1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Молодая графиня в саду у залива.      

Танкред легко выпрыгнул из коляски. Подумал, что не следует   входить без доклада. Но быстро отогнал эту мысль. Прельщала надежда поразить   Имогену внезапным появлением.      

Спросил привратника:      

— Я не очень в пыли, мой друг?      

— Если позволите, ваше высочество.      

Старик быстро принес щетку.      

— Благодарю. Довольно. Я найду сам графиню Имогену. Не   трудитесь меня провожать. Я знаю дорогу.      

Сунул старику золотую монету. И быстро пошел по миртовой аллее.      

Из домика у ворот вышла старуха, жена привратника.      

Шептала ему с укором:      

— Лучше бы ты ядовитого змея двенадцатиголового к ней   пустил.      

Старик посмотрел на нее мрачно. Махнул рукою. Проворчал:      

— Все равно не спрячешь. Жених-то далеко. А этот все   подберет.      

Танкред быстро шел по аллеям, напоенным томными ароматами.   Улыбчивая уверенность легко играла в нем.      

Сад был широко зелен и тенист. Раскинулся по самому берегу   залива, оставляя неширокую береговую полосу. Здесь море было мелко.      

Легкий ветер гнал легкие волны к берегу. Кончался час   прилива, и волны готовы были убежать за дальние отмели, и плескались нешумно. И   плескуч был смех волн, и смех Имогены, и громкие слышались в шумах волн вскрики   мальчика.      

У самых волн играли с ветром и с водою Имогена и брат ее,   кудрявый, веселый, маленький шалун Хозе. На песке были брошены игрушки Хозе и   куклы Имогены. Имогена и Хозе так заигрались, что не слышали шагов Танкреда.   Шалили, брызгались водою. Смеялись звонко.      

Танкред остановился за деревьями и долго любовался Имогеною.   Были милы ее улыбки, ее легко мелькающие в солнечных лучах руки, ее легко   загорелые, высокоприоткрытые ноги.      

И вдруг Имогена увидела Танкреда. Она жестоко смутилась.   Вскрикнула слабо. Ей еще нравились детские забавы и шалости, игры и куклы, и,   как и все очень юные, она стыдилась игры и игрушек. И было стыдно, что у нее   разметались косы. Она торопливо вышла на песочный берег, быстро оправляя платье   и прическу.      

Заметив ее смущение, Хозе притих. Всмотрелся по направлению   ее взора. Сказал:      

— Чужой офицер! Да какой он большой!      

Танкред подошел к Имогене. Весело поздоровался. Говорил:      

— Простите, что я так неожиданно. Я уже давно хотел   посетить маркиза. Жаль, что его нет дома. Но не хочется уезжать так скоро.   Позвольте поболтать с вами, милая Имогена.      

Они сели на скамье у самой воды. Хозе рассматривал принца.   Он не долго дичился и скоро уже весело болтал с веселым, ласковым гостем.   Танкред спросил:      

— Кем ты будешь, Хозе?      

— Я буду офицером.      

— Каким же ты хочешь быть офицером? кавалеристом? или   моряком?      

— Я буду моряком. Буду плавать далеко-далеко.      

— Весело плавать?      

— Очень весело!      

— И воевать будешь?      

— Да. Я завоюю Африку, а потом весь свет.      

— Это хорошо. А куда же ты сейчас пойдешь?      

— Мне надо домой. Меня ждет мой учитель.      

Мальчик ушел. Танкред и Имогена остались одни. Танкред   чувствовал то волнение, которое всегда овладевало им в моменты его признаний.   Вдохновение любви опять осенило его.      

Вечер был великолепный, горящий, — словно все   радовалось умиранию свирепого Дракона. Ритмичные вздохи морской глубины, могучие   вздохи доносились на берег, радуя и волнуя душу. Небо пламенело — кровью   смертельно раненного Дракона, зноем его безжалостного сердца, пронзенного   насквозь.      

Танкред взглянул на Имогену быстро и сказал:      

— Имогена, я хочу рассказать вам сегодня о моей первой   любви.      

Так робко, так нежно глянула на него Имогена. Зарделась так,   что слезинки блеснули. Шепнула что-то. Танкред, нагибаясь к ней близко, говорил   тихо:      

— Вы, Имогена, спрашиваете, почему теперь? Так как-то.   Не знаю наверное. И что мы все знаем, мы, люди, о том, чего хотим?      

— Знает только Бог, — с набожным выражением   сказала Имогена.      

Танкред слегка улыбнулся и продолжал:      

— Я знаю только то, что это так надо. Вот я уже знаю   историю вашей первой любви и за то расскажу вам о моей.      

И ничего не сказала Имогена. Не нашла слов. Так по-весеннему   счастливо, с таким свежим, сладким ожиданием замерла, боязливый на Танкреда и   влюбленный обративши взор. Танкред подождал ее ответа. Помолчал немного. Слегка   нагибаясь, глянул в ее фиалковые, испуганно-ожидающие глаза. Спросил ее тихо и   ласково:      

— Хотите, Имогена? Рассказать?      

И легонько нажал рукою еще острый локоть ее смуглой тонкой   руки. Тихо-тихо сказала Имогена, — тихо, как шептание струйки у берега:      

— Скажите.      

Голова ее опускалась все ниже, на глаза набегали   слезы, — счастливые слезы, — и смуглое, нежное лицо ярко пламенело   под лобзаниями усталого, бессильно издыхающего, вечернего Змия.      

— Моя первая любовь! — мечтательно воскликнул   Танкред. — Как давно это было! Восемнадцать лет прошло с тех пор.      

Имогена быстро глянула на него и радостно улыбнулась.   Танкред, ответно улыбаясь, опять пожал ее тонкую руку.      

— Да, Имогена, — говорил он голосом, полным   волнения, — ровно столько лет, сколько вам теперь. Вы скажете, случайное   совпадение. Нет, Имогена.      

Что-то вдохновенное и торжественное послышалось в голосе   Танкреда. Широко раскрытые фиалковые глаза Имогены поднялись на Танкреда с   удивлением и со страхом.      

— Я был очень юн, и так невинен, и так влюблен… Она   умерла.      

— Умерла, — тихо повторила Имогена. Плечики ее   дрогнули, — хрупкие, тонкие. Маленькая такая.      

— Умерла, — повторил еще раз Танкред.      

Казалось, что плеск волн повторял грустное слово, отраженное   бесконечно в тихом умирании заката.      

— Но я не верил ее смерти.      

— Не верили? О, Танкред! Но ведь ее похоронили?      

— Ее похоронили, да, — но я ждал. Ждал чуда. О,   Имогена, я был слишком юн тогда. Я не мог бороться с волею династии, с волею   правительства моей страны. Она не была рождена принцессою. О, она могла бы   родиться богинею! Такая же невинная, такая же трогательная прелесть, как ты,   Имогена!      

Имогена вздрогнула, низко склонила голову, и лицо ее нежным   пламенело румянцем.      

— Я ждал, — продолжал Танкред.      

— Ее? Из-за гроба?      

— Да, милая Имогена. То была юношеская мечта, скажете   вы. Но я верил в нее свято. Потом я много путешествовал, я узнал много тайн,   доныне все еще неведомых бедной европейской науке, и то, что было безумною   мечтою моей юности, стало потом сознательным убеждением. И я стремился жадно к   лазурным берегам, потому что я поверил в переселение душ.      

— Боже мой, что вы говорите! — воскликнула   Имогена. — Разве не грех — такое языческое убеждение?      

— Какой же грех, Имогена! — возразил   Танкред. — Когда является любовь, движущая миры, тогда тает грех, как   воск, и меркнет святость. Я знал, Имогена, что любовь, такая пламенная, такая   чистая любовь, моя любовь, ее любовь не может быть слабее смерти.      

Имогена робко сказала:      

— Смерть от Бога всемогущего и милосердного.      

Склонила голову и набожно перекрестилась. Танкред   отвернулся, чтобы скрыть улыбку.      

— Этого я не знаю, Имогена, — говорил он тихо,   точно смущенный тем откровением, которое готов был передать трепетно внимавшей   ему девушке, — но я знал, что ее чистая душа переселилась в девочку,   рожденную в час ее тихой кончины, в девочку, родившуюся на этом блаженном   берегу.      

— Как вы могли это знать?      

— Я это знал, потому что я видел этот дивный берег, я   видел его в таинственном видении в час ее тихой смерти.      

— Этот берег? — с благоговейным ужасом спросила   Имогена.      

— Да. И эти волны, и эти пальмы, и каждый камень на   этом берегу, и этот очерк белых, дальних скал. И когда я увидел тебя, о   Имогена, тебя на этом берегу моих сладких снов, пророческих снов, я понял, что   это — ты, что в тебя переселилась ее чистая, светлая душа, и наполнила тебя   своею дивною прелестью. И вот час свидания настал, Имогена, моя Имогена, —   и мы вновь узнали друг друга, потому что на небесах наши души сочетал   неразрывным союзом праведный Бог.      

— Танкред! — тихо воскликнула Имогена.      

Сладостный восторг пьянил ее простодушное сознание.      

Огни восхищения пронизали ее невинное тело. Она доверчиво и   нежно прижалась к Танкреду.      

Торжество достигаемой победы и любви, творимой по воле,   наполнило душу Танкреда, — опять восторг творимого счастия пламенел в душе   этого неутомимого искателя любви. Но им самим вызванные, овладели его душою   нежность и умиление и, наивные, как девочки, мешали грубому торжеству страсти.      

Невинны были их поцелуи, и сладким забвением покрытый отошел   от их взоров вечерний, тихий мир земли.      

 Глава пятидесятая      

       

Танкред и Имогена стали видеться часто. Всегда тайком, в местах   уединенных. Случались с ними при этом приключения, довольно опасные для   Имогены. Не раз уже Имогена близка была к тому, чтобы возбудить подозрения   старого отца. Но с утонченною хитростью, которая свойственна юной влюбленности,   она постоянно умела находить правдоподобные объяснения для своих частых отлучек   и опаздываний. Переживаемые ею теперь страхи и опасности придавали острую, еще   не изведанную дотоле прелесть ее жизни.      

Так сладко и жутко было отдаться возлюбленному! И жизнь ее   тогда разделилась между новою тоскою стыда и раскаяния и новою радостью   страсти.      

Имогена была у исповеди и каялась со слезами искреннего   раскаяния. Ее духовник, пожилой иезуит, человек жестокий и сладострастный,   наложил на нее тяжелую эпитимию. Но не требовал от нее, чтобы она забыла свою   грешную любовь. После иезуитской дисциплины Имогена долго стояла на коленях на   каменном, холодном полу капеллы и радовалась тому, что ее любовь не отнята от   нее.      

И грешила опять, и каялась снова, радуя иезуита послушанием   в исполнении всех налагаемых им на нее покаянных упражнений.      

       

В голове маркизы Элеоноры Аринас зрели темные, опасные,   коварные планы. Она давно уже взвешивала в уме, выгодно или невыгодно для нее   будет вызвать ссору королевы Ортруды с принцем Танкредом, открывши королеве   измены Танкреда и его преступные замыслы. И решила, что скорее это будет   выгодно: ускорит назревающие события и заставит Танкреда действовать   решительно. Элеоноре казалось, что взбалмошная Маргарита Камаи как нельзя лучше   годится для этой цели. Элеонора осторожно наводила Маргариту на мысль о том,   что у Танкреда есть новая любовница и что это — графиня Имогена Мелладо.      

Впрочем, Маргарита и сама сумела выследить новую страсть   Танкреда. Бешеная жажда мести зажглась в ней. Она стала распускать в обществе   слухи о связи Танкреда с Имогеною. При встречах с Имогеною она говорила ей   колкости, издевалась над застенчивою девушкою, чуть не доводила ее до слез.      

Однажды Маргарита приехала к Имогене. Произошла тяжелая   сцена. Маргарита сказала прямо:      

— Графиня Имогена, я знаю все. Не отпирайтесь. Вы —   любовница принца Танкреда.      

Имогена вспыхнула.      

— Я… Что вы говорите? — растерянно лепетала она.      

— Оставьте его, — говорила Маргарита, — или   вам будет худо. Я ни перед чем не остановлюсь. Все узнают ваш позор.      

Сыпала угрозы за угрозами. Потом от угроз перешла к   униженным мольбам. Рассказывала, как она любит Танкреда. Как он любил ее.      

Имогена плакала и не знала, что говорить, что делать.   Отчаяние и ужас владели ею.      

В ту ночь она не заснула ни на минуту и плакала, плакала. Но   когда пришел час идти на свидание с Танкредом, пошла. Притворялась веселою,   чтобы Танкред не догадался. И сама ему ничего не сказала.      

       

Маргарита решилась нажаловаться на принца Танкреда королеве   Ортруде. Сама додумалась в ревниво-бессонные ночи, и коварные внушения Элеоноры   помогли, ободрили, дали силы не отступить перед осуществлением этой мысли.   Написала королеве письмо с просьбою принять.      

Ортруда прочитала это письмо медленно и внимательно.   Какое-то острое предчувствие пронизало ее. Графиня Маргарита Камаи всегда была   неприятна Ортруде. Но не было никакой причины отказать ей в приеме. Хотя и с   большою неохотою, Ортруда все-таки назначила день и час приема.      

Маргарита надела установленный наряд. Тщательно осмотрела   себя в зеркало и осталась довольна своим матово-бледным лицом и горящими   черными глазами.      

И вот королева Ортруда и Маргарита остались одни. Маргарита   была смущена и взволнована больше, чем ожидала. Здесь, в старом королевском   замке, перед лицом любезной Ортруды, которую она так долго обманывала, ее вдруг   охватил мистический, от древних поколений наследственно перешедший   благоговейный страх, внушаемый носителями высокой власти. Этого страха   Маргарита не могла преодолеть. Руки ее, красивые на белом шелке платья, робко,   как у девочки, дрожали.      

Маргарита лепетала несвязно, сбивчиво, называя имена   Танкреда, Сабины, Элеоноры. И сначала нельзя было понять, что она хочет   сказать. Наконец Ортруда поняла, что она говорит о любовных похождениях   Танкреда. То, о чем уже слышала Ортруда, о чем она и сама догадывалась, не   придавая этому большого значения, охотно готовая все это извинить. Какие-то   мимолетные связи с продажными, полупродажными и готовыми продаться женщинами.      

Ортруда сказала брезгливо:      

— К чему мне знать все эти приключения! Пока мы очень   юны, мы ждем от наших возлюбленных чуть ли не ангельских совершенств. Но я — не   девочка.      

Но Маргарита продолжала, — и вот Ортруда слышит что-то   новое. О невинных. О девах. Об отчаянии опозоренных семейств. Об Имогене   Мелладо.      

— Вы говорите неправду, графиня! — гневно сказала   Ортруда. — Уйдите от меня. Я вам не верю. Не хочу и не могу верить.      

Маргарита бросилась к ногам Ортруды. Рыдая, говорила:      

— Государыня, ради Бога, выслушайте меня. Вы должны мне   поверить! Спасением моей души клянусь, что я сказала правду.      

— Уйдите! — повторила Ортруда.      

— Вы мне поверите, ваше величество! — восклицала   Маргарита.      

— Никогда! — решительно сказала Ортруда.      

Маргарита встала. Посмотрела прямо в лицо Ортруде.      

На ее губах пробежала дерзкая улыбка. Маргарита сказала:      

— Государыня, не верность к вам заставляет меня   говорить вам это, а иное чувство. О, я — гадкая, презренная!      

— К чему такое самоунижение! — презрительно   сказала Ортруда.      

Маргарита заплакала. Продолжала:      

— Не верность, о нет, — ревность, ревность привела   меня к вашим ногам. Ревность измучила меня, поймите, государыня, —   ревность!      

Бешеным криком вырвалось это слово из груди рыдающей   Маргариты.      

— Что вы говорите, безумная женщина! — воскликнула   Ортруда.      

— Я была любовницею принца Танкреда, — тихо, но   решительно сказала Маргарита.      

— Неправда! — с ужасом сказала Ортруда.      

Маргарита засмеялась. Жутким казался этот внезапный переход   от слез и рыданий к смеху. Бледное до синевы лицо Маргариты дрожало мелкими   судорогами. Страх и торжество изображались на нем в странном, безобразном   смешении. Дрожащими руками она вытащила из-за ворота своего белого платья связку   писем. Протянула их Ортруде. Сказала:      

— Почерк, знакомый вашему величеству.      

И опять слезы хлынули из ее глаз.      

Ортруда торопливо читала письма. И было страшно, и было   стыдно. Маргарита Камаи, эта пустая, болтливая, неумная женщина! Ей расточал   Танкред эти нежные слова!      

Ортруда бросила недочитанные письма на стол. Глядя на   Маргариту гневными глазами, она говорила задыхающимся голосом:      

— О, как счастливы простые женщины! Отчего я — не   рыночная торговка! Отчего я не могу избить вас, бить, кусать, царапать! А, вы —   моя соперница! И даже бранного слова я не смею сказать вам, ужасная женщина,   вам, с которою я делила, сама того не зная, ласки моего Танкреда. О, что мне   теперь до того, что я — королева!      

Маргарита, смеясь, и плача, и ломая руки, стояла на коленях   перед Ортрудою и говорила:      

— Вон там, на столе у окна, лежит дага. Она остро   отточена. Возьмите ее, пронзите ею мою грудь, — пусть умру, пусть умру я у   ваших ног. О, как королева Джиневра, убейте меня!      

Ортруде стало стыдно своего гнева, своей несдержанности.      

— Извините, графиня, — сказала она, — я   сказала вам что-то ненужное. Но вы понимаете, что ваши слова не могли меня   обрадовать. Встаньте, графиня.      

Но опять гнев овладел Ортрудою. Широкий, прямой клинок даги   дразнил ее взоры. Она схватила левою рукою узорную, рогатую рукоятку даги.   Маргарита порывисто запрокинула голову, открывая горло. Кричала:      

— Сильнее, одним ударом, вот сюда!      

Ее длинная шея трепетала от крика. И точно чья-то чужая рука   влекла Ортруду к этому трепетному горлу. Ударить, увидеть кровь!      

Бледнея и дрожа, Ортруда подошла так близко, что ее колени   прижались к животу Маргариты. Взяла правою рукою под затылок голову Маргариты и   смотрела в ее лицо, сверху вниз.      

Бледное некрасивою, меловою бледностью лицо Маргариты   исказилось выражением предсмертного ужаса. Ее отведенные за спину руки   судорожно вздрагивали и вытягивались, и вся она словно застыла в своей   отдающейся позе.      

Ортруда опомнилась. Дага упала на ковер.      

— Идите, — задыхающимся голосом сказала   Ортруда, — идите скорее.      

Маргарита поцеловала край ее платья и вышла торопливо.   Радость возвращения к жизни охватила ее, и она бежала быстро по холодным плитам   сумрачных зал.      

Ортруда долго сидела перед письмами Танкреда. Казалось ей,   что она ни о чем не думает. Опять взяла она эти красивые, ароматные, отравленные   ядом измены листки. А это письмо как сюда попало?      

       

«Дорогой граф!»      

       

— Зачем же я его читаю?      

Но вдруг смысл слов стал страшен ей. С холодным ужасом она   перечитала эти строки:      

       

«Ваши мысли о том, как опасна слабость   носителя верховной власти, я вполне понимаю. Но мы должны прежде всего иметь в   виду благо государства. Если обстоятельства потребуют, я готов предоставить   себя в распоряжение государства и сумею подавить в себе личные пристрастия».      

       

И в конце письма:      

       

«Эти беглые, случайные строки сожгите».      

       

Ортруда порывисто подошла к окну. Распахнула его. Сказала, и   выражение глаз ее было безумно:      

— Господин Меччио, вы правы. Мой Танкред изменник!      

       

Грусть тяготела над Ортрудою, неотступная, как все   усиливающийся на далеком острове дым вулкана.      

Мысль о любовницах Танкреда язвительно мучила Ортруду. Вот,   значит, она была для Танкреда только одною из многих! На части мелкие, как сор,   была разделена его любовь!      

Ортруда, отдавшая ему всю свою гордую и страстную любовь,   чувствовала себя жестоко обманутою. Пусть бы он сказал ей прямо, что разлюбил   ее. Она бы поняла его. Было бы горько, но что ж! Над сердцем нет закона. Но   обманывать, ласкать ее, теми же нежными и сладкими называть ее словами, как и   тех других! Какое гнусное притворство!      

Он притворялся влюбленным в нее, потому что она — королева,   потому что связь с нею дает ему высокое положение. Он притворялся влюбленным в   нее, чтобы тем легче обмануть ее, и, лаская ее, лелеял мечты воцариться на ее   престоле и окружал себя людьми, ненавидящими ее. Какая низость! Разбитая и даже   обманутая любовь была бы только грустью или ненавистью. Но ее чувства были так   мучительно сложны!      

Как счастливы простые, глупые, некрасивые! Те, кого не стоит   так хитро обманывать.      

Гордость королевы и красавицы была оскорблена в Ортруде. Это   порою приводило ее в неистовое бешенство. Так трудно было сдерживаться,   притворяться! Хоть бы забыть!      

Маргарита почти каждый день доставляла ей в анонимных   письмах новые сведения о замыслах и делах Танкреда. И презрение к Танкреду   возрастало в Ортруде.      

Но она долго таила ото всех свое горе. Какая-то суровая   гордость долго мешала ей говорить с Танкредом об его изменах. Но она   чувствовала, что уже совсем не любит его. В сердце ее зрела ярая ненависть к   нему. И, как ни таила свои чувства, не могла не быть к нему холодна. Как чужая.      

Старалась быть одна. Молилась своему сладко воображенному ею   Светозарному.      

— Ты, Светозарный, что скажешь мне? Прислушиваюсь к   тайному твоему голосу в моем сердце и знаю, — я обречена. Путь мой   неизбежен. И ясен мне.      

Чтобы остаться одною, Ортруда часто спускалась в свое   подземелье.      

Ах, эта жизнь! Только моя жизнь! Уйти бы к иным мирам! В   иное бытие.      

Искала в темных переходах новых выходов из своего   подземелья. И нашла их, выходы в город. Выходила одна на улицы и на дороги и   смотрела на людей, — какие они, как живут, что думают.      

Вот по дороге шла толпа просто одетых, радостных женщин и   девушек. Ортруда спрашивала их:      

— Милые, куда вы?      

Отвечали охотно:      

— На митинг.      

Ах, сказать бы:      

— Меня с собою возьмите.      

Дымок парохода вился над морем. Океанский пароход.      

— Куда?      

— В Нью-Йорк, с эмигрантами.      

Ах, на нем бы уплыть далеко!      

Одевшись скромно, черною вуалью закрывши лицо, шла на   собрания рабочих. Слушала, что говорили их ораторы. Уходила неузнанная.      

 Глава пятьдесят первая      

       

Ортруда взошла на башню вечером и стояла там долго. И   казалось ей вдруг, что жизнь ее — только страшный сон, начавшийся   очаровательно. И что Ортруда только снится ей, сначала такая счастливая и   теперь такая несчастная. И что она сама — счастливая, смелая девушка в далекой   стороне, которая идет, куда хочет, и делает, что вздумает, и любит пламенно и   счастливо. Как в ясновидении, предстала перед нею тихая река в том краю, о   котором рассказывал часто ее Танкред, и над рекою Елисавета.      

Вдруг ее мечтания были прерваны. Она услышала за собою звуки   знакомых шагов. Оглянулась. Перед нею стоял Танкред. Ортруда вздрогнула.   Ненависть синею молниею зажглась и задрожала в ее быстром взоре. Ненавистью,   как болью от пчелиного жала, зажглось ее сердце. О, в какую ненависть   претворяешься ты, жестокая любовь!      

Ортруда опустила глаза. Руки ее дрожали. Танкред спросил:      

— Что вы здесь делаете одна, Ортруда, так поздно? Я   сейчас был у вас.      

Ортруда холодно ответила:      

— Я знала, что вы ко мне придете. Потому я и здесь.      

— Но я не понимаю, однако, почему…      

Танкред нежно и осторожно склонился к Ортруде и   вкрадчиво-ласковым голосом говорил:      

— Ортруда, милая, вы так стали холодны ко мне.   Заслужила ли этого моя любовь?      

Были противны Ортруде вкрадчиво-нежные звуки его голоса. Как   не замечала она раньше, что этот голос лжив! Ортруда воскликнула:      

— Вы, Танкред, меня любите! Вы мне это говорите опять!   О, Танкред, вы любите многих так же, как меня.      

— Ортруда! — воскликнул Танкред. — Что вы   говорите!      

Он был смущен неожиданностью и прямотою обвинения. Ортруда   сказала спокойно:      

— Я хочу сказать вам, принц Танкред, что я вас   ненавижу.      

Так приятно было это сказать, что ей стало легко и почти   весело. Точно жалящая змея упала, отвалилась от измученного сердца, и нежная   приникла к нему прохлада.      

— Ортруда, что вы говорите! — повторил   растерявшийся Танкред.      

Ортруда стремительно пошла вниз по лестнице, кинув Танкреду:      

— Идите за мною, если вам угодно.      

В круглом зале она подошла к большому столу у восточного   окна. Она гневным движением выдвинула один из ящиков стола, — так быстро,   что ушибла палец о перламутр и золото его врезок. Вынула из ящика пакет,   перевязанный узкою голубою ленточкою, и гневно протянула его Танкреду.      

— Что это? — спросил со смущением Танкред.      

Ортруда говорила:      

— Возьмите этот портрет с вашею нежною надписью, —   спрячьте его, сожгите, отошлите по принадлежности, как хотите. И эти письма.      

— Как они к вам попали?      

Ортруда смеялась, точно хотела плакать. Брови ее хмурились и   глаза были темны.      

— Как вы небрежны с такими вещами! О, Танкред, неужели   вы всегда были таким!      

Танкред бормотал:      

— Это — пустяки, которые не должны вас огорчать   нисколько. Забавы в пьяной компании. Шутки, которым никто не придает значения.      

Ортруда сказала:      

— Не трудитесь оправдываться, принц Танкред. Я вас   ненавижу и говорю это вам прямо и откровенно, как подобает женщине моего   положения. Так же прямо, как сказала когда-то, что люблю вас. Это был день   сладкого обмана, и в этом обмане я жила, как во сне, много лет. Теперь мой сон   окончился, меня разбудили. Я смотрю на вас и говорю вам — я вас ненавижу. Вы   недостойны иных чувств.      

— Прежде вы думали иначе! — сказал Танкред.      

— Принц Бургундский, — говорила презрительно   Ортруда, — я боюсь, что вас подменили в тех полудиких странах, где вы так   долго путешествовали и откуда вывезли ваши политические убеждения, ваши личные   вкусы. В вас течет, конечно, не благородная тевтонская кровь, а кровь   монгольская, рабская кровь, кровь обманщика и изменника!      

Она смотрела на Танкреда глазами, горящими знойно, и дрожала   от гнева и презрения.      

— Вам было вверено мое самолюбие, — вы его не   пощадили. А я, наивная девочка, принцесса гордого рода, рожденная королевою, я   мечтала…      

— Вы всегда мечтаете, — угрюмо сказал Танкред.      

— Я мечтала долго о вас. Я надеялась, что ваш   воинственный вид, ваша осанка тевтонского рыцаря знаменуют обитающий в нас   геройский дух. Я мечтала, что вы будете моим господином, гордым, прекрасным,   превосходящим во всем обыкновенных людей. И даже меня. Потому что ведь я —   только слабая женщина. Мне по силам только взяться за королевский меч, за меч   моих предков, — а нести его… Но вы не смогли быть моею силою, — вы   захотели быть только высокопоставленным авантюристом.      

— Ортруда! — воскликнул Танкред. — Вы   несправедливы ко мне. Вы забываете…      

— Ничего не забываю. Только случайно вы делали   достойное дело.      

— Вы говорите слова, которые не забываются, —   сказал Танкред с видом оскорбленного достоинства. — Или вы не понимаете   сами, что говорите. Я, конечно, виноват перед вами, но ваш гнев — выше меры   моих прегрешений перед вами. Каких бы случайных женщин я ни целовал, я любил   только вас. Чего же вы теперь хотите? Какого искупления моей вины перед вами?      

Медленно и спокойно отвечала ему Ортруда:      

— Я хочу, чтобы вы меня освободили.      

— Ортруда, вы хотите со мною развестись? — с   удивлением спросил Танкред.      

— Да! — решительно сказала Ортруда.      

— Ортруда, взвесьте последствия, — говорил Танкред   убеждающим голосом. — Ведь это — скандал на весь свет.      

— А вы боитесь скандала? — презрительно спросила   Ортруда.      

— Я берегу вашу честь. И мою, — надменно ответил   Танкред.      

Он был бледен и зол.      

— В нашем положении, — начал было он после   краткого молчания.      

Ортруда нетерпеливо прервала его:      

— Да, в нашем положении есть и другой выход. Разводы   бывали и бывают во многих династиях, и самых гордых. Но я знаю — вы цепко   держитесь за ваше положение.      

— Оно меня тяготит.      

— И это знаю.      

— Подумайте, Ортруда.      

— Нет, теперь уже поздно передумывать. Я решила. Я сама   начну это дело. Развод — или смерть.      

— Вы хотите, чтобы я умер? Вам достаточно сказать одно   слово.      

— Я не скажу этого слова, принц Танкред, и вас прошу не   говорить жалких слов. Прощайте.      

Ортруда оставила его одного. Ушла на высокую башню, —   склонясь над белым камнем парапета, всматриваться в широкие лазурные дали моря   и небес и мечтать.      

И мечтала опять, что ей только снится страдающая жестоко   Ортруда. Мечтала о далеком, неярком, милом крае, где над тихою рекою стоит ее   дом. Живет ее милый. Приветливы с нею друзья. Мечтала о том, что она в далеком   краю счастливая Елисавета, и что ей в долгом сновидении снится высокий, вначале   радостный и потом скорбный путь королевы Ортруды.      

Когда в близких к Ортруде кругах стало известно ее решение   развестись с принцем Танкредом, то были пущены в ход все способы отвратить ее   от этого намерения. С положением принца Танкреда было связано очень много   разнообразных интересов.      

Вдовствующая королева Клара вложила слишком много денег в   кассу Общества африканской колонизации. Она любила свои деньги и не хотела их   терять. Так как развод, неизбежно связанный с выездом Танкреда из государства   Соединенных Островов, грозил этому предприятию, и без того рискованному, полным   крахом, то Клара была очень взволнована намерением Ортруды. Она горячо убеждала   Ортруду отказаться от этой мысли, молила ее, плакала перед нею.      

Клерикальная партия теряла бы в Танкреде сильного друга и   покровителя. Мирились с его еретическими мнениями, — их всегда можно было   объяснить вывезенными с Востока сказками, которым сам Танкред не верит   серьезно, и ценили весьма его автократические убеждения, полезные для церкви,   которая считалась господствующею в государстве Соединенных Островов, — для   католической церкви. Князья этой церкви любили видеть в народах земли стадо,   которое надо пасти. Они заинтересовали этим вопросом в желательном для них   смысле папу, и он прислал королеве Ортруде ласково-увещательное письмо.      

Для Виктора Лорена и его партии это намерение королевы было   неожиданностью. В первое время Лорена еще не сообразил, как следует к этому   отнестись. Для кабинета не было оснований особенно дорожить Танкредом.   Чрезмерность его любовных похождений, раздражавшая многих, и его долги уже   давно начали беспокоить Виктора Лорена. Но все-таки надо было иметь время,   чтобы подготовить будущее, осмотреться, найти второго мужа, приятного Ортруде и   удобного для буржуазии. Вообще, надо было хотя бы затянуть дело, чтобы выиграть   время. И Лорена отговаривал Ортруду. Говорил ей:      

— Его высочество имеет большие связи в нашей стране.   Решение вашего величества так неожиданно. Если ваше величество не измените   этого решения, то, по крайней мере, необходимо подготовить общественное мнение.   Необходимо выждать хоть некоторое время.      

— Сколько времени? — резко спросила Ортруда.      

— Хоть год. Или хоть полгода.      

Ортруда засмеялась и ничего не сказала.      

Буржуазия была скандализована толками о любовных увлечениях   Танкреда. Возмущалась. Но было не очень серьезно это лицемерное возмущение.   Перевешивало другое обстоятельство. Буржуа, сначала боявшийся войны,   постепенно, под влиянием статей подкупленной прессы, начинал думать, что   большой военный флот, колонии за морями и связанное с этим быстрое увеличение   производства товаров и товарообмена будет для него весьма выгодно. Крушение   планов Танкреда теперь уже вряд ли бы понравилось буржуазии. В то же время   владельцы фабрик и заводов и многочисленные держатели акций были очень сильно   заинтересованы в том, чтобы Танкред сохранил свое положение.      

Вожаки парламентского буржуазного большинства были уже давно   подкуплены акциями Общества африканской колонизации, и потому в парламенте   преобладало настроение, сочувственное принцу Танкреду.      

Сам Танкред не уставал возобновлять попытки примириться с   Ортрудою. Все эти попытки только усиливали ее презрение к нему. Но открывшаяся   перед нею пустота жизни вдруг ужаснула ее, и она спешила приводить в исполнение   свое намерение. Ждала чего-то, замкнув свои дни в очарованный круг мечтаний.      

Непрочность положения принца Танкреда побуждала его друзей,   аристократов и аграриев, подсчитывать шансы на свержение с престола королевы   Ортруды. Заговорщики думали воспользоваться нарастающим возбуждением рабочих,   провоцировать вооруженное восстание раньше, чем рабочий пролетариат успеет   достаточно сорганизоваться, поставить во главе войск с неограниченными   полномочиями принца Танкреда, разгромить пролетариат и окружить таким образом   Танкреда лживым ореолом спасителя отечества от дерзких покушений врагов   порядка, посягающих на священные права частной собственности.      

Давно уже ткавшаяся паутина шпионства и провокации опутала   страну Островов.      

Настали неспокойные времена. Речи ораторов на публичных   собраниях становились все пламеннее. Словно дым вулкана горячил сердца и   туманил головы.      

 Глава пятьдесят вторая      

       

В охотничьем замке банкира Лилиенфельда после позднего ужина   разговаривали принц Танкред, Лорена и герцог Кабрера. Танкред говорил:      

— Ничего нет на свете милее женщин, но нет и ничего   опаснее. Безумная Маргарита! Она наделала мне хлопот.      

— С Божиею помощью, — сказал Кабрера, — все   обойдется к лучшему, и ревность графини Камаи только ускорит ход исторических   событий.      

Лицо у Танкреда оставалось мрачным. Он говорил:      

— У русских простых людей флирт начинается ударами   ладонью по спине и кончается часто убийством. А, это хорошо! Право, смерть   хорошо все на свете устраивает. Убивший освобождается от обузы, убитый — от   всего зараз.      

— И от ревности, — тихо вставил Кабрера.      

— Обе стороны в выигрыше. Хорошо!      

— А вот что не очень хорошо, — сказал   Лорена, — революция почти неизбежна.      

Но лицо первого министра оставалось совершенно спокойным.      

— Революция? — угрюмо говорил Танкред. — Ну,   что же, чем скорее, тем лучше. Мы теперь сильнее, чем в старину Бурбоны: у тех   не было пулеметов.      

— Да, — сказал Лорена, — народ еще не   организован. Восстание потонет в потоках крови, — и затем для нашего   поколения этого урока будет совершенно довольно. Второй раз не захотят.      

— Нет, — со свирепым выражением на прекрасном, как   у гневного демона, лице сказал Танкред, — надо усмирить их так, чтобы и   внуки их это помнили. Знаете, я опять на днях видел ту цыганку. Она сказала   мне: иди, иди, Танкред, куда задумал, — дело кровью будет прочно.      

— Чье дело, Танкред? — спросил кто-то чужой,   беззвучным, но внятным Танкреду голосом.      

Танкред вздрогнул, оглянулся. Никого не было.      

— Я стал очень нервен, — сказал он. — Этот   дым из вулкана нехорошо на всех действует.      

       

В этот же день и в этот же час Афра была у Филиппа Меччио и   слушала его беседу с друзьями.      

— Итак, — спросила она, — вы, Меччио,   считаете, что народ готов к восстанию?      

— Не знаю, — сказал Меччио, — к чему готов   народ. События уже не подчиняются нашей воле. Восстание неизбежно, и мы   попытаемся победить.      

Старый друг и старый противник Меччио Фернандо Баретта   сказал:      

— Вы стоите на ложной дороге. Вы хотите овладеть   властью и воспользоваться готовыми организациями общественного порядка и   властвования. Порядок, никуда не годный, вы хотите заменить порядком   значительно получше, но той же, по существу, породы. Слабый хочет сытости,   сильный свободы и безвластия. Вы хотите передать всю силу общественной   организации в руки слабых, а сильные будут положены вами под пресс. Вы готовите   человечеству плохую будущность.      

— А вы чего хотите? — спросила Афра.      

— По-моему, — отвечал Баретта, — овладевать   властью не стоит. Как будущая мораль будет моралью без долга и без санкции, так   и будущее общество организуется без договоров, без обязательств.      

— Милый друг, — сказал Меччио, — мы уже не   имеем времени для того, чтобы вдаваться в такие соображения об очень отдаленном   будущем. Мы должны сделать попытку овладеть государственными организациями и   орудиями производства, — и мы эту попытку сделаем.      

       

И в то же время Ортруда в своем покое говорила Карлу   Реймерсу:      

— Расскажите мне что-нибудь о себе, дорогой господин   Реймерс.      

Слушала рассеянно. И опять спросила:      

— Чем же вы живете? Мечты ваши о чем? о ком?      

Карл Реймерс что-то говорил влюбленное и страстное.      

Ортруда почти не слушала. Только музыкою был его голос.   Почти не слушая, она говорила:      

— Моя мечта, создающая миры, и бессильная создать   счастие в мире!      

— Мечта сильна только надеждами, — сказал Реймерс.      

— Я думаю иногда, — говорила Ортруда, — что   мы пришли из неведомого мира, чтобы воссоздать его на земле из материалов   нашего земного переживания. Но тот неведомый мир так велик! В нем бесконечность   возможностей. Что же наша одна бедная жизнь! Человек на земле живет как зверь.   Он знает только свои интересы и не знает истинной любви и трепещет перед всякою   бурею. Все это очень грустно, господин Реймерс.      

Реймерс сказал:      

— Человек идет трудным путем от зверя к совершенствам и   зверя одолевает в себе.      

— Так, мы будет ангелоподобны. Возведем и самый грех в   святость.      

— А если этот грех — любовь?      

Она молчала.      

Где же ты, сладкая любовь?      

Бедная страстность, сжигающая тело! Или это и есть любовь? И   другой не надо?      

Вдруг, как бы решившись на что-то, Ортруда спросила:      

— Дорогой господин Реймерс, вы знаете Сабину Фанелли?      

— Я встречался с нею, ваше величество, — отвечал   Реймерс.      

— И ваше впечатление?      

— Как художник она очень талантлива. Как человек —   очаровательна. Как женщина — прелестна. Она из мелкой буржуазии, но весь склад   ее мысли и чувства как у аристократки.      

Ортруда сказала с улыбкою:      

— Вы хвалите ее так систематично, что, видно, она не в   вашем вкусе.      

— Систематичность, ваше величество, от характера моей   нации.      

— Я дам вам к ней поручение. Повидайтесь с госпожою   Фанелли и скажите ей, что я хочу дать ей заказ. Пригласите ее ко мне как можно   скорее.      

       

Настал назначенный час, — и Сабина Фанелли стояла перед   королевою Ортрудою. Внимательно смотрела королева Ортруда на эту художницу,   которая также была любовницею принца Танкреда.      

Сабина Фанелли была пышнотелая, волоокая красавица, с   неподвижною манерою держать себя. У нее был низкий, красивый лоб и классический   профиль, и вся она была, как античная статуя. Платье на Сабине Фанелли было   белое, того народного покроя, который был принят при дворе, а от двора   распространился и на общество. Ноги, едва видные из-под платья, были без   сандалий.      

Сабина Фанелли не понравилась королеве Ортруде. Но все-таки   любезная Ортруда сказала несколько комплиментов ее искусству.      

Королева Ортруда говорила:      

— Я хочу просить вас, госпожа Фанелли, сделать для меня   скульптурную группу.      

— Я буду очень рада, — сказала Сабина Фанелли.      

Королева Ортруда чувствовала, что под наружным спокойствием   Сабины Фанелли таится волнение, и все ярче ненавидела и презирала эту любовницу   ее Танкреда.      

— В группе, — говорила королева Ортруда, —   надо изобразить меня и еще одну молодую девушку. Мысль этой группы такая: я   была погружена в сон счастливого неведения. Вы, госпожа Фанелли, конечно,   знаете, какие счастливые сны навеваются блаженством неведения. Какое счастие! И   как страшно после этого сна пробуждение! Вы, госпожа Фанелли, конечно, знаете,   что глаза спящих в неведении рано или поздно раскроются. И я просыпаюсь в   ужасе. Надо мною прекрасная, юная, невинная. Но ее лицо для меня страшно.   Почему — вы не знаете?      

Сабина Фанелли говорила что-то. Королева Ортруда слушала ее   рассеянно. Спросила:      

— Вы можете начать завтра?      

— Да, ваше величество, — ответила Сабина Фанелли.      

Королева Ортруда пристально и строго посмотрела на Сабину   Фанелли и сказала:      

— Но, госпожа Фанелли, помните, что принц Танкред не   должен знать об этом.      

Сабина Фанелли, вдруг сильно покрасневшая, сказала:      

— Я не встречаюсь с его высочеством.      

Королева Ортруда презрительно улыбнулась. Эта художница,   кажется, вздумала обидеться! Тем хуже для нее! Ледяным тоном молвила королева   Ортруда:      

— Я хотела сказать, — и потому прошу вас совсем   никому об этом не говорить, госпожа Фанелли.      

       

Опять ясность томного дня, медленно возрастая, томила   королеву Ортруду. В одном из ее покоев широкое открытое окно давало много   света. На потолке вился странный узор. Цветы, умирая, томно благоухали в вазах.   Королева Ортруда полулежала на низком, широком ложе. Перед нею стояла графиня   Имогена Мелладо, тихая, спокойная. На ее нежных ногах были заметны легкие   полоски — следы от ремней только что снятых сандалий.      

Королева Ортруда улыбалась, глядя на Имогену. Такая   ласковая, безмятежная была улыбка. А в душе королевы Ортруды бешено бились   гнев, тоска, боязнь. Но недаром Ортруда так тщательно была воспитана для   высокой королевской доли, — наука светского любезного притворства была   усвоена королевою Ортрудою в совершенстве. И так приветлива и ласкова казалась   Ортрудина улыбка, что Имогена, стоя перед королевою, радостно улыбалась.      

Долго молчала королева Ортруда, — медлила начать   разговор. Она думала досадливо:      

«Чем эта девочка могла пленить Танкреда? Тонкая, очень смуглая,   маленькая, большеротая. Глаза хороши. Да что! красива!»      

Королева Ортруда легла поудобнее и протянула ноги. Ласковым   движением стройной руки она молча показала Имогене скамеечку у своих ног.   Имогена села. Королева Ортруда ласково привлекла Имогену к себе и тихо   похлопывала по щеке. Сказала нежно:      

— Милая Имогена, вы такая молодая и прекрасная, и   приятно смотреть на вас. Кажется, что вы счастливы и что вы достойны счастия.   Должно быть, вы не откажетесь сделать то, о чем я вас попрошу.      

Имогена робко и радостно сказала:      

— О, государыня, все, что прикажете, и все, что в моих   силах.      

Внимательно всматриваясь в нее, спросила королева Ортруда:      

— Все сделаете?      

— Да, ваше величество, все, — сказала Имогена.      

Улыбалась королева Ортруда слегка насмешливо и говорила   неторопливо и спокойно:      

— Неосторожно дано вами обещание, Имогена. Но если вам   не захочется его исполнить, я не стану на этом настаивать.      

Имогена сказала:      

— Этого и не надо, государыня. Послушание государям —   наша семейная добродетель.      

Королева Ортруда сказала, с улыбкою глядя на смущенную   Имогену:      

— О, это мне хорошо известно. Вы знаете, конечно,   Имогена, что я люблю искусство?      

Да, — ответила Имогена, — знаю, государыня.      

Королева Ортруда медленно говорила:      

— Я заказала Сабине Фанелли скульптурную группу из   мрамора. Группа должна состоять из двух нагих женских фигур. Моделью для одной   из этих фигур буду я. Для другой фигуры мне нужна наилучшая модель — прекрасная   девушка, самая красивая и нежная, какую только может создать прихотливое   воображение. Прекрасная, одним словом, как вы, милая Имогена.      

Имогена стыдливо краснела. Королева Ортруда спросила:      

— Вы согласитесь постоять перед Сабиною Фанелли   несколько раз вместе со мною?      

— Охотно, государыня, — легко краснея, сказала   Имогена.      

Королева Ортруда встала. Поднялась и Имогена.      

— Идите за мною, — сказала королева Ортруда.      

Обстановка мастерской почему-то смутила Имогену. Это была   большая красивая комната с верхним светом, очень высокая и очень светлая. На   стенах были развешаны этюды. Везде видны были начатые картины. Непривычный   запах, непривычная мебель, все было ново для Имогены, и ее неловкая смущенность   забавила королеву Ортруду.      

Сабина Фанелли была уже там. Королева Ортруда сказала:      

— Вот я вам привела другую, госпожа Сабина Фанелли.   Графиня Имогена Мелладо.      

Со странным выражением на лице смотрела королева Ортруда,   как две возлюбленные принца Танкреда любезно здороваются одна с другою. Знают   ли они обе, что они соперницы? Королева Ортруда сказала, обращаясь к художнице:      

— Я хотела подарить вашу работу принцу Танкреду. А   теперь не знаю. Может быть, мне захочется оставить ее у себя.      

Сабина Фанелли смущенно сказала:      

— Конечно, его высочество очень ценил бы этот подарок.      

— Бесценный, благодаря вашему искусству, —   возразила королева Ортруда. — Можно и начинать? — спросила она.      

— Да, государыня, — ответила Сабина Фанелли.      

Королева Ортруда сбросила хитон. Осталась нагая. Имогена   робко спросила:      

— Я тоже должна буду раздеться?      

И покраснела ярко. Ее смутила мысль, что она будет стоять   нагая вместе с женою того человека, которого она любила. Королева Ортруда   холодно сказала:      

— Да, милая Имогена, разденьтесь. Сюда никто не войдет.   Никто вас не увидит, кроме этого высокого неба.      

Пока Имогена с помощью Сабины Фанелли снимала свои одежды,   королева Ортруда легла на приготовленном ложе. Томным сладострастием дышало ее   тело. Сабина Фанелли положила Имогену рядом с королевою Ортрудою. Имогена   приподнималась на локте и смотрела в лицо только что проснувшейся Ортруды.      

Это была странная, жестокая игра взглядов. Королева Ортруда   видела, что Имогена испугана. И вдруг в лице Имогены произошла странная и   страшная перемена. Ее фиалково-голубые глаза зажглись демонскою злобою и рот   искривился и покрылся пеною. Вопль угрозы и злобы вырвался из груди Имогены.   Волосы ее стали косматы, как у молодой ведьмы, и она тяжело навалилась на грудь   королевы Ортруды.      

 Глава пятьдесят третья      

       

Все чаще и чаще дымился вулкан на острове Драгонера, все   гуще и гуще становились дымные, фиолетово-серые над его тупо раздвоенною,   зеленовато-бурою вершиною тучи. Все дальше разносилось тяжелое дыхание вулкана   над синими волнами широкого моря, и уже легким серовато-золотистым пеплом все   чаще плыли над веселою, шумно-яркою Пальмою его зловещие вздохи, и все чаще   несли они обещание несчастий и смерти многих, обещание воплей и слез. С   многоуханными ароматами пальмских широких садов все чаще смешивались   дымно-горькие запахи: они были странно похожи на слащаво-горькие запахи лесного   пожара в равнинах далекой России.      

Жители Соединенных Островов сначала были очень обеспокоены этими   зловещими признаками. Потом прошло несколько месяцев, когда на Островах мало   думали о вулкане. Случилось это отчасти потому, что к медленному пробуждению   вулкана все привыкли, — но более потому, что внимание островитян было в то   время слишком отвлечено событиями, которые быстро созревали под мглистым дымом   жестокого, коварного вулкана.      

Дела людские в эти дни перед стихийною бедою были еще   безумнее и злее, чем всегда. Над всею страною нависли, как тучи грозовые,   вражда и злость. Они заражали помыслы и желания людей и бедную волю их   направляли к достижениям жестоким. Это зловещее влияние вулкана сказывалось   неотразимо на всем королевстве Соединенных Островов. Некий злобный демон   рассыпался мелким бесом по всей той стране.      

Самая природа здесь, казалось, изменилась. Резкие краски ее   поблекли под легкою пепельною дымкою, раскинутою вулканом по всей стране, но   ароматы и все запахи усилились, и цветы в садах и на полях благоухали с бешеною   страстностью.      

Жители Соединенных Островов стали непомерно возбужденными и   нервными. Уличная толпа все чаще казалась сборищем пьяных, хотя пили в те дни   почему-то меньше, чем прежде. Всякий спор легко переходил в ссору, а ссоры   часто оканчивались убийствами.      

Мужья стали чрезмерно ревнивы, строгость родителей   возрастала непомерно, и семейная жизнь у многих омрачалась безумными   жестокостями.      

Во всей стране развелось множество всякого рода   необыкновенных людей: ясновидящих, блаженных, теософствующих и наставляющих.   Появилось одновременно много поэтов, из которых большая часть была объявлена   гениальными. Только немногие скептики говорили, что через пять лет будут забыты   все эти новоявленные гении. Печатные же отзывы об их поэмах и романах пестрели   такими пышными выражениями:      

«Никогда еще мир не видел…»      

«Во всей Европе не найдется…»      

«Начало двадцатого столетия будет „названо эпохою   (имярек)“».      

Газеты завели отдел «самокритики», — и отзывы этих   поэтов о себе самих были еще великолепнее, чем похвалы критиков   профессиональных. Один поэт назвал себя «юным богом» и что Аполлон и Дионис   были только его предтечи. Третий превзошел их обоих заявлением, что он —   «сверх-я». Четвертый, самый ловкий, согласившись со всеми, расхвалив их всех и   еще некоторых других выше семи небес, сказал, что все эти определения очень   остроумны, но что, серьезно говоря, это он является главою новой литературной   школы.      

Польщенные, но и смущенные собратья его согласились с ним,   но в душе с этим не могли примириться. Однажды общим скопом они возвели его   будто бы для интимного, но торжественного увенчания лаврами на самую высокую   скалу над морем и оттуда низвергли его в шумящие, опененные волны. Разбиваясь о   ребра острых камней, цепляясь за кусты золотыми кудрями, низвергаемый поэт   вопил неистовым голосом:      

— Нет, весь я не умру. Позор, позор завистникам!      

Правду о смерти своего собрата поэты решили было держать в   тайне, но скоро проболтались. Их судили, и суд похож был на торжество: зал суда   пестрел дамскими нарядами. Оправдали всех, и дамы осыпали оправданных цветами.      

Возникали многие странные, фанатические секты. Их догмы и   ритуалы были иногда так необычайны, что сатанисты и люциферианцы перед этими   новыми сектантами чувствовали себя почти верными чадами вселенской церкви.      

Женщины, — особенно начинающие увядать, — усерднее   обычного посещали храмы. В черных, грубых власяницах, надетых на голое тело,   они с воплями и с рыданиями распростирались на холодных плитах церковного пола.   В экстазе самообвинения, разрывая на себе одежду, они настойчиво требовали для   себя таких жестоких бичеваний и каялись в таких чудовищных прегрешениях, что   сладострастные патеры порою умирали от разрыва сердца на порогах своих   исповедален. Иные стыдливые дамы, чтобы без помехи участвовать в этих   неистовствах, закрывали свои лица черными кружевными масками.      

На улицах городов и сел все чаще встречались шумные,   нестройные процессии кающихся, мужчин и женщин. Полуобнаженные, окровавленные,   они жестоко бичевали самих себя и друг друга. И здесь у иных стыдливых женщин   лица были укрыты масками, но многие считали это грехом и ни своих лиц, ни тел   не закрывали.      

Вопли и движения этих кающихся были неистовы и порою даже   соблазнительны. Но полиция не всегда решалась разгонять или забирать их:   опьяненные жестокими самобичеваниями, фанатики готовы были вступить в кровавую   драку со всяким, кто помешал бы их вакханалии. Да и боялись того, как бы в   числе взятых женщин не оказались дамы очень знатные или даже одна из королев.   Впрочем, многие в те безумные дни стяжали себе славу пострадавших за веру.      

Многие сходили с ума. Непомерно увеличилось число   преступлений и самоубийств. Молодые люди стали необузданно сладострастны.      

С роковою неотвратимостью приближались грозные, смутные дни   революции. Все шумнее и многолюднее становились народные собрания, все   пламеннее звучали на них речи демагогов, и все более непримиримые предлагались   и принимались на них постановления. Уже буйные сборища рабочих нередко вступали   в столкновения с полициею и с войсками. Бешеные демоны, летящие в тонком дыму   вулкана, багряня зори, золотою желчью обливая полдневные выси, ярили кровь   мужей и жен и безумили юных девушек и мальчишек. Безумные были дни и кошмарные   ночи. И уже для всех в той стране стала ясною неизбежность вооруженного   столкновения.      

Лукавые политики в министерстве Виктора Лорена давно уже   учитывали шансы восстания. И Виктор Лорена шел спокойно навстречу готовящимся   событиям. Он был уверен в победе правительственных войск над вооруженными   рабочими, — и потому провоцировал рабочих к мятежу, чтобы не дать времени   усилиться их организациям. Его тайные агенты втирались во все рабочие организации   и громче всех проповедовали необходимость немедленного восстания.      

Свои коварные замыслы Виктор Лорена таил от королевы   Ортруды. Но о многом она догадывалась сама. Коварство властолюбивого министра   было ненавистно королеве Ортруде. Но что она могла сделать? Бессилие власти   ощущать, говорить да и нет готовым решениям, — только.      

Виктор Лорена втайне питал широкие замыслы. Пусть бы   революция и удалась. Виктор Лорена был уверен, что она только заменит монархию   республикою; в республике же, — думал он, — будет господствовать   буржуазия, и она не отвернется и тогда от своего испытанного вождя. И уже   Виктор Лорена все чаще мечтал о посте президента республики.      

В прежние годы похождения принца Танкреда казались Виктору   Лорена неудобными для правительства. Теперь же он думал, что в этом отношении   чем хуже, тем лучше. Пусть лицемерные буржуа и простодушные пролетарии   возмущаются сколько хотят, — даже и крушение древней династии застанет   Виктора Лорена готовым ко всему.      

В то же время около принца Танкреда все теснее сплачивалась   тайная партия людей, замышлявших при помощи армии и флота свергнуть с престола   королеву Ортруду, провозгласить Танкреда королем и насильственно изменить   конституцию в пользу магнатов и аграриев. В этой партии было много военных   честолюбцев и шовинистов. Все они мечтали о войнах, о завоеваниях, о славе,   богатстве и власти. Было здесь много дам высокого общества, клерикальных   взглядов. Сама королева Клара думала, что она будет влиятельнее, если Ортруда   будет не царствующею королевою, а только королевою при муже, как и она.      

Маркиза Элеонора Аринас подстрекала принца Танкреда к   решительным действиям. Но Танкред был осторожен. Он искусно вдохновлял   провокацию, окружил королеву Ортруду сетью шпионства и торопил события, а сам   держался так, чтобы на него не падало подозрение.      

Графа Роберта Камаи сначала приводило в ярость охлаждение   принца Танкреда к Маргарите. Граф Камаи боялся, что положение его стало   непрочным. Но скоро он успокоился. Он знал так много о принце Танкреде, что   Танкред принужден был по-прежнему покровительствовать ему. На всякий случай   граф Камаи, изменник и разбойник в душе, человек глубоко бесчестный, приберегал   кое-какие документы, чтобы в подходящий момент, если это окажется выгодно,   предать принца Танкреда. Одним из таких документов было письмо к нему Танкреда,   то самое, которое хитрая Маргарита сумела украсть и вложила в любовные письма,   переданные ею королеве Ортруде.      

Может быть, Виктор Лорена был не совсем прав в своей   уверенности. Организация власти и силы была далеко не так уж совершенна, как   первому министру казалось. В последние дни обнаружилось, например, несколько   случаев покражи оружия и снарядов из казенного арсенала. Несомненно было, что   кто-то из чинов арсенала был подкуплен организаторами восстания. Представители   парламентской оппозиции уже не раз указывали на взяточничество и подкупность   администрации. И в печати, и в парламенте говорили, что армия вооружена плохо,   что интенданты и поставщики грабят казну, что броненосцы не годятся для боя,   что военные секреты не оберегаются достаточно строго. Но министерство имело   прочное большинство в парламенте, а ловкость Виктора Лорена помогала ему   опровергать довольно убедительно самые неопровержимые сообщения.      

И шансы на успех восстания были также не очень малы. Правда,   широкие массы рабочих еще недостаточно были сплочены; правда, крестьяне и   рабочие не были объединены и представляли два различные класса с разными   интересами и устремлениями и с неодинаковою поэтому идеологиею. Но все-таки для   организации восстания было сделано многое, и все сделано было умно и   систематично.      

Крупную роль в организации играли женщины, учительницы,   телефонистки. В организации были люди разных общественных положений,   примкнувшие к движению по самым разнообразным побуждениям. Были тут люди науки,   вовлеченные в движение теоретическим интересом. Были фантазеры и изобретатели   новых социальных систем. Были светские люди, из любопытства занимавшиеся   политикою; они смотрели на революцию, как на вид спорта, опасного, но тем более   захватывающего. Были представители городской интеллигенции, побуждаемые   добротою, жалостью к эксплуатируемым, бескорыстием, чувством справедливости,   любовью к ближнему и другими мотивами столь же идеалистической природы. Были   сентиментальные барышни, сочувствующие бедным рабочим, потому что это так   трогательно. Были пришедшие сюда потому, что в их кругу это было в моде. Были   религиозные и мистически настроенные люди, жаждавшие наступления царства Божия   на земле. Были возненавидевшие европейскую цивилизацию и жаждавшие опрощения.   Были люди с прекрасными дипломами, но без должностей, инженеры, химики,   агрономы, врачи и вообще всякого рода неудачники. Были обманувшиеся честолюбцы,   не нашедшие в обществе того места, которое бы соответствовало их притязаниям, и   рассчитывающие занять выдающееся положение. Были озлобленные и обуреваемые   жаждою мести. И много было людей, объединенных с рабочими общностью интересов;   только они и были действительно полезны для движения.      

Манифест, перед восстанием выпущенный центральным комитетом   союза революционных организаций, составлен был в ясных и простых выражениях и   содержал в себе небольшое число основных требований. Революционеры требовали   созыва конвента, с целью настаивать на республике и на социализации земель и   капиталов.      

Личная популярность Филиппа Меччио, поставленного во главе   революционного союза, была также немалою порукою за успех восстания. У Филиппа   Меччио было много приверженцев и поклонниц в разных слоях общества.      

 Глава пятьдесят четвертая      

       

Жизнь королевы Ортруды была в эти дни тяжко закутана дымным   облаком. Ее душа томительно колебалась на страшных качелях противочувствий: то   она стихийно и злобно радовалась наступающей грозе, — то, земная, дневная,   все же еще человеческая, робко ужасалась ее приближению, ее роковым   предвещательным голосам. Как и другие женщины, королева Ортруда порою   облекалась власяницею и, укрыв лицо маскою, устремлялась в кровавое безумие   улиц — вопить и метаться, предавая тело мукам.      

Все чаще приникал к королеве Ортруде безумно-яростный бес   жестокого сладострастия и медлительно пытал ее горькими истомами. Вместе со   всеми юными и сильными в ее стране жаждала бедная, оставленная своим   Танкредом, — своею высокою мечтою о герое-муже, — королева Ортруда   любострастных утешений. Уже влюбленная давно в красоту людскую, Ортруда вдруг   ощутила в себе душу гетеры, душу изменчивую, страстную и равнодушную. Но темные   кошмары томили ее, и все чаще уходила Ортруда в подземные чертоги Араминты, в   лазурный грот, где тихие, милые дремлют воды. В подземные чертоги убегала   Ортруда все чаще, потому что кошмары ее были рождены багровыми сквозь дым   лучами очей Дракона, кровавые, жестокие кошмары.      

Мысли и мечтания бедной Ортруды все чаще и чаще обращались к   влюбленному в нее Карлу Реймерсу. Все милее день ото дня становился Ортруде   образ белокурого, тихого германца с мечтательными ласками задумчивых глаз. В   нетерпеливом желании объятий и поцелуев все чаще и чаще казалось ей, что она   полюбила Карла Реймерса.      

Полюбила ли? Разве не одна в жизни любовь? Разве можно   любить второго? Разве не вечен в сердце образ Первого Избранника? Полюбить   другого — не значит ли открыть свое сердце для всех возможностей и   неожиданностей? Не значит ли это — стать блудницею и выходить на распутия,   звонко клича пылких юношей и любострастных старцев?      

Но что же из того? Что же так устрашает бедное сердце   тоскующей Ортруды? Разве быть гетерою — не сладчайший во все времена удел   женщины? Разве этим не побеждает она скудной ограниченности бедного   человеческого бытия в пределах этой ничтожной жизни?      

Так многими вопросами испытывала свое сердце и свою судьбу   бедная королева Ортруда. Она не могла найти на свои вопросы верного ответа и   томилась. Иногда становилось ей страшно чувствовать, как возрастает ее влечение   к Карлу Реймерсу. Тогда она пыталась бороться с этим влечением.      

Но как же ей с ним бороться? Бедное сердце женщины, как же   ты можешь победить свою темную, коварную Очаровательницу, неизбежную свою   Подругу и Госпожу?      

Иногда королева Ортруда старалась не видеть Карла Реймерса   или хоть реже встречаться с ним. Иногда же, не уклоняясь от этих встреч, она   пыталась победить свою и его любовь резкостями, отпугнуть ее злыми взглядами и   жесткими словами.      

Как и во всяком ином, тесно очерченном кругу, при дворе   быстро замечают всякие мелочи. И вот скоро там стали догадываться, стали   предполагать большее, чем было на самом деле. Осторожная, злая сплетня, обвитая   клеветою, уже ползла, шипя, по темным переходам старого королевского замка.      

Когда намеками сказали об этом и принцу Танкреду, он был   рад. В измене королевы Ортруды думал он найти оправдание для своих измен и   верный щит от людского злословия.      

Краем огромного, тихого сада при королевском замке шли,   разговаривая, Афра Монигетти и Карл Реймерс. Широкая, мглисто-золотая даль   морская открывалась перед ними. На белой мраморной скамье над обрывом они сели, —   и Афра сказала вдруг, без связи с тем незначительным, что было сейчас   содержанием их дружеской беседы.      

— Послушайте, Реймерс, — не ходите к королеве   Ортруде.      

Карл Реймерс посмотрел на Афру недоверчиво и спросил:      

— Вы это говорите мне по поручению ее величества?      

— Нет, — отвечала Афра. — Я сама вижу, что   Ортруда страдает. Не ходите к ней. Не волнуйте ее вашею близостью, вашими   словами, вашими взглядами. Ваши глаза слишком сини и обманчиво-тихи, ваши речи,   такие глубокие и нежные, полны сладкого яда.      

Карл Реймерс улыбнулся невесело и сказал:      

— Милая Афра, у вас мужская душа.      

Афра улыбнулась. Она не удивилась ничуть неожиданности этого   ответа. Сказала спокойно:      

— Да, господин Реймерс, вы, кажется, правы. Я бы хотела   быть воином. Или, еще лучше, оратором. Зажигать сердца мужчин и очаровывать   женщин.      

Карл Реймерс насмешливо улыбался. Он отвечал досадливо:      

— Никто не хочет быть тем, чем создала его природа. И   королева Ортруда не довольствуется высокою долею царствовать над этою   прекрасною страною. Она ищет утешений, доступных и множеству других людей. Во   всем ищет она страстной, телесной любви и красоты. Вот она обладает талантом   живописца. Она влечется к милым соблазнам красоты нагих тел и так очаровательно   их изображает. Как же ей жить без любви, без страсти! Жизнь без любви — для нее   смерть.      

Афра внимательно выслушала Карла Реймерса. Помолчала   немного. Вздохнула легко и сказала:      

— Да, все это верно. Но вы, дорогой господин Реймерс,   все-таки оставьте Ортруду. Вы не можете любить ее так, как она вас полюбит. Для   вас эта любовь — только краткий эпизод в вашей жизни. Для нее эта игра может   окончиться трагическою развязкою. Душа у нее стихийная, как это море, которое   она так любит. Она не в мать.      

Карл Реймерс спросил недоверчиво:      

— Вы думаете?      

И, словно сам себе отвечая на этот вопрос, сказал   решительно:      

— Страстные обе, они — одной породы.      

— Нет, Ортруда не в мать, — повторила Афра. —   У королевы Клары страстность счастливо сочетается с холодным темпераментом   делового человека. Это спасает королеву Клару от трагедии любви. Королева Клара   простодушно думает, что ее связи то с одним, то с другим — только грех, легкий   и приятный. Согрешит она, потом покается перед духовником, перенесет эпитимию,   легкую, как и самый грех, получит отпущение, — и опять готова грешить. Ей   легко.      

Карл Реймерс выслушал эти слова с легкою улыбкою и сказал:      

— Да, конечно, ей-то легко. Все грехи королевы Клары   перейдут на королеву Ортруду. Ортруда за них ответит перед Богом и перед   людьми.      

Афра спросила с удивлением:      

— Почему Ортруда?      

Карл Реймерс с тихою, недоброю улыбкою отвечал:      

— По жестокому закону наследования. Кто принимает   наследство, тот берет на себя и долги. Да и так мы все часто берем на себя   чужие грехи, чужую вину, — вернее, чужую казнь.      

Афра тихо сказала:      

— Это жестоко, если это так.      

Карл Реймерс возразил:      

— Но это справедливо. Впрочем, утешьтесь, милая Афра.   Мои отношения к королеве Ортруде имеют совершенно платонический характер. Я   очень надеюсь, что она все еще любит принца Танкреда. Я люблю ее больше, чем   свое счастие, и за ее спокойствие я готов пожертвовать всем.      

       

Однажды утром королева Ортруда пригласила к себе Карла   Реймерса. Она занялась с ним своею деловою корреспонденциею и денежными делами.   Старалась придать своему голосу деловую сухость. Но лицо королевы Ортруды   багряно рдело, и тусклые огни таились в черной глубине ее глаз.      

Внезапно королева Ортруда сказала:      

— Господин Реймерс, мне очень не нравится…      

Остановилась, вздохнула глубоко. Карл Реймерс почтительно   ждал.      

— Ваша самоуверенность, — докончила королева   Ортруда. — Вы не хотите или не можете скрывать то, что должно было бы   навсегда остаться только вашею тайною. Язык ваших взоров, слишком   красноречивых, делает меня участницею того, в чем не должно быть моей доли. Я   не хочу этого, и долг мой — запретить вам. Вы не должны лелеять в своей душе   мечты, которым не суждено осуществиться.      

Карл Реймерс выслушал королеву Ортруду, покорно склонив   голову, и тихо сказал:      

— Простите, государыня, дерзость моих благоговейных   мечтаний. Я ничего не жду, ни на что не надеюсь. Услышать изредка хоть только   шелест вашего платья — и то было бы для меня величайшим счастием, о каком я   только мог бы мечтать.      

Королева Ортруда слушала Карла Реймерса, и странное смущение   отражалось на ее лице. Она сказала:      

— Я с удивлением вижу, как я слаба и нерешительна. Вы   говорите мне то, чего вы не должны были говорить, — а я! Я спокойно слушаю   то, чего не должна была слышать, и не нахожу в себе сил остановить вас. Как это   странно! Надо было бы давно кончить это. Нам с вами давно следовало расстаться.      

Карл Реймерс сказал еще тише:      

— Не гоните меня, государыня.      

Королева Ортруда, словно прислушиваясь к каким-то голосам,   которые звучали в ней, быстро говорила:      

— Но я не могу вас отпустить, Карл Реймерс. Я люблю   вас. Люблю.      

Тихим стоном вырвались эти слова. Королева Ортруда порывисто   встала и поспешно вышла. В смущении и в восторге смотрел за нею Карл Реймерс.      

В сладостный час внезапного смятения сказала королева   Ортруда Карлу Реймерсу, что любит его. И сама о себе думала Ортруда, что   полюбила Карла Реймерса. Но не отдавалась ему.      

Ортруда знала, что не отдается ему только теперь, до того   времени, когда уж ей будет все равно. Но и не отдаваясь Карлу Реймерсу,   королева Ортруда вела с ним долгий, странный поединок. Отравленная горьким   дымом вулкана, вся распаленная сдержанною чувственностью, Ортруда играла с   Карлом Реймерсом опасные игры, и были эти игры подобны зыбким пляскам на краю   зияющих бездн.      

Иногда вдруг, среди делового доклада; королева Ортруда   порывисто вскакивала со своего кресла, подходила к Карлу Реймерсу, обнимала его   нежно и целовала его, шепча:      

— Милый, милый, как я люблю тебя! Никого еще я так не   любила.      

Карл Реймерс целовал побледневшее лицо с полузакрытыми   глазами, ее трепетные руки, обнимал ее, — и вдруг она освобождалась из его   объятий, отходила быстро к своему месту за столом, и уже лицо ее опять было   холодно, и глаза ее были сухи. Муки ее страстных поцелуев еще жгли Карла   Реймерса, и как сквозь дымный сон слышал он ее равнодушно-звонкий голос:      

— Будьте любезны продолжать, господин Реймерс.      

Муками вожделения томила его Ортруда, и казалось, что она   мстит кому-то за что-то и не знает, как вернее и лучше отомстить.      

Иногда ночью королева Ортруда призывала Карла Реймерса и   вела его в сад. Быстро мелькали из-под складок черного хитона ее смутно   белеющие на желтом песке дорожек ноги, и смутно белели ее плечи, и ее стройные   руки двигались беспокойно, словно лунный свет сообщал им тоску своего легкого   очарования, — и тихий голос королевы Ортруды звучал, колыша тишину знойной   ночи. Быстро шли они навстречу шумным голосам вечно ропщущего моря.      

Там, над обрывом, где бездны двух небес, небесной ясной   лазури и морской шумной глубины, мерцали при луне, печально ворожащей, Ортруда   сбрасывала вдруг на землю свой черный хитон и нагая стояла перед Карлом   Реймерсом. Как мраморное изваяние, стояла она перед ним и говорила ему сладкие,   нежные слова — о любви, о смерти, о бедной судьбе человека, обреченного на   скудный удел одинокого бытия. Ортруда рассказывала Карлу Реймерсу свои мечты о   счастии далекой, милой Елисаветы, любящей и любимой.      

Истомленный жестоким и сладким соблазном, Карл Реймерс   бросался к Ортруде, восклицая:      

— Ортруда, жестокая, милая, царица моя!      

Она легко отстраняла его, движением нежным, но сильным, и   убегала, скрываясь белою, легкою тенью во тьме. Один, усталый и тоскующий,   возвращался Карл Реймерс домой.      

Муками бессильной ревности томила иногда его жестокая   Ортруда. В тихий час предвечерний, когда легкий пепел далекого вулкана   набрасывал на яркую резкость желтых и зеленых скал нежно-золотистый флер, шла,   улыбаясь, Ортруда на берег моря с Карлом Реймерсом и с Астольфом. Остановившись   где-нибудь на песчаном берегу уединенной бухты под скалами, она говорила:      

— Как обаятелен этот вечер! Золотисто-зеленоватый свет   струится над дивною лазурью морскою, и она вся покрыта легкою пепельно-золотою   дымкою. Очаровательная стихия для рождения истинной красоты! Но где же юное   божество, выходящее из смеющихся вод, радующее взоры человека мерцанием нагого,   прекрасного тела, подобного во всем телу человека, но только обвеянного счастием,   радостью и славою! Но что же я! Вот он, мой юный бог! Астольф, — говорила   она дрожащему от нетерпения радости отроку, — сними свои одежды и войди в   ту милую воду, чтобы утешить нас созерцанием чистой красоты.      

Астольф радостно повиновался. Вода с прохладною ласкою   плескалась о его смуглое, горячее тело, и по его гибким членам, казалось,   бежал, из черных глаз лучась, золотисто-пепельный смех легкого стыда и   непорочного веселья. Ортруда радовалась и смеялась. Потом вдруг она сбрасывала   свои легкие одежды и, распростертая на тонком, сухом песке, звала к себе   Астольфа. Он робко подходил к ней. Капли воды дрожали, переливаясь многими   огнями, на его смугло-золотистой коже, и отблески многоцветного перламутра   мерцали на ней. Астольф становился на колени, и Ортруда привлекала его к себе.   Она говорила Карлу Реймерсу:      

— Господин Реймерс, смотрите, какой он красивый! Как   восхитительно сочетаются тоны моего тела и его тела, — как тела   нимфы-матери и отрока-героя.      

И ласкала Астольфа, и целовала его.      

Без конца разнообразила королева Ортруда муки ревности,   всеми ими томя Карла Реймерса. Ортруда часто рассказывала Карлу Реймерсу, как   она любила принца Танкреда, как Танкред любил ее.      

— О, теперь уж он не такой! — насмешливо и лукаво   говорила она. — Может быть, он и никогда не был таким. Мы ждем от   возлюбленного невесть каких совершенств и ошибаемся. Но пусть, пусть! И   ошибаться сладко, когда любишь, так, как я любила моего Танкреда.      

 Глава пятьдесят пятая      

       

Влеклись дни, тяжелые, горькие, закутанные дымным облаком.   Как тягостный сон, пережила их королева Ортруда. Легкий дым далекого вулкана   все больше окутывал ее, делал ее нервною, беспокойною. Толкал на безумные   поступки.      

Тяжкие, дымные дни, дни кошмаров и безумств! Как сон   проходили они, только изредка принося краткие, сладкие, отравленные часы отрад.   Мелькали милые порою образы, и любимые склонялись над Ортрудою лики, в безумных   ласках руки сплетались, и уста из милых уст мгновенно-острые пили отравы. Милые   лики сменялись, как призрачные аспекты единого, возлюбленного навеки.   Светозарного.      

Карл Реймерс, мечтательно-синий взор.      

Страстный отрок Астольф, трепетно-смелый.      

Девственная Афра, глубокий взор и темный.      

Иногда догадывалась королева Ортруда, что Карла Реймерса   удерживает около нее не только любовь, но и честолюбие. И кто знает, что   сильнее! В своих деловых докладах королеве Ортруде Карл Реймерс обнаруживал   большое знакомство с людьми и с делами. Осторожные, но настойчивые советы Карла   Реймерса наводили иногда королеву Ортруду на мысль об его заинтересованности во   многих предприятиях. Он приобрел несколько участков земли. Однажды обе королевы   и принц Танкред приняли его приглашение провести три дня в его вилле на острове   Ивисе. Он был дружен с Афрою, и с Виктором Лорена, и с многими другими, очень   разными людьми.      

Незадолго до этих дней министр финансов, недовольный   неудачею какого-то мелкого своего проекта, заговорил об отставке. Виктор   Лорена, сообщив об этом королеве, советовал ей сделать некоторые перемены в   распределении портфелей. В числе возможных кандидатов на освобождавшийся пост   министра земледелия он назвал и Карла Реймерса.      

Королева Ортруда удивилась и сказала:      

— Но ведь Карл Реймерс не депутат. Удобно ли нарушать   для него издавна установившуюся традицию?      

Виктор Лорена отвечал:      

— Это не трудно устроить. Мы проведем его в парламент,   а временно этот портфель можно поручить министру торговли.      

В конце доклада королева Ортруда, следуя обычаю, поручила   Виктору Лорена передать министру финансов, что ей будет приятно, если он   останется. Он остался, и вопрос о министерском портфеле для Карла Реймерса   сошел с очереди.      

Честолюбие, бедная слабость! Что же Ортруде до его   слабостей! Разве не вправе она выбирать только лучшее в человеке, отбрасывая   остальное? Разве она не королева, не госпожа жизни?      

Любила Ортруда Карла Реймерса, — и решилась наконец не   противиться этой любви, отдать его ласкам это бедное тело, вечно жаждущее ласк.      

Что же! Ведь только несколько сладких минут, похищенных от   жизни, и потом опять тоска, и дым, и пепел.      

       

Тяжелые дни переживала и Афра. Она готова была все сделать   для Ортруды, потому что любила ее. Но не знала Афра, как спасти Ортруду от   опасностей, окружавших ее со всех сторон. Афра видела, что клубок хитрых интриг   все теснее опутывал королеву Ортруду. Ненависть знати стерегла каждый шаг   Ортруды, и молва разносила о ней чудовищные небылицы. Уже начинали говорить о   безумии королевы Ортруды. О необходимости учредить регентство.      

Афра готова была все сделать для Филиппа Меччио, потому что   любила его. Знала, что он избран командовать войсками революции. Готова была   бежать с ним вместе на остров Кабреру, где должно было начаться восстание. Но   как оставить Ортруду! Притом же Афра слишком ясно понимала положение вещей,   чтобы не видеть, как мало надежд на успех революции.      

Так любовь к Ортруде и любовь к Филиппу Меччио мучили Афру   неразрешимыми противоречиями.      

Любила. Была очарована всеми нежными и страстными чарами,   которыми владела королева Ортруда, и вместе с нею призывала Светозарного,   Денницу радостную и кроткую. Но видела Афра, что смертельно ранена душа Ортруды,   усталая, обремененная наследием тридцати семи поколений, господствовавших над   людьми, — ранена смертельно и погибает.      

Любила. Очарована была всеми страстными, пламенными чарами,   которыми владел Филиппо Меччио, и вместе с ним ожидала пришествия в мир мятежного   духа, вечного врага господствующих сил. Видела, что характер его — смесь   детской искренности и сатанинского честолюбия. Не хотела всматриваться в его   слабости, — но все же больно чувствовала их.      

Иногда казалось Афре, что любовь Филиппа Меччио к ней неглубока   и ненадежна; порою даже свирепая ревность зажигалась в ее душе. А иногда опять   Афре вспоминались черты его рыцарски-верной души. Сладостные надежды боролись с   горькими предвещаниями, — и Афра тосковала, и дни ее длились, черные,   дымные, горькие.      

       

Наконец на острове Кабрера вспыхнула революция. Быстро   сформировавшиеся отряды инсургентов соединились в стройные батальоны, отлично   вооруженные; пушки, спрятанные где-то в горах, были соединены в грозные   батареи. Образовалось целое войско, и во главе его стал Филиппо Меччио.      

Почти весь остров в первые же дни был во власти восставших.   Только на юге, около крепости, небольшой округ был занят отрядом   правительственного войска.      

На других островах положение было неопределенное. Во многих   городах происходили волнения. Была объявлена всеобщая забастовка. Почта,   телеграф, железные дороги едва работали, да и то во многих местах приходилось   ставить солдат на места забастовавших. В горах появились отдельные отряды   инсургентов. Бандиты пользовались общим замешательством, и дороги стали опасны   даже близ больших городов и крепостей.      

Во многих местах радостно ждали прибытия войск Филиппа   Меччио. В обществе революция была популярна. Опасались, — а многие и   радовались, — что скоро и около Пальмы появятся отряды республиканской   армии. Ходили слухи, что число восставших с каждым днем сильно увеличивается.      

Правительство торопливо собирало войска для посылки на   Кабреру. Главнокомандующим на Кабрере был назначен принц Танкред. Королева   Ортруда с удовольствием подписала декрет об этом назначении: она была рада, что   этот ненавистный человек хотя на время оставит ее замок.