1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
     
Во изящность, вся природа
     
Возникала в человеке,
     
Когда мысль образовала
     
Столь достойну удивленья
     
Веков дальных и потомства,
     
Мысль изящную Зенона.
     
И хотя б другой заслуги
     
Мудрование столь чудно
     
Не имело, – не оно ли
     
Риму в счастье даровало
     
Антонина, Марк Аврелья?
     
Дни блаженные для Рима
     
Уже паки воссияли.
     
Се восходит на трон света,
     
Коего любезно имя
     
Целый век за честь вменяли
     
Носить римские владыки.
     
Мудрец истинный, украшен
     
Добродетели чертами,
     
И порока ни едина.
     
Антонин теченье жизни
     
Посвящал народну благу:
     
Гражданин, не царь, во граде,
     
Се отец благий не титлом,
     
Коим красились венчанны
     
И злодеи и юроды,
     
Но отец он истым делом.
     
Ах, тот мог ли быть превратен,
     
Кто несчастием ужасным
     
Почитал, когда бы быть мог
     
Ненавидимым во Риме;
     
Собственность кто презирая,
     
Расточал свое богатство,
     
Что насле́дил, соблюдая
     
Он сокровища народны?
     
«Нет, Фавстина, – он вещает, –
     
Я, владыкою став Рима,
     
Собственности всей лишился».
     
Он уснул, и Рим восплакал,
     
И Анто́нин мог забвен быть
     
Тем лишь, избрал что на царство
     
По себе в Рим Марк Аврелья.
     
Имя сладостно и славно!
     
Се премудрость восседает
     
На престоле цела света.
     
Но он смертный был. Блаженство
     
Рима вянет с Марк Аврельем;
     
И столетия с стремленьем
     
Протекли за ним уж многи;
     
Но на поприще обширном,
     
На ристалище вселенной
     
Всяка слава и блистанье
     
Всех царей, владык прешедших
     
Перед ним суть разве слабый
     
Блеск светильника, горяща
     
В полдень ясный, в свете солнца;
     
Перед ним вся лучезарность
     
Подвигов в сверканьи славы
     
Суть лишь мрак, и тьма, и тени.
     
Когда взор наш изумленный
     
Обращаем на владыку
     
На всесильного, который
     
Столь смирен был во порфире,
     
То во внутренности духа
     
Мы таинственно веселье
     
Ощущаем, и не можно
     
Без сердечна умиленья
     
Вспомнить жизнь его премудру.
     
Слеза радости исступит,
     
Сердце, в радости омывшись,
     
Вострепещет, утешаясь.
     
Но… смолчим, в душе сокроем,
     
Ах, всю скорбь и тяжко чувство,
     
Что по сладости во сердце,
     
Вспоминая Марк Аврелья,
     
Восстает и жмет в нас душу.
     
Нет, не жди, чтоб мы дерзнули
     
Начертать его теченье.
     
Всё, что скажем, будет слабо
     
И сравниться не возможет
     
С той чертой предвечна света,
     
Чем его живописала
     
Всех веков и всех народов
     
Образ дивный благодарность.
     
Его жизни описанье
     
Действо то вливает в душу,
     
Что изящнее возникнут
     
О себе самих в нас мысли
     
И равно изящны мысли
     
О превратном смертных роде.
     
Но надолго ли? – О участь,
     
Участь горька рода смертных!
     
Марк Аврелий уж скончался,
     
Счастье Рима с ним исчезло
     
И благие помышленья
     
О блаженстве рода смертных.
     
Се торжественно и тихо,
     
Спровождаемо всех воплем,
     
Шествие его кончины
     
Отправлялося во Риме;
     
Но шаг каждый препинаем
     
Был слезами иль восторгом
     
Всего римского народа:
     
«Се наш друг – ах, паче друга,
     
Се родитель, се кормилец, –
     
Се отец, – се бог всещедрый…»
     
Скорбно в слухи ударяли
     
Словеса сии нельстивы
     
Того, кто вменит за тягость
     
Все благие помышленья.
     
И се во броне одеян
     
Коммод грозно потрясает
     
Копием, и всё умолкло.
     
Шествие идет в молчаньи.
     
Ах, тогда уже познали,
     
Что сокрылося во гробе
     
Счастье Рима с Марк Аврельем.
     
1795–1796 (?)
    
   
   
    
     
«Час преблаженный…»
    
    
     
Час преблаженный,
     
День вожделенный!
     
Мы оставляем,
     
Мы покидаем
     
Илимски горы,
     
Берлоги, норы!
     
Середина января 1797 г.
    
   
   
    
     
Журавли басня
    
    
     
Осень листы ощипала с дерев,
     
Иней седой на траву упадал,
     
Стадо тогда журавлей собралося,
     
Чтоб прелететь в теплу, дальну страну,
     
За море жить. Один бедный журавль,
     
Нем и уныл, пригорюнясь сидел:
     
Ногу стрелой перешиб ему ловчий.
     
Радостный крик журавлей он не множит;
     
Бодрые братья смеялись над ним.
     
«Я не виновен, что я охромел,
     
Нашему царству, как вы, помогал.
     
Вам надо мной хохотать бы не должно,
     
Ни презирать, видя бедство мое.
     
Как мне лететь? Отымает возможность,
     
Мужество, силу претяжка болезнь.
     
Волны, несчастному, будут мне гробом.
     
Ах, для чего не пресек моей жизни
     
Ярый ловец!» – Между тем веет ветр,
     
Стадо взвилося и скорым полетом
     
За море вмиг прелететь поспешает.
     
Бедный больной назади остается;
     
Часто на листьях, пловущих в водах,
     
Он отдыхает, горюет и стонет;
     
Грусть и болезнь в нем всё сердце снедают.
     
Мешкав он много, летя помаленьку,
     
Землю узрел, вожделенну душою,
     
Ясное небо и тихую пристань.
     
Тут всемогущий болезнь излечил,
     
Дал жить в блаженстве в награду трудов, –
     
Многи ж насмешники в воду упали.
     
О вы, стенящие под тяжкою рукою
     
Злосчастия и бед!
     
Исполнены тоскою,
     
Клянете жизнь и свет;
     
Любители добра, ужель надежды нет?
     
Мужайтесь, бодрствуйте и смело протекайте
     
Сей краткой жизни путь. На он-пол поспешайте:
     
Там лучшая страна, там мир вовек живет,
     
Там юность вечная, блаженство там вас ждет.
     
Между 1797 и 1800 гг.
    
   
   
    
     
Идиллия
    
    
     
Краснопевая овсянка,
     
На смородинном кусточке
     
Сидя, громко распевала
     
И не видит пропасть адску,
     
Поглотить ее разверсту.
     
Она скачет и порхает, –
     
Прыг на ветку – и попала
     
Не в бездонну она пропасть,
     
Но в силок. А для овсянки
     
Силок, петля – зла неволя;
     
Силок дело не велико, –
     
Но лишение свободы!..
     
Всё равно: силок, оковы,
     
Тьма кромешна, плен иль стража, –
     
Коль не можешь того делать,
     
Чего хочешь, то выходит,
     
Что железные оковы
     
И силок из конской гривы –
     
Всё равно, равно и тяжки:
     
Одно нам, другое птичке.
     
Но ее свободы хищник
     
Не наездник был алжирский,
     
Но Милон, красивый парень,
     
Душа нежна, любовь в сердце.
     
«Не тужи, моя овсянка! –
     
Говорит ей младой пастырь. –
     
Не злодею ты досталась,
     
И хоть будешь ты в неволе,
     
Но я с участью твоею
     
С радостью готов меняться!»
     
Говоря, он птичку вынул
     
Из силка и, сделав клетку
     
Из своих он двух ладоней,
     
Бежит в радости великой
     
К тому месту, где от зноя
     
В роще темной и сенистой
     
Лежа стадо отдыхало.
     
Тут своей широкой шляпой,
     
Посадив в траву легонько,
     
Накрывает краснопеву
     
Пленницу; бежит поспешно
     
К кустам гибким он тало́вым.
     
«Не тужи, мила овсянка,
     
Я из прутиков таловых
     
Соплету красивый домик
     
И тебя, моя певица,
     
Отнесу в подарок Хлое.
     
За тебя, любезна птичка,
     
За твои кудрявы песни
     
Себе мзду у милой Хлои,
     
Поцелуй просить я буду;
     
Поцелуи ее сладки!
     
Хлоя в том мне не откажет,
     
Она цену тебе знает;
     
В ней есть ум и сердце нежно.
     
Только лишь бы мне добраться…
     
То за первым поцелуем
     
Я у ней другой укра́ду,
     
Там и третий и четвертый;
     
А быть может, и захочет
     
Мне в прибавок дать и пятый.
     
Ах, когда бы твоя клетка
     
Уж теперь была готова!..»
     
Так вещая, пук лоз гибких
     
Наломав, бежит поспешно,
     
К своему бежит он стаду
     
Или, лучше, к своей шляпе,
     
Где сидит в неволе птичка;
     
Но… злой рок, о рок ты лютый…
     
Остра грусть пронзает сердце:
     
Ветр предательный, ветр бурный
     
Своротил широку шляпу,
     
Птичка порх – и улетела,
     
И все с нею поцелуи.
     
На песке кто дом построит,
     
Так пословица вещает,
     
С ног свали́т того ветр скоро.
     
Между 1797 и 1800 гг.
    
   
   
    
     
Ода к другу моему
    
    
1
    
     
Летит, мой друг, крылатый век,
     
В бездонну вечность всё валится,
     
Уж день сей, час и миг протек,
     
И вспять ничто не возвратится
     
Никогда.
     
Краса и молодость увяли,
     
Покрылись белизной власы, –
     
Где ныне сладостны часы,
     
Что дух и тело чаровали
     
Завсегда?
    
    
2
    
     
Твой поступь был непреткновен,
     
Гордящася глава вздымалась;
     
В желаньях ты не пречерчен,
     
Твоим скорбь взором развевалась,
     
Яко прах.
     
Согбенный лет днесь тяготою,
     
Потупил в землю тусклый взор;
     
Скопленный дряхлостей собор
     
Едва пренес с своей клюкою
     
Один шаг.
    
    
3
    
     
Таков всему на свете рок:
     
Не вечно на кусту прельщает
     
Мастистый розовый цветок,
     
И солнце днем лишь просияет,
     
Но не в ночь.
     
Мольбу напрасно мы возводим,
     
Да прелесть юных добрых лет
     
Калечна старость не женет:
     
Нигде от едкой не уходим
     
Смерти прочь.
    
    
4
    
     
Разверстой медной хляби зев,
     
Что смерть вокруг тебя рыгает,
     
Ту с визгом сунув махом в бег,
     
Щадя, в тебя не попадает
     
На сей раз.
     
Когда на влажистой долине
     
Верхи седые ветр взмутит,
     
Как вал, ярясь, в корабль стучит –
     
Преплыл не поглощен в пучине
     
Ты в сей час.
    
    
5
    
     
Не мни, чтоб смерть своей косой
     
Тебя в полете миновала;
     
Нет в мире тверди никакой,
     
Против ее чтоб устояла,
     
Как придет.
     
Оставишь дом, друзей, супругу,
     
Богатства, чести, что стяжал:
     
Увы! последний час настал,
     
Тебя который в ночь упругу
     
Повлечет.
    
    
6
    
     
Кончины у́зрим все чертог,
     
Объят кровавыми струями;
     
Пред веком смерть судил нам бог –
     
Ее вершится всё устами
     
В мире сем.
     
Ты мертв; но дом не опустеет,
     
Взовет преемник смехи твой;
     
Веселой попирать ногой,
     
Не думая, твой прах умеет,
     
Ни о чем.
    
    
7
    
     
Почто стенати под пятой
     
Сует, желаний и заботы?
     
Поверь, вперять нам ум весь свой
     
В безмерны жизни обороты
     
Нужды нет.
     
Спокойным оком я взираю
     
На бурны замыслы царей;
     
Для пользы кратких, тихих дней,
     
Крушась всечасно, не сбираю
     
Златых бед.
    
    
8
    
     
Костисту лапу сокрушим,
     
Печаль котору в нас вонзила;
     
Мы жало скуки преломим,
     
Прошед что в нас с чела до тыла,
     
Душу ест.
     
Бедру весельем препояшем,
     
Исполним радости сосуд,
     
Да вслед идет любовь нам тут;
     
Богине бодрственно воспляшем
     
Нежных мест.
     
Между 1797 и 1800 гг.
    
   
  
  
   
    
Бова 
    
Повесть богатырская стихами
   
   
    
     
План богатырской повести Бовы
    
    
При тихом плавании Бова поет песню, соответственную своей горькой участи. Вдруг восстает буря; все, струся, молятся богу, всякий своим манером. Бова сидит один пригорюнясь, что раздражило матросов; они его бросают в море. Буря утихает, как будто нужно было для утишения ее, чтоб он был брошен. Бова между тем выкинут на берег; лежал долго, встал, идет и видит (описание острова похотливости). Игры, смехи, забавы стараются его целую неделю заводить в любовные сети, но он удерживает свое целомудрие, не ради чего, как по своей новости. Чрез неделю вся прелесть острова пропадает, и он превратился в пустыню; он ходит, находит костер зажженный, на котором горит зажженная змеиная кожа; он ее вынимает, но едва он сие сделал, как день померк, гром восстал; и он видит при сверкании молнии, видит ужасных чудовищ и проч. и между ими идущую жену прекрасную, но взору сурового. Несчастный, ты сохранил мою лютую злодейку, и я тебе всегда буду мстить. Ее угрозы: не властна я в твоем теле, но в сердце твоем; я им тебя накажу. – Между тем видит он из-за горизонта восходящую будто зарю; мрак исчезать начинает, с ним и призраки и вид жены строговзорой; свет множится. Он видит летящую колесницу, везомую лебедями; опустилась, нисходит жена вида величественного, приятного; благодарит, что он ее кожу спас и возобновил ее юность. Повествует о духах, как они властвуют над человеком, а сами подвержены, чтоб умножаться, чрез семь дней обращаться в змий, и если их кожу кто унесет, то они становятся человеки, подверженные всем немощам людским и, по долговременной и дряхлой жизни, может быть, и смерти. Люба украла ее кожу и уже сто лет ее держала, но он ее спас; в благодарность она ему обещает блаженство: силой и красотой одарила тебя природа, но берегись моей совместницы и лесть не принимай за любовь истинную. А чтоб то тебе познавать, вот тебе зеркало: когда, в страсти будучи, ты в него взглянешь и оно чисто, то любим нелицемерно, ежели же тускло, то любовь плотская, и соперница моя близка. Когда же что захочешь от меня, то помысли, и в зеркале увидишь, что тебе делать. Сказав, исчезла; остров и всё из глаз пропало, и Бова очутился на том же песчаном берегу, где, мы позабыли сказать, что, утомленный плаванием в буре, он заснул. Дивится сновидению своему, но еще больше дивится, видя близ себя малое зеркальце. Не ведает, сон ли то или мечта. Идет, встречает старца, который ему очень рад. Он его отводит домой, где его все принимают с радостию, дивятся ему, его омывают, наряжают в белое платье и объявляют ему, что он невольник по законам. Он им рассказал свою повесть, скрыв только свой чин. Плачет: из погибели в неволю.
    
На другой день его выводят на торжище, где его продают садовнику царскому. Сей отводит его в сад; он живет, работает и поет свою песню. Услышала царица, велела привести его к себе и, увидя его столь юна и широкоплеча, влюбилась. Начала к нему приступать. Идет в баню, куда и его зовут; он не соглашается. Его в комнатные наряжают, он стоит за ее стулом. Тут его увидела царевна, влюбляется, не знает, что чувствует, но они сходятся в саду и, знавши, что худо делают, исполняют волю любви. Недолго они тем наслаждалися; царица, гуляя в саду, их застает; ее ревность, бешенство, отчаяние; велит царевну запереть в терем, а его сослала на конюшню. Тоска его, отчаяние.
    
Между тем помышляет царь отдать дочь свою замуж, бояся следствий свидания с Бовою; клич кличут, чтобы все цари, царевичи и сильны богатыри съезжались на турнир, и кто всех победит, то будет ему зять. В назначенный день собираются на ратное место многие царевичи и богатыри; приходит царь с царицей, и приводят царевну. Унылость ее делала ее привлекательнее и черты ее опаснее. Сражаются.
    
Между тем Бова, горюя о своем жребии, имея всегдашнее желание видеть царевну, вспомнил о своем зеркале, которое всегда носил на шее, взглянул в него и видит себя в нем в богатырском уборе на коне; внизу сии слова: ступай на поприще и там увидишь. Пошел в конюшню царскую, седлает одного из коней, подле коего находит сбрую ратную богатырскую: латы, шлем пернатый, меч и копие. Наряжается и, опустив зрельницу, едет за город на место поприща. Уже все рыцари побилися, и один остался над всеми победителем, разъезжает гордо; громко возглашает, вызывая на бой. Бова въезжает, пускают его; пускаются, копья их летят вдребезги, вынимают мечи и, наскакав, ударяют друг друга; у Бовы меч переломился; соперник его хочет с размаху в зрельницу ударить, но он, уклоняся, спрыгивает с коня и, прискочив, сдергивает всадника с коня и меч его, вырвав, отбрасывает. Схватываются бороться, и Бова, одолев его, повергает на землю, ставит колено на грудь, снимает шлем и принуждает признать себя побежденным. Тут к нему подступают все и ведут его торжественно; а соперник его скрылся от стыда, яростен и желая мщения; сей был Лукопер, сын Хана Болгарского. Бова венчается царевною; она взлагает на него венец, говорит: будь счастлив, но не со мною. – Ах, прекрасная, ужели Бова недостоин стал тебя или твоя любовь переменилася? Но, хотя победитель, ведаю, что не могу еще быть твоим супругом. Дай мне слово не быть ничьею. – Клянусь, – вещала царевна. Он снял шлем и подошел к царю и царице; сия, увидя его, возгорелась паче любовью, но, дабы положить преграду женитьбе, причла ему в вину, что, не будучи рыцарь, он смел сражаться, и хотя он победитель, но должен сперва заслужить свою вину. И так Бову велели судить, и судьи мудрые присудили сделать Бову рыцарем и велеть ему ехать искать живой воды, которая, по сказанию верных людей, нянь и мамок, течет из горы за тридевять земель в тридесятом царстве. Его посвятили рыцарем, и он надел черные доспехи в знак своей печали, пустился. Выехав за город… – иной спросит: для чего он не ослушался? Нельзя: кто знает, сколь строги законы чести, тот знает, что рыцарских правил ослушаться было нельзя. Да и ныне, когда свинья тебя толкает рылом, то тяни вон шпагу и колись: так честь повелевает. Но преслушался он в том, что захотел видеть царевну, и вынул зеркало, посмотрел, видит себя одетого в старушечье платье цыганкою, и слова: иди к терему. Остановился, видит, у дороги лежит одежда, одевается, идет, поет: кто хочет знать свою судьбу, давай тот денег, и узнаешь; кто чает быть царем, ходи тот к нам, и дам ответ; кто хочет знать, что мило сердцу, будет ли то его иль нет, бери от нас совет, и грусть его пройдет! – Старуху, хоть сердце и свербит, но любопытство! зовут цыганку! он поет и велит царевне плакать. Открывается, живет у нее, спит с нею и позабыл про живую воду. Жил у нее четыре месяца, видит в одну ночь, что он упал с терема и зеркало разбил; он было в утехах про него и позабыл, пробудился, глядит, видит, зеркало тускло, и едва читает сии слова: лживый рыцарь, не сохраняешь клятву, ты недостоин обещанного блаженства. Спеши обет исполнить, а в наказанье, что послушал своей страсти, зеркало у тебя отъемлется, доколе не исправишься. Едва он сие прочесть успел, зеркало исчезло, а он себя нашел лежащ на земли в доспехах богатырских у ног своего коня и без зеркала. Дивится, но сел и поехал.
    
Уже проехал он многие земли и царства, путь продолжая на восток, презирая непогоды, зной, холод, жажду, глад, достиг наконец подошвы Тавра. Утомленный долгим путем, он слез, коня расседлал и пустил, а сам снял шлем и лег на мураве; и видит едущего с горы; показался ему исполин, седящ на коне исполином, но, ближе подъехав, увидел, что то был человек сверху, а внизу конь, испужался, но, кликнув к себе коня, надел шлем и поехал. Издали кричал ему чудовище: как смеешь, молокосос, сесть при мне на коня; я Полкан, сын Бреда, сила моя известна в свете; покорись или умрешь, даю тебе время на размышление, погляди на меня поближе. – Бова видит вверху человеческое, но зверообразное, мохнатое лицо, нос красно-синий, глаза как угли раскаленные, по пояс был весь мохнат, а ниже пояса конь сильный, у которого недоставало только шеи и головы; на плече держал палицу дубовую, или, лучше сказать, дубовое бревно. Бова не устрашился и в ответ ему сказал только: разъезжайся, и поскачем. – Ударились. У Бовы копье разлетелось, ниже оцарапало Полкана, но удар столь был силен, что Полкан упал на колена, а он Бову столь ударил сильно, что Бова слетел с лошади; но, вынув меч, пошел опять против чудовища. Сей ему говорит: ты первый, кто мог мне дать такой удар и проч. Твой меч будет безуспешен, ибо я определен умереть от когтей львиных, я их много поражал, но конца своего еще не знаю. Будем друзья, твое мужество мне нравится. Поедем. – Бова ему сказал, куда послан. – Ах! неистовая царица желает твоей смерти, я был в их воле; отец ее за мое озорничество обманом зарыл меня в землю, и кормили меня только хлебом и водою, и меня с тем выпустили, чтобы я тебя убил за то, что про тебя сказали, что обесчестил царевну и бой рыцарский, будучи раб купленный; на погибель твою, – сказал Полкан, – я бы туда поехал и тебе пособил, но тот, в чьей области сия вода, мне брат. – Так сделай же доброе дело, поезжай, освободи мою супругу. – Полкан дал слово, и расстались.
    
Полкан возвратился и сказал царице, что он не нашел Бову, а ночью, украв царевну, увез ее и поехал; хотел убить мать Бовину и царевну там посадить, чтобы ждала Бовы. Уже они достигли до пределов того государства, но стали отдохнуть, царевна уснула, а проснувшись, увидела Полкана мертва и подле него льва издыхающа, у которого разорваны были лапы. Она устрашилась, пошла в город и нанялась в работницы; родила двойни.
    
Между тем царица, пылая мщением, призвала чародея и сказала, что ей хочется погубить Бову. – Погубить его нельзя, судьбы тому противны, но можно его ввергнуть в несчастье, отняв у него сбрую ратную и коня. – Ступай, – сказала царица. Чародей вмиг догнал Бову, который оставался близ града Испагани. Пустил коня. Но чародей прежде вошел в город и солгал царю Салтану, что Бова приехал воевать его государство. И так царь выслал против него много рати, но Бова их прогнал и поехал мимо. А чародей оделся в монашеское дервишское платье, сел на распутьи. День очень был жарок; Бова, ехав, увидел старца, под деревом пиющего, попросил у него, тот ему подал, и Бова захотел спать. Лег, а чернец снял с него доспехи и, взяв меч и копье, сел на коня его и ускакал, сказав в Испагани, что Бова обезоружен; пришли, взяли его и посадили его в тюрьму. Бова горюет, готовят ему казнь. Ибо тут был царем тот самый Лукопер, которого он победил на поприще. В ту ночь, когда ему было идти на казнь, он, ходя по темнице, ощупал в углу меч, обрадовался; то меч был богатыря, которого царь уморил с голоду, зарыв в темнице. Как пришли его брать, то он стал убивать тех, которые к нему приближались, наконец отбил всех и, вышед, пошел вон из города; никто не смел его тронуть. Лукопер, узнав, сам поскакал за ним, но Бова, отвернувшись от его копья, ударил мечом наотмашь и свалил его. Взял его коня и поехал, а рать Лукоперова за него не вступилась.
    
Наконец достиг Бова той горы и, сражавшись с привидениями и страстями, наконец почерпнул воды, напился ее и в новой силе поехал в обратный путь. Приезжая назад, увидел, что царевна увезена Полканом, а чародей, возвратяся в его доспехах, убил царя с царицей и стал царем. Тогда скоро в цари попадали. Узнав также, что она поехала с Полканом к матери Бовы, он с ратью ходил на то царство, короля убил изменою, а жена его умерла прежде; но дань наложить на царство не мог, ибо там вельможа один начальником был, а царевны не нашел. Бова туда поехал, нашел охотника, принят был, ибо вельможа был его дядька Цымбалда. Бова услышал, что Полкан был умерщвлен львом, и думал, что и царевна также, то по совету дядьки хотел жениться. Он прежде воевал чародея и, убив его, покорил его царство. Все уже готово было, как он, объезжая свое царство, близ маленького отделенного городка увидел двух мальчиков, из коих один, шед, играл на арфе, а другой пел его любимую песню, что он певал в несчастии; спросил у них, кто они, и, пошед с ними, нашел царевну.
   
   
    
     
Бова
    
    
     
О che caso! che sventura! [34]
    
    
     
      
Вступление
     
     
      
Из среды туманов серых
      
Времен бывших и протекших,
      
Из среды времен волшебных,
      
Где предметы все и лица,
      
Чародейной мглой прикрыты,
      
Окруженны нам казались
      
Блеском славы и сияньем;
      
Где являются все вещи
      
Исполинны и иройски,
      
Как то в камере-обскуре, –
      
Я из сих времен желал бы
      
Рассказать старинну повесть
      
И представить бы картину
      
Мнений, нравов, обыча́ев
      
Лет тех рыцарских преславных,
      
Где кулак тяжеловесный
      
Степень был ко громкой славе,
      
А нередко – ко престолу;
      
Где с венцом всегда лавровым
      
Венец миртовый сплетался,
      
Где сражалися за славу
      
И любили постоянство.
      
Хоть грешишки кой-какие
      
Попадались, но их в стро́ку
      
Невозможно было ставить,
      
Зане юности проступок,
      
Неопы́тности погрешность
      
Есть удел детей Адамлих,
      
Есть лишь следствие всегдашне
      
Неизбежное чувств наших.
      
Но грехов распутства умна,
      
Грехов хитрого софисма
      
Там не знали. – Да еще же
      
Я намерен рассказать вам,
      
Как то свойственно и нужно,
      
Чуть не вымолвил я – должно
      
Для того, кто в гости ездил
      
Во страны пустынны, дальны,
      
Во леса дремучи, темны,
      
Во ущелья – ко медведям.
      
Итак, только расскажу вам
      
То, что льстить лишь будет слуху,
      
Что гораздо слаще меда
      
Для тщеславья и гордыни;
      
А всё то, что чуть не гладко,
      
То скорее мы поставим
      
В кладовую или в погреб
      
И проклятие положим,
      
Если дерзкой кто рукою,
      
Сняв покров прельщенья наша,
      
Обнажит протекше время.
      
Мы проклятье налагаем,
      
Хоть из моды оно вышло,
      
Но мы в силах наших скудны;
      
А когда б властитель мира
      
Я Тиверий был иль Клавдий,
      
Тогда б всякий дерзновенный,
      
Кто подумать смел, что дважды
      
Два четыре иль пять пальцев
      
Ему в кажду дал бог руку,
      
Тот бы пал под гневом нашим.
      
А как не дал нам бог власти,
      
Как корове рог бодливой,
      
То мы к дерзкому воскликнем:
      
«Отойди, пожалуй, дале,
      
Поди вон ты, оглашенный»;
      
Мне здесь нужно суеверье;
      
Обольщен я, но желаю
      
Обольщен быть… и от скуки
      
Я потешуся с Бовою.
      
Я вам сказку тех лет древних
      
Расскажу, котору слышал
      
От старинного я дядьки
      
Моего, Сумы любезна.
      
Петр Сума, приди на помощь
      
И струею речи сладкой
      
Оживи мою ты повесть.
      
Без складов она, без рифмы
      
Вслед пойдет творцу «Тавриды»,
      
Но с ним может ли сравниться!!
      
О Вольтер, о муж преславный!
      
Если б можно Бове было
      
Быть похожу и кое-как
      
На Жанету, девку храбру,
      
Что воспел ты, хоть мизинца
      
Ее стоить, если б можно,
      
Чтоб сказали: Бова только
      
Тоща тень ее, – довольно, –
      
То бы тень была Вольтера,
      
И мой образ изваянный
      
Возгнездился б в Пантеоне.
      
Но боюся, твоя участь
      
Будет равная с Жанлисой –
      
По передням волочиться.
      
Вы Бову хотя видали,
      
Но в старинном то кафтане,
      
Во рассказах няни, мамы,
      
Иль печатного… но дядькин
      
Бова нового покроя,
      
Зане дядька мой любезный
      
Человек был просвещенный,
      
Чесал волосы гребенкой,
      
В голове он не искался,
      
Он ходил в полукафтанье,
      
Борода, усы обриты,
      
Табак нюхал и в картишки
      
Играть мастер, – еще в чем же
      
Недостаток, чтобы в свете
      
Прослыть славным стихотворцем
      
Ироической поэмы,
      
Или оды, или драмы?..
      
Я пою Бову с Сумою!
      
Возбрянчи, моя ты арфа, –
      
Ныне лира уж не в моде, –
      
Иль вы, гусли звончатые,
      
Загудите, заиграйте;
      
Я пою – а вас послушать,
      
О возлюбленны граждане,
      
К себе в гости призываю.
      
На Пегаса я воссевши,
      
Полечу в страны далеки,