1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
45. Таковы были причины их дружбы, которые называла молва.  Но по сути вещей Цицерона сблизила с Цезарем прежде всего ненависть к Антонию,  а затем собственная натура, столь жадная до почестей. Он твердо рассчитывал  присоединить к своему опыту государственного мужа силу Цезаря, ибо юноша  заискивал перед ним настолько откровенно, что даже называл отцом. Брут в полном  негодовании писал Аттику[1670],  что Цицерон угождает Цезарю единственно из страха перед Антонием, а стало быть,  ищет не свободы для отечества, а доброго господина для себя. Тем не менее сына  Цицерона, занимавшегося в Афинах философией, Брут взял к себе, назначил  начальником и часто давал ему разного рода поручения, которые молодой Цицерон с  успехом исполнял.    

Никогда сила и могущество Цицерона не были столь велики, как  в ту пору. Распоряжаясь делами по собственному усмотрению, он изгнал из Рима  Антония, выслал против него войско во главе с двумя консулами, Гирцием и  Пансой, и убедил сенат облечь Цезаря, который, дескать, защищает отечество от  врагов, всеми знаками преторского достоинства, не исключая и ликторской свиты.  Но когда после битвы[1671],  в которой Антоний был разгромлен, а оба консула погибли, победившие войска  присоединились к Цезарю и перешли под его начальство, сенат, испуганный  беспримерными удачами этого юноши, попытался с помощью подарков и почестей  отторгнуть от него воинов и уменьшить его силу – под тем предлогом, что не  нуждается больше в защитниках, ибо Антоний бежал. Цезарь, встревожившись в свою  очередь, через доверенных людей убеждал Цицерона домогаться консульства для них  обоих вместе, заверяя, что, получив власть, править Цицерон будет один,  руководя каждым шагом мальчика, мечтающего лишь о славе и громком имени. Цезарь  и сам признавал впоследствии, что, боясь, как бы войско его не было распущено и  он не остался в одиночестве, он вовремя использовал в своих целях властолюбие  Цицерона и склонил его искать консульства, обещая свое содействие и поддержку  на выборах.    

46. Эти посулы соблазнили и разожгли Цицерона, и он, старик,  дал провести себя мальчишке – просил за него народ, расположил в его пользу  сенаторов. Друзья бранили и осуждали его еще тогда же, а вскоре он и сам  почувствовал, что погубил себя и предал свободу римлян, ибо стоило юноше  получить должность и возвыситься[1672],  как он и слышать больше не хотел о Цицероне, заключил дружбу с Антонием и  Лепидом, и эти трое, слив свои силы воедино, поделили верховную власть, точно  какое-нибудь поле или имение. Составили они и список осужденных на смерть,  включив в него больше двухсот человек. Самый ожесточенный раздор между ними  вызвало имя Цицерона: Антоний непреклонно требовал его казни, отвергая в  противном случае какие бы то ни было переговоры, Лепид поддерживал Антония, а  Цезарь спорил с обоими. Тайное совещание происходило близ города Бононии, вдали  от лагерей, на каком-то островке посреди реки, и продолжалось три дня.  Рассказывают, что первые два дня Цезарь отстаивал Цицерона, а на третий сдался  и выдал его врагам. Взаимные уступки были таковы: Цезарь жертвовал Цицероном,  Лепид – своим братом Павлом, Антоний – Луцием Цезарем, дядею со стороны матери.  Так, обуянные гневом и лютой злобой, они забыли обо всем человеческом или,  говоря вернее, доказали, что нет зверя свирепее человека, если к страстям его  присоединяется власть.    

47. Цицерон с братом Квинтом находился тогда в своем имении  близ Тускула. Узнав, что оба они объявлены вне закона, они сочли за лучшее  добраться до Астуры, небольшого приморского поместья Цицерона, а оттуда плыть в  Македонию, к Бруту: уже ходили слухи, будто власть в тех краях принадлежит ему.  Их несли в носилках – от горя они обессилели, – и, часто отдыхая дорогой и  ставя рядом носилки, они вместе оплакивали свою судьбу. Особенно пал духом  Квинт, которого, кроме всего прочего, угнетала мысль о нужде. Он и сам ничего  не взял из дому, и у Цицерона денег было в обрез, а потому Квинт предлагал,  чтобы Цицерон ехал вперед, а он-де догонит брата позже, запасшись дома всем  необходимым. На том и порешили. Они обнялись и, громко рыдая, расстались. Квинт  спустя несколько дней был выдан собственными рабами и убит вместе с сыном, а  Цицерон прибыл в Астуру и, найдя судно, тотчас поднялся на борт. С попутным  ветром они плыли вдоль берега до Цирцей. Кормчие хотели, не задерживаясь,  продолжать путь, но Цицерон, то ли испытывая страх перед морем, то ли не до  конца еще изверившись в Цезаре, высадился и прошел около ста стадиев по  направлению к Риму. Затем снова передумал и, не находя себе места от тревоги,  вернулся к морю, в Астуру. Там он провел ночь в тяжких думах и безысходной  тоске. Ему являлась даже мысль тайно пробраться в дом к Цезарю, убить себя у  очага и тем воздвигнуть на хозяина духа мщения, но страх перед муками заставил  его отвергнуть и этот план. Перебирая и отбрасывая одно за другим сбивчивые,  противоречивые решения, он велел, наконец, рабам морем доставить его в Кайету,  подле которой находилось одно из его имений – замечательное прибежище от  летнего зноя, в пору когда этесии[1673] дуют  всего приятнее. В том месте над морем стоит маленький храм Аполлона. С кровли  храма поднялась стая воронов и с карканьем полетела к судну Цицерона, на веслах  подходившему к суше; птицы сели на рее, по обе стороны мачты, и одни кричали, а  другие клювами долбили концы снастей. Все сочли это дурным предзнаменованием.  Цицерон сошел на берег, поднялся в усадьбу и лег отдохнуть. Вороны теперь  уселись на окне и не давали ему покоя своим криком, а один слетел к кровати,  где, закутавшись с головою, лежал Цицерон, и клювом чуть сдвинул плащ с его  лица. Тут рабы стали бранить себя, за то что нисколько не радеют о спасении  господина, но безучастно ждут минуты, когда сделаются свидетелями его смерти,  меж тем как даже дикие твари выказывают ему – гибнущему без вины – свою заботу.  Они упросили, а вернее принудили Цицерона лечь в носилки и понесли его к морю.    

48. Тем временем подоспели палачи со своими подручными –  центурион Геренний и военный трибун Попилий, которого Цицерон когда-то защищал  от обвинения в отцеубийстве. Найдя двери запертыми, они вломились в дом силой,  но Цицерона не нашли, а все, кто был внутри, твердили, что знать ничего не  знают, и лишь какой-то юнец, по имени Филолог, получивший у Цицерона  благородное воспитание и образование, вольноотпущенник его брата Квинта, шепнул  трибуну, что носилки глухими тенистыми дорожками понесли к морю. Захватив с  собою нескольких человек, трибун поспешил к выходу из рощи окольным путем, а  Геренний бегом бросился по дорожкам. Цицерон услыхал топот и приказал рабам  остановиться и опустить носилки на землю. Подперев, по своему обыкновению,  подбородок левою рукой, он пристальным взглядом смотрел на палачей, грязный,  давно не стриженный, с иссушенным мучительной заботою лицом, и большинство  присутствовавших отвернулось, когда палач подбежал к носилкам. Цицерон сам  вытянул шею навстречу мечу, и Геренний перерезал ему горло. Так он погиб на  шестьдесят четвертом году жизни. По приказу Антония, Геренний отсек ему голову  и руки, которыми он писал «Филиппики». Цицерон сам назвал речи против Антония  «Филиппиками», и это название они сохраняют по сей день.    

49. Антоний проводил выборы должностных лиц, когда ему  сообщили, что эта кровавая добыча доставлена в Рим; увидав ее собственными  глазами, он воскликнул: «Теперь казням конец!» Голову и руки он приказал  выставить на ораторском возвышении, над корабельными носами[1674], – к ужасу римлян, которым казалось,  будто они видят не облик Цицерона, но образ души Антония. И лишь в одном  рассудил он справедливо – выдав Филолога Помпонии, супруге Квинта. Когда  изменник оказался в ее руках, Помпония подвергла его страшным пыткам, среди  которых была и такая: он отреза л по кусочкам собственное мясо, жарил и  ел. Так рассказывают некоторые писатели, однако, отпущенник Цицерона Тирон ни  словом не упоминает о предательстве Филолога.    

Слыхал я, что как-то раз, много времени спустя, Цезарь  пришел к одному из своих внуков, а в это время в руках у мальчика было какое-то  сочинение Цицерона, и он в испуге спрятал свиток под тогой. Цезарь заметил это,  взял у него книгу и, стоя, прочитал большу ю ее часть, а потом вернул  свиток внуку и промолвил: «Ученый был человек, что правда, то правда, и любил  отечество». Как только Антоний потерпел окончательное поражение, Цезарь, сам исполнявший  должность консула, своим товарищем по должности назначил сына Цицерона, и в его  правление сенат распорядился убрать изображения Антония, отменил все прочие  почести, какие были ему назначены, и, наконец, постановил, чтобы впредь никто в  роду Антониев не носил имени Марка. Так завершить возмездие над Антонием  божество предоставило дому Цицерона.    

     

     [Сопоставление ]         

50 (1). Насколько нам удалось выяснить, это все, что  заслуживает памяти в жизни Демосфена и Цицерона. Ораторские их достоинства я  сопоставлять не буду, но считал бы неправильным оставить без упоминания, что  Демосфен все без изъятия, чем наградили его природа и упорный труд, отдавал  ораторскому искусству, убедительностью и силой превосходя своих соперников в  судах и собраниях, пышностью и внешним великолепием – самых блестящих  краснобаев, а точностью и мастерством – софистов. Цицерон, необыкновенно  образованный, разносторонний и неутомимо совершенствовавшийся оратор, вместе с  тем оставил немало собственных философских сочинений в духе учения академиков,  и даже в судебных его речах ясно ощущается желание выставить напоказ свою  ученость.    

Виден в речах и характер каждого из них. Красноречие  Демосфена, чуждое каких бы то ни было прикрас и забав, – это сама сила и  сама внушительность, и отдавало оно не светильней, как язвил Пифей, но  свидетельствовало о безупречной трезвости, о глубоких раздумиях и о суровом,  желчном нраве, который был известен всем. Напротив, Цицерона страсть к  острословию сплошь и рядом доводила до шутовства. Желая насмешить слушателей,  он и в суде говорил о предметах, требующих полной серьезности, тоном  недопустимого легкомыслия. Так, в речи[1675] за  Целия он заявил, что нет ничего удивительного, если его подзащитный в этот век,  склонный к пышности и роскошеству, не отказывает себе в наслаждениях, ибо не  пользоваться доступным и дозволенным – безумие, особенно когда самые знаменитые  философы именно в наслаждении усматривают высшее благо[1676]. Рассказывают еще, что в свое консульство  он защищал Мурену, которого привлек к суду Катон, и, – метя в  Катона, – долго высмеивал[1677] стоическую  школу за нелепость так называемых странных суждений. Кругом оглушительно  хохотали, наконец не выдержали и судьи, а Катон слегка улыбнулся и заметил  сидевшим подле: «Какой шутник у нас консул, господа римляне». По-видимому, и  вообще, по натуре своей, Цицерон был склонен к веселью и шуткам – лицо его  всегда было ясно, на губах играла улыбка. А с лица Демосфена не сходила печать  раздумий и напряженной заботы, и потому враги, как сообщает он сам, называли  его брюзгой и упрямцем.    

51 (2). Из сочинений обоих видно также, что один хвалил себя  сдержанно, неназойливо и не ради самой похвалы, но лишь имея в виду иную, более  высокую цель, в остальных же случаях бывал осмотрителен и скромен, тогда как  буйное хвастовство Цицерона выдает безмерную жажду славы. Он кричит, что оружие  должно склониться пред тогою, а лавр триумфатора – пред силою слова[1678], и превозносит не только  свои деяния и подвиги, но даже речи, которые говорил и записывал, – точно  мальчишка, силящийся превзойти Исократа, Анаксимена и прочих софистов, а не  государственный муж, считающий себя призванным вести и наставлять римский  народ.    

     

Чей мощный меч в бою всегда врагам  грозит[1679].    

     

Нет спора, тому кто стоит у кормила правления, искусство  речи необходимо, но без памяти любить славу, которую это искусство доставляет,  легкомысленно и недостойно. И если рассматривать обоих с этой точки зрения, то  все преимущества на стороне Демосфена, который говорил[1680], что его красноречие – своего рода  сноровка, совершенно бесполезная, когда слушатели отказывают в благосклонности,  а тех, кто подобной сноровкою чванится, справедливо считал низкими  ремесленниками.    

52 (3). В Народном собрании и в государственных делах  влияние обоих было огромно, так что даже военачальники и полководцы искали у них  поддержки, у Демосфена – Харет, Диопиф, Леосфен, у Цицерона – Помпей и молодой  Цезарь, как свидетельствует сам Цезарь в своих воспоминаниях, посвященных  Агриппе и Меценату. Того, однако же, в чем, по общему взгляду и суждению, всего  вернее выявляется и испытывается характер, а именно власти на высоком  государственном посту, – власти, приводящей в движение каждую из страстей  и раскрывающей все дурные черты человеческой натуры, у Демосфена никогда не  было, и с этой стороны он нам неизвестен, ибо ни одной важной должности не  исполнял; даже силами, которые он собрал для борьбы с Филиппом, командовали  другие. Напротив, Цицерона посылали квестором в Сицилию и правителем в Киликию  и Каппадокию, и в ту пору, когда корыстолюбие процветало, когда военачальники и  наместники не просто обворовывали провинции, но грабили их открыто, когда брать  чужое не считалось зазорным и всякий, кто соблюдал меру в хищениях, тем самым  уже приобретал любовь жителей, в эту пору Цицерон дал надежные доказательства  своего презрения к наживе, своего человеколюбия и честности. А в самом Риме,  избранный консулом, но, в сущности, получивший для борьбы с заговором Катилины  ничем не ограниченную власть диктатора, он подтвердил пророческие слова Платона[1681], что государства лишь  тогда избавятся и отдохнут от бедствий, когда по милости судьбы большое  могущество и мудрость соединятся со справедливостью.    

Демосфена порицают за то, что из своего красноречия он  сделал доходное занятие – писал тайком речи для Формиона и Аполлодора, которые  вели тяжбу друг против друга; принял, покрывши себя позором, деньги от  персидского царя; наконец, он был подкуплен Гарпалом и осужден. Даже если бы мы  решились упрекнуть во лжи тех, кто это пишет (а их отнюдь не мало), невозможно  отрицать, что глядеть равнодушно на царские дары, предлагаемые благосклонно и с  почетом, у Демосфена не хватало мужества и что трудно ждать иного от человека,  который ссужал деньги под залог кораблей[1682].  А Цицерон, как уже говорилось, не взял ничего ни у сицилийцев, когда был  эдилом, ни, в бытность свою наместником, у царя Каппадокии, ни у друзей, когда  уходил в изгнание, отклонивши их щедрость и настоятельные просьбы.    

53 (4). И само изгнание для одного, уличенного в мздоимстве,  было позором, а другому стяжало прекрасную славу, ибо он пострадал без вины,  избавив отечество от злодеев. Поэтому за Демосфена никто не заступился, тогда  как, скорбя об участи Цицерона, весь сенат переменил одежды, а позже отказался  обсуждать какие бы то ни было дела, пока народ не разрешит Цицерону вернуться.  Но зато Цицерон провел изгнание в бездействии, праздно сидя в Македонии, а у  Демосфена и на пору изгнания приходится немалая толика трудов, принятых во имя  и ради государства. Как уже говорилось, он помогал грекам и ездил из города в  город, выгоняя македонских послов и проявив себя гораздо лучшим гражданином,  нежели когда-то, в подобных обстоятельствах, Фемистокл и Алкивиад. И  возвратившись, он неуклонно продолжал держаться прежнего направления, воюя  против Антипатра и македонян. А Цицерона Лелий открыто порицал в сенате за то,  что он молчит, меж тем как Цезарь, безбородый юнец, домогается консульства  вопреки закону. Корит его в письмах и Брут[1683],  обвиняя в том, что он взрастил тираннию, более грозную и тяжкую, чем  низвергнутая им, Брутом.    

54 (5). И в заключение – о кончине обоих. Об одном можно  лишь пожалеть, вспоминая, как его, одержимого страхом старика, носили с места  на место рабы, как он бежал от смерти и прятался от убийц, которые пришли за  ним не многим раньше срока, назначенного природой, и как он все-таки был зарезан.  Другой, – хотя он и пытался было вымолить себе жизнь, – заслуживает  восхищения и тем, что вовремя раздобыл и крепко берег ядовитое зелье, и тем,  как его употребил, когда бог отказал ему в убежище и когда он словно бы спасся  под защитою иного, высшего алтаря, вырвавшись из лап наемных копейщиков и  насмеявшись над жестокостью Антипатра.    

     

 ДЕМЕТРИЙ И АНТОНИЙ    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

Деметрий    

     

1. Те, кому впервые пришло на мысль сравнить искусства с  человеческими ощущениями, главным образом, как мне кажется, имели в виду  свойственную обоим способность различения, благодаря которой мы можем как через  чувственные восприятия, так равно и чрез искусства постигать вещи  противоположные. На этом, однако, сходство между ними заканчивается, ибо цели,  которым эта способность служит, далеки одна от другой. Восприятие не отдает  никакого предпочтения белому перед черным, сладкому перед горьким, мягкому и  податливому перед твердым и неподатливым – задача его состоит в том, чтобы  прийти в движение под воздействием каждой из встречающихся ему вещей и передать  воспринятое рассудку. Между тем искусства изначально сопряжены с разумом, чтобы  избирать и удерживать сродное себе и избегать, сторониться чуждого, а потому  главным образом и по собственному почину рассматривают первое, второе же –  только от случая к случаю и с единственным намерением: впредь остерегаться его.  Так искусству врачевания приходится исследовать недуги, а искусству гармонии  неблагозвучия ради того, чтобы создать противоположные свойства и состояния, и  даже самые совершенные среди искусств – воздержность, справедливость и мудрость[1684] – судят не только о  прекрасном, справедливом и полезном, но и о пагубном, постыдном и  несправедливом, и отнюдь не хвалят невинности, кичащейся неведением зла, но  считают ее признаком незнания того, что обязан знать всякий человек, желающий  жить достойно.    

В давние времена спартанцы по праздникам напаивали илотов[1685] несмешанным вином и  потом приводили их на пиры, чтобы показать молодым, что такое опьянение.  Исправлять одних людей ценою развращения других, на наш взгляд, и бесчеловечно,  и вредно для государства, но поместить среди наших жизнеописаний, призванных  служить примером и образцом, один или два парных рассказа о людях, которые  распорядились своими дарованиями с крайним безрассудством и, несмотря на  громадную власть и могущество, прославились одними лишь пороками, будет,  пожалуй, небесполезно. Я не думаю, клянусь Зевсом, о том, чтобы потешить и  развлечь читателей пестротою моих писаний, но, подобно фиванцу Исмению, который  показывал ученикам и хороших, и никуда не годных флейтистов, приговаривая: «Вот  как надо играть» или: «Вот как не надо играть», подобно Антигениду,  полагавшему, что молодые люди с тем большим удовольствием будут слушать  искусных музыкантов, если познакомятся и с плохими, – точно так же и я  убежден, что мы внимательнее станем всматриваться в жизнь лучших людей и  охотнее им подражать, если узнаем, как жили те, кого порицают и хулят.    

В эту книгу войдут жизнеописания Деметрия Полиоркета и  императора Антония, двух мужей, на которых убедительнее всего оправдались слова  Платона, что великие натуры могут таить в себе и великие пороки, и великие  доблести[1686]. Оба они были одинаково  сластолюбивы, оба пьяницы, оба воинственны, расточительны, привержены роскоши,  разнузданны и буйны, а потому и участь обоих была сходной: в течение всей жизни  они то достигали блестящих успехов, то терпели жесточайшие поражения,  завоевывали непомерно много и непомерно много теряли, падали внезапно на самое  дно и вопреки всем ожиданиям вновь выплывали на поверхность и даже погибли  почти одинаково: Деметрий – схваченный врагами, Антоний – едва не попавши к ним  в руки.    

2. От Стратоники, дочери Коррага, у Антигона было двое  сыновей; одного он назвал Деметрием, в честь брата, другого, в честь отца –  Филиппом. Так сообщает большинство писателей, но некоторые пишут, что Деметрий  приходился Антигону не сыном, а племянником и что отец его умер, когда он был  еще младенцем, а мать сразу после этого вышла замуж за Антигона и поэтому все  считали Деметрия его сыном. Филипп родился немногими годами позже брата и умер  своею смертью. Роста Деметрий был высокого, хотя и пониже Антигона, а лицом до  того красив, что все только дивились и ни один из ваятелей и живописцев не мог  достигнуть полного сходства, ибо черты его были разом и прелестны, и  внушительны, и грозны, юношеская отвага сочеталась в них с какою-то  неизобразимою героической силой и царским величием. И нравом он был примерно  таков же, внушая людям ужас и, одновременно, горячую привязанность к себе. В  дни и часы досуга, за вином, среди наслаждений и повседневных занятий он был  приятнейшим из собеседников и самым изнеженным из царей, но в делах настойчив,  неутомим и упорен, как никто. Поэтому среди богов он больше всего старался  походить на Диониса, великого воителя[1687],  но, вместе с тем, и несравненного искусника обращать войну в мир со всеми его  радостями и удовольствиями.    

3. Деметрий горячо любил отца, а его уважение к матери и  заботы о ней показывают, что и отца он чтил скорее из искреннего чувства,  нежели преклоняясь пред его могуществом. Однажды Антигон принимал какое-то  посольство. Деметрий вернулся с охоты и, как был, с копьями в руке, вошел к  отцу, поцеловал его и сел рядом. Антигон уже отпустил было послов, но тут  остановил их и громко воскликнул: «И об этом не забудьте рассказать у себя,  господа послы, что вот как относимся мы друг к другу». В согласии с сыном и  доверии к нему он видел одну из надежнейших основ своего царства и признак его  мощи. До какой же степени угрюма и замкнута всякая власть, полна недоверия и  зложелательства, если величайший и старейший из преемников Александра горд тем,  что не боится родного сына, но подпускает его к себе с оружием в руках! И  гордость его небезосновательна: пожалуй, единственный царский дом, который на  протяжении многих поколений не ведал подобных напастей, это дом Антигона, или,  говоря понятнее и точнее, среди всех его потомков только Филипп убил своего  сына[1688]. А ведь история чуть ли  не любого престола таки пестрит убийствами детей, матерей, жен. Что же касается  избиения братьев, то оно повсюду признавалось необходимым для царя условием  безопасности, вроде тех необходимых условий[1689], какие выдвигают и принимают геометры.    

4. Вначале Деметрий отличался и человеколюбием, и  привязанностью к товарищам, о чем свидетельствует, например, вот какое  происшествие. При дворе Антигона служил сын Ариобарзана Митридат, ровесник и  близкий друг Деметрия. Он был человек вполне порядочный и пользовался доброй  славой, но Антигон проникся подозрениями против него, увидев однажды странный  сон. Царю снилось, будто он идет красивой и обширною равниной и засевает ее  крупинками золота; из них поднимается золотая жатва, но когда Антигон, немного  спустя, снова приходит на поле, он не видит ничего, кроме колючего жнивья. До  крайности раздосадованный и опечаленный, он слышит чьи-то голоса, что, дескать,  золотую жатву убрал Митридат и бежал к Эвксинскому Понту. Царь сильно  встревожился. Взявши с сына клятву хранить молчание, он открыл ему свой сон и  сказал, что намерен любыми средствами избавиться от Митридата и лишить его  жизни. Услышав это, Деметрий был вне себя от огорчения, и, когда Митридат, по  заведенному обычаю, пришел к нему, чтобы вместе провести время, Деметрий  нарушить клятву и хотя бы словом обмолвиться о разговоре с отцом не посмел, но,  отведя друга в сторону и убедившись, что никого рядом нет, древком копья  написал на земле: «Беги, Митридат». Митридат все понял и тою же ночью бежал в  Каппадокию. А сну Антигона суждено было вскорости сбыться: Митридат завладел  обширною и богатой страной и был основателем династии понтийских царей, которая  прекратилась примерно в восьмом от него колене, свергнутая римлянами. Так  проявляла себя врожденная доброта и справедливость Деметрия.    

5. Как среди первоначал Эмпедокла[1690], одержимых взаимною ненавистью, царит  раздор и вражда, особенно жестокие между теми, что соседствуют и касаются друг  друга, так и беспрерывная война, которая шла между всеми преемниками  Александра, время от времени разгоралась особенно жарко из-за близости их  владений и столкновения интересов. В ту пору, которой касается наш рассказ,  борьба вспыхнула между Антигоном и Птолемеем[1691]. Сам Антигон находился во Фригии и,  получив известие, что Птолемей переправился с Кипра в Сирию и грабит страну, а  города либо склоняет к измене, либо захватывает силой, выслал против него сына,  Деметрия, двадцати двух лет от роду, который тогда впервые выступил  главнокомандующим в большой и трудный поход. Неопытный юнец, он столкнулся с  мужем из Александровой палестры[1692],  который уже и один, после смерти учителя, выдержал немало трудных боев, –  столкнулся и, разумеется, потерпел неудачу и был разбит у города Газы, потеряв  восемь тысяч пленными и пять тысяч убитыми. Враги захватили и палатку Деметрия,  и его казну, и всех слуг. Впрочем и добро, и слуг, так же как и попавших в плен  друзей Деметрия, Птолемей ему вернул с доброжелательным и человеколюбивым  объяснением, что предметом их борьбы должна быть лишь слава и власть. Приняв  этот дар, Деметрий обратился к богам с молитвою, чтобы недолго пришлось ему  оставаться в долгу у неприятеля, но поскорее довелось отплатить милостью за  милость. Неудачу, постигшую его в самом начале пути, он перенес не как  мальчишка, но как опытный полководец, хорошо знакомый с переменчивостью  воинского счастья, – набирал войска, готовил оружие, предупреждал восстания  в городах и учил новобранцев.    

6. Когда Антигон узнал о битве при Газе, он заметил, что  Птолемей одержал победу над безбородыми подростками, но теперь ему снова  предстоит иметь дело с мужами; не желая, однако, унижать гордость сына, который  просил дать ему право еще раз сразиться с врагом самому, он не настаивал на  своем и согласился. И вот, спустя немного, во главе большого войска появляется  полководец Птолемея Килл с намерением очистить всю Сирию и вытеснить Деметрия,  который после своего поражения казался нестоящим противником. Но Деметрий  неожиданным ударом наводит на врага такой ужас, что захватывает весь лагерь  вместе с военачальником. В руки его попадают семь тысяч пленных и огромная  добыча. Впрочем не столько радовали Деметрия богатство и слава, принесенные  победою, сколько возможность вернуть захваченное и тем отблагодарить Птолемея  за его человеколюбие. Действовать по собственному усмотрению он, однако же, не  решился и написал отцу. Антигон позволил сыну распорядиться добычею, как он  желает, и Деметрий, щедро одарив Килла и его друзей, отправил их к Птолемею.  Эти события изгнали Птолемея из Сирии, Антигона же, который наслаждался успехом  и хотел видеть сына, побудили расстаться с Келенами.    

7. Вслед за тем Антигон отправил Деметрия на покорение  аравийского племени набатеев, и тут, попав в безводную пустыню, он подвергся  немалой опасности, однако, сохраняя мужество и присутствие духа, настолько  испугал варваров, что смог отступить с богатой добычей, среди которой было  семьсот верблюдов.    

Когда Селевк, изгнанный Антигоном из Вавилонии, затем  возвратился, вернул себе власть и, утвердившись в своих прежних владениях,  двинулся с войском вглубь материка, чтобы подчинить соседние с индийцами народы  и прикавказские области, Деметрий, надеясь найти Месопотамию беззащитной,  внезапно переправился через Евфрат и напал на Вавилон. Он захватил одну из  цитаделей – всего их было две – выбив оттуда караульный отряд Селевка и  разместив семь тысяч своих воинов, а затем, приказав войску грабить страну и  уносить с собою все, что удастся, снова отошел к морю. Этим походом Деметрий  лишь укрепил власть Селевка, ибо разоряя Вавилонию, словно чужую землю, он как  бы отрекался от всяких прав на нее.    

Птолемей осадил Галикарнасс, и Деметрий, немедленно  бросившись на помощь, вырвал город из рук неприятеля. (8). Слух об этом  прекрасном подвиге разнесся повсюду, и тут Антигоном и Деметрием овладело  горячее желание освободить всю Грецию, порабощенную Кассандром и Птолемеем.  Никогда ни один из царей не вел войны благороднее и справедливее, ибо те  богатства, которые отец с сыном скопили, усмиряя варваров, тратились теперь на  греков – славы и чести ради. Когда было решено сначала плыть в Афины и один из  друзей посоветовал Антигону оставить город за собою, если он будет захвачен,  ибо, дескать, это сходни, переброшенные на берег Греции, Антигон отверг его  совет, сказав, что самые прочные сходни – это доверие и расположение, а что  Афины – сторожевая башня всего света, с высоты которой весть о любых деяниях  быстро домчится до самых отдаленных народов земли. Итак, Деметрий вышел в море  с пятью тысячами талантов серебра и флотом из двухсот пятидесяти судов и  двинулся к Афинам, где, в самом городе, правил назначенный Кассандром Деметрий  Фалерский, а в Мунихии стоял сторожевой отряд. Дальновидным планам Деметрия  сопутствовала удача, и в двадцать шестой день месяца фаргелиона он появился в  виду Пирея, совершенно неожиданно для его защитников, а потому, когда флот стал  приближаться, все решили, что это корабли Птолемея, и принялись готовиться к  встрече. Лишь много спустя начальники, обнаружив свою ошибку, отдали  необходимые распоряжения, и тут поднялось страшное замешательство, естественное  и неизбежное в тех случаях, когда приходится отбивать внезапную высадку  неприятеля. И в самом деле, Деметрий уже вошел в гавань, найдя проходы  незапертыми, и теперь, стоя на виду у всех, приказал подать с корабля знак,  призывающий к тишине и вниманию. Все примолкли, и, поставив рядом с собою  глашатая, Деметрий объявил, что прислан отцом, дабы в добрый час освободить  афинян[1693], изгнать сторожевой  отряд и вернуть гражданам их законы и старинное государственное устройство.    

9. После этих слов глашатая, большая часть воинов тут же  сложила щиты к ногам и с громкими рукоплесканиями стала приглашать Деметрия  сойти на берег, называя его благодетелем и спасителем. Деметрий Фалерский,  считая, что победителю следует покоряться в любом случае, даже если он не  намерен исполнить ни единого из своих обещаний, отправил к нему посольство с  изъявлением покорности. Деметрий ласково принял послов, а когда те тронулись в  обратный путь, в свою очередь отправил к афинянам Аристодема Милетского, одного  из друзей своего отца. После совершившейся так внезапно перемены Деметрий  Фалерский больше, нежели неприятелей, страшился собственных сограждан. Полный  глубокого уважения к славе и нравственной чистоте этого человека, Деметрий  позаботился о нем и, исполняя его желание, отправил под надежною охраною в  Фивы. Сам же он объявил, что, как ни хочется ему повидать Афины, он вступит в  город не прежде, чем завершит его освобождение, изгнав караульный отряд. Обведя  Мунихию валом и рвом, Деметрий морем двинулся на Мегары, занятые воинами  Кассандра.    

В Патрах жила знаменитая красавица Кратесиполида, бывшая  супруга Александра, сына Полисперхонта, и узнав, что она готова встретиться с  ним, Деметрий бросил войско близ Мегар и пустился в путь в сопровождении  нескольких легковооруженных пехотинцев, но и немногочисленным этим провожатым  не велел приближаться к своей палатке, чтобы женщина могла приходить к нему  тайно. Враги, однако, обо всем проведали и неожиданно напали на Деметрия,  который в страхе бежал, едва успев накинуть на плечи плащ. Так он чуть было не  попал в позорнейший плен из-за своей распущенности, но все же счастливо  ускользнул от опасности, а палатку со всем ее содержимым захватили и унесли  враги.    

Когда Мегары были взяты и воины уже начинали грабить город,  горячие просьбы афинян убедили Деметрия сменить гнев на милость. Он изгнал  неприятельский караульный отряд и объявил город свободным. Занимаясь делами мегарян,  он вспомнил о философе Стильпоне, который, как говорили, решил провести остаток  своих дней в уединении и тишине. Деметрий послал за ним и спросил, не унес ли  кто из воинов его имущества. «Нет, – отвечал Стильпон, – никто. Во  всяком случае, я не видел никого, кто бы уносил знание». Почти все рабы были  расхищены победителями, и когда Деметрий, прощаясь со Стильпоном, в заключение  дружелюбной беседы, заметил: «Я оставляю ваш город свободным» – философ сказал  ему: «Что правда, то правда: ты не оставил нам ни одного раба».    

10. Вернувшись к Мунихии и став лагерем перед ее стенами,  Деметрий, наконец, выбил из крепости сторожевой отряд, а самоё крепость  разрушил и лишь тогда принял приглашения афинян, вошел в город и, созвав  Народное собрание, восстановил старинное государственное устройство. Кроме того  он обещал, что отец пришлет им сто пятьдесят тысяч медимнов хлеба и  корабельного леса на сто триер. Так после четырнадцати лет олигархии – со  времен Ламийской войны и битвы при Кранноне – олигархии, которую могущество  Деметрия Фалерского, по сути дела, превратило в единовластие, афиняне вновь  обрели демократическое правление. Благодеяние это само по себе прославило и  возвеличило Деметрия, зато афиняне, желая воздать по заслугам своему  освободителю, неумеренностью почестей вызвали только ненависть к нему. Афиняне  были первыми, кто провозгласил Деметрия и Антигона царями, хотя до того оба  всячески отвергали это звание – оно считалось единственным из царских  преимуществ, по-прежнему остающимся за потомками Филиппа и Александра и  недосягаемым, недоступным для прочих. Афиняне были единственными, кто нарек их  богами-спасителями; отменивши старинное достоинство архонта-эпонима, они решили  ежегодно избирать «жреца спасителей» и все постановления и договоры помечать его  именем. Они постановили далее, чтобы на священном пеплосе[1694], вместе с остальными богами, ткались  изображения Антигона и Деметрия. Место, куда впервые ступил Деметрий, сойдя с  колесницы, они освятили и воздвигли там жертвенник Деметрию Нисходящему[1695], к прежнем филам[1696] присоединили две новые –  Деметриаду и Антигониду и число членов Совета увеличили с пятисот до шестисот,  ибо каждая фила выставляла по пятидесяти советников.    

11. Самой чудовищной выдумкой Стратокла (так звался  изобретатель всего этого хитроумнейшего и утонченного раболепия) было  предложение, чтобы лица, отправляемые Собранием к Антигону или Деметрию,  именовались не послами, но феорами – словно те, кто на общегреческих  празднествах при дельфийском Пифоне или в Олимпии приносят от имени своих  городов установленные древним обычаем жертвы.    

Этот Стратокл и вообще отличался необыкновенною дерзостью,  жизнь вел беспутную и разнузданную и в своем беззаботном и пренебрежительном  отношении к народу подражал, казалось, гнусному шутовству Клеона. Он взял к  себе в дом гетеру Филакион. Как-то раз она принесла с рынка мозги и шеи.  «Смотри-ка, – воскликнул Стратокл, – ты купила к обеду те самые мячи,  которыми мы перебрасываемся, когда решаем государственные дела!» Когда афинский  флот потерпел поражение при Аморгосе, Стратокл, опередивши гонцов, прошествовал  с венком на голове через Керамик, возвестил, что одержана победа, и тут же  предложил устроить благодарственные жертвоприношения и раздачу мяса по филам.  Немного спустя моряки привели уцелевшие в битве суда, и афиняне в ярости  потребовали Стратокла к ответу, а тот, нимало не смущенный гневным шумом толпы,  выступил и сказал: «А что, собственно, страшного с вами приключилось? Вы  провели в радости два дня – только и всего!» Вот какова была наглость  Стратокла.    

12. Но, как говорит Аристофан[1697], бывает кое-что и погорячее огня. Нашелся  еще льстец, низостью превзошедший самого Стратокла, и предложил, чтобы всякий  раз, как Деметрий прибудет в Афины, его принимали с таким же почетом, какой  воздают Деметре и Дионису, и чтобы тот, кто сумеет обставить этот прием  наиболее торжественно и пышно, приносил за казенный счет памятный дар богам. В  довершение всего афиняне назвали месяц мунихион деметрионом, канун новолуния  деметриадой, а праздник Дионисии переименовали в Деметрии. Чуть ли не каждое из  нововведений божество отметило дурным знамением. Когда пеплос, на котором  постановили выткать Деметрия и Антигона рядом с Зевсом и Афиною, понесли через  Керамик, налетел ураган и разодрал священное одеяние пополам. Вокруг новых  жертвенников густо поднялась цикута, хотя вообще земля в Аттике редко рождает  эту траву. В день, на который падали Дионисии, праздничное шествие пришлось  отменить, ибо ударил сильный, не по времени года, мороз и выпал густой иней;  стужа сожгла не только все виноградники и фиговые деревья, но побила и зеленя.  Намекая на эти события, противник Стратокла Филиппид пишет о нем в комедии так:    

     

Он – тот, по чьей вине на лозы иней  пал    

И кто нечестием порвал богини плащ;    

Воздал он смертным людям божьи  почести.    

Вот кто народ сгубил, а не комедия.    

     

Филиппид был другом Лисимаха, и царь из уважения к нему  сделал афинскому народу немало добра. Встретиться и повидаться с ним перед  каким-нибудь важным делом или походом Лисимах почитал за счастливое  предзнаменование. Добрым именем пользовался Филиппид и за свой нрав, ибо  никогда никому не навязывался и был свободен от придворной суетливости и  любопытства. Однажды, ласково беседуя с ним, Лисимах спросил: «Чем бы мне  поделиться с тобою, Филиппид?» – «Чем угодно, царь, только не тайною», –  был ответ. Я умышленно сопоставляю здесь этих двух людей: одного из них  выкормило ораторское возвышение, другого – театр.    

13. Однако ж наиболее бессмысленной, наиболее глупой среди  всех почестей была вот какая: в связи с намерением афинян посвятить Дельфийскому  богу щиты Дромоклид из дема Сфетт предложил просить об оракуле... Деметрия!  Привожу это предложение дословно. «В добрый час! Народ да соблаговолит  определить: избрать одного из афинян и отправить к Спасителю, дабы, принесши  надлежащие жертвы, он вопросил Спасителя, как лучше, скорее и благочестивее  всего может народ посвятить свой дар; что изречет Спаситель, то да исполнит  народ». Подобного рода издевательская лесть пагубно действовала на рассудок  Деметрия, и без того не слишком крепкий и здравый.    

14. Находясь в Афинах и отдыхая от трудов, Деметрий женился  на Эвридике, вдове Офельта, властителя Кирены. Она вела свой род от древнего  Мильтиада и после смерти Офельта свова вернулась в отечество. Брак этот афиняне  расценили как особую милость и честь для своего города. Однако Деметрий был до  того скор и легок на заключение браков, что жил в супружестве со многими  женщинами сразу. Наибольшим уважением среди них пользовалась Фила – как по  праву дочери Антипатра, так и потому, что прежде была женою Кратера, который  среди всех преемников Александра оставил по себе у македонян самую добрую  память. На Филе, которая была старше его, Деметрий, тогда еще совсем юный,  женился, послушавшись уговоров отца, но без всякой охоты, и Антигон, как  рассказывают, шепнул ему на ухо измененный стих из Эврипида[1698]:    

     

За прибыль станешь ты не вольно  женихом,    

     

удачно подставив вместо «и нехотя рабом» сходные с ними по  звучанию слова. За всем тем «уважение» Деметрия к Филе и прочим его супругам  было такого свойства, что он открыто, не таясь, жил со многими гетерами и  свободными женщинами, и ни единому из тогдашних царей не приносило сластолюбие  столь скверной славы, как ему.    

15. Антигон призывал сына начать войну с Птолемеем за остров  Кипр, и ослушаться Деметрий не смел, но, сокрушаясь, что должен оставить борьбу  куда более славную и прекрасную, – борьбу за Грецию, – он подослал  своего человека к полководцу Птолемея Клеониду, начальнику сторожевых отрядов в  Сикионе и Коринфе, и предлагал ему денег, если он возвратит свободу этим городам.  Когда же Клеонид отвечал отказом, Деметрий, не теряя времени, вышел в море и со  всем войском поплыл к Кипру. Менелая, брата Птолемея, он разбил в первом же  сражении, а когда появился сам Птолемей с большими сухопутными и морскими  силами, зазвучали взаимные угрозы и хвастливые, вызывающие речи. Птолемей  советовал Деметрию убраться вон, пока он еще не раздавлен собранной воедино  мощью врага, а Деметрий сулил Птолемею отпустить его восвояси, если он  пообещает очистить Сикион и Коринф. Эта борьба неопределенностью своего исхода  держала в напряженном ожидании не только самих противников, но и каждого из  остальных властителей, ибо ясно было, что успех отдает в руки победителя не  Кипр и не Сирию, но верховное главенство.    

16. Птолемей отошел от берега на ста пятидесяти судах, а  Менелаю с шестьюдесятью кораблями приказал ждать у Саламина, чтобы в самый  разгар сражения напасть на Деметрия с тыла и расстроить его боевой порядок.  Против этих шестидесяти Деметрий выставил только десять, – ибо десяти  судов оказалось достаточно, чтобы замкнуть узкий выход из гавани, –  разместил пехоту на всех далеко выступающих в море мысах, а сам со ста  восемьюдесятью судами двинулся против Птолемея. Стремительным и яростным ударом  он сломил сопротивление противника и обратил его в бегство. Птолемей ускользнул  всего на восьми судах (остальные были потоплены, а семьдесят попали в плен  вместе с моряками и солдатами), что же касается стоявших на якоре грузовых  кораблей с несметными толпами рабов, женщин и приближенных Птолемея, с оружием,  деньгами и осадными машинами, – Деметрий захватил все до последнего. Среди  добычи, доставленной в лагерь, оказалась знаменитая Ламия, которая вначале была  известна мастерской игрою на флейте, а впоследствии стяжала громкую славу  искусством любви. В ту пору красота ее уже отцветала, и разница в летах между  нею и Деметрием была очень велика, и все же своими чарами и обаянием Ламия  уловила и оплела его так крепко, что одна лишь она могла называть Деметрия  своим любовником – остальным женщинам он только позволял себя любить.    

После морского сражения не долго сопротивлялся и Менелай, но  сдал Деметрию и Саламин, и флот, и сухопутное войско – тысячу двести конников и  двенадцать тысяч пехотинцев.    

17. Эту прекрасную, славную победу Деметрий украсил еще  более своей добротою и человеколюбием, с почестями предав погребению тела  убитых врагов, отпустив на волю пленных и подаривши афинянам из добычи тысячу  двести полных доспехов.    

К отцу с вестью о победе Деметрий отправил милетца  Аристодема, первого льстеца среди всех придворных, который, видимо,  приготовился увенчать происшедшее неслыханно пышной лестью. Он благополучно  завершил плавание с Кипра, но причаливать не велел и, отдавши приказ бросить  якоря и всем оставаться на борту, один спустился в лодку, вышел на берег и  двинулся дальше к Антигону, который был в том расположении духа, какое только и  может быть у человека, тревожно и нетерпеливо ожидающего исхода столь важных  событий. Когда царь узнал, что гонец уже прибыл, беспокойство его достигло  предела, он едва нашел в себе силы остаться дома и посылал одного за другим  слуг и приближенных спросить Аристодема, чем закончилась битва. Но тот не  отвечал никому ни слова и, шаг за шагом, нахмуривши лоб, храня глубокое  молчание, подвигался вперед, так что, в конце концов, Антигон, в полном смятении,  не выдержал и встретил Аристодема у дверей, меж тем как следом за вестником шла  уже целая толпа и новые толпы сбегались ко дворцу. Подойдя совсем близко,  Аристодем вытянул правую руку и громко воскликнул: «Радуйся и славься, царь  Антигон[1699], мы победили Птолемея в  морском бою, в наших руках Кипр и шестнадцать тысяч восемьсот пленных!» А царь  в ответ: «И ты, клянусь Зевсом, радуйся, но жестокая пытка, которой ты нас  подверг, даром тебе не пройдет – награду за добрую весть получишь не скоро!»    

18. Тогда народ впервые провозгласил Антигона и Деметрия  царями. Отца друзья увенчали диадемой немедленно, а сыну Антигон отправил венец  вместе с посланием, в котором называл Деметрия царем. Тогда Египет поднес  царский титул Птолемею, – чтобы никто не подумал, будто побежденные  лишились мужества и впали в отчаяние, – а дух соперничества заставил  последовать этому примеру и остальных преемников Александра. Стал носить  диадему Лисимах, надевал ее теперь при встречах с греками Селевк, который, ведя  дела с варварами, и прежде именовал себя царским титулом. И лишь Кассандр, хотя  все прочие и в письмах и в беседах величали его царем, сам писал свои письма  точно так же, как и прежде.    

Все это означало не только дополнение к имени и перемену во  внешнем обличии: новое достоинство внушило властителям новый образ мыслей,  подняло их в собственных глазах, внесло в их жизнь и обхождение с окружающими  нарочитую степенность и суровость – так трагические актеры вместе с платьем и  маской меняют и походку, и голос, манеру ложиться к столу и разговаривать с  людьми. С этих пор они стали нетерпимее и жестче в своих требованиях, откинув  притворную скромность, которая прежде прикрывала их могущество, делая его  сравнительно легким и необременительным для подданных. Такой огромною силой  обладало одно-единственное слово льстеца, и такой переворот произвело оно в  целом мире!    

19. Воодушевленный подвигами Деметрия на Кипре, Антигон без  промедления выступил против Птолемея, приняв на себя командование сухопутными  силами, меж тем как Деметрий плыл рядом во главе большого флота. Каким образом  суждено было завершиться этому начинанию, увидел во сне Медий, один из друзей  Антигона. Снилось ему, будто Антигон со всем войском участвует в двойном  пробеге[1700] и сперва бежит  размашисто и скоро, но затем начинает сдавать, а после поворота и вовсе  слабеет, едва переводит дух и с трудом держится на ногах. И верно, Антигон  столкнулся на суше со многими непреодолимыми препятствиями, а Деметрия страшная  буря и огромные волны чуть было не выбросили на дикий, лишенный гаваней берег,  и он потерял немалую часть своих судов, так что оба вернулись ни с чем.    

Антигону было уже без малого восемьдесят, но не столько  годы, сколько тяжесть грузного тела, непомерно обременявшая носильщиков, уже не  позволяла ему исполнять обязанности полководца, а потому впредь он пользовался  службою сына, который с блеском распоряжался самыми важными и трудными делами  благодаря своему опыту и удаче. Мотовство сына, его страсть к роскоши и вину не  слишком беспокоили старого царя, ибо лишь во время мира необузданно предавался  Деметрий своим страстям и на досуге утопал в наслаждениях, не зная ни предела,  ни меры, но стоило начаться войне – и он сразу трезвел, обнаруживая  рассудительность человека, воздержного от природы. Рассказывают, что однажды,  когда власть Ламии уже не была ни для кого тайною, Деметрий, вернувшись из  путешествия, нежно целовал отца, и Антигон со смехом заметил: «Тебе, верно,  кажется, что ты целуешь Ламию, мой мальчик». В другой раз он много дней подряд  пьянствовал, а всем говорил, будто болезненные истечения не давали ему выйти из  дому. «Это я знаю, – сказал Антигон, – да только что там текло –  фасосское или хиосское[1701]?»  Услышав, что сын снова занемог, Антигон отправился его навестить и в дверях  столкнулся с каким-то красивым мальчиком. Он сел подле постели больного и взял  его руку, чтобы сосчитать пульс, а когда Деметрий сказал, что лихорадка теперь  уже ушла, ответил: «Конечно, ушла, сынок, и даже только что встретилась мне в  дверях». Так снисходителен был Антигон к подобным проступкам Деметрия ради иных  его деяний. Скифы, если напиваются допьяна, чуть пощипывают тетивы луков,  словно пробуждая свой дух, расслабленный и усыпленный наслаждением, но Деметрий  отдавал себя всего безраздельно то заботе, то удовольствию, никогда не смешивая  и не сочетая одну с другим, и потому, готовясь к войне, проявлял свое усердие и  искусство в полном блеске.    

20. Да, именно готовя боевую силу, а не используя ее в деле,  обнаруживал Деметрий, сколько можно судить, лучшие стороны своего военного  дарования. Он хотел, чтобы все необходимое было под рукою в изобилии; он был  ненасытен в строительстве огромных кораблей и осадных машин и находил немалое  удовольствие в наблюдении за этими работами. Способный и вдумчивый, он не  обращал природную изобретательность на бесполезные забавы, как иные из царей,  которые играли на флейте, занимались живописью или ремеслом чеканщика.  Македонянин Аэроп[1702] на  досуге мастерил маленькие столики и светильники. Аттал Филометор разводил  целебные растения – не только белену и чемерицу, но и цикуту, наперстянку и  живокость, – сам сеял и выращивал их в дворцовом саду, старался распознать  свойства их соков и плодов и никогда не забывал вовремя собрать посеянное.  Скифские цари гордились тем, что собственными руками оттачивают и заостряют наконечники  стрел. Однако у Деметрия даже занятия ремеслами были поистине царскими, замыслы  его отличались широким размахом, а творения, кроме изощренной  изобретательности, обнаруживали высоту и благородство мысли, так что казались  достойными не только ума или могущества, но и рук царя. Гигантскими размерами  труды эти пугали даже друзей, красотою тешили даже врагов. Это сказано всерьез,  а не для красного словца. Враги дивились и восхищались, глядя на корабли с  шестнадцатью и пятнадцатью рядами весел, проплывавшие мимо их берегов, а  «Погубительницы городов»[1703] так  и приковывали взоры осажденных – сами события неопровержимо об этом  свидетельствуют. Когда Деметрий осаждал Солы в Киликии, Лисимах, его противник  и вообще самый злой враг Деметрия среди царей, прислал к нему гонца с просьбою  показать военные машины и корабли в плавании. Деметрий показал, и Лисимах в  изумлении удалился от Сол. Родосцы, которых Деметрий долго держал в осаде,  после конца войны просили оставить им несколько машин как памятник его мощи и  их мужества.    

21. Родосцы были союзниками Птолемея. Объявивши им войну,  Деметрий подвел к стенам Родоса самую большую из «Погубительниц», с опорою в  виде прямоугольника, каждая сторона которого в нижней части равнялась сорока  восьми локтям[1704],  а в вышину машина была шестидесяти шести локтей, причем кверху грани начинали  сходиться, так что вершина башни была уже основания. Изнутри она разделялась на  ярусы со многими помещениями, и с лицевой, обращенной к неприятелю грани на  каждом ярусе открывались бойницы, сквозь которые летели всевозможные  метательные снаряды: башня была полна воинами любого рода и выучки. На ходу она  не шаталась и не раскачивалась, а ровно и неколебимо стояла на своей опоре,  подвигаясь вперед с оглушительным скрипом и грохотом, вселяя ужас в сердце зрителей,  но взорам их неся невольную радость.    

Нарочито для войны с родосцами Деметрию привезли с Кипра два  железных панциря весом по сорок мин каждый. Чтобы показать несокрушимую их  крепость, оружейник Зоил велел выстрелить из катапульты с двадцати шагов, и стрела  не только не пробила железо, но даже царапину оставила едва заметную, словно бы  нанесенную палочкой для письма. Этот панцирь Деметрий взял себе, а второй отдал  эпирцу Алкиму, самому воинственному и крепкому из своих подчиненных: полный  доспех его весил два таланта – вдвое больше, чем у любого из остальных солдат.  Там же на Родосе, в битве близ театра, Алким погиб.    

22. Родосцы ожесточенно сопротивлялись, но Деметрий, хотя  успехи его были ничтожны, упорно продолжал осаду, до крайности озлобленный тем,  что враги перехватили судно с письмами, одеждой и покрывалами, которые послала  ему его супруга Фила, и отправили корабль и весь груз к Птолемею, не взявши за  образец благородное человеколюбие афинян, которые, когда в их руки попались  гонцы Филиппа, все остальные письма прочли и только письма Олимпиады не вскрыли  и нераспечатанными доставили противнику. Деметрий был глубоко оскорблен, но  когда вскоре представился случай отплатить родосцам обидою за обиду, он этим  случаем не воспользовался. Как раз в ту пору Протоген из Кавна писал для них  картину, изображающую историю Иалиса[1705],  и эту картину, уже почти завершенную, Деметрий захватил в каком-то пригороде.  Родосцы через глашатая молили его пощадить работу Протогена, и Деметрий в ответ  заявил, что скорее сожжет изображения своего отца, чем погубит столь великий  труд художника. Говорят, что семь лет жизни потратил Протоген на свою картину.  Апеллес, глядя на нее, был до того потрясен, что, по его же собственным словам,  лишился дара речи и лишь позже промолвил: «Велик был труд и изумительно  творение». Однако, прибавил он, этой картине не достает той небесной прелести,  которая присуща его собственной живописи. Впоследствии эту картину вместе со  всеми остальными увезли в Рим, и там она сгорела во время какого-то пожара.    

Родосцы отбивались с прежним мужеством, и Деметрий уже искал  лишь благовидного предлога, чтобы снять осаду. Тут появились афиняне и  примирили враждующих на условии, что родосцы будут союзниками Антигона и  Деметрия во всех случаях, кроме войны с Птолемеем.    

23. Кассандр осадил Афины, и город звал Деметрия на выручку.  Выйдя в плавание с тремястами судов и большим пешим войском, он не только  изгнал Кассандра из Аттики, но преследовал бегущего до самых Фермопил, нанес  ему там еще одно поражение и занял Гераклею, добровольно к нему  присоединившуюся. После этой победы шесть тысяч македонян перебежали на сторону  Деметрия. Возвращаясь назад, он объявил свободу всем грекам, обитавшим к югу от  Фермопильского прохода, заключил договор о союзе с беотийцами, взял Кенхреи и,  захвативши Филу и Панакт, две аттические крепости, где стояли сторожевые отряды  Кассандра, передал их афинянам. А те, хотя уже прежде излили на него все  мыслимые и немыслимые почести, еще раз показали себя неисчерпаемо  изобретательными льстецами, отведя Деметрию для жилья внутреннюю часть  Парфенона. Там он и поместился, и все говорили, что Афина принимает в своем  доме гостя, – не слишком-то скромного, клянусь богами, гостя и мало  подобающего для девичьих покоев![1706]    

В самом деле, однажды, когда брат Деметрия Филипп  остановился в доме, где жили три молодые женщины, Антигон, узнав об этом,  самому Филиппу не сказал ни слова, но, послав за человеком, который разводил  свиту на постой, обратился к нему в присутствии сына: «Эй, ты, любезный,  изволь-ка вызволить моего сына из этой тесноты!»    

(24). А Деметрий, которому надлежало чтить Афину если не по  иным каким соображениям, то хотя бы по долгу младшего брата богини – ибо так он  пожелал именоваться, – день за днем осквернял Акрополь столь гнусными  насилиями над горожанками и свободнорожденными мальчиками, что чище всего это  место казалось, когда он распутничал с Хрисидой, Ламией, Демо ,  Антикирой, всесветно знаменитыми потаскухами. Вообще излагать подробности я не  стану – из уважения к Афинам, – но было бы неправильно и несправедливо  обойти молчанием доблесть и чистоту Дамокла. Этот Дамокл, еще совсем юный, не  избегнул, однако, внимания Деметрия, ибо само прозвище мальчика выдавало редкую  его прелесть: его прозвали Дамоклом Прекрасным. Ни на какие обольщения, подарки  или же угрозы он не поддавался и, в конце концов, перестал посещать палестры и  гимнасий и только ходил мыться в частную баню. Туда и проскользнул Деметрий  следом за ним, улучив время, когда Дамокл остался один, а мальчик, убедившись,  что помощи ждать не от кого, сбросил крышку с медного котла и прыгнул в кипящую  воду. Так он погиб незаслуженною и жалкою смертью, но выказал благородство,  достойное его отечества и его красоты, – не то, что Клеэнет, сын  Клеомедонта, который «исхлопотал» помилование своему отцу, присужденному к  штрафу в пятьдесят талантов, и, предъявив народу письмо Деметрия, не только  опозорил самого себя, но и в городе посеял смуту и беспорядки. Ибо Клеомедонта  афиняне от наказания освободили, но вслед за тем приняли закон, чтобы никто из  граждан писем от Деметрия не приносил. Деметрий не на шутку разгневался, и  афиняне, вновь перепугавшись, не только отменили закон, но и тех, кто его  предложил или высказывался в его поддержку, изгнали, а иных даже казнили. В  довершение ко всему было вынесено следующее решение: «Афинский народ  постановляет – все, что ни повелит царь Деметрий, да будет непорочно в глазах  богов и справедливо в глазах людей». Когда же кто-то из лучших граждан  воскликнул, что Стратокл, который предлагал это постановление, просто безумец,  Демохар из дема Левконоя заметил: «Напротив, он был бы безумцем, если бы не был  безумцем». И верно, Стратокл извлек немало выгод из своей лести. За эти слова  Демохар поплатился доносом и изгнанием. Так-то вот жили афиняне, казалось бы,  свободные после избавления от вражеского сторожевого отряда!    

25. Затем Деметрий двинулся в Пелопоннес; никто из  противников не смел оказать ему сопротивления, но все бежали, бросая города, и  он присоединил к себе так называемый Скалистый берег и всю Аркадию, кроме  Мантинеи, а Сикион, Аргос и Коринф очистил от сторожевых отрядов, подкупив  солдат и начальников взяткою в сто талантов. В Аргосе он взял на себя  распорядительство на играх – как раз подошло время Герей[1707] – и, справляя праздник вместе с греками,  женился на Деидамии, дочери царя молоссов Эакида и сестре Пирра. Сикионянам он  сказал, что они поселились не там, где следовало, и убедил их перебраться туда,  где они обитают и поныне. Заодно с местом Деметрий изменил и название города,  переименовав его из Сикиона в Деметриаду.    

На Истме состоялся Всеобщий совет, и при громадном стечении  народа Деметрий был провозглашен вождем Эллады, как прежде Филипп и Александр;  обоих, однако ж, Деметрий, кичась своим счастьем, которое тогда так приветливо  ему улыбалось, и своим огромным могуществом, полагал гораздо ниже себя.  Александр никого из царей титула не лишил и себя царем царей никогда не  называл, хотя многие приняли из его рук и венец, и царство, а Деметрий зло  потешался над теми, кто именовал царем кого бы то ни было еще, кроме него  самого и Антигона, и с удовольствием прислушивался, когда за вином звучали  здравицы в честь царя Деметрия, Селевка – начальника слонов, Птолемея –  начальника флота, Лисимаха – хранителя казны, Агафокла – правителя Сицилии.  Другим царям доносили об этих потехах Деметрия, но они лишь посмеивались, и  только один Лисимах негодовал на то, что Деметрий считает его скопцом: как  правило, хранители казны были евнухи. Вообще Лисимах был самым заклятым его  врагом. Глумясь над любовью Деметрия к Ламии, он говорил, что впервые видит  потаскуху выступающей в трагедии, а Деметрий в ответ: «Моя потаскуха чище  Лисимаховой Пенелопы».    

26. Отправляясь в обратный путь, Деметрий написал в Афины,  что немедленно, как только прибудет, желает пройти посвящение в таинства,  причем весь обряд целиком, от низшей до созерцательной ступени, намерен  постигнуть сразу. Это было противно священным законам и никогда прежде не  случалось, ибо Малые таинства справлялись в месяце анфестерионе, Великие – в  боэдромионе, а к созерцательной ступени посвященных допускали не раньше, чем  через год после Великих таинств[1708].  Но когда прочитали письмо Деметрия, выступить с возражениями отважился один  лишь факелоносец Пифодор, да и то безо всякого толку, потому что афиняне,  послушавшись совета Стратокла, решили называть и считать мунихион анфестерионом  и справили, нарочито для Деметрия, священнодействия в Агре[1709]. После этого мунихион из анфестериона  превратился в боэдромион, Деметрий принял дальнейшее посвящение и сразу же был  приобщен к числу «созерцателей». По этому случаю Филиппид в укор и поношение  Стратоклу написал:    

     

Годичный целый срок в единый месяц  сжал.    

     

И еще – насчет постоя в Парфеноне:    

     

Святой акрополь наш в харчевню  превратив,    

К Афине-деве в храм распутниц он  привел.    

     

27. Среди многочисленных злоупотреблений и беззаконий,  которые тогда творились, больнее всего, как сообщают, уязвил афинян приказ  безотлагательно раздобыть двести пятьдесят талантов, ибо, увидев, что деньги  собраны – а взыскивались они с неумолимою строгостью, – Деметрий  распорядился передать всё Ламии и другим гетерам на мыло, румяна и притирания.  Больше убытка граждан тяготил позор, и молва была горше самого дела. Некоторые,  правда, говорят, что эту шутку Деметрий сыграл не с афинянами, а с  фессалийцами. Кроме того Ламия и сама, готовя для царя пир, многих обложила  своего рода налогом, и пир этот роскошью и великолепием прославился настолько,  что Линкей Самосский описал его в особом сочинении. Вот почему один из  комических поэтов очень удачно и верно прозвал Ламию «Погубительницей городов».  А самого Деметрия Демохар из Сол называл «Мифом»: в мифах, дескать, своя Ламия[1710], а у него – своя. Любовь  и расположение Деметрия к этой женщине внушали ревность и зависть не только его  супругам, но и друзьям. Однажды от него прибыло посольство к Лисимаху, и тот,  на досуге, показывал гостям глубокие шрамы у себя на бедрах и на руках, и  говорил, что это следы львиных когтей и что остались они после схватки со  зверем, наедине с которым запер его когда-то царь Александр. Тут послы со  смехом заметили, что их царь тоже носит на шее следы от укусов дикого и  страшного зверя – Ламии. Удивительно, как Деметрий, который вначале питал  отвращение к Филе из-за различия в годах, впоследствии не устоял перед Ламией и  так долго любил ее, уж отцветшую и стареющую! Однажды за пиром Ламия играла на  флейте, и Деметрий спросил Демо , по прозвищу Бешеная: «Ну, как на твой  взгляд?» – «На мой взгляд – старуха, государь», – отвечала гетера. В  другой раз, указывая на изысканные блюда, которые подали к столу, Деметрий  сказал ей: «Видишь, сколько всего посылает мне моя Ламия?» – «А ты поспи еще с  моей матерью – она пошлет тебе и того больше», – возразила Демо .    

Часто рассказывают о возражении Ламии на знаменитый приговор  Бокхорида. Один египтянин был влюблен в гетеру Тониду, но та назначила огромную  плату, а потом ему привиделось во сне соитие с нею, и страсть его сразу  иссякла. Тогда Тонида через суд потребовала назначенной ею суммы. Выслушав  обстоятельства дела, Бокхорид велел ответчику отсчитать все деньги сполна,  положить монеты в сосуд и провести несколько раз перед глазами гетеры, а истице  – забрать тень сосуда, ибо сон – не более, чем тень действительности. Приговор  этот Ламия считала несправедливым. Ведь желание гетеры получить деньги,  рассуждала Ламия, тень не уняла, а сон страсть влюбленного утолил. Вот что я  хотел рассказать о Ламии.    

28. Тут судьба и история человека, чью жизнь мы описываем,  как бы переносит действие с комической сцены на трагическую. Все цари заключили  союз против Антигона и сплотили свои силы воедино. Деметрий покинул Грецию,  соединился с отцом и, видя, что Антигон готовится к войне с таким честолюбивым  рвением, какого трудно было ожидать в его годы, сам ощутил новый прилив  мужества и бодрости. Между тем представляется вероятным, что если бы Антигон  пошел хоть на малые уступки и несколько утишил свое непомерное властолюбие, он  до конца удержал бы главенство среди царей и передал его сыну. Однако, суровый  и спесивый от природы, столь же резкий в речах, как и в поступках, он раздражал  и восстанавливал против себя многих молодых и могущественных соперников. И в  тот раз он хвастливо говорил о своих врагах, что без труда разгонит их сборище,  как одним-единственным камнем или криком вспугивают птиц, слетевшихся клевать  зерна, брошенные рукою сеятеля. У Антигона было собрано свыше семидесяти тысяч  пехоты, десять тысяч конницы и семьдесят пять слонов, у неприятелей – конницы  на пятьсот клинков больше, слонов четыреста да сто двадцать боевых колесниц;  пехоты, правда, всего шестьдесят четыре тысячи. Когда оба войска сошлись,  настроение Антигона изменилось, надежды его поколебались, но намерения остались  неизменны. Прежде в битвах он бывал всегда самоуверен и неприступно горд,  говорил громко и надменно, а нередко отпускал язвительные остроты даже во время  рукопашной, выказывая этим твердость духа и презрение к врагу. Теперь,  напротив, его видели молчаливым и задумчивым, он представил сына воинам и  назвал его своим преемником. Но в особенности всех поразило вот что: Антигон  закрылся наедине с Деметрием в своей палатке и держал с ним совет, тогда как  раньше не посвящал в свои замыслы даже сына, но все решал сам, в полном  одиночестве, а затем лишь объявлял эти решения и распоряжался, ничего в них не  меняя. Рассказывают, что однажды, еще в ранние годы, Деметрий спросил отца, когда  они будут сниматься с лагеря, и Антигон в сердцах воскликнул: «Ты что же,  боишься, что один из всего войска не услышишь трубы?»    

29. Кроме всего прочего обоих тревожили и угнетали дурные  знамения. Деметрию приснился Александр в богатом вооружении, который спрашивал,  какой клич дают они с отцом для предстоящей битвы: «Зевс и Победа» – сказал ему  Деметрий. И Александр в ответ: «Тогда я ухожу к вашим врагам – они принимают  меня к себе». Когда пехота уже выстроилась к бою, Антигон, выходя из палатки,  споткнулся, упал ничком и сильно расшибся. Поднявшись на ноги, он простер руки  к небесам и просил у богов либо победы, либо внезапной и безболезненной смерти  до поражения. Завязался бой, и Деметрий во главе многочисленной и отборной  конницы ударил на Антиоха, сына Селевка. Он сражался великолепно и обратил  неприятеля в бегство, однако слишком увлекся преследованием и неуместное это  честолюбие сгубило победу, ибо и сам Деметрий, возвратившись, уже не смог  соединиться с пехотой – путь ему тем временем успели загородить вражеские  слоны, – и фаланга осталась без прикрытия, что, разумеется, не укрылось от  взора Селевка, который, однако, не напал на пехотинцев, а только теснил их,  грозя нападением и как бы призывая перейти на его сторону. Так оно и вышло:  значительная часть фаланги откололась и сдалась, остальные пустились бежать.  Теперь враги тучей устремились на Антигона, и кто-то из приближенных  воскликнул: «Царь, они метят в тебя!» – «Какая же еще может быть у них  цель? – возразил Антигон. – Но Деметрий подоспеет на выручку». Эту  надежду он сохранил до конца и всё озирался, ища глазами сына, пока не пал,  пронзенный сразу несколькими, пущенными в него копьями. Все слуги и друзья тут  же бросили мертвого, единственный, кто остался подле тела, был Форак из  Лариссы.    

30. После битвы цари-победители расчленили всю державу  Антигона и Деметрия, словно некое огромное тело, и, поделивши части между  собою, присоединяли новые провинции к прежним своим владениям. Деметрий с пятью  тысячами пехоты и четырьмя тысячами конницы почти без остановок бежал до Эфеса,  и, меж тем как все опасались, что, испытывая нужду в деньгах, он разграбит храм[1711], сам он, в свою очередь,  боялся, как бы этого не сделали его солдаты, а потому без промедлений двинулся  дальше и поплыл в Грецию, последние свои упования возлагая на афинян. У них  оставались и суда Деметрия, и его деньги, и супруга Деидамия, и он полагал, что  в эту годину бедствий нет для него надежнее прибежища, чем расположение и  любовь афинян. Вот почему, когда подле Кикладских островов его встретили афинские  послы и просили не приближаться к их городу, ибо народ постановил никого из  царей не принимать и не впускать, Деидамию же со всеми подобающими почестями  проводил в Мегары, – Деметрий был вне себя от гнева, хотя до сих пор  переносил свое несчастие с полным спокойствием и, невзирая на столь резкую  перемену обстоятельств, ни в чем не уронил себя и не унизил. Но обмануться в  афинянах вопреки всем ожиданиям, узнать, что их любовь, на самом деле, –  пустое притворство, было для Деметрия нестерпимою мукой. Да, сколько я могу  судить, непомерные почести – самое ненадежное свидетельство расположения толпы  к царям и властителям, ибо почести ценны лишь тогда, когда их оказывают по  доброй воле, а почестям, воздаваемым из страха, доверять нельзя: ведь одни и те  же постановления выносит и боязнь, и нелицемерное доброжелательство. А поэтому  люди разумные смотрят не на статуи, картины и раболепное поклонение,  приравнивающее их к богам, а на собственные дела и поступки, и уже в  зависимости от них различают почести искренние и вынужденные, и первым верят, а  вторых вовсе не принимают в расчет: они знают, как часто народ ненавидит именно  тех, кому воздает почести и кто с ненасытимою алчностью и спесью принимает их  от недоброхотных даятелей.    

31. Деметрий чувствовал себя жестоко и несправедливо  оскорбленным, но отомстить за обиду был не в состоянии и только отправил к  афинянам посланцев со сдержанными укорами и требованием вернуть ему его суда,  среди которых было одно с тринадцатью рядами гребцов. Получив корабли, он  поплыл к Истму, а оттуда, убедившись, что дела идут из рук вон плохо, –  города, один за другим, изгоняли его сторожевые отряды, и все переходило на  сторону врагов, – сам направился к Херсонесу, в Греции же оставил Пирра.  Разоряя земли Лисимаха, Деметрий, вместе с тем, обогащал и удерживал от  распадения собственное войско, которое мало-помалу вновь становилось грозною  силой. Лисимаху другие цари никакой помощи не оказывали, считая, что он  нисколько не лучше Деметрия – разве что более опасен, как более могущественный.    

Немного спустя Селевк прислал сватов, прося руки Стратоники,  дочери Деметрия и Филы. Хотя у Селевка уже был сын от персиянки Апамы, он  считал, что держава его и достаточно обширна для нескольких наследников и,  вместе с тем, нуждается в родственном союзе с Деметрием, поскольку Лисимах, как  ему стало известно, брал одну из дочерей Птолемея в жены себе и еще одну –  своему сыну Агафоклу. Для Деметрия свойство с Селевком оказалось неожиданным  счастием. Он посадил дочь на корабль и со всем флотом поплыл прямо в Сирию,  однако по пути вынужден был сделать несколько остановок и, между прочим,  пристал к берегу Киликии, которую цари после битвы с Антигоном отдали во  владение Плистарху, брату Кассандра. Сочтя высадку Деметрия вражеским набегом и  желая принести жалобу на Селевка, который готов примириться с общим неприятелем  без ведома и согласия остальных царей, Плистарх отправился к Кассандру.    

32. Узнав об этом, Деметрий двинулся в глубь страны, к  Киндам. Там он обнаружил в сокровищнице нетронутые тысячу двести талантов,  забрал деньги, успел погрузить их на корабли и поспешно вышел в море. Той порой  приехала и Фила, супруга Деметрия, и подле Россоса[1712] они встретились с Селевком. Эта встреча от  начала до конца была поистине царской, свободной от коварства и взаимных подозрений.  Сперва Селевк давал Деметрию пир в своем шатре, посреди лагеря, потом Деметрий  принимал Селевка на огромном судне с тринадцатью рядами весел. Были тут и  совещания, и досужие беседы, и увеселения, тянувшиеся иной раз целый день;  наконец, забрав Стратонику, Селевк торжественно отбыл в Антиохию.    

Деметрий завладел Киликией и отправил к Кассандру его сестру  Филу [в оригинальной версии перевода – путаница; исправлено по английскому  переводу Джона Дридена] , чтобы очиститься от обвинений Плистарха. В это время  из Греции приплыла Деидамия, но вскоре заболела и умерла, а так как Деметрий,  заботами Селевка, заключил дружеский союз и с Птолемеем, было условлено, что он  женится на дочери Птолемея Птолемаиде. До сих пор Селевк держал себя  благородно, но когда затем он попросил, чтобы Деметрий за деньги уступил ему  Киликию, и, получив отказ, в ярости стал требовать возврата Сидона и Тира, его  уже нельзя было назвать иначе, как обидчиком и насильником, ибо, подчинив своей  власти все земли от пределов Индии до Сирийского моря, он выказал себя  бесконечно мелочным и жадным до власти. Из-за двух городов он не постыдился  притеснять свойственника, человека, испытавшего жестокие удары судьбы, и своим  примером как нельзя лучше подтвердил слова Платона, что желающему истинного  богатства следует не увеличивать имущество, но умерить собственную  ненасытность: кто не положит предела жажде наживы, тот никогда не избавится ни  от бедности, ни от нужды[1713].    

33. Деметрий, однако, не дал себя запугать. Объявив, что не  только Ипс, но и еще тысяча подобных поражений не заставят его платить за  такого зятя, как Селевк, он усилил караульные отряды в обоих городах, а сам,  получив известие, что Лахар воспользовался смутою в Афинах и установил  тираннию, загорелся надеждою без труда захватить город, внезапно появившись под  его стенами. С большим флотом он благополучно пересек море, но когда плыл вдоль  берега Аттики, попал в бурю и лишился почти всех судов и значительной части  войска. Сам Деметрий избегнул гибели и начал войну с афинянами, вполне, однако  же, безуспешную, а потому, отправив своих людей собирать новый флот, ушел в  Пелопоннес и осадил Мессену. Во время одной из схваток он едва не погиб –  стрела из катапульты попала ему в лицо, пробила щеку и вошла в рот. Оправившись  от раны, Деметрий привел к покорности несколько изменивших ему городов, а затем  снова вторгся в Аттику, занял Элевсин и Браврон и стал опустошать страну.  Захватив судно, груженное хлебом и державшее путь в Афины, он повесил купца  вместе с кормчим и этим навел такой страх на остальных мореходов, что в городе  начался голод, к которому вскоре прибавилась острая нужда во всем самом  необходимом. За медимн соли платили сорок драхм, за медимн пшеницы – триста.  Птолемей послал на помощь афинянам полтораста судов, и они бросили якорь у Эгины,  но передышка, которую доставила осажденным эта подмога, оказалась  непродолжительной, ибо к Деметрию явилось множество кораблей из Пелопоннеса и с  Кипра, общим числом около трехсот, и моряки Птолемея поспешно удалились, а  тиранн Лахар бежал, бросив город на произвол судьбы.    

34. Тут афиняне, хотя сами же ранее постановили казнить  любого, кто хоть словом упомянет о мире с Деметрием, немедля отворили ближайшие  к противнику ворота и отправили послов, не ожидая, правда, для себя ничего  хорошего, но не в силах дольше терпеть нужду. Из многих ужасных рассказов,  которые оставила по себе эта осада, я приведу лишь один. Отец с сыном,  отчаявшись во всех надеждах, сидели вдвоем в комнате, как вдруг из-под крыши  упала дохлая мышь, и, увидев ее, оба вскочили на ноги и сцепились в драке из-за  этой «добычи». Писатели сообщают, что и философ Эпикур делил со своими  учениками бобы строго по счету и то была единственная их пища.    

В таком положении находился город, когда в него вступил  Деметрий и, приказав всем собраться в театре, оцепив скену вооруженными  солдатами, а вокруг логия[1714] расставив  собственных телохранителей, спустился верхними проходами, по примеру  трагических актеров, и этим вконец напугал афинян, но первыми же словами своей  речи освободил и избавил их от страха. Он воздержался и от резкого тона, и от  суровых слов, но, после недолгих и дружеских укоров, объявил им прощение,  подарил сто тысяч медимнов хлеба и назначил должностных лиц, более всего  угодных народу. Оратор Драмоклид, убедившись, что народ ликует от всей души и  нестройными криками восторга хочет превзойти своих вожаков, восхвалявших  Деметрия с ораторского возвышения, предложил передать царю Деметрию Пирей и  Мунихию. Тут же был принят соответствующий закон, а Деметрий, по собственному  почину, разместил караульный отряд еще и на Мусее[1715], чтобы афиняне, снова взбунтовавшись, не  доставили ему новых хлопот и огорчений.    

35. Завладев Афинами, Деметрий тут же устремил свои мысли и  взгляды к Лакедемону. Он разбил царя Архидама, который встретил его при  Мантинее, и вторгся в Лаконию. Выиграл он и второе сражение, перед самою  Спартой, истребив двести человек и взявши в плен пятьсот, и, казалось, уже  держал в своих руках город, еще никогда не бывавший под властью неприятеля. Но,  по-видимому, ни один из царей не изведал столь крутых и стремительных поворотов  судьбы, и ничья участь не менялась столь часто, из жалкой обращаясь в  блистательную, и снова в ничтожную из великой и высокой. Потому-то и сам  Деметрий всякий раз, когда счастье переставало ему улыбаться, обращался к судьбе  с Эсхиловым стихом:    

     

Ты вознесла меня, и ты ж свергаешь в  прах[1716].    

     

Вот и тогда, меж тем как обстоятельства были столь  благоприятны для него и открывали широкий путь к власти и могуществу, пришли  сообщения, что Лисимах отнял у него города в Азии и, далее, что Птолемей занял  весь Кипр, кроме одного лишь города Саламина, а Саламин осаждает, заперши там  детей и мать Деметрия. Однако ж судьба, которая, словно женщина у Архилоха,     

     

В одной руке воду несла    

И, лукавство тая, в другой скрывала  огонь,    

     

обрушив на Деметрия эти злые и грозные вести и уведя его из  Лакедемона, сразу вслед за тем принесла ему свежие надежды и внушила совершенно  новые и далеко идущие замыслы.    

36. После смерти Кассандра македонянами правил старший из  его сыновей, Филипп, но вскоре умер и он, а двое оставшихся вступили между  собою в борьбу. Один из них, Антипатр, умертвил мать, Фессалонику, и тогда  другой послал за помощью к Пирру, в Эпир, и к Деметрию, в Пелопоннес. Первым  подоспел Пирр[1717],  но в награду за помощь захватил значительную часть Македонии, и это близкое  соседство пугало Александра. Когда же, получив письмо, явился с войском и  Деметрий, юноша, хорошо зная его славу, испугался еще сильнее и, выступив  навстречу ему к Дию, горячо и любезно приветствовал своего защитника, но объявил,  что обстоятельства больше не требуют его присутствия. Сразу же зашевелились  взаимные подозрения, а когда Деметрий шел к молодому царю на пир, кто-то донес,  что после пира, за вином, Александр замышляет его убить. Деметрий нисколько не  растерялся и только, запоздав на короткое время, отдал приказ начальникам  держать войско в боевой готовности, а своим провожатым и слугам – которых было  гораздо больше, чем у Александра, – велел войти вместе с ним в мужские  покои и не выходить, пока он сам не встанет из-за стола. Александр испугался и  не посмел исполнить задуманного. Деметрий, сославшись на то, что худо себя  чувствует и не склонен пить, быстро ушел, а на другой день стал собираться в  путь. Александру он сказал, будто получил новые важные известия, и просил извинить  его, за то что побыл так недолго, обещая, что в другой раз, на досуге, они  проведут вместе больше времени. Александр был рад, что Деметрий покидает страну  без злобы, по доброй воле, и провожал его до Фессалии. Когда же они очутились в  Лариссе, снова начались взаимные любезности и приглашения, причем каждый  готовил другому гибель. Это именно и отдало Александра во власть Деметрия: не  принимая должных мер предосторожности, чтобы не толкнуть и противника на  ответные меры, и слишком долго медля в расчете вернее захватить врага, он не  успел осуществить свой коварный замысел, но сам, первый, сделался жертвой  коварства. Деметрий позвал его на пир, и он пришел. В разгар угощения Деметрий  встал; заметив это, встал в испуге и Александр и двинулся к выходу. В дверях  стояли телохранители Деметрия, и, бросив им всего два слова: «Бей следующего!»  – Деметрий выскользнул наружу, Александр же был зарублен стражею, а вместе с  ним и друзья, которые кинулись на помощь. Как сообщают, один из македонян,  умирая, сказал, что Деметрий опередил их только лишь на день.    

37. Ночь, как и следовало ожидать, прошла в смятении и  замешательстве, однако враждебных выступлений не было, а наутро Деметрий послал  в лагерь к македонянам гонца с сообщением, что хочет говорить с ними и  оправдаться в своих действиях. Это успокоило и ободрило македонян, страшившихся  силы Деметрия, они решили принять его дружелюбно, и, когда он прибыл, в долгих  речах нужды не оказалось: матереубийцу Антипатра они ненавидели, где искать  лучшего государя, не знали, а потому провозгласили царем Деметрия и немедля  повели его в Македонию. Перемена эта была принята не без удовольствия и в самой  Македонии, где постоянно помнили о злодеяниях, которые совершил Кассандр против  умершего Александра, а если еще сохранялась какая-то память о старшем Антипатре  и его справедливости, то и она была на пользу Деметрию, супругу Филы, родившей  ему сына и наследника, который в то время был уже взрослым юношей[1718] и участвовал в походе  под начальством отца.    

38. Взысканный такой удивительною удачей, Деметрий вскорости  узнает, что дети его и мать на свободе – Птолемей не только отпустил их с  миром, но и осыпал дарами и почестями, – а затем приходит известие о  дочери, выданной за Селевка: она сделалась женою Антиоха, сына Селевка, и  царицею над варварами внутренних областей Азии. Случилось так, что Антиох  влюбился в Стратонику, которая, несмотря на юные годы, уже родила от Селевка,  и, чувствуя себя несчастным, прилагал все усилия к тому, чтобы прогнать  страсть, но, в конце концов, пришел к убеждению, что желание его чудовищно,  недуг же – неисцелим и, словно обезумев, принялся искать способа покончить с  собою. Он представился больным и постепенно изнурял свое тело, отказываясь от  пищи и необходимого ухода. Лекарь Эрасистрат без труда догадался, что царский  сын влюблен, и, решивши разузнать, в кого именно, – а это было задачею  далеко не простою, – постоянно оставался в его спальне, и всякий раз, как  входил красивый юноша или красивая женщина, внимательно всматривался в лицо  Антиоха и наблюдал за теми членами тела, которые, по природе своей, особенно  живо разделяют волнения души. На любое из прочих посещений больной отвечал  одинаковым безразличием, но стоило показаться Стратонике, одной или же вместе с  Селевком, как тут же являлись все признаки, описанные Сапфо[1719]: прерывистая речь, огненный румянец,  потухший взор, обильный пот, учащенный и неравномерный пульс, и, наконец, когда  душа признавала полное свое поражение, – бессилие, оцепенение и мертвенная  бледность; вдобавок к этому Эрасистрат рассудил, что сын царя, полюби он какую  угодно иную женщину, едва ли стал бы молчать и терпеть до самой смерти. Хотя  высказать суждение, которое он составил, лекарь считал отнюдь не безопасным,  тем не менее, полагаясь на отцовское чувство Селевка, он однажды набрался смелости  и объявил, что болезнь юноши – страсть, и страсть непреодолимая и безнадежная.  «Почему же безнадежная?» – спросил в испуге царь. «Потому, клянусь  Зевсом, – отвечал Эрасистрат, – что любит он мою жену». – «Так  неужели ты, Эрасистрат, не пожертвуешь своим браком ради моего сына? –  воскликнул Селевк. – Ведь ты мой друг, и ты знаешь, что единственная моя  опора – это он!» – «Но на такую жертву не пошел бы даже ты, родной  отец», – возразил Эрасистрат. А Селевк ему в ответ: «Ах, дорогой мой, если  бы только кто из богов или из людей обратил его страсть в эту сторону! Да ради  жизни Антиоха я не пожалел бы и царства!» Эти слова Селевк произнес в крайнем  волнении, обливаясь слезами, и тогда лекарь протянул ему руку и сказал, что  Селевк не нуждается в услугах Эрасистрата, ибо, в одном лице, он и отец и  супруг, и владыка и наилучший целитель собственного дома. После этого разговора  Селевк созвал всенародное Собрание и объявил свою волю поженить Антиоха и  Стратонику и поставить его царем, а ее царицею надо всеми внутренними областями  своей державы. Он надеется, продолжал Селевк, что сын, привыкший во всем  оказывать отцу послушание и повиновение, не станет противиться и этому браку, а  если Стратоника выразит неудовольствие его поступком, который нарушает  привычные понятия, он просит друзей объяснить и внушить женщине, что решения  царя принимаются ради общего блага, а потому должны почитаться прекрасными и  справедливыми. При таких-то обстоятельствах, как рассказывают, был заключен  брак Антиоха и Стратоники.    

39. После Македонии Деметрий захватил и Фессалию. Владея к  этому времени большей частью Пелопоннеса, а по сю сторону Истма – Мегарами и  Афинами, он двинулся походом на беотийцев. Те сперва заключили с ним  дружественный договор на умеренных условиях, но затем в Фивы явился спартанец  Клеоним с войском, беотийцы воспрянули духом и расторгли союз с Деметрием, к  чему их всячески склонял и феспиец Писид, один из самых знаменитых и  влиятельных в ту пору людей. Тогда Деметрий придвинул к стенам Фив осадные  машины и осадил город, и перепуганный Клеоним тайно бежал, а беотийцы, в ужасе,  сдались на милость победителя. По общему суждению Деметрий обошелся с ними не  слишком строго: он расставил в городах сторожевые отряды, взыскал большой  денежный штраф и назначил правителем историка Иеронима. Однако всего больше  восхищения вызвал его поступок с Писидом, которому он не причинил ни малейшего  вреда, напротив – дружески с ним беседовал и сделал полемархом в Феспиях.    

Спустя немного времени Лисимах оказался в плену у Дромихета.  Деметрий немедля выступил в поход, рассчитывая захватить Фракию, лишившуюся  защитников, но не успел он удалиться, как беотийцы снова отложились, а вслед за  тем пришло известие, что Лисимах уже на свободе. В гневе Деметрий повернул  назад и, узнав, что сын его, Антигон, уже разбил беотийцев в открытом бою,  опять осадил Фивы.    

40. Так как Пирр между тем опустошал Фессалию и появился у  самых Фермопил, Деметрий двинулся против него, поруччв продолжать осаду  Антигону. Пирр поспешно отступил, и Деметрий, разместив в Фессалии десять тысяч  пехотинцев и тысячу всадников, снова усилил натиск на Фивы. Он приказал  подвести так называемую «Погубительницу городов», но из-за громадного веса и  размеров ее тянули с таким трудом и так медленно, что за два месяца она прошла  не более двух стадиев. Беотийцы оборонялись с решимостью и мужеством, и  Деметрий нередко заставлял своих сражаться и подвергать себя опасности не  столько по необходимости, сколько из упорства. Видя, как много воинов гибнет,  Антигон тяжко страдал и однажды спросил: «Зачем мы допускаем, отец, чтобы эти  люди пропадали безо всякой пользы?» – «А ты-то что беспокоишься? – в  сердцах возразил Деметрий. – Или, может, тебе приходится выдавать мертвым  довольствие?» Не желая, однако, чтобы думали, будто он не щадит лишь чужой  крови, Деметрий и сам бился в первых рядах, и получил опасную и мучительную  рану – стрела из катапульты пробила ему шею. Тем не менее он не отступился от  начатого и взял Фивы во второй раз. Жители были в величайшем смятении, ожидая  самой свирепой расправы, но Деметрий, казнив тринадцать зачинщиков и сколько-то  человек изгнав, остальных простил. Таким образом, за неполные десять лет после  восстановления Фивам довелось дважды побывать в руках неприятеля[1720].    

Когда подошло время Пифийских игр, Деметрий отважился на  дело, до того дня неслыханное и небывалое: так как перевалы, ведущие в Дельфы,  были заняты этолийцами, он устроил состязания и всенародное празднество в  Афинах, ибо здесь, как он объяснил, скорее, чем в любом ином месте, надлежало  чтить Аполлона, отчего бога афинян[1721],  слывущего их родоначальником.    

41. Из Афин Деметрий возвратился в Македонию, но и сам он не  был создан для мирной жизни и, кроме того, не мог не видеть, что подданные его  больше преданности проявляют в походах, дома же непокорны и строптивы, а потому  выступил против этолийцев, опустошил их страну и, оставивши там Пантавха во  главе значительного отряда, сам двинулся на Пирра. Пирр, в свою очередь,  выступил против Деметрия, но противники разминулись, и Деметрий принялся  разорять Эпир, а Пирр напал на Пантавха и завязал сражение, во время которого  полководцы сошлись в поединке. Оба были ранены, однако бежал Пантавх, многих  потерявши убитыми и пять тысяч пленными. Эта неудача оказалась непоправимой  бедой для Деметрия: Пирр стяжал не столько ненависть, сколько восхищение  противников, убедившихся, что победа была, в прямом смысле слова, делом его  рук. С тех пор имя Пирра пользовалось в Македонии громкою славой, и многие  говорили, что среди всех царей лишь в нем одном виден образ Александровой  отваги, остальные же – и в первую очередь, Деметрий – словно на сцене перед  зрителями, пытаются подражать лишь величию и надменности умершего государя.    

И верно, Деметрий во многом походил на трагического актера.  Он не только покрывал голову кавсией с великолепною двойною перевязью, не  только носил алую, с золотой каймой одежду, но и обувался в башмаки из чистого  пурпура, расшитые золотом. Долгое время для него изготовляли плащ – редкостное  произведение ткаческого искусства, с картиной вселенной и подобием небесных  явлений и тел. Из-за новой перемены обстоятельств работа осталась  незавершенной, и никто не дерзнул накинуть на плечи этот плащ, хотя и после  Деметрия в Македонии правило немало приверженных к роскоши царей.    

42. Но не один внешний облик царя оскорблял македонян, не  привычных ни к чему подобному, их тяготил и его разнузданный уклад жизни, и,  главным образом, его неприветливость и недоступность. Он либо вовсе отказывал в  приеме, либо, если уже принимал просителей, то говорил с ними сурово и резко.  Афинское посольство Деметрий продержал в ожидании целых два года, а ведь никому  из греков не уделял он столько заботы, сколько афинянам. Когда из Лакедемона  прибыл всего один посол, Деметрий счел это знаком пренебрежения и гневно  воскликнул: «Как ты сказал? Лакедемоняне прислали одного посла?!» – «Да, царь,  одного – к одному», – остроумно и подлинно по-лаконски отвечал спартанец.  Однажды окружающим померещилось, будто Деметрий выехал из дворца в более  благодушном настроении, чем обычно, и готов оказать внимание чужим речам. Сбежались  несколько человек и подали ему письменные прошения. Он принял их все и сложил в  полу плаща, а люди радовались и шли следом, однако же на мосту через Аксий  Деметрий развернул плащ и вытряхнул прошения в реку. Македоняне были страшно  удручены, видя, что Деметрий не царствует, а измывается над ними, и вспоминая  Филиппа или же слушая рассказы о том, какой он был справедливый, обходительный  и приветливый. Впрочем, раз случилось, что какая-то старая женщина неотвязно  плелась за Деметрием, умоляя уделить ей несколько времени, и, услышав, наконец,  в ответ, что царю недосуг, вскричала: «Ну, тогда откажись и от царства!» – и  слова эти попали в цель. Деметрий глубоко задумался, вернулся домой и, отложив  все прочие дела, много дней подряд принимал просителей и жалобщиков, начавши с  той старухи. И действительно, нет у царя долга важнее, нежели забота о  правосудии. Арес – тиранн, как говорит Тимофей, а закон по выражению Пиндара[1722], – «царь надо всем  сущим». И у Гомера мы не прочтем, что цари получают от Зевса осадные машины и  обшитые медью суда, – нет, бог дает царям свои заветы с наказом хранить их  и беречь, и не самого воинственного, несправедливого и кровожадного из царей  называет поэт[1723] собеседником  и учеником Зевса, но самого справедливого. Деметрий, между тем, радовался,  слыша свое прозвище, столь несхожее с прозванием царя богов: Зевса величают  Хранителем и Владыкою городов, а Деметрия называли Полиоркетом – Осаждающим  города. Так грубая сила привела зло на место добра и рядом со славою поселила  несправедливость.    

43. Когда Деметрий, опасно заболев, лежал в Пелле, Пирр  стремительно ворвался в Македонию и дошел до самой Эдессы[1724], так что враг его чуть было не лишился  престола. Однако, едва оправившись, Деметрий легко изгнал Пирра из своих  владений, а затем заключил с ним договор, стремясь положить конец беспрерывным  стычкам и схваткам, отвлекавшим его от главного и основного замысла. Замышлял  же он не что иное, как восстановить в прежних пределах державу своего отца.  Приготовления Деметрия нимало не уступали величию его намерений и упований. Он  собрал уже девяносто тысяч пехоты, без малого двенадцать тысяч конницы и  намеревался спустить на воду флот из пятисот кораблей, которые строил  одновременно в Пирее, Коринфе, Халкиде и близ Пеллы. Каждую из верфей Деметрий  посещал сам, давал наставления и советы, работал вместе с плотниками, и все  дивились не только числу будущих судов, но и их размерам – ведь никому еще не  доводилось видеть корабли с пятнадцатью и шестнадцатью рядами весел. Лишь  позднее Птолемей Филопатор выстроил корабль с сорока рядами весел[1725], длина его была двести  восемьдесят локтей, высота (до верха носовой надстройки) – сорок восемь, число  моряков – четыреста, гребцов – четыре тысячи, да кроме того в проходах и на  палубе размещались почти три тысячи воинов. Но это судно годилось лишь для  показа, а не для дела и почти ничем не отличалось от неподвижных сооружений,  ибо стронуть его с места было и небезопасно и чрезвычайно трудно, тогда как у  судов Деметрия красота не отнимала мощи, устройство их не было настолько  громоздким и сложным, чтобы нанести ущерб делу, напротив, их скорость и боевые  качества заслуживали еще большего изумления, чем громадные размеры.    

44. Видя, что против Азии вскоре выступит такая огромная  сила, какою после Александра не располагал еще никто, для борьбы с Деметрием  объединились трое царей – Селевк, Птолемей, Лисимах. Все вместе они отправили  посольство к Пирру, убеждая его ударить на Македонию и считать недействительным  договор, которым Деметрий не ему, Пирру, дал обязательство воздерживаться от  нападений, но себе присвоил право нападать на кого сам пожелает и выберет. Пирр  согласился, и вокруг Деметрия, который еще не завершил последних приготовлений,  разом вспыхнуло пламя войны. У берегов Греции появился с большим флотом  Птолемей и склонял города к измене, а в Македонию, грабя и разоряя страну,  вторглись из Фракии Лисимах, а из сопредельных областей Пирр. Деметрий оставил  в Греции сына, сам же, обороняя Македонию, двинулся сперва на Лисимаха. Но тут  приходит весть, что Пирр взял город Берою. Слух об этом быстро разнесся среди  македонян, и сразу же всякий порядок в войске исчез, повсюду звучали жалобы,  рыдания, гневные речи и проклятия Деметрию, солдаты не хотели оставаться под  его начальством и кричали, что разойдутся по домам, но в действительности  собирались уйти к Лисимаху.    

Тогда Деметрий решил держаться как можно дальше от Лисимаха  и повернуть против Пирра, рассудив, что Лисимах его подданным – соплеменник и  многим хорошо известен еще по временам Александра, но Пирра, пришельца и чужеземца,  македоняне Деметрию никогда не предпочтут. Однако ж он жестоко просчитался.  Когда Деметрий разбил лагерь невдалеке от Пирра, его македоняне, уже давно  восхищавшиеся воинской доблестью Пирра и с молоком матери впитавшие убеждение,  что самый храбрый воин всех более достоин и царства, узнали вдобавок, как  милостиво и мягко обходится он с пленными, и, одержимые желанием во что бы то  ни стало избавиться от Деметрия, стали уходить. Сперва они уходили тайком и  порознь, но затем весь лагерь охватили волнение и тревога, и, в конце концов,  несколько человек, набравшись храбрости, явились к Деметрию и посоветовали ему  бежать и впредь заботиться о своем спасении самому, ибо македоняне не желают  больше воевать ради его страсти к роскоши и наслаждениям. По сравнению с  грубыми, злобными криками, которые неслись отовсюду, эти слова показались  Деметрию образцом сдержанности и справедливости. Он вошел в шатер и, уже не как  царь, но как актер, переоделся, сменив свой знаменитый, роскошный плащ на  темный и обыкновенный, а затем неприметно ускользнул. И сразу чуть ли не все  войско бросилось грабить царскую палатку, начались драки, но тут появился Пирр,  первым же своим криком водворил тишину и завладел лагерем. Вся Македония была  поделена между ним и Лисимахом – после семи лет твердого и уверенного правления  Деметрия.    

45. Итак, Деметрий лишился власти и бежал в Кассандрию. Фила  была безутешна; не в силах глядеть на своего супруга, злополучнейшего из царей,  который снова сделался обыкновенным смертным и изгнанником, отрекшись от всех  надежд, проклявши судьбу, в счастии столь ветреную, в бедах же столь упорную,  она выпила яду и умерла, а Деметрий, задумав собрать хотя бы обломки,  оставшиеся после этого кораблекрушения, уехал в Грецию и стал созывать своих  тамошних военачальников и приверженцев.    

Вот какой картине уподобляет превратности своей судьбы  Менелай у Софокла:    

     

Несется жизнь моя на быстром колесе,    

И шлет мне божество судьбы  круговорот.    

Так светлый лик луны один и тот же  вид    

В теченье двух ночей не может  сохранять.    

Сперва из мрака он выходит нов и юн,    

Прекрасней и полней становится потом.    

Но лишь он явит нам свой высший  дивный блеск,    

Как, умаляясь вновь, уйдет в небытие[1726].    

     

Картине этой с еще большим правом можно уподобить судьбу  Деметрия – его рост и умаление, блеск и угасание. Вот и тогда, казалось, он уже  совершенно увял и погас, как вдруг могущество его вспыхивает новым светом,  стекаются понемногу боевые силы и оживает надежда. Сперва Деметрий объезжал  города как частное лицо, без единого из знаков царского достоинства, и кто-то,  увидевши его в Фивах, не без остроумия прочитал на память два стиха из Эврипида[1727]:    

     

Свой образ божества сменив на  смертный лик,    

Узрел он Дирки ключ и ток Исменских  вод.    

     

46. Но едва лишь он вступил на «царский путь» надежды, как  вернул себе и внешнее обличие, и самое существо власти. Фиванцам он даровал их  прежнее государственное устройство, афиняне же отпали от Деметрия и, вычеркнув  из списка эпонимов Дифила, который был внесен туда по праву жреца Спасителей[1728], постановили снова  выбирать должностных лиц в согласии с отеческими обычаями, а поскольку  Деметрий, вопреки их ожиданиям, быстро входил в силу, призвать из Македонии  Пирра. В ярости Деметрий начал жестокую осаду города, но, когда народ прислал к  нему философа Кратета, человека прославленного и уважаемого, он склонился на  просьбы этого посланца, а вместе с тем признал и справедливость его советов,  касавшихся преимуществ и выгод самого Деметрия; прекратив осаду, он собрал все  суда, какие были в его распоряжении, и, погрузив на них одиннадцать тысяч пехотинцев  и конницу, поплыл в Азию, чтобы отнять у Лисимаха Карию и Лидию.    

В Милете его встретила сестра Филы Эвридика с Птолемаидой,  своей дочерью от Птолемея, которая давно уже была помолвлена за Деметрия  хлопотами Селевка. Теперь Деметрий принял девушку из рук матери и женился на  ней. Сразу же после свадьбы он двинулся против азийских городов и многие взял  силой, а многие присоединились к нему добровольно. Занял он и Сарды. Иные из  Лисимаховых наместников перешли на сторону Деметрия, предоставив в его распоряжение  казну и солдат. Но когда появился с войском Агафокл, сын Лисимаха, Деметрий  ушел во Фригию, чтобы затем, – в случае если бы удалось добраться до  Армении, – возмутить Мидию и утвердиться во внутренних провинциях Азии,  где гонимому легко было найти укрытие и прибежище. Но Агафокл следовал за ним  по пятам, и хотя Деметрий в нескольких стычках одержал верх, положение его было  трудным, ибо враг не давал собирать продовольствие и корм для лошадей, а воины  уже начинали догадываться, что их уводят в Армению и Мидию. Голод усиливался, а  тут еще случилась беда при переправе через бурный и стремительный Лик –  переправе, стоившей жизни многим людям Деметрия. Но страсть к насмешкам не  иссякла и тут, и кто-то начертил на земле перед палаткою Деметрия начало «Эдипа»,  чуть изменивши написание одного стиха:    

     

О, чадо старика слепого Антигона,    

В какой мы край пришли?...[1729]    

     

47. Наконец, к голоду присоединился мор, – как и во  всех прочих случаях, когда нужда заставляет употреблять в пищу что ни  попало, – и, потеряв в общем не менее восьми тысяч, Деметрий повел  уцелевших назад.    

Он спустился в Тарс и хотел оставить в неприкосновенности  страну, находившуюся тогда под властью Селевка, чтобы не дать ему ни малейшего  повода к враждебным действиям, но это оказалось невозможным, потому что воины  были в последней крайности, а перевалы через Тавр закрыл Агафокл, и Деметрий  написал Селевку письмо с пространными жалобами на свою судьбу и горячей мольбою  смилостивиться над родичем, претерпевшим такие беды, какие даже у врагов не могут  не вызвать сострадания. Селевк, и в самом деле, был растроган и отправил приказ  своим наместникам выдавать Деметрию царское содержание, а его солдатам –  продовольствие в полном достатке. Тут, однако, царя посещает Патрокл,  считавшийся верным его другом и человеком проницательным, и внушает Селевку,  что издержки на прокорм воинов Деметрия – еще не главная беда, но смотреть  сквозь пальцы на то, как этот человек располагается в его владениях, –  непростительное легкомыслие, ибо Деметрий и всегда-то был самым бесчинным и  неспокойным между царями, а теперь, вдобавок, находится в таких  обстоятельствах, которые и смирного от природы человека толкнут на любую  дерзость и насилие. Доводы Патрокла оказали свое действие, и Селевк с большим  войском выступил в Киликию.    

Деметрий, пораженный и испуганный этой внезапной переменою,  отступил в дикую, неприступную местность среди гор Тавра и через посланца  просил Селевка, чтобы тот, по крайней мере, не препятствовал ему покорить  какое-либо из независимых варварских племен и там, среди варваров, провести  остаток своих дней, положив конец бегству и скитаниям; если же Селевк и на это  не согласен, пусть снабдит его людей пропитанием до весны и оставит их здесь  же, в горах, но не гонит прочь и не выдает врагам страдальца, совершенно беспомощного  и беззащитного. 48. Селевку, однако, внушали подозрения оба этих плана и он  предложил Деметрию провести, если угодно, два зимних месяца в Катаонии, но  потребовал в заложники первых и самых видных из его друзей, а сам, в то же  время, стал заграждать перевалы, ведущие в Сирию, так что Деметрий, обложенный  точно дикий зверь на охоте, вынужден был обратиться к силе и принялся разорять  набегами страну, неизменно выходя победителем из столкновений с войсками  Селевка. Он обратил в бегство даже пущенные против него серпоносные колесницы и  овладел перевалами на пути в Сирию, выбив оттуда вражеских воинов, которые вели  заградительные работы.    

После этого к Деметрию вернулось все его мужество, и, видя,  что воины также вновь исполнены веры в собственные силы, он начал готовиться к  последнему и решающему бою с Селевком. Теперь уже в невыгодном и трудном  положении оказывался Селевк, который помощь Лисимаха отклонил, не доверяя  фракийскому царю и страшась его, сразиться же с Деметрием один на один не смел,  робея пред отчаянной его смелостью и переменчивою судьбой: не было случая,  чтобы за крайними бедами судьба не послала ему величайшую удачу. Но в это время  Деметрий тяжело захворал, и болезнь не только жестоко изнурила его тело, но и  смешала, расстроила все его планы, ибо часть воинов ушла к неприятелю, а многие  просто разбежались. Насилу оправившись после сорока дней недуга, он собрал  остатки своих людей и двинулся, – насколько мог видеть и предполагать  неприятель, – в Киликию, но затем ночью, соблюдая полную тишину, повернул  в противоположную сторону, перевалил через Аман и принялся разорять лежавшую у  его подножья страну вплоть до самой Киррестики.    

49. Когда же Селевк, явившись по его следам, разбил лагерь  невдалеке, Деметрий, подняв войско среди ночи, выступил в сторону вражеского  лагеря и прошел значительную часть пути, меж тем как Селевк крепко спал, ни о  чем не подозревая. В конце концов, перебежчики все же предупредили его об  опасности, он в испуге вскочил с постели и тут же приказал трубить боевой  сигнал – еще не успев обуться и крича друзьям, что схватился со страшным  зверем. По шуму у неприятеля Деметрий понял, что хитрость его раскрыта, и  поспешно отошел. На рассвете Селевк бросился в наступление. Деметрий отправил  на другое крыло кого-то из друзей, а сам, между тем, сумел привести врага в  замешательство и потеснить его. Тогда Селевк соскочил с коня, снял шлем и с  одним щитом в руке зашагал навстречу наемникам, стараясь, чтобы его узнали, и  призывая всех перейти на его сторону: пора им, наконец, понять, кричал Селевк,  что лишь ради них, а не щадя Деметрия, он проявляет столько терпения. Все  горячо его приветствовали, называли царем и обращали оружие против Деметрия, а  тот, почувствовав, что свершается последняя из превратностей, какие были  суждены ему в жизни, оставил поле боя и бежал по направлению к Аманским  воротам. С несколькими друзьями и ничтожной горсткою слуг он забился в чащу  леса и дожидался ночи, рассчитывая, если ничто не помешает, выбраться на дорогу  к Кавну и проскользнуть к берегу моря – там он надеялся найти корабли на  якорной стоянке. Ему сказали, однако, что припасов не достанет даже на этот  один день; надо было искать другого выхода, но тут подоспел друг Деметрия  Сосиген с четырьмястами золотых в поясе. На эти деньги беглецы могли проделать  весь путь до моря, и, когда стемнело, они тронулись к перевалу. Однако на  высотах близ перевала уже пылали вражеские костры, и, окончательно отказавшись  от своего замысла, они вернулись на прежнее место, но уже не в прежнем  количестве – некоторые покинули Деметрия и бежали – и не с прежнею бодростью.  Кто-то решился заметить, что Деметрию, дескать, следовало бы сдаться на милость  Селевка. Деметрий выхватил меч и хотел заколоть себя, тогда друзья обступили  его, утешая и в один голос уговаривая последовать этому совету, и, в конце  концов, Деметрий отправил к Селевку гонца с известием, что готов предать себя в  его руки.    

50. Когда Селевку доложили об этом, он сказал, что спасением  Деметрий обязан не своей, а его, Селевка, счастливой судьбе, которая, после  всех прочих благодеяний, преподносит ему и этот дар – случай выказать  человеколюбие и доброту. Кликнув слуг, он распорядился поставить царский шатер  и сделать все остальные приготовления к великолепному, щедрому приему. В  окружении Селевка был некий Аполлонид, в прошлом близкий знакомый Деметрия.  Царь немедля послал его к Деметрию, чтобы тот не унывал и не падал  духом, – ведь его ожидает встреча с родичем, с зятем. Когда решение  Селевка получило огласку, сперйа немногие, а затем чуть ли не все его друзья наперебой  устремились к Деметрию в твердой уверенности, что скоро он сделается первым  человеком при государе. Это превратило в ревность сострадание Селевка, а людям  злонамеренным и завистливым предоставило повод подавить всякое человеколюбие в  душе царя, пугая его, что стоит лишь Деметрию показаться в лагере – и  немедленно, в тот же самый миг начнется всеобщий мятеж.    

И вот, едва успел прибыть к Деметрию ликующий Аполлонид,  едва подоспели остальные царедворцы с вестями о поразительном великодушии  Селевка, едва сам Деметрий ободрился после такого несчастия и невезения,  поверил новым надеждам и взглянул новыми глазами на свое согласие сдаться,  которое прежде казалось ему позором, – как вдруг появляется Павсаний во  главе примерно тысячного отряда пехоты и конницы, мгновенно окружает Деметрия,  гонит прочь всех остальных и, даже не заходя в царский лагерь, уводит пленника  прямо в Херсонес Сирийский. Там был уже размещен сильный сторожевой отряд, но  потом Селевк прислал Деметрию многочисленную челядь для услуг, с безукоризненной  щедростью назначил ему ежедневное содержание и разрешил охотиться в царских  заповедниках, гулять и заниматься телесными упражнениями в царских садах. Никто  из друзей, которые бежали с ним вместе и теперь хотели навестить пленника, не  встречал отказа, а иногда наезжали и приближенные Селевка, пересказывали  утешительные слухи и просили Деметрия мужаться, потому что, уверяли они, как  только приедут Антиох со Стратоникой, его освободят.    

51. В этих горестных обстоятельствах Деметрий дал знать  сыну, а также своим наместникам и приверженцам в Афинах и Коринфе, чтобы они не  доверяли ни письмам его, ни печати, но берегли бы все города и все, что еще  сохранилось от его власти и державы, для Антигона так, словно его, Деметрия,  уже нет в живых. Антигон, узнавши о пленении отца, был в страшном горе; он  облачился в траурные одежды и написал всем царям и самому Селевку, моля о  помощи и милосердии и предлагая, если только он согласится освободить Деметрия,  в первую очередь, себя – заложником, а затем – все уцелевшие остатки своего  достояния. Просьбы Антигона поддерживали многие города и властители, и только  Лисимах сулил Селевку большие деньги, если он умертвит Деметрия. Селевк,  который всегда испытывал к Лисимаху отвращение, после этого случая считал его  совершеннейшим злодеем и варваром, однако ж с освобождением Деметрия медлил,  желая, чтобы оно совершилось милостью Антиоха и Стратоники.    

52. Вначале Деметрий переносил свою участь спокойно,  приучался не замечать тягот неволи, много двигался – охотился (в пределах  дозволенного), бегал, гулял, но постепенно занятия эти ему опротивели, он  обленился, и большую часть времени стал проводить за вином и игрою в кости, то  ли ускользая от дум, осаждавших его, когда он бывал трезв, и стараясь замутить  хмелем сознание, то ли признав, что это и есть та самая жизнь, которой он  издавна жаждал и домогался, да только по неразумию и пустому тщеславию сбился с  пути, и причинил немало мук самому себе и другим, разыскивая среди оружия,  корабельных снастей и лагерных палаток счастие, ныне обретенное, вопреки  ожиданиям, в безделии, праздности и досуге. И верно, есть ли иная цель у войн,  которые ведут, не останавливаясь пред опасностями, негодные цари,  безнравственные и безрассудные?! Ведь дело не только в том, что вместо красоты  и добра они гонятся за одною лишь роскошью и наслаждениями, но и в том, что  даже наслаждаться и роскошествовать по-настоящему они не умеют.    

На третьем году своего заключения Деметрий, от праздности,  обжорства и пьянства, заболел и скончался в возрасте пятидесяти четырех лет.  Все в один голос порицали Селевка, и сам он корил себя за чрезмерную  подозрительность и за то, что не последовал примеру хотя бы варвара-фракийца  Дромихета, который так мягко и подлинно по-царски обошелся с пленным Лисимахом.    

53. И в погребении Деметрия было многое от показного блеска  трагедии на театре. Сын его, Антигон, получив сообщение, что везут прах  умершего, собрал все свои корабли, вышел навстречу к самым Островам[1730] и принял золотую урну на  борт самого большого из флагманских судов. Города, близ которых флот  останавливался на якоре, возлагали на урну венки либо даже отряжали особых  посланцев в траурных одеждах сопровождать скорбную процессию и участвовать в  похоронах. Когда корабли подходили к Коринфу, урну поместили высоко на корме,  украсив ее царской багряницею и диадемой, а вокруг стали в караул юноши с  копьями. Подле сидел Ксенофант, самый знаменитый из тогдашних флейтистов, и  играл священный, глубоко чтимый напев, а так как весла двигались в строгой  размеренности, их удары сопровождали песнь флейты, словно тяжкие биения в  грудь. Наибольшую скорбь и сострадание у собравшихся на берегу вызывал, однако,  сам Антигон, убитый горем, обливающийся слезами. Коринфяне оказали останкам  Деметрия подобающие почести, возложили венки, а затем Антигон увез урну в  Деметриаду и похоронил. Этот город носил имя умершего и был создан из  нескольких небольших поселений близ Иолка, сведенных в одно.    

Деметрий оставил сына Антигона и дочь Стратонику от Филы,  еще двух сыновей по имени Деметрий – одного, по прозвищу Тощий, от  жены-иллириянки, и другого, который впоследствии правил Киреной, от  Птолемаиды, – и, наконец, от Деидамии Александра, окончившего свои дни в  Египте. По некоторым сведениям, у него был еще сын Корраг от Эвридики. Потомки  Деметрия непрерывно занимали престол вплоть до Персея, при котором Македония  была покорена римлянами.    

Итак, македонская драма сыграна, пора ставить на сцену  римскую.    

 Антоний    

     

1. Дед Антония был оратор Антоний, убитый Марием как  приверженец Суллы, отец – Антоний Критский, человек не слишком видный и мало  чем прославившийся на государственном поприще[1731], но великодушный, честный и щедрый, как  можно убедиться хотя бы по одному, следующему примеру. Он владел весьма  скромным состоянием и потому не давал воли своей доброте – за этим зорко следила  его супруга. И вот как-то раз приходит к нему приятель просить денег, денег у  Антония нет, и он велит рабу принести воды в серебряной кружке, смачивает  подбородок, словно собираясь бриться, а затем, еще под каким-то предлогом  выслав раба из комнаты, отдает кружку другу, чтобы тот распорядился ею, как  захочет. Слуги хватились пропажи, начались поиски, и, видя, что жена вне себя  от гнева и хочет пытать всех рабов подряд, Антоний во всем признался и просил  прощения.    

2. Он был женат на Юлии из дома Цезарей, и благородством  натуры, равно как и целомудрием эта женщина могла поспорить с любою из своих  современниц. Она вырастила сына Антония, выйдя после смерти его отца замуж за  Корнелия Лентула, который участвовал в заговоре Катилины и был казнен  Цицероном. Это, возможно, послужило поводом и началом лютой вражды Антония к  Цицерону. Антоний утверждает, будто даже тело Лентула им не желали выдать, пока  его мать не обратилась с мольбою к супруге Цицерона. Но это, по общему  суждению, ложь, ибо никому из казненных тогда Цицероном в погребении отказано  не было.    

Антоний в юности был необычайно красив, и потому с ним не  замедлил сблизиться Курион, чья дружба оказалась для молодого человека  настоящею язвой, чумой. Курион и сам не знал удержу в наслаждениях, и Антония,  чтобы крепче прибрать его к рукам, приучил к попойкам, распутству и чудовищному  мотовству, так что вскорости на нем повис огромный не по летам долг – двести  пятьдесят талантов. На всю эту сумму за друга поручился Курион, и когда о  поступке сына узнал Курион-отец, он запретил Антонию переступать порог его  дома. На короткое время Антоний оказался в числе единомышленников Клодия,  самого наглого и гнусного из тогдашних вожаков народа. Люди Клодия привели в  смятение все государство, и Антоний, быстро пресытившись бешенством их главаря,  а к тому же и страшась его врагов, которые уже соединяли свои силы, уехал из  Италии в Грецию, чтобы там телесными упражнениями приготовить себя к службе в  войске и изучить ораторское искусство. Он взял за образец так называемое азиатское  направление в красноречии[1732],  которое в ту пору процветало и обнаруживало, вдобавок, большое сходство с самою  жизнью Антония, полною хвастовства и высокомерия, глупого самомнения и  непомерного честолюбия.    

3. Бывший консул Габиний, отплывая в Сирию к войску,  приглашал Антония с собою, но частным лицом Антоний ехать не пожелал и  присоединился к Габинию не прежде, чем получил назначение на должность  начальника конницы. Высланный сначала против Аристобула, который пытался  поднять восстание иудеев[1733],  он первым взошел на стену самого сильного из укреплений врага и выбил его из  всех остальных крепостей. Затем он завязал сражение, обратил в бегство  неприятелей, превосходивших римлян числом в несколько раз, и почти всех уложил  на поле боя. Сам Аристобул вместе с сыном попал в плен. Вскоре после этого  Птолемей стал убеждать Габиния[1734] вступить  в Египет и вернуть ему царство, суля в награду десять тысяч талантов, но бо  льшая часть начальников противилась этому предприятию, и Габиний не решался  начать войну, хотя десять тысяч талантов безраздельно владели всеми его  помыслами, и тут не кто иной как Антоний, который мечтал о подвигах и хотел  оказать услугу Птолемею, убедил римского полководца двинуться в поход. Главные  опасения вызывала не сама война, а путь до Пелусия – по глубоким, безводным  пескам, мимо Промоины и болот Сербониды, которые египтяне называют «Выдохом  Тифона»[1735] (вероятно, это  просачиваются воды Красного моря, в том месте, где оно всего ближе подходит к  морю Внутреннему). Антония отправили с конницей вперед, и он не только захватил  узкие проходы, но и взял самый Пелусий, большой город с караульным отрядом,  обезопасив путь для войска и внушив полководцу твердую надежду на победу. Его  честолюбие сослужило добрую службу и неприятелям, ибо, когда Птолемей, едва  вступив в Пелусий, в гневе и злобе хотел было перебить всех египтян, Антоний не  позволил ему исполнить свое намерение. В больших и частых сражениях Антоний дал  многочисленные доказательства и своей отваги воина, и дальновидности  военачальника и получил подобающие награды и отличия; особенно прославило его  одно сражение, когда, обойдя противника и ударив ему в спину, он принес победу  тем, кто бился с египтянами грудь на грудь. Многие с одобрением говорили и о  благородной доброте Антония к убитому Архелаю: обстоятельства вынудили его  воевать против друга и гостеприимца, но, когда тот пал, Антоний отыскал его  тело и с царскими почестями похоронил. Таким-то вот образом он оставил у  александрийцев громкую молву о себе, а римским воинам внушил убеждение в  блестящих своих качествах.    

4. Он обладал красивою и представительной внешностью.  Отличной формы борода, широкий лоб, нос с горбинкой сообщали Антонию  мужественный вид и некоторое сходство с Гераклом, каким его изображают  художники и ваятели. Существовало даже древнее предание, будто Антонии ведут  свой род от сына Геракла – Антона. Это предание, которому, как уже сказано,  придавало убедительность обличие Антония, он старался подкрепить и своею  одеждой: всякий раз, как ему предстояло появиться перед большим скоплением народа,  он опоясывал тунику у самых бедер, к поясу пристегивал длинный меч и  закутывался в тяжелый военный плащ. Даже то, что остальным казалось пошлым и  несносным, – хвастовство, бесконечные шутки, неприкрытая страсть к  попойкам, привычка подсесть к обедающему или жадно проглотить кусок с  солдатского стола, стоя, – все это солдатам внушало прямо-таки  удивительную любовь и привязанность к Антонию. И в любовных его утехах не было  ничего отталкивающего, – наоборот, они создавали Антонию новых друзей и  приверженцев, ибо он охотно помогал другим в подобных делах и нисколько не  сердился, когда посмеивались над его собственными похождениями. Щедрость  Антония, широта, с какою он одаривал воинов и друзей, сперва открыла ему  блестящий путь к власти, а затем, когда он уже возвысился, неизменно  увеличивала его могущество, несмотря на бесчисленные промахи и заблуждения,  которые подрывали это могущество и даже грозили опрокинуть. Приведу всего один  пример. Он приказал выдать кому-то из друзей двести пятьдесят тысяч денариев –  эту сумму римляне обозначают словом «декиес» [decies][1736]. Управляющий был изумлен и, чтобы показать  хозяину, как это много, положил деньги на видном месте. Проходя мимо, Антоний  заметил их и осведомился, что это такое, управляющий отвечал, что это сумма, которую  он распорядился выдать, и тогда Антоний, разгадав его неприглядную хитрость,  воскликнул: «Вот уж не думал, что декиес – такая малость! Прибавь еще столько  же!» 5. Впрочем, это относится к более позднему времени.    

Когда римское государство разделилось на два враждебных  стана и сторонники аристократии поддерживали Помпея, находившегося в Риме, а  приверженцы демократии призывали Цезаря, который стоял с войском в Галлии,  Курион, друг Антония, изменил своим прежним взглядам и принял сторону Цезаря,  увлекши за собою и Антония. Опытный и сильный оратор, Курион пользовался  огромным влиянием среди народа, вдобавок он, не считая, тратил деньги, которыми  снабжал его Цезарь, а потому неудивительно, что он сумел доставить Антонию  должность народного трибуна и место среди жрецов, гадающих по полету птиц и  именуемых авгурами.    

Вступив в должность, Антоний оказал друзьям Цезаря немало  важных услуг. Прежде всего, когда консул Марцелл задумал передать Помпею уже  набранных воинов и разрешить ему новый набор, Антоний помешал консулу исполнить  свой план, предложив Собранию, чтобы готовое к боевым действиям войско было  отправлено в Сирию, на помощь Бибулу, который вел борьбу с парфянами, а  новобранцы в распоряжение Помпея не поступали. Затем, пользуясь властью и  полномочиями трибуна, он огласил письма Цезаря, которые сенат не желал ни  слушать, ни даже принимать, и заставил многих переменить прежний образ мыслей,  ибо, судя по этим письмам, Цезарь выдвигал требования справедливые и умеренные.  Наконец, когда сенаторам было предложено два запроса – угодно ли им, чтобы  Помпей распустил свое войско, и желают ли они, чтобы это сделал Цезарь, –  и за первое предложение высказались очень немногие, а за второе почти все,  поднялся Антоний и предложил третий запрос: угодно ли господам сенаторам, чтобы  Помпей и Цезарь разоружились и распустили воинов одновременно? Эти слова были  встречены живейшим одобрением, все громко восхваляли Антония и требовали  открыть подачу голосов. Консулы, однако, не соглашались, тогда друзья Цезаря  выступили с новыми и, казалось бы, вполне разумными условиями, но после резкого  отвода, который дал им Катон, консул Лентул выгнал Антония из курии. Выходя,  Антоний осы пал сенаторов угрозами и проклятиями, а затем переоделся в  рабское платье, нанял вместе с Квинтом Кассием повозку и уехал к Цезарю. Едва  появившись перед ним, оба разразились жалобами, что в Риме нет больше никакого  порядка: даже народные трибуны, кричали они, лишены права говорить свободно, и  всякий, кто скажет хоть слово в защиту справедливости, подвергается гонениям и  должен страшиться за свою жизнь!    

6. После этого Цезарь с войском вторгся в пределы Италии.  Вот почему Цицерон в «Филиппиках»[1737] пишет,  что Троянскую войну развязала Елена, Междоусобную – Антоний. Но он, без всякого  сомнения, заблуждается, ибо не настолько легкомыслен был Гай Цезарь и не так  скоро терял в гневе рассудок, чтобы вдруг начать войну против отечества из-за  того только, что увидел Антония и Кассия, бежавших к нему в жалком наряде, на  наемной повозке. Нет, он давно решился на этот шаг и только ждал случая,  удобного и благовидного повода, который теперь и представился. Против целого  света его вела, как некогда Александра, а еще раньше Кира, ненасытная любовь к  власти и безумная, неистовая жажда первенства, достигнуть которого было невозможно,  пока на пути стоял Помпей.    

Стремительно продвинувшись вперед, Цезарь занял Рим,  вытеснил Помпея из Италии и, решив сначала сломить силы противника в Испании, а  тем временем собрать флот и тогда уже обратиться против самого Помпея, поручил  столицу заботам претора Лепида, Италию же и войско – народному трибуну Антонию.  Солдаты сразу полюбили Антония, который проводил с ними много времени,  участвовал в их упражнениях и делал им подарки в меру своих возможностей, зато  многим другим он стал ненавистен. По беспечности он был внимателен к обиженным,  выслушивая просителей, часто сердился и пользовался позорною славой прелюбодея.  Следует вообще заметить, что власть Цезаря, которая, поскольку это зависело от  него самого, ничем не напоминала тираннию, была опорочена по вине его друзей;  больше всего злоупотреблений приходится, по-видимому, на долю Антония,  облеченного наибольшими полномочиями, а потому и бремя вины ложится, главным  образом, на него. 7. Тем не менее Цезарь, когда возвратился из Испании,  пропустил мимо ушей жалобы на Антония, а позднее, пользуясь его услугами на  войне, ни разу не имел случая разочароваться в предприимчивости, мужестве и  полководческих способностях этого человека.    

Сам Цезарь с незначительными силами переплыл Ионийское море  и тут же отослал суда назад, в Брундизий, с наказом Габинию и Антонию поскорее  грузить войска и отправлять в Македонию. Но Габиний испугался тяжкого и  опасного в зимнее время плавания и повел своих людей сушею, кружным и долгим  путем, Антоний же, страшась за Цезаря, теснимого многочисленными врагами,  отбросил Либона, который стоял на якоре у входа в гавань, окружил его триеры  целой тучей мелких суденышек и, посадив на корабли восемьсот всадников и  двадцать тысяч пехотинцев, вышел в море. Враги заметили его и пустились в погоню,  но этой опасности он благополучно избежал, так как под резким нотом[1738] на море поднялось  сильное волнение и остановило триеры преследователей, однако тот же ветер понес  суда Антония на обрывистые скалы, подле которых невозможно бросить якорь.  Всякая надежда спастись была уже потеряна, как вдруг залив дохнул сильным либом[1739], волны покатились в  обратном направлении, и, вылетев на их гребнях далеко в море, Антоний вскоре  увидел берег, усыпанный обломками кораблекрушения: сюда выбросила буря  вражеские триеры, и немалое число их погибло. Антоний захватил богатую добычу и  много пленных, взяв Лисс и сразу прибавил Цезарю отваги и бодрости, когда  появился столь своевременно и с такою значительной силой.    

8. Сражения следовали одно за другим, и в каждом Антоний сумел  отличиться; дважды останавливал он бегущих без оглядки воинов Цезаря и,  заставляя их повернуть и снова сойтись с неприятелем, гнавшимся за ними по  пятам, выигрывал бой. Поэтому после Цезаря наибольшим весом и уважением в  лагере пользовался Антоний, да и сам Цезарь показал, как высоко его ценит.  Перед битвою при Фарсале, которая была последнею и решающей, он встал во главе  правого крыла, а начальство над левым поручил Антонию как самому опытному воину  среди своих подчиненных.    

После победы Цезарь был провозглашен диктатором. Сам он  пустился в погоню за Помпеем, Антония же назначил начальником конницы и  отправил в Рим. Начальник конницы – второе лицо рядом с диктатором, если же  диктатор отлучается, его должность первая и почти единственная, ибо избрание диктатора  прекращает полномочия всех должностных лиц, кроме народных трибунов.    

9. Один из тогдашних трибунов, Долабелла, человек молодой и  жаждавший перемен в государственных порядках, внес предложение об отмене долгов  и убеждал Антония, который был его другом и, вдобавок, всегда стремился угодить  народу, оказать поддержку этому начинанию. Меж тем как Азиний и Требеллий  пытались внушить Антонию противоположный образ мыслей, у него внезапно  зародилось сильное подозрение, что Долабелла оскорбил его супружеские права. В  гневе и обиде он выгоняет из дома жену, – она была его родственницей,  дочерью Гая Антония, товарища Цицерона по консульству, – и открывает  борьбу против Долабеллы, принявши сторону Азиния. Долабелла занял форум, чтобы  провести свой законопроект силой. Тогда Антоний, получивший поддержку сената,  который постановил, что Долабеллу следует усмирить любыми средствами, не  исключая и оружие, завязал с бунтарями настоящее сражение, некоторых из них  убил и сам потерял несколько человек убитыми. С тех пор народ проникся к нему  враждою, что же касается порядочных и разумных граждан, то им, как говорит  Цицерон[1740], был противен весь образ  жизни Антония, – им внушало омерзение и его безобразное пьянство, и  возмутительное расточительство, и нескончаемые забавы с продажными бабенками, и  то, что днем он спал или бродил сам не свой с похмелья, а ночами слонялся с  буйными гуляками, устраивал театральные представления и веселился на свадьбах  шутов и мимов.    

Рассказывают, что однажды он пировал на свадьбе у мима  Гиппия и пил всю ночь напролет, а рано поутру народ позвал его на форум, и он,  явившись с переполненным желудком, вдруг стал блевать, и кто-то из друзей  подставил ему свой плащ. Среди самых влиятельных его приближенных были и мим  Сергий, и возлюбленная Антония – бабенка из той же труппы, по имени Киферида;  объезжая города, Антоний возил ее за собою в носилках, которые сопровождала  свита, не меньшая, чем при носилках его матери. Взор римлян оскорбляли и  золотые чаши, которые торжественно несли за ним, словно в священном шествии, и  раскинутые при дороге шатры, и роскошные завтраки у реки или на опушке рощи, и  запряженные в колесницу львы, и дома достойных людей, отведенные под квартиры  потаскухам и арфисткам. И все возмущались и негодовали, что тем временем, как  сам Цезарь, за пределами Италии, ночует под открытым небом и ценою огромных  трудов и опасностей гасит последние искры войны, в это самое время другие,  пользуясь властью, которою их облек Цезарь, утопают в роскоши и глумятся над  согражданами.    

10. Это, по-видимому, усугубило смуту, а воинов подстрекнуло  к наглым бесчинствам и грабежам. Поэтому Цезарь, вернувшись, простил Долабеллу  и, в третий раз избранный консулом, товарищем по должности взял не Антония, а  Лепида. Антоний купил дом Помпея, который продавался с торгов, но был возмущен,  когда у него потребовали назначенную цену. «Я потому только не пошел за Цезарем  в африканский поход, – сказал он, – что не получил никакой  благодарности за прежние заслуги».    

Но все же, сколько можно судить, Цезарь не остался  равнодушен к безобразиям Антония и принудил его обуздать свое безрассудство и  распутство. Расставшись с прежнею жизнью, Антоний решил жениться и взял за себя  Фульвию, вдову народного вожака Клодия, женщину, на уме у которой была не пряжа  и не забота о доме – ей мало было держать в подчинении скромного и невидного  супруга, но хотелось властвовать над властителем и начальствовать над  начальником. Фульвия замечательно выучила Антония повиноваться женской воле и  была бы вправе потребовать плату за эти уроки с Клеопатры, которая получила из  ее рук Антония уже совсем смирным и привыкшим слушаться женщин. Впрочем, и ее  Антоний пытался расшевелить своими шутками и мальчишескими выходками. Как-то  раз, после победы Цезаря в Испании[1741],  Антоний в числе многих других выехал ему навстречу, но затем по Италии внезапно  пронесся слух, будто Цезарь убит и враги приближаются, и он повернул обратно.  Прибывши в Рим, он переоделся в рабское платье и посреди ночи явился к себе в  дом с сообщением, что привез Фульвии письмо от Антония. Закутанного с ног до  головы в плащ, его провели к Фульвии, и та, вне себя от волнения, первым делом  спросила, жив ли Антоний. В ответ он молча протянул ей письмо, а когда она  распечатала его и начала читать, обнял и поцеловал жену. Среди многих подобных  случаев это лишь один, который я привожу для примера.    

11. Когда Цезарь возвращался из Испании, все виднейшие люди  государства встречали его на расстоянии многих дней пути от Рима. Антония он  отметил особенно высокою почестью: проезжая по Италии на колеснице, Цезарь посадил  его рядом с собою, а позади – Брута Альбина и Октавиана, сына своей племянницы,  который впоследствии получил имя Цезаря и долгие годы правил римлянами.  Избранный консулом в пятый раз, Цезарь товарищем по должности немедленно  назначил Антония, а затем пожелал сложить с себя консульское достоинство и  передать его Долабелле. Когда он известил об этом сенат, Антоний выступил с  резкими возражениями, осыпал Долабеллу бранью, немало ругательств услышал и на  свой счет, и Цезарь, смущенный таким бесчинством, вышел из курии. Некоторое  время спустя он все же хотел провозгласить Долабеллу консулом, но Антоний  кричал, что гадания по птицам неблагоприятны, зловещи, и в конце концов Цезарь  уступил – к великой досаде Долабеллы. Скорее всего, и тот и другой были ему одинаково  противны; рассказывают, что однажды, выслушав жалобу на обоих сразу, Цезарь  заметил, что боится не этих, жирных и красиво причесанных, а бледных и худых –  намекая на Брута и Кассия. Позже он, действительно, пал жертвою их заговора.    

12. Отличный повод к решительным действиям дал заговорщикам,  сам того не подозревая, Антоний. Римляне справляли праздник Ликеи – который они  зовут Луперкалиями[1742], –  и Цезарь в пышном наряде триумфатора сидел на форуме, на ораторском возвышении,  и смотрел на бегунов. В этот день многие молодые люди из знатных домов и даже  иные из высших должностных лиц бегают, натершись маслом, по городу и в шутку  хлещут встречных бичами из косматой, невыделанной шкуры. И вот Антоний, который  тоже был среди бегунов, нарушает древний обычай, приближается с увитою лавром  диадемою к возвышению, те, кто бежит с ним вместе, поднимают его высоко над  землей, и Антоний протягивает руку с диадемою к голове Цезаря – в знак того,  что ему подобает царская власть. Цезарь, однако, принял строгий вид и откинулся  назад, и граждане ответили на это радостными рукоплесканиями. Антоний снова  поднес ему диадему, Цезарь снова ее отверг, и борьба между ними тянулась долгое  время, причем Антонию, который настаивал на своем, рукоплескали всякий раз  немногочисленные друзья, а Цезарю, отклонявшему венец, – весь народ.  Удивительное дело! Те, что по сути вещей уже находились под царскою властью,  страшились царского титула, точно в нем одном была потеря свободы! Цезарь  спустился с возвышения; не в силах сдержать гнев, он откинул с шеи тогу и  кричал, что готов подставить горло любому, кто пожелает лишить его жизни. Венок  с диадемой, возложенный на одну из его статуй, несколько народных трибунов  сняли, и народ, с громкими криками одобрения, проводил их до дому, зато Цезарь –  отрешил от должности.    

13. Это событие укрепило сторонников Брута и Кассия в их  намерениях. Выбирая для заговора верных друзей, они думали и об Антонии. Все  высказывались за то, чтобы привлечь его к делу, и только Требоний был против.  Он рассказал, что в ту пору, когда они встречали возвращавшегося из Испании  Цезаря, он путешествовал вместе с Антонием и жил с ним в одной палатке, и еще  тогда, со всеми возможными предосторожностями, пробовал узнать его образ  мыслей. Антоний понял, к чему он клонит, и никак не отозвался на его попытку,  однако и Цезарю ни о чем не донес, но честно хранил их разговор втайне. Тогда  заговорщики стали совещаться, не убить ли Антония вместе с Цезарем. Против  этого решительно восстал Брут, потребовав, чтобы дело, на которое они отваживаются  во имя права и законов, было безукоризненно чисто от какой бы то ни было  несправедливости. Вместе с тем, опасаясь большой телесной силы Антония и того  влияния, какое давала ему консульская должность, заговорщики назначили  нескольких человек, которые перед самым покушением, когда Цезарь уже войдет в  курию, должны были важным разговором задержать Антония у входа.    

14. Все произошло так, как они и замышляли, – Цезарь  был убит в здании сената, и Антоний, в одежде раба, немедленно скрылся. Когда  же он узнал, что заговорщики, никому больше не причинив никакого вреда,  собрались на Капитолии, он убедил их спуститься и дал в заложники собственного  сына. В тот же вечер он угощал обедом Кассия, а Лепид – Брута. Созвав сенат,  Антоний предложил предать прошлое забвению и назначить Кассию и Бруту  провинции, сенаторы одобрили его мысль, а, кроме того, постановили в указах и  распоряжениях Цезаря ничего не изменять. В тот день Антоний вышел из курии  самым знаменитым и прославленным в Риме человеком – все считали, что он  уничтожил в зародыше междоусобную войну и с мудростью великого государственного  мужа уладил дела, чреватые небывалыми трудностями и опасностями. Но  благоразумные замыслы оказались недолговечны: слава, которою он пользовался у  толпы и которая внушала ему надежду, что, свергнув и сокрушив Брута, он  достигнет неоспоримого первенства, – эта слава заставила его забыть о  прежних замыслах. На погребении Цезаря, когда останки несли через форум,  Антоний, в согласии с обычаем, сказал похвальную речь умершему. Видя, что народ  до крайности взволнован и увлечен его словами, он к похвалам примешал горестные  возгласы, выражал негодование происшедшим, а под конец, потрясая одеждой  Цезаря, залитою кровью и изодранной мечами, назвал тех, кто это сделал,  душегубами и подлыми убийцами. Народ пришел в такую ярость, что, сложивши  костер из скамей и столов, сжег тело Цезаря тут же, на форуме, а потом, с  пылающими головнями, ринулся к домам заговорщиков и пытался в них ворваться.    

15. Видя все это, Брут и его сторонники бежали из Рима,  друзья же Цезаря сплотились вокруг Антония, а вдова убитого, Кальпурния,  прониклась к нему таким доверием, что перевезла в его дом чуть ли не все  оставшиеся после смерти супруга деньги – в целом около четырех тысяч талантов.  В руках Антония оказались и все записи Цезаря, среди которых были намеченные им  замыслы и решения. Дополняя эти записи любыми именами по собственному  усмотрению, Антоний многих назначил на высшие должности, многих включил в  сенаторское сословие, а иных даже вернул из ссылки и выпустил на свободу из  заключения, неизменно утверждая, будто такова воля Цезаря. Всем этим людям  римляне дали насмешливое прозвище друзей Харона[1743], потому, что, когда их привлекали к  ответу, они искали спасения в заметках умершего. И вообще Антоний держал себя как  самовластный правитель, что вполне объяснимо – ведь сам он был консулом, а двое  братьев тоже занимали высшие должности: Гай – претора, Луций – народного  трибуна.    

16. Вот в каком положении находятся дела, когда в Рим  прибывает молодой Цезарь, внучатый племянник умершего и наследник его  состояния; во время убийства он был в Аполлонии. Сразу по приезде он является с  приветствиями к Антонию – другу своего приемного отца – и напоминает о деньгах,  переданных тому на хранение: завещание гласило, что молодой Цезарь должен  раздать римлянам по семидесяти пяти денариев каждому. Сперва Антоний, полный  пренебрежения к его юным годам, говорил ему, что он просто не в своем уме и  лишен не только разума, но и добрых друзей, если хочет принять на свои плечи  такую непосильную ношу, как наследство Цезаря. Однако юноша не уступал и  по-прежнему требовал денег, и тут Антоний принялся всячески унижать его и  словом и делом. Он домогался должности народного трибуна – Антоний встал ему  поперек дороги, он выставил в общественном месте золотое кресло своего отца – в  полном согласии с постановлением сената, – Антоний пригрозил заключить его  в тюрьму, если он не прекратит заискивать у народа. Но когда он поручил себя  заботам Цицерона и всех прочих, кто ненавидел Антония, и через них начал  располагать в свою пользу сенат, меж тем как сам старался приобрести  благосклонность народа и собирал в Рим старых воинов из их поселений, –  Антоний испугался и, устроив встречу с Цезарем на Капитолии, примирился с ним.  В ту же ночь он увидел страшный сон – будто в правую его руку ударила молния, а  через несколько дней разнесся слух, что Цезарь готовит ему гибель. Цезарь  оправдывался, но подозрений Антония не рассеял, и вражда загорелась вновь.    

Оба противника объезжали Италию, громкими посулами поднимали  на ноги бывших солдат, уже наделенных землею, и наперебой склоняли на свою  сторону войска, еще не выпустившие из рук оружие. 17. Цицерон, обладавший в ту  пору наибольшим влиянием в Риме, восстановил против Антония всех и вся и, в  конце концов, убедил сенат объявить его врагом государства. Особым  постановлением Цезарю была отправлена ликторская свита и остальные знаки  преторского достоинства, а Пансе и Гирцию, консулам того года, поручено изгнать  Антония из Италии. Консулы дали Антонию битву близ города Мутины, в присутствии  и при поддержке Цезаря, и разбили врага, но сами оба погибли.    

Во время бегства Антонию пришлось вынести много тяжких  испытаний, и самым тяжким среди них был голод. Но таков он был от природы, что  в несчастиях, в беде превосходил самого себя и становился неотличимо схож с  человеком, истинно достойным. Правда, всем людям свойственно, потерпев  крушение, вспоминать о требованиях долга и чести, но далеко не у каждого  хватает при этом силы следовать тому, что он признал достойным, и избегать того,  что осудил, – многие по слабости уступают давним привычкам и не слушаются  голоса разума. Антоний, однако, в те дни был замечательным примером для своих  воинов: после всей роскоши, всего великолепия, которые его окружали, он без  малейшей брезгливости пил тухлую воду и питался дикими плодами и кореньями.  Рассказывают, что, переваливая через Альпы, его люди ели и древесную кору, и  животных, никогда прежде в пищу не употреблявшихся.    

18. Его целью было соединиться с войском, стоявшим по ту  сторону гор под командою Лепида, который считался другом Антония и с его  помощью извлек немало выгод из дружбы с Цезарем. Когда же, завершив путь и  расположившись лагерем неподалеку, он увидел, что ни малейшего дружеского  участия в Лепиде не встречает, то решился на отчаянный поступок. С нечесаными  волосами, с длинною бородой, которая отросла после поражения, в темном плаще он  подошел к лагерю Лепида и заговорил с воинами. Многие были растроганы его видом  и захвачены его речью, и Лепид, испугавшись, приказал трубить во все трубы,  чтобы заглушить слова Антония. Но это лишь усилило сочувствие солдат к Антонию,  и они завязали с ним тайные переговоры, отправив Лелия и Клодия, переодетых  солдатскими потаскухами. Посланцы убеждали Антония смело напасть на лагерь:  найдется, говорили они, немало людей, которые примут его с распростертыми  объятиями, а Лепида – если он пожелает, – убьют. Лепида Антоний трогать не  велел, а сам рано поутру начал переправляться через реку. Он вошел в воду  первым и двинулся вброд к противоположному берегу, где уже толпились воины  Лепида, протягивая к нему руки, меж тем как другие разрушали лагерный вал.  Вступив в лагерь и овладевши им, он обошелся с Лепидом до крайности мягко –  почтительно его приветствовал, назвал отцом и сохранил за ним титул императора  и все почести, хотя по сути дела безраздельным хозяином положения был теперь  он, Антоний. Это привлекло на его сторону и Мунатия Планка, который находился  вблизи со значительными силами. Так, снова поднявшись на ноги и выпрямившись во  весь рост, Антоний перевалил Альпы и повел на Италию семнадцать легионов пехоты  и десять тысяч конницы. Кроме того, в Галлии, для сторожевой службы, он оставил  шесть легионов во главе с Варием, одним из своих приятелей и собутыльников,  известным под прозвищем Пропойца.    

19. Между тем Цезарь, видя приверженность Цицерона свободе,  совсем к нему охладел и через друзей предлагал Антонию и Лепиду мирное  соглашение. Втроем они встретились на маленьком островке посреди реки и  совещались три дня подряд. Без особого труда они договорились обо всем прочем  и, точно отцовское наследство, поделили между собою Римскую державу, и лишь  вокруг осужденных на смерть разгорелся яростный и мучительный спор, ибо каждый  хотел разделаться со своими врагами и спасти своих приверженцев. В конце концов  уважение к родственникам и любовь к друзьям склонились перед лютою злобой к  неприятелям и Цезарь уступил Антонию Цицерона, а тот ему – Луция Цезаря, своего  дядю по матери. Лепиду был отдан в жертву Павел, его родной брат. Правда,  некоторые утверждают, что смерти Павла требовали двое остальных, а Лепид лишь  уступил их требованиям. Нет и не было, на мой взгляд, ничего ужаснее и  бесчеловечнее этого обмена! За смерть платя смертью, они были одинаково повинны  и в убийстве тех, над кем получали власть, и тех, кого выдавали сами, хотя  большею несправедливостью была, разумеется, расправа с друзьями, ни малейшей  ненависти к которым они не питали.    

20. Когда согласие было достигнуто, воины, обступив Цезаря,  потребовали, чтобы он скрепил новую дружбу браком, взявши за себя Клодию, дочь  супруги Антония – Фульвии. Ни Цезарь, ни Антоний не возражали. Затем были  объявлены вне закона и казнены триста человек. Цицерону Антоний приказал отсечь  голову и правую руку, которою оратор писал свои речи против него. Ему доставили  эту добычу, и он глядел на нее, счастливый, и долго смеялся от радости, а  потом, наглядевшись, велел выставить на форуме, на ораторском возвышении. Он-то  думал, что глумится над умершим, но скорее, на глазах у всех, оскорблял Судьбу  и позорил свою власть! Его дядя, Цезарь, за которым гнались убийцы, искал  убежища у своей сестры. Когда палачи вломились в дом и уже готовы были  ворваться в ее спальню, она встала на пороге и, раскинув руки, воскликнула:  «Вам не убить Луция Цезаря, пока жива я, мать вашего императора!» Так она  спасла брата от верной смерти.    

21. Власть троих по многим причинам тяготила римлян, но  главная доля вины падала на Антония, который был старше Цезаря и могущественнее  Лепида и теперь, едва оправившись от бедствий, снова с головою ушел в прежнюю  жизнь, разнузданную, полную наслаждений. Вдобавок к дурной молве, всеобщей и  единогласной, немалую ненависть разжигал самый вид его дома, где прежде жил  Помпей Великий, славою своею столько же обязанный трем триумфам, сколько  воздержности и строгой простоте: римляне негодовали, видя этот дом почти всегда  закрытым для военачальников, полководцев и послов, которых бесстыдно гнали  прочь от дверей, зато битком набитым фокусниками, мимами и пьяными льстецами,  на которых уходили чуть ли не все деньги, добывавшиеся ценою жесточайших  насилий. В самом деле, трое властителей не только пускали с торгов имущество  казненных, возводя при этом клеветнические обвинения на их родственников и жен,  не только ввели налоги всех видов, – в довершение ко всему, разузнав, что  у жриц Весты хранятся ценности, доверенные им иностранцами и римскими  гражданами, они изъяли эти вклады. Но Антоний был по-прежнему ненасытен, и  Цезарь потребовал поделить собранные деньги. Поделили они и войско, оба  отправляясь в Македонию против Брута и Кассия, а Рим вверив охране Лепида.    

22. Когда, переправившись за море, они начали военные  действия и разбили лагери вблизи неприятеля, так что Антоний стал против  Кассия, а против Брута Цезарь, последний ничем себя не прославил, у Антония же  успех следовал за успехом. В первой битве Брут нанес Цезарю решительное  поражение, взял его лагерь и во время погони едва не захватил в плен самого  полководца. Впрочем, Цезарь в своих «Воспоминаниях» сообщает, что накануне  битвы уехал – по совету одного из друзей, видевшего дурной сон. Антоний  разгромил Кассия; следует, правда, заметить, что, по словам некоторых  писателей, сам он в сражении участия не принимал и появился лишь после боя,  когда уже началось преследование. Кассия, который не знал о победе Брута, убил,  подчиняясь его желанию и приказу, верный вольноотпущенник Пиндар. Немного дней  спустя состоялась новая битва, и Брут, потерпев поражение, покончил с собой.  Почти вся слава победы досталась Антонию, потому что Цезарь был болен. Подойдя  к телу Брута, Антоний сперва поставил мертвому в укор смерть своего брата Гая –  Брут казнил его в Македонии, мстя за гибель Цицерона, – но затем сказал,  что в убийстве брата винит скорее Гортензия, чем Брута, и распорядился зарезать  Гортензия на могиле Гая, а Брута прикрыл своим пурпурным плащом, который стоил  огромных денег, и велел одному из своих вольноотпущенников позаботиться о его  погребении. Впоследствии выяснилось, что этот человек и плащ на погребальном  костре не сжег, и похитил большу ю часть отпущенной на похороны  суммы, – и Антоний его казнил.    

23. После этого Цезарь уехал в Рим – недуг был настолько  силен, что, казалось, дни его сочтены, – Антоний же, намереваясь обложить  данью восточные провинции, во главе большого войска двинулся в Грецию; трое  властителей обещали каждому воину по пяти тысяч денариев, и теперь требовались  решительные и крутые меры, чтобы добыть необходимые суммы. С греками, однако,  он держался – по крайней мере, сначала – без малейшей строгости или грубости,  напротив, он слушал ученых, смотрел на игры, принимал посвящения в таинства, и  лишь в этом обнаруживала себя его страсть к забавам и развлечениям; в суде он  бывал снисходителен и справедлив, он радовался, когда его называли другом  греков и еще того более – другом афинян, и сделал этому городу много щедрых  даров. Мегаряне, соперничая и соревнуясь с афинянами, тоже хотели показать  Антонию что-нибудь замечательное и пригласили его посмотреть здание Совета.  Гость все оглядел и на вопрос хозяев, каков у них Совет, ответил: «Тесный и  ветхий». Он приказал сделать обмеры храма Аполлона Пифийского с целью довести  строительство[1744] до  конца. Такое обещание дал он сенату в Риме.    

24. Когда же, оставив в Греции Луция Цензорина, Антоний  переправился в Азию и впервые ощутил вкус тамошних богатств, когда двери его  стали осаждать цари, а царицы наперебой старались снискать его благосклонность  богатыми дарами и собственной красотою, он отдался во власть прежних страстей и  вернулся к привычному образу жизни, наслаждаясь миром и безмятежным покоем, меж  тем как Цезарь в Риме выбивался из сил, измученный гражданскими смутами и  войной[1745]. Всякие там кифареды  Анаксеноры, флейтисты Ксуфы, плясуны Метродоры и целая свора разных азиатских  музыкантов, наглостью и гнусным шутовством далеко превосходивших чумной сброд,  привезенный из Италии, наводнили и заполонили двор Антония и все настроили на  свой лад, всех увлекли за собою – это было совершенно непереносимо! Вся Азия,  точно город в знаменитых стихах Софокла[1746],  была полна    

     

Курений сладких, песнопений, стонов,  слез.    

     

Когда Антоний въезжал в Эфес, впереди выступали женщины,  одетые вакханками, мужчины и мальчики в обличии панов и сатиров, весь город был  в плюще, в тирсах, повсюду звучали псалтерии[1747], свирели, флейты, и граждане величали  Антония Дионисом – Подателем радостей, Источником милосердия. Нет спору, он  приносил и радость и милосердие, но – лишь иным, немногим, для большинства же  он был Дионисом Кровожадным и Неистовым[1748].  Он отбирал имущество у людей высокого происхождения и отдавал негодяям и  льстецам. Нередко у него просили, добро живых – словно бы выморочное, – и  получали просимое. Дом одного магнесийца он подарил повару, который, как  рассказывают, однажды угодил ему великолепным обедом. Наконец, он обложил  города налогом во второй раз, и тут Гибрей, выступая в защиту Азии, отважился  произнести меткие и прекрасно рассчитанные на вкус Антония слова: «Если ты  можешь взыскать подать дважды в течение одного года, ты, верно, можешь  сотворить нам и два лета, и две осени!» Решительно и смело напомнив, что Азия  уже уплатила двести тысяч талантов, он воскликнул: «Если ты их не получил,  спрашивай с тех, в чьи руки эти деньги попали, если же, получив, уже издержал –  мы погибли!» Эта речь произвела на Антония глубокое впечатление. Почти ни о чем  из того, что творилось вокруг, он просто не знал – не столько по легкомыслию,  сколько по чрезмерному простодушию, слепо доверяя окружающим. Вообще он был  простак и тяжелодум и поэтому долго не замечал своих ошибок, но раз заметив и  постигнув, бурно раскаивался, горячо винился перед теми, кого обидел, и уже не  знал удержу ни в воздаяниях, ни в карах. Впрочем, сколько можно судить, он  легче преступал меру награждая, чем наказывая. Равным образом его разнузданная  страсть к насмешкам в себе самой заключала и своего рода целебное средство, ибо  каждому дозволялось обороняться и платить издевкою за издевку, и Антоний с  таким же удовольствием потешался на собственный счет, как и на счет других.  Однако же на дела это его качество оказывало большею частью пагубное  воздействие. Он и не догадывался, что люди, которые так смелы и вольны в  шутках, способны льстить, ведя беседы первостепенной важности, и легко  попадался в силки похвал, не зная, что иные примешивают к лести вольность  речей, словно терпкую приправу, разжигающую аппетит, и дерзкою болтовней за  чашею вина преследуют вполне определенную цель – чтобы их неизменное согласие в  делах серьезных казалось не угодничеством, но вынужденной уступкою разуму,  более сильному и высокому.    

25. Ко всем этим природным слабостям Антония прибавилась  последняя напасть – любовь к Клеопатре, – разбудив и приведя в неистовое  волнение многие страсти, до той поры скрытые и недвижимые, и подавив, уничтожив  все здравые и добрые начала, которые пытались ей противостоять. И вот как  запутался он в этих сетях. Готовясь к борьбе с Парфией, он отправил к Клеопатре  гонца с приказом явиться в Киликию и дать ответ на обвинения, которые против  нее возводились: говорили, что во время войны царица много помогла Кассию и  деньгами, и иными средствами. Увидев Клеопатру, узнав ее хитрость и редкое  мастерство речей, гонец римского полководца Деллий сразу же сообразил, что  такой женщине Антоний ничего дурного не сделает, напротив, сам полностью  подпадет ее влиянию, а потому принялся всячески обхаживать египтянку, убеждал  ее ехать в Киликию, как сказано у Гомера[1749] –  «убранством себя изукрасив», и совершенно не бояться Антония, среди всех  военачальников самого любезного и снисходительного. Клеопатра последовала  совету Деллия и, помня о впечатлении, которое в прежние годы произвела ее  красота на Цезаря и Гнея, сына Помпея, рассчитывала легко покорить Антония.  Ведь те двое знали ее совсем юной и неискушенной в жизни, а перед Антонием она  предстанет в том возрасте, когда и красота женщины в полном расцвете и разум ее  всего острей и сильнее. Итак, приготовив щедрые дары, взяв много денег,  роскошные наряды и украшения, – какие и подобало везти с собою владычице  несметных богатств и благоденствующего царства, – но главные надежды  возлагая на себя самое, на свою прелесть и свои чары, она пустилась в путь.    

26. Хотя Клеопатра успела получить много писем и от самого  Антония, и от его друзей, она относилась к этим приглашениям с таким  высокомерием и насмешкой, что поплыла вверх по Кидну[1750] на ладье с вызолоченной кормою, пурпурными  парусами и посеребренными веслами, которые двигались под напев флейты, стройно  сочетавшийся со свистом свирелей и бряцанием кифар. Царица покоилась под  расшитою золотом сенью в уборе Афродиты, какою изображают ее живописцы, а по  обе стороны ложа стояли мальчики с опахалами – будто эроты на картинах.  Подобным же образом и самые красивые рабыни были переодеты нереидами и харитами  и стояли кто у кормовых весел, кто у канатов. Дивные благовония восходили из  бесчисленных курильниц и растекались по берегам. Толпы людей провожали ладью по  обеим сторонам реки, от самого устья, другие толпы двинулись навстречу ей из  города, мало-помалу начала пустеть и площадь, и в конце концов Антоний остался  на своем возвышении один. И повсюду разнеслась молва, что Афродита шествует к  Дионису на благо Азии.    

Антоний послал Клеопатре приглашение к обеду. Царица просила  его прийти лучше к ней. Желая сразу же показать ей свою обходительность и  доброжелательство, Антоний исполнил ее волю. Пышность убранства, которую он  увидел, не поддается описанию, но всего более его поразило обилие огней. Они сверкали  и лили свой блеск отовсюду и так затейливо соединялись и сплетались в  прямоугольники и круги, что трудно было оторвать взгляд или представить себе  зрелище прекраснее. 27. На другой день Антоний принимал египтянку и приложил  все усилия к тому, чтобы превзойти ее роскошью и изысканностью, но, видя себя  побежденным и в том и в другом, первый принялся насмехаться над убожеством и  отсутствием вкуса, царившими в его пиршественной зале. Угадавши в Антонии по  его шуткам грубого и пошлого солдафона, Клеопатра и сама заговорила в подобном  же тоне – смело и без всяких стеснений. Ибо красота этой женщины была не тою,  что зовется несравненною и поражает с первого взгляда, зато обращение ее  отличалось неотразимою прелестью, и потому ее облик, сочетавшийся с редкою убедительностью  речей, с огромным обаянием, сквозившим в каждом слове, в каждом движении,  накрепко врезался в душу. Самые звуки ее голоса ласкали и радовали слух, а язык  был точно многострунный инструмент, легко настраивающийся на любой лад, –  на любое наречие, так что лишь с очень немногими варварами она говорила через  переводчика, а чаще всего сама беседовала с чужеземцами – эфиопами,  троглодитами, евреями, арабами, сирийцами, мидийцами, парфянами... Говорят, что  она изучила и многие языки, тогда как цари, правившие до нее, не знали даже  египетского, а некоторые забыли и македонский.    

28. Антоний был увлечен до такой степени, что позволил  Клеопатре увезти себя в Александрию – и это в то самое время, когда в Риме  супруга его Фульвия, отстаивая его дело, вела войну с Цезарем, а парфянское  войско действовало в Месопотамии, и полководцы царя уже объявили Лабиена  парфянским наместником этой страны и готовились захватить Сирию. В Александрии  он вел жизнь мальчишки-бездельника и за пустыми забавами растрачивал и проматывал  самое драгоценное, как говорит Антифонт, достояние – время. Составился своего  рода союз, который они звали «Союзом неподражаемых», и что ни день они задавали  друг другу пиры, проматывая совершенно баснословные деньги. Врач Филот, родом  из Амфиссы, рассказывал моему деду Ламприю, что как раз в ту пору он изучал  медицину в Александрии и познакомился с одним из поваров царицы, который  уговорил его поглядеть, с какою роскошью готовится у них обед. Его привели на  кухню, и среди прочего изобилия он увидел восемь кабанов, которых зажарили  разом, и удивился многолюдности предстоящего пира. Его знакомец засмеялся и  ответил: «Гостей будет немного, человек двенадцать, но каждое блюдо надо  подавать в тот миг, когда оно вкуснее всего, а пропустить этот миг проще простого.  Ведь Антоний может потребовать обед и сразу, а случается, и отложит ненадолго –  прикажет принести сперва кубок или увлечется разговором и не захочет его  прервать. Выходит, – закончил повар, – готовится не один, а много  обедов, потому что время никак не угадаешь». Так рассказывал Филот. Немного  спустя он оказался в числе приближенных старшего сына Антония от Фульвии и  вместе с остальными друзьями постоянно у него обедал, – кроме тех дней,  когда мальчик обедал у отца. Однажды за столом какой-то врач держал себя крайне  вызывающе и был в тягость всем присутствующим, пока Филот не зажал ему рта  таким хитроумным рассуждением: «Кому жарко, тому надо дать холодной воды. Но  всем, у кого жар, жарко. Стало быть, каждого, у кого жар, надо поить холодной  водой»[1751]. В полной растерянности  наглец замолчал, а мальчик весело засмеялся и крикнул: «Все, что здесь есть,  дарю тебе, Филот!» – и с этими словами указал на стол, тесно уставленный  вместительными кубками. Филот горячо благодарил, но был далек от мысли, что такому  юному мальчику дано право делать столь дорогие подарки. Однако, спустя короткое  время, является один из рабов, приносит корзину с кубками и велит ему скрепить  своею печатью расписку. Филот стал было отказываться и боялся оставить кубки у  себя, но раб ему сказал: «Чего ты трусишь, дурак? Не знаешь разве, кто тебе это  посылает? Сын Антония, а он может подарить и золотых кубков столько же! Но  лучше послушайся меня и отдай нам все это обратно, а взамен возьми деньги, а то  как бы отец не хватился какой-нибудь из вещей – ведь среди них есть старинные и  тонкой работы». Эту историю, говорил мне мой дед, Филот любил повторять при  всяком удобном случае.    

29. Клеопатра, между тем, исхитрилась разделить лесть не на  четыре, как сказано у Платона[1752],  а на много частей и, всякий раз сообщая все новую сладость и прелесть любому  делу или развлечению, за какое ни брался Антоний, ни на шаг не отпуская его ни  днем ни ночью, крепче и крепче приковывала к себе римлянина. Вместе с ним она  играла в кости, вместе пила, вместе охотилась, бывала в числе зрителей, когда  он упражнялся с оружием, а по ночам, когда, в платье раба, он бродил и слонялся  по городу, останавливаясь у дверей и окон домов и осыпая обычными своими  шутками хозяев – людей простого звания, Клеопатра и тут была рядом с Антонием,  одетая ему под стать. Нередко он и сам слышал в ответ злые насмешки и даже  возвращался домой помятый кулаками александрийцев, хотя большинство и  догадывалось, с кем имеет дело. Тем не менее шутовство Антония было по душе  горожанам, они с охотою и со вкусом участвовали в этой игре и говорили, что для  римлян он надевает трагическую маску, для них же – комическую.    

Пересказывать все его многочисленные выходки и проказы было  бы пустою болтовней, достаточно одного примера. Как-то раз он удил рыбу, клев был  плохой, и Антоний огорчался, оттого что Клеопатра сидела рядом и была  свидетельницей его неудачи. Тогда он велел рыбакам незаметно подплывать под  водою и насаживать добычу ему на крючок и так вытащил две или три рыбы.  Египтянка разгадала его хитрость, но прикинулась изумленной, рассказывала об  этом замечательном лове друзьям и приглашала их поглядеть, что будет на другой  день. Назавтра лодки были полны народу, Антоний закинул лесу, и тут Клеопатра  велела одному из своих людей нырнуть и, упредивши рыбаков Антония, потихоньку  насадить на крючок понтийскую вяленую рыбу. В уверенности, что снасть не пуста,  Антоний вытянул лесу и под общий хохот, которым, как и следовало ожидать,  встретили «добычу» все присутствующие, Клеопатра промолвила: «Удочки, император,  оставь нам, государям фаросским и канопским[1753]. Твой улов – города, цари и материки».    

30. Среди подобного рода глупейших мальчишеских забав  Антония застигают два сообщения: одно из Рима – что его брат Луций и супруга  Фульвия, сперва боровшиеся друг с другом, а потом вместе воевавшие против  Цезаря, потерпели полное поражение и бежали из Италии, и другое, ничуть не  более отрадное, – что парфяне во главе с Лабиеном покоряют Азию от Евфрата  и Сирии до Лидии и Ионии. Насилу пробудившись и стряхнув с себя хмель, он  двинулся против парфян и уже дошел до Финикии, когда получил полное жалоб  письмо от Фульвии, прекратил поход и с двумястами судов вышел в море, взяв  направление на Италию. По пути он принял на борт бежавших из Рима друзей,  которые рассказали ему, что виновницей войны была Фульвия: беспокойная и  дерзкая от природы, она вдобавок надеялась, раздув беспорядки в Италии,  оторвать Антония от Клеопатры.    

Как раз в это время Фульвия, которая плыла к мужу, заболела  и в Сикионе умерла, что сильно помогло Антонию достигнуть согласия с Цезарем.  Действительно, когда Антоний высадился в Италии и оказалось, что Цезарь ни в  чем его не обвиняет, а все вины, какие противники возводили на него самого,  возлагает на Фульвию, друзья не дали обоим углубляться в объяснения, но примирили  их и помогли разделить верховное владычество. Границею было сделано Ионийское  море, и владения к востоку от него получил Антоний, к западу Цезарь, Африку  уступили Лепиду; консульскую должность решили занимать поочередно или,  поочередно же, назначать на нее своих друзей.    

31. Сколь ни удачен казался этот договор, обеим сторонам  хотелось заручиться более надежным обеспечением, и судьба представила к тому  счастливую возможность. У Цезаря была старшая сестра Октавия, не родная, а  единокровная (ее родила Анхария, а Цезаря, позже, – Атия). Цезарь горячо  любил сестру, которая была, как говорится, настоящим чудом среди женщин. Гай  Марцелл, ее супруг, незадолго до того умер, и она вдовела. После кончины  Фульвии вдовел, по-видимому, и Антоний, который сожительства с Клеопатрой не  отрицал, но признать свою связь браком отказывался – разум его еще боролся с  любовью к египтянке. Итак, все хлопотали о браке Антония и Октавии в надежде,  что эта женщина, сочетавшись с Антонием и приобретя ту любовь, какой не могла  не вызвать ее замечательная красота, соединившаяся с достоинством и умом,  принесет государству благоденствие и сплочение. Когда обе стороны изъявили свое  согласие, все съехались в Риме и отпраздновали свадьбу, хотя закон и запрещал  вдове вступать в новый брак раньше, чем по истечении десяти месяцев со дня  смерти прежнего мужа; однако сенат особым постановлением сократил для Октавии  этот срок.    

32. Сицилия находилась под властью Секста Помпея, который  опустошал берега Италии и, собрав большой разбойничий флот с Менекратом и  пиратом Меном во главе, сделал море несудоходным, однако во внимание к его  заслугам перед Антонием – Секст оказал гостеприимство матери Антония, бежавшей  из Рима вместе с Фульвией, – решено было и с ним заключить мир. Собрались  подле Мисенского мыса и мола, корабли Помпея стали у берега на якорь, а  напротив разбили лагерь войска Антония и Цезаря. После того, как договорились,  что Помпей получает Сардинию и Сицилию, но обязуется очистить море от  разбойников и отправить в Рим известное количество хлеба, все трое стали  приглашать друг друга в гости. Бросили жребий, и быть хозяином первому  досталось Помпею. На вопрос Антония, где они будут обедать, Секст промолвил:  «Там, – и указал на флагманское судно с шестью рядами весел. – Вот  отцовский дом, который остался Помпею», – прибавил он, метя в Антония,  владевшего домом, который прежде принадлежал Помпею-отцу. Корабль бросил якоря  поближе к суше, навели что-то вроде моста, и Помпей радушно принял своих  гостей. В самый разгар угощения, когда градом сыпались шутки насчет Клеопатры и  Антония, к Помпею подошел пират Мен и шепнул ему на ухо: «Хочешь, я обрублю  якорные канаты и сделаю тебя владыкою не Сицилии и Сардинии, но Римской  державы?» Услыхав эти слова, Помпей после недолгого раздумья отвечал: «Что бы тебе  исполнить это, не предупредивши меня, Мен! А теперь приходится довольствоваться  тем, что есть, – нарушать клятву не в моем обычае». Побывав, в свою  очередь, на ответных пирах у Антония и Цезаря, Секст отплыл в Сицилию.    

33. После заключения мира Антоний отправил в Азию Вентидия,  чтобы остановить парфян, а сам, уступая желанию Цезаря, принял звание и  должность жреца старшего Цезаря[1754].  И вообще они согласно и дружно решали важнейшие государственные дела, и лишь  игры и забавы доставляли Антонию огорчения, потому что Цезарь неизменно брал  над ним верх. В свите Антония был один египетский прорицатель, составлявший  гороскопы, и, то ли в угоду Клеопатре, то ли без всякой задней мысли, он прямо,  не стесняясь, говорил Антонию, что его счастье, как бы велико и блистательно  оно ни было, Цезарем затмевается, и советовал держаться как можно дальше от  этого юноши. «Твой гений, – говорил египтянин, – боится его гения[1755], сам по себе он  высокомерен и кичлив, но вблизи от него впадает в смирение и уныние». И,  сколько можно судить, происходившее подтверждало слова египтянина. В самом  деле, передают, что когда они в шутку метали о чем-нибудь жребий или играли в  кости, в проигрыше всегда оставался Антоний. Всякий раз, как они стравливали  петухов или боевых перепелов, победа доставалась Цезарю, Антоний втайне об этом  сокрушался; все чаще и чаще прислушивался он к речам египтянина и наконец  покинул Италию, домашние свои заботы передав Цезарю. Октавия, которая тем  временем родила дочку, проводила его до самой Греции.    

Зимуя в Афинах, Антоний получил известие о первых успехах  Вентидия, который разбил парфян, причем в сражении пали Лабиен и лучший из  полководцев царя Гирода – Франипат. На радостях Антоний задавал грекам пиры и  исполнял обязанности афинского гимнасиарха. Оставляя дома знаки своей  высочайшей власти, он появлялся на людях в греческом плаще, в фекадах, с  тростью гимнасиарха[1756] и,  схватываясь с молодыми борцами, ловким приемом валил их наземь. 34. Готовясь  выехать к месту военных действий, он украсил себя венком из ветвей священной  маслины и, повинуясь какому-то оракулу, набрал в мех воды из Клепсидры[1757] и повез с собою.    

Между тем Вентидий встретил в Киррестике царского сына  Пакора, снова наступавшего на Сирию с огромным войском, и разгромил врага,  нанеся ему страшные потери. Одним из первых был убит сам Пакор. Победою этой –  одною из самых прославленных своих побед – римляне полностью отомстили за  гибель Красса и снова загнали парфян, потерпевших подряд три тяжелых поражения,  в пределы Миндии и Месопотамии. Преследовать парфян далее рубежей Месопотамии  Вентидий не захотел – он боялся зависти Антония, – но обратился против  изменивших римлянам городов, привел их к покорности и осадил в Самосате  Антиоха, царя Коммагены. Антиох был согласен уплатить тысячу талантов и впредь  подчиняться распоряжениям Антония, но Вентидий приказал ему отправить послов к  самому Антонию, который был уже близко и не позволял своему полководцу  заключать мир, желая хоть это единственное дело обозначить своим собственным  именем, чтобы не казалось, будто все достижения на Востоке – заслуга одного  Вентидия. Осада, однако ж, затягивалась, неприятели за стенами Самосаты  отказались от надежды на перемирие и стали защищаться с удвоенной силой, и  Антоний, ничего не достигнув, в стыде и раскаянии, был рад примириться с Антиохом,  получив от него триста талантов.    

Произведя кое-какие незначительные перемены в Сирии, Антоний  возвратился в Афины и послал Вентидия праздновать триумф, предварительно сам  оказав ему заслуженные почести. Вплоть до нашего времени Вентидий остается единственным,  кому довелось справить триумф над парфянами. Он был человек незнатного  происхождения, но дружба с Антонием открыла ему путь к великим подвигам, и, со  славою пройдя этот путь до конца, он подтвердил уже и без того распространенное  мнение, что Антоний и Цезарь более удачливы в войнах, которые ведут не сами, но  руками и разумом своих подчиненных. И верно, полководец Антония Соссий блестяще  действовал в Сирии, а Канидий, которого он оставил в Армении, одержал верх и  над армянами, и над царями иберов и альбанов и продвинулся до Кавказа, так что  имя Антония и молва об его могуществе прогремели среди варваров с новою силою.    

35. Сам Антоний между тем из-за каких-то наветов, проникся к  Цезарю новой враждою и отплыл в Италию с флотом из трехсот судов. Брундизий  отказался его принять, и он пристал в Таренте. Отсюда, соглашаясь на просьбы  Октавии, он отправляет ее к брату (супруга, родившая Антонию еще одну дочь и  беременная в третий раз, плыла вместе с ним из Греции). Она встретилась с  Цезарем в пути и, заручившись поддержкою двоих из его друзей – Агриппы и  Мецената, умоляла и заклинала не допустить, чтобы из самой счастливой женщины  она сделалась самою несчастною. Теперь, говорила Октавия, все взоры с надеждою  обращены на нее – сестру одного императора и супругу другого. «Но если зло  восторжествует и дело дойдет до войны, кому из вас двоих суждено победить, а  кому остаться побежденным, – еще неизвестно, я же буду несчастна в любом  случае». Растроганный ее речами, Цезарь вступил в Тарент вполне миролюбиво, и  все, кто был тогда в городе, увидели несравненной красоты зрелище – огромное  войско, спокойно расположившееся на суше, огромный флот, недвижно стоящий у  берега, дружеские приветствия властителей и их приближенных. Антоний первым  принимал у себя Цезаря, который ради сестры пошел и на эту уступку. Уже после  того, как была достигнута договоренность, что Цезарь даст Антонию для войны с  Парфией два легиона, а Антоний Цезарю – сто кораблей с медными таранами,  Октавия выпросила у брата для мужа еще тысячу воинов, а у мужа для брата –  двадцать легких судов, на каких обыкновенно ходят пираты. На этом они  расстались, и Цезарь немедленно начал войну против Помпея, желая овладеть  Сицилией, тогда как Антоний, вверив охране и заботам Цезаря Октавию со всеми  детьми – и от самой Октавии и от Фульвии – вернулся в Азию.    

36. Но любовь к Клеопатре, – эта страшная напасть, так  долго дремавшая и, казалось, окончательно усыпленная и успокоенная здравыми  рассуждениями, – вспыхнула вновь и разгоралась все жарче, по мере того как  Антоний приближался к Сирии. И в конце концов, – как говорит Платон о  строптивом и безудержном коне души[1758], –  отбрыкнувшись от всего прекрасного и спасительного, он поручает Фонтею Капитону  привезти Клеопатру в Сирию. Она приехала, и он тут же сделал ей подарок, не  скупой и не малый – к ее владениям прибавились Финикия, Келесирия, Кипр,  значительная часть Киликии, а кроме того рождающая бальзам область Иудеи и та  половина Набатейской Аравии, что обращена к Внешнему морю[1759]. Эти дары оскорбили римлян как ничто иное.  Антоний и прежде многим частным лицам жаловал тетрархии и целые царства и у  многих отбирал престолы, как, например, у иудейского царя Антигона (которого,  по его приказу, позже обезглавили на глазах у толпы, хотя до того никто из  царей такому наказанию не подвергался). Но в наградах, которыми он осыпал  Клеопатру, совершенно непереносимой была позорная причина его щедрости.  Всеобщее негодование Антоний усугубил еще и тем, что открыто признал своими  детьми близнецов, которых родила от него Клеопатра. Мальчика он назвал  Александром, девочку Клеопатрой и сыну дал прозвище «Солнце», а дочери –  «Луна». Мало того, прекрасно умея находить благовидные поводы для самых  неблаговидных поступков, он говорил, что величие римской державы обнаруживает  себя не в стяжаниях, но в дарениях и что многочисленное потомство и появление  на свет будущих царей умножает знать. Так, дескать, появился на свет и его  предок – от Геракла, который не связывал всех надежд на потомство с  одною-единственной женщиной и не страшился ни законов Солона, ни зачатия,  грозившего ему жестокими карами, но давал полную волю своей натуре, чтобы  положить начало и основание многим новым родам.    

37. Когда Фраат умертвил своего отца Гирода и овладел  царскою властью, многие парфяне бежали из отечества и среди них – Монес,  человек видный и могущественный. Он искал прибежища у Антония, который,  уподобив его судьбу судьбе Фемистокла, а собственную власть и великодушие –  великодушию и власти персидских царей, даровал ему три города – Лариссу,  Аретусу и Гиераполь, который прежде называли Бамбикой. Но затем парфянский царь  прислал Монесу заверения в своей благосклонности, и Антоний охотно его отпустил  с тайною целью обмануть Фраата. Антоний просил передать ему, что согласен  заключить мир, если парфяне вернут знамена, захваченные при разгроме Красса, и  уцелевших с того времени пленных, но сам, отправив Клеопатру назад, в Египет,  выступил через Аравию в Армению, где римское войско встретилось с союзными  царями, которых было великое множество, и первое место среди них принадлежало  Артабазу Армянскому, выставившему шесть тысяч конницы и семь пехоты. Антоний  устроил смотр. Римской пехоты было шестьдесят тысяч, ее поддерживала испанская  и кельтская конница, числом десять тысяч, всех остальных союзников – вместе с  конниками и легковооруженными – набралось тридцать тысяч. И такая исполинская  сила, испугавшая даже индийцев за Бактрианой и повергнувшая в трепет всю Азию,  пропала даром, как говорят – из-за Клеопатры. И верно, думая лишь об одном –  как бы провести зиму с нею вместе, Антоний начал поход раньше срока и далее  действовал, ни в чем не соблюдая должного порядка, ибо уже не владел своим  рассудком, но, во власти какого-то колдовства или же приворотного зелья,  постоянно устремлял взоры к Египту и в мыслях держал не победу над врагами, но  скорейшее возвращение.    

38. Прежде всего, ему следовало перезимовать в Армении и  дать передышку войску, изнуренному переходом в восемь тысяч стадиев, а в начале  весны, прежде чем парфяне снимутся с зимних квартир, занять Мидию; но Антоний  не выждал надлежащего срока, а немедленно двинулся дальше, оставив Армению по  левую руку, и, достигнув Атропатены, стал разорять страну. На трехстах повозках  везли осадные машины, в том числе восьмидесятифутовый таран, но если  какая-нибудь из них получала повреждения, починить ее было невозможно, потому  что во внутренней Азии нет леса нужной твердости и длины, и Антоний, которого  этот обоз только обременял и задерживал, оставил его под охраною сторожевого  отряда во главе со Статианом, сам же осадил большой город Фрааты[1760], в котором находились  дети и жены мидийского царя. В самом непродолжительном времени обнаружилось,  какую громадную ошибку он совершил, бросив машины, и тогда, подступив к городу  почти вплотную, Антоний начал насыпать вал, но работа шла медленно и очень  трудно. Фраат с большим войском уже шел на выручку осажденным и, узнав об  оставленных повозках с машинами, выслал сильный отряд конницы, которая зажала  Статиана в кольцо и перебила десять тысяч римских солдат. Сам Статиан тоже  погиб, машины варвары изломали и разбили. Кроме машин, в их руках оказались  множество пленных, и среди них – царь Полемон.    

39. Эта неожиданная неудача в самом начале, разумеется,  привела в глубочайшее уныние Антония и его людей, а царь Армении Артабаз счел  дело римлян проигранным и, забрав всех своих, удалился, хотя главным виновником  войны был именно он. Вскоре появились гордые победой парфяне. Они глумились над  осаждающими и осыпали их угрозами, и Антоний опасался, как бы войско, томясь  бездействием, не пало духом окончательно, а потому с десятью легионами, тремя  преторскими когортами[1761] и  всею конницей отправился добывать продовольствие и корм для лошадей – в  надежде, что так скорее всего вынудит врагов принять открытый бой. После  первого дневного перехода, наутро, Антоний увидел, что парфяне окружают  расположение римлян и готовятся напасть на врага в пути, и поднял в лагере  сигнал к битве, но, в то же самое время, свернул палатки, словно намереваясь  отступать, а не сражаться, и двинулся мимо варваров, выстроившихся полумесяцем.  Римская конница получила приказ, как только тяжелая пехота приблизится к первым  рядам парфян на полет стрелы, – немедленно гнать коней на врага. Парфян,  стоявших при дороге, построение римлян до крайности изумило, и они настороженно  следили за неприятельскими воинами, которые шли молча, спокойно, храня равные  промежутки между рядами, и только потрясали на ходу копьями. Когда же  прозвучала труба и римские конники повернули и с шумом ринулись в нападение, их  натиск парфяне выдержали (хотя луки сразу оказались и бесполезны и бессильны –  враги были слишком близко), но следом в дело вступила пехота, издавая  оглушительные крики и грохоча оружием; тут и парфянские кони испугались, и сами  всадники обратились в бегство, не дожидаясь рукопашной. Антоний с жаром  преследовал бегущих, питая немалые надежды этим сражением завершить войну  полностью или, по крайней мере, в основном. Пехотинцы гнались за парфянами  пятьдесят стадиев, конница – втрое больше, но, подсчитав вражеские потери,  обнаружили, что пленными противник потерял тридцать человек, а убитыми  восемьдесят; и всех охватило чувство бессилия и отчаяния, всех угнетала  страшная мысль, что победа дает им выигрыш, столь ничтожный, а поражение может  снова отнять столько же, сколько отняло побоище у повозок.    

На другой день римляне вернулись в свой лагерь под Фраатами.  По пути они встречают сначала небольшой вражеский отряд, потом врагов  становится больше, и вот уже перед ними все парфянское войско – полное  бодрости, словно бы и не ведающее, что такое неудача, оно вызывает неприятеля  на битву, налетая то с одной, то с другой стороны, так что римляне насилу  добираются до своего лагеря. После этого мидийцы, совершив набег на лагерные  укрепления, распугали и отбросили передовых бойцов, и Антоний, в гневе,  применил к малодушным так называемую «десятинную казнь». Он разбил их на  десятки и из каждого десятка одного – кому выпал жребий – предал смерти,  остальным же распорядился вместо пшеницы выдавать ячмень.    

40. Впрочем, война была нелегкой для обеих сторон, а будущее  представлялось еще более грозным. Антоний ждал голода, потому что уже тогда  любая вылазка за продовольствием стоила римлянам многих раненых и убитых. А  Фраат, зная, что для парфян нет страшнее мучения, как зимовать под открытым  небом, опасался, что его люди просто-напросто разбегутся, если римляне проявят  твердость и останутся на месте, – ведь осеннее равноденствие было уже  позади и погода начинала портиться.    

И вот какую придумывает он хитрость. Во время столкновений с  неприятелем, пытавшимся запастись хлебом или выходившим из лагеря за иной  какой-либо надобностью, знатнейшие из парфян уже не выказывали прежней  враждебности, не старались отбить у врага все до последнего зерна, но  расхваливали римлян за храбрость и несравненное мужество, которыми по  достоинству восхищается даже их – парфянский – государь. Мало-помалу они стали  подъезжать ближе, пускали коней шагом и бранили Антония: Фраат, дескать, жаждет  заключить перемирие и спасти жизнь столь многим и столь отважным воинам, а  Антоний не дает ему к этому ни малейшей возможности и упорно ждет появления  двух лютых и могучих врагов – голода и зимы, от которых нелегко будет  ускользнуть даже с помощью и под водительством парфян. Антонию часто доносили  об этих разговорах, и хотя новые надежды уже согревали его душу, он отправил послов  к царю не прежде, чем расспросил тех, дружески расположенных варваров, отвечают  ли их слова намерениям Фраата. Те утверждали, что именно так оно и есть,  просили оставить всякий страх и недоверие и, в конце концов, Антоний посылает  нескольких друзей с прежним требованием вернуть знамена и пленных, – чтобы  его не могли упрекнуть, будто он удовольствовался одним лишь благополучным  бегством. Обсуждать это требование парфянин отказался, но обещал Антонию мир и  безопасность, если он без промедлений отступит, и после сборов, которые заняли  несколько дней, Антоний снялся с лагеря. И хотя он умел и убедительно говорить  с народом и увлекать войско зажигательной речью, как мало кто из его  современников, на этот раз стыд и сокрушение не дали ему сказать ни слова, и он  поручил ободрить воинов Домицию Агенобарбу. Иные негодовали, усмотрев в этом  знак неуважения, но большинство сочувствовало Антонию, верно его понимало и  потому считало своим долгом беспрекословно ему повиноваться.    

41. Антоний решил было возвращаться тем же путем – безлесным  и равнинным, но один из его людей, родом мард[1762], до тонкостей знакомый с обычаями и  нравами парфян и уже доказавший римлянам свою верность в битве подле осадных  машин, пришел к нему с советом держаться ближе к горам, которые поднимались по  правую руку, и не подставлять тяжелую пехоту на открытой равнине под удар  огромной конницы и ее луков, ибо это как раз и замышлял Фраат, когда мягкими  условиями перемирия побудил Антония снять осаду. Мард прибавил, что поведет  римлян сам, более короткою дорогой и такими местами, где будет легче раздобыть  необходимые припасы. Выслушав все это, Антоний задумался. Ему не хотелось  обнаруживать перед парфянами свое недоверие теперь, когда договор вступил в  силу, но краткость пути, пролегавшего, к тому же, мимо населенных деревень,  заслуживала всяческого предпочтения, и он потребовал у марда залога или  поручительства. Тот предложил держать его в оковах, пока войско не вступит в  пределы Армении. Антоний согласился, и два дня римляне шли в полном  спокойствии. На третий день, когда мысль о парфянах уже перестала тревожить  Антония и, воспрянув духом, он отменил меры предосторожности на походе, мард,  заметив недавно разрушенную запруду и убедившись затем, что воды реки,  хлынувшие в пролом, затопили дорогу, которою им предстояло идти, понял, что это  дело рук парфян – это они выпустили реку, чтобы затруднить и замедлить движение  римлян. Проводник советовал Антонию быть настороже, потому что неприятель  где-то совсем рядом. Антоний еще строил тяжелую пехоту в боевой порядок,  оставляя в рядах бреши для вылазок копейщиков и пращников, как уже появились  парфяне и стали развертываться, чтобы окружить врага и напасть со всех сторон  сразу. Им навстречу выбежали легковооруженные, и хотя многих сразили стрелы, не  меньшими были потери и у парфян. Под градом копий и свинцовых ядер они  отступили, затем снова бросились вперед, но тут кельтские всадники рассеяли их,  ударив плотно сомкнутым клином, и больше в тот день они не показывались.    

42. Это научило Антония, как нужно действовать, и, усилив  множеством копейщиков и пращников не только тыл, но и оба фланга, он выстроил  походную колонну прямоугольником, а коннице дал приказ завязывать бои с  противником, но, обращая его в бегство, далеко не преследовать, так что  парфяне, в продолжение четырех следующих дней не имевшие над римлянами никакого  перевеса, – потери с обеих сторон были равны, – приуныли и, под  предлогом надвигающейся зимы, уже сами подумывали об отступлении.    

На пятый день к Антонию явился один из начальников, Флавий  Галл, человек решительный и опытный воин, и попросил дать ему побольше  легковооруженных пехотинцев из тылового охранения и сколько-нибудь всадников из  головного отряда, чтобы исполнить многообещающий, как ему казалось, замысел,  Антоний согласился, и Галл, отбив очередное нападение парфян, не вернулся сразу  же под прикрытие тяжелой пехоты, как поступали римляне все последние дни, но  завязал дерзкую рукопашную. Начальники тыла, видя, что он теряет связь с  главной колонной, посылали к нему и звали назад, но безуспешно. Квестор Титий,  как передают, пытался даже повертывать знамена силой и бранил Галла, крича, что  он губит попусту много храбрых воинов. Галл тоже отвечал бранью и призывал  своих оставаться на местах. Тогда Титий удалился, а Галл, ведя ожесточенный бой  с врагом грудь на грудь, не заметил, как значительные силы парфян зашли ему за  спину. Осыпаемый стрелами отовсюду, он посылал просить помощи. Тут начальники  тяжелой пехоты, среди которых был и Канидий, один из друзей Антония, имевший на  него громадное влияние, совершили, сколько можно судить, грубую ошибку. Надо  было сомкнуть ряды и двинуть против неприятеля всю боевую линию разом, а они  отправляли подмогу мелкими отрядами, которые, один за другим, терпели  поражение, и мало-помалу ужас и бегство охватили чуть ли не все войско, но в  последний миг подоспел из головы колонны сам Антоний с воинами, и третий  легион, стремительно пробившись сквозь толпу бегущих, встретился с противником  и остановил преследование. 43. Убитых было не менее трех тысяч, и пять тысяч  раненых товарищи принесли в лагерь. Принесли и Галла – с пробитою четырьмя  стрелами грудью, но он уже не оправился от ран. Остальных же Антоний, со  слезами на глазах, пытался ободрить, обходя палатки. Раненые радостно принимали  его рукопожатия, просили идти к себе, позаботиться о собственном здоровье, не  сокрушаться так горько, называли его своим императором и в один голос говорили,  что пока он цел и невредим – их спасение обеспечено.    

Вообще можно утверждать, что ни один из полководцев в те  времена не собирал войска крепче, выносливее и моложе. Что же касается  глубокого почтения к своему императору и соединенного с любовью послушания, что  касается общей для всех – знатных и незнатных, начальников и рядовых бойцов –  привычки ставить благосклонность Антония и его похвалу выше собственного  спасения и безопасности, то в этом его люди не уступали и древним римлянам. К  тому было много оснований, как уже говорилось раньше: знатное происхождение,  сила слова, простота, широкая и щедрая натура, остроумие, легкость в обхождении.  А тогда сочувствием к страдающим и отзывчивой готовностью помочь каждому в его  нужде он вдохнул в больных и раненых столько бодрости, что впору было  поделиться и со здоровыми.    

44. Но врагам, которые уже устали и готовы были отказаться  от борьбы, победа внушила новое мужество и бесконечное презрение к римлянам.  Всю ночь они провели подле лагеря, под открытым небом, в ожидании, что палатки  вот-вот опустеют и они смогут разграбить имущество бежавших. Наутро число  парфян стало заметно расти, и в конце концов собралось не меньше сорока тысяч  всадников, ибо царь, на этот раз твердо уверенный в победе, прислал даже тех  воинов, которые несли постоянную службу при его особе; сам он ни в одной битве  участия не принимал: Антоний решил выступить перед солдатами и потребовал  темный плащ, чтобы видом своим вызвать больше жалости. Но друзья отговорили  его, и он вышел в пурпурном плаще полководца и сказал речь, в которой хвалил  победителей и срамил бежавших. Первые кричали в ответ, чтобы он не падал духом,  вторые оправдывались и выражали готовность подвергнуться любой каре, какую он  ни назначит, даже десятинной казни – лишь бы только Антоний перестал гневаться  и печалиться. Тогда Антоний воздел руки к небу и взмолился богам: если следом  за бывалым его счастием идет злая расплата, пусть падет она на него одного, а  войску да будет дарована победа и спасение.    

45. На другой день, усилив охрану еще более, римляне  продолжали путь, и для парфян, которые возобновили нападение, события приняли  совершенно неожиданный оборот. Они думали, что идут за добычею, на грабеж, а не  на битву, но были встречены тучею стрел, дротиков и свинцовых ядер и, увидевши  врага полным воодушевления и свежих сил, снова утратили недавнюю решимость.  Когда римляне спускались с какой-то крутой высоты, парфяне ударили на них и  разили стрелами, меж тем как они медленно сходили вниз, но затем вперед  выдвинулись щитоносцы, приняли легковооруженных под свою защиту, а сами  опустились на одно колено и выставили щиты. Находившиеся во втором ряду своими  щитами прикрыли их сверху, подобным же образом поступили и воины в следующих  рядах. Это построение, схожее с черепичной кровлей[1763], напоминает отчасти театральное зрелище,  но служит надежнейшею защитой от стрел, которые соскальзывают с поверхности  щитов. Видя, что неприятель преклоняет колено, парфяне сочли это знаком  усталости и изнеможения, отложили луки, взялись за копья и подъехали почти  вплотную, но тут римляне, издав боевой клич, внезапно вскочили на ноги и,  действуя метательным копьем словно пикой, передних уложили на месте, а всех  прочих обратили в бегство.    

То же повторялось и в следующие дни, зато переходы стали  гораздо короче, и начался голод: непрерывные столкновения с противником мешали  добывать продовольствие, а, с другой стороны, не хватало орудий для помола –  большую часть их бросили, ибо множество вьючных животных пало, остальные же  везли больных и раненых. Говорят, что за один аттический хеник пшеницы давали  пятьдесят драхм, а ячменный хлеб был на вес серебра. Воины искали трав и  кореньев, но знакомых почти не находили и, поневоле пробуя незнакомые,  натолкнулись на какую-то травку, вызывающую сперва безумие, а затем и смерть.  Всякий, кто ел ее, забывал обо всем на свете, терял рассудок и только  переворачивал каждый камень, который попадался ему на глаза, словно бы исполняя  задачу величайшей важности. Равнина чернела людьми, которые, склонясь к земле,  выкапывали камни и перетаскивали их с места на место. Потом их начинало рвать  желчью, и они умирали, потому что единственного противоядия – вина – не  осталось ни капли. Римляне погибали без числа, а парфяне все шли за ними  следом; и рассказывают, что у Антония неоднократно срывалось с уст: «О, десять  тысяч!» – это он дивился Ксенофонту и его товарищам[1764], которые, отступая из Вавилонии, проделали  путь, еще более долгий, бились с неприятелем, превосходившим их силою во много  раз, и, однако, спаслись.    

46. Итак, парфяне оказались не в силах ни рассеять войско  римлян, ни хотя бы расстроить его боевой порядок, сами же не раз терпели  поражение в боях и обращались в бегство, а потому снова стали приближаться с  мирными речами к тем, кто выходил на поиски хлеба или корма для скота, и,  показывая луки со спущенными тетивами, говорили, что сами они возвращаются и на  этом кладут конец своей мести, но что небольшой отряд мидян будет провожать  римлян еще два или три дня – не с враждебными намерениями, но единственно для  защиты отдаленных деревень. К таким речам присоединялись ласковые приветствия и  заверения в дружеских чувствах, так что римляне снова осмелели и Антоний  задумал спуститься ближе к равнине, потому что путь через горы, как все  говорили, был до крайности беден водою. Он уже готов был исполнить задуманное,  когда к лагерю с неприятельской стороны прискакал какой-то человек по имени  Митридат; это был двоюродный брат того Монеса, который пользовался  гостеприимством Антония и получил от него в дар три города. Он просил, чтобы к  нему вышел кто-нибудь, знающий по-парфянски или по-сирийски. Вышел Александр из  Антиохии, близкий друг Антония, и парфянин, назвавши себя и объяснив, что благодарностью  за этот его приезд римляне обязаны Монесу, спросил Александра, видит ли он  высокую цепь холмов вдалеке. Александр отвечал, что видит, и Митридат  продолжал: «За этими холмами вас поджидает все парфянское войско. У их подножия  начинается обширная равнина, и парфяне рассчитывают, что вы на нее свернете,  поверив лживым уговорам и оставив горную дорогу. Что верно, то верно – горы  встретят вас жаждою и другими, – уже привычными для вас, – лишениями,  но если Антоний пойдет равниною, пусть знает, что там ему не миновать участи  Красса».    

47. С этими словами Митридат уехал. Антоний, выслушав  донесение Александра, в сильной тревоге созвал друзей и велел привести  проводника-марда, который и сам держался того же мнения, что посланец Монеса.  Даже вне всякой зависимости от неприятеля, говорил он, идти равниною тяжело,  потому что хоженой дороги нет, направление едва обозначено и, следовательно,  ничего не стоит сбиться, в горах же никакие особые трудности их не ждут, и  только на протяжении одного дневного перехода не будет воды. Итак, Антоний в ту  же ночь повернул к горам, распорядившись взять с собою воды, но у большинства  воинов никакой посуды не было, и они несли воду в шлемах, а некоторые – в  кожаных мешках.    

Когда войско было уже в движении, об этом узнаю т  парфяне, тут же, не дождавшись, вопреки своему обыкновению, рассвета, пускаются  вдогонку и с первыми лучами солнца настигают хвост вражеской колонны. Римляне  были истомлены бессонной ночью и усталостью – они уже успели пройти двести  сорок стадиев, – и появление врага, которого они не ждали так скоро,  повергло их в замешательство. Отбиваясь, они продолжали путь, и битва усиливала  их жажду. Передовые между тем вышли к какой-то реке. Вода в ней была студеная и  прозрачная, но соленая, негодная для питья: она мгновенно вызывала схватки в  животе и еще сильнее распаляла жажду. Мард предупреждал об этом заранее, но  воины, оттолкнув выставленный караул, припали к воде. Подбегая то к одному, то  к другому, Антоний умолял потерпеть еще совсем немного, ибо невдалеке другая река,  со сладкой водой, и местность дальше сильно пересеченная, недоступная для  конницы, так что враг окончательно оставит их в покое. Вместе с тем он подал  знак прекратить сражение и распорядился ставить палатки, чтобы солдаты хотя бы  передохнули в тени.    

48. Римляне разбивали лагерь, а парфяне, как всегда в  подобных обстоятельствах, быстро отходили, когда снова появился Митридат и,  через Александра, который вышел к лагерным воротам, советовал Антонию не  мешкать, но сразу же после короткого отдыха вести войско к реке: ее берег,  говорил Митридат, последний рубеж преследования, переправляться парфяне не  будут. Пересказав это Антонию, Александр принес от него Митридату множество  золотых кубков и чаш, а тот спрятал, сколько мог, под одеждою и уехал.    

Еще засветло римляне снялись с лагеря и тронулись дальше, и  враги не тревожили их, но они сами сделали для себя эту ночь самою трудною и  опасною изо всех ночей похода. Солдаты стали убивать и грабить тех, у кого было  серебро или золото, расхищали вьюки с поклажей, а, в конце концов, набросились  на обозных Антония, ломали на части драгоценные столы и сосуды для вина и  делили между собою. Страшное смятение и тревога разом охватили войско – каждый  думал, что напали враги и началось всеобщее бегство, – и тогда Антоний,  подозвав одного из своих вольноотпущенников и телохранителей, по имени Рамн,  взял с него клятву, что, услышав приказ, он немедля пронзит своего господина  мечом и отрубит ему голову – не только попасть в руки парфян живым, но даже  быть опознанным после смерти представлялось невыносимым римскому полководцу.  Друзья залились слезами, но мард убеждал Антония не отчаиваться, ибо река уже  близко. И верно, потянул влажный ветерок, воздух сделался прохладнее,  становилось легче дышать, и затем, как говорил мард, само время показывало, что  конец пути недалек: ночь была на исходе. Тут Антонию доложили, что  замешательство вызвано алчностью и беззаконными действиями своих же солдат, и,  чтобы восстановить порядок и вновь обратить нестройную, разбушевавшуюся толпу в  войско, он подал сигнал устраивать лагерь. 49. Уже светало, солдаты понемногу  успокаивались, и водворялась тишина. В это время стрелы парфян вновь обрушились  на замыкающих, и легкая пехота получила распоряжение вступить в бой, а  тяжеловооруженные опять прикрыли друг друга щитами и тем единственно отражали  нападение лучников, которые на ближний бой не отваживались. Между тем голова  колонны медленно двинулась дальше, и, наконец, впереди блеснула река. Развернув  конников лицом к неприятелю, Антоний начал переправлять больных и раненых.  Теперь, однако, бойцы могли спокойно и не торопясь утолить жажду, ибо парфяне,  едва завидев реку, спустили тетивы у луков и, на все лады восхваляя мужество  римлян, призывали их ничего больше не опасаться. Итак, беспрепятственно перейдя  реку и собравшись с силами, они продолжали поход, однако ж поверить парфянам до  конца все еще не решались.    

На шестой день после заключительного сражения римляне пришли  к реке Араксу, отделяющей Мидию от Армении. Она была с виду глубокой и бурной,  а вдобавок разнесся слух, будто враги укрылись в засаде, чтобы ударить на них  во время переправы. Когда же, благополучно достигнув противоположного берега,  они ступили на армянскую землю, то, словно бы впервые увидевши сушу после  долгих скитаний в открытом море, они целовали камни и песок, и плакали от  радости, обнимая друг друга. Идя затем богатою, процветающею страною, они  слишком много ели и пили после такой жестокой нужды и заболевали водянкою и  поносом.    

50. Здесь Антоний устроил смотр своему войску и установил,  что потеряно двадцать тысяч пехоты и четыре тысячи конницы. Не все пали в боях  – больше половины унесли болезни. Выступив из лагеря под Фраатами, римляне  находились в пути двадцать семь дней и одержали над парфянами восемнадцать  побед, но все это были неверные, ненадежные победы, – из-за того, что  преследовать разбитого неприятеля по-настоящему Антоний не мог. Последнее  свидетельствует особенно убедительно, что неудачным завершением похода он  обязан был Артабазу Армянскому. Если бы в его распоряжении оставались те  шестнадцать тысяч всадников, которых привел из Мидии Артабаз, вооруженных почти  так же, как парфяне, и привыкших бороться с ними, то римляне разбивали бы  неприятеля в открытом бою, а армяне истребляли бегущих, и враги были бы уже не  в силах столько раз оправляться после поражений. Естественно, что все были  полны ярости и побуждали Антония расправиться с армянским царем. Но Антоний  хорошо понимал, что войско его ослабело и нуждается в самом необходимом, а  потому прислушался к голосу рассудка и ни словом не упрекнул Артабаза в  предательстве, по-прежнему был любезен и оказывал царю подобающие почести.  Впоследствии, однако, снова вступив в Армению, он многочисленными обещаниями и  заверениями побудил Артабаза отдаться в его руки, но затем заключил под стражу,  в оковах привез в Александрию и провел в триумфальном шествии. Этим он жестоко  оскорбил римлян, видевших, что в угоду Клеопатре он отдал египтянам прекрасное  и высокое торжество, по праву принадлежавшее отечеству. Но это, как уже  сказано, случилось позднее.    

51. А тогда несмотря на суровую зиму и беспрестанные  снегопады он поспешил дальше и потерял в пути еще восемь тысяч. Расставшись с  основными силами, Антоний, в сопровождении небольшого отряда, спустился к морю  и в деревне под названием Белое селение – она лежит между Беритом и Сидоном –  ждал Клеопатру. Царица задерживалась, и Антоний, терзаемый мучительной  тревогой, часто и помногу пил, но даже хмельной не мог улежать за столом –  посреди попойки он, бывало, вскакивал и выбегал на берег, поглядеть не плывет  ли египтянка, пока наконец она не прибыла, везя с собою много денег и одежды  для воинов. Некоторые, правда, утверждают, будто одежду Антоний получил от нее,  а деньги солдатам роздал из собственных средств, но сказал, что это подарок  Клеопатры.    

52. Тем временем вспыхнул раздор между царем Мидии и Фраатом  Парфянским, начавшийся, как рассказывают, из-за римской добычи и внушивший  мидийцу подозрение и страх, что Фраат покушается на его престол. Поэтому он  присылает послов к Антонию и зовет его к себе, обещая выступить на стороне  римлян со всем своим войском. Новые и самые радужные надежды открывались  Антонию (если в прошлый раз, чтобы одолеть парфян, ему не достало, по-видимому,  лишь одного – многочисленной конницы, вооруженной луками и стрелами, то теперь  она была в его распоряжении, и вдобавок без всяких просьб с его стороны,  напротив, он еще оказывал услугу другому), и он уже готовился еще раз пройти  через Армению, чтобы, соединившись с мидийцем у реки Аракса, открыть военные  действия.    

53. Октавия в Риме хотела ехать к мужу, и Цезарь согласился,  как говорит большинство писателей, – не из желания угодить сестре, но  рассчитывая, что она будет встречена самым недостойным и оскорбительным образом  и он тогда получит прекрасный повод к войне. В Афинах ей вручили письмо  Антония, который просил ждать его в Греции и сообщал о предстоящем походе. Хотя  Октавия понимала, что это не более, чем отговорка, и горько сокрушалась, она  написала мужу, спрашивая, куда отправить груз, который с нею был. Она везла  много платья для солдат, много вьючного скота, деньги, подарки для полководцев  и друзей Антония; кроме того, с нею вместе прибыли две тысячи отборных воинов в  великолепном вооружении, уже разбитые на преторские когорты. Об этом рассказал  Антонию один из его друзей по имени Нигер, присланный Октавией, и к рассказу  своему присовокупил подобающие и заслуженные похвалы щедрой дарительнице.    

Чувствуя, что Октавия вступает с нею в борьбу, Клеопатра  испугалась, как бы эта женщина, с достойною скромностью собственного нрава и  могуществом Цезаря соединившая теперь твердое намерение во всем угождать мужу,  не сделалась совершенно неодолимою и окончательно не подчинила Антония своей  воле. Поэтому она прикидывается без памяти в него влюбленной и, чтобы истощить  себя, почти ничего не ест. Когда Антоний входит, глаза ее загораются, он  выходит – и взор царицы темнеет, затуманивается. Она прилагает все усилия к  тому, чтобы он почаще видел ее плачущей, но тут же утирает, прячет свои слезы,  словно бы желая скрыть их от Антония. Все это она проделывала в то время, когда  Антоний готовился двинуться из Сирии к мидийской границе. Окружавшие его  льстецы горячо сочувствовали египтянке и бранили Антония, твердя ему, что он  жестокий и бесчувственный, что он губит женщину, которая лишь им одним и живет.  Октавия, говорили они, сочеталась с ним браком из государственных надобностей,  подчиняясь воле брата, – и наслаждается своим званием законной супруги.  Клеопатра, владычица огромного царства, зовется любовницей Антония и не  стыдится, не отвергает этого имени – лишь бы только видеть Антония и быть с ним  рядом, но если отнять у нее и это, последнее, она умрет. В конце концов,  Антоний до такой степени разжалобился и по-бабьи растрогался, что уехал в  Александрию, всерьез опасаясь, как бы Клеопатра не лишила себя жизни, а мидийцу  велел подождать до следующей весны, хотя ему и доносили, что Парфянская держава  охвачена волнениями и мятежом. Несколько позже он все-таки посетил Мидию,  заключил с царем дружественный договор, помолвил одну его дочь, еще совсем  маленькую, за одного из своих сыновей от Клеопатры и возвратился назад, уже  целиком занятый мыслями о междоусобной войне.    

54. Когда Октавия вернулась из Афин, Цезарь, считая, что ей  нанесено тяжкое оскорбление, предложил сестре поселиться отдельно, в  собственном доме. Но Октавия отказалась покинуть дом мужа и, сверх того,  просила Цезаря, если только он не решил начать войну с Антонием из-за чего-либо  иного, не принимать в рассуждение причиненную ей обиду, ибо даже слышать  ужасно, что два величайших императора ввергают римлян в бедствия междоусобной  войны один – из любви к женщине, другой – из оскорбленного самолюбия. Свои  слова она подкрепила делом. Она по-прежнему жила в доме Антония, как если бы и  сам он находился в Риме, и прекрасно, с великодушною широтою продолжала  заботиться не только о своих детях, но и о детях Антония от Фульвии. Друзей  Антония, которые приезжали от него по делам или же чтобы занять одну из высших  должностей, она принимала с неизменной любезностью и была за них ходатаем перед  Цезарем. Но тем самым она невольно вредила Антонию, возбуждая ненависть к  человеку, который платит черной неблагодарностью такой замечательной женщине.    

Еще одну волну ненависти Антоний вызвал разделом земель  между своими детьми, устроенным в Александрии и полным показного блеска,  гордыни и вражды ко всему римскому. Наполнивши толпою гимнасий и водрузив на  серебряном возвышении два золотых трона, для себя и для Клеопатры, и другие,  попроще и пониже, для сыновей, он прежде всего объявил Клеопатру царицею  Египта, Кипра, Африки и Келесирии при соправительстве Цезариона, считавшегося  сыном старшего Цезаря, который, как говорили, оставил Клеопатру беременной;  затем сыновей, которых Клеопатра родила от него, он провозгласил царями царей и  Александру назначил Армению, Мидию и Парфию (как только эта страна будет  завоевана), а Птолемею – Финикию, Сирию и Киликию. Александра Антоний вывел в  полном мидийском уборе, с тиарою и прямою китарой, Птолемея – в сапогах,  македонском плаще и украшенной диадемою кавсии. Это был наряд преемников Александра,  а тот, первый, – царей Мидии и Армении. Мальчики приветствовали родителей,  и одного окружили телохранители-армяне, другого – македоняне. Клеопатра в тот  день, как всегда, когда появлялась на людях, была в священном одеянии Исиды;  она и звала себя новою Исидой.    

55. Донося об этом сенату и часто выступая перед народом,  Цезарь ожесточил римлян против Антония. Не оставаясь в долгу, Антоний посылал  своих людей с ответными обвинениями. Важнейшие из них были таковы. Во-первых,  отняв у Помпея Сицилию, Цезарь не выделил части острова ему, Антонию.  Во-вторых, он не вернул суда, которые занял у Антония для войны с Помпеем.  В-третьих, лишил власти и гражданского достоинства их общего соправителя Лепида  и ныне сам распоряжается его войском, его провинцией и назначенными ему  доходами. И, наконец, чуть ли не все земли в Италии он поделил между своими  воинами, солдатам же Антония не оставил ничего. Оправдываясь, Цезарь заявлял,  что Лепида он отрешил от власти за наглые бесчинства, что военной добычею готов  поделиться с Антонием, если и тот поделится с ним своим завоеванием – Арменией,  а что на Италию у солдат Антония никаких притязаний быть не может: ведь в их  распоряжении Мидия и Парфия, земли, которые они присоединили к Римской державе,  отважно сражаясь под начальством своего императора.    

56. Этот ответ Антоний получил в Армении и немедленно отдал  распоряжение Канидию спускаться во главе шестнадцати легионов к морю, а сам  вместе с Клеопатрою отправился в Эфес. Туда со всех сторон собирался его флот,  числом восемьсот кораблей (включая грузовые), из которых двести выставила  Клеопатра. От нее же Антоний получил две тысячи талантов и продовольствие для  всего войска. По совету Домиция и некоторых иных Антоний приказал Клеопатре  плыть в Египет и там дожидаться исхода войны. Но, опасаясь, как бы Октавия  снова не примирила враждующих, царица, подкупивши Канидия большою суммою денег,  велела ему сказать Антонию, что, прежде всего, несправедливо силою держать  вдали от военных действий женщину, которая столь многим пожертвовала для этой  войны, а затем, вредно лишать мужества египтян, составляющих значительную долю  морских сил. И вообще, заключил Канадий, он не может назвать ни единого из  царей, участвующих в походе, которому Клеопатра уступала бы разумом, –  ведь она долгое время самостоятельно правила таким обширным царством, а потом  долгое время жила бок о бок с ним, Антонием, и училась вершить делами большой  важности. Эти соображения взяли верх, – все должно было устроиться  наивыгоднейшим для Цезаря образом, – и меж тем как войска продолжали  собираться, Антоний с Клеопатрой отплыли на Самос и там проводили все дни в  развлечениях и удовольствиях. Подобно тому как все цари, властители и тетрархи,  все народы и города между Сирией и Мэотидой, Иллирией и Арменией получили  приказ посылать и везти военное снаряжение, так же точно всем актерам было  строго предписано немедленно отправляться на Самос.    

Чуть ли не целая вселенная гудела от стонов и рыданий, а в  это самое время один-единственный остров много дней подряд оглашался звуками  флейт и кифар, театры были полны зрителей, и хоры усердно боролись за  первенство. Каждый город посылал быка, чтобы принять участие в торжественных  жертвоприношениях, а цари старались превзойти друг друга пышностью приемов и  даров, так что в народе с недоумением говорили: каковы же будут у них победные  празднества, если они с таким великолепием празднуют приготовления к войне?!    

57. Затем Антоний назначил актерам для жительства город  Приену, а сам уехал в Афины, и снова непрерывною чередой потянулись зрелища и  забавы. Ревнуя к почестям, которые город оказал Октавии, – афиняне горячо  полюбили супругу Антония, – Клеопатра щедрыми подарками старалась  приобрести благосклонность народа. Назначив почести и Клеопатре, афиняне  отправили к ней домой послов с постановлением Собрания, и одним из этих послов  был Антоний – в качестве афинского гражданина; он произнес и речь от имени  города. В Рим он послал своих людей с приказом выдворить Октавию из его дома, и  она ушла, говорят, ведя за собою всех детей Антония (кроме старшего сына от  Фульвии, который был с отцом), плача и кляня судьбу, за то что и ее будут  числить среди виновников грядущей войны. Но римляне сожалели не столько об ней,  сколько об Антонии, и в особенности те из них, которые видели Клеопатру и  знали, что она и не красивее и не моложе Октавии.    

58. Узнав о стремительности и размерах вражеских  приготовлений, Цезарь был в тревоге. Он опасался, как бы не пришлось начать  военные действия в то же лето; между тем ему еще многого не доставало для  войны, а вдобавок повсюду звучал ропот, вызванный высокими налогами.  Свободнорожденные должны были внести в казну четверть своих доходов, а  вольноотпущенники – восьмую долю всего имущества, и каждый гневно взывал к  Цезарю, вся Италия волновалась. Поэтому одной из величайших ошибок Антония  считают промедление: он дал Цезарю время приготовиться, а волнениям – улечься,  ибо пока шли взыскания, люди негодовали, но заплатив, успокоились.    

К Цезарю бежали Титий и Планк, друзья Антония и бывшие  консулы, жестоко оскорбленные Клеопатрою, за то что самым решительным образом  возражали против ее участия в походе, и осведомили Цезаря о завещании Антония,  которое было им известно. Оно хранилось у девственных жриц богини Весты. Цезарь  потребовал выдать завещание, но весталки отказались, заявив, что коль скоро  Цезарь желает получить завещание Антония, пусть придет сам. Он и пришел, и  забрал его, и сперва проглядел сам, помечая все места, доставлявшие очевидные  поводы для обвинений, а затем огласил в заседании сената – при явном  неодобрении большинства присутствовавших: им представлялось неслыханным  беззаконием требовать ответа с живого за то, чему, в согласии с волею  завещателя, надлежало свершиться после его смерти. С особою непримиримостью  обрушивался Цезарь на распоряжения, касавшиеся похорон. Антоний завещал, чтобы  его тело, если он умрет в Риме, пронесли в погребальном шествии через форум, а  затем отправили в Александрию, к Клеопатре. Друг Цезаря Кальвизий вменял в вину  Антонию следующие проступки, также сопряженные с Клеопатрой: он подарил  египетской царице пергамские книгохранилища с двумястами тысяч свитков;  исполняя условия какого-то проигранного им спора, он на пиру, на глазах у  многих гостей, поднялся с места и растирал ей ноги; он ни словом не возразил,  когда эфесяне в его присутствии величали ее госпожою и владычицей;  неоднократно, разбирая дела тетрархов и царей, он принимал ониксовые и  хрустальные таблички с ее любовными посланиями и тут же, на судейском  возвышении, их прочитывал; когда Фурний, человек глубоко уважаемый и  превосходный оратор, говорил однажды речь, а в это время через площадь несли  Клеопатру, он, едва завидел ее, вскочил, не дослушав дела, и отправился  провожать царицу, буквально прилипнув к носилкам. Впрочем, как тогда полагали,  бо льшая часть этих обвинений была Кальвизием вымышлена.    

59. И все же друзья Антония в Риме умоляли народ о милости,  а к Антонию отправили одного из своей среды, некоего Геминия, прося, чтобы он  не дал противникам беспрепятственно отрешить его от власти и объявить врагом  отечества. Приехав в Грецию, Геминий сразу же попал в немилость к Клеопатре,  подозревавшей в нем приверженца Октавии, а потому его постоянно высмеивали за  обедом и отводили оскорбительно низкие места в пиршественной зале. Геминий все  сносил, терпеливо ожидая приема у Антония, но, в конце концов, ему было  предложено высказаться, не выходя из-за стола, и тут посланец объявил, что обо  всем остальном следует говорить на трезвую голову, но одно он знает наверное,  пьяный не хуже, чем трезвый: все пойдет на лад, если Клеопатра вернется в  Египет. Антоний был в ярости, а Клеопатра промолвила: «Умница, Геминий, что  сказал правду без пытки». Спустя несколько дней Геминий бежал и благополучно  отплыл в Рим. Льстецы Клеопатры заставили уехать и многих иных друзей Антония,  до отвращения пресытившихся шутовством и пьяным разгулом. Среди них был Марк  Силан и историк Деллий, который, как он сам рассказывает, кроме всего прочего,  опасался за свою жизнь: лекарь Главк предупреждал его, что Клеопатра готовит  ему гибель, за то что раз, во время обеда, он задел ее, заметив, что, дескать,  их потчуют прокисшею бурдой, а Сармент в Риме пьет фалернское. Сармент был у  Цезаря один из мальчишек-любимчиков, которых римляне зовут «диликиа»  [deliciae].    

60. Когда Цезарь счел свои приготовления достаточными, было  постановлено начать войну против Клеопатры и лишить Антония полномочий, которые  он уступил и передал женщине. К этому Цезарь прибавил, что Антоний отравлен  ядовитыми зельями и уже не владеет ни чувствами, ни рассудком, и что войну  поведут евнух Мардион, Потин, рабыня Клеопатры Ирада, убирающая волосы своей  госпоже, и Хармион – вот кто вершит важнейшими делами правления.    

Войне, как сообщают, предшествовали следующие знамения.  Выведенная Антонием колония Пизавр на берегу Адриатического моря была  проглочена пучиной во время землетрясения. В Альбе с мраморной статуи Антония  струился пот, и несколько дней подряд статуя не просыхала, как ее ни вытирали.  Когда Антоний находился в Патрах, молния сожгла тамошний храм Геракла, а из  «Битвы с гигантами»[1765] в  Афинах порыв ветра вырвал изображение Диониса и забросил в театр. Между тем  Антоний, как уже говорилось выше, происхождение свое возводил к Гераклу, а  укладом жизни подражал Дионису и даже именовался «новым Дионисом». Та же буря,  обрушившись на Афины, из многих гигантских статуй опрокинула только две –  Эвмена и Аттала, которые, по надписям на цоколях, были известны под названием  «Антониевых». Флагманское судно Клеопатры звалось «Антониада», и на нем  случилось вот какого рода зловещее происшествие: ласточки свили под кормою  гнездо, но прилетели другие ласточки, выгнали первых и убили птенцов.    

61. Когда противники двинулись друг против друга, под  начальством Антония находилось не менее пятисот боевых кораблей, – в том  числе много судов с восемью и десятью рядами весел, украшенных пышно и  богато, – сто тысяч пехоты и двенадцать тысяч конницы. На его стороне  выступали подвластные цари Бокх Африканский, Тархондем – властитель Верхней  Киликии, Архелай Каппадокийский, Филадельф Пафлагонский, Митридат Коммагенский  и царь Фракии Садал. Это лишь те, что явились сами, а войска прислали Полемон,  царь Понта, Малх, царь Аравии, и царь Иудейский Ирод, а также Аминт, царь  Ликаонии и Галатии. Пришел вспомогательный отряд и от царя Мидийского. У Цезаря  было двести пятьдесят судов, пехотинцев восемьдесят тысяч, а конницы примерно  столько же, сколько у противника. Антоний правил землями от Евфрата и Армении  до Ионийского моря и Иллирии, Цезарь – от Иллирии до Западного океана и от  Океана до Тирренского и Сицилийского морей. Частью Африки, лежащею против Италии,  Галлии и Испании, вплоть до Геракловых столпов, владел Цезарь, от Кирены до  Эфиопии – Антоний.    

62. Но Антоний уже до такой степени превратился в бабьего  прихвостня, что, вопреки большому преимуществу на суше, желал решить войну  победою на море – в угоду Клеопатре! А ведь он видел, что на судах не хватает  людей и что начальники триер по всей и без того «многострадальной» Греции[1766] ловят путников на  дорогах, погонщиков ослов, жнецов, безусых мальчишек, но даже и так не могут  восполнить недостачу, и суда большею частью полупусты и потому тяжелы,  неповоротливы на плаву! Напротив, Цезарь сосредоточил в Таренте и Брундизии  флот, отличавшийся не хвастливою высотою или громадными размерами кораблей, но  удобоуправляемостью, быстротой и безупречной оснащенностью каждого судна, и  отправил к Антонию гонцов с требованием не терять времени даром, а немедленно  выходить с боевыми силами в море. Он, Цезарь, готов предоставить вражескому  флоту надлежащие якорные стоянки и гавани, а сам отступит от берега на день  пути верхом, пока Антоний не закончит высадку и не разобьет лагерь. В ответ на  этот хвастливый вызов Антоний, столь же хвастливо, предлагал Цезарю поединок,  хотя был старше годами, а в случае отказа – сражение у Фарсала, там же, где  некогда встретились войска Цезаря и Помпея. Опередив Антония, который стоял с  флотом у Актия, – как раз против нынешнего Никополя, – Цезарь первым  пересекает Ионийское море и захватывает местность в Эпире, называемую Торина,  что означает «мешалка». Антоний был в тревоге – его сухопутные силы  запаздывали, – но Клеопатра, смеясь, говорила: «Ничего страшного! Пусть  себе сидит на мешалке!»    

63. Рано поутру враги двинулись вперед, и Антоний, опасаясь,  как бы они не захватили его корабли, на которых не было воинов, вооружил для  вида гребцов и расставил их на палубе, весла с обеих сторон распорядился  поднять и закрепить и разместил суда, носом к противнику, в горле залива – так,  словно бы они полностью снабжены гребцами и готовы к обороне. Цезарь вдался в  обман и отступил. Затем с помощью искусно возведенных запруд Антоний лишил  неприятеля воды, которой повсюду в тех краях немного, да и та, что есть, –  нехороша на вкус. С Домицием, вопреки советам Клеопатры, Антоний обошелся  великодушно и благородно. Когда тот, уже в жару, в лихорадке, бежал к Цезарю,  Антоний, хотя и был раздосадован, отослал ему все его вещи, отпустил его друзей  и рабов. Но Домиций вскоре умер, видимо, страдая от того, что его предательство  и измена не остались в тайне. К Цезарю переметнулись также двое из царей –  Дейотар и Аминт.    

Убедившись, что флот ни в чем не имеет удачи и никуда не  поспевает своевременно, Антоний, волей-неволей, снова обратил главные свои  надежды на сухопутные силы. Их начальник, Канидий, пред лицом опасности тоже  переменил свое прежнее мнение: теперь он советовал отправить Клеопатру обратно  и, отступив во Фракию или в Македонию, дать сухопутное сражение, которое и  определит исход всего дела. Царь гетов Диком, убеждал Антония Канидий, обещает  сильную подмогу, и нет никакого позора в том, чтобы уступить море Цезарю,  который приобрел навык в морских боях, отвоевывая у Помпея Сицилию, –  гораздо хуже будет, если Антоний, не знающий себе равных в искусстве борьбы на  суше, не воспользуется мощью и боевой готовностью столь многочисленной пехоты,  но распределит всю эту силу по кораблям и, тем самым, растратит ее впустую.  Однако ж верх взяла Клеопатра, настоявшая, чтобы войну решила битва на море.  Она уже высматривала себе дорогу для бегства и думала не о том, где принесет  больше всего пользы, способствуя победе, но откуда легче всего сможет  ускользнуть в случае поражения.    

Лагерь был соединен с якорной стоянкой длинными стенами, под  защитою которых Антоний часто ходил, не страшась никакой опасности. Какой-то  раб открыл Цезарю, что Антония можно захватить, когда он спускается к берегу  этой дорогой, и Цезарь послал людей, чтобы его подкараулить. И дело чуть было  не завершилось успехом, да только караульщики выскочили из засады раньше срока,  и в руки им попался воин, который шел впереди Антония, сам же он, хотя и с  трудом, но бежал.    

64. Приняв решение дать морской бой, Антоний распорядился  все египетские суда, кроме шестидесяти, сжечь, а лучшие и самые большие из  своих – от триер до кораблей с десятью рядами весел – снабдил гребцами и  разместил на палубах двадцать тысяч тяжелой пехоты и две тысячи лучников.  Говорят, что один начальник когорты, весь иссеченный в бесчисленных сражениях  под командою Антония, увидевши его, заплакал и промолвил: «Ах, император, ты  больше не веришь этим шрамам и этому мечу и все упования свои возлагаешь на  коварные бревна и доски! Пусть на море бьются египтяне и финикийцы, а нам дай  землю, на которой мы привыкли стоять твердо, обеими ногами, и либо умирать,  либо побеждать врага!» На это Антоний ничего не ответил и, только взглядом и  движением руки призвав старого воина мужаться, прошел мимо. Он уже и сам не  верил в успех, и когда кормчие хотели оставить паруса на берегу, приказал  погрузить их на борт и взять с собой – под тем предлогом, что ни один из  неприятелей не должен ускользнуть от погони.    

65. В тот день и еще три дня сильный ветер и бурные волны не  давали начать сражение, но на пятый день наступило затишье, море сделалось  ровным, как зеркало, и противники наконец сошлись. Антоний и Попликола вели  правое крыло, Целий – левое, серединою командовали Марк Октавий и Марк Инстей,  Цезарь левое крыло поручил Агриппе, а себе оставил правое. Начальники  сухопутных сил, со стороны Антония – Канидий, со стороны Цезаря – Тавр,  выстроили своих подчиненных вдоль берега и ожидали исхода борьбы. Что касается  самих императоров, то Антоний, объезжая на лодке свои корабли, призывал воинов  сражаться уверенно, словно на суше, полагаясь на большую тяжесть судов, а  кормчим наказывал, принимая удары вражеских таранов, удерживать суда на месте,  так словно бы они стоят на якорях, и остерегаться сильного течения в горле  залива. Цезарь еще до рассвета вышел из палатки и обходною дорогой направился к  судам, и тут, как рассказывают, навстречу ему попался какой-то человек, который  гнал осла. На вопрос, как его зовут, погонщик, узнавши Цезаря, отвечал: «Меня  зовут Эвтих-Счастливец, а моего осла – Никон-Победитель». Вот почему  впоследствии, воздвигая на этом месте трофей, украшенный носами вражеских  судов, Цезарь поставил рядом бронзовое изображение осла с погонщиком.    

Оглядев с борта триеры весь боевой порядок, Цезарь прибыл на  правое крыло и изумился, увидев, как неподвижно стоит неприятель в узком  проливе, – казалось, будто корабли бросили якоря. Довольно долго он был  уверен, что так оно и есть, и потому удерживал своих примерно в восьми стадиях  от противника. В шестом часу[1767] поднялся  ветер с моря, и люди Антония, наскучив ожиданием и надеясь на высоту и  громадные размеры своих судов, по их мнению – неодолимых, привели в движение  левое крыло. Заметив это, Цезарь обрадовался и приказал правому крылу дать  задний ход, чтобы еще дальше выманить врага из залива, а потом окружить его и  своими отлично снаряженными судами ударить по кораблям, которые делала  неуклюжими и неповоротливыми чрезмерная тяжесть и недостача в гребцах.    

66. Наконец завязался ближний бой, но ни ударов тараном, ни  пробоин не было, потому что грузные корабли Антония не могли набрать разгон, от  которого главным образом и зависит сила тарана, а суда Цезаря не только  избегали лобовых столкновений, страшась непробиваемой медной обшивки носа, но  не решались бить и в борта, ибо таран разламывался в куски, натыкаясь на  толстые, четырехгранные балки кузова, связанные железными скобами. Борьба  походила на сухопутный бой или, говоря точнее, на бой у крепостных стен. Три, а  не то и четыре судна разом налетали на один неприятельский корабль, и в дело  шли осадные навесы, метательные копья, рогатины и огнеметы, а с кораблей  Антония даже стреляли из катапульт, установленных в деревянных башнях. Когда  Агриппа принялся растягивать свое крыло с расчетом зайти врагу в тыл, Попликола  был вынужден повторить его движение и оторвался от средины, где тут же возникло  замешательство, которым воспользовался для нападения Аррунтий[1768]. Битва сделалась всеобщей, однако исход ее  еще далеко не определился, как вдруг, у всех на виду, шестьдесят кораблей  Клеопатры подняли паруса к отплытию и обратились в бегство, прокладывая себе  путь сквозь гущу сражающихся, а так как они были размещены позади больших  судов, то теперь, прорываясь через их строй, сеяли смятение. А враги только  дивились, видя, как они, с попутным ветром, уходят к Пелопоннесу.    

Вот когда Антоний яснее всего обнаружил, что не владеет ни  разумом полководца, ни разумом мужа, и вообще не владеет собственным разумом,  но – если вспомнить чью-то шутку, что душа влюбленного живет в чужом теле[1769], – словно бы сросся  с этою женщиной и должен следовать за нею везде и повсюду. Стоило ему заметить,  что корабль Клеопатры уплывает, как он забыл обо всем на свете, предал и бросил  на произвол судьбы людей, которые за него сражались и умирали, и, перейдя на  пентеру, в сопровождении лишь сирийца Алекса и Сцеллия, погнался за тою, что  уже погибла сама и вместе с собой готовилась сгубить и его.    

67. Узнавши Антония, Клеопатра приказала поднять сигнал на  своем корабле. Пентера подошла к нему вплотную, и Антония приняли на борт, но  Клеопатру он не видел, и сам не показался ей на глаза. В полном одиночестве он  сел на носу и молчал, охватив голову руками. Тут появились либурны[1770] Цезаря. Антоний велел  повернуть судно носом к врагу и отогнал преследователей, только лаконец Эврикл  неукротимо рвался вперед, потрясая копьем и стараясь попасть в Антония с палубы  своего суденышка. Тогда Антоний выпрямился на носу во весь рост и спросил: «Кто  это там так упорно гонится за Антонием?» – «Я, сын Лахара Эврикл, которому  счастье Цезаря доставило случай отомстить за смерть отца!» – последовал ответ.  Этот Лахар был обвинен в морском разбое и, по приговору Антония, обезглавлен.  Впрочем, корабль Антония Эврикл оставил в покое и, напавши на другое флагманское  судно (всего их было два), таранил его, лишил управления и, зайдя с борта, взял  в плен вместе с еще одним судном, на котором везли драгоценную столовую посуду.    

Когда Эврикл отстал, Антоний снова застыл в прежней позе и  так провел на носу три дня один, то ли гневаясь на Клеопатру, то ли стыдясь ее.  На четвертый день причалили у Тенара, и здесь женщины из свиты царицы сперва  свели их для разговора, а потом убедили разделить стол и постель.    

Туда же, к Тенару, уже собирались в немалом числе грузовые  суда, начали прибывать и друзья, спасшиеся после поражения: они сообщали, что  флот погиб, но сухопутные силы, по их мнению, еще держались. Антоний отправил к  Канидию гонца с приказом, не теряя времени, отступать через Македонию в Азию, а  сам, собираясь переправиться в Африку, выбрал один корабль с большим грузом  денег и драгоценной, серебряной и золотой утвари из царских кладовых и передал  друзьям, чтобы они разделили всё между собою и не думали больше ни о чем, кроме  собственного спасения. Друзья не соглашались и плакали, но он ласково и мягко  уговорил их подчиниться и они уехали, увозя письмо Антония, в котором он  наказывал Феофилу, своему, управляющему в Коринфе, предоставить им безопасное  убежище до той поры, пока они не вымолят прощение у Цезаря. Этот Феофил приходился  отцом Гиппарху, который занимал самое высокое положение среди приближенных  Антония и, однако, первым из вольноотпущенников перебежал на сторону Цезаря;  впоследствии он жил в Коринфе.    

68. Но расстанемся на время с Антонием. Флот при Актии долго  сопротивлялся и, несмотря на тяжелые повреждения, которые наносили судам  высокие встречные валы, прекратил борьбу лишь в десятом часу. Убитых насчитали  не более пяти тысяч, зато в плен взято было триста судов, как рассказывает сам  Цезарь. Немногие видели бегство Антония собственными глазами, а те, кто об этом  узнавал, сперва не желали верить – им представлялось невероятным, чтобы он мог  бросить девятнадцать нетронутых легионов и двенадцать тысяч конницы, он,  столько раз испытавший на себе и милость и немилость судьбы и в бесчисленных  битвах и походах узнавший капризную переменчивость военного счастья. Воины  тосковали по Антонию и всё надеялись, что он внезапно появится, и выказали при  этом столько верности и мужества, что даже после того, как бегство их полководца  не вызывало уже ни малейших сомнений, целых семь дней не покидали своего  лагеря, отвергая все предложения, какие ни делал им Цезарь. Но в конце концов  однажды ночью скрылся и Канидий, и, оставшись совсем одни, преданные своими  начальниками, они перешли на сторону победителя.    

После этого Цезарь поплыл в Афины, примирился с греками и  разделил остатки сделанных для войны хлебных запасов между городами, которые  терпели жесточайшую нужду – ограбленные, лишившиеся всех своих денег, скота и  рабов. Мой прадед Никарх рассказывал, что всех граждан Херонеи заставили на  собственных плечах перенести к морю близ Антикиры сколько-то пшеницы, да еще  подгоняли их при этом плетьми, а когда они вернулись, им отмерили еще столько  же и уже готовы были взвалить им на плечи, когда пришла весть о поражении  Антония, и это спасло город: управители Антония и солдаты тут же бежали, и хлеб  граждане поделили между собою.    

69. Высадившись в Африке, Антоний отправил Клеопатру из  Паретония в Египет, а сам бродил с места на место в подавленности и глубоком  уединении, которое с ним разделяли лишь двое друзей – греческий оратор  Аристократ и римлянин Луцилий. (Об этом последнем мы уже рассказывали в другом  месте[1771]: при Филиппах, чтобы  помочь Бруту бежать, он выдал себя за него и отдался в руки преследователей, а  потом был помилован Антонием и, в благодарность, оставался непоколебимо верен  ему вплоть до последнего мига). Когда же полководец, которому он поручил свои  силы в Африке, сам склонил это войско к измене[1772], Антоний хотел покончить с собой, но  друзья помешали ему и увезли в Александрию, где он встретился с Клеопатрою,  занятой большим и отчаянно смелым начинанием. В этом месте, где перешеек,  отделяющий Красное море от Египетского и считающийся границею между Азией и  Африкой, всего сильнее стиснут обоими морями и уже всего – не более трехсот  стадиев, – в этом самом месте царица задумала перетащить суда волоком,  нагрузить их сокровищами и войсками и выйти в Аравийский залив, чтобы, спасшись  от рабства и войны, искать нового отечества в дальних краях. Но первые же суда  сожгли на суше, во время перевозки, петрейские арабы, а вдобавок Антоний  выражал надежду, что сухопутные силы при Актии еще держатся, и Клеопатра  отказалась от своего замысла и выставила сильные сторожевые отряды на главных  подходах к Египту[1773].    

Антоний между тем покинул город, расстался с друзьями и  устроил себе жилище среди волн, протянувши от Фароса в море длинную дамбу. Там  он проводил свои дни, беглецом от людей, говоря, что избрал за образец жизнь  Тимона, ибо судьбы их сходны: ведь и ему, Антонию, друзья отплатили  несправедливостью и неблагодарностью, и ни единому человеку он больше не верит,  но ко всем испытывает отвращение и ненависть.    

70. Тимон этот был афинянин и жил примерно в годы  Пелопоннесской войны, сколько можно судить по комедиям Аристофана и Платона, в  которых он осмеивается как враг и ненавистник людей. Не желая встречаться ни с  кем, он дружелюбно привечал одного лишь Алкивиада, в ту пору – еще наглого  юнца. Как-то раз Апемант, недоумевая, спросил его о причине такого странного  предпочтения, и Тимон отвечал, что любит этого мальчишку, предчувствуя, сколько  зла причинит он афинянам. Апемант, такой же человеконенавистник и ревностный  подражатель Тимона, был единственным, кого он изредка допускал в свое общество.  В Праздник кувшинов[1774] они  сидели вдвоем за обедом, и Апемант сказал: «Какой славный у нас пир! Верно,  Тимон?» – «Да, если бы еще тебя здесь не было...» отвечал Тимон. Рассказывают,  что однажды в Собрании он поднялся на ораторское возвышение, и, когда все  замолкли, до крайности изумленные, произнес следующие слова: «Есть у меня,  господа афиняне, участочек земли подле дома, и там растет смоковница, на  которой уже немало из моих любезных сограждан повесилось. Так вот, я собираюсь  это место застроить и решил всех вас предупредить – на тот случай, если кто  желает удавиться: пусть приходит поскорее, пока дерево еще не срублено». Когда  он умер, его схоронили в Галах, у моря, но берег перед могилою осел и ее  окружили волны, сделав совершенно недоступною для человека. На памятнике было  начертано:    

     

Здесь я лежу, разлучась со своею  злосчастной душою.    

Имени вам не узнать. Скорей  подыхайте, мерзавцы!    

     

Говорят, что эту надгробную надпись Тимон сочинил себе сам.  Другая, известная каждому, принадлежит Каллимаху:    

     

Здесь я, Тимон Мизантроп, обитаю.  Уйди же скорее!    

Можешь меня обругать – только скорей  уходи!    

     

Вот немногие из бесчисленных рассказов о Тимоне.    

71. С сообщением о потере войска, стоявшего при Актии, к  Антонию прибыл сам Канидий. Одновременно Антоний узнал, что Ирод, царь Иудейский  с несколькими легионами и когортами перешел к Цезарю, что примеру этому следуют  и остальные властители и что кроме Египта за ним уже ничего не остается. Но ни  одна из этих вестей нимало его не опечалила, напротив – словно радуясь, отрекся  он от всякой надежды, чтобы вместе положить конец и заботам, бросил свое  морское пристанище, которое называл Тимоновым храмом, и, принятый Клеопатрою в  царском дворце, принялся увеселять город нескончаемыми пирами, попойками и  денежными раздачами. Сына Клеопатры и Цезаря он записал в эфебы, а своего сына  от Фульвии, Антулла одел в мужскую тогу без каймы[1775], и по этому случаю вся Александрия много  дней подряд пьянствовала, гуляла, веселилась. Вместе с Клеопатрой они  распустили прежний «Союз неподражаемых» и составили новый, ничуть не уступавший  первому в роскоши и расточительности, и назвали его «Союзом смертников». В него  записывались друзья, решившиеся умереть вместе с ними, а пока жизнь их  обернулась чередою радостных празднеств, которые они задавали по очереди. Тем временем  Клеопатра собирала всевозможные смертоносные зелья и, желая узнать, насколько  безболезненно каждое из них, испытывала на преступниках, содержавшихся под  стражею в ожидании казни. Убедившись, что сильные яды приносят смерть в муках,  а более слабые не обладают желательною быстротою действия, она принялась за  опыты над животными, которых стравливали или же напускали одно на другое в ее  присутствии. Этим она тоже занимались изо дня в день и, наконец, пришла к  выводу, что, пожалуй, лишь укус аспида вызывает схожее с дремотою забытье и  оцепенение, без стонов и судорог: на лице выступает легкий пот, чувства  притупляются, и человек мало-помалу слабеет, с недовольством отклоняя всякую  попытку расшевелить его и поднять, словно бы спящий глубоким сном.    

72. Вместе с тем они отправили к Цезарю в Азию послов.  Клеопатра просила передать власть над Египтом ее детям, а Антоний – разрешить  ему провести остаток своих дней если не в Египте, то хотя бы в Афинах, частным  лицом. По недостатку в друзьях и по недоверию к ним – ведь кто только не  перебежал на сторону врага! – послом был отправлен Эвфроний, учитель детей  царицы. В самом деле, когда Алекс из Лаодикии, который познакомился с Антонием  в Риме через Тимагена и пользовался у него таким влиянием, как ни один из греков,  а впоследствии был сильнейшим орудием в руках Клеопатры и с успехом подавлял в  душе Антония все остатки его добрых чувств к Октавии, – когда, повторяю,  этот Алекс поехал по поручению Антония к царю Ироду, чтобы удержать его от  измены, он там и остался и затем, полагаясь на Ирода, дерзнул еще явиться на  глаза Цезарю. Но заступничество Ирода не помогло – его тут же схватили, в  оковах отвезли в Лаодикию и там, исполняя приказ Цезаря, казнили. Так еще при  жизни Антония поплатился Алекс за свое вероломство.    

73. Просьбу Антония Цезарь отверг, а Клеопатре отвечал, что  ей будет оказано полное снисхождение при одном условии – если она умертвит или  изгонит Антония. Этот ответ повез в Александрию один из вольноотпущенников  Цезаря, Фирс, человек весьма смышленый и сумевший самым убедительным образом  говорить от имени молодого императора с надменною и непомерно гордившейся своей  красотою женщиной. Клеопатра проявляла к нему особое уважение и беседовала с  ним дольше и охотнее, нежели с остальными; это внушило Антонию подозрения, и он  высек Фирса плетьми, а затем отпустил назад, к Цезарю, написав, что несчастья  сделали его вспыльчивым и раздражительным, а Фирс держал себя слишком заносчиво  и высокомерно. «Впрочем, – прибавлял он, – если ты сочтешь это  оскорблением, то у тебя мой отпущенник Гиппарх – высеки его как следует, и мы  будем квиты». Желая рассеять его подозрения, Клеопатра после этого случая  ухаживала за ним с удвоенным усердием. Собственный день рождения она справила  скромно и сообразно обстоятельствам, но в день рождения Антония задала  празднество такое блестящее и пышное, что многие из приглашенных, явившись на  пир бедняками, ушли богатыми.    

Между тем Агриппа посылал Цезарю письмо за письмом, сообщая,  что положение дел в Риме требует его присутствия. 74. Поход был отложен. Но  когда зима миновала, Цезарь снова двинулся на Египет через Сирию, а его  полководцы – через Африку. После взятия Пелусия распространился слух, что  Селевк впустил неприятеля в город не без согласия Клеопатры. Но Клеопатра  выдала Антонию на казнь жену и детей изменника, а сама приказала перенести все  наиболее ценное из царской сокровищницы – золото, серебро, смарагды, жемчуг,  черное дерево, слоновую кость, корицу – к себе в усыпальницу; это было высокое  и великолепное здание, которое она уже давно воздвигла близ храма Исиды. Там же  навалили груду пакли и смолистой лучины, так что Цезарь, испугавшись, как бы  эта женщина в порыве отчаяния не сожгла и не уничтожила такое громадное  богатство, все время, пока подвигался с войском к Александрии, посылал ей  гонцов с дружелюбными и обнадеживающими письмами.    

Когда враги расположились наконец подле самого Конского  ристалища, Антоний дал Цезарю бой, сражался с большим успехом и, обратив  неприятельскую конницу в бегство, гнал ее до самого лагеря. Гордый победою, он  возвратился во дворец, поцеловал, не снимая доспехов, Клеопатру и представил ей  воина, отличившегося больше всех. Царица наградила его золотым панцирем и  шлемом. А награжденный, захватив свою награду, в ту же ночь перебежал к Цезарю.    

75. Снова Антоний послал Цезарю вызов на поединок. Тот  отвечал, что Антонию открыто много дорог к смерти, и Антоний понял, что нет для  него прекраснее кончины, нежели гибель в сражении, и решил напасть на  противника и на суше и на море разом. Передают, что за обедом он велел рабам  наливать ему полнее и накладывать куски получше, потому что, дескать,  неизвестно, будут ли они потчевать его завтра или станут прислуживать новым  господам, между тем как он ляжет трупом и обратится в ничто. Видя, что друзья  его плачут, он сказал, что не поведет их за собою в эту битву, от которой ждет  не спасения и победы, но славной смерти.    

Около полуночи, как рассказывают, среди унылой тишины, в  которую погрузили Александрию страх и напряженное ожидание грядущего, внезапно  раздались стройные, согласные звуки всевозможных инструментов, ликующие крики  толпы и громкий топот буйных, сатировских прыжков, словно двигалось шумное  шествие в честь Диониса. Толпа, казалось, прошла чрез середину города к  воротам, обращенным в сторону неприятеля, и здесь шум, достигнув наибольшей  силы, смолк. Люди, пытавшиеся толковать удивительное знамение, высказывали  догадку, что это покидал Антония тот бог, которому он в течение всей жизни  подражал и старался уподобиться с особенным рвением.    

76. С первыми лучами солнца Антоний расположил войско на  холмах перед городом и стал наблюдать, как выходят навстречу врагу его корабли.  В ожидании, что моряки проявят и доблесть, и упорство, он спокойно смотрел  вниз. Но едва только сблизились они с неприятелем, как, подняв весла, приветствовали  суда Цезаря и, получив ответное приветствие, смешались с ними, так что из двух  флотов возник один, который поплыл прямо на город. Пока Антоний глядел на это  зрелище, успела переметнуться и конница; а когда потерпела поражение пехота,  Антоний возвратился в город, крича, что Клеопатра предала его в руки тех, с кем  он воевал ради нее.    

Полная ужаса пред его гневом и отчаянием, царица укрылась в  своей усыпальнице и велела опустить подъемные двери с надежными засовами и  замками. К Антонию она отправила своих людей, которые должны были известить  его, что Клеопатра мертва. Антоний поверил и, обращаясь к самому себе,  воскликнул: «Что же ты еще медлишь, Антоний? Ведь судьба отняла у тебя  последний и единственный повод дорожить жизнью и цепляться за нее!» Он вошел в  спальню, расстегнул и сбросил панцирь и продолжал так: «Ах, Клеопатра, не  разлука с тобою меня сокрушает, ибо скоро я буду в том же месте, где ты, но как  мог я, великий полководец, позволить женщине превзойти меня решимостью?!». У  него был верный раб по имени Эрот, которого Антоний уже давно уговорил убить  его, если придет нужда. Теперь он потребовал, чтобы Эрот исполнил свое слово.  Раб взмахнул мечом, словно готовясь поразить хозяина, но, когда тот отвернул  лицо, нанес смертельный удар себе и упал к ногам Антония. «Спасибо,  Эрот, – промолвил Антоний, – за то, что учишь меня, как быть, раз уже  сам не можешь исполнить, что требуется». С этими словами он вонзил меч себе в  живот и опустился на кровать. Но рана оказалась недостаточно глубока, и потому,  когда он лег, кровь остановилась. Антоний очнулся и принялся молить окружающих  прикончить его, но все выбежали из спальни, и он кричал и корчился в муках,  пока от Клеопатры не явился писец Диомед, которому царица велела доставить  Антония к ней в усыпальницу.    

77. Услыхав, что она жива, Антоний с жаром приказал слугам  немедленно поднять его с ложа, и те на руках отнесли хозяина к дверям  усыпальницы. Дверей, однако, Клеопатра не открыла, но, появившись в окне,  спустила на землю веревки, которыми обмотали раненого, и царица еще с двумя  женщинами[1776] –  никого, кроме них она с собою внутрь не взяла – собственными руками втянула его  наверх. Эти женщины – единственные свидетельницы происходившего – говорили, что  невозможно представить себе зрелище жалостнее и горестнее. Залитого кровью,  упорно борющегося со смертью, поднимали его на веревках, а он простирал руки к  царице, беспомощно вися в воздухе, ибо нелегкое то было дело для женщин, и  Клеопатра, с исказившимся от напряжения лицом, едва перехватывала снасть,  вцепляясь в нее что было сил, под ободряющие крики тех, кто стоял внизу и  разделял с нею ее мучительную тревогу.    

Наконец Антоний очутился наверху, и, уложив его на постель и  склонившись над ним, Клеопатра растерзала на себе одежду, била себя в грудь и  раздирала ее ногтями, лицом отирала кровь с его раны и звала его своим  господином, супругом и императором. Проникшись состраданием к его бедам, она  почти что забыла о своих собственных. Утишив ее жалобы, Антоний попросил вина –  то ли потому, что действительно хотел пить, то ли надеясь, что это ускорит его  конец. Напившись, он увещал ее подумать о своем спасении и благополучии, если  только при этом окажется возможным избежать позора, и среди друзей Цезаря  советовал больше всего доверять Прокулею. А его, продолжал он, пусть не  оплакивает из-за последних тяжких превратностей, пусть лучше полагает его  счастливым из-за всего прекрасного, что выпало на его долю – ведь он был самым  знаменитым человеком на свете, обладал величайшим в мире могуществом и даже  проиграл свое дело не без славы, чтобы погибнуть смертью римлянина,  побежденного римлянином.    

78. Едва только Антоний испустил дух, как явился присланный  Цезарем Прокулей. Случилось так, что когда раненого Антония понесли к  Клеопатре, один из его телохранителей, Деркетей, подобрал меч Антония, тайком  выскользнул из дому и побежал к Цезарю, чтобы первым сообщить о кончине Антония  и показать окровавленное оружие. Услыхав эту весть, Цезарь ушел в глубину  палатки и заплакал, горюя о человеке, который был его свойственником, соправителем  и товарищем во многих делах и битвах. Потом, достав письма, он кликнул друзей и  принялся им читать, чтобы они убедились, как дружелюбно и справедливо писал он  и с какою грубостью, с каким высокомерием всегда отвечал Антоний. Затем он  отправляет Прокулея с наказом употребить все средства к тому, чтобы взять  Клеопатру живой: Цезарь и опасался за судьбу сокровищ, и считал, что, проведя  Клеопатру в триумфальном шествии, намного увеличит блеск и славу своего  триумфа. Встретиться с Прокулеем лицом к лицу Клеопатра не пожелала, однако  между ними произошел разговор, во время которого Прокулей стоял снаружи у  дверей, хотя и крепко запертых, но пропускавших голоса. Клеопатра просила  оставить ее царство детям, а Прокулей убеждал ее не падать духом и во всем  полагаться на Цезаря.    

79. Внимательно осмотрев место кругом усыпальницы, Прокулей  доложил Цезарю, и туда был отряжен Галл, чтобы продолжать переговоры. Он  подошел к дверям, вступил в беседу и умышленно ее затягивал, а тем временем  Прокулей, приставив лестницу, забрался внутрь через окно, в которое женщины до  того втянули Антония. Не теряя ни мгновения, он вместе с двумя слугами помчался  к дверям, где стояла Клеопатра, поглощенная разговором с Галлом. Одна из  женщин, замкнувшихся с царицею в усыпальнице, воскликнула: «Клеопатра,  несчастная, ты попалась! Клеопатра обернулась, увидела Прокулея и, выхватив  пиратский кинжал, висевший у пояса, хотела убить себя. Но римлянин успел  подбежать, стиснул ее обеими руками и сказал: „Клеопатра, ты несправедлива и к  самой себе, и к Цезарю, лишая его случая во всем блеске выказать свою доброту и  навлекая на милосерднейшего из полководцев ложное обвинение в вероломстве и  жестокой непреклонности“. С этими словами он отобрал у египтянки оружие и резко  отряхнул на ней платье, чтобы узнать, не спрятан ли где яд. Цезарь прислал еще  своего вольноотпущенника Эпафродита, поручив ему зорко и неотступно караулить  Клеопатру, чтобы она не лишила себя жизни, в остальном же обходиться с нею  самым любезным образом и исполнять все ее желания.    

80. Сам Цезарь вступил в город, беседуя с философом Арием и  держа его за руку, чтобы таким свидетельством особого уважения сразу же  возвысить философа в глазах сограждан. Он вошел в гимнасий, поднялся на  воздвигнутое там возвышение и, когда люди, в страхе, упали ниц, велел им встать  и объявил, что освобождает город от всякой вины – во-первых, ради основателя  его, Александра, во-вторых, потому что восхищен красотою и величиной  Александрии, и в-третьих, чтобы угодить своему другу Арию. Вот какою честью был  взыскан Арий, и его заступничество спасло многих и многих. Среди спасенных им  был и Филострат, софист, не знавший себе равных в искусстве говорить без  подготовки, но совершенно безосновательно причислявший себя к Академии. Цезарю  его самонадеянность внушала отвращение, и он отклонил все просьбы Филострата.  Тогда софист, с небритою седою бородой, в темном плаще, стал ходить следом за  Арием, твердя один и тот же стих[1777]:    

     

Мудрец поможет мудрым, если сам он  мудр.    

     

Узнав об этом, Цезарь помиловал его, не столько желая избавить  Филострата от страха, сколько Ария от зависти.    

81. Сына Антония от Фульвии, Антулла, Цезарь казнил.  Мальчика выдал его дядька Феодор и, когда солдаты отрубили ему голову, украдкою  снял с шеи казненного громадной ценности камень и зашил себе в пояс. Несмотря  на все запирательства Феодор был изобличен и распят. Что касается детей,  которых Антонию родила Клеопатра, то они вместе со своими воспитателями  содержались хотя и под стражей, но вполне достойно их звания. Цезариона же,  слывшего сыном Цезаря, мать снабдила большою суммою денег и через Эфиопию  отправила в Индию, но другой дядька, Родон, такой же негодяй, как Феодор,  уговорил юношу вернуться, уверив, будто Цезарь зовет его на царство. Говорят,  что, когда Цезарь раздумывал, как с ним поступить, Арий произнес:    

     

Нет в многоцезарстве блага...[1778]    

     

И позднее, после кончины Клеопатры, Цезарь его умертвил.    

82. Многие цари и полководцы вызывались и хотели похоронить  Антония, но Цезарь оставил тело Клеопатре, которая погребла его собственными  руками, с царским великолепием, получив для этого все, что только ни пожелала.  Нестерпимое горе и телесные страдания – грудь ее под жестокими ударами  воспалилась и покрылась язвами – привели за собою лихорадку, и царица  радовалась болезни, которая открывала ей возможность беспрепятственно умереть,  отказываясь от пищи. В числе ее приближенных был врач Олимп, которому она  открыла свое истинное намерение и пользовалась его помощью и советами, как  пишет сам Олимп, издавший рассказ об этих событиях. Но Цезарь, заподозрив  неладное, стал угрожать ей расправою с детьми, и угрозы эти, словно осадные  машины, сокрушили волю Клеопатры, и она подчинилась заботам и уходу тех, кто  хотел сохранить ей жизнь.    

83. Немногими днями позже Цезарь навестил Клеопатру и сам,  чтобы сколько-нибудь ее утешить. Она лежала на постели, подавленная,  удрученная, и когда Цезарь появился в дверях, вскочила в одном хитоне и  бросилась ему в ноги. Ее давно не прибранные волосы висели клочьями, лицо  одичало, голос дрожал, глаза потухли, всю грудь покрывали еще струпья и  кровоподтеки, – одним словом, телесное ее состояние, казалось, было ничуть  не лучше душевного. И однако ее прелесть, ее чарующее обаяние не угасли  окончательно, но как бы проблескивали изнутри даже сквозь жалкое это обличие и  обнаруживались в игре лица. Цезарь просил ее лечь, сел подле, и Клеопатра  принялась оправдываться, все свои действия объясняя страхом перед Антонием или  принуждениями с его стороны, но Цезарь опроверг один за другим каждый из ее  доводов, и тогда она тотчас обратилась к мольбам о сострадании, словно обуянная  жаждою жить во что бы то ни стало. Под конец она вынула опись своих сокровищ и  передала Цезарю. Селевк, один из ее управляющих, стал было уличать царицу в  том, что какие-то вещи она похитила и утаила, но Клеопатра набросилась на него,  вцепилась ему в волосы, била по лицу и, когда Цезарь, улыбаясь, пытался ее  унять, вскричала: «Но ведь это просто неслыханно, Цезарь! Ты, в моих жалких  обстоятельствах, удостоил меня посещения и беседы, а мои же рабы меня обвиняют,  и за что? За то, что я отложила какие-то женские безделушки – не для себя,  несчастной, нет, но чтобы поднести Октавии и твоей Ливии и через них смягчить  тебя и умилостивить!» Эти слова окончательно убедили Цезаря, что Клеопатра  хочет жить, чему он немало радовался. Он сказал, что охотно оставляет ей эти  украшения и что все вообще обернется для нее гораздо лучше, чем она ожидает, а  затем удалился с мыслью, что обманул египтянку, но в действительности –  обманутый ею.    

84. Среди друзей Цезаря был знатный юноша Корнелий  Долабелла. Он не остался нечувствителен к чарам Клеопатры и, желая оказать ей  услугу, тайно известил царицу, что Цезарь выступает в обратный путь через  Сирию, а ее с детьми решил на третий день отправить в Рим морем. Тогда  Клеопатра, прежде всего, упросила Цезаря, чтобы ей разрешили совершить  возлияние в честь умершего. Со своими доверенными служанками она пришла к  могиле Антония и, упав на его гробницу, промолвила: «О, мой Антоний, еще так  недавно я погребала тебя свободною, а сегодня творю возлияние руками пленницы, которую  зорко стерегут, чтобы плачем и ударами в грудь она не причинила вреда этому  телу рабы, сберегаемой для триумфа над тобою! Не жди иных почестей, иных  возлияний – это последние, какие приносит тебе Клеопатра. При жизни нас не  смогло разлучить ничто, но в смерти нам грозит опасность обменяться местами,  ибо ты, римлянин, покоишься здесь, а я, злосчастная, лягу в землю Италии и чрез  это – но только чрез это одно! – приобщусь к твоему отечеству. Однако ж,  если хоть один из тамошних богов владеет силою и могуществом (ибо наши,  египетские боги, от нас отвернулись) – не выдавай свою супругу живою, не  допусти, чтобы во мне триумфатор повел за своею колесницею тебя, но укрой,  схорони меня здесь, рядом с собою: ведь изо всех неисчислимых бедствий,  выпавших на мою долю, не было горше и тяжелее, чем этот короткий срок, что я  живу без тебя».    

85. Так она сетовала и сокрушалась, а затем украсила  гробницу венком и вернулась во дворец. Она велела приготовить себе купание,  искупалась, легла к столу. Подали богатый, обильный завтрак. В это время к  дверям явился какой-то крестьянин с корзиною. Караульные спросили, что он  несет. Открыв корзину и раздвинув листья, он показал горшок, полный спелых  смокв. Солдаты подивились, какие они крупные и красивые, и крестьянин, улыбнувшись,  предложил им отведать. Тогда они пропустили его, откинувши всякие подозрения.  После завтрака, достав табличку с заранее написанным и запечатанным письмом,  Клеопатра отправила ее Цезарю, выслала из комнаты всех, кроме обеих женщин,  которые были с нею в усыпальнице, и заперлась. Цезарь распечатал письмо, увидел  жалобы и мольбы похоронить ее вместе с Антонием и тут же понял, что произошло.  Сперва он хотел броситься на помощь сам, но потом, со всею поспешностью,  распорядился выяснить, каково положение дела. Все, однако, совершилось очень  скоро, ибо когда посланные подбежали ко дворцу и, застав караульных в полном  неведении, взломали двери, Клеопатра в царском уборе лежала на золотом ложе  мертвой. Одна из двух женщин, Ирада, умирала у ее ног, другая, Хармион, уже  шатаясь и уронив голову на грудь, поправляла диадему в волосах своей госпожи.  Кто-то в ярости воскликнул: «Прекрасно, Хармион!» – «Да, поистине прекрасно и  достойно преемницы стольких царей», – вымолвила женщина и, не проронив  больше ни звука, упала подле ложа.    

86. Говорят, что аспида принесли вместе со смоквами,  спрятанным под ягодами и листьями, чтобы он ужалил царицу неожиданно для  нее, – так распорядилась она сама. Но, вынувши часть ягод, Клеопатра  заметила змею и сказала: «Так вот она где была...» – обнажила руку и подставила  под укус. Другие сообщают, что змею держали в закрытом сосуде для воды и  Клеопатра долго выманивала и дразнила ее золотым веретеном, покуда она не  выползла и не впилась ей в руку повыше локтя. Впрочем, истины не знает никто – есть  даже сообщение, будто она прятала яд в полой головной шпильке, которая  постоянно была у нее в волосах. Однако ж ни единого пятна на теле не выступило,  и вообще никаких признаков отравления не обнаружили. Впрочем, и змеи в комнате  не нашли, но некоторые утверждали, будто видели змеиный след на морском берегу,  куда выходили окна. Наконец, по словам нескольких писателей, на руке Клеопатры  виднелись два легких, чуть заметных укола. Это, вероятно, убедило и Цезаря,  потому что в триумфальном шествии несли изображение Клеопатры с прильнувшим к  ее руке аспидом. Таковы обстоятельства ее кончины.    

Цезарь, хотя и был раздосадован смертью Клеопатры, не мог не  подивиться ее благородству и велел с надлежащей пышностью похоронить тело рядом  с Антонием. Почетного погребения были удостоены, по его приказу, и обе  доверенные служанки.    

Клеопатра умерла тридцати девяти лет; двадцать два года она  занимала царский престол и более четырнадцати правила совместно с Антонием.  Антоний прожил, по одним сведениям, пятьдесят шесть, по другим – пятьдесят три  года. Изображения Антония были сброшены с цоколей, а за то, чтобы эта участь не  постигла и статуи Клеопатры, один из ее друзей, Архибий, заплатил Цезарю две  тысячи талантов.    

87. Антоний оставил семерых детей от трех жен, и лишь самый  старший из них, Антулл, был казнен Цезарем. Всех прочих приняла к себе Октавия  и вырастила наравне с собственными детьми. Клеопатру, дочь Клеопатры, она  выдала замуж за Юбу, самого ученого и образованного среди царей, Антония же,  сына Фульвии, возвысила настолько, что если первое место при Цезаре  принадлежало Агриппе, а второе сыновьям Ливии[1779], третьим и был и считался Антоний. От  Марцелла Октавия родила двух дочерей и одного сына, Марцелла, которого Цезарь  сделал своим сыном и зятем, а одну из его сестер отдал за Агриппу. Но когда  Марцелл вскорости после свадьбы умер и Цезарю оказалось нелегко выбрать  достойного доверия зятя из числа своих друзей, Октавия предложила, чтобы  Агриппа развелся с ее дочерью и взял в супруги дочь Цезаря. Сначала ей удалось  уговорить Цезаря, потом Агриппу, и ее дочь, вернувшись в дом матери, вышла  замуж за Антония, а Агриппа женился на дочери Цезаря. Из двух дочерей Антония и  Октавии одну взял Домиций Агенобарб, другую – знаменитую своим целомудрием и  красотой Антонию – Друз, сын Ливии и пасынок Цезаря. От этого брака родились  Германик и Клавдий; второй из них впоследствии правил Римскою державой. Сын  Германика, Гай, после недолгого, но громкого правления был убит вместе с  дочерью и супругой, а дочь Агриппина, у которой от Агенобарба был сын Луций  Домиций, вышла замуж за Клавдия Цезаря; Клавдий усыновил мальчика и дал ему имя  Нерона Германика. Нерон правил уже на нашей памяти. Он умертвил родную мать и  своим безрассудством и безумием едва не погубил римскую державу. Он был  потомком Антония в пятом колене.    

     

     [Сопоставление ]         

88 (1). Итак, мы убедились, что и Деметрий и Антоний  испытали тяжкие превратности судьбы, а потому рассмотрим сначала природу  могущества и славы обоих. Первый и то и другое получил из рук отца, ибо среди  преемников Александра Антигон был сильнейшим и еще до того, как Деметрий  возмужал, прошел с боями и покорил чуть ли не всю Азию. Антоний же был сыном  человека хотя и вполне достойного, но отнюдь не воинственного и не оставившего  ему громкого имени, а всё-таки отважился захватить власть Цезаря, притязать на  которую по праву преемства никак не мог, и сам сделал себя наследником  достояния, созданного трудами Цезаря. Полагаясь лишь на собственные силы и  способности, он поднялся так высоко, что, разделив всю Римскую державу на две  части, выбрал и взял себе лучшую и руками своих помощников и заместителей, сам  находясь далеко от театра войны, много раз побеждал парфян и отбросил  прикавказских варваров к самому Каспийскому морю. О величии Антония  свидетельствуют даже те поступки, которые ставились ему в укор. И верно, отец  Деметрия радовался, когда ему удалось женить сына на Филе, дочери Антипатра,  хоть она и была старше годами, Антония же срамили браком с Клеопатрой –  женщиною, которая могуществом и блеском превосходила всех царей своего времени,  исключая лишь Арсака[1780].  Но такого величия достиг этот человек, что другие считали его достойным  большего и лучшего, нежели то, чего желал он сам.    

89 (2). Цель, которую ставили себе тот и другой, приобретая  власть, у Деметрия поводов к упрекам не дает, ибо он намеревался править и  царствовать над людьми, привыкшими повиноваться царю. Наоборот, намерения  Антония были злыми и тиранническими – он хотел поработить римский народ, только  что избавившийся от единовластия Цезаря, и самое известное, самое значительное  из его деяний – война против Кассия и Брута, которую он вел, чтобы лишить  свободы отечество и сограждан. Деметрий, пока обстоятельства ему  благоприятствовали, неизменно стремился к освобождению Греции и изгонял  вражеские сторожевые отряды из греческих городов – в противоположность Антонию,  который гордился тем, что перебил в Македонии освободителей Рима. Одно в  Антонии, во всяком случае, заслуживает похвалы, – его щедрость и широта,  но здесь Деметрий обладает неизмеримым превосходством: он дарил врагам столько,  сколько Антоний не давал и друзьям. Правда, Антонию делает честь, что он  приказал достойно похоронить Брута, но Деметрий предал погребению всех убитых  неприятелей, а захваченных в плен вернул Птолемею, богато их одарив.    

90 (3). В пору удач оба бывали разнузданы и наглы, оба без  удержа предавались наслаждениям. Но никто не может сказать, будто Деметрий, за  удовольствиями и распутством, хоть раз упустил случай и время  действовать, – нет, всевозможные утехи он всегда соединял с обилием и  избытком досуга, и со своею знаменитою Ламией, словно она, и в самом деле,  вышла из сказки[1781],  развлекался лишь играючи, как бы в ленивой дреме. Когда же начинались  приготовления к войне, копье его не было увито плющом и шлем не благоухал  душистыми притираниями, он не выходил на битву сияющим и упоенным, прямо из  женской спальни, но прекращал веселые сборища, полагал конец вакхическому  неистовству и становился, говоря словами Эврипида, слугою нечестивого Арея, так  что никогда решительно не совершал ошибок по легкомыслию или же из-за любви к  наслаждениям. Другое дело Антоний: подобно тому, как на картинах мы видим  Омфалу, которая отбирает у Геракла палицу или сбрасывает с его плеч львиную  шкуру, так и Антоний, обезоруженный и околдованный Клеопатрой, не раз оставлял  важнейшие дела и откладывал неотложные походы, чтобы разгуливать и развлекаться  с нею на морском берегу близ Канопа или Тафосириды. А под конец он, словно  Парис[1782], бежал из сражения и  спрятался у ее ног, только Парис-то бежал в опочивальню Елены побежденный, а  Антоний, поспешая за Клеопатрой, упустил победу из рук.    

91 (4). Далее, Деметрий не просто беспрепятственно, но в  прямом соответствии с обычаем, укоренившимся среди македонских царей со времен  Филиппа и Александра, заключил несколько брачных союзов, точно так же, как  Лисимах и Птолемей, и всем своим супругам оказывал подобающее уважение. Антоний  сначала имел двух жен сразу, на что не отваживался ни один из римлян, а потом,  ради чужеземки, с которою состоял в незаконном сожительстве, прогнал римскую  гражданку, соединенную с ним узами брака. Вот почему для одного связь с  женщиной никогда не была источником несчастья, другому – принесла величайшие  бедствия. Но того чудовищного кощунства, к которому приводил Деметрия разврат,  жизнь Антония не ведает. В самом деле, как пишут историки, афиняне не пускали  на Акрополь собак, потому что эти животные менее всех других склонны таиться во  время соития, а Деметрий в самом Парфеноне спал со своими потаскухами и  обесчестил многих горожанок. Жестокость – тот порок, который, сколько можно  судить, до крайности редко сочетается с подобными радостями и утехами, но  любострастию Деметрия была присуща и жестокость: он допустил, или, говоря  вернее, все сделал для того, чтобы самый красивый и целомудренный из афинян погиб  ужасною смертью, спасая себя от насилия. В общем можно сказать, что своею  невоздержанностью Деметрий наносил вред другим, Антоний – самому себе.    

92 (5). По отношению к родичам Деметрий был совершенно  безупречен. Антоний отдал на смерть брата своей матери, ради того чтобы убить  Цицерона, – злодейство и само по себе настолько гнусное и кровавое, что  Антоний едва ли заслуживал бы снисхождения, даже если бы смерть Цицерона было  платою за жизнь дяди. Что касается клятвопреступления, то в нем были повинны и  тот, и другой: Антоний вероломно захватил Артабаза, Деметрий – убил Александра.  Но Антоний, в свое оправдание, может сослаться на предательство Артабаза,  который бросил его в Мидийской земле, тогда как Деметрий, по словам многих  писателей, приводил вымышленные, ложные причины своего поступка с Александром и  винил во всем жертву насилия вместо того, чтобы самому защищаться от  справедливых обвинений.    

Зато свои подвиги Деметрий совершал сам, а наиболее крупные  и прекрасные из побед Антония были одержаны его полководцами в отсутствие  главнокомандующего.    

93 (6). Оба потеряли власть и господство по собственной  вине, но неодинаковым образом: один был брошен на произвол судьбы – македоняне  от него отступились, – другой бежал и бросил на произвол судьбы тех, кто  сражался и погибал за него. И первому ставят в вину то, что он внушил своим  воинам такую ненависть к себе, другому – что предал такую любовь и верность.    

И наконец – смерть обоих. И тот и другой умерли недостойно,  однако большего порицания заслуживает Деметрий, который согласился стать  пленником и рад был выгадать еще три года, чтобы пьянствовать и обжираться в  неволе – словно пойманный и прирученный зверь. Антоний покончил счеты с жизнью  трусливо, жалко и бесславно, но, по крайней мере, в руки врагов не дался.    

     

 ДИОН И БРУТ    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

Дион    

     

1. Симонид[1783] говорил,  что Илион не питал злобы в коринфянам, участвовавшим в походе вместе с  ахейцами, ибо Главк – коринфянин по происхождению – отважно сражался на стороне  илионян. Точно так же, Сосий Сенецион, ни римляне, ни греки, по всей  вероятности, не будут в обиде на Академию, ибо в этой книге, заключающей  жизнеописания Брута и Диона, и те, и другие стяжают равную хвалу: Дион был  учеником самого Платона, а Брут воспитан на Платоновом учении, и оба вышли на великую  и грозную борьбу словно бы из одной палестры. А потому нет ничего  удивительного, если множеством сходных и как бы родственных деяний они  подтвердили мысль своего наставника, что с мудростью и справедливостью должны  соединяться сила и удача – лишь тогда деятельность на государственном поприще  обретает и красоту, и величие. Как учитель гимнастики Гиппомах, по его словам,  издали узнавал своих учеников в любых обстоятельствах, даже если видел только  одно – как человек несет с рынка мясо, так вполне естественно, чтобы люди,  воспитанные в одинаковых правилах, следовали усвоенным ими началам и в своих  поступках, которые через это приобретали бы вместе с достоинством и стройную  слаженность.    

2. За всем тем еще больше сходства жизненному пути того и  другого придает судьба, а схожесть судьбы зависит не столько от разумного  выбора, сколько от непредвиденных случайностей. Оба погибли безвременно, не  сумевши, невзирая на все труды и усилия, достигнуть намеченной цели. И что  самое поразительное, божество обоим возвестило близкую кончину – и тому, и  другому было зловещее видение. Правда, есть люди, которые вообще отрицают  подобного рода вещи, и говорят, что человеку в здравом уме никакой дух, никакой  призрак не явится, но что лишь несмышленые дети, женщины да помешавшиеся  вследствие душевного или же телесного недуга способны разделять эти пустые и  нелепые предрассудки и что злого духа они носят в себе самих: имя ему –  суеверие. Но коль скоро Дион и Брут, мужи степенные, философы и ни в малой мере  не склонные поддаваться обману чувств, были так встревожены видением, что даже  рассказывали о нем другим, то уж не знаю, не придется ли нам вернуться к  совершенно нелепому представлению очень давних времен, будто злые и коварные  духи завидуют лучшим людям, препятствуют их действиям, смущают и пугают их в  надежде расшатать и сокрушить их доблесть – и все для того, чтобы люди, если  они сохранят нравственную чистоту и пребудут верны добрым своим намерениям, не  удостоились после кончины более завидной участи, нежели доля самих духов.    

Но это уже предмет для иного сочинения, а теперь, в  двенадцатой по счету книге сравнительных жизнеописаний, мы хотим рассказать  сперва о том из двух названных выше мужей, который жил раньше.    

3. Дионисий Старший, сразу же вслед за тем, как забрал  власть в свои руки, женился на дочери сиракузянина Гермократа. Тиранния не  успела еще упрочиться, и сиракузяне вскоре восстали, а восстав, учинили над  молодой женщиной страшное и чудовищное насилие, так что она сама лишила себя  жизни. Дионисий вновь захватил власть и утвердился в ней, а затем взял двух жен  сразу – локрийку по имени Дорида и свою землячку Аристомаху, дочь Гиппарина,  одного из первых людей в Сиракузах и в прошлом товарища Дионисия по должности  (вместе с Гиппарином он был в первый раз избран полководцем с неограниченными  полномочиями). Говорят, что обе свадьбы он справил в один день и никто не знал,  с которой из двух женщин он сочетался раньше, а в дальнейшем оказывал обеим  равное внимание, так что и та и другая постоянно обедали вместе с супругом, ночами  же делили с ним ложе по очереди. Сиракузскому народу, разумеется, хотелось,  чтобы их соотечественница имела преимущество перед чужеземкой, но Дориде  посчастливилось первою родить Дионисию сына и наследника и таким образом  надежно защититься от нападок на свое происхождение. Аристомаха, напротив,  долгое время оставалась бесплодной, хотя Дионисий до того жаждал иметь от нее  детей, что даже обвинил мать локрийки в колдовстве над Аристомахою и казнил ее.    

4. Дион был брат Аристомахи и вначале пользовался почетом  лишь благодаря этой родственной связи, но затем, обнаружив силу своего ума, и  сам приобрел благосклонность тиранна, который, кроме всех прочих милостей,  приказал своим казначеям выдавать Диону любые суммы, какие он ни попросит, но  ежедневно докладывать об этих выдачах ему, Дионисию. Дион и от природы обладал  нравом мужественным, высоким и благородным, но еще более развились в нем эти  качества, когда в Сицилию приехал Платон – приехал единственно волею божества,  а не по человеческому расчету или же разумению. Видимо, некое божество,  заглядывая далеко в грядущее, полагало основания свободы для Сиракуз и уже  готовило гибель тираннии, когда, приведя Платона из Италии, свело и познакомило  с ним Диона; в ту пору он был еще совсем юн, но среди всех учеников Платона  оказался наиболее способным и с небывалою жадностью внимал словам учителя о  нравственном совершенстве, – как пишет Платон[1784] и свидетельствует самый ход событий. И  верно, выросший при дворе тиранна, среди всеобщей приниженности и малодушия,  привыкший к жизни, полной страха, к свите, чванившейся своим недавно нажитым  богатством, к неумеренной роскоши, к низменному убеждению, что счастье  заключается в удовольствиях и стяжательстве, и уже пресытившийся всем этим  Дион, едва узнавши вкус философии, ведущей к нравственному совершенству,  вспыхнул всей душой и, судя по собственной восприимчивости к прекрасному, с  юношеским простосердием заключил, что такое же действие учение Платона должно  оказать и на Дионисия, а потому не пожалел трудов и добился, чтобы тиранн на  досуге встретился с Платоном и послушал его.    

5. В начале беседы речь шла о нравственных качествах вообще,  и, главным образом, о мужестве, и Платон доказывал, что беднее всех мужеством  тиранны, а затем обратился к справедливости и высказал мысль, что лишь жизнь  справедливых людей счастлива, тогда как несправедливые несчастны. Тиранн был  недоволен, считая, что слова эти нацелены в него, и гневался на  присутствовавших, которые принимали философа с удивительным воодушевлением и  были зачарованы его речью. В конце концов, его терпение иссякло, и он резко  спросил Платона, чего ради тот явился в Сицилию. «Я ищу совершенного человека»  – отвечал философ. «Но клянусь богами, ты его еще не нашел, это совершенно  ясно», – язвительно возразил Дионисий.    

Дион боялся, что гнев тиранна на том не кончится, и помог  Платону, торопившемуся покинуть Сиракузы, сесть на триеру, которую уводил в  Грецию спартанец Поллид. Но Дионисий тайно просил Поллида убить Платона во  время плавания или же, по крайней мере, продать его в рабство, ибо философ,  дескать, не понесет от этого никакого ущерба – человек справедливый, он  останется по-прежнему счастлив, даже превратившись в раба! И, как рассказывают,  Поллид привез Платона на Эгину и продал его[1785], воспользовавшись тем, что жители этого  острова воевали с Афинами и приняли постановление продавать в рабство любого из  афинян, который будет захвачен на их земле.    

Этот случай, однако, не уменьшил уважения и доверия Дионисия  к Диону. Тиранн посылал его с важнейшими поручениями – среди которых было и посольство  в Карфаген – и настолько отличал среди всех прочих своих приближенных, что от  него лишь одного, пожалуй, соглашался выслушивать откровенные речи, и Дион  безбоязненно говорил все, что думал. Однажды, например, зашел разговор о  Гелоне, и все наперебой издевались над его правлением, а сам Дионисий заметил,  что Гелон стал посмешищем для всей Сицилии. Остальные прикинулись будто  восхищены этой шуткой[1786],  но Дион возмущенно воскликнул: «А ведь властью своей ты обязан Гелону – только  ради него тебе и поверили! Зато ради тебя уже никому доверия не будет!» И  верно, сколько можно судить, Гелон показал единовластие в его самом прекрасном  облике, а Дионисий – в самом гнусном и позорном.    

6. От локрийки у Дионисия было трое детей, от Аристомахи –  четверо, и из них две дочери, Софросина и Арета. Софросину он выдал за сына  своего Дионисия, Арету – за Феорида, своего брата. После смерти Феорида Арету  взял в жены Дион, приходившийся ей дядей.    

Когда Дионисий захворал и, по общему суждению, был уже  безнадежен, Дион всячески пытался переговорить с ним о детях от Аристомахи, но  врачи, в надежде угодить уже назначенному преемнику, помешали Диону исполнить  свое намерение. А по словам Тимея, когда Дионисий попросил снотворного, они  дали ему такого зелья, которое лишило его чувств и сразу вслед за сном привело  смерть. И однако в первом же собрании друзей, которое созвал Дионисий Младший,  Дион говорил о неотложных делах настолько дальновидно и смело, что все прочие  показались против него несмышлеными мальчишками и рабами тираннии, подло и  трусливо подающими лишь такие советы, какие должны были прийтись во вкусу юному  государю. Все они со страхом твердили об опасности, которою грозит Сиракузской  тираннии Карфаген, и потому были особенно поражены, услышав, что Дион  вызывается, в случае если Дионисий желает мира, немедленно плыть в Африку и  прекратить войну на самых выгодных условиях, какие удастся выговорить: если же  он хочет воевать, – Дион изъявлял готовность выставить и содержать на  собственный счет пятьдесят триер.    

7. Дионисий до крайности изумился его щедрости и горячо  благодарил за усердие и преданность. Но остальные, считая, что слава Диона  покрывает их позором, а его сила – повергает в ничтожество, сразу же не щадя  слов и убеждений, принялись чернить его в глазах молодого тиранна: они внушали  Дионисию, что, действуя на море, Дион мало-помалу лишит его власти и, с помощью  флота, передаст главенство детям Аристомахи – своим племянникам. Самой важной и  очевидной причиной злобы и ненависти к Диону был его образ жизни – замкнутый и  столь несхожий с нравами и привычками окружающих. В самом деле, остальные  посредством лести и всевозможных удовольствий с самого начала сумели сделаться  необходимыми спутниками и ближайшими приятелями молодого и плохо воспитанного  властелина и постоянно придумывали для него все новые любовные потехи и  беспутные увеселения. Благодаря этому тиранния, словно железо в огне,  размягчилась, стала казаться подданным кроткой и как будто утратила свою  непомерную бесчеловечность – однако же не по доброте правителя, а по его  легкомыслию. Вот почему распущенность юноши, заходя постепенно все дальше и  дальше, расплавила и сокрушила те адамантовые[1787] цепи, которыми Дионисий Старший, по его  словам, скрепил единодержавие, прежде чем передать его своему наследнику.  Передают, например, что однажды новый тиранн пьянствовал девяносто дней подряд,  и во все эти дни двор был заперт и неприступен ни для серьезных людей, ни для  разумных речей – там царили хмель, смех, песни, пляски и мерзкое шутовство.    

8. Вполне понятно, что Дион, решительно сторонившийся  развлечений и юношеских забав, вызывал к себе неприязнь, и врагам легко было  клеветать на него, называя его лучшие качества именами пороков: степенность –  высокомерием, прямоту – самонадеянностью. Его увещания звучали обвинениями,  неучастие в грязных проделках казалось знаком презрения к другим. Нельзя,  правда, отрицать, что и от природы он был не чужд гордыни, отличался резкостью,  необщительностью, неприветливостью. Общество его было тягостно не только для  молодого человека, чей слух уже успела развратить лесть: многие из близких и  верных друзей Диона, любивших благородную цельность его нрава, порицали его,  однако, за излишнюю суровость и резкость обращения с теми, кто имел в нем  нужду, – суровость, в государственном муже недопустимую. Недаром и Платон  впоследствии, словно провидя будущее, писал Диону[1788], чтобы он, насколько возможно, остерегался  самонадеянности, этой подруги одиночества. И хотя в тогдашних обстоятельствах  Дион пользовался величайшим влиянием и считался единственным, или, во всяком  случае, первым среди тех, кто способен поддержать и спасти колеблющуюся  тираннию, – все же он ясно сознавал, что высокое свое место занимает не по  благосклонности тиранна, но вопреки его воле, вынужденной смирять себя перед  соображениями пользы.    

9. Причиною всего зла Дион полагал невежество тиранна и  потому старался обратить его к занятиям, достойным свободного человека,  приохотить к наукам и книгам, воздействующим на душевный облик, чтобы он  перестал бояться нравственно совершенного и приучился находить удовольствие в  добре и красоте. По природным своим задаткам Дионисий был не худшим из  тираннов, но отец, опасаясь, как бы из общения с разумными людьми он и сам не  набрался ума, не приобрел уверенности в своих силах и не лишил его власти,  держал сына дома, взаперти, и от одиночества, не зная никаких иных занятий, он,  как рассказывают, мастерил повозки, подставки для светильников, деревянные  кресла и столы.    

Старший Дионисий и вообще был до такой степени недоверчив и  подозрителен, так тщательно остерегался злоумышленников, что даже ножу  цирюльника не позволял коснуться своей головы – ему опаляли волосы тлеющим  углем. Ни брат, ни сын не входили к нему в комнату в своем платье, но каждый  должен был сперва переодеться в присутствии караульных, чтобы те удостоверились,  не спрятано ли где оружие. Когда брат Дионисия, Лептин, описывая ему какую-то  местность, взял у одного из телохранителей копье и древком стал чертить на  земле, тиранн жестоко разгневался на брата, а воина, который дал копье,  приказал умертвить. Он не раз объяснял, отчего опасается друзей: они, дескать,  люди разумные, а потому предпочитают сами быть тираннами, нежели подчиняться  власти тиранна. Некоему Марсию, которого он сам же возвысил и назначил  начальником в войске, привиделось во сне, будто он убивает Дионисия, и тиранн  немедленно его казнил, рассудив, что это ночное видение вызвано дневными  раздумьями и помыслами. Вот как труслив был человек, негодовавший, когда Платон  не пожелал признать его самым мужественным на свете, и от трусости душа его  была полна неисчислимых пороков.    

10. Считая нрав его сына, как уже сказано, поврежденным и  обезображенным невежеством, Дион убеждал молодого человека обратиться к наукам  и настоятельнейшим образом просить первого из философов приехать в Сицилию, а  затем отдать себя в его руки, чтобы образовать свой характер в согласии с  учением о нравственном совершенстве и применительно к тому самому божественному  и самому прекрасному образцу, следуя которому все сущее из неупорядоченного  хаоса становится стройным мирозданием, и даровать величайшее счастие не только  себе, но и своим согражданам: приказы, которые они теперь исполняют без всякой  охоты, по необходимости, он превратит в разумные, справедливые и  благожелательные отеческие указания и сам из тиранна сделается царем. Ибо  адамантовые цепи – не страх и насилие, не громадный флот и несметная свита  варваров-телохранителей, как утверждал его отец, но любовь, доброжелательство и  преданность, внушенные нравственным совершенством и справедливостью, и эти  цепи, хоть они и мягче тех, тугих и постылых, охраняют власть крепче, надежнее.  И наконец, помимо всего прочего, нет ни честолюбия, ни величия в правителе,  который облекает свое тело в роскошные одежды, щеголяет пышным убранством  своего жилища, но в обхождении и в речах нисколько не выше любого из  подвластных и отнюдь не заботится о том, чтобы достойно, истинно по-царски  украсить дворец своей души.    

11. Дион до тех пор повторял эти увещания, примешивая к ним  иные из мыслей самого Платона, пока Дионисия не охватило жгучее желание увидеть  Платона и услышать его речи. И тут в Афины полетели письма Дионисия,  сопровождавшиеся просьбами не только Диона, но и италийских пифагорейцев,  которые призывали философа приехать в Сиракузы, чтобы принять на себя заботу о  молодой душе, не выдерживающей бремени громадной власти, и здравыми убеждениями  оберечь ее от пагубных ошибок. И вот Платон, которому, как пишет он сам[1789], становилось до  крайности совестно при мысли, что его сочтут мастером лишь гладко говорить, но  к любому делу совершенно безучастным, принял приглашение – в надежде, что,  освободив от недуга одного, он исцелит всю тяжко больную Сицилию, ибо этот один  – как бы голова целого острова.    

Но противники Диона, страшась возможной перемены в Дионисии,  убедили последнего вернуть из изгнания Филиста, человека и образованного, и  отлично знакомого с нравами тираннии, – уговорили ради того, чтобы  приобрести в нем средство для борьбы с Платоном и философией. Филист с самого  начала выказал себя ревностнейшим приверженцем тираннического правления и  долгое время командовал сторожевым отрядом, занимавшим сиракузскую крепость.  Ходил слух, будто он состоял в близких отношениях с матерью Дионисия Старшего и  тиранну это было известно. Но когда Лептин, приживший с чужою женой, которую он  соблазнил и увел от мужа, двух дочерей, выдал одну из них за Филиста, не  спросившись и не предупредив Дионисия, тиранн рассвирепел и жену Лептина  заковал в кандалы и бросил в тюрьму, а Филиста изгнал из Сицилии. Филист  поселился у каких-то своих гостеприимцев на берегу Адриатики и, по всей  видимости, там, на досуге, составил основную часть своей «Истории». При жизни  старшего из Дионисиев он так и не вернулся в отечество, но после его кончины  ненависть к Диону, как сказано выше, возвратила Филиста, в котором остальные  придворные видели сильного единомышленника и твердую опору тираннии.    

12. И верно, сразу по возвращении он выступил как надежный  защитник тираннии, а на Диона в это же время посыпались градом доносы, будто он  вступил в сговор с Феодотом и Гераклидом, замышляя низвергнуть существующую  власть. В самом деле, сколько можно судить, он надеялся с помощью и через  посредство Платона отнять у тираннии ее деспотическую и ничем не ограниченную  силу и сделать Дионисия умеренным и уважающим законы властителем, однако в случае,  если бы тиранн оказал сопротивление и не смирился, Дион решил низложить его и  вернуть Сиракузам демократическое устройство – не потому, чтобы он вообще  одобрял демократию, но отдавая ей безусловное предпочтение перед тираннией,  коль скоро здравого аристократического правления достигнуть не удается.    

13. При таком-то положении дел и приехал в Сицилию Платон и  поначалу был встречен с небывалым почетом и дружелюбием. И пышно украшенная  царская колесница ждала его на пристани, когда он сошел с корабля, и жертву  богам принес тиранн в ознаменование великой удачи, выпавшей на долю его  государства. Умеренность пиршеств, скромное убранство двора, мягкость самого  Дионисия в любом из дел, какие он разбирал, внушали гражданам живейшую надежду  на счастливые перемены. Всеми овладело горячее рвение к наукам и философии,  дворец тиранна, как передают, был засыпан пылью[1790] из-за множества любителей геометрии.  Немного дней спустя во дворце справляли старинное празднество. Когда глашатай,  по заведенному обычаю, начал молитву о долговечности и неколебимости тираннии,  Дионисий, который стоял с ним рядом, воскликнул: «Долго ли ты еще будешь нас  проклинать?!» Это чрезвычайно огорчило Филиста и его друзей, которые поняли,  что время и привычка сделают неодолимой силу Платона, если уже теперь, за такой  короткий срок, он сумел произвести столь разительную перемену в мыслях молодого  человека.    

14. Теперь враги бранили Диона уже не порознь и не  втихомолку, но все хором и совершенно открыто твердили, что Платоновыми речами  он, не таясь, околдовывает и отравляет Дионисия, чтобы, заставив того  добровольно отречься и отступиться от власти, передать ее сыновьям Аристомахи,  своим племянникам. Иные прикидывались возмущенными, вспоминая, как в былые годы  афиняне приплыли в Сицилию с огромными морскими и сухопутными силами, но  погибли, сгинули, так и не взяв Сиракузы, – а тут, дескать, через  одного-единственного софиста сокрушают тираннию Дионисия, уговоривши его  расстаться с десятью тысячами личной охраны, бросить четыреста триер, десять  тысяч конницы и искать неизреченного блага в Академии, счастья – в занятиях  геометрией, а то счастье, что заключается в наслаждениях, власти и богатстве,  уступить Диону и Дионовым племянникам!    

Следствием этих нападок были сперва подозрения, а потому  нарастающая озлобленность и прямой разлад, и как раз тогда Дионисию тайно  передали письмо Диона карфагенским властям, в котором он советовал, если они  решат искать мира с Дионисием, не начинать переговоров без его, Диона,  посредства, ибо с его помощью они безошибочно достигнут всех намеченных целей.  Прочтя письмо Филисту и спросив его совета, тиранн, как рассказывает Тимей,  обманул бдительность Диона ложным примирением. Объявив, что все прежние  недоразумения забыты, он под каким-то незначащим предлогом увел Диона, совсем  одного, на берег моря, к подножью холма, на котором стоит крепость, и здесь,  показав письмо, обвинил его в преступном сговоре с карфагенянами. Дион стал  было оправдываться, но тиранн отказался слушать и распорядился немедленно  бросить его в лодку, перевезти через пролив и высадить в Италии.    

15. Распоряжение это было исполнено, и все считали его  свирепым и бесчеловечным, так что даже дом тиранна погрузился в скорбь – из-за  женщин, – а город бурлил, ожидая, что падение Диона и всеобщее недоверие к  тиранну вызовут беспорядки, которые быстро приведут к восстанию и  государственному перевороту. Дионисий испугался и принялся успокаивать друзей и  женщин, заверяя, будто не изгнал Диона, а просто отправил его за границу, чтобы  в раздражении, вызванном его присутствием и самонадеянностью, не оказаться  вынужденным обойтись с ним более круто. Родичам Диона он дал два корабля и  разрешил доставить изгнаннику в Пелопоннес его вещи и рабов по их собственному  выбору и усмотрению. Дион владел большим имуществом и мало чем уступал самому  тиранну в пышности домашнего убранства, которое ему и перевезли целиком. К  этому присоединились щедрые и многочисленные подарки, посланные супругою,  сестрой и друзьями, так что богатство его сделалось известно в Греции и по  благосостоянию изгнанника судили о могуществе тираннии.    

16. Платона Дионисий сразу же переселил в крепость и, под  предлогом гостеприимства и особого расположения, окружил его почетною стражей,  чтобы философ не уехал вслед за Дионом и не выступил свидетелем учиненного над  ним насилия. Время и постоянное общение приучило Дионисия терпеть беседы и речи  Платона, как привыкает дикий зверь к прикосновению человеческой руки. Мало  того, он проникся к своему учителю любовью тиранна и, требуя, чтобы и Платон  любил одного лишь его и восхищался им больше всех на свете, был готов отдать  философу всю свою власть – лишь бы только дружбе Диона он предпочел его дружбу.  Для Платона, однако, эта бешеная страсть была настоящим бедствием, ибо  Дионисий, подобно всем, без ума влюбленным, мучился ревностью и то ссорился с  Платоном, то мирился с ним и умолял о прощении, горел желанием слушать его и  изучать философию – и не был глух к уговорам тех, кто старался отвратить его от  этих занятий, твердя, что они действуют на него пагубно. В это время началась  какая-то война, и Дионисий отправил Платона домой, пообещав к весне возвратить  Диона. Слова своего он не сдержал, но доходы с имений посылал Диону исправно и  просил у Платона прощения и отсрочки до конца войны: как только будет заключен  мир, он вернет Диона незамедлительно, а до тех пор пусть изгнанник хранит  спокойствие, не замышляет никаких беспорядков и не чернит его в глазах греков.    

17. Пытаясь исполнить просьбу Дионисия, Платон обратил Диона  к занятиям философией и словно приковал его к Академии. В Афинах Дион жил у  одного из своих знакомцев по имени Каллипп, а для отдыха и развлечений купил за  городом усадьбу. Впоследствии, перед отплытием в Сицилию, он подарил это имение  Спевсиппу, с которым среди афинских своих друзей сошелся особенно близко и  коротко, ибо Платон рассчитывал, что общество человека любезного, мастера  удачно и вовремя пошутить, смягчит характер Диона. Именно этими качествами и  обладал Спевсипп – недаром Тимон в «Силлах» называет его замечательным  остроумцем. Когда Платон готовил к состязаниям хор мальчиков, Дион обучал  хоревтов и принял на себя все расходы, и Платон не препятствовал ему  обнаруживать перед афинянами свою честолюбивую щедрость, потому что она скорее  доставляла расположение народа Диону, нежели славу – ему самому.    

Дион посещал и другие города, участвовал в торжественных  празднествах и собраниях, сводил знакомства с лучшими и наиболее искушенными в  государственных делах людьми, и в поведении его не было и следа грубости,  тираннических замашек или изнеженности, напротив, он блистал скромностью,  воздержностью, мужеством и прекрасными познаниями в науках и философии. Везде  поэтому он приобретал благосклонность и вызывал восхищение греков, и многие  города оказывали ему почести и выносили особые постановления, прославляя его  достоинства. Лакедемоняне даже сделали его полноправным гражданином Спарты,  пренебрегши гневом Дионисия, хотя как раз в ту пору тиранн был их верным и  преданным союзником в борьбе с фиванцами.    

Рассказывают, что однажды Диона пригласил к себе мегарянин  Птеодор. По-видимому, это был один из самых богатых и влиятельных людей в  Мегарах. Видя, что у дверей его стоит целая толпа и что к хозяину,  обремененному и перегруженному делами, не подступиться, Дион обернулся к  друзьям, которые негодовали и громко возмущались, и сказал им: «Вправе ли мы  порицать этого человека? Разве не то же самое творилось и у нас в доме, пока мы  были в Сиракузах?»    

18. С течением времени Дионисий начал завидовать любви  греков к Диону и бояться ее, а потому прекратил посылать ему его доходы и  передал имущество изгнанника своим управляющим. А чтобы как-то утишить дурную  молву, которая пошла о нем среди философов из-за Платона, он собрал вокруг себя  множество людей, пользовавшихся славою ученых. Стремясь всех превзойти и  одолеть в искусстве спора, Дионисий был вынужден вспоминать то, что краем уха  слышал от Платона, но повторял слова учителя без толку и невпопад. Им снова  овладела тоска по Платону, и он корил себя за то, что не извлек всей возможной  пользы из его пребывания в Сиракузах и часто пропускал беседы, которые были для  него, Дионисия, столь важны и полезны. А так как это был тиранн, безудержный во  всех своих желаниях и слепо следующий любому из своих порывов, он решил вернуть  Платона во что бы то ни стало и, пробуя все средства подряд, уговорил пифагорейца  Архита выступить за него поручителем и пригласить Платона в Сицилию. (Дело в  том, что первое их знакомство состоялось через Архита.) Архит послал к Платону  Архедама. Одновременно Дионисий отправил в Афины корабли и своих приближенных,  которым наказано было умолить и привезти Платона. Сам Дионисий написал философу  ясно и определенно, что если он не согласится приехать в Сицилию, никакого  снисхождения Диону не будет, если же согласится – изгнанник будет восстановлен  во всех правах. К самому Диону пришли письма от сестры и супруги с  настоятельными увещаниями убедить Платона, чтобы он уступил Дионисию и не давал  ему повода к новым жестокостям. Таким-то вот образом, пишет Платон[1791], он в третий раз  оказался на берегу Сицилийского пролива, и    

     

Снова обратной дорогой его на Харибду  помчало.    

     

19. Его приезд исполнил великою радостью Дионисия и новыми  надеждами всю Сицилию, которая молилась и прилагала все усилия к тому, чтобы  Платон одержал верх над Филистом и философия над тираннией. Большую поддержку  оказывали ему женщины[1792] во  дворце тиранна, и сам Дионисий почтил Платона неслыханным доверием, каким не  пользовался больше никто: философ входил к нему, не подвергаясь обыску.  Дионисий неоднократно делал своему гостю богатые денежные подарки, но Платон не  принимал ничего, и Аристипп из Кирены, который жил тогда в Сиракузах, заметил:  «Право же, щедрость никогда не разорит Дионисия: нам, которые просят много, он  дает мало, а Платону, который ничего не берет, – много».    

После первых приветствий и любезностей Платон завел речь о  Дионе, и сперва тиранн все откладывал этот разговор, а затем пошли споры и  упреки, о которых, однако, никто не догадывался, ибо Дионисий старательно  скрывал эти разногласия и всевозможными угождениями и почестями пытался  заглушить любовь философа к Диону. Платон с самого начала разгадал его  вероломство и лицемерие, но терпел, не выдавая себя ни словом, ни взглядом. В  то время как оба настороженно и недоверчиво следили друг за другом в полной  уверенности, что никто об этом не подозревает, Геликон Кизикский, один из  друзей Платона, предсказал солнечное затмение[1793]. Предсказание его сбылось, и тиранн,  изумившись, подарил Геликону талант серебра. Тогда Аристипп шутливо объявил  остальным философам, что и он, дескать, может предсказать кое-что неожиданное. Все  стали упрашивать его открыть свое пророчество, и он возвестил: «Предрекаю вам,  что в скором времени Платон и Дионисий станут врагами!» В конце концов,  Дионисий пустил с торгов имущество Диона, а вырученные деньги оставил себе,  Платона же, до тех пор жившего в саду подле дворца, поселил среди наемников,  которые уже давно его ненавидели и хотели убить за то, что он убеждал Дионисия  отказаться от тираннической власти и распустить телохранителей.    

20. Об угрозе, которая нависла над Платоном, узнает Архит и,  немедля снарядив тридцативесельный корабль, отправляет к Дионисию посольство с  требованием отпустить Платона к нему и напоминанием, что философ приплыл в  Сиракузы лишь после того, как он, Архит, поручился за его безопасность. Пытаясь  оправдаться и скрыть свою вражду, тиранн давал пир за пиром в честь  отъезжающего и осыпал его всевозможными знаками внимания, но однажды не  вытерпел и спросил: «Что же, Платон, ты, верно, много всяких ужасов  нарасскажешь о нас своим друзьям-философам?» – «Помилуй, навряд ли Академия  способна ощутить такую нужду в темах для разговора, чтобы кто-нибудь стал  вспоминать о тебе», – возразил Платон, улыбнувшись. Вот как, судя по  сообщениям, писателей, проводил Платона Дионисий, но сам Платон рассказывает[1794] об этом несколько иначе.    

21. Уже и эти события повергали Диона в ярость и  негодование, а вскоре он проникся непримиримой враждою к Дионисию – когда узнал  о судьбе своей жены. (О супруге Диона намеками говорит и Платон в письме  Дионисию[1795]). Дело происходило  следующим образом. Отпуская Платона в Грецию в первый раз, Дионисий тайно  поручил ему выспросить у Диона, не будет ли он возражать и препятствовать, если  его жену выдадут за другого: ходила молва – истинная или пущенная врагами  Диона, неизвестно, – будто брак этот был Диону не по сердцу и он не ладил  с женою. Когда Платон приехал в Афины и переговорил с Дионом, он написал  тиранну письмо, во всем остальном ясное и понятное, но об этом деле выразился  так, чтобы никто, кроме Дионисия, понять не мог. Он беседовал, писал Платон, об  известном Дионисию предмете, и совершенно очевидно, что Дион будет чрезвычайно  раздражен, если Дионисий исполнит свой план. В ту пору еще было много надежд на  примирение, и тиранн не внес в жизнь сестры никаких перемен, но оставил ее  по-прежнему вдвоем с младенцем, которого она родила от Диона. Но теперь,  откинув какую бы то ни было мысль о примирении и враждебно расставшись с  Платоном, он отдает Арету, вопреки ее воле, одному из своих друзей, Тимократу,  хотя мог бы вспомнить о милосердии, которое в подобном случае обнаружил  Дионисий Старший, и поступить по примеру отца.    

У старшего из Дионисиев, как рассказывают, тоже был шурин,  который сделался его врагом; звали его Поликсен, и он был женат на сестре  тиранна Тесте. В страхе перед шурином Поликсен бежал из Сицилии. Дионисий велел  привести к себе сестру и обвинил ее в том, что она знала о бегстве мужа, но не  донесла ему, Дионисию. А Теста бесстрашно и решительно отвечала: «Слишком низко  ты обо мне судишь Дионисий! Не такая уж я скверная и малодушная, чтобы, зная  заранее о бегстве мужа, не взойти вместе с ним на корабль и не разделить его  участь! Нет, я ничего не знала. Ибо несравненно лучше бы мне называться  супругой изгнанника Поликсена, нежели сестрою тиранна Дионисия!» Говорят, что  тиранн был восхищен смелой речью Тесты. Доблестью этой женщины восхищались и  сиракузяне – настолько, что даже после крушения тираннии продолжали оказывать  ей царские почести, а когда Теста умерла, за погребальным ложем шел весь город.  Отступление, которое я здесь себе позволил, отнюдь небесполезно, а потому  оправдано.    

22. Теперь все помыслы Диона были устремлены к войне. Сам  Платон, который чтил узы гостеприимства, связывавшие его с Дионисием, и, кроме  того, был уже слишком стар, уклонился от участия в его планах, но Спевсипп и  остальные друзья были заодно с Дионом и призывали его освободить Сицилию,  простирающую к нему руки и с нетерпением его ожидающую. Когда Платон был в  Сиракузах, Спевсипп, по-видимому, много вращался среди граждан, выведывая  настроение умов. Сперва он опасался откровенных разговоров, подозревая, что они  подстроены тиранном, но потом поверил искренности своих собеседников, ибо у  всех на устах было одно – все звали и молили Диона вернуться, пусть даже без  единого корабля, без пехоты и конницы, на утлой лодчонке, только бы самого себя  и свое имя отдал он сицилийцам для борьбы с Дионисием! Спевсипп рассказывал об  этом Диону, и тот, утвердившись в своем решении, но старательно скрывая его от  посторонних, принялся тайно, через подставных лиц, набирать наемников. Ему  помогали и многие из государственных людей и философов, как, например, Эвдем  Кипрский, на смерть которого Аристотель написал «Разговор о душе»[1796], и Тимонид Левкадский.  Свели с Дионом и фессалийца Мильта, прорицателя, участника бесед и занятий в  Академии. Но из сиракузян, изгнанных Дионисием, которых было не меньше тысячи,  к Диону примкнули лишь двадцать пять человек, все прочие малодушно отступились.    

Исходною позицией избрали остров Закинф, куда и съехались  воины. Число их не превышало восьмисот, но все это были люди, испытанные во  многих и трудных походах, отлично закаленные, не знавшие себе равных в отваге и  воинском опыте и способные воспламенить и вовлечь в дело великое множество  единомышленников, которых Дион рассчитывал найти в Сицилии.    

23. Узнав, что их ведут против Дионисия, наемники сперва  испугались и дружно кляли Диона, крича, что лишь в исступлении и неистовстве  гнева или же вконец отчаявшись мог он пуститься в такое безнадежное  предприятие. Негодовали они и на своих начальников и вербовщиков, которые не сказали  им заранее, с кем они будут воевать. Но когда Дион, обратившись к ним с речью,  описал, как гнила и немощна тиранния, и заверил их, что везет в Сицилию не  воинов, а скорее начальников для сиракузян и других сицилийцев, уже давно  готовых взбунтоваться, когда после Диона перед ними выступил Алкимен, самый  знаменитый и знатный из ахейцев, который также был участником похода, –  они смирились и успокоились.    

Была середина лета, на море дули этесии[1797], ночью светила полная луна. Приготовив  щедрую жертву Аполлону, Дион и все его наемники в полном вооружении  торжественным шествием двинулись в храм. После жертвоприношения он задал на  закинфском ристалище пир, и воины, дивясь великолепию серебряных и золотых чаш  и столов, великолепию, превосходившему всякое представление о богатстве  частного лица, размышляли про себя, что человек уже в летах и владелец  огромного состояния едва ли решился бы на такой опасный шаг, если бы не имел  твердой надежды на успех и не полагался на друзей, которые на месте окажут ему  самую действенную и сильную поддержку.    

24. Когда были совершены возлияния и закончены предписанные  обычаем молитвы, вдруг затмилась луна[1798].  Диона, который был знаком с круговоротами затмений и понимал, что земля может  заслонить свет солнца и тень тогда падает на луну, – Диона, повторяю, это  нисколько не изумило, но воины были встревожены и пали духом. Тогда прорицатель  Мильт, выйдя на средину, призвал их мужаться и уповать на все самое лучшее, ибо  божество возвещает затмение чего-то ярко блистающего ныне. А что блистает ярче  тираннии Дионисия? Ее-то блеск они и угасят, едва ступивши на сицилийскую  землю! Это Мильт объявил во всеуслышание, но в узком кругу предупреждал Диона и  его друзей, что опасается, как бы дело их, благополучно достигнув цели, затем,  после краткого процветания, не погибло. Страхи эти внушил прорицателю рой пчел,  который видели над кормою Дионова корабля.    

Говорят, что и Дионисию божество явило много удивительных  знамений. Орел вырвал из рук телохранителя дротик, поднял его высоко в воздух,  а потом бросил в пучину. В течение одного дня вода в море у подножия крепости  была пресной и годной для питья, в этом убеждался каждый, кто ее ни пробовал.  На скотном дворе у тиранна свинья принесла поросят, вполне обыкновенных с виду,  но без ушей. Прорицатели объявили, что это предвещает неповиновение и мятеж –  граждане не станут больше слушаться приказов тиранна. Пресная вода в море,  толковали они далее, означает, что печальные и тягостные обстоятельства  переменятся для сиракузян к лучшему. Орел – слуга Зевса, копье – символ власти  и господства, а стало быть, величайший из богов желает исчезновения и гибели  тираннии. Об этом сообщает Феопомп.    

25. Воины разместились на двух торговых кораблях, следом за  которыми шло одно небольшое судно и два тридцативесельных. Помимо того оружия,  какое имели при себе солдаты, Дион вез две тысячи щитов и много стрел и копий;  погрузили на борт и обильный запас продовольствия, чтобы ни в чем не нуждаться  во время пути, который предстояло проделать от начала до конца под парусами,  вдали от суши[1799],  ибо у берегов Япигии, как стало известно, их подстерегал целый флот во главе с  Филистом. Двенадцать дней они плыли под легким и слабым ветром и на тринадцатый  оказались в виду Пахина – южной оконечности Сицилии. Кормчий Прот советовал  поспешить с высадкой. В противном случае, говорил он, если их унесет от земли  или же они минуют мыс по собственной воле, придется провести в открытом море  много дней и ночей, дожидаясь нечастого в летнюю пору южного ветра. Но Дион не  решился высаживаться в такой близости от неприятеля и желая выбрать место  подальше, прошел мимо Пахина. И почти сразу же задул резкий ветер с севера,  развел высокую волну и погнал корабли прочь от Сицилии, а там и Арктур[1800] появился на небосклоне,  и началась страшная буря с громом, с молнией, с проливным дождем. Моряки были в  смятении и уже не могли понять куда плывут, как вдруг убедились, что валы мчат  суда к Керкине, лежащей вблизи Африки, – к той именно части острова, где  берег особенно крут и обрывист. Еще немного – и их бы выбросило на камни и  разбило о скалы, но, налегая из последних сил на багры, они все же пронеслись  мимо. Наконец, буря улеглась, и, встретившись с каким-то кораблем, они узнали,  что находятся невдалеке от так называемых Голов Большого Сирта[1801]. На море опустилась  полная тишь, и войско охватили тревога и уныние, но внезапно с суши потянул  ветерок. Они не ждали южного ветра и не хотели верить счастливой перемене,  однако ветер крепчал, набирал силу, и, поставив все паруса, какие у них были,  помолившись богам, они пустились напрямик от африканского берега к  сицилийскому. Плавание было легким и быстрым, и на пятый день они бросили якоря  подле Минои, небольшого городка в той половине Сицилии, что была под властью  Карфагена.    

По случайности там оказался в ту пору карфагенский военачальник  Синал, гостеприимец и друг Диона. Ничего не зная ни о целях похода, ни о том,  кто его возглавляет, он попытался воспрепятствовать высадке. С оружием в руках  воины устремились вперед и, хотя никого не убили – таково было распоряжение  Диона, дорожившего своею дружбой с карфагенянином, – на плечах бегущих  ворвались в город и заняли его. Когда же начальники встретились и обменялись  приветствиями, Дион возвратил Синалу город, которому не было причинено ни  малейшего ущерба, а Синал оказал воинам радушный прием и постарался снабдить  Диона всем, чего ему не доставало.    

26. Больше всего бодрости придало солдатам Диона одно –  чисто случайное обстоятельство: Дионисия в Сиракузах не было. Незадолго до того  он отплыл с восемьюдесятью кораблями в Италию. Вот почему, хотя Дион убеждал  своих людей, измученных трудным путешествием, отдохнуть подольше, они не  соглашались и, боясь упустить счастливый случай, требовали, чтобы он вел их на  Сиракузы. Итак, сложив в Миное запасное оружие и лишний груз и взявши с Синала  слово отправить все к нему, когда настанет срок, Дион двинулся к Сиракузам. В  пути к нему присоединились сначала двести всадников из числа граждан Акраганта,  обитавших близ Экнома, а затем жители Гелы.    

Молва о случившемся быстро достигла Сиракуз, и Тимократ, за  которого Дионисий выдал супругу Диона и который возглавлял оставшихся в городе  друзей и сторонников тиранна, поспешно отправил к нему гонца с письмом, а сам  зорко следил за любым движением среди сиракузян, ибо весь город уже готов был  подняться и лишь из страха и неуверенности в успехе хранил спокойствие. Но с  посланцем Тимократа приключилась удивительная история. Благополучно  переправившись в Италию и миновав на пути в Кавлонию, к Дионисию, землю  регийцев, он повстречался с каким-то своим приятелем, который нес тушу только  что заколотого жертвенного животного. Сиракузянин взял у него кусок мяса и  поспешил дальше. Он шел весь день и еще добрую часть ночи, пока усталость не  заставила его хоть немного вздремнуть, и, свернув с дороги в лес, он лег, как  был – не снимая платья и обуви. Но мясной дух приманил волка, зверь схватил  мясо, привязанное к сумке, и убежал, вместе с добычею унося и сумку, и письмо  которое в ней было. Когда же гонец проснулся и обнаружил пропажу и, сколько ни  блуждал по лесу, сколько ни искал – ничего не нашел, он решил без письма на  глаза тиранну не показываться, но лучше скрыться совсем. (27). Вот как вышло,  что Дионисий узнал о войне в Сицилии слишком поздно и из вторых рук.    

Дион между тем подвигался вперед. К нему примкнула Камарина,  а затем стали стекаться во множестве и сиракузские граждане из деревень,  восставшие против тиранна. Среди леонтинских и кампанских воинов, которые под  начальством Тимократа охраняли Эпиполы, Диону удалось распространить ложный  слух, будто в первую очередь он нападет на их города, и наемники, оставив  Тимократа, бросились на помощь к своим. Когда эта весть дошла до Диона,  разбившего лагерь подле города Акры, он, не дожидаясь утра, поднял воинов и  вышел к реке Анапу всего в десяти стадиях от Сиракуз. На берегу он сделал  привал и, помолившись восходящему Солнцу, стал приносить жертвы. Прорицатели  объявили, что боги сулят ему победу. Увидев на голове Диона венок, надетый по  случаю жертвоприношения, все присутствовавшие, в едином порыве, тоже украсили  себя венками. Число присоединившихся к нему в походе достигало теперь пяти  тысяч. Вооружены они были скверно, чем ни попадя, но недостачу эту с лихвою  восполняли пламенным воодушевлением, и когда колонна тронулась с места, все  побежали следом, громко и радостно призывая друг друга сразиться за свободу.    

28. Из тех сиракузян, что были внутри городских стен, самые  известные и образованные вышли в белых одеждах навстречу, к воротам, а простой  люд тем временем расправлялся с друзьями тиранна и хватал так называемых  «осведомителей» – нечестивых, ненавистных богам людей, которые шныряли по  городу, смешивались с толпой, все выспрашивали, вынюхивали, а потом доносили  тиранну, каковы настроения и речи каждого из граждан. Они-то и понесли  заслуженную кару первыми: кому бы в руки они ни попадались, их забивали  насмерть. Тимократ не смог пробраться в крепость, под защиту сторожевого  отряда, и, вскочив на коня, ускакал, повсюду на пути своего бегства сея страх и  смятение, ибо нарочито преувеличивал численность и мощь врага, чтобы никто не подумал,  будто он потерял город, испугавшись незначительной опасности. А тут уже и Дион  показался в голове отряда. Он был в богатых, красивых доспехах, по одну руку от  него шагал его брат Мегакл, по другую – афинянин Каллипп, оба в венках. За ними  следом шла сотня наемников – телохранители Диона, остальных солдат, в строгом  порядке, вели начальники, а сиракузяне любовались этим зрелищем, словно  священным, поистине божественным шествием, и приветствовали как бы самое  Свободу, возвращающуюся к ним после сорока восьми лет разлуки.    

29. Дион вступил в город Теменитскими воротами и, когда  звуки трубы восстановили порядок и тишину, приказал глашатаю объявить, что Дион  и Мегакл явились низложить тираннию, а потому отныне сиракузяне и прочие  сицилийцы от власти Дионисия свободны. Дион хотел и сам обратиться к  согражданам и двинулся вверх по городу через Ахрадину, между тем как по обе  стороны улицы, которою он шел, сиракузяне уже ставили столы, выносили из домов  мясо жертвенных животных и чаши с вином и, едва завидев Диона, бросали ему под  ноги цветы и листья и провожали молитвами, точно одного из богов. Прямо под  крепостью и Пятивратием[1802] были  солнечные часы, установленные Дионисием – высокие, хорошо отовсюду заметные.  Поднявшись на них, Дион произнес речь, в которой горячо убеждал народ не  расставаться с обретенною вновь свободой. А народ, ликуя, избрал обоих братьев  полководцами с неограниченными полномочиями и, по их просьбе и желанию, дал им  в товарищи двадцать человек, из которых половину составляли изгнанники, вернувшиеся  вместе с Дионом. Прорицатели усмотрели еще одно доброе предзнаменование в том,  что Дион, говоря к народу, попирал ногами дар тиранна, плод его честолюбивой  расточительности. Но, с другой стороны, они опасались скорой перемены в  счастливом течении дел – ведь в тот миг, когда Диона избрали полководцем, под  ногами у него были часы.    

Затем Дион занял Эпиполы, выпустил на волю граждан, которые  были заперты в тюрьме, и возвел стену, отделившую крепость от города[1803].    

Дионисий прибыл в крепость морем лишь шестью днями позже, и  в тот же день к Диону пришли повозки с оружием, которое он оставил у Синала.  Оружие это Дион разделил среди сиракузских граждан, а прочие вооружались, как  могли, но каждый рвался в бой.    

30. Первым делом, испытывая Диона, Дионисий отправил послов  к нему лично. Но Дион предложил тиранну обратиться ко всем гражданам – ныне  свободным! – и Дионисий, через своих посланцев, повел дружелюбные речи,  обещая облегчить бремя налогов и военной службы и призывать граждан в войско  лишь в тех случаях, когда они сами постановят участвовать в походе. Но  сиракузяне смеялись послам в лицо, а Дион объявил им, что Дионисий должен  сперва отречься от власти, а потом уже пусть ведет переговоры; он же, помня об  их свойстве , позаботится не только о неприкосновенности тиранна, но и  об иных справедливых условиях перемирия – в полную меру своих сил. Дионисий был  удовлетворен таким ответом и отправил новое посольство с просьбою, чтобы в  крепость к нему явились выборные от сиракузян, с которыми он мог бы  договориться – к общей выгоде и на основе взаимных уступок. Народ отрядил  нескольких человек, назначенных самим Дионом, и тут же из крепости в город  поползли упорные слухи будто Дионисий слагает с себя звание и власть тиранна,  причем делает это скорее по собственному убеждению, нежели покоряясь требованию  Диона. Но то было лишь коварное притворство, своего рода военная хитрость,  направленная против сиракузян, ибо присланных к нему граждан Дионисий посадил  под стражу, а на рассвете напоил наемников несмешанным вином и бросил их на  приступ стены, воздвигнутой сиракузянами.    

Нападение оказалось совершенно внезапным, и когда варвары[1804], с бешеной отвагой, с  оглушительным ревом проломив стену, ринулись на врагов, никто не посмел оказать  им сопротивление, кроме солдат Диона, которые, едва заслышав шум, поспешили на  выручку. Но и они не могли ничем помочь, сбитые с толку и оглушенные криками  бегущих сиракузян, которые ошалело метались, прорывая и расстраивая их ряды,  пока Дион, убедившись, что распоряжений его никто не слышит, и желая на  собственном примере показать, как следует действовать, не врубился в гущу  варваров первым. Вокруг него сразу же загорелась ожесточенная сеча – враги  узнавали его с такою же легкостью, как и свои, и под грозный боевой клич  рвались отовсюду разом. Дион был уже немолод и недостаточно крепок для боя,  столь напряженного и упорного, однако ж стойко выдерживал натиск нападающих, но  был ранен копьем в руку, да и панцирь, поврежденный бесчисленными копьями,  пробивавшими щит насквозь, едва выдерживал удары дротиков и мечей. В конце  концов, и щит и панцирь раскололись, и Дион упал, но воины вырвали его из рук  врагов. Оставив вместо себя начальником Тимонида, он проехал верхом через  город, по пути успокаивая бегущих, поднял наемников, карауливших Ахрадину, и  повел этот полный отваги и свежих сил отряд против варваров – обессиленных и  уже теряющих веру в успех своего дерзкого предприятия. Ведь они рассчитывали  захватить весь город с первого же натиска, но, вопреки ожиданиям, столкнулись с  отличными, неутомимыми бойцами. Итак, они дрогнули и начали отходить назад, а  греки, видя, что неприятель поддался, ударили с удвоенной яростью и  стремительно загнали его в крепость, потеряв семьдесят четыре человека убитыми,  но и врагу нанеся существенный урон. После этой блестящей победы сиракузяне  дали наемникам в награду сто мин, а наемники поднесли Диону золотой венок.    

31. Вскоре из крепости спустились гонцы от Дионисия и  доставили Диону письма от жены и сестры, и еще одно с надписью: «Отцу от  Гиппарина». Так звали сына Диона. Правда, если верить Тимею, он носил имя  Аретей, в честь своей матери, Ареты, но я полагаю, что в этом случае скорее  следует положиться на Тимонида, друга и соратника Диона. Все письма, полные  женских мольб, были оглашены пред сиракузянами, и лишь то, которое, по  видимости, прислал Диону сын, граждане просили не вскрывать у всех на глазах,  однако Дион, вопреки их настояниям, распечатал и это письмо. Оно было от  Дионисия, который на словах обращался к Диону, а по существу к сиракузянам, ибо  все его просьбы и оправдания были направлены лишь к тому, чтобы очернить Диона.  Начиналось письмо с напоминаний, как много сам Дион сделал для тираннии в свое  время и с каким усердием ей служил, далее следовали угрозы расправиться с теми,  кто был ему дороже всего, – с его сестрою, сыном и супругой, и, наконец,  после жалобных сетований, перемешанных со страшными заклятиями, шло  предложение, которое, по мысли Дионисия, должно было подействовать на Диона  всего сильнее, – предложение не уничтожать тираннию, но сделаться тиранном  самому, не дарить свободы людям, которые питают к нему давнюю злобу и  ненависть, но подчинить их своей власти и тем вызволить из беды друзей и  родичей.    

32. Казалось бы, что, слушая чтение этих писем, сиракузяне  должны были восхищаться твердостью и величием духа Диона, который ради добра и  справедливости отказывается внять голосу ближайшего родства, но вместо этого в  них зашевелились подозрения и страхи, как бы он, смирившись пред крайнею  необходимостью, не пощадил тиранна; они сразу же принялись высматривать себе  иных руководителей, и в особенное возбуждение их привела весть, что возвратился  Гераклид.    

Этот Гераклид был изгнанник, человек искушенный в деле войны  и прославившийся на посту полководца, который он занимал при обоих тираннах, но  непостоянный, до крайности легкомысленный и в совместных действиях, сопряженных  с властью и славой, ни малейшего доверия не заслуживавший. С Дионом он  повздорил и разошелся в Пелопоннесе и решил выступить против тиранна сам, со  своим собственным флотом. И вот, приплыв в Сиракузы на семи триерах и трех  грузовых судах, он застает Дионисия в осаде, а граждан – в тревоге и волнениях  и немедленно принимается искать расположения народа. Владея природным обаянием  и даром увлекать толпу, жаждущую лести, он без труда переманивал на свою сторону  сиракузян, которые терпеть не могли неуступчивости Диона, видя в ней угрюмство,  губительное для государственных дел, и до такой степени обнаглели после победы,  что, не до конца еще избавившись от рабства, уже сами требовали раболепных  угождений.    

33. Прежде всего, сойдясь по собственному почину в Собрание,  они избрали Гераклида начальником флота. Но Дион выступил и с упреком заявил,  что этим назначением сиракузяне уничтожают власть, которою прежде облекли его,  Диона, ибо неограниченные полномочия его кончаются, коль скоро морские силы  отданы под начало другого. И народ, хотя и против воли, отменил свое решение.  После этого Дион позвал Гераклида к себе домой и выразил ему свое недовольство  тем, что он затевает неподобающий и вредный спор из-за власти в такое время,  когда город стоит на краю гибели. Снова открылось собрание, и Дион – на этот  раз уже сам – назначил Гераклида начальником флота и убедил сограждан дать ему  телохранителей, которых, кроме как у самого Диона, не было ни у кого. На словах  Гераклид оказывал Диону полное уважение, рассыпался в благодарностях, повсюду  следовал за ним с видом униженным и сокрушенным и неукоснительно исполнял его  приказы, но втайне сбивал с пути и подстрекал к возмущению толпу и, в  особенности, любителей перемен, и тем доставлял Диону неимоверные, неразрешимые  трудности. В самом деле, советуя заключить с Дионисием перемирие и выпустить  его из крепости, Дион навлекал на себя обвинение, будто хочет спасти тиранна, а  продолжая осаду – чтобы не раздражать народ, – он, по общему суждению,  умышленно затягивал войну с целью подольше начальствовать и держать в страхе  сограждан.    

34. Жил в Сиракузах некий Сосид, известный всему городу  мерзавец и наглец, полную и совершенную свободу полагавший лишь в крайней  распущенности языка. Составив коварный умысел против Диона, он, прежде всего,  выступил в Собрании и резко обрушился на сиракузян, которые (так он кричал) не  понимают, что, избавившись от безмозглого и пьяного тиранна, они посадили себе  на шею нового владыку – зоркого и трезвого. Итак, заявивши себя в тот день  прямым и открытым врагом Диона, он ушел с площади, а назавтра промчался по  улицам города совсем нагой, с окровавленной головою и лицом, словно спасаясь от  погони. Выскочив на площадь, он завопил, что наемники Диона покушались на его  жизнь, и показывал рану на голове. Вокруг него быстро собралась целая толпа  негодующих и возмущавшихся Дионом, который ведет себя с тираннической  свирепостью и под угрозою смерти лишает граждан права свободно выражать свои  мысли. Тут же открылось Собрание, наредкость беспорядочное и шумное но все-таки  Дион смог произнести речь, в которой постарался очистить себя от обвинения и  говорил, что брат Сосида – телохранитель у Дионисия и что это он надоумил  клеветника посеять в городе мятеж, ибо никакой иной надежды на спасение, кроме  взаимного недоверия и раздоров сиракузян, у тиранна не остается. Сосида  немедленно осмотрели врачи и нашли, что рана не рубленая, а резаная, ибо удар  мечом всегда оставляет глубокую вмятину посредине, а у Сосида рана поверхностная  и нанесена не в один прием: вероятно, от боли он то опускал руку, то снова  принимался резать. В это время подоспели несколько видных граждан и принесли в  Собрание бритву. Нынче утром, рассказали они, им встретился на дороге Сосид,  весь в крови, и крикнул, что спасается от наемников Диона, которые только что  его ранили. Не теряя ни мгновения, они бросились догонять злодеев, но никого не  поймали, зато в том месте, откуда приблизился к ним Сосид, заметили спрятанную  в полом камне бритву.    

35. Дело сразу же приняло дурной для Сосида оборот. Когда же  к этим уликам присоединились показания рабов, сообщивших, что Сосид еще затемно  вышел из дому один, захватив бритву, обвинители Диона отступились, а народ  вынес Сосиду смертный приговор и примирился с Дионом.    

К наемникам, однако, сиракузяне продолжали относиться с  недоброжелательством, особенно возросшим после того, как на помощь Дионисию  прибыл из Япигии Филист с многочисленным флотом и война в основном перешла с  суши на море. Теперь граждане считали, что пехотинцы-наемники им больше не  нужны, а потому должны беспрекословно подчиняться сиракузянам – морякам, чья  сила в судах. Еще большим высокомерием наполнило их удачное морское сражение, в  котором они разбили Филиста и затем по-варварски жестоко расправились с побежденным.  Правда, по словам Эфора, Филист, когда его корабль был захвачен неприятелем,  покончил с собою, но Тимонид, с самого начала участвовавший в событиях вместе с  Дионом, пишет, обращаясь к философу Спевсиппу, что триера Филиста выбросилась  на берег и он попал в руки сиракузян живым. Враги сорвали с него панцирь,  раздели донага и всячески измывались над стариком, а потом отсекли ему голову и  отдали тело мальчишкам с наказом проволочить труп через Ахрадину и бросить в  каменоломни. Если же верить Тимею, над убитым надругались еще гнуснее:  мальчишки зацепили труп за хромую ногу и таскали его по всему городу под  злорадные насмешки сиракузян, которые вспоминали, как этот самый человек поучал  Дионисия, что не бежать ему нужно от тираннии и не коня запасать для бегства,  но, напротив, держаться у власти до последнего, покуда его не потащат за ногу.  Впрочем Филист говорил это Дионисию не от своего имени, а пересказывая чужие  слова.    

36. Преданность Филиста тираннии – бесспорно, справедливый  повод для нападок, но Тимей не знает в брани ни границы, ни меры, а между тем,  если прямым жертвам тогдашних беззаконий, быть может, еще и простительно  вымещать свой гнев даже на бесчувственных останках, то писателям, повествующим  о делах прошлого, не потерпевшим от умершего никакой обиды, мало того –  использующим его сочинения, таким писателям забота о собственном добром имени  воспрещает глумиться или потешаться над несчастиями, от которых, по воле  случая, не защищен даже самый прекрасный и достойный человек. С другой стороны,  не по разуму усердствует и Эфор, восхваляющий Филиста, который при всем своем  мастерстве отыскивать благовидные извинения и звучные слова для несправедливых  поступков и низких нравов, при всей своей изворотливости, и сам не в силах  снять с себя упрек в беспримерном преклонении перед тираннией, в том, что он  постоянно превыше всего ставил и ценил роскошь тираннов, их силу, богатство и  семейные связи. Нет, самое правильное и надежное – и не хвалить дел Филиста, и  не глумиться над его участью.    

37. После гибели Филиста Дионисий прислал к Диону новое  посольство, обещая сдать крепость со всеми запасами оружия, со всеми наемниками  и пятимесячным жалованием для них, при условии, что ему предоставят право  свободно уехать и жить в Италии, пользуясь доходами с Гиата – так называлась  большая и плодородная область в сиракузских владениях, тянувшаяся от моря в  глубь острова. Дион вести переговоры отказался и предложил Дионисию обратиться  со своею просьбой к сиракузянам, а сиракузяне, надеясь взять врага живым,  прогнали послов, и тогда Дионисий, поручив начальство над крепостью старшему из  своих сыновей, Аполлократу, дождался попутного ветра, посадил на корабли тех из  своего окружения, кто был ему особенно дорог, погрузил самые ценные вещи и  уплыл, обманув бдительность Гераклида. Сиракузяне громко и на все лады  проклинали своего начальника флота, и, чтобы положить этому конец, Гераклид  выпустил некоего Гиппона, одного из народных вожаков, который призвал народ  устроить передел земли, ибо начало свободы – это равенство, а бедность для  неимущих – начало рабства. Гераклид поддержал это предложение и, преодолевая  упорное противодействие Диона, убедил сограждан его одобрить, а заодно – лишить  наемников жалования и выбрать новых полководцев, чтобы раз и навсегда  избавиться от Диона и его тяжелого нрава. Словно человек, который после долгого  недуга сразу же пытается встать на ноги, сиракузяне, едва избавившись от  тираннии, слишком скоро захотели действовать по примеру и подобию независимых  народов и в начинаниях своих терпели неудачу за неудачей, а Диона, который,  точно врач, пытался назначить городу строгие и воздержные правила  поведения, – ненавидели.    

38. Была средина лета, и в течение пятнадцати дней подряд  неслыханной силы гром и другие зловещие знамения мешали сиракузянам назначить  новых полководцев: они сходились в Собрание, но всякий раз, во власти  суеверного страха, расходились ни с чем. Когда же, наконец, выдалась ясная и  устойчивая погода и народные вожаки открыли голосование, случилось так, что  какой-то вол, ходивший в упряжке и привычный к толпе, вдруг нивесть почему  разозлился на погонщика, вырвал шею из ярма и опрометью помчался к театру.  Народ тут же повскакал со своих мест и бросился врассыпную, а вол, в неистовой  ярости, пробежал по улицам той именно части города, которая впоследствии была  захвачена врагом. На сей раз, однако, сиракузяне пренебрегли недобрым  предзнаменованием и выбрали двадцать пять полководцев, в числе которых был  Гераклид. Тайно подсылая своих людей к наемникам, они звали их к себе на службу  и уговаривали оставить Диона, а в награду сулили не только жалование, но и  право гражданства. Но те даже не удостоили их ответа; храня верность  начальнику, они построились, приняли Диона под охрану своих мечей и копий и  двинулись прочь из города, никому не чиня вреда, но жестоко кляня каждого, кто  ни попадался им на пути, за неблагодарность и подлое вероломство. Тем не менее  граждане, которым внушило презрение и малое число наемников и то, что они не  напали первыми, собрались толпой куда более многолюдной, чем отряд Диона, и  сами кинулись вперед, рассчитывая без труда одолеть их еще в пределах города и  уложить на месте всех до последнего.    

39. Оказавшись пред роковою необходимостью либо вступить в  сражение с согражданами, либо погибнуть вместе с наемниками-чужеземцами, Дион  умолял сиракузян образумиться, простирая к ним руки и указывая на стены  крепости, полной врагов, следивших за тем, что творилось внизу. Но толпа была  глуха к убеждениям, ибо речи своекорыстных льстецов народа возмутили весь  город, как буря до дна возмущает пучину, и Дион приказал своим дать толпе  отпор, однако ж ударов не наносить. И стоило солдатам с боевым кличем и  бряцанием оружия сделать рывок в сторону граждан, как ни один из них не остался  на месте – все опрометью понеслись по улицам, хотя никто за ними не гнался:  Дион немедля повернул наемников и повел отряд к Леонтинам. Но сиракузские  власти, которые сделались посмешищем даже для женщин, рвались загладить свой  позор, а потому, вооружив граждан еще раз, поспешили вслед за Дионом, настигли  его у переправы через какую-то реку и пустили вперед конницу с намерением  завязать бой. Видя, однако, что он более не расположен с отеческой  снисходительностью терпеть их наглость, но в гневе развертывает боевую линию,  все обратились в бегство позорнее прежнего и, понеся незначительные потери  убитыми, вернулись в город.    

40. Леонтинцы приняли Диона с величайшим почетом, наемникам  предложили жалование и права гражданства, а к сиракузянам отправили послов с  требованием по справедливости рассчитаться с наемниками. Сиракузяне, в свою  очередь, прислали посольство с обвинениями против Диона. Тогда в Леонтины  собрались все союзники, и состоялся совет, на котором виновниками обиды были  признаны сиракузяне. Сиракузяне, однако, уже избаловавшиеся и полные  гордыни, – еще бы, ведь народ теперь никому не подчинялся, напротив, сам  держал в страхе и рабской покорности своих полководцев! – сиракузяне  оставили без внимания приговор союзников.    

41. Вскоре к Сиракузам пришли триеры от Дионисия, который  послал осажденным деньги и хлеб. Командовал судами неаполитанец Нипсий.  Состоялось сражение, и сиракузяне, одержав верх и захватив четыре корабля,  принадлежавших тиранну, так дико бесчинствовали по случаю победы, а по случаю  безначалия выражали свое ликование в таких чудовищных попойках, что совершенно  забыли об осторожности и, видя себя уже владыками крепости, потеряли и самый  город. Убедившись, что весь город обуян безумием, что народ с утра до поздней  ночи пьянствует под пение флейт, а из полководцев кто сам от души наслаждается  этим празднеством, кто просто боится напоминать пьяным о деле и обязанностях,  Нипсий как нельзя лучше воспользовался счастливым случаем и напал на  укрепления. Захватив стену и пробив брешь, он выпускает в город варваров с  разрешением не щадить никого и действовать как придется. Сиракузяне быстро  сообразили, какая стряслась беда, но навстречу врагу поднимались медленно и с  огромным трудом – слишком велико было их замешательство, ибо то, что  происходило, по праву можно было назвать гибелью города: мужчин убивали, сносили  стены, истошно вопивших женщин и детей угоняли в крепость. Полководцы сиракузян  не могли даже собрать и выстроить своих людей, – варвары повсюду  перемешались с гражданами, – и в отчаянии отказались от борьбы.    

42. В таком положении находился город, и опасность уже  придвигалась к Ахрадине – и мысли всех устремлялись к тому человеку, кто был их  последней и единственной надеждой, но стыд за собственную неблагодарность и  безрассудство не давали никому выговорить его имя. И все же нужда одолела стыд:  среди союзников и всадников раздались голоса, что надо вернуть Диона и позвать  из Леонтин пелопоннесцев. И едва лишь прозвучало заветное имя, как сиракузяне  разразились радостными криками и слезами, молили богов, чтобы Дион явился  поскорее, мечтали увидеть его снова, вспоминали его неиссякаемое мужество в  грозных обстоятельствах, которое не только его самого делало неустрашимым, но и  им внушало бесстрашие и уверенность в своих силах перед лицом неприятеля.  Незамедлительно отряжается посольство – Архонид и Телесид от союзников, а от  всадников Гелланик и еще четверо. Они скакали во весь опор и прибыли в Леонтины  уже под вечер. Соскочив с коней, они бросились прямо к Диону и, обливаясь  слезами, стали рассказывать о беде, постигшей сиракузян. Между тем подходили и  жители Леонтин, во множестве собирались вокруг Диона и пелопоннесцы, по  стремительности, с которою примчались гонцы, и по их униженным мольбам  догадывавшиеся, что события приняли совершенно неожиданный оборот. Не тратя  времени даром, Дион направился вместе с приехавшими в Собрание. Быстро сошелся  народ, и Архонид с Геллаником, в кратких словах обрисовав леонтинцам размеры  бедствия, обратились к наемникам с призывом не помнить зла и защитить  сиракузян, которые уже понесли кару куда более суровую, нежели та, какую желали  бы наложить на них сами обиженные.    

43. Послы умолкли, и глубокая тишина объяла театр. Тогда  поднялся Дион, но обильные слезы душили его и не давали говорить. Солдаты  кричали ему, чтобы он не падал духом, и плакали вместе с ним. Наконец,  несколько оправившись от волнения, Дион сказал: «Пелопоннесцы и союзники, я  собрал вас сюда держать совет о ваших делах. О себе же в час, когда гибнут  Сиракузы, мне думать не пристало: я должен их спасти, а в случае неудачи уйду,  чтобы найти могилу в пламени и развалинах своего родного города. Если вы  согласитесь еще и на сей раз помочь нам, самым безрассудным и несчастным из  смертных, и это будет делом ваших рук, вы поднимете Сиракузы из праха! Ну, а  если вы не простите сиракузянам прошлого и оставите без внимания их мольбу,  пусть за всю вашу храбрость, за всю вашу былую преданность достойно воздадут  вам боги. Не забывайте же Диона, который сперва не покинул вас, когда вы стали  жертвою несправедливости, а потом – сограждан, когда они попали в беду». Он еще  не кончил свою речь, как наемники, с криком вскочивши с мест, уже требовали,  чтобы он скорее вел их на выручку, а послы сиракузян обнимали его и целовали, и  молили у богов щедрых милостей и для Диона, и для его солдат. Когда шум улегся,  Дион велел разойтись и готовиться к походу, а после ужина явиться в полном  вооружении сюда же, к театру: он решил выступать, не дожидаясь утра.    

44. Между тем в Сиракузах полководцы Дионисия, причинив  городу за день громадный ущерб и сами понеся некоторые – весьма, впрочем,  незначительные – потери, к ночи отступили в крепость. Тут народные вожаки  воспрянули духом и в надежде, что враги успокоятся на достигнутом, принялись  уговаривать народ снова отказаться от помощи и услуг Диона и, если он подойдет  со своими наемниками, не принимать их, не уступать чужакам первенства и  главенства в доблести, но спасти город и свободу собственными силами. И снова к  Диону отправляются послы – от полководцев с требованием повернуть назад, от  всадников и видных граждан с просьбою поспешить. По этой причине он подвигался  вперед то медленнее, то скорее.    

Глубокой ночью, в то время как ненавистники Диона караулили  ворота, чтобы преградить ему доступ в Сиракузы, Нипсий опять выслал из крепости  наемников, которые были теперь и смелее, и многочисленнее и, в один миг  сравнявши с землею весь вал, бросились опустошать город. Теперь уже убивали не  только мужчин, но и женщин и младенцев, и грабежей было немного, зато  жесточайших разрушений – без числа. Отчаявшись в успехе и люто ненавидя  сиракузян, сын Дионисия словно задумал похоронить издыхающую тираннию под  руинами города. А чтобы упредить приближающегося с подмогою Диона, враги  обратились к скорейшему средству предать все уничтожению и гибели – к огню; те  здания, что стояли вблизи, они поджигали факелами и пламенем светильников, а  вдаль пускали зажигательные стрелы. Сиракузяне в ужасе бежали, но на улицах  беглецов настигал и беспощадно истреблял неприятель, а других, искавших  спасения в домах, снова гнал наружу огонь, ибо многие строения уже пылали и  рушились.    

45. Главным образом это бедствие и открыло Диону ворота с  единодушного одобрения граждан. Получив сперва известие, что неприятель заперся  в крепости, Дион распорядился убавить шаг, но затем, уже днем, прискакали  всадники и сообщили о новом захвате города, а затем появился даже кое-кто из  противников Диона, и все в один голос просили поторопиться. Опасность  становилась все более грозной, и Гераклид послал своего брата, а следом дядю,  Феодота, умолять Диона о помощи и сказать, что неприятель уже нигде не  встречает сопротивления, что Гераклид ранен, а город в самом скором времени  будет разрушен и сожжен до тла.    

Когда эти гонцы встретили Диона, он был еще в шестидесяти  стадиях от городских ворот. Он рассказал наемникам о случившемся, призвал их  напрячь все силы и повел свой отряд уже не шагом, но бегом, меж тем как все  новые гонцы убеждали и увещевали его не медлить. Во главе солдат, выказавших  изумительное усердие и проворство, он достигает ворот и врывается в так  называемый Гекатомпед. Легковооруженных он выпускает на врага тут же,  рассчитывая, что самый вид их вселит в сиракузян бодрость и надежду, тяжелую  пехоту строит в боевой порядок, а граждан, стекающихся к нему отовсюду,  разбивает на колонны и во главе каждой колонны ставит особого начальника, чтобы  ударить со многих сторон разом и мгновенно повергнуть неприятеля в ужас.    

46. Когда, закончив приготовления и помолившись богам, он  двинулся через город навстречу противнику, среди сиракузян, видевших это,  зазвучали громкие крики радости, смешивавшиеся с добрыми пожеланиями и  ободряющими напутствиями; Диона они называли спасителем и богом, наемников –  братьями и согражданами. И не было человека настолько себялюбивого, настолько  дорожащего собственною жизнью, который бы в тот миг не тревожился об одном  Дионе более, нежели обо всех остальных вместе, – Дионе, во главе войска  шагавшем сквозь огонь, по улицам, залитым кровью и заваленным трупами. Немалую  опасность представлял собою и вконец озверевший неприятель, который успел  занять сильнейшую, почти неприступную позицию подле разрушенных укреплений, но  еще опаснее было пламя, – оно расстраивало ряды наемников и преграждало им  путь. Повсюду кругом полыхал огонь, пожиравший дома. Идя по дымящимся  развалинам, пробегая с опасностью для жизни под градом громадных обломков, в  густых тучах дыма и пыли, солдаты еще старались не растягиваться и не размыкать  строя. Когда же, наконец, они сошлись с врагом грудь на грудь, вступить в  рукопашную, из-за тесноты и неровности позиции, смогли лишь немногие, но  сиракузяне своими криками и воодушевлением придали пелопоннесцам столько  отваги, что наемники Нипсия не выстояли. Большая часть их укрылась в крепости,  под стенами которой происходил этот бой, а тех, что остались снаружи и  рассеялись по городу, пелопоннесцы выловили и перебили. Однако ж насладиться  победою на месте, отдаться радости и взаимным поздравлениям, каких заслуживал  столь славный и замечательный успех, не позволили обстоятельства. Сиракузяне  разошлись по домам, трудились не покладая рук всю ночь напролет и к утру  погасили пожар.    

47. На другой день ни единого из народных вожаков в городе  уже не было – все бежали, сами осудив себя на изгнание, – и только  Гераклид и Феодот явились к Диону с повинной и отдали себя на его милость,  умоляя поступить с ними не так жестоко, как они ранее поступили с ним: Диону,  человеку недосягаемой нравственной высоты, следует и в гневе быть выше своих  обидчиков, которые прежде хотели состязаться с ним в доблести, а ныне приходят  к нему затем, чтобы признать свое поражение. Так молил Гераклид, а друзья советовали  Диону не щадить этих злобных завистников, но выдать Гераклида солдатам и  избавить государство от своекорыстных заискиваний перед народом – от этого  бешеного недуга, ничуть не менее опасного, нежели тиранния! Дион, однако,  внушал им, что если все прочие полководцы обучаются главным образом одному –  владеть оружием и вести войны, то он в Академии долгое время постигал искусство  укрощать гнев, зависть и всяческое недоброжелательство. Искусство же это  обнаруживает себя не в доброте к друзьям и людям порядочным, но в умении  прощать обиды и в снисходительности к провинившимся перед тобой, а потому он  хочет для каждого сделать ясным, что превосходит Гераклида не столько силою или  умом, сколько кротостью и справедливостью. Истинное превосходство заключено единственно  лишь в этих качествах, ибо славою военных подвигов неизменно приходится  делиться – если не с людьми, то с Судьбой. Если Гераклид вероломен и порочен из  зависти, это отнюдь не значит, что и Диону следует пятнать свою нравственную  чистоту, уступая гневу и запальчивости. Верно, законом установлено, что мстить  обидчику справедливее, чем наносить обиду первым, но по природе вещей и то и  другое – следствие одной и той же слабости. А человеческая порочность, хотя и  упорна, но не столь уже безнадежно неукротима, чтобы не превозмочь ее милостью  и частными благодеяниями.    

48. Рассуждая подобным образом, Дион простил Гераклида.  Затем он занялся отстройкой разрушенного укрепления и распорядился, чтобы  каждый из сиракузян вырубил кол и принес его к развалинам стены, а ночью  наемники взялись за дело и, пока сиракузяне спали, отгородили крепость от  города палисадом, так что на рассвете и неприятель, и ни о чем не подозревавшие  граждане дивились быстроте, с какою была исполнена эта работа. Похоронив убитых  сиракузян и выкупив пленных, которых было не меньше двух тысяч, Дион созвал  Собрание. Выступил Гераклид и предложил назначить Диона полководцем с  неограниченными полномочиями на суше и на море. Лучшие граждане благосклонно  выслушали его слова и требовали открыть голосование, но моряки и ремесленники  громко зароптали, недовольные тем, что Гераклид теряет начальство над флотом:  не слишком высоко ценя все прочие его качества, они знали, что он, во всяком  случае, ближе к народу, чем Дион, и с большею охотой подчиняется желаниям  толпы. Дион, однако, уступил им и передал власть над морскими силами Гераклиду,  но разочаровал и озлобил народ, воспротивившись его планам поделить заново поля  и дома и отменив все прежние постановления, касавшиеся передела. Гераклид  немедленно воспользовался этим предлогом и, стоя с флотом в Мессене, начал  подстрекать воинов и моряков к возмущению, восстанавливая их против  Диона, – который, якобы, ищет тираннии, – а сам через спартанца  Фарака вступил в тайный сговор с Дионисием. Виднейшие из граждан проведали об  его кознях, дело дошло до прямого восстания в лагере, которое, в свою очередь,  привело к нужде и нехватке хлеба в Сиракузах, и Дион был в крайнем затруднении,  а друзья резко упрекали его за то, что, себе на горе, он возвысил и усилил  такого неисправимого и злобного негодяя, как Гераклид.    

49. Вскоре Дион с сиракузянами выступил в поход против  Фарака, который стоял лагерем близ Неаполя в акрагантских владениях. Сначала  Дион хотел дать сражение несколько позже, но Гераклид и его моряки кричали, что  командующий не желает закончить войну решительной битвой, но намерен тянуть ее  вечно – лишь бы не выпускать из рук власти, и он оказался вынужден сойтись с  врагом и потерпел неудачу. Поражение было не слишком тяжелым да и вызвано не  столько силою неприятеля, сколько раздорами между своими, и Дион готовился к  новой битве и старался восстановить в войске порядок, ободряя солдат. Однако в  начале ночи ему донесли, что Гераклид с флотом снялся с якоря и плывет к  Сиракузам, намереваясь захватить город и запереть ворота перед Дионом и пешим  войском. Дион немедленно выбрал самых крепких и преданных из числа своих людей,  скакал всю ночь напролет и около третьего часа дня был у стен Сиракуз, покрыв  за эту ночь семьсот стадиев. Гераклид, как ни торопился, прибыл слишком поздно,  а потому повернул назад и скитался по морю без всякой цели, когда ему  встретилось судно спартанца Гесила. Гесил сказал, что плывет из Лакедемона  принять начальство над сицилийцами, как некогда Гилипп. Сразу усмотрев в этом  человеке своего рода противоядие для борьбы с Дионом, Гераклид с радостью за  него ухватился и представил союзникам, а затем отправил в Сиракузы гонца с  советом выбрать в начальники этого спартанца. Дион отвечал, что начальников у  сиракузян достаточно, а коль скоро обстоятельства вообще требуют участия в деле  спартанца, так он и сам получил в Лакедемоне право гражданства. Тогда Гесил  отказался от надежды на власть и, приплыв к Диону, примирил его с Гераклидом,  который под величайшими клятвами присягнул в нерушимой верности, а Гесил  обязался собственной рукой отомстить за Диона и покарать Гераклида, если тот  снова начнет плести свои козни.    

50. После этого сиракузяне распустили морские силы, которые  теперь не приносили никакой пользы, но лишь требовали громадных расходов и  служили постоянным источником разногласий между начальниками. Напротив, осада  крепости продолжалась. Строительство укреплений было завершено, и, так как  помощи осажденным никто не оказывал, а запасы хлеба у них вышли и наемники  готовы были взбунтоваться, сын Дионисия, отчаявшись в успехе, заключил с Дионом  перемирие и сдал ему крепость со всем оружием и прочим снаряжением, а сам,  забравши мать и сестер, на пяти груженных триерах отплыл к отцу. Дион  позаботился о том, чтобы никаких препятствий отъезжающим не чинилось, но не  было в Сиракузах человека, который бы не вышел полюбоваться этим зрелищем, и  все громко выкликали имена отсутствующих, скорбя о тех, кто не дожил до этого  дня и не видит солнца, восходящего над свободными Сиракузами. Если и по сю пору  бегство Дионисия считается самым знаменитым и самым убедительным примером  непрочности человеческого счастья, то какою же безграничной была тогда радость  и гордость людей, которые, начав борьбу с самыми ничтожными средствами,  низвергли тираннию, самую могущественную из всех, когда-либо существовавших!    

51. Когда триеры Аполлократа отошли от берега, Дион  отправился в крепость. Женщины во дворце не снесли ожидания, но выбежали к  крепостным воротам. Аристомаха вела сына Диона, а Арета следовала за нею в  слезах и смущении, не зная, как встретить и приветствовать мужа, после того как  она была в браке с другим. Дион обнял сперва сестру, потом ребенка, а потом  Аристомаха подвела к нему Арету и сказала: «Мы все были несчастны, Дион, пока  ты находился в изгнании. Твое возвращение и победа избавляет от скорби и печали  всех – кроме нее. Мне, горемычной, довелось увидеть, как твою жену, при живом  супруге, силою заставили выйти за другого. Теперь, когда судьба сделала тебя  нашим господином и владыкою, как расценишь ты насилие, которое над нею учинили?  Приветствовать ли ей тебя как дядю или же как супруга?» После этих слов  Аристомахи Дион залился слезами и нежно привлек к себе жену. Передав Арете  сына, он велел ей идти в свой дом, где остался жить и сам, всю крепость целиком  предоставив в распоряжение сиракузян.    

52. Итак, начатое Дионом дело благополучно завершилось, но  он не пожелал вкусить плодов своей удачи, пока не отблагодарил друзей и не  одарил союзников, а в особенности, пока не почтил заслуженными наградами и  почестями своих ближайших друзей в Афинах и пелопоннесских наемников – с  великодушием и широтою, превосходившими его возможности. Сам он жил просто и  воздержно, вполне довольствуясь тем, что имел, и вызывая всеобщее изумление:  меж тем как не только Сицилия, не только Карфаген, но и вся Греция почтительно  взирали на его счастье, меж тем как современники Диона не знали ничего более  прекрасного, нежели его подвиги, и не могли назвать полководца отважнее или  удачливее, он обнаруживал такую скромность в одежде, столе и прислуге, словно  разделял трапезы с Платоном в Академии, а не вращался среди наемных солдат и их  начальников, которые находят отдых от трудов и опасностей в каждодневных пирах  и наслаждениях. Платон писал ему[1805],  что ныне взгляды всех людей устремлены на него, но сам Дион, по-видимому,  глядел, не отрываясь, на один уголок одного города – на Академию, зная, что  тамошние зрители и судьи не дивятся ни подвигам, ни отваге, ни победам, но  следят лишь за тем, насколько разумно и достойно распоряжается он своим  счастьем и не нарушает ли границ справедливости, взойдя на вершину славы и  власти. Однако ж он и не думал смягчить или ослабить суровую надменность в  обхождении и строгость к народу, хотя и обстоятельства требовали от него  милосердия, и Платон, как мы уже упоминали[1806],  порицал его в письме, говоря, что самонадеянность – подруга одиночества. Но,  мне кажется, Дион и по натуре был чужд искусству мягкого убеждения, и, кроме  того, горел желанием обуздать безмерную распущенность и испорченность  сиракузян.    

53. В самом деле, Гераклид опять принялся за старое.  Во-первых, он не пожелал ходить в Совет: он-де никаких должностей не занимает и  потому намерен участвовать и выступать только в Народном собрании, наравне со  всеми гражданами. Во всеуслышание порицал он Диона за то, что тот не срыл  крепость, запретил народу разрушить гробницу Дионисия Старшего и выбросить вон  останки тиранна и, наконец, – из пренебрежения к согражданам – призвал  советников и помощников из Коринфа. И верно, Дион пригласил коринфян, надеясь,  что с ними легче введет новое государственное устройство, которое задумывал  установить. А задумывал он, ограничив полную демократию (ибо вместе с Платоном[1807] считал ее не правлением,  но крикливым торжищем всех видов правления), ввести нечто вроде лаконского или  критского строя, то есть смешать власть народа с царскою властью, так чтобы  вопросы первостепенной важности рассматривались и решались лучшими гражданами;  при этом он замечал, что весьма близки к олигархическому устройству и  коринфяне, у которых лишь немногие из государственных дел поступают в Народное  собрание. Предвидя, что Гераклид будет самым упорным противником его планов, и  вообще хорошо зная переменчивый, буйный и мятежный нрав этого человека, Дион  дал, наконец, волю тем, кто давно хотел убить Гераклида и кого он прежде  удерживал от этого шага. Они ворвались к Гераклиду в дом и умертвили его. Эта  смерть повергла сиракузян в глубокую скорбь. Но так как Дион устроил убитому  пышные похороны и вместе с войском участвовал в погребальном шествии, а затем  обратился к народу с речью, сиракузяне успокоились, согласившись, что  невозможно было положить предел смутам, пока Гераклид и Дион оставались на  государственном поприще вместе.    

54. Среди друзей Диона был афинянин Каллипп, с которым, как  говорит Платон[1808],  его свели и сблизили не совместные занятия философией, но посвящения в таинства  и повседневное общение. Он принял участие в походе, и Дион ценил его так  высоко, что Каллипп первым из друзей вступил вместе с ним в Сиракузы, с венком  на голове. Постоянно отличался он и в боях. Но после того, как лучших друзей  Диона похитила война, а Гераклид умер насильственной смертью, Каллипп, видя,  что народ в Сиракузах лишен вожака и что среди наемников никто не пользуется  большим влиянием, нежели он, обернулся внезапно гнуснейшим из смертных и начал  восстанавливать против Диона часть солдат, в твердой уверенности, что наградою  за убийство друга ему будет вся Сицилия, а судя по некоторым сообщениям – еще и  потому, что получил от врагов Диона двадцать талантов в уплату за злодеяние. Он  приступил к делу самым подлым и коварным образом, постоянно пересказывая Диону  разговоры солдат, либо действительно подслушанные, либо даже вымышленные им  самим, и благодаря доверию, которое питал к нему Дион, забрал такую власть, что  мог встречаться наедине и вести откровенные беседы с кем заблагорассудится:  таково было распоряжение самого Диона, желавшего, чтобы ни один из тайных  врагов не укрылся от его взора. Так Каллиппу в короткое время удалось выискать  и сплотить всех недовольных и просто негодяев, а если кто отвергал его  испытующие речи и доносил о них Диону, последний и не гневался, и даже не  тревожился, полагая, что Каллипп только выполняет его приказ.    

55. Когда заговор созрел, Диону явился громадный и жуткий  призрак. День уже клонился к вечеру, и Дион, погруженный в свои думы, сидел  один во внутреннем дворе дома. Вдруг в противоположном конце галереи раздался  шум, Дион повернул голову и в последних лучах заката увидел высокую женщину,  платьем и лицом ничем не отличавшуюся от Эриннии на сцене. Она мела метлою пол.  Дион оцепенел от ужаса. Он послал за друзьями, рассказал им о видении и умолял  не уходить и провести ночь вместе с ним, смертельно боясь, как бы знамение не  повторилось, если он останется в одиночестве. Однако призрак больше не  показывался. А спустя несколько дней сын Диона, едва вышедший из детского  возраста, огорченный и разгневанный какою-то пустячной шуткой, бросился вниз  головою с крыши[1809] и  разбился насмерть.    

56. Меж тем как Дион был в таком горе, Каллипп двинулся к  цели еще решительнее и распустил среди сиракузян слух, будто Дион, оставшись  бездетным, решил вернуть и сделать своим преемником сына Дионисия, Аполлократа,  который супруге его приходится племянником, а сестре – внуком. Теперь уже и сам  Дион, и обе женщины догадывались о том, что происходит вокруг, да и доносы  сыпались градом. Но Дион, по-видимому, сожалея об убийстве Гераклида, которое  ложилось пятном на всю его жизнь и деяния, и постоянно храня угрюмую  озабоченность, говорил, что готов тысячу раз умереть и подставить горло под  любой нож, коль скоро приходится жить, хоронясь не только от врагов, но и от  друзей. Зато женщины старательно искали и распутывали нити заговора, и Каллипп,  испугавшись, явился к ним сам, отрицал свою вину и со слезами на глазах  вызывался дать любое ручательство, какого бы они ни пожелали. Они требовали,  чтобы он принес торжественную клятву. Обряд ее совершается в храме  Законодательниц[1810]:  после особых священнодействий надо облечься в багряницу богини, взять в руку  горящий факел и так произнести слова клятвы. Каллипп исполнил весь обряд от  начала до конца и поклялся, как надлежало, чтобы позже кощунственно насмеяться  над богинями. В самом деле, он дождался праздника Коры, которою клялся, и как  раз тогда совершил убийство, презрев высокое достоинство ее дня. Впрочем в какое  бы время ни убил он миста[1811] богини,  которого сам же посвятил в ее таинства, это было бы чудовищным нечестием.    

57. Заговорщики (число их успело значительно возрасти)  окружили дом, встали у окон и дверей, и сами убийцы – несколько солдат с  Закинфа – без мечей, в одних хитонах, ворвались в комнату с застольными ложами,  где находился Дион и его друзья. В тот же миг их сообщники плотно заперли двери  снаружи, а закинфяне бросились на Диона и попытались прикончить его голыми  руками, но безуспешно. Тогда они стали кричать, чтобы им подали меч, однако  никто наруже не решался отворить дверь, потому что в доме с Дионом было много  людей. Ни один из них, впрочем, не захотел прийти ему на помощь, в надежде,  что, предоставив друга его участи, спасет собственную жизнь. После недолгой  заминки сиракузянин Ликон протянул кому-то из закинфян кинжал через окно, и  этим кинжалом они, словно жертву у алтаря, зарезали Диона, который уже давно  перестал бороться и с трепетом ждал смерти.    

Сразу же вслед за тем сестру и беременную жену убитого  бросили в тюрьму. Там эта несчастная и родила, разрешившись от бремени  мальчиком, которому женщины отважились сохранить жизнь и выкормили его,  заручившись согласием стражи, что оказалось нетрудным, ибо Каллипп был уже  накануне своего падения.    

58. Вначале после убийства он приобрел огромное влияние в  Сиракузах и крепко держал власть. Он даже обратился с письмом в Афины, хотя  после такого гнусного злодеяния именно этот город – наравне с самими богами –  должен был бы внушать ему и страх, и стыд. Но, видно, недаром ходит поговорка,  что доблестные люди, которых производят на свет Афины, не знают себе равных в  доблести, а порочные – в пороке, так же точно как земля Аттики приносит и  лучший в Греции мед и сильнейший из ядов – цикуту. Недолго, впрочем, оставался  Каллипп укором судьбе и богам, которые, дескать, попускают нечестивцу  пользоваться властью и могуществом, приобретенными столь гнусно. Заслуженная  кара постигла его незамедлительно. Выступив в поход на Катану, он потерял  Сиракузы. Тогда-то он и сказал, что отдал город, а взамен получил скребок для  сыра[1812]. Потом он напал на  мессенцев, но лишился почти всех своих солдат – в числе погибших были и убийцы  Диона, – и так как ни один из сицилийских городов его не принимал, но все  с ненавистью гнали прочь, он из последних сил захватил Регий. Там он бедствовал  сам и заставлял бедствовать наемников, и, в конце концов, был убит Лептином и  Полисперхонтом, и по случайности – тем же самым кинжалом, которым, как говорят,  перерезали горло Диону. Его узнали по длине (он был короткий, спартанского  образца) и по искусной, богатой отделке. Вот такое возмездие понес Каллипп.    

Аристомаху и Арету, когда их выпустили из тюрьмы, взял к  себе в дом сиракузянин Гикет, один из друзей Диона, и поначалу обходился с ними  прекрасно, с искренним расположением и сочувствием. Но затем, склонившись на  уговоры врагов Диона, он снарядил для обеих женщин судно и сказал, что  отправляет их в Пелопоннес, а морякам велел обеих в пути умертвить и бросить  тела в море. Некоторые даже сообщают, что они были утоплены живыми, и вместе с  ними ребенок. Однако ж и Гикет справедливою ценою заплатил за свое злодеяние:  его самого захватил в плен и казнил Тимолеонт, а двух его дочерей, мстя за  Диона, убили сиракузяне, о чем подробно рассказано в жизнеописании Тимолеонта[1813].    

 Брут    

     

1. Предком Марка Брута был Юний Брут, чье бронзовое  изображение с мечом в руке древние римляне поставили на Капитолии среди статуй  царей, ибо ему главным образом обязан Рим падением Тарквиниев. Древний Брут и  от природы нравом обладал твердым, как закаленный меч, и нимало не смягчил его  изучением наук, так что ярость против тираннов довела его до убийства родных  сыновей[1814], тогда как тот Брут, о  котором идет речь в нашей книге, усовершенствовал свой нрав тщательным  воспитанием и философскими занятиями и с природными своими качествами –  степенностью и сдержанностью – сумел сочетать благоприобретенное стремление к  практической деятельности, приготовив наилучшую почву для восприятия всего  истинно прекрасного. Вот почему даже враги, ненавидевшие его за убийство  Цезаря, всё, что было в заговоре возвышенного и благородного, относили на счет  Брута, а всё подлое и низкое приписывали Кассию, родичу и другу Брута, но  человеку не столь прямому и чистому духом. Мать Брута, Сервилия, возводила свое  происхождение к Сервилию Ахале; когда Спурий Мелий, замышляя установить  тираннию, начал возмущать народ[1815],  Сервилий спрятал под мышкой кинжал, вышел на форум и стал рядом с Мелием, точно  желая что-то сказать, а когда тот наклонился к нему, нанес удар и уложил злоумышленника  на месте. Эта сторона его родословной ни у кого сомнений не вызывает, что же  касается отцовского рода, недоброжелатели Брута, гневавшиеся на него за  убийство Цезаря, утверждают, будто, кроме имени, он ничего общего с Брутом,  изгнавшим Тарквиниев, не имеет, ибо, умертвив сыновей, тот Брут остался  бездетным, и что дом убийцы Цезаря был плебейским, и к высшим должностям  поднялся совсем недавно. Однако философ Посидоний говорит, что казнены  были, – как у нас об этом и рассказывается, – лишь двое взрослых  сыновей Брута, но оставался еще третий, совсем маленький, от которого и пошел  весь род. По словам Посидония, в его время было несколько видных людей из этого  дома, обнаруживавших явное сходство с тем изображением, которое стояло на  Капитолии. Но достаточно об этом.    

2. Братом Сервилии был философ Катон, и никому из римлян не  подражал Брут с таким рвением, как этому человеку, который приходился ему  дядей, а впоследствии сделался и тестем. Среди греческих философов не было,  вообще говоря, ни одного, совершенно Бруту незнакомого, или же чуждого, но  особенную приверженность он испытывал к последователям Платона. Не слишком  увлекаясь учениями так называемой Новой и Средней Академии, он был поклонником  Академии Древней и неизменно восхищался Антиохом из Аскалона, однако же другом  себе избрал его брата Ариста, в искусстве рассуждений стоявшего позади многих  философов, но никому не уступавшего воздержностью и кротостью нрава. И сам Брут  в письмах, и его друзья часто упоминают еще одного близкого приятеля – Эмпила.  Это был оратор, оставивший небольшое по размерам, но отличное сочинение об  убийстве Цезаря; называется оно «Брут».    

Прекрасно владея родным своим языком, Брут был мастером не  только судебной, но и торжественной речи, по-гречески же всегда стремился изъясняться  с лаконскою краткостью и сжатостью, что заметно кое-где в его письмах[1816]. Так, когда военные  действия уже начались, он писал пергамцам: «Дошло до меня, что вы дали деньги  Долабелле. Если дали по доброй воле, это очевидное преступление, а если вопреки  своему желанию – докажите это, давши добровольно мне». А вот его послание  самосцам: «Советы ваши небрежны, помощь ленива. К чему же вы клоните?» О  патарцах... [Текст в оригинале испорчен .]: «Ксанфии пренебрегли моею  благосклонностью и превратили свой город в могилу собственного безрассудства.  Патарцы доверились мне и ни в малейшей мере не поступились своей свободой. Ныне  и вам представляется выбрать либо решение патарцев, либо судьбу ксанфиев».  Таков характерный слог его писем.    

3. Еще совсем молодым Брут ездил на Кипр вместе со своим  дядей, Катоном[1817],  отправленным против Птолемея. Птолемей покончил с собой, и Катон, которого  неотложные дела задерживали на Родосе, послал вперед одного из друзей, Канидия,  охранять царскую казну, но затем, испугавшись, как бы и сам Канидий чего не  украл, написал Бруту в Памфилию, где тот отдыхал, поправляясь после какой-то  болезни, чтобы он как можно скорее плыл на Кипр. Брут повиновался, хотя и с  крайнею неохотой: ему было неловко перед Канидием, которому Катон выказывал оскорбительное  недоверие, и вообще, неопытный юноша, до тех пор всецело погруженный в науки,  считал это поручение низким и недостойным. Тем не менее он исполнил все с таким  усердием, что Катон горячо его хвалил и, когда царское имущество было  распродано, отправил племянника в Рим с большею частью вырученных денег.    

4. Когда Помпей и Цезарь взялись за оружие и государство  разделилось на два враждебных стана, а власть заколебалась, никто не  сомневался, что Брут примет сторону Цезаря, ибо отец его был убит Помпеем[1818]. Но ставя общее благо  выше собственной приязни и неприязни и считая дело Цезаря менее справедливым,  он присоединился к Помпею. Прежде он не здоровался и не заговаривал с Помпеем  при встречах, считая великим нечестием сказать хотя бы слово с убийцею своего отца,  но теперь, признавши в нем вождя и главу отечества, подчинился его приказу и  поплыл в Киликию легатом при Сестии, получившем в управление эту провинцию. Но  там все было спокойно и тихо, а Помпей и Цезарь между тем уже сошлись, готовясь  к решающему сражению, и Брут по собственному почину уехал в Македонию, чтобы  разделить со своими единомышленниками все опасности. Помпей, как рассказывают,  был настолько изумлен и обрадован его появлением, что поднялся с места и на  глазах у присутствующих обнял Брута, словно одного из первых людей в своем  лагере. В продолжение этого похода Брут все свободное время, когда он не был с  Помпеем, посвящал наукам и книгам – и не только в остальные дни, но даже  накануне великой битвы. Была средина лета, и нестерпимый зной палил воинов,  разбивших лагерь в болотистой местности. Рабы, которые несли палатку Брута,  где-то замешкались; вконец измученный, он лишь в полдень мог натереться маслом  и утолить голод, но затем, пока остальные либо спали, либо с тревогою  размышляли о будущем, вплоть до темноты писал, составляя извлечение из Полибия.    

5. Говорят, что и Цезарь не был безразличен к его судьбе, и  приказал начальникам своих легионов не убивать Брута в сражении, но живым  доставить к нему, если тот сдастся в плен добровольно, а если окажет  сопротивление, – отпустить, не применяя насилия. Такой приказ он отдал в  угоду Сервилии, матери Брута. Известно, что в молодые годы он находился в связи  с Сервилией, которая была без памяти в него влюблена, и Брут родился в самый  разгар этой любви, а стало быть Цезарь мог считать его своим сыном.  Рассказывают, что когда в Сенате обсуждалось чрезвычайной важности дело  Катилины[1819], едва не погубившего  государство своим заговором, Катон и Цезарь спорили, стоя рядом и защищая  противоположные точки зрения. В этот миг Цезарю откуда-то принесли маленькое  письмецо, которое он молча прочел. Тогда Катон стал кричать, что Цезарь творит  чудовищное бесчинство – в самой курии он принимает письма от врагов  отечества! – сенаторы грозно зашумели в ответ, и Цезарь немедленно передал  табличку Катону, который увидел бесстыдную записку своей сестры Сервилии.  Швырнув табличку назад Цезарю, он воскликнул: «Держи, пропойца!» – и вернулся к  своей речи. Таким образом страсть Сервилии к Цезарю стала достоянием всеобщей  молвы.    

6. Битва при Фарсале была проиграна, и Помпей бежал к морю,  а Цезарь напал на вражеские укрепления, но Брут, незаметно выскользнув  какими-то воротами и укрывшись на болоте, залитом водою и густо поросшем  камышами, ночью благополучно добрался до Лариссы, откуда написал Цезарю. Цезарь  был рад его спасению, позвал Брута к себе и не только освободил его от всякой  вины, но и принял в число ближайших друзей. Никто не мог сказать, куда  направился Помпей, Цезарь не знал, что делать, и однажды, гуляя вдвоем с  Брутом, пожелал услышать его мнение. Догадки Брута, основанные на некоторых  разумных доводах, показались ему наиболее вероятными и, отвергнув все прочие  суждения и советы, он поспешил в Египет. Но Помпей, который, как Брут и  предполагал, высадился в Египте, уже встретил там свой последний час.    

Затем Брут убедил Цезаря простить и Кассия. Выступая в  защиту царя галатов Дейотара, он потерпел неудачу – слишком тяжелы были  обвинения, – но все же горячими просьбами спас для своего подзащитного  значительную часть его царства. Рассказывают, что Цезарь, когда впервые услышал  речь Брута, молвил, обращаясь к друзьям: «Я не знаю, чего желает этот юноша, но  чего бы он ни желал, желание его неукротимо».    

Вдумчивый и строгий от природы, Брут отзывался не на всякую  просьбу и не вдруг, но лишь по здравому выбору и размышлению, убедившись, что  просьба справедлива, однако ж, раз принявши решение, от намеченной цели не  отступал и действовал, не щадя трудов и усилий. К бесчестным домогательствам он  оставался глух, невзирая на самую изощренную лесть; уступать наглым и  назойливым требованиям – что иные объясняют стыдливостью и робостью – он считал  позором для великого человека и любил повторять, что те, кто не умеет  отказывать, по всей видимости, худо распоряжались юною свой прелестью.    

Готовясь переправиться в Африку для борьбы с Катоном и  Сципионом, Цезарь назначил Брута правителем Предальпийской Галлии[1820], что было огромною  удачей для этой провинции: меж тем как остальные области Римской державы из-за  наглости и корыстолюбия тех, кому они были доверены, подвергались грабежу и  разорению, словно земли, захваченные у врага, Брут не только не запятнал себя  ничем подобным, но и бедствиям минувших времен положил конец и дал жителям  вздохнуть спокойно, а все благодеяния, какие он творил, относил на счет Цезаря.  Поэтому, возвратившись и объезжая Италию, Цезарь с живейшим удовольствием  взирал на города, которыми управлял Брут, и на самого Брута, умножившего его  славу и доставлявшего ему радость своим обществом.    

7. Существует несколько преторских должностей, но одна из  них – так называемая городская претура – самая важная и почетная из всех, и  должность эту, по общему разумению, предстояло занять либо Бруту, либо Кассию.  Некоторые писатели уверяют, будто они и прежде не питали друг к другу добрых  чувств, а теперь разошлись еще сильнее, несмотря на свойство (сестра Брута,  Юния, была замужем за Кассием), но другие говорят, что их соперничество было  делом рук Цезаря, который тайно обнадеживал и обещал свою поддержку обоим, так  что, в конце концов, распаленные этими посулами, они вступили в борьбу. Оружием  Брута была добрая слава и нравственные достоинства. Кассий опирался на свои  блестящие и отчаянные подвиги в Парфянском походе[1821]. Цезарь выслушал и того и другого и  сказал, совещаясь с друзьями: «Доводы Кассия справедливее, однако же  предпочтение следует отдать Бруту». Кассий получил другую претуру, но  благодарность за эту должность была несравненно слабее гнева, вызванного  обманутыми надеждами.    

Брут и вообще пользовался могуществом Цезаря в той мере, в  какой желал этого сам. Будь на то его желание – и он мог бы стать первым среди  приближенных диктатора и самым влиятельным человеком в Риме. Но уважение к  Кассию отрывало и отвращало его от Цезаря; еще не примирившись со своим  противником по той честолюбивой борьбе, он, однако же, внимательно  прислушивался к советам общих друзей, убеждавших его не уступать вкрадчивым и  соблазнительным речам тиранна, но бежать от его ласк и милостей, которые он  расточает не для того, чтобы почтить нравственную высоту Брута, но чтобы сломить  его силу и сокрушить твердость духа.    

8. Впрочем, Цезарь и сам подозревал недоброе и не был глух к  обвинениям против Брута, но, опасаясь его мужества, громкого имени и  многочисленных друзей, он твердо доверял его нраву. Когда Цезарю говорили, что  Антоний и Долабелла замышляют мятеж, он отвечал, что его беспокоят не эти  долгогривые толстяки, а скорее бледные и тощие, – намекая на Брута и  Кассия. Но когда ему доносили на Брута и советовали остерегаться, он говорил,  касаясь рукою груди: «Неужели, по вашему, Брут не повременит, пока это станет  мертвою плотью?» – желая сказать, что никто, кроме Брута, не достоин  унаследовать после него высшую власть. Мало того, Брут, сколько можно судить,  непременно занял бы первое место в государстве, если бы, еще некоторое время  довольствуясь вторым, дал отцвести могуществу Цезаря и увянуть славе его  подвигов. Но его разжигал и торопил Кассий, вспыльчивый, страстный, в котором  кипела скорее личная вражда к Цезарю, нежели ненависть к тираннии. Говорят, что  Брут тяготился властью, а Кассий ненавидел властителя. Он многое ставил Цезарю  в вину и, между прочим, не мог простить ему захвата львов, которых он, готовясь  занять должность эдила, добыл для себя[1822],  а Цезарь захватил в Мегарах – когда город был взят его полководцем Каленом – и  не вернул Кассию. Звери эти, как передают, оказались сущим бедствием для  мегарян, которые, видя, что неприятель уже ворвался в город, сбили замки и  засовы и выпустили львов в надежде, что они преградят путь наступающим; звери,  однако ж, бросились на самих жителей и, преследуя безоружных людей, рвали их на  части, так что страшное это зрелище внушило жалость даже врагам.    

9. Но глубоко заблуждаются те, кто утверждает, будто это  происшествие было главною причиною составленного Кассием заговора. С самого  начала характеру Кассия были свойственны неприязнь и отвращение ко всем  тираннам без изъятия, и чувства эти он обнаружил еще мальчиком, когда ходил в  одну школу с Фавстом, сыном Суллы. Хвастаясь и бахвалясь в кругу детей, Фавст  превозносил единовластие своего отца, тогда Кассий вскочил и набросился на  Фавста с кулаками. Опекуны и родичи Фавста хотели подать жалобу в суд, но  Помпей помешал им исполнить свое намерение; позвав обоих мальчиков к себе, он  стал расспрашивать их, как началась ссора, и тут Кассий воскликнул: «Ну, Фавст,  только посмей повторить здесь эти слова, которые меня разозлили, – и я  снова разобью тебе морду!»    

Вот каков был Кассий. А Брута долго призывали к решительным  действиям не только речи друзей, но и многочисленные увещания сограждан – и устные  и письменные. Статуя древнего Брута, низложившего власть царей, была испещрена  надписями: «О, если бы ты был сегодня с нами!» и «Если бы жил Брут!». Судейское  возвышение, где Брут исполнял свои обязанности претора, однажды утром оказалось  заваленным табличками со словами: «Ты спишь, Брут?» и «Ты не настоящий Брут!»  Виновниками этого озлобления против диктатора были его льстецы, измышлявшие для  него все новые ненавистные римлянам почести и даже как-то ночью украсившие  диадемами его изображения: они рассчитывали, что народ провозгласит Цезаря  царем, но случилось как раз обратное. Подробно об этом рассказано в  жизнеописании Цезаря[1823].    

10. Кассий выведывал настроения друзей, и все соглашались  выступить против Цезаря, но при одном непременном условии – чтобы их возглавил  Брут, ибо заговор, по общему рассуждению, требовал не столько отваги или же  многих рук, сколько славы такого мужа, как Брут, который сделал бы первый шаг и  одним своим участием упрочил и оправдал все дело. А иначе – тем меньше  твердости выкажут они, исполняя свой план, и тем бо льшие навлекут на  себя подозрения, завершив начатое, ибо каждый решит, что Брут не остался бы в  стороне, коль скоро цели и побуждения их не были бы низки и несправедливы.  Принявши все это в расчет, Кассий встретился с Брутом, первым предложив ему  примирение после долгой размолвки. Они обменялись приветствиями и Кассий  спросил, намерен ли Брут быть в сенате в мартовские календы; объясняя свой  вопрос, он прибавил, что в этот день, как ему стало известно, друзья Цезаря  внесут предложение облечь его царскою властью. Брут отвечал, что не придет. «А  что, если нас позовут?» – продолжал Кассий. «Тогда, – сказал Брут, –  долгом моим будет нарушить молчание и, защищая свободу, умереть за нее».  Воодушевленный этими словами, Кассий воскликнул: «Но кто же из римлян останется  равнодушным свидетелем твоей гибели? Разве ты не знаешь своей силы, Брут? Или  думаешь, что судейское твое возвышение засыпают письмами ткачи и лавочники, а  не первые люди Рима, которые от остальных преторов требуют раздач, зрелищ и  гладиаторов, от тебя же – словно исполнения отеческого завета! –  низвержения тираннии и сами готовы ради тебя на любую жертву, любую муку, если  только и Брут покажет себя таким, каким они хотят его видеть?» С этими словами  он обнял Брута, попрощался с ним, и оба вернулись к своим друзьям.    

11. Жил в Риме некий Гай Лигарий, бывший приверженец Помпея.  Привлеченный к суду, он был помилован Цезарем, но не испытывал ни малейшей  признательности к тому, кто избавил его от наказания, и ненавидел власть, из-за  которой предстал перед судом. Этот человек был врагом Цезаря и одним из  ближайших товарищей Брута. Он приболел, и Брут пришел его навестить. «Ах,  Лигарий, – сказал он на пороге, – как же некстати ты захворал!»  Лигарий тут же приподнялся на локте, схватил гостя за руку и отвечал так: «Нет,  Брут, если только ты решился на дело, достойное тебя, я совершенно здоров!»    

12. Вслед за тем, исподволь испытывая знакомых, которым они  доверяли, заговорщики начали открывать им свой замысел и склонять их на свою сторону,  выбирая сообщников не просто среди близких приятелей, но лишь среди тех, что  были известны за людей храбрых и презирающих смерть. Вот почему они таились  даже от Цицерона, на чью верность и благожелательство полагались без всяких  оговорок; но, скудный мужеством от природы, он стал вдобавок по-стариковски  осторожен с годами, и мелочными расчетами, погоней за сугубой безопасностью  каждого шага мог притупить острие их меча, который должен был разить метко и  стремительно. Равным образом Брут обошел доверием еще двух друзей – эпикурейца  Статилия и Фавония, горячего поклонника Катона, ибо когда в ходе беседы о  каких-либо философских предметах он дальними намеками повел речь о заговоре,  Фавоний заметил, что междоусобная война еще хуже, чем попирающее законы единовластие,  а Статилий заявил, что человеку разумному и здравомыслящему не должно  подвергать себя опасности[1824] ради  порочных и безрассудных. Обоим возражал Лабеон (тоже участвовавший в  разговоре), а Брут промолчал, словно бы держась того мнения, что вопрос слишком  сложен и труден, но позже посвятил Лабеона в свои намерения, и тот горячо их  одобрил. Затем решено было привлечь к заговору другого Брута, по прозвищу  Альбин, не блиставшего, правда, ни особою отвагой, ни предприимчивостью, но  сильного поддержкою многочисленных гладиаторов, которых он содержал и готовил  для игр на потеху римлянам, и пользовавшегося у Цезаря большим доверием. Кассию  и Лабеону он не дал никакого ответа, но встретившись с Брутом с глазу на глаз и  узнав, что голова всему делу он, охотно обещал свою поддержку. Подобным же  образом слава Брута привлекла и остальных лучших граждан, и скоро подавляющее  их большинство оказалось в числе заговорщиков. И хотя не было ни совместной  присяги, ни торжественного обмена клятвами над закланной жертвой, все хранили  такое нерушимое молчание, настолько глубоко скрыли в душе тайну, что никто не  верил в надвигающуюся грозу, хотя боги заранее возвещали о ней устами  прорицателей, зловещими видениями и дурными приметами при жертвоприношениях.    

13. Брут, на плечи которого легла теперь ответственность за  все, что было в Риме самого доблестного, родовитого и высокого, и который  представлял себе опасность во всей ее полноте, – Брут на людях старался  сохранить совершенное спокойствие и ничем не выдать истинные свои мысли. Однако  ж дома, и особенно по ночам его нельзя было узнать. То забота прогоняла сон и  не давала сомкнуть глаз, то он с головою уходил в свои думы, снова и снова  измеряя трудности, стоящие на пути, и от жены, которая спала подле, не  укрылось, что супруг ее полон непривычного смятения и вынашивает какой-то  опасный и сложный замысел.    

Порция, как уже говорилось выше, была дочерью Катона. Брут,  приходившийся ей двоюродным братом, взял ее в жены не девицею, но молодой  вдовою, после смерти первого мужа, от которого у Порции остался маленький сын  по имени Бибул. Этот Бибул написал небольшую книгу воспоминаний о Бруте, она  сохранилась и до наших дней. Отлично образованная, любившая мужа, душевное  благородство соединявшая с твердым разумом, Порция не прежде решилась спросить  Брута об его тайне, чем произвела над собою вот какой опыт. Раздобыв  цирюльничий ножик, каким обыкновенно срезывают ногти, она закрылась в  опочивальне, выслала всех служанок и сделала на бедре глубокий разрез, так что  из раны хлынула кровь, а немного спустя начались жестокие боли и открылась  сильная лихорадка. Брут был до крайности встревожен и опечален, и тут Порция в  самый разгар своих страданий обратилась к нему с такою речью: «Я – дочь Катона,  Брут, и вошла в твой дом не для того только, чтобы, словно наложница, разделять  с тобою стол и постель, но чтобы участвовать во всех твоих радостях и печалях.  Ты всегда был мне безупречным супругом, а я... чем доказать мне свою  благодарность, если я не могу понести с тобою вместе сокровенную муку и заботу,  требующую полного доверия? Я знаю, что женскую натуру считают неспособной  сохранить тайну. Но неужели, Брут, не оказывают никакого воздействия на  характер доброе воспитание и достойное общество? А ведь я – дочь Катона и  супруга Брута! Но если прежде, вопреки всему этому, я полагалась на себя не до  конца, то теперь узнала, что неподвластна и боли». С этими словами она показала  мужу рану на бедре и поведала ему о своем испытании. Полный изумления, Брут  воздел руки к небесам и молил богов, чтобы счастливым завершением начатого дела  они даровали ему случай выказать себя достойным такой супруги, как Порция.  Затем он попытался успокоить и ободрить жену.    

14. Было назначено заседание сената, на которое непременно  ожидали Цезаря, и заговорщики решили действовать, рассудив, что так они смогут  сойтись вместе, не вызывая никаких подозрений, и окажутся в окружении лучших и  первых людей государства, которые, как только великий замысел исполнится, сразу  же встанут на защиту свободы. Знамение свыше – и знамение благоприятное –  усматривали они и в самом месте заседания. Это был портик, один из тех, что  окружают театр, а под кровлею портика находилась зала с сидениями и статуей  Помпея, воздвигнутой государством в память о том, что никто иной, как Помпей,  украсил театром и портиками эту часть города. Там-то вот и должен был собраться  сенат в самой средине месяца марта – в день, который римляне называют  мартовскими идами[1825],  и казалось, что Цезаря ведет туда некое божество, чтобы воздать ему за смерть  Помпея.    

Когда день настал, Брут опоясался кинжалом (никто, кроме  жены, об этом не ведал) и вышел из дому. Остальные встретились у Кассия и  повели на форум его сына, которому предстояло облачиться в так называемую  мужскую тогу[1826],  а оттуда все вместе направились в портик Помпея. Цезаря ждали с минуты на  минуту, и доведись тогда кому-нибудь проникнуть в мысли и намерения этих людей,  он был бы несказанно поражен их хладнокровием и самообладанием, ибо многие по  долгу и обязанности преторов занимались разбором судебных дел и не только спокойно  и сосредоточенно, словно бы не думая ни о чем ином, выслушивали тяжущихся, но и  выносили точные, обдуманные и надежно обоснованные решения. Когда же кто-то из  осужденных, не желая подчиниться приговору, стал с возмущенными криками взывать  к Цезарю, Брут обвел взглядом всех присутствующих и сказал: «Цезарь и не  препятствует и никогда не воспрепятствует мне действовать в согласии с  законами».    

15. А между тем много тревожных неожиданностей могли бы  вывести их из равновесия. Во-первых и в-основных, время уходило, а Цезаря все  не было, ибо внутренности жертвенных животных сулили беду, и не только женщины,  но и гадатели удерживали его дома. Во-вторых, к Каске, одному из участников  заговора, подошел какой-то человек и, взяв его за руку, промолвил: «Ты, Каска,  скрыл от нас свою тайну, а Брут все мне рассказал». Каска был поражен, а тот  продолжал со смехом: «С чего же это ты, мой любезнейший, так быстро разбогател,  что нынче собираешься искать должности эдила?[1827]» Вот как вышло, что Каска, обманутый  двусмысленностью речи своего знакомца, едва было не выдал тайны! А Бруту и  Кассию сенатор Попилий Ленат, приветствуя обоих живее обыкновенного, прошептал  чуть слышно: «Всей душой желаю вам счастливо исполнить то, что задумали, но  советую не медлить: про вас уже заговорили». Вслед за тем он удалился, внушив и  тому и другому опасение, что замысел их обнаружен.    

Спустя немного к Бруту подбегает кто-то из домочадцев с  вестью, что Порция при смерти. И верно, Порция была в таком напряженном  ожидании и настолько переполнена тревогой, что с величайшим трудом могла  принудить себя остаться дома, при любом шуме или же крике вскакивала с места,  словно одержимая вакхическим безумием, жадно расспрашивала каждого приходившего  с форума, что с Брутом, и сама посылала гонца за гонцом. Задержка тянулась  нестерпимо долго, и, в конце концов, под воздействием душевного смятения,  телесные силы ее иссякли и угасли. Она не успела даже уйти к себе в спальню, но  впала в беспамятство и оцепенение там, где сидела, щеки ее мертвенно побелели,  голос пресекся. Увидев это, служанки подняли страшный крик, к дверям сбежались  соседи, и тут же разнесся слух, будто Порция скончалась. Однако же она быстро  очнулась и пришла в себя, и женщины, опомнившись от испуга, захлопотали вокруг  нее. Брут, разумеется, был немало встревожен сообщением, которое ему принесли,  но не уступил чувству настолько, чтобы покинуть общее дело и вернуться домой.    

16. Тут объявили, что Цезарь уже близко и что его несут в  носилках. Обеспокоенный недобрыми предзнаменованиями, он намеревался ни одного  из важных дел в этот день не решать, но, сославшись на нездоровье, отложить все  до другого раза. Едва он вышел из носилок, к нему подбежал Попилий Ленат, тот  самый сенатор, который несколько времени назад желал Бруту удачи и успеха, и  довольно долго что-то ему говорил, а Цезарь внимательно слушал. Слов  заговорщики не улавливали, но подозревали, что этот тихий разговор – не что  иное, как донос, изобличение их умысла, а потому пали духом и переглянулись,  давая понять друг другу, что следует не дожидаться, пока их схватят, но немедля  умертвить себя собственными руками. Кассий и некоторые иные уже нащупали под  одеждой рукояти кинжалов и вытягивали клинки из ножен, когда Брут по выражению  лица Лената убедился, что он никого не обвиняет, напротив – о чем-то горячо  просит; не произнеся ни звука, ибо рядом было много чужих, он бросил на Кассия  светлый, радостный взгляд и вернул ему мужество. А спустя еще немного Ленат  поцеловал руку Цезаря и отступил в сторону, и стало уже совершенно ясно, что он  толковал с Цезарем лишь о себе самом и о своих нуждах.    

17. Сенаторы вошли в залу, и заговорщики сразу же окружили  кресло Цезаря, как будто собрались обратиться к нему с каким-то делом. Тут  Кассий, как рассказывают, поднял взор к изображению Помпея и призвал его на  помощь, словно тот и впрямь мог услыхать его зов, а Требоний вывел Антония  наружу и затеял долгий разговор, удерживая консула за дверями.    

Увидев Цезаря, весь сенат поднялся, а когда он сел,  заговорщики, обступили его тесным кольцом и вытолкнули вперед Туллия Кимвра,  который стал просить за своего брата-изгнанника. Все присоединились к просьбе  Туллия, ловили руки Цезаря, целовали ему грудь и голову. Сперва Цезарь отвечал  спокойным отказом, но потом, видя, что просители не унимаются, резко вскочил, и  тогда Туллий обеими руками сорвал у него с плеч тогу, а Каска первым – он стоял  позади – выхватил кинжал и нанес диктатору удар в плечо. Рана оказалась  неглубокой, и Цезарь, перехватив руку Каски, стиснувшую рукоять кинжала, громко  закричал по-латыни: «Каска, злодей, да ты что?» – а тот по-гречески кликнул на  помощь брата. Удары уже сыпались градом, Цезарь, однако ж, все озирался, ища  пути к спасению, но, когда заметил, что оружие обнажает и Брут, разжал пальцы,  сдавившие запястье Каски, накинул край тоги на голову и подставил тело под  удары. Слепо и поспешно разя многими кинжалами сразу, заговорщики ранили друг  друга, так что и Брут, бросившийся на Цезаря вместе с остальными, получил рану  в руку, и все без изъятия были залиты кровью.    

18. Итак, Цезарь умер, и Брут, выступив вперед, хотел  произнести речь. Но как ни успокаивал он сенаторов, как ни старался удержать их  на месте, все в ужасе, в величайшем смятении бежали, и у двери началась  жестокая давка, хотя никто за ними не гнался: заговорщики твердо положили не  убивать никого, кроме Цезаря, но всех призвать к освобождению. Правда, когда  они обдумывали и обсуждали свой план, все высказывались за то, чтобы умертвить  еще Антония, человека дерзкого и наглого, приверженца единовластия, ибо долгим  общением с солдатами он приобрел большое влияние в войске, а главное – с  неуемным и буйным нравом соединил теперь высокое достоинство консула, будучи  товарищем Цезаря по должности. Но Брут решительно воспротивился этому  намерению, во-первых, взывая к справедливости, а во-вторых, надеясь, что  Антоний переменится. Он верил, что этот человек – с добрыми задатками,  честолюбивый и жадный до славы – после убийства Цезаря будет увлечен их  примером, их прекрасною целью и поможет отечеству вернуть утраченную свободу.  Так Брут спас Антонию жизнь, но тот, охваченный страхом, переоделся в платье  простолюдина и бежал.    

Между тем Брут и его товарищи, с окровавленными руками,  потрясая обнаженными мечами и кинжалами, двинулись вверх, на Капитолий,  призывая сограждан к освобождению. Поначалу всюду звучали отчаянные крики, люди  метались с места на место, увеличивая смятение, вызванное непредвиденным  поворотом событий, но, убеждаясь, что ни дальнейшего кровопролития, ни грабежа  брошенных без присмотра денег и товаров не происходит, все мало-помалу успокоились,  и многие из сенаторов и незнатных граждан начали стекаться к Капитолию. Когда  собралась большая толпа, Брут произнес подходящую к случаю речь, стараясь  оправдаться перед народом и склонить его на свою сторону. Собравшиеся отвечали  громкими похвалами и призывали всех сойти вниз, так что заговорщики,  ободрившись, стали спускаться на форум. Во главе их шел Брут в блестящем  окружении виднейших граждан; они торжественно свели его с Капитолия и поставили  на ораторское возвышение. Это зрелище смутило пеструю и далеко не мирно  настроенную толпу на форуме, она притихла и чинно ждала, что будет дальше.  Когда Брут начал говорить, его не перебивали и слушали спокойно, но случившееся  было по душе отнюдь не каждому, и это обнаружилось, едва только вперед выступил  Цинна с обвинениями против убитого: площадь огласилась гневными воплями, Цинну  осыпа ли бранью, так что в конце концов, заговорщикам пришлось снова  удалиться на Капитолий. Брут опасался осады и, считая несправедливым, чтобы не  участвовавшие в деле подвергали себя опасности наравне с ним и его товарищами,  отослал лучших граждан, которые вместе с ним поднялись в крепость.    

19. На другой день, однако, сенаторы сошлись на заседание в  храм Земли и, выслушав Антония, Планка и Цицерона, – все трое говорили о  единодушии и забвении прошлого, – постановили не только считать  заговорщиков свободными от вины, но и просить консулов представить сенату  мнение, какими наградами следует их почтить. После заседания Антоний немедленно  отправил сына заложником на Капитолий, и когда Брут и его сообщники спустились,  пошли взаимные приветствия и объятия, а затем Антоний пригласил к обеду Кассия,  Лепид – Брута, и так каждый получил приглашение от кого-либо из своих друзей  или доброжелателей. С первыми лучами солнца снова собрался сенат. Засвидетельствовав  вначале свою признательность Антонию, за то, что он пресек междоусобную войну в  самом зародыше, и обратившись с похвалами к тем из заговорщиков, которые  присутствовали в курии, сенаторы произвели распределение провинций. Бруту был  назначен Крит, Кассию – Африка, Требонию – Азия, Кимвру – Вифиния, другому  Бруту – Галлия, что лежит по Эридану.    

20. После этого заговорили о завещании и похоронах Цезаря, и  Антоний требовал огласить завещание во всеуслышание, а тело предать погребению  открыто и с надлежащими почестями – дабы лишний раз не озлоблять народ; Кассий  резко возражал Антонию, но Брут уступил, совершив, по общему суждению, второй  грубый промах. Его уже и прежде обвиняли в том, что, пощадив Антония, он  сохранил жизнь жестокому и до крайности опасному врагу, а теперь, когда он  согласился, чтобы Цезаря хоронили так, как желал и настаивал Антоний, это сочли  ошибкою и вовсе непоправимой. Прежде всего, Цезарь отказывал каждому из римлян  по семидесяти пяти драхм и оставлял народу свои сады по ту сторону реки (ныне  там воздвигнут храм Фортуны) – и, узнав об этом, граждане ощутили пламенную  любовь к убитому и горячую тоску по нему. Далее, когда тело было вынесено на  форум, Антоний, произнося в согласии с обычаем похвальную речь умершему,  заметил, что толпа растрогана его словами, переменил тон и с горестными  сетованиями схватил и развернул окровавленную тогу Цезаря, всю изодранную  мечами. От порядка и стройности погребального шествия не осталось и следа. Одни  неистово кричали, грозя убийцам смертью, другие – как в минувшее время, когда  хоронили народного вожака Клодия, – тащили из лавок и мастерских столы и  скамьи и уже складывали громадный костер. На эту груду обломков водрузили  мертвое тело и подожгли – посреди многочисленных храмов, неприкосновенных  убежищ и прочих священных мест. А когда пламя поднялось и загудело, многие  стали выхватывать из костра полуобгоревшие головни и мчались к домам  заговорщиков, чтобы предать их огню. Но Брут и его единомышленники, надежно  приготовившись заранее, отразили опасность.    

Жил в Риме некий Цинна, поэт, не имевший к заговору ни  малейшего отношения, напротив – верный друг Цезаря. Ему приснилось, будто  Цезарь зовет его на обед, он отказывается, а тот упорно настаивает и, в конце  концов, берет его – изумленного и испуганного – за руку и силою ведет в  какое-то обширное и темное место. После этого сна его лихорадило всю ночь до  рассвета, но утром, когда начался обряд погребения, Цинна постыдился остаться  дома и вышел. Толпа между тем уже бушевала, его увидели и, приняв не за того,  кем он был на самом деле, но за другого Цинну, который недавно поносил Цезаря  на форуме, растерзали в клочья.    

21. Этот ужасный случай всего более – наряду с переменой в  поведении Антония – напугал Брута и его друзей, и они покинули Рим. Первое время  они оставались в Антии, рассчитывая вернуться, как только ярость народа  уляжется и утихнет, а этого, полагали они, дождаться будет нетрудно, ибо  порывы, владеющие толпою, неверны и мимолетны. Кроме того, они располагали  поддержкой сената, который, правда, оставил убийц Цинны безнаказанными, но  пытался выловить и заключить под стражу поджигателей, напавших в день похорон  на их дома. Уже и простой люд начинал тяготиться Антонием, который сделался  чуть ли не единоличным властителем, и тосковать по Бруту. Ожидали, что он сам  будет руководить и распоряжаться играми[1828],  которые должен был устроить по долгу претора, но Брут узнал, что многие старые  воины, прежде служившие под началом Цезаря и получившие от него землю в  деревнях и близ городов, замышляют отомстить его убийце и небольшими отрядами  стекаются в Рим, а потому не посмел приехать. Тем не менее игры были даны и  отличались большою пышностью и великолепием, несмотря на отсутствие претора,  который заранее скупил великое множество диких зверей и теперь распорядился ни  единого не продавать и не оставлять, но всех до последнего выпустить на арену.  Сам он нарочно отправился в Неаполь, чтобы встретить большую труппу актеров, а  друзьям писал, чтобы они уговорили выступить некоего Канутия, который тогда  пользовался на театре громадным успехом, – уговорили, ибо принуждать силою  никого из греков не годится. Писал он и Цицерону и просил его быть на играх  непременно.    

22. В таком-то вот положении находились дела, когда в Рим  прибыл молодой Цезарь, и события немедленно изменили свой ход. Это был внучатый  племянник Цезаря, по завещанию им усыновленный и назначенный наследником. Во  время убийства он находился в Аполлонии, занимаясь науками и поджидая Цезаря,  намеревавшегося в самом ближайшем будущем выступить походом на парфян. Узнав о  случившемся, молодой человек немедленно приехал в Рим. Торопясь приобрести  благосклонность народа, он, первым делом, принял имя Цезаря и, распределяя  между гражданами деньги, которые им оставил его приемный отец, одним ударом  пошатнул положение Антония, а щедрыми раздачами привлек и переманил на свою  сторону многих старых солдат Цезаря. Когда же, из ненависти к Антонию,  приверженцем молодого Цезаря сделался и Цицерон, Брут резко порицал его[1829] и писал, что Цицерон не  властью господина тяготится, но лишь испытывает страх перед злым господином и,  когда он и в речах и в письмах клянется, будто молодой Цезарь – достойный  человек, он просто-напросто выбирает себе ярмо полегче. «Но предки наши не  смирялись, – продолжает Брут, – и с добрыми господами!» Сам он еще  твердо не решил, начинать ли войну или хранить спокойствие, но одно ему ясно  уже теперь – никогда и ни за что он не будет рабом. И он не может не удивляться  тому, что Цицерон, который так отчаянно боится ужасов междоусобной войны,  позорного и бесславного мира не боится и в уплату за ниспровержение одного  тиранна – Антония – требует для себя права поставить тиранном Цезаря.    

23. Так писал Брут в первых своих письмах. Но видя, что  государство разделилось на два враждебных стана – стан Цезаря и стан Антония,  что войска, словно на продаже с торгов, изъявляют готовность присоединиться к  тому, кто больше заплатит, он, в совершенном отчаянии, решил покинуть Италию и  сухим путем, через Луканию, добрался до Элеи, что на берегу моря. Оттуда Порции  предстояло вернуться в Рим. Она пыталась скрыть волнение и тоску, но, несмотря  на благородную высоту нрава, все же выдала свои чувства, рассматривая картину  какого-то художника, изображавшую сцену из греческой истории: Андромаха  прощается с Гектором и, принимая сына из его рук, пристально глядит на супруга.  Видя образ своих собственных страданий, Порция не могла сдержать слез и все  плакала, много раз на дню подходя к картине. Когда же Ацилий, один из друзей  Брута, прочитал на память обращенные к Гектору слова Андромахи[1830]:    

     

Гектор, ты все мне теперь – и отец, и  любезная матерь.    

Ты и брат мой единственный, ты и  супруг мой прекрасный.    

     

– Брут улыбнулся и заметил: «А вот мне никак нельзя  сказать Порции то же, что говорит Андромахе Гектор:    

     

Тканьем, пряжей займись, приказывай женам  домашним.    

     

Лишь по природной слабости тела уступает она мужчинам в  доблестных деяниях, но помыслами своими отстаивает отечество в первых рядах  бойцов – точно так же, как мы». Об этом разговоре сообщает сын Порции Бибул.    

24. Из Элеи Брут поплыл в Афины. Народ приветствовал его не  только восторженными кликами на улицах, но и особыми постановлениями Собрания.  Поселившись у одного из своих гостеприимцев, Брут ходил слушать академика  Феомнеста и перипатетика Кратиппа и, занимаясь с ними философией, казалось, с  головою был погружен в науку, но между тем, исподволь, вел приготовления к  войне. Он отправил в Македонию Герострата, чтобы расположить в свою пользу  начальников тамошних войск, и сплачивал вокруг себя молодых римлян, которые  учились в Афинах. Среди них был и сын Цицерона. Брут расхваливал его на все  лады и говорил, что и во сне и наяву восхищается редкостным благородством юноши  и его ненавистью к тираннии. Наконец, он переходит к открытым действиям и,  узнав, что от азиатского берега отошло несколько римских судов, груженных  деньгами и находящихся под командою претора, отличного человека и доброго его  знакомца, выходит к Каристу ему навстречу. Брут убедил претора передать суда и  груз в его распоряжение, а затем принимал его у себя. Пир отличался особою пышностью  (Брут справлял день своего рождения), и когда, покончив с едою и перейдя к  вину, гости пили за победу Брута и свободу римлян, хозяин, желая воодушевить  собравшихся еще сильнее, потребовал себе чашу, но, приняв ее, без всякой  видимой причины вдруг произнес следующий стих:    

     

Грозная Мойра меня и сын Лето   погубили[1831].    

     

В дополнение к этому писатели сообщают, что накануне своей  последней битвы Брут дал воинам пароль «Аполлон». Вот почему в стихе, который  сорвался тогда у него с уст, видят знамение, предвозвестившее разгром при  Филиппах.    

25. После этого Антистий передает ему пятьсот тысяч драхм из  тех денег, какие должен был отвезти в Италию, а все остатки Помпеева войска,  еще скитавшиеся в фессалийских пределах, начинают радостно собираться под  знамена Брута. У Цинны Брут забрал пятьсот конников, которых тот вел к  Долабелле в Азию. Приплыв в Деметриаду, он завладел большим складом оружия,  которое было запасено по приказу старшего Цезаря для парфянского похода, а  теперь ждало отправки к Антонию.    

Претор Гортензий уже уступил Бруту власть над Македонией, а  все цари и правители окрестных земель уже обещали ему свою поддержку, когда  пришла весть, что брат Антония, Гай, переправившись из Италии и высадившись,  немедленно двинулся на соединение с войском Ватиния[1832], занимавшим Эпидамн и Аполлонию. Чтобы  упредить Гая и расстроить его планы, Брут внезапно выступил со своими людьми и,  несмотря на сильнейший снегопад и бездорожье, шел с такою быстротой, что  намного опередил подсобный отряд, который нес продовольствие. Но вблизи  Эпидамна, от усталости и стужи, на него напал волчий голод. Главным образом  недуг этот поражает скот и людей, измученных долгим пребыванием под  снегом, – то ли потому, что при охлаждении и уплотнении тела вся теплота  его уходит внутрь и до конца переваривает всю принятую человеком пищу, либо же,  напротив, оттого, что едкие и тонкие испарения тающего снега пронизывают тело и  губят его теплоту, выгоняя ее наружу. Ведь и испарина, сколько можно судить,  вызывается теплотою, угашаемою встречей с холодом на поверхности тела. Более  подробно этот вопрос рассматривается в другом сочинении[1833].    

26. Брут лишился чувств, и так как ни у кого из воинов не  было с собою ничего съестного, его приближенные вынуждены были обратиться за  помощью к неприятелю. Подойдя к городским воротам, они попросили у караульных  хлеба. Но те, узнавши, что Брут заболел, явились сами и принесли ему еды и  питья. В благодарность за услугу Брут, овладев городом, обошелся милостиво и  дружелюбно не только с этими воинами, но – ради них – и со всеми прочими. Между  тем Гай Антоний прибыл в Аполлонию и созывал туда всех воинов, размещенных  неподалеку. Но воины уходили к Бруту, и убедившись, что Бруту сочувствуют  жители города, Гай выступил в Буфрот. Еще в пути он потерял три когорты,  которые были изрублены Брутом, а затем, пытаясь отбить у противника выгодные  позиции близ Биллиды, завязал сражение с Цицероном и потерпел неудачу. (Молодой  Цицерон был у Брута одним из начальников и много раз одерживал победы над  врагом.) Вскоре после этого Гай, оказавшись среди болот, слишком рассредоточил  боевые силы, и тут его настиг сам Брут; не позволяя своим нападать, он окружил  противника отрядами конницы и распорядился щадить его – в надежде, что спустя  совсем немного эти воины будут под его командой. И верно – они сдались сами и  выдали своего полководца, а войско Брута сделалось многочисленным и грозным.  Пленному Гаю он оказывал долгое время полное уважение и даже не лишил его  знаков власти, хотя многие, в том числе и Цицерон, писали[1834] ему из Рима, настоятельно советуя казнить  этого человека. Когда же Гай вступил в тайные переговоры с военачальниками  Брута и попытался вызвать мятеж, Брут велел посадить его на корабль и зорко  сторожить. Воины, которые, поддавшись соблазну, стеклись в Аполлонию, звали  туда Брута, но он отвечал, что это противно римским обычаям и что они сами  должны прийти к полководцу и умолять его о милости и снисхождении к их  проступкам. Они выполнили его условие, и Брут их простил.    

27. Брут собирался переправиться в Азию, когда получил  сообщение о случившихся в Риме переменах. Сенат поддержал молодого Цезаря в  борьбе с Антонием, и Цезарь, изгнав своего врага из Италии, теперь уже сам  внушал страх и тревогу, ибо вопреки законам домогался консульства и содержал  громадное войско – без всякой нужды для государства. Видя, однако, что сенат  недоволен и обращает взоры за рубеж, к Бруту, и даже особым постановлением  утвердил за ним его провинции[1835],  Цезарь испугался. Он отправил к Антонию гонца с предложением дружбы, а потом  окружил город своими солдатами и таким образом добился консульства, хотя был  еще совершеннейший мальчишка и не достиг даже двадцати лет, как сказано в его  же собственных «Воспоминаниях». Немедленно вслед за тем он возбуждает против  Брута и его товарищей уголовное преследование за убийство без суда первого из  высших должностных лиц в государстве. Обвинителем Брута он назначил Луция  Корнифиция, обвинителем Кассия – Марка Агриппу. Они были осуждены заочно,  причем судьи подавали голоса, подчиняясь угрозам и принуждению. Рассказывают,  что когда глашатай, в согласии с обычаем, выкликал с ораторского возвышения имя  Брута, вызывая его на суд, народ громко застонал, а лучшие граждане молча  понурили головы, Публий же Силиций у всех на глазах разразился слезами, за что  имя его, спустя немного, было внесено в список обрекаемых на смерть. После  этого трое – Цезарь, Антоний и Лепид – заключили союз, поделили между собою  провинции и истребили, объявив вне закона, двести человек. В числе погибших был  и Цицерон.    

28. Когда весть об этом достигла Македонии, Брут оказался  перед необходимостью написать Гортензию, чтобы он казнил Гая Антония – в  отместку за смерть Брута Альбина и Цицерона: с первым Брута связывало родство,  со вторым дружба. Вот почему впоследствии, после битвы при Филиппах, Антоний,  захватив Гортензия в плен, приказал заколоть его на могиле своего брата. Брут о  кончине Цицерона говорил, что сильнее, чем скорбь и сострадание, его сокрушает  стыд при мысли о причинах этой смерти, и вину за все случившееся возлагал на  друзей в Риме. Они сами, больше, чем тиранны, виновны в том, что влачат рабскую  долю, восклицал Брут, если терпеливо смотрят на то, о чем и слышать-то  непереносимо!    

Перевезя свое – теперь уже внушительное и мощное – войско в  Азию, Брут приказал снаряжать корабли в Вифинии и близ Кизика, а сам подвигался  сушею, улаживая дела городов и ведя переговоры с властителями. Одновременно он  послал гонца в Сирию, чтобы вернуть Кассия из египетского похода[1836], ибо, как писал ему  Брут, не державы для себя ищут они, но хотят освободить отечество и того лишь ради  скитаются по свету, собирая военную силу, с помощью которой низложат тираннов.  Всякий миг и час им следует держать в уме эту главную цель, а потому не  удаляться от Италии, но спешить домой на помощь согражданам. Кассий согласился  с этими доводами и повернул назад, а Брут выступил ему навстречу. Они  встретились близ Смирны – впервые с тех пор, как расстались в Пирее и один  направился в Сирию, а другой в Македонию, – и оба ощутили живейшую радость  и твердую надежду на успех при виде войска, которое собрал каждый из них. И  верно, ведь они покинули Италию наподобие самых жалких изгнанников, безоружными  и нищими, не имея ни судна с гребцами, ни единого солдата, ни города, готового  их принять, и вот, спустя не так уж много времени, они сходятся снова, располагая  и флотом, и конницей, и пехотою, и деньгами в таком количестве, что способны  достойно соперничать со своими противниками в борьбе за верховную власть в  Риме.    

29. Кассий желал, чтобы они с Брутом пользовались равными  почестями, но Брут опередил и превзошел его желание, и обыкновенно приходил к  нему сам, принимая в расчет, что Кассий старше годами и менее вынослив телом.  Кассий пользовался славою опытного воина, но человека раздражительного и  резкого, который подчиненным не внушает ничего, кроме страха, и слишком охотно  и зло потешается насчет друзей, Брута же за его нравственную высоту ценил  народ, любили друзья, уважала знать, и даже враги не питали к нему ненависти,  ибо он был на редкость мягок и великодушен, неподвластен ни гневу, ни  наслаждению, ни алчности и с непреклонною твердостью держался своего мнения,  отстаивая добро и справедливость. Всего более, однако, славе и влиянию Брута  способствовала вера в чистоту его намерений. В самом деле, даже от Помпея  Великого никто всерьез не ожидал, что в случае победы над Цезарем он откажется  от власти и подчинится законам, напротив, все опасались, как бы он не удержал  власть навсегда, назвав ее, – чтобы успокоить народ, – именем  консульства или диктатуры, или какой-либо иной, более скромной и менее высокой  должности. Что же касается Кассия, такого горячего и вспыльчивого, так часто  отступавшего от справедливости ради собственной выгоды, и сомнений-то почти не  было, что он воюет, терпит скитания и опасности, ища лишь могущества и  господства для себя, а отнюдь не свободы для сограждан. Ведь и в более ранние  времена люди вроде Цинны, Мария, Карбона обращали отечество в военную добычу  или, если угодно, в награду победителю на состязаниях и разве что во  всеуслышание не объявляли, что вооруженною рукой оспаривают друг у друга  тираннию. Однако ж Брута, сколько нам известно, даже враги не обвиняли в  подобной переменчивости и вероломстве, а Антоний в присутствии многих  свидетелей говорил, что, по его мнению, один лишь Брут выступил против Цезаря,  увлеченный кажущимся блеском и величием этого деяния, меж тем как все прочие  заговорщики просто-напросто ненавидели диктатора и завидовали ему. Вот почему  Брут, как явствует из его писем, не столько полагался на свою силу, сколько на  нравственную высоту. Так, когда решающий миг уже близится, он пишет Аттику, что  нет судьбы завиднее его: либо он выйдет из битвы победителем и освободит  римский народ, либо погибнет и тем самым избавит себя от рабства. «Все  остальное для нас ясно и твердо определено, – продолжает Брут, – неизвестно  только одно – предстоит ли нам жить, сохраняя свою свободу, или же умереть  вместе с нею». Марк Антоний, говорится в том же письме, терпит достойное  наказание за свое безрассудство. Он мог бы числиться среди Брутов, Кассиев и  Катонов, а стал прихвостнем Октавия, и если теперь не понесет поражения с ним  вместе, то вскорости будет сражаться против него. Этими словами Брут словно бы  возвестил будущее, и возвестил точно.    

30. В Смирне Брут просил Кассия поделиться с ним  деньгами, – которых тот собрал немало, – ибо все, что было у него  самого, он израсходовал на постройку флота, достаточно многочисленного, чтобы  сделать их безраздельными хозяевами Средиземного моря. Друзья не советовали  Кассию давать деньги. «Несправедливо! – кричали они. – Ты берёг и  хранил, ты взимал и взыскивал, навлекая на себя всеобщую ненависть, а плоды  забирает Брут, чтобы угождать своим солдатам!» Тем не менее Кассий отдал Бруту  третью часть своей казны.    

После этого они снова расстались, и каждый принялся за свои  дела. Кассий взял Родос и обошелся с жителями очень жестоко, – и это после  того, как, вступая в город, отвечал тем, кто приветствовал его именем царя и  владыки: «Не царь и не владыка, но убийца и каратель владыки и царя!» Брут  требовал у ликийцев денег и воинов, но народный вожак Навкрат склонил города к  мятежу, и ликийцы заняли несколько высот, чтобы помешать Бруту вторгнуться в их  страну. Сперва Брут двинул против них свою конницу, которая напала на врага во  время завтрака и перебила шестьсот человек, а потом, захватив несколько крепостей  и городков, отпустил всех пленных без выкупа, надеясь привлечь к себе народ  добротою. Но ликийцы были строптивы, урон, который они несли, крайне их  озлоблял, а снисходительность и человеколюбие Брута нимало не трогали, и в  конце концов Брут загнал самых горячих и воинственных среди них в Ксанф и  осадил город.    

Осажденные пытались бежать, переплыв под водою реку, что  протекала у стен Ксанфа, но запутывались в расставленных на глубине сетях,  которые звоном колокольцев, привязанных к поплавкам, немедленно выдавали  попадавшихся. Тогда ксанфийцы сделали ночью вылазку и подожгли часть осадных  машин, но римляне быстро заметили противника и оттеснили его назад, а когда  сильные порывы ветра стали перебрасывать языки пламени через крепостные зубцы и  занялись близлежащие дома, Брут испугался за судьбу всего города и приказал  своим помочь горожанам тушить пожар. 31. Но ликийцев внезапно охватило  чудовищное, поистине неописуемое безумие, которое скорее всего следовало бы  назвать жаждою смерти. Люди всех возрастов, свободные и рабы, вместе с  женщинами, с детьми, взбирались на стены и оттуда копьями и стрелами осыпали  неприятелей, спешивших им на помощь, а сами тащили камыш, дрова и вообще все,  что легко воспламеняется и горит, и таким образом разнесли огонь повсюду, беспрерывно  его поддерживая и всячески раздувая его ярость. Пламя опоясало Ксанф сплошным  кольцом и ослепительно полыхало в ночной мгле, а Брут, глубоко потрясенный тем,  что совершалось у него на глазах, проезжал верхом вдоль городских стен,  страстно желая помочь, простирал руки к осажденным и упрашивал их пожалеть и  спасти свой город. Но никто его не слушал, все стремились любым способом лишить  себя жизни, – не только мужчины и женщины, но даже малые дети: с криками и  воплями они прыгали в огонь, бросались вниз головой со стен, подставляли горло  или обнаженную грудь под отцовский меч и молили разить без пощады. Когда город  уже погиб, римляне заметили женщину, висевшую в петле, к шее удавленницы был  привязан мертвый ребенок, и мертвой рукой она подносила горящий факел к своему  жилищу. Столь страшным было это зрелище, что Брут не решился на него взглянуть,  но, услышав рассказ очевидцев, заплакал и через глашатая посулил награду  воинам, которые спасут жизнь хотя бы одному ликийцу. Сообщают, что набралось  всего сто пятьдесят человек, не противившихся спасению и не уклонившихся от  него. Так ксанфийцы, спустя долгое время, словно бы завершили назначенный  судьбою круг и своею неукротимой отвагою пробудили воспоминание об участи их  предков[1837], которые в войну с  персами подобным же образом сожгли и разрушили свой город и погибли от  собственной руки.    

32. Патары упорно отказывали римлянам в повиновении, и Брут  не решался напасть на город, боясь такого же безумия, как в Ксанфе. После  долгих размышлений он отпустил без выкупа несколько женщин из Патар,  захваченных его солдатами. То были жены и дочери видных граждан, и своими  рассказами о Бруте, о его необыкновенной честности и справедливости они убедили  отцов и мужей смириться и сдать город римлянам. После этого и все прочие ликийцы  покорились и доверились Бруту. Его честность и доброжелательность превзошли все  их ожидания, ибо в то самое время, когда Кассий заставил родосцев выдать все  золото и серебро, какое было у каждого в доме (из этих взносов составилась  сумма около восьми тысяч талантов), да сверх того обязал город в целом уплатить  еще пятьсот талантов, в это самое время Брут взыскал с ликийцев сто пятьдесят  талантов и, не причинив им более никакого вреда или же убытка, ушел в Ионию.    

33. Среди многих достопамятных поступков, которые совершил  Брут, награждая и карая по заслугам, я расскажу лишь об одном, доставившем  наибольшее удовлетворение и самому Бруту и благороднейшим из римлян. Когда  Помпей Магн, разбитый Цезарем и лишившийся своей великой власти, бежал и  приблизился к египетскому берегу у Пелусия, опекуны малолетнего царя держали  совет с друзьями, и мнения разделились – одни считали нужным принять беглеца,  другие советовали не впускать его в Египет. Но некий хиосец Феодот, нанятый к  царю учителем красноречия и, за недостачею более достойных, тоже приглашенный  на совет, объявил, что и те и другие не правы и что в сложившихся  обстоятельствах единственно целесообразное решение – принять Помпея, а затем  его умертвить. И в заключение речи примолвил, что, дескать, мертвец не укусит.  Все согласились с Феодотом, и Помпей Магн пал, явивши своею участью пример  величайшей неожиданности, подстерегающей человека, и гибель его была плодом и  следствием изощренного красноречия софиста, как похвалялся сам Феодот. Немного  спустя в Египет прибыл Цезарь, и все эти злодеи понесли жестокую кару и  расстались с жизнью, только Феодот получил от судьбы отсрочку, но, вдосталь  вкусив позора, нищеты и бездомных скитаний, в конце концов, не укрылся от взора  Брута, когда тот проходил через Азию. Злодея привели на суд и казнили, и  смертью своей он приобрел больше известности, нежели жизнью.    

34. Брут звал Кассия к себе в Сарды и выступил ему навстречу  вместе с друзьями, а все войско, выстроенное в полном вооружении, провозгласило  обоих императорами. Но, как всегда бывает в важных предприятиях, сопряженных с  участием многих друзей и полководцев, у обоих накопились обвинения и жалобы, и  первым делом, прямо с дороги, они заперлись вдвоем и, с глазу на глаз,  принялись осыпать друг друга упреками, потом перешли к прямым нападкам и  обличениям, а под конец даже полились слезы и зазвучали слова, чересчур  страстные и прямолинейные, так что друзья за дверями дивились их ожесточению и  силе гнева и опасались, как бы разговор этот не кончился бедою, однако ж войти,  памятуя строгий запрет, не смели. Только Марк Фавоний, горячий поклонник  Катона, в любви своей к философии высказывавший больше необузданного чувства,  чем здравого размышления, все же попытался проникнуть внутрь. Слуги задержали  его на пороге, но не так-то просто было остановить Фавония, рвущегося к  цели, – в любых обстоятельствах он действовал одинаково стремительно и  буйно. Свое достоинство римского сенатора он не ставил ни во что, и нередко  киническою откровенностью речей заглушал их оскорбительный смысл, так что  грубая его назойливость воспринималась как шутка. Вот и в тот раз, оттолкнув  стражу, он силою ворвался в двери и деланным голосом произнес гомеровские стихи[1838], вложенные поэтом в уста  Нестору:    

     

Но покоритесь, могучие! оба меня вы  моложе    

     

и так далее, Кассий рассмеялся, но Брут выгнал Фавония,  обозвав его грязным псом и лжепсом[1839].  Все же вторжение Фавония положило спору конец, и они разошлись. Затем Кассий  давал обед, на который Брут позвал своих друзей. Все уже легли за стол, когда  появился Фавоний, только что после купания. Брут объявил во всеуслышание, что  этого гостя никто не приглашал, и велел ему поместиться на верхнем ложе, но  Фавоний оттолкнул служителей и улегся на среднем[1840]. И за вином царили веселые шутки,  перемежавшиеся приятными рассказами и философской беседою.    

35. На другой день Брут разбирал дело римлянина Луция  Оцеллы, бывшего претора и доверенного своего помощника, которого сардийцы  обвиняли в хищении казенных денег, и осудив его, лишил гражданской чести. Это  чрезвычайно раздосадовало Кассия. Сам он незадолго до того, когда двоих его  друзей изобличили в таком же точно преступлении, изругал их с глазу на глаз, но  в открытом заседании оправдал и продолжал пользоваться их услугами. Он даже  порицал Брута за чрезмерную приверженность законам и справедливости в такое  время, которое требует гибкости и снисходительности. Но Брут просил его  вспомнить иды марта, когда они убили Цезаря, – а ведь Цезарь сам не грабил  всех подряд, он только давал возможность делать это другим. А стало быть, если  и существует какое-либо основание, позволяющее не думать о справедливости, то  уж лучше было бы терпеть бесчинства друзей Цезаря, чем смотреть сквозь пальцы  на бесчинства собственных друзей. «Да, – пояснил Брут свою мысль, –  ибо тогда нас корили бы только за трусость, а теперь, к довершению всех трудов  наших и опасностей, мы прослывем врагами справедливости». Таковы были правила и  убеждения Брута.    

36. Когда они уже готовились переправиться из Азии в Европу,  Бруту, как сообщают, явилось великое и удивительное знамение. Он и от природы  был не сонлив, а упражнениями и непримиримою строгостью к себе сократил часы  сна донельзя, так что днем вообще не ложился, а ночью – лишь после того, как не  оставалось ни единого дела, которым он мог бы заняться, и ни единого человека,  с которым он мог бы вести беседу. А в ту пору, когда война уже началась и исход  всего начатого был в руках Брута, а мысли и заботы его были устремлены в  будущее, он обыкновенно с вечера, сразу после обеда, дремал недолго, чтобы всю  оставшуюся часть ночи посвятить неотложным делам. Если же он все завершал и  приводил в порядок скорее обычного, то читал какую-нибудь книгу, вплоть до  третьей стражи[1841] –  пока не приходили с докладом центурионы и военные трибуны. Итак, он собирался  переправлять войско в Европу. Была самая глухая часть ночи, в палатке Брута  горел тусклый огонь; весь лагерь обнимала глубокая тишина. Брут был погружен в  свои думы и размышления, как вдруг ему послышалось, будто кто-то вошел. Подняв  глаза, он разглядел у входа страшный, чудовищный призрак исполинского роста.  Видение стояло молча. Собравшись с силами, Брут спросил: «Кто ты – человек или  бог, и зачем пришел?» Призрак отвечал: «Я твой злой гений, Брут, ты увидишь  меня при Филиппах». – «Что ж, до свидания», – бесстрашно промолвил  Брут.    

37. Когда призрак исчез, Брут кликнул рабов. Они уверяли,  что ничего не видели и не слышали никаких голосов. Всю ночь Брут не сомкнул  глаз, а рано поутру отправился к Кассию и рассказал о своем видении. Кассий,  который держался взглядов Эпикура и нередко беседовал об эпикурейской философии  с Брутом, отвечал так: «По нашему учению, Брут, не все, что мы видим или же  чувствуем, – истинно. Ощущение есть нечто расплывчатое и обманчивое, а  мышление с необычайною легкостью сочетает и претворяет воспринятое чувствами в  любые мыслимые образы предметов, даже не существующих в действительности. Ведь  эти образы подобны отпечаткам на воске, и человеческая душа, которой  свойственно не только воспринимать их, но и создавать самой, способна сама по  себе, без малейших усилий, придавать им самые различные формы. Это видно хотя  бы на примере сновидений, силою воображения создаваемых почти из ничего, однако  же насыщенных всевозможными картинами и событиями. По своей природе душа  находится в беспрерывном движении; движение ее и есть то, что мы называем  представлениями и мыслями. Что же касается тебя, то, вдобавок ко всему, тело  твое, измученное непосильными трудами, колеблет и смущает разум. Теперь о  духах. Мы не верим в их существование, а если они существуют, то не могут иметь  ни человеческого обличия, ни голоса, и власть их на нас не распространяется. Я  бы, впрочем, хотел, чтобы все было иначе – тогда мы с тобою, возглавляя самое  священное и самое прекрасное из всех людских начинаний, могли бы полагаться не  только на пехоту, на конницу и на многочисленный флот, но и на помощь богов».  Такими доводами пытался Кассий успокоить Брута.    

Когда воины всходили на корабли, сверху слетели два орла и  уселись на первые знамена. Они сопровождали войско до самых Филипп и кормились  тем, что бросали им солдаты, но ровно за день до битвы улетели.    

38. Бо льшая часть племен, землями которых следовало  войско, уже покорилась Бруту, а если встречался город или властитель, раньше  избегнувший его внимания, Брут и Кассий склоняли его на свою сторону теперь и  так достигли морского берега против острова Фасоса. Там близ Симбола, в так  называемых Теснинах, стоял лагерем Норбан. Страшась окружения, он вынужден был  отойти и уступить позицию противнику, который едва не захватил Норбана вместе  со всеми его людьми, – ибо Цезарь задерживался из-за болезни, – но  Антоний подоспел на помощь с такой быстротой, что Брут просто не поверил своим  глазам. Спустя десять дней появился и Цезарь и разбил лагерь напротив Брута, а  напротив Кассия стал Антоний. Равнину, которая разделяла враждебные лагери,  римляне называют «Филиппийские поля» [campi Philippi].    

Никогда еще столь громадные войска римлян не сражались друг  против друга. Числом солдат Брут намного уступал Цезарю, зато войско его  отличалось поразительной красотою и великолепием вооружения. Почти у всех  оружие было украшено золотом и серебром; на это Брут денег не жалел, хотя во  всем остальном старался приучать начальников к воздержности и строгой  бережливости. Он полагал, что богатство, которое воин держит в руках и носит на  собственном теле, честолюбивым прибавляет в бою отваги, а корыстолюбивым –  упорства, ибо в оружии своем они видят ценное имущество и зорко его берегут.    

39. Цезарь произвел смотр войску и распорядился выдать  каждому из солдат понемногу хлеба и по пяти драхм для жертвоприношения. Тогда  Брут, в знак презрения к нужде или же скупости противника, сперва, в согласии с  обычаем, устроил на открытом месте смотр и принес очистительные жертвы, а затем  распределил по центуриям[1842] множество  жертвенных животных, да еще сверх того каждый воин получил по пятидесяти драхм,  так что в сравнении с неприятелем люди Брута обнаруживали куда больше  преданности и рвения.    

За всем тем во время смотра Кассию было дурное  предзнаменование – ликтор протянул ему венок верхом вниз. Рассказывают, что еще  до того, на каких-то играх, в торжественном шествии несли золотую статую  Победы, принадлежавшую Кассию, но носильщик поскользнулся, и она упала на  землю. Вдобавок, что ни день, над лагерем во множестве появлялись плотоядные  птицы, а в одном месте внутри лагерных укреплений заметили рой пчел. Место это  прорицатели огородили, чтобы с помощью искупительных обрядов унять суеверный  страх, безраздельно завладевший воинами и мало-помалу начинавший смущать и  самого Кассия, невзирая на его эпикурейские убеждения. Вот почему Кассий не был  склонен немедленно решать исход войны битвою, но советовал отложить сражение и  затянуть борьбу, поскольку денег у них достаточно, а численно они слабее врага.  Но Брут и раньше стремился как можно скорее завершить дело битвой и либо  вернуть отечеству свободу, либо избавить всех людей от бедствий, причиняемых  бесконечными поборами, походами и военными распоряжениями, а теперь, видя, что  его всадники берут верх во всех стычках и пробных схватках, утвердился в своих  намерениях еще более. Кроме того, несколько отрядов перебежали на сторону  противника, начались доносы и подозрения, что примеру их готовы последовать  другие, и это обстоятельство заставило многих друзей Кассия принять на военном  совете сторону Брута. Впрочем и среди друзей Брута нашелся один –  Ателлий, – который поддержал Кассия и предлагал хотя бы переждать зиму. На  вопрос Брута, что надеется он выгадать, дождавшись следующего года, Ателлий  отвечал: «Да хоть проживу подольше, и на том спасибо!» Кассий был возмущен этим  ответом, да и всех остальных до крайности раздосадовали слова Ателлия. Итак,  решено было дать битву на другой день.    

40. Брут был полон счастливых надежд, и после обеда, за  которым не смолкали философские рассуждения, лег отдохнуть. Но Кассий, как  сообщает Мессала, обедал в узком кругу самых близких друзей и был задумчив и  молчалив, вопреки своему нраву и привычкам. Встав из-за стола, он крепко сжал  Мессале руку и промолвил по-гречески (как всегда, когда хотел выказать особое  дружелюбие): «Будь свидетелем, Мессала, я терплю ту же участь, что Помпей  Магн, – меня принуждают в одной-единственной битве подставить под удар все  будущее отечества. Не станем, однако ж, терять мужества и обратим взоры наши к  Судьбе, ибо отказывать ей в доверии несправедливо, даже если решения наши  окажутся неудачны!» И не прибавив больше ни слова, продолжает Мессала, Кассий  обнял его; еще раньше он пригласил Мессалу назавтра к обеду – то был день его  рождения.    

На рассвете в лагерях Брута и Кассия был поднят сигнал битвы  – пурпурный хитон, а сами полководцы встретились посредине, между лагерями, и  Кассий сказал: «Я хочу, чтобы мы победили, Брут, и счастливо прожили вместе до  последнего часа. Но ведь самые великие из человеческих начинаний – в то же  время самые неопределенные по конечному своему исходу, и если битва решится  вопреки нашим ожиданиям, нам нелегко будет свидеться снова. Так скажи мне  теперь, что думаешь ты о бегстве и о смерти?» и Брут отвечал: «Когда я был  молод и неопытен, Кассий, у меня каким-то образом – уж и сам не знаю как – вырвалось  однажды опрометчивое слово: я порицал Катона за то, что он покончил с собой.  Мне представлялось и нечестивым, и недостойным мужа бежать от своей участи, не  претерпеть бесстрашно все, что бы ни выпало тебе на долю, но скрыться,  исчезнуть. Теперь я иного мнения. Если бог не судил нам удачи в нынешний день,  я не хочу подвергать испытанию новые надежды и новые приготовления, но уйду с  благодарностью судьбе за то, что в мартовские иды отдал свою жизнь отечеству и,  опять-таки ради отечества, прожил еще одну жизнь, свободную и полную славы».  Тогда Кассий улыбнулся, обнял Брута и промолвил: «Что же, с этими мыслями –  вперед, на врага! Мы либо победим, либо не узнаем страха пред победителями».    

Затем, в присутствии друзей, они уговорились насчет  построения войска. Брут просил Кассия уступить начальствование над правым  крылом ему, хотя, по общему суждению, и опыт, и годы давали Кассию больше прав  на это место в строю. Тем не менее Кассий согласился и даже приказал стать на  правое крыло самому лучшему и отважному из своих легионов во главе с Мессалою.  И Брут, не теряя ни мгновения, бросил вперед свою пышно разубранную конницу и  столь же стремительно начал строить в боевой порядок пехоту.    

41. Тем временем Антоний вел от болота, у края которого  находился его лагерь, рвы по направлению к равнине, чтобы отрезать Кассию путь  к морю, а Цезарь, или, вернее, войска Цезаря, – ибо сам он был нездоров и  в деле не участвовал, – спокойно выжидали, никак не предполагая, что  неприятель завязывает сражение, но в полной уверенности, что это всего-навсего  вылазка с целью помешать работам и распугать солдат-землекопов дротиками и  грозным шумом. Не обращая внимания на тех, кто выстроился против их собственных  позиций, они с изумлением прислушивались к громким, но невнятным крикам, доносившимся  со стороны рвов.    

Меж тем как сам Брут верхом на коне объезжал легионы,  ободряя воинов, начальники, один за другим, получали написанные его рукою  таблички с паролем. Но лишь немногие воины успели услышать пароль, который  стали передавать по рядам, – большинство, не дождавшись команды, в едином  порыве, с единым кличем ринулось на врага. Это беспорядочное движение сразу же  искривило боевую линию и оторвало легионы друг от друга, и первым легион  Мессалы, а за ним соседние соприкоснулись на ходу с левым флангом Цезаря. Едва  вступив в схватку с передними рядами и сразив очень немногих, они обошли  неприятеля и захватили лагерь. Как рассказывает сам Цезарь в своих  «Воспоминаниях», одному из его друзей, Марку Арторию, во сне явилось видение,  повелевшее, чтобы Цезарь поднялся с постели и покинул лагерь. Он подчинился – и  едва успел выбраться за лагерные укрепления. Враги решили, что Цезарь мертв,  ибо пустые его носилки были насквозь пробиты дотиками и метательными копьями.  Победители учинили страшную резню и, кроме захваченных в самом лагере, уложили  две тысячи лакедемонян, которые явились на помощь Цезарю в разгар битвы.    

42. Те воины Брута, которые не участвовали в обходе  неприятельского фланга, легко потеснили приведенного в замешательство врага и,  изрубив в рукопашной три легиона, упоенные своим успехом, ворвались в лагерь на  плечах беглецов. С ними был и сам Брут. Тут, однако, побежденные  воспользовались благоприятным для них обстоятельством, которого не приняли в  расчет победители: они нанесли ответный удар по лишенной прикрытия и уже вконец  расстроенной боевой линии противника, правое крыло которой, увлекшись погонею,  потеряло всякую связь с главными силами. Средина, правда, отбивалась с  величайшим ожесточением, и ее сломить не удалось, но левое крыло, где царил  беспорядок и где ничего не знали о ходе сражения, они обратили в бегство и  гнали до самого лагеря, который и разорили, – без ведома обоих своих  полководцев. В самом деле, Антоний, как сообщают, при первом же натиске  неприятеля укрылся на болоте, а Цезарь, покинув лагерь, исчез без следа, и к  Бруту даже являлись воины с донесением, что убили Цезаря, потрясали  окровавленными мечами и описывали наружность и годы. Наконец, после  кровопролитного боя, средина отбросила врага, так что Брут одержал полную победу.  Зато Кассий понес полное поражение, и вот что единственно сгубило обоих: Брут,  полагая, что Кассий победил, не пришел ему на выручку, а Кассий думал, что Брут  погиб, и не дождался его помощи. Мессала считает доказательством победы то, что  они захватили у врага трех орлов и много иных знамен, тогда как враг не взял у  них ничего.    

Разрушив дотла лагерь Цезаря и возвращаясь назад, Брут  удивился, не видя на прежнем месте ни шатра Кассия, возвышающегося, как обычно,  над другими, ни остальных палаток (почти все они были сметены и опрокинуты, как  только неприятель ворвался в лагерь). Несколько его приближенных, отличавшихся  особою остротой глаза, говорили, что различают в лагере Кассия множество ярко  сверкающих шлемов и серебряных щитов, которые движутся с места на место и ни по  числу своему ни по внешнему виду не могут принадлежать страже, охраняющей  лагерь. Впрочем, продолжали они, по ту сторону укреплений не видно и такой горы  трупов, какая непременно осталась бы после разгрома стольких легионов. Эти слова  первыми навели Брута на мысль, что стряслась беда. Он велел одному из отрядов  нести стражу во вражеском лагере, а сам, прекратив погоню и собрав всех своих  воедино, поспешил на подмогу Кассию.    

43. Пора, однако, рассказать, что приключилось тем временем  с Кассием. Его нисколько не обрадовал первый бросок людей Брута, которые пошли  в наступление без пароля и без команды, и с большим неудовольствием следил он  за дальнейшим ходом событий – за тем, как правое крыло одержало верх и тут же  кинулось грабить лагерь, даже и не думая завершить окружение и сжать неприятеля  в кольце. Но сам он вместо того, чтобы действовать с расчетом и решительностью,  только медлил без всякого толка, и правое крыло врага зашло ему в тыл, и  немедля конница Кассия дружно побежала к морю, а затем дрогнула и пехота.  Пытаясь остановить воинов, вернуть им мужество, Кассий вырвал знамя у одного из  бегущих знаменосцев и вонзил древко перед собою в землю, хотя даже его личная  охрана не изъявляла более ни малейшего желания оставаться рядом со своим  командующим. Так, волей-неволей, он с немногими сопровождающими отступил и  поднялся на холм, с которого открывался широкий вид на равнину. Впрочем, сам он  был слаб глазами и даже не мог разглядеть свой лагерь, который разоряли враги,  но его спутники заметили приближающийся к ним большой отряд конницы. Это были  всадники, посланные Брутом; Кассий, однако, принял их за вражескую погоню. Все  же он выслал на разведку одного из тех, кто был подле него на холме, некоего  Титиния. Всадники заметили Титиния и, узнавши друга Кассия и верного ему  человека, разразились радостными криками; приятели его спрыгнули с коней и  горячо его обнимали, а остальные скакали вокруг и, ликуя, бряцали оружием, и  этот необузданный восторг стал причиною непоправимого бедствия. Кассий решил,  что под холмом, и в самом деле, враги и что Титиний попался к ним в руки. Он  воскликнул: «Вот до чего довела нас постыдная жажда жизни – на наших глазах  неприятель захватывает дорогого нам человека!» – и с этими словами удалился в  какую-то пустую палатку, уведя за собою одного из своих отпущенников, по имени  Пиндар, которого еще со времени разгрома Красса постоянно держал при себе на  случай подобного стечения обстоятельств. От парфян он благополучно спасся, но  теперь, накинув одежду на голову, он подставил обнаженную шею под меч  отпущенника. И голову Кассия нашли затем отдельно от туловища, а самого Пиндара  после убийства никто не видел, и потому некоторые даже подозревали, что он  умертвил Кассия но собственному почину. Прошло совсем немного – и всадники  стали видны вполне отчетливо, а тут и Титиний с венком, которым его на радостях  украсили, явился, чтобы обо всем доложить Кассию. Когда же он услыхал стоны и  рыдания убитых горем друзей и узнал о роковой ошибке командующего и о его  гибели, он обнажил меч и, отчаянно проклиная свою медлительность, закололся.    

44. При первом же известии о поражении Брут поспешил к месту  боя, но о смерти Кассия ему донесли уже вблизи лагеря. Брут долго плакал над  телом, называл Кассия последним из римлян, словно желая сказать, что людей  такой отваги и такой высоты духа Риму уже не видать, а затем велел прибрать и  обрядить труп и отправить его на Фасос, чтобы не смущать лагерь погребальными  обрядами. Собрав воинов Кассия, он постарался успокоить их и утешить. Видя, что  они лишились всего самого необходимого, он обещал каждому по две тысячи драхм –  в возмещение понесенного ущерба. Слова его вернули солдатам мужество, а  щедрость повергла их в изумление. Они проводили Брута, на все лады восхваляя  его и крича, что из четырех императоров один только он остался непобежденным в  этой битве. И верно, течение событий показало, что Брут не без основания  надеялся выйти из битвы победителем. С меньшим, чем у неприятеля, числом  легионов он опрокинул и разбил все стоявшие против него силы, а если бы, к тому  же в ходе боя смог воспользоваться всем своим войском, если бы бо льшая  его часть не обошла вражеские позиции с фланга и не бросилась грабить, –  вряд ли можно сомневаться, что противник был бы разгромлен наголову.    

45. У Брута пали восемь тысяч (вместе с вооруженными рабами,  которых Брут называл «бригами»). Однако противник, как утверждает Мессала,  потерял более чем вдвое и потому был опечален и подавлен гораздо сильнее, но –  лишь до тех пор, пока, уже под вечер, к Антонию не явился слуга Кассия, по  имени Деметрий, и не принес ему снятые прямо с трупа одежды и окровавленный  меч. Это настолько воодушевило вражеских начальников, что с первыми лучами  солнца они вооружили своих и повели их в битву. Между тем в обоих лагерях Брута  царили волнения и тревога, ибо собственный его лагерь был битком набит пленными  и требовал сильной охраны, лагерь же Кассия не так-то уж легко и спокойно  встретил смену полководца, а, вдобавок, потерпевшие поражение страдали от  зависти и даже ненависти к своим более удачливым товарищам. Итак, Брут решил  привести войско в боевую готовность, но от сражения уклоняться. Между пленными  было множество рабов, и, обнаружив, что они замешались в гущу воинов, Брут счел  это подозрительным и приказал их казнить, из числа же свободных некоторых  отпустил на волю, объявив, что скорее у его противников были они пленниками и  рабами, тогда как у него вновь обрели свободу и гражданское полноправие. Видя,  однако, что и его друзья и начальники отрядов полны непримиримого ожесточения,  он спрятал этих людей, а затем помог им бежать.    

Среди прочих в плен попали мим Волумний и шут Саккулион;  Брута они нисколько не занимали, но друзья привели к нему обоих с жалобами, что  даже теперь не прекращают они своих дерзких речей и наглых насмешек. Занятый  иными заботами, Брут ничего не ответил, и тогда Мессала Корвин предложил высечь  их плетьми на глазах у всего войска и нагими отослать к вражеским полководцам,  чтобы те знали, какого рода приятели и собутыльники нужны им в походе. Иные из  присутствовавших рассмеялись, однако Публий Каска, тот, что в мартовские иды  первым ударил Цезаря кинжалом, заметил: «Худо мы поступаем, принося жертву тени  Кассия забавами и весельем. Но мы сейчас увидим, Брут, – продолжал  он, – какую память хранишь ты об умершем полководце, – ты либо  накажешь тех, кто готов поносить его и осмеивать, либо сохранишь им жизнь». На  это Брут, в крайнем раздражении, отвечал: «Вы же сами знаете, как надо  поступить, так зачем еще спрашиваться у меня?» Эти слова Каска счел за согласие  и смертный приговор несчастным, которых без всякого промедления отвели в  сторону и убили.    

46. Затем Брут выплатил каждому обещанные деньги и, выразив  некоторое неудовольствие своим воинам за то, что они бросились на врага, не  дождавшись ни пароля, ни приказа, не соблюдая строя и порядка, посулил отдать  им на разграбление два города – Фессалонику и Лакедемон, – если только они  выкажут отвагу в бою. В жизни Брута это единственный поступок, которому нет  извинения. Правда Антоний и Цезарь, чтобы наградить солдат, чинили насилия, куда  более страшные, и, очищая для своих победоносных соратников земли и города, на  которые те не имели ни малейших прав, чуть ли не всю Италию согнали с давно  насиженных мест, но для них единственною целью войны были власть и господство,  а Бруту, чья нравственная высота пользовалась такою громкою славой, даже  простой люд не разрешил бы ни побеждать, ни спасать свою жизнь иначе, чем в  согласии с добром и справедливостью, и особенно – после смерти Кассия, который,  как говорили, иной раз и Брута толкал на чересчур крутые и резкие меры. Однако  же, подобно тому как на судне, где обломилось кормовое весло, начинают  прилаживать и приколачивать всякие доски и бревна, лишь бы как-нибудь помочь  беде, так же точно и Брут, оставшись один во главе такого громадного войска, в  таком ненадежном, шатком положении, и не имея рядом с собой полководца, равного  ему самому, был вынужден опираться на тех, что его окружали, а стало  быть, – во многих случаях и действовать, и говорить, сообразуясь с их  мнением. Мнение же это состояло в том, что необходимо любой ценой поднять  боевой дух воинов Кассия, ибо справиться с ними было просто невозможно:  безначалие сделало их разнузданными наглецами в лагере, а поражение – трусами  пред лицом неприятеля.    

47. Впрочем, и у Цезаря с Антонием положение было ничуть не  лучше. Продовольствия оставалось в обрез, и, так как лагерь их был разбит в  низине, они ждали мучительной зимы. Они сгрудились у самого края болота, а  сразу после битвы пошли осенние дожди, так что палатки наполнялись грязью и  водой, и месиво это мгновенно застывало от холода. В довершение всего приходит  весть о несчастии, постигшем их силы на море: корабли Брута напали на большой  отряд, который плыл к Цезарю из Италии, и пустили его ко дну, так что лишь  очень немногие избегли гибели, да и те умирали с голода и ели паруса и канаты.  Получив это сообщение, Антоний и Цезарь заторопились с битвою, чтобы решить  исход борьбы прежде, чем Брут узнает о своей удаче. И сухопутное и морское  сражения произошли одновременно, но вышло так – скорее по какой-то несчастливой  случайности, чем по злому умыслу флотских начальников, – что даже двадцать  дней спустя после победы Брут еще ничего об ней не слыхал. А иначе, располагая  достаточными запасами продовольствия, разбивши лагерь на завидной позиции, неприступной  ни для тягот зимы, ни для вражеского нападения, он не скрестил бы оружия с  неприятелем еще раз, ибо надежная победа на море после успеха, который одержал  на суше он сам, исполнила бы его и новым мужеством и новыми надеждами. Но  власть, по-видимому, не могла долее оставаться в руках многих, требовался  единый правитель, и божество, желая устранить того единственного, кто еще стоял  поперек дороги будущему правителю, не дало добрым вестям дойти до Брута. А  между тем они едва не коснулись его слуха, ибо всего за день до битвы поздним  вечером из вражеского стана явился перебежчик, некий Клодий, и сообщил, что  Цезарь, получив донесение о гибели своего флота, жаждет сразиться с неприятелем  как можно скорее. Но словам этого человека не дали никакой веры и даже не  допустили его к Бруту в твердом убеждении, что он либо пересказывает нелепые  слухи, либо просто лжет, чтобы угодить новым товарищам по оружию.    

48. Говорят, что в эту ночь Бруту снова явился призрак. С  виду он был такой же точно, как в первый раз, но не проронил ни слова и молча  удалился. Правда, философ Публий Волумний, проделавший под командою Брута весь  поход от начала до конца, об этом знамении не упоминает, зато пишет, что первый  орел был весь облеплен пчелами и что на руке у одного из начальников вдруг,  неизвестно от чего, выступило розовое миро и, сколько его ни вытирали,  выступало снова, а что уже перед самою битвой в промежутке между обоими  лагерями сшиблись и стали драться два орла и вся равнина, затаив дыхание,  следила за боем, пока, наконец, та птица, что была ближе к войску Брута, не  поддалась и не улетела прочь. Часто вспоминают еще об эфиопе, который, когда  отворили лагерные ворота, попался навстречу знаменосцу, и воины, сочтя это  дурной приметой, изрубили его мечами.    

49. Брут вывел войско на поле и выстроил его в боевом  порядке против неприятеля, но долгое время не начинал битву: проверяя  построение, он получил несколько доносов и сам заподозрил иные из отрядов в  измене. Кроме того он видел, что конница отнюдь не горит желанием сражаться, но  все время озирается, выжидая действий пехоты. И тут, внезапно, один конник,  прекрасный воин, чья отвага была отмечена высокими наградами, выехал из рядов  неподалеку от Брута и ускакал к неприятелю. Звали его Камулат. Брут был до  крайности раздосадован этим неожиданным предательством и, уступая чувству  гнева, но вместе с тем и страшась, как бы пример Камулата не оказался  заразителен, тут же двинулся на врага, хотя солнце уже склонялось к западу –  шел девятый час дня. Тот фланг, что находился под прямым начальством Брута,  взял верх над неприятелем и обратил в бегство левое его крыло. Конница  своевременно поддержала пехоту и вместе с нею теснила и гнала расстроенные ряды  противника. Но другой фланг начальники, чтобы предотвратить окружение,  растягивали все больше и больше, а так как численное превосходство было на  стороне Цезаря и Антония, боевая линия истончилась в средине и потеряла силу,  так что натиска врага выдержать не смогла и побежала, а те, кто совершил этот  прорыв, немедленно ударили Бруту в тыл. В этот грозный час Брут свершил все  возможное и как полководец и как воин, но победы не удержал, ибо даже то, что  было явной удачей в первой битве, теперь обернулось ему во вред. В самом деле,  тогда вся разбитая часть вражеского войска была тотчас истреблена, а войско  Кассия, хотя и понесло поражение, мертвыми потеряло совсем немного. Но разгром  превратил этих спасшихся от смерти в неисправимых трусов, и теперь они заразили  робостью и смятением чуть ли не каждого из бойцов.    

В этот же час сын Катона Марк, сражаясь среди самых храбрых  и знатных молодых воинов и чувствуя, что неприятель одолевает, тем не менее не  побежал, не отступил, но, громко выкликая свое имя и имя своего отца, разил  врага до тех пор, пока и сам не рухнул на груду вражеских трупов. И по всему полю  боя падали мертвыми лучшие, самые доблестные, бесстрашно отдавая свою жизнь за  Брута.    

50. Среди близких его друзей был некий Луцилий, человек  благородный и достойный. Он заметил, что отряд варварской конницы, не обращая  внимания ни на кого из беглецов, упорно гонится на Брутом, и решил любою ценой  их остановить. И вот, немного поотстав от прочих, Луцилий кричит  преследователям, что Брут – это он, и всадники поверили с тем большею  легкостью, что пленник просил доставить его к Антонию: Цезаря, дескать, он боится,  Антонию же готов довериться. В восторге от этой счастливой находки, восхваляя  свою поразительную удачу, они повезли Луцилия в лагерь, выслав вперед гонцов.  Антоний до того обрадовался, что несмотря на поздний час – уже ложились сумерки  – поспешил навстречу всадникам, а все остальные, кто узнавал, что Брута  схватили и везут живым, сбегались вместе, и одни жалели об его злой судьбе,  другие твердили, что он опорочил былую свою славу, сделавшись из недостойной  привязанности к жизни добычею варваров. Конники были уже близко, и Антоний, не  зная, как ему принять Брута, остановился, а Луцилий, когда его вывели вперед,  без малейших признаков страха объявил: «Марка Брута, Антоний, ни один враг не  поймал и, верно, никогда не поймает – судьба да не одержит такой победы над  доблестью! Если же его все-таки сыщут – живым или мертвым, – он в любом  случае окажется достоин себя и своей славы. Я обманул твоих воинов – и потому я  здесь, и без возражений приму любую самую жестокую кару за свой обман». Все  были поражены и растеряны, но Антоний, обернувшись к тем, кто привез Луцилия,  сказал так: «Вас, друзья, эта ошибка, конечно немало огорчает, вы считаете себя  оскорбленными не на шутку. Но будьте совершенно уверены, вам досталась добыча  еще лучше той, какую вы искали. Ведь искали вы врага, а привели нам друга. Что  бы я стал делать с Брутом, если бы он живым попал в мои руки, – клянусь  богом, не знаю, но такие вот люди пусть всегда будут мне друзьями, а не  врагами!» Он обнял Луцилия и поручил его заботам одного из своих приближенных,  а впоследствии мог твердо рассчитывать на его верность во всех случаях жизни,  до самого конца.