1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
— К черту! — заявил Японец. — Лучше Дзе.
    
Согласились на Дзе. Новоиспеченный казначей принялся подписывать билеты. До вечера работали — описали билеты, наклеивали номерки к вещам и, отгородив кафедрой угол класса, расставляли вещи по полкам пустующего книжного шкафа.
    
А утром во вторник улигане, явившись после чая в класс, узрели на остове кафедры огромный плакат:
    
     
ВНИМАНИЕ!!!
     
КАЖДЫЙ СОЗНАТЕЛЬНЫЙ
     
ШКИДЕЦ
     
МОЖЕТ ВЫИГРАТЬ:
     
КОНЬКИ «ДЖЕКСОН»,
     
СУКОННЫЕ ОБМОТКИ,
     
БУДИЛЬНИК «OHNE MECHANISMUS»
     
и
     
массу других полезных и дорогих вещей, если он
     
приобретет БИЛЕТ на право участия в
     
ЛОТЕРЕЕ-АЛЛЕГРИ
     
Билет стоит:
     
2 песка
     
1/2 ф. хлеба
     
5 коп. золотом
     
Билеты продаются у казначея Тиражной комиссии Г. ДЖАПАРИДЗЕ
     
ТАМ ЖЕ ПОЛНЫЙ СПИСОК ВЕЩЕЙ
     
Тиражная Комиссия Еонин, Пантелеев, Джапаридзе и Черных
    
    
У плаката собралась огромная толпа. Весть о лотерее облетела всю республику. Сашкецу, пришедшему в четвертое отделение читать лекцию, с трудом удалось разогнать орду кипчаков, волынян и бужан.
    
На уроках царило возбуждение, и даже Викниксору, читавшему улиганам древнюю историю, трудно было подчинить дисциплине возбужденную массу. После звонка, Викниксор полюбопытствовал, чем взбудоражен класс. Кто-то молча указал на кафедру, кричащую плакатом.
    
Викниксор, читая плакат, улыбался, прочитав, нахмурился.
    
— Надо было у меня разрешение взять, а потом уже объявление вешать, — сказал он.
    
Выскочил Янкель.
    
— Извините, Виктор Николаич… Не подумали…
    
— Ну ладно, — добродушно улыбнулся завшколой, — бог с вами… Развлекитесь.
    
Потом, подумав, вынул из кармана портмоне и сказал:
    
— Дайте-ка мне на счастье парочку билетов.
    
Класс дружно загромыхал аплодисментами. Джапаридзе вручил Викниксору два первых билета.
    
После уроков класс снова заполнился шкидцами. Приходили уже с продуктами: хлебом, сахарным песком, а кто и с деньгами, принесенными из дому. Большинство покупало по одному-два билета, некоторые платили по соглашению с комиссией сахарином, папиросами или чем другим; кухонный староста Громоносцев, обладавший хлебными излишками, ухлопал десять фунтов хлеба, купив двадцать билетов.
    
— Коньки выиграть хочу, — заявил он. — И обмотки выиграю.
    
Пришедшего после обеда Асси насильно заставили купить пять билетов. К вечеру было продано сто два билета. Парта Джапаридзе разбухла от скопившихся в ней, на ней и под ней хлеба и сахарного песку. Кроме того, в кармане у Дзе похрустывало лимонов сорок денег.
    
На другой день вечером в Белом зале должен был состояться тираж.
    * * *
    
В Белом зале собралась вся Шкида.
    
Посреди зала стоял стол, уставленный разыгрываемыми вещами, рядом другой стол, и на нем ящик со свернутыми в трубочки номерами. Шкида облепила столы и стоящую около них Тиражную комиссию.
    
— В очередь! — закричал Японец.
    
Шкида вытянулась в очередь. Первым стал Викниксор, за ним халдеи, потом воспитанники.
    
— Тираж лотереи-аллегри считаем открытым, — объявил Джапаридзе.
    
Викниксор, улыбаясь, засунул руку в ящик и вынул два билета. Развернули, оказались номера шесть и шестьдесят девять.
    
Джапаридзе посмотрел в список:
    
— Дамасский кинжал вороненой стали и лист бумаги.
    
Бумагу Викниксор взял, от «кинжала» же отказался, как только взглянул на него.
    
Потом вынимал билет Сашкец. Вытянул он два листа бумаги. Асси вытянул четыре порции бумаги и книгу «Как разводить опенки в сухой местности». Косталмеду достался карандаш, которым он тотчас же записал расшалившегося в торжественный момент тиража второклассника Рабиндина, носившего прозвище Рабиндранат Тагор.
    
Потом стали вытягивать билеты воспитанники.
    
Купец, мечтавший выиграть обмотки, вытянул будильник «оне механизмус». В первый момент он было обрадовался… Но, получив в руки часы и осмотрев их, он пришел в неописуемую ярость.
    
— Убью! — закричал он. — Аферисты, жулики, мошенники!..
    
Тираж на время приостановился. Тиражная комиссия, сгрудившись у стены, мелко дрожала, как в лихорадке. Накричавшись, Купец с остервенением бросил «оне механизмус» на пол и вышел из зала.
    
Тираж возобновился.
    
Коньки выиграл Якушка, самый крохотный гражданин республики. Обмотки достались Голому Барину.
    
Тираж подходил к концу, когда в зал ворвался Цыган. Как староста, он был занят на кухне и только что освободился.
    
— Даешь коньки! — закричал он.
    
— Уже… готовы, — ответил кто-то.
    
— Как то есть готовы?
    
— Выиграны.
    
— А обмотки?
    
— Выиграны.
    
— А, сволочи!.. — закричал Цыган и подскочил к столу с намерением вытащить двадцать билетов.
    
Но билетов в ящике оказалось лишь двенадцать — восемь штук загадочным образом исчезли.
    
И все доставшиеся Цыгану билеты оказались барахлом: десять — бумага, один — книжка «Кузьма Крючков» и один — безделушка — слон с отбитым хоботом.
    
— Сволочи! — закричал Цыган. — Сволочи, мерзавцы!.. Жульничать вздумали!.. Аферу провели!.. Хлеб у людей ограбили!..
    
Он схватил стол, с силой кинул его на пол и бросился к Тиражной комиссии. Комиссия рассыпалась. Лишь один Янкель, не успевший убежать, прижался к стене. Громоносцев кинулся на него и так избил, что Янкель два часа после этого ходил с завязанной щекой и вспухшими глазами. Но только два часа.
    
Через два часа Янкель уже разгуливал веселый и бодрый. В Янкелевой голове назревала блестящая, по его мнению, мысль. Он решил возместить убытки, понесенные им от Цыгана. Для этой цели он о чем-то долго шептался с Джапаридзе.
    
Японец и Пантелеев убирали зал; убрав, пошли в класс. Первое, что поразило их при входе, это лицо Джапаридзе — бледное, искаженное страданием.
    
— Что такое? Говори! — закричал Японец, почувствовав беду.
    
— Хлеб, — прошептал Дзе, — хлеб, сахар… все…
    
— Что?
    
— Похитили… украли…
    
— Как… Дочиста?
    
— Нет… вот кальмот.
    
Джапаридзе вынул из парты горбушку хлеба фунтов в пять.
    
Пантелеев и Японец переглянулись и вздохнули.
    
— А деньги? — спросил Японец.
    
Дзе на мгновение задумался. Потом вывернул почему-то один правый карман и ответил:
    
— И деньги тоже украли.
    
Пантелеев и Японец взяли горбушку хлеба и вышли из класса.
    
— Ну и сволочи же, — вздохнул Японец.
    
— Д-да. — поддакнул Пантелеев.
    
Растратчик Джапаридзе тем временем давал взятку изобретательному Янкелю, или, проще, делился с ним растраченным капиталом — хлебом, сахаром — и лимонами.
    
Так кончилась первая «лотерея-аллегри».
    * * *
    
Но пример нашел отклик…
    
Скоро Купец в компании с Цыганом и Воробьем устроили такую же лотерею. Лотерея прошла слабо, но все же дала прибыль. Это послужило поводом к развитию игорного промысла в четвертом отделении.
    
Новичок Ельховский — Саша Пыльников — придумал новую игру — рулетку, или «колесо фортуны». Пантелеев, имевший по прошлому знакомство с марафетными играми, научил товарищей играть в «кручу-верчу» и в «наперсточек». Четвертое отделение превратилось в настоящий игорный притон. Дошло до того, что не стало хватать игроков, все сделались владельцами «игорных домов». Сидит каждый у своей игры и ждет «клиентов». Наскучит — подойдет к соседу, сыгранет и зовет его к себе… За старшими потянулись и младшие. Игры стали устраивать и в младших отделениях…
    
Но скоро лотерейная горячка в Шкиде прошла. Потянуло к более разумному времяпрепровождению.
    
Кончился период бузы, на Шкиду нашло желание учиться.
   
   
    
     
«Даешь политграмоту»
    
    
О комсомоле. — «Даешь политграмоту». — Человек в крагах. — Богородица. — Конституция 1871 года. — В клубах табачных. — Настоящий политграмщик.
    
    
Часто улигане спрашивали президента своей республики Викниксора:
    
— Виктор Николаевич, почему у нас в школе нельзя организовать комсомол? Объясните…
    
Президент хмурил брови и отвечал, растягивая слова;
    
— Очень просто… Наша школа дефективная, почти что с тюремным режимом, а в тюрьмах и дефективных детдомах ячейки комсомола организовывать не разрешается…
    
— Так мы же не бузим!
    
— Все равно… Пока полного исправления не достигнете, нельзя. Выйдете из школы, равноправными гражданами станете — можете и в комсомол, и в партию записываться.
    
Вздыхали граждане дефективной республики Шкид и мечтали о днях, когда станут равноправными гражданами другой республики — большой Республики Советов.
    
А пока занимались политическим самообразованием. Читали Энгельса и Каутского, Ленина и Адама Смита. Некоторое время все шло тихо.
    
Но вот однажды поднялась буря, Шкида выкинула лозунг: «Даешь политграмоту!»
    
Послали к Викниксору делегацию.
    
— Хотим политграмоту как предмет преподавания наряду с прочими — историей, географией и геометрией.
    
Викниксор почесал бровь и спросил:
    
— Очень хотите?
    
— Очень, Виктор Николаевич… И думаем, что это возможно.
    
— Возможно, да не просто, — сказал он.
    
— Вы уж нажмите там, где требуется…
    
— Хорошо, — пообещал Викниксор, — нажму, подумаю и постараюсь устроить.
    * * *
    
Тянулись дни, серые школьные будни. Осень лизала стекла окон дождевыми каплями, и вечерами в трубах печей ветер пел дикие и унылые песни…
    
В эти дни уставшие от лета и бузы шкидцы искали покоя в учебе, в долгих часах классных уроков и в книгах, толстых и тонких, что выдавала Марья Федоровна — библиотекарша — по вторникам и четвергам.
    
А политграмота, обещанная Викниксором и не забытая шкидцами, знать о себе ничего не давала; молчал Викниксор, и не знали ребята, хлопочет он или нет.
    
Но однажды пришла политграмота. Она пришла в образе серого заикающегося человечка. У человечка была бритая узкая голова, френчик синий с висящими нитками вместо пуговиц и на ногах желтые потрескавшиеся краги.
    
Человек вошел к улиганам в класс и сказал, заикаясь:
    
— Б-буду у вас читать п-политграмоту.
    
Дружным «ура» и ладошными всплесками встретила человечка в крагах Улигания. Долгожданная политграмота явилась.
    
Человечек назвался:
    
— Виссарион Венедиктович Богородицын.
    
Это рассмешило.
    
— Политграмота — и вдруг Богородицын!
    
— Богородица…
    
Стал человек в крагах Богородицей с первого же урока в Шкиде.
    
Начал урок с расспросов:
    
— Что знаете?
    
Большинство молчало. Японец же, встав, сказал, шмыгнув носом:
    
— Порядочно.
    
— Что есть Ресефесере?
    
— Российская социальная федеративная республика! — крикнул Воробей.
    
— Правда, молодец, — похвалил, заикаясь, лектор.
    
Ребята засмеялись.
    
— А что есть Совет?
    
— Власть коммунистическая.
    
— Правда, — опять сказал халдей.
    
А Японец, уже переглянувшись с Кобчиком, шептал:
    
— Липа… Лектор хреновый!
    
Потом обратился к Богородице:
    
— Можно вам вопросы задавать? Такая система лучше, я думаю, будет.
    
— Правда. Задавайте.
    
Японец, подумав, спросил:
    
— Когда принята наша конституция?
    
Сжались брови на узком лбу Богородицы, задумался он… Сразу же поняли все, что и в самом деле «липа» он, что случайно попал в Шкиду и политграмоты сам не знает.
    
— Конституция? — переспросил он. — А разве вы сами не знаете?
    
— Знали бы, так не спрашивали.
    
— Конституция принята в тысяча восемьсот семьдесят первом году в Стокгольме.
    
Прыснул Японец, прыснули за ним и многие другие.
    
— А когда Пятый съезд Советов был?
    
— Ну, уж это-то вы должны знать.
    
— Не знаем.
    
— В девятнадцатом году.
    
— А не в восемнадцатом?
    
Покраснел Богородица-политграмщик, опустил глаза.
    
— Знаете, так нечего спрашивать.
    
— А конституция не на Пятом съезде была принята?
    
Еще больше покраснел Богородица, съежился весь… Потом выпрямился вдруг.
    
— Какая конституция?
    
— Эрэсэфэсэрская.
    
— Так бы и говорили. Я думал, вы не про эту конституцию говорите, а про первую, что в девятьсот пятом году…
    
Понятно стало, что Богородица — не политграмота, что снова отходит от Шкиды заветная мечта. Стали бузить, вопросы задавать разные по политграмоте, издеваться.
    
— Что такое империализм?
    
— Не знаете?! Всякий ребенок империализм знает. Это — когда император.
    
— А кто такой Хрусталев-Носарь?
    
— Генерал, сейчас за границей вместе с Николаем Николаевичем.
    
До звонка потешались улигане над Богородицей, человечком в потрепанных крагах, а когда вышел он под зюканье и хохот из класса, загрустили:
    
— Дело — буза… Политграмота-то хреновая.
    
— Да… Порадовались раненько.
    
А вечером Викниксор, зайдя в класс, выслушивал ребят.
    
— Плох, говорите?
    
— Безнадежен, Виктор Николаевич.
    
— Слабы знания политические?
    
— Совсем нет.
    
Задумался Викниксор.
    
— Дело неважно.
    
— Где вы его только выкопали? — полюбопытствовал Ленька Пантелеев.
    
— В Наробе… случайно. Спрашивал я там о политграмоте — нет ли педагога на учете. А тут он, Богородицын этот, подходит: могу, говорит, политграмоту читать… Ну, я и взял на пробу.
    
— Пробы не выдержал, — ухмыльнулся Янкель.
    
— Да, — согласился завшколой. — Пробы не выдержал… Поищем другого.
    
Больше Богородицын не читал в Шкиде политграмоту. Ушел он, не попрощавшись ни с кем, метнулся желтыми потрескавшимися крагами и исчез…
    
Может быть, сейчас он читает где-нибудь лекции по фарадизации или по прикладной космографии… А может быть, умер от голода, не найдя для себя подходящей профессии.
    * * *
    
В табачном дыму расплывались силуэты людей.
    
Пулеметом стучал ремингтон, и ундервуд, как эхо, тарахтел в соседней комнате.
    
Кто-то веселым, картавящим на букве «л» голосом кричал кому-то:
    
— Товарищ, вы слушаете?.. Отдайте, пожалуйста, в комнату два. Товарищ…
    
А тот, другой, таким же веселым голосом отвечал издалека:
    
— Два? Спасибо…
    
В комсомольском райкоме работа кипела.
    
В табачном дыму мелькали силуэты людей. На стенах с ободранными гобеленами белели маленькие, написанные от руки плакатики:
    
     
СЕКРЕТАРЬ
     
АГИТОТДЕЛ
     
КЛУБКОМИССИЯ
    
    
Викниксор шел по плакатикам, хватаясь руками за стены, потонув в клубах дыма. Но все же отыскал плакатик с надписью: «Политпросвет».
    
Под плакатиком сидел человек в кожаной тужурке, с бритой головой, молодой и безусый.
    
— Меня, товарищ?
    
— Да, вас. Вы по политпросвету?
    
— Я. В чем дело?
    
— Видите ли… Я заведующий детдомом… У нас ребята — шестьдесят человек… хотят политграмоту. Не найдется ли у вас в комитете человечка такого — лектора?
    
Политпросветчик провел рукой по высокому, гладкому лбу.
    
— Ячейка или коллектив у вас есть?
    
— Нет. В том-то и дело, что нет… У нас, надо вам сказать, школа тюремного, исправительного типа — для дефективных.
    
— Ага, понимаю… Беспризорные, стало быть, ребята, с улицы?..
    
— Да. Но все же хотят учиться.
    
— Минутку.
    
Политпросветчик обернулся, снял телефонную трубку, нажал кнопку.
    
— Политшкола? Товарищ Федоров, нет ли у тебя человека инструктором в беспризорный детдом? Найдется? Что? Прекрасно…
    
Повесил трубку.
    
— Готово. Оставьте адрес, завтра пришлем.
    * * *
    
Пришел он в Шкиду вечером.
    
В классе улиган, погасив огонь, сидели все у топившейся печки; отсвет пламени прыгал по стенам и закоптелому после пожара потолку… Из печки красным жаром жгло щеки и колени сидевших…
    
Он вошел в класс, незаметно подошел к печке и спросил:
    
— Греетесь, товарищи?
    
Обернулись, увидели: человек молодой, невысокий, волосы назад зачесаны, в руках парусиновый портфель.
    
— Греемся.
    
— Так… А я к вам читать политграмоту пришел… Инструктором от райкома.
    
Не кричали «ура» теперь шкидцы, знали — обманчива политграмота бывает…
    
— Садитесь, — сказал Янкель, освободив место на кривобоком табурете.
    
— Спасибо, — ответил инструктор. — Усядемся вместе.
    
Сел, погрел руки.
    
— Газеты читаете?
    
— Редко. Случайно попадет — прочтем, а выписывать — бюджет не позволяет.
    
— Все-таки в курсе дел хоть немножко? О четвертом съезде молодежи читали?
    
— Читали немного.
    
— Так. А о приглашении на Генуэзскую конференцию делегации от нашей республики?
    
— Читали.
    
— Ну а как ваше мнение: стоит посылать?
    
Разговорились этак незаметно, разгорячились ребята — отвечают, спорят, расспрашивают… Не заметили, как время ко сну подошло…
    
Уходя, инструктор сказал:
    
— Я у вас и воспитателем буду, заведующий попросил.
    
Вот теперь закричали «ура» улигане, искренне и дружно.
    
А потом уже в спальне, раздеваясь, делились впечатлениями…
    
— Вот это — парень! Не Богородица, а настоящий политграмщик.
    
Мечта шкидская осуществилась — политграмоту долгожданную получили.
   
   
    
     
Учет
    
    
Десять часов учебы. — Новогодний банкет. — Шампанское-морс, — Спичи и тосты. — Конференция издательств. — Учет. — Оригинальный репортаж. — Гулять!
    
    
В этом году зима выдалась поздняя. Долго стояла мокрая осень, брызгалась грязью, отбивалась, но все же не устояла — сдалась. По первопутку неисправимые обыватели тащили по домам рождественские елки. Елочные ветки куриным следом рассыпались по белому снегу; казалось, что в городе умерло много людей и их хоронили.
    
На рождество осень дала последний бой — была оттепель. В сочельник, канун рождества, колокола гудели не по-зимнему, громыхали разухабистым плясом. Не верилось, что декабрь на исходе, казалось, что пасха — апрель или май.
    
А двадцать пятого декабря, на рождество, ртуть в Реомюре опустилась на десять черточек вниз, ночью метелью занесло трамвайные пути и улицы побелели.
    
В Шкиде рождества не справляли, но зиму встретили по-ребячьи радостно. Во дворе малыши, бужане и волыняне, играли в снежки, лепили бабу. И даже улигане, «гаванские чиновники», как звала их уборщица Аннушка, даже улигане не усидели в классе и вырвались на воздух, чтобы залепить друг другу лицо холодным и приятным с непривычки снегом.
    
Вечером за ужином Викниксор говорил речь:
    
— Наступила зима, а вместе с нею и новый учебный год. С завтрашнего дня мы кончаем вакационный период учебы и переходим к настоящим занятиям С завтрашнего дня ежедневно будет по десять уроков. С десяти часов утра до обеда — четыре, после обеда отдых, потом опять четыре урока до ужина и после ужина два урока.
    
Лентяи вздохнули, четвертое же отделение рвалось к учебе и было радо.
    
Викниксор походил, заложив руки за спину, по столовой, собрался уже уходить, потом, вспомнив, вернулся.
    
— Да. Первого января у нас учет…
    
Это сообщение вызвало всеобщие радостные возгласы.
    
«Учетом» в Шкиде называлась устраиваемая несколько раз в году проверка знаний, полученных в классе.
    
Обычно к учету готовились заблаговременно. Преподаватели каждого предмета давали ученикам задания, по этим заданиям составлялись диаграммы, схемы, конспекты, устраивались подготовительные учеты-репетиции. Но спешное зазубривание курса не практиковалось, и вообще подготовка к учету не носила характера разучиваемого спектакля. Просто как следует готовились к торжеству.
    
То же самое было и на этот раз.
    
Уже на следующее утро, составив план выступлений по своим предметам, воспитатели ознакомили с ним учеников.
    
Шкида крякнула, поплевала на руки и засела за работу.
    
В четвертом отделении ребята с разрешения Викниксора сидели в классе до двенадцати часов.
    
Японец, Цыган и Кобчик по заданию Эланлюм переписывали готическим шрифтом на цветных картонах переведенный ими коллективно отрывок из гетевского «Фауста».
    
Янкель делал плакаты для украшения зала в день торжества. Воробей, Горбушка и еще несколько человек ему помогали.
    
Пантелеев писал конспект на тему «Законы Дракона» по древней истории, Кальмот и Дзе — о Фермопильской битве, о Фемистокле и Аристиде.
    
Саша Пыльников разрабатывал диаграмму творчества М. Ю. Лермонтова в период с 1837 по 1840 год и писал о байроновском направлении в его творчестве. Тихиков и Старолинский рисовали географические, экономические и политические карты РСФСР.
    
Все были заняты.
    
Подготовка тянулась целую неделю.
    * * *
    
Новый год, по неокрепшей традиции, встречали торжественно всей школой.
    
В большой спальне днем были убраны койки, поставлены столы и скамейки. Вечером в одиннадцать с половиной часов все отделения под руководством классных надзирателей поднялись наверх в спальню.
    
На столах, покрытых белыми скатертями, уже стояли яства: яблочная шарлотка, бутерброды с колбасой и клюквенный морс, которым изобретательный Викниксор заменил новогоднее шампанское.
    
Отделения разместились за четырьмя столами. Дежурные разлили по кружкам «шампанское-морс» и уселись сами. Скромное угощение казалось изголодавшимся шкидцам настоящим пиром.
    
Викниксор в своей речи отметил успехи за год и пожелал, чтобы к следующему году школа смогла выпустить первый кадр исправившихся воспитанников.
    
Обыкновенно к ораторским способностям Викниксора шкидцы относились сухо, сейчас же растрогались и долго кричали «ура».
    
Затем выступили с ответными тостами воспитанники. От улиган говорили Японец и Янкель.
    
Когда первое возбуждение улеглось, выступил новый халдей, политграмщик Кондуктор. Настоящее имя его было Сергей Семенович Васин. Кондуктором прозвали его за костюм — полушубок цвета хаки, какие носили в то время кондукторы городских железных дорог.
    
Кондуктор встал, откашлялся и сказал:
    
— Товарищи, я здесь в школе работаю недавно, я плохо знаю ее. Но все-таки я уже почувствовал главное. Я понял, что школа исправила, перевела на другие рельсы многих индивидуумов. Мое пожелание, чтобы в будущем году школа Достоевского смогла организовать у себя ячейку комсомола из воспитанников, уже исправившихся, нашедших дорогу.
    
Этот спич, произнесенный наскоро и несвязно, был встречен буквально громом аплодисментов и ревом «ура».
    
В час ночи банкет закрылся. Вмиг были убраны столы, расставлены кровати, и шкидцы стали укладываться спать. Японец пригласил на свою постель Янкеля, Пантелеева и Пыльникова.
    
— Мне нужно с вами поговорить, — сказал он.
    
— Вали.
    
— Завтра учет, — начал Японец. — Мы должны выпустить учетный номер какого-либо издания.
    
В четвертом отделении в то время выходило четыре печатных органа: журналы «Вперед», «Вестник техники», «Зеркало» и газета «Будни».
    
— Согласны, ребята, что экстренный номер нужен?
    
— Согласны, — ответил Янкель. — Я предлагаю выпустить однодневку сообща.
    
— Идея! — воскликнул Пантелеев.
    
— Никому и обидно не будет, — подтвердил Сашка Пыльников, соредактор «Будней».
    
Решили выпустить газету «Шкид». Ответственным редактором назначили Янкеля, секретарские и репортерские обязанности взял на себя Пантелеев.
    * * *
    
Утром занятий в классах не было. Вся школа под руководством Косталмеда и Кондуктора работала над украшением здания к торжеству. Из столовой и спален стаскивали в Белый зал скамейки, украшали зеленью портики сцены; зеленью же увили портреты вождей революции, развешенные по стенам, громадный портрет Достоевского и герб школы — желтый подсолнух с инициалами «ШД» в центре круга. Вдоль стен расставили классные доски, оклеенные диаграммами и плакатами, на длинных пюпитрах раскладывались рукописи, журналы, тетради и другие экспонаты учета.
    
В двенадцать часов прозвенел звонок на обед. Обедали торопливо, без бузы и обычных скандалов. Когда кончили обед, в столовую вошел Викниксор и скомандовал: «Встать!»
    
Ребята поднялись. В столовую торопливыми шагами вошла пожилая невысокая женщина, закутанная в серую пуховую шаль.
    
— Лилина, — шепотом пронеслось по скамьям.
    
— Здорово, ребята! — поздоровалась заведующая губоно. — Садитесь. Хлеб да соль.
    
— Спасибо! — ответил хор голосов.
    
Ребята уселись. Лилина походила по столовой, потом присела у стола первого отделения и завязала с малышами разговор.
    
— Сколько тебе лет? — спросила она у Якушки.
    
— Десять, — ответил тот.
    
— За что попал в школу?
    
— Воровал, — сказал Якушка и покраснел.
    
Лилина минуту подумала.
    
— А сейчас ты что делаешь в школе?
    
— Учусь, — ответил Якушка, еще больше краснея. Лилина улыбнулась и потрепала его, как девочку, по щеке.
    
— А ты за что? — обратилась она к Кондрушкину, тринадцатилетнему дегенерату с квадратным лбом и отвисшей нижней челюстью.
    
— Избу поджег, — хмуро ответил он.
    
— Зачем же ты ее поджег?
    
Кондрушкин, носивший кличку Квадрат, тупо посмотрел в лицо Лилиной и ответил:
    
— Так. Захотелось и поджег.
    
Подошел Викниксор.
    
— Этот у нас всего два месяца, — сказал он. — Еще совсем не обтесан. Да ничего, отделаем. Вот тоже поджигатель, — указал он на другого первоклассника — Калину. — Этот уже больше года у нас. За поджог в интернате переведен.
    
— Зачем ты сделал это? — спросила Лилина.
    
Калина покраснел.
    
— Дурной был, — ответил он, потупясь.
    
Поговорив немного, Лилина вместе с Викниксором вышла из столовой. Немного погодя к столу четвертого отделения подсел Воробей, бывший в то время кухонным старостой.
    
Он был красен, как свекла, и видно было, что ему не терпится что-то рассказать.
    
— Здорово! — проговорил он наконец. — Чуть не влип.
    
— Что такое? — спросил Японец.
    
— Да Лилина… Не успел дежурный дверь отворить — влетает на кухню:
    
— Староста?
    
— Староста, говорю.
    
— Сколько сегодня получено на день хлеба?
    
А я, признаться, точно не помню, хотя в тетрадке и записано.
    
— Два пуда восемь фунтов с половиной, говорю — наобум, конечно.
    
Она дальше:
    
— А мяса сколько?
    
— Пуд десять, говорю.
    
— Сахару?
    
— Фунт три четверти.
    
— Молодец, говорит, — и пошла.
    
Все расхохотались.
    
— Ловко! — воскликнул Янкель. — Ай да Воробышек!
    
После обеда воспитатели скомандовали классам «построиться» и отделениями провели их в Белый зал. Там уже находилось человек десять гостей.
    
От губоно, кроме Лилиной, присутствовали еще два человека — от комиссии по делам несовершеннолетних и от соцвоса. Кроме того, были представители от шефов — Петропорта, от Института профессора Грибоедова и несколько студентов из Института Лесгафта.
    
Шкидцы, соблюдая порядок, расселись по местам. Впереди уселись малыши; четвертое отделение оказалось самым последним. Янкель и Пантелеев притащили из класса бумагу и чернила и засели за отдельным столом редакции.
    
На сцену вышел Викниксор.
    
— Товарищи! — сказал он. — Сейчас у нас состоится учет, учет знаний наших, учет проделанной работы. Давайте покажем присутствующим здесь дорогим гостям, что мы не даром провели время, что нами что-то сделано… Откроем учет.
    
Слова Викниксора были встречены аплодисментами со всех скамеек.
    
— Первым будет немецкий язык, — объявил Викниксор, уже спустившись со сцены и заняв место в первом ряду, по соседству с гостями.
    
На сцену поднялась Эланлюм.
    
— Сейчас мы продемонстрируем наши маленькие успехи в разговорном немецком языке, потом покажем сценку из «Вильгельма Телля». Ребята, — обратилась она к четвертому отделению, — пройдите сюда.
    
Японец, Цыган, Кобчик, Купец и Воробей гуськом прошли на сцену и стали лицом к залу.
    
Эланлюм обвела взором вокруг себя и, не найдя, по-видимому, ничего более подходящего, ткнула себя пальцем в нос и спросила у Купца:
    
— Вас ист дас?
    
Купец ухмыльнулся, смутился. Он был по немецкому языку последним в классе.
    
— Нос, — ответил он, покраснев.
    
Гости, а за ними и весь зал расхохотались. Эланлюм расстроилась.
    
— Хорошо, что хоть вопрос понял, — сказала она. — Еонин, — обратилась она к Японцу. — Вас ист даст? Антворте.
    
— Дас ист ди назе, Элла Андреевна.
    
— Гут. Вас ист дас? — обратилась она к Цыгану, указав на окно.
    
— Дас ист дас фенстер, Элла Андреевна, — ответил Цыган, снисходительно улыбнувшись. — Вы что-нибудь посерьезнее, — шепнул он.
    
— Нун гут… Вохин геест ду ам зоннабенд? — обернулась Эланлюм к Воробью.
    
Воробей знал, что Эланлюм спрашивает, куда он пойдет в субботу, знал, что пойдет в отпуск, но ответить не смог. За него ответил Еонин.
    
— Эр гейт ин урлауб.
    
— Гут, — удовлетворившись, похвалила немка.
    
Так, перебрасывая с одного на другого вопросы, она демонстрировала в течение пятнадцати минут «успехи в разговорном немецком языке».
    
Потом тем же составом воспитанников была показана сценка из пьесы «Вильгельм Телль» на немецком языке. Гости от «Вильгельма Телля» пришли в восторг, долго аплодировали.
    
За немецким языком шел русский язык. Гости и педагоги задавали воспитанникам вопросы, те отвечали.
    
Потом шли древняя и русская истории, политграмота, география и математика.
    
Пантелеев и Янкель все это время усиленно работали у себя в «походной редакции». Когда Викниксор объявил о перерыве и все собрались вставать, на сцене появился Янкель.
    
— Минутку, — сказал он. — Только что вышел экстренный номер газеты, висит у задней стены, желающие могут прочесть.
    
Все обернулись. На противоположной стене прилепился исписанный печатными синими буквами лист бумаги. Наверху, разрисованный красной краской, красовался заголовок:
    
     
«Шкид»
     
Однодневная газета, посвященная учету
    
    
Гости и шкидцы обступили газету. Передовица, написанная Японцем, разбирала учет как явление нового метода педагогики.
    
Дальше шел портрет Лилиной в профиль и стихи Пыльникова, посвященные учету:
    
     
      
Мы в учете видим себя,
      
Учет — термометр наш.
      
Науку, учебу любя,
      
Мы грызем карандаш.
      
Кто плохо учился год,
      
Тому позор и стыд.
      
Эй, шкидский народ,
      
Не осрами республику Шкид!
     
    
    
За стихами шла хроника учета. О каждом предмете был дан отдельный отзыв. Читающие были поражены последней рецензией:
    
     
«Показанная последним блюдом гимнастика под руководством К. А. Меденникова прошла прекрасно. Хорошая, выдержанная маршировка, чисто сделанные упражнения. Поразила присутствующих своей виртуозностью и грандиозностью пирамида, изображавшая в своем построении инициалы школы — ШКИД».
    
    
Все много смеялись, так как гимнастики еще не было.
    
Лилина подошла к Янкелю.
    
— Как же это вы умудрились, товарищ редактор, дать отзыв о том, чего еще не было? — улыбнувшись, спросила она.
    
Янкель не смутился.
    
— А мы и так знаем, — сказал он, — что гимнастика пройдет хорошо. Заранее можно похвалить.
    
Гимнастика действительно прошла хорошо. Упражнения были сделаны чисто, и пирамида «поразила присутствующих своей виртуозностью».
    
На этом учет закончился. Гости разъехались. Викниксор собрал школу в зале и объявил:
    
— Все без исключения — в отпуск. Не идущие в отпуск — гулять до двенадцати часов вечера.
    
Старое здание школы дрогнуло от дружного ураганного «ура».
    
Шкида бросилась в гардеробную.
   
   
    
     
Шкида влюбляется
    
    
Весна и математика. — Окно в мир. — Дочь Маркони. — Неудачники. — Смотр красавиц. — Победитель Дзе. — Кокетка с подсолнухами. — Любовь и мыло. — Конец весне.
    
    
— Воробьев, слушай внимательно и пиши: сумма первых трех членов геометрической пропорции равна двадцати восьми; знаменатель отношения равен четырем целым и одной второй, третий член в полтора раза больше этого знаменателя. Теперь остается найти четвертый член. Вот ты его и найди.
    
Воробей у доски. Он берет мел и грустно обводит глазами класс, потом начинает писать формулу. Педагог ходит по классу и нервничает.
    
— И вы решайте! — кричит он, обращаясь к сидящим. — Нечего головами мотать.
    
Но класс безучастен к его словам. Лохматые головы рассеянны. Лохматые головы возбуждены шумом, что врывается в окна бурными всплесками. На улице весна.
    
Размякли мозги у старших от тепла и бодрого жизнерадостного шума, совсем разложились ребята.
    
— Ну же, решай, головушка, — нетерпеливо понукает педагог застывшего Воробья, но тот думает о другом. Ему завидно, что другие сидят за партами, ничего не делают, а он, как каторжник, должен искать четвертый член. Наконец он собирает остатки сообразительности и быстро пишет.
    
— Вот.
    
— Неправильно, — режет халдей.
    
Воробей пишет снова.
    
— Опять не так.
    
— Брось, Воробышек, не пузырься, опять неправильно, — лениво тянет Еонин.
    
Тогда Воробей, набравшись храбрости, решительно заявляет:
    
— Я не знаю!
    
— Сядь на место.
    
С облегченным вздохом Воробышек идет к своей парте и, усевшись, забывает о математике. По его мнению, гораздо интереснее слушать, как на парте сзади Цыган рассказывает о своих вчерашних похождениях. Во время прогулки он познакомился с хорошенькой девицей и теперь возбужденно об этом рассказывает.
    
Его слушают с необычайным вниманием, и, поощренный, Цыган увлекся.
    
— Смотрю, она на меня взглянула и улыбнулась, я тоже. Потом догнал и говорю: «Вам не скучно?» — «Нет, говорит, отстаньте!» А я накручиваю все больше да больше, под ручку подцепил, ну и пошли.
    
— А дальше? — затаив дыхание спрашивает Мамочка.
    
Колька улыбается.
    
— Дальше было дело… — говорит он неопределенно.
    
Все молчат, зачарованные, прислушиваясь к шуму улицы и к обрывкам фраз математика.
    
Джапаридзе уже несколько раз украдкой приглаживает волосы и представляет себе, как он знакомится с девушкой. Она непременно будет блондинка, пухленькая, и носик у нее будет такой… особенный.
    
На Камчатке Янкель, наслушавшись Цыгана, замечтался и гнусавит в нос романс:
    
     
      
Очи черные, очи красные,
      
Очи жгучие и прекрасные,
     
    
    
— Черных, к доске!
    
     
      
Как люблю я вас…
     
    
    
— Черных, к доске!
    
Грозный голос преподавателя ничего хорошего не предвещает, и Янкель, очнувшись, сразу взвешивает в уме все шансы на двойку. Двойку он и получает, так как задачу решить не может.
    
— Садись на место. Эх ты, очи сизые! — злится педагог.
    
Звонок прерывает его слова. Сегодня математика была последним уроком, и теперь шкидцы свободны, а через час первому и второму разряду можно идти гулять.
    
Едва захлопнулась дверь за педагогом, как класс, сорвавшись с места, бросается к окнам.
    
— Я занял!
    
— Я!
    
— Нет, я!
    
Происходит горячая свалка, пока все кое-как не устраиваются на подоконниках.
    
Лежать на окнах стало любимым занятием шкидцев. Отсюда они жадно следят за сутолокой весенней улицы. Они переругиваются со сторожем, перекликаются с торговками, и это им кажется забавным.
    
— Эй, борода! Соплю подбери. В носу тает, — гаркает Купец на всю улицу.
    
Сторож вздрагивает, озирается и, увидев ненавистные рожи шкидцев, разражается градом ругательств:
    
— Ах вы, губошлепы проклятые! Ужо я вам задам.
    
— О-го-го! Задай собачке под хвост.
    
— Дядя! Дикая борода!
    
На противоположной стороне стоят девчонки-торговки; они хихикают, одобрительно поглядывая на ребят. Шкидцы замечают их.
    
— Девочки, киньте семечка.
    
— Давайте деньги.
    
— А нельзя ли даром?
    
— Даром за амбаром! — орут девчонки хором.
    
Закупка подсолнухов происходит особенно, по-шкидски изобретательно. Со второго этажа спускается на веревке шапка, в шапке деньги, взамен которых торговка насыпает стакан семечек, и подъемная машина плывет наверх.
    
В разгар веселья в классе появляется Косталмед.
    
— Это что такое? — кричит он. — А ну, долой с подоконников!
    
Сразу окна очищаются. Костец удовлетворенно покашливает, потом спокойно говорит:
    
— Первый и второй разряды могут идти гулять.
    
Классы сразу пустеют. Остающиеся с тоской и завистью поглядывают через окна на расходящихся кучками шкидцев. Особой группой идут трое — Цыган, Дзе и Бобер. Они идут на свидание, доходят до угла и там расходятся в разные стороны.
    
В классе тишина, настроение у оставшихся особенное, какое-то расслабленное, когда ничего не хочется делать. Несколько человек — на окнах, остальные ушли во двор играть в рюхи. Те, что на окнах, сидят и мечтают, сонно поглядывая на улицу. И так до вечера. А вечером собираются все. Приходят возбужденные «любовники», как их прозвали, и наперебой рассказывают о своих удивительных, невероятных приключениях.
    * * *
    
Уже распустились почки и светлой, нежной зеленью покрылись деревья церковного сада. На улицах бушевала весна. Был май. Вечерами в окна Шкиды врывался звон гитары, пение, шарканье множества ног и смех девушек.
    
А когда начались белые ночи, к шкидцам пришла любовь.
    
Разжег Цыган, за ним Джапаридзе. Потом кто-то сообщил, что видел Бобра с девчонкой. А дальше любовная горячка охватила всех.
    
Едва наступал вечер, как тревога охватывала все четвертое отделение. Старшие скреблись, мылись и чистились, тщательно причесывали волосы и спешили на улицу. Лишение прогулок стало самым страшным наказанием. Наказанные целыми часами жалобно выклянчивали отпуск и, добившись его, уходили со счастливыми лицами. Не останавливались и перед побегами. Улица манила, обещая неиспытанные приключения.
    
Весь Старо-Петергофский, от Фонтанки до Обводного, был усеян фланирующими шкидцами и гудел веселым смехом. Они, как охотники, преследовали девчонок и после наперебой хвалились друг перед другом.
    
Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться и, уснащая рассказ грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные сердечные тайны.
    
Только двоих из всего класса не захватила общая лихорадка. Костя Финкельштейн и Янкель были, казалось, по-прежнему безмятежны. Костя Финкельштейн в это время увлекался поэтическими образами Генриха Гейне и, по обыкновению, проморгал новые настроения, а Янкель… Янкель грустил.
    
Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все время следил за ними и с каждым днем становился мрачнее. Янкель разрешал сложную психологическую задачу.
    
Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему покоя, вырастая в огромную трагедию.
    
Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл полгода и откуда так бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.
    
В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и мальчишек, и Янкель — в то время еще не Янкель, а Гришка — был среди них как Гулливер среди лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы девчонок.
    
Однажды в распределитель привели новенькую. Была она ростом повыше прочей детдомовской мелюзги, черненькая, как жук, с черными маслеными глазами.
    
— Как звать? — спросил Гришка.
    
— Тоня.
    
— А фамилия?
    
— Маркони, — ответила девочка, — Тоня Маркони.
    
— А вы кто такая? — продолжал допрос Гришка, нахально оглядывая девчонку. Новенькая, почувствовав враждебность в Гришкином поведении, вспыхнула и так же грубо ответила:
    
— А тебе какое дело?
    
Дерзость девчонки задела Гришку.
    
— А коса у тебя крепкая? — спросил он угрожающе.
    
— Попробуй!
    
Гришка протянул руку, думая, что девчонка завизжит и бросится жаловаться. Но она не побежала, а молча сжала кулаки, приготовившись защищаться, и эта молчаливая отвага смутила Гришку.
    
— Руки марать не стоит, — буркнул он и отошел.
    
Больше он не трогал ее, и хотя особенной злости не испытывал, но заговаривать с ней не хотел.
    
Тоня первая заговорила с ним.
    
Как-то раз Гришку назначили пилить дрова. Он пришел в зал подыскать себе помощника и остановился в нерешительности, не зная, кого выбрать. Тоня, стоявшая в стороне, некоторое время глядела то на Гришку, то на пилу, которую он держал в руках, потом, подойдя к нему, негромко спросила:
    
— Пилить?
    
— Да, пилить, — угрюмо ответил Гришка.
    
— Я пойду с тобой, — краснея, сказала Тоня. — Я очень люблю пилить.
    
Гришка, сморщившись, с сомнением оглядел девочку.
    
— Ну, хряем, — сказал он недовольно.
    
Полдня они проработали молча. Тоня не отставала от него, и совсем было незаметно, что она устала. Тогда Гришка подобрел.
    
— Ты где научилась пилить? — спросил он.
    
— В колонии, на Помойке. — Тоня рассмеялась и, видя, что Гришка не понимает, пояснила: — На Мойке. Это мы ее так — помойкой — прозвали… Там только одни девочки были, и мы всегда сами пилили дрова.
    
— Подходяще работаешь, — похвалил Гришка.
    
К вечеру они разговорились. Окончив пилку, Гришка сел на бревно и стал свертывать папироску. А Тоня рассказывала о своих проделках на Мойке. И тут Гришка сделал открытие: оказывается, девчонки могли рассказать много интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв окончательно, Гришка распахнул свою душу. Он тоже с гордостью рассказал о нескольких своих подвигах. Тоня внимательно слушала и весело смеялась, когда Гришка говорил о чем-нибудь смешном. Гришка разошелся, совершенно забыв, что перед ним девчонка, и, увлекшись, даже раза два выругался.
    
— Ты совсем как мальчишка, — сказал он ей.
    
— Правда? — воскликнула Тоня, покраснев от удовольствия. — Я похожа на мальчишку?.. Я даже курить могу. Дай-ка.
    
И, выхватив из рук Гришки окурок, она храбро затянулась и выпустила дым.
    
— Здорово! — сказал восхищенный Гришка. — Фартовая девчонка!
    
— Ах, как я хотела бы быть мальчишкой. Я все время думаю об этом, — сказала печально Тоня. — Разве это жизнь? Вырастешь и замуж надо… Потом дети пойдут… Скучно…
    
Тоня тяжело вздохнула. Гришка, растерявшись, потер лоб.
    
— Это верно, — сказал он. — Не везет вам, девчонкам.
    
Через неделю они уже были закадычными друзьями.
    
Тоня много читала и пересказывала Гришке прочитанное. Гришка, признававший только детективную, «сыщицкую» литературу, был очень удивлен, узнав, что существует много других книг, не менее интересных. Правда, герои в них, судя по рассказам Тони, были вялые и все больше влюблялись и ревновали, но Гришка дополнял ее рассказы уголовными подробностями.
    
Рассказывает Тоня, как граф страдал от ревности, потому что графиня изменяла ему с бедным поэтом, а Гришка покачает головой и вставит:
    
— Дурак!
    
— Почему?
    
— По шее надо было ее.
    
— Нельзя. Он любит.
    
— Ну, так тому бы вставил перо куда следует…
    
— А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.
    
— Ах, ревновал, — говорит Гришка, смутно представляя себе это непонятное чувство. — Тогда другое дело…
    
— Ну вот, граф взял и уехал, а они стали жить вместе.
    
— Уехал? — Гришка хватается за голову. — И все оставил?
    
— Все.