1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
Юрка засмеялся, обнял его.
    
— Не горюй, казак. Еще повоюешь, успеешь. Впереди еще — знаешь? — воевать и воевать. Дорога у нас дальняя, врагов много…
    
    
…Утром в городском комитете комсомольцам раздавали оружие. На всякий случай встал в очередь и Ленька. Когда подошла его очередь, человек, выдававший винтовки, с удивлением посмотрел на него и спросил:
    
— А ты куда?
    
Ленька привстал на цыпочки и басом сказал:
    
— Мне четырнадцать лет.
    
В это время в комнату вошел Юрка. «Ну, все пропало», — подумал Ленька. Но Юрка, увидев его, не засмеялся и не рассердился.
    
— Ладно, — сказал он, — выбери ему там какую-нибудь берданку завалящую. Запишем его в городскую охрану.
    
Охранять город остались инвалиды и комсомольцы младшего возраста.
    
Получив ружье и надев его на плечо, Ленька почувствовал гордость. Но это не было простым мальчишеским тщеславием. Это чувство было гораздо сильнее. Маленьким сердцем своим он понял, что ему не для забавы выдали эту старую русскую трехлинейную винтовку, не потому, что он очень просил и хныкал, а потому, что его считают своим, потому, что он принят в комсомольскую семью и ему доверяют охрану самого ценного, что есть у советского человека, — завоеваний революции.
    
    
…Вечером он прощался с Юркой. На городской площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли они рука об руку — у обоих за плечами винтовки — и слушали оратора. Оратор, пятнадцатилетний парнишка, хриплым, простуженным голосом кричал о том, что коммунизм победит, что гидра империализма будет раздавлена, что красная звезда Интернационала воссияет над разрушенным старым миром. Это были привычные, знакомые, митинговые слова, но сейчас, в тишине морозного вечера, они звучали как-то особенно страстно и горячо, потому что это были не простые слова, а программа, за которую люди шли умирать.
    
Когда оратор кончил говорить, в толпе запели «Интернационал». И Ленька, вытягиваясь на цыпочках, надрывая голос, фальшивя, торопясь и обгоняя других, кричал:
    
     
      
С Интег-на-цио-на-а-лом
      
Воспгя-нет год людской…
     
    
    
В тот же вечер комсомольцы ушли. Ночью Ленька стоял с тяжеленной винтовкой у дверей упродкома. Он думал о Юрке. И сердце у него замирало и ёкало.
    
Восстание было подавлено. Вилочники бежали в леса…
    
С духовым оркестром и с песнями возвращались в город его отважные защитники. Но среди возвратившихся комсомольцев не было Юрки.
    
Ленька искал его, бегал по городу, даже шапку потерял в суете, но Юрки он не нашел.
    
Дней через пять хоронили погибших бойцов.
    
На той же площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли подводы с гробами. Их было много, этих наспех сколоченных темно-бурых гробов, усыпанных елочными ветками. Леньке вспомнился Ярославль, госпиталь на Борисоглебском шоссе, неожиданная встреча с Кривцовым…
    
Он поборол в себе страх и еще раз пошел искать Юрку. Вместе с ним разыскивали своих мужей, сыновей и братьев несколько женщин. Женщины подняли крышку первого гроба. Ленька заглянул туда и отшатнулся. Вместо мертвого человека, покойника, он увидел груду посиневших человеческих ног, рук и отдельных пальцев.
    
Он убежал с площади и уже не возвращался туда. Он сидел в комитете комсомола на кухне, у жарко нагретого кипяточного бака и плакал навзрыд, не стесняясь, не сдерживая слез и не видя перед собой ничего, кроме маленького скрюченного пальца. Почему-то он решил, что этот палец, — именно Юркин палец, и мысль о том, что это все, что осталось от его друга, не давала ему успокоиться. Он плакал, как никогда в жизни не плакал.
    
Пришла Маруся. Она утешала его, стыдила, — он не понимал, о чем она говорит, и не чувствовал стыда.
    
— Уйди! — кричал он. — Отстань! Дура!
    
Только к вечеру товарищам удалось успокоить его, покормить, раздеть и уложить спать.
    
    
…Со смертью Юрки Ленька опять — уже в третий раз — почувствовал себя сиротой. Он заскучал. Захандрил. Даже перестал ходить в школу.
    
Еще в начале зимы, по совету Юрки, он отправил в Петроград два письма: одно — матери, другое — в адресный стол с просьбой разыскать мать.
    
Ни на то, ни на другое письмо ответ не пришел.
    
Он писал няньке, писал Василию Федоровичу Кривцову в деревню Чельцово. Ответа не было.
    
А в воздухе уже пахло весной.
    
И вот Ленька надумал еще раз сделать попытку добраться до Питера.
    
Он знал, что его не отпустят, во всяком случае будут советовать ждать навигации, поэтому он решил уйти потихоньку.
    
В самом начале апреля он ушел из комитета. Он ничего не взял с собой, кроме письма матери и тех вещей, которые ему подарили за зиму комсомольцы. Уходя, он оставил письмо на имя Маруси. Он благодарил ее и других товарищей за все, что они для него сделали, и обещал вернуться, когда найдет мать. Через много лет из какого-то случайного обрывка газеты он узнал, что в конце 1920 года Маруся и еще две комсомолки-политработницы, которых он знал, погибли, замученные в белогвардейском плену.
   
   
    
     
Глава IX
    
    
Добраться до Петрограда Леньке и на этот раз не удалось.
    
Навигация еще не открылась, пароходы по Каме не ходили, и ему предстояло идти пешком несколько десятков верст до города Бугульмы. Оттуда он собирался ехать по железной дороге.
    
Он шел налегке, денег, чтобы прокормиться, было у него достаточно; иногда он даже позволял себе роскошь и за несколько тысяч рублей присаживался на подводу к какому-нибудь проезжему крестьянину. Но потом ему показалось, что платить за такое удовольствие слишком жирно. Он стал выжидать подводчиков с грузом. Наметив подходящую жертву, он незаметно пристраивался сзади, а если присесть было некуда, вставал на концы полозьев и ехал спокойно, как на лыжах. Если возница замечал его, ему доставалось — один-два удара кнутом. За высокой же кладью — за сеном или за дровами — ему удавалось иногда проехать на дармовщинку и пять верст, и шесть, и даже больше…
    
Но однажды ему не повезло.
    
Холодным, метелистым вечером, в сумерках, он спускался с горы. Лень этот был не очень удачный. Леньке пришлось много пройти пешком, попутчиков не было, он устал. Вдруг он услышал за своей спиной скрип полозьев. Оглянувшись, он увидел, что под гору рысью летит маленькая коренастая лошадка, запряженная в широкие башкирские розвальни. Ленька сошел с дороги и пропустил подводу. Он обратил внимание, что возница — безусый горбоносый старик в овчинном тулупе — дремлет. Заметив это, он побежал за санями с намерением вскочить на полозья. Обут он был в легкие татарские сапоги с голенищами, подбитые изнутри козьим мехом. Эти сапоги ему подарили комсомольцы. Он очень любил и берег их.
    
На полном ходу, когда лошадь с разбегу понесла вскачь, он вскочил на концы полозьев. В эту минуту сани подбросило на ухабе, левая Ленькина нога соскользнула и попала под полоз. От сильной боли он на несколько секунд потерял сознание. Очнувшись, он увидел себя сидящим в снегу — посреди дороги. На левой ноге его болтались остатки голенища и грязные лохмотья портянки. Весь низ сапога — вместе с подошвой и каблуком — куда-то исчез. Пересиливая боль, Ленька отправился его искать. Идти полубосым по снегу было холодно. Тем не менее он искал свой опорок до темноты, пока не заболели глаза. Но так и не нашел его. По-видимому, его или отбросило в сторону, в поле, или он прицепился к полозу и уехал неизвестно куда.
    
От огорчения Ленька готов был плакать. Он присел у дороги, разорвал по шву голенище и обмотал им больную, уже распухшую ногу.
    
Поздно за полночь, хромая, доплелся он до какой-то деревни. Постучал в первую попавшуюся избу, попросился ночевать. Не особенно охотно его впустили. Ночью он проснулся от холода. Его трясла лихорадка. Болела голова, болели спина, поясница… Дышать было трудно, — горло словно веревкой было перетянуто… Он потерял память.
    
Никто не лечил его. Но люди, к которым он попал, оказались хорошими, добрыми людьми.
    
В солнечный весенний день Ленька очнулся, открыл глаза и увидел возле себя немолодую, очень смуглую женщину с глиняным кувшином в руках. Ленька закашлялся.
    
— А ну-кася, выпей-ка молочка, — сказала женщина.
    
Ленька прильнул губами к теплой щербатой крынке и долго, не отрываясь, пил душистое, пахнущее дымом топленое молоко.
    
Потом он опять забылся. Просыпаясь, он видел возле себя все то же доброе, смуглое, почти коричневое лицо. Он пил молоко. Кашель душил его уже не так сильно.
    
Он выздоровел. Чем он хворал, в то время не знали ни он сам, ни те, кто за ним ухаживал. Много лет спустя Леньку просвечивали рентгеном. И врач, который разглядывал на экране его грудную клетку, заметил, что у него был плеврит, и спросил, когда это было. Ленька не помнил, чтобы у него был плеврит, и, подумав, сказал, что, наверное, это было в двадцатом году.
    
— Плеврит великолепно зарубцевался, — сказал врач и поинтересовался, кто именно лечил Леньку, какой профессор.
    
— Лечил меня не профессор, — сказал Ленька, — лечила меня Марья Петровна Кувшинникова, бедная, неграмотная крестьянка…
    
О Марье Петровне и Василии Емельяновиче Кувшинниковых он сохранил на всю жизнь добрую, благодарную память. Эти люди, которые спасли ему жизнь, не позволили ему и после выздоровления их покинуть. Они предложили ему работать у них.
    
Ленька остался. Кувшинниковы жили одни. Единственный сын их служил в Красной Армии. Родители очень любили его, посылали ему письма и посылки. Но впоследствии выяснилось, что в это время его уже не было в живых. Он погиб в бою на деникинском фронте.
    
У Кувшинниковых Ленька работал. Ухаживал за скотиной. Ходил за водой. Окапывал гряды на огороде. Помогал по хозяйству. Но работать его никто не принуждал, хочешь — работай, не хочешь — гуляй, читай, сочиняй песни…
    
Ленька писал стихи. И хозяева очень гордились им. И по вечерам приглашали гостей — послушать Ленькины сочинения.
    
    
…Это лето было исключительно жаркое. В поволжских губерниях начался голод. И здесь — под Уфой — тоже было не очень хорошо с урожаем. Все погорело, посохло, одни только яблоки уродились в изобилии. Этими яблоками — сырыми, сушеными, пареными и вареными — и питались, главным образом, местные жители.
    
Потом появились беженцы — из Самарской, Саратовской и даже Астраханской губерний. Целыми толпами ходили эти страшные, изможденные люди из деревни в деревню, выпрашивая подаяние и рассказывая спокойными, заученными словами про те ужасы, какие им пришлось перенести у себя на родине. Ленька долго не мог забыть женщину, которая, сидя на земле, тихим голосом рассказывала окружившим ее бабам о том, как на ее родине в одной семье зарезали, сварили и съели двухмесячную девочку. Запомнилась ему и другая женщина. На желтое, костлявое тело ее была накинута рваная холщовая рубаха. За руку она вела пятилетнюю девочку, которая была еще костлявее и желтее, ноги у девочки были тоненькие, как веточки, ручки, как у годовалого ребенка. Женщина просила милостыню. Марья Петровна вынесла ей в глиняной мисочке остатки борща и поставила мисочку на приступку. Женщина упала на колени и, стоя на четвереньках, как собака, чавкая и захлебываясь, лакала борщ прямо из миски, а девочка ползала рядом и тоже старалась приладиться к мисочке…
    
Ленька так полюбил своих новых хозяев, что ему и думать о расставании не хотелось. Но однажды Василий Емельянович поехал в Бугульму — добывать соль. Он взял с собой Леньку. По пути им пришлось переезжать ночью железнодорожное полотно. В это время проходил пассажирский поезд. Ленька услыхал паровозный гудок, увидел зеленые вагоны и пассажиров, которые выглядывали из окошек, и у него так защемило сердце, так захотелось в город, на родину, в Петроград, что он расплакался и сквозь слезы сказал об этом Василию Емельяновичу. Тот огорчился, даже обиделся немного, как показалось Леньке, но ничего не сказал и только, помолчав, спросил:
    
— Как же ты без сапог-то поедешь?
    
Ленька ходил босиком, но в эту минуту ему казалось, что он и без штанов поехал бы.
    
На базаре они расстались. Ленька пошел, оглянулся… Василий Емельянович стоял не двигаясь, раздвинув ноги, и похлопывал себя кнутом по голенищу.
    
— Марье-то Петровне что передать? — крикнул он Леньке вслед.
    
Ленька остановился. От стыда у него загорелись уши. Он забыл даже привет передать Марье Петровне.
    
— Передайте, — закричал он, — передайте, что я… что я еще вернусь!
    
— Ну-ну… Будем ждать, — улыбнулся Василий Емельянович.
    
Ленька не сдержал слова. Людей этих он никогда больше не видел.
    
    
…Он пришел на вокзал. Билетная касса была закрыта. Тысячи людей сидели на вокзале в ожидании поезда. Но никто ему не мог сказать, когда пойдет поезд на Петроград.
    
— Садись, куда сядешь, — посоветовал ему какой-то бородач. — Куда-нибудь привезут — и то спасибо.
    
Ленька послушался бородача. Он втиснулся без билета в первую попавшуюся теплушку поезда, который остановился у бугульминского вокзала. Этот поезд привез его в Уфу. Там Ленька пересел на другой поезд. Потом еще пересел. И еще… Географию он знал неважно и даже не имел представления, в какую сторону ему нужно ехать. Таким образом, скитаясь из города в город и пересаживаясь с одного поезда на другой, он добрался до города Белгорода. Приехал он сюда на паровозном тендере, отыскав там очень удобное лежачее место — под нефтяным баком.
    
В Белгороде, когда он пытался высунуть голову из своего одноместного купе, чтобы подышать воздухом, его заметил дежурный, агент ЧК.
    
Леньку забрали. На допросе он объяснил, что едет разыскивать мать. Ему не поверили.
    
— Все вы так говорите, — сказал начальник пикета.
    
— Кто это все? — спросил Ленька.
    
— Малолетние воры — вот кто…
    
Ленька по-настоящему обиделся. Он уже давно не занимался воровством. И думал, что ему и не придется больше этим заниматься. Он расплакался…
    
Тогда начальник пожалел его и приказал дежурному написать бумажку, по которой Ленька мог ехать до Петрограда без билета.
    
В помещении пикета висела на стене большая железнодорожная карта России. Пока дежурный сочинял мандат, Ленька разглядывал карту. Он очень удивился, когда узнал, что попал совсем не туда, куда ехал, и что город Белгород находится на Украине.
    
В бумажке, которую ему выдали, было сказано, что он — беспризорный и едет в Петроград к матери. Всем организациям и учреждениям предлагалось оказывать ему помощь. Вместе с бумажкой начальник дал ему — от себя — миллион рублей. Кроме того, его накормили хлебом, а какой-то агент дал ему еще две дольки чесноку и посоветовал натереть хлеб. Леньке это блюдо очень понравилось, а чесночный запах заставил его вспомнить о матери, и ему до смерти захотелось в Петроград.
    
Спать его устроили в каком-то пустом бараке, где помещались до этого раненые. Там пахло йодоформом, повсюду валялись ошметки бинтов, марля, вата, а на бревенчатых стенах висели обрывки плакатов.
    
     
ДОБЬЕМ ДЕНИКИНА!!!
    
    
     
НЕ ПЕЙТЕ СЫРОЙ ВОДЫ!
    
    
     
ТИФОЗНАЯ ВОШЬ — ВРАГ РЕВОЛЮЦИИ!
    
    
Ленька ночевал в бараке один. Его закрыли на ключ.
    
Ночью он проснулся от какого-то шума. Или кто-то толкнул его. Он не сразу понял, в чем дело. Приподняв голову и протерев глаза, он увидел, что в потемках кто-то крадучись бежит к окну.
    
— Эй, кто это? — закричал Ленька.
    
Но человек уже распахнул окно и выпрыгнул в маленький привокзальный садик. У Леньки слипались глаза. Пробормотав что-то, он повалился на грязный, зашарканный пол и заснул.
    
Разбудили его чекисты.
    
— Эй, путешественник, вставай. Поезд подходит.
    
Ленька не сразу сообразил, где он и что с ним. Заспанный, он выбежал на залитую солнцем платформу. Там уже толпился народ в ожидании поезда. Ожидающих было так много, что Ленька представить не мог, как ему удастся проникнуть в вагон. Когда подошел поезд, орды пассажиров с мешками, корзинами и узлами ринулись на приступ вагонов. Как Ленька и ожидал, его сразу же затолкали и оттеснили в сторону. Но тут на помощь ему пришел дежурный чекист. Он не только помог Леньке войти в вагон, но и усадил его — на очень хорошее место, у самого окна. В вагоне на Леньку сразу же стали смотреть с уважением. А когда поезд тронулся, какая-то женщина-спекулянтка стала угощать его яблоками и вяленой воблой.
    
Очень скоро в вагоне поднялась суматоха. Пронесся слух, что по поезду идет контроль. Безбилетные пассажиры, которых в то время было гораздо больше, чем платных, кинулись спасать свои души. Кто прятался в уборных, кто залезал под лавки, а некоторые, у которых, наверно, и вообще совесть была нечиста, даже соскакивали на ходу с поезда.
    
Ленька сидел совершенно спокойный. Он умел прятаться от контроля, но сейчас в этом не было необходимости. Он жевал соленую, твердую, как подошва, рыбу, смотрел в окно и высчитывал, через сколько дней он будет в Петрограде.
    
В вагоне появился контроль: поездной кондуктор, работник ЧК и несколько красноармейцев с винтовками.
    
— Предъявите ваши документы! — возгласил кондуктор.
    
Те, у кого документы были, полезли в карманы, за пазухи, стали расстегивать кошельки, развязывать узелки; а те, у кого документов не было, забились поглубже под лавки, съежились там и перестали дышать.
    
У Леньки документы и деньги хранились в нагрудном кармане зеленой рубахи, которую ему когда-то перешила из солдатской гимнастерки Маруся. Когда подошла его очередь и кондуктор спросил: «А у тебя что?», он сунул руку в карман и сказал:
    
— Пожалуйста.
    
Но сразу же почувствовал, — словно рыбья кость встала у него поперек горла. В кармане ни денег, ни документов не было. Соскочив с лавки, он принялся рыться в других карманах — карманы были пусты.
    
— Ну что же ты? — сказал кондуктор.
    
— Сейчас, сейчас, — бормотал Ленька. — Одну минуточку. У меня есть мандат… Мне Чека выдала…
    
Он рылся за пазухой, выворачивал рваные карманы штанов, тряс штанину — нигде мандата не было. Только тут он вспомнил ночную сцену в бараке и понял, что деньги и документы у него украли. Губы у него затряслись. Он заплакал.
    
— Товарищи, — проговорил он сквозь слезы, — меня обокрали.
    
— Брось заливать, — сказал кондуктор. — Это тебя-то обокрали? Ты сам небось чистишь карманы — по первой категории…
    
На ближайшей станции Леньку высадили. Когда он выходил из вагона, вдогонку ему неслись насмешки, ругательства и издевательства. Особенно старалась женщина, которая угощала его яблоками и рыбой. Поезд уже тронулся, и Ленька стоял один на пустой платформе, а она все еще высовывалась из окна и хриплым от негодования голосом кричала:
    
— Паразит!.. Обманщик!.. Воблу жрет, а у самого документов нету…
    
Ленька показал ей кулак, присел на корточки у кипяточного бака и снова заплакал. В эту минуту он услышал у себя над головой грубый мальчишеский голос:
    
— Эй, плашкет! Чего сопли распустил?
    
Перед Ленькой стоял ободранный загорелый паренек — его одногодок или чуть побольше.
    
— Нашпокали? — сказал он.
    
Ленька перестал плакать, угрюмо посмотрел на паренька и сказал:
    
— Кого нашпокали? Никого не нашпокали.
    
— Высадили?
    
— Высадили, — сказал Ленька.
    
— Чего ж плакать? Балда! Ты чей — одесский?
    
— Петроградский, — сказал Ленька, все еще дичась и с любопытством разглядывая паренька. У того было грязное, шелудивое, перемазанное мазутом, но очень красивое белозубое лицо.
    
— Если ты петхогхадский, — сказал он, передразнивая Леньку, — то очень приятно. В Петрограде, говорят, на ходу подметки срезают. Это правда?
    
— Не слыхал. Не знаю, — ответил Ленька.
    
— Ты что — втыкаешь?
    
Ленька не понял, но сказал:
    
— Нет.
    
— Ну и дурак, если нет. Давай на сламу работать?
    
— На какую сламу?
    
— Ну, на пару. На бану майданы резать. Айда?
    
— Айда, — сказал Ленька, хотя и тут не понял, на каком бану и какие майданы ему предлагают резать. Почему-то ему показалось, что бан что что-то вроде баштана, а майдан — арбуз или тыква по-украински. Но очень скоро он понял, что речь идет не о тыквах и не об арбузах. Белозубый паренек, которого звали Аркашкой, несмотря на свои четырнадцать лет, был уже очень опытным железнодорожным вором. Он предложил Леньке войти с ним в компанию и воровать на вокзалах и в поездах вещи у пассажиров.
    
Леньку не бросило в жар от этого предложения. Нет, после всего, что с ним было, он уже не мог смотреть на воровство с тем презрением, которого оно заслуживает. Но, выслушав Аркашку, он, не задумываясь, сказал:
    
— Нет, к чегту.
    
И пошел.
    
— Фасон берешь? — крикнул ему вдогонку Аркашка. — Ну, что ж… пожалуйста… без тебя обойдемся…
    
Подошел поезд. Ленька вскочил на ходу на подножку, пробрался в вагон. На следующей станции его высадили, надавав пинков.
    
Приближался вечер, заморосил дождь. Станция была маленькая, зала для пассажиров при ней не было.
    
Ночевал Ленька в виадуке под железнодорожным полотном.
    
На следующий день утром он голодный сидел на скамеечке у станционного домика и думал: что ему делать? Ни денег, ни документов у него не было. Пойти в милицию? Проситься в детдом? Или на какую-нибудь новую «ферму»? Нет, нет, только не это…
    
Он уже начал жалеть, что отказался от предложения Аркашки, как вдруг услышал рядом с собой знакомый голос:
    
— Здорово, фрайер!
    
Позже Ленька со стыдом вспоминал, как он обрадовался, узнав белозубого Аркашку.
    
— Обедал? — спросил тот.
    
— Нет, — пробурчал Ленька.
    
— Завтракал?
    
— Нет.
    
— Значит, прямо ужинать собираешься?
    
Ленька угрюмо ухмыльнулся.
    
— Ну как, — втыкаем? — спросил Аркашка, присаживаясь возле него на лавочку.
    
Не было рядом с Ленькой сильной руки, которая бы могла поддержать его. Не было матери, не было Юрки, не было Василия Федоровича Кривцова…
    
Вокруг было пусто, опять моросил дождь.
    
— Ну, что ж… Втыкаем, — сказал Ленька, тряхнув головой.
    
    
…С первым же поездом они отправились «на гастроли», как говорил Аркашка. На станции Казачья Лопань Аркашка унес из-под самого носа зазевавшегося пассажира большой кожаный чемодан. В чемодане, который они открыли на пустыре за железнодорожными складами, оказались такие богатства, что Ленька рот разинул. Здесь лежало хорошее, тонкого полотна мужское белье, яркие галстуки, крахмальные воротнички, бритва, махровое полотенце, душистое мыло, бутылка вина, белая булка, английские консервы, шоколад, несколько лимонов — вещи, которых Ленька несколько лет и во сне не видел. На самом дне чемодана в коробке из-под зубного порошка были запрятаны маленькие дамские часы на золотой браслетке.
    
Даже у видавшего виды Аркашки глаза разбежались при виде этих богатств.
    
— Ничего, ничего, пофартило, — говорил он, лихорадочно роясь в чемодане. — У тебя рука легкая. Из тебя человек выйдет, Ленька! А?
    
Эта похвала не очень порадовала Леньку.
    
Он спросил: у кого Аркашка украл этот чемодан? Что это за человек, который в голодные военные годы ест белый хлеб, сардинки и лимоны?
    
— Тоже, наверно, вор, — сказал Аркашка. — Или какой-нибудь буржуй недорезанный.
    
Ленька почему-то вспомнил Волковых. То, что вещи эти — буржуйские, немного утешило его.
    
— В общем — плевать! — сказал Аркашка. — Сейчас это все наше.
    
Он смеялся, потирал руки и без конца повторял:
    
— Ничего, ничего… Поживем, парень! Погуляем на славу!..
    
Хотя Ленька не принимал никакого участия в этой краже, Аркашка по-братски разделил с ним все награбленное. Они уехали в Харьков. И там около месяца жили припеваючи, проедая деньги, вырученные от продажи часов и других вещей.
    
Но скоро они расстались. Аркашка покинул Леньку. То ли ему показалось, что Ленька невыгодный компаньон, так как Ленька воровал хуже и не так удачно, то ли он ему просто надоел, но однажды Ленька проснулся и увидел, что Аркашки нет. Ночевали они на бульваре — в кустах акации. Ленька посидел, подождал и, забеспокоившись, решил пойти поискать товарища. Он уже хотел подняться, когда машинально сунул руку в карман, где лежали у него заколотые французской булавкой деньги. В кармане он нащупал что-то холодное, мягкое и пушистое. От обиды и отвращения он закричал. Оказалось, что Аркашка не только обокрал его, вынув из кармана все деньги, но еще и поиздевался над ним, засунув в карман маленького дохлого котенка.
    
    
…Расставшись с Аркашкой, Ленька не горевал. Но жизнь его уже опять пошла кувырком.
    
Споткнуться и упасть в яму нетрудно, выкарабкаться из нее гораздо труднее.
    
Стыдно, горько и больно вспоминать Леньке эту осень, зиму и лето, которые он провел в Харькове и в других городах Украины… Почти год скитался он, вместе с тысячами таких же бездомных ребят, по разоренным войной местам. Не раз побывал он за это время в отделениях милиции, в железнодорожных чека, в арестных домах угрозыска…
    
Иногда думал: как же это так получилось? Был честный мальчик, учился, читал, писал стихи… И вот все это рассыпалось, ничего не осталось, он — вор, бродяга, отпетый человек.
    
Он делал над собой усилия, пробовал не воровать, работать. Ходил на вокзал, предлагал пассажирам помочь снести вещи. Но вид у него был такой, что пассажиры пугались.
    
— Знаем, — говорили они, — знаем, куда ты их снесешь…
    
И, оттолкнув Леньку, они сами тащили свои корзины и чемоданы, до трамвая или до тележечника.
    
Пробовал он и торговать. Когда начался нэп и открылась частная торговля, он купил у знакомого китайца сотню дешевых самодельных папирос, вышел на главную улицу и стал кричать:
    
— А вот кому папигос! Папигос кому?!
    
Но пока торговал, больше выкурил сам, чем продал. Вечером подсчитал убытки и понял, что частный капиталист из него не выйдет.
    
О возвращении в Петроград он уже не мечтал. Ему казалось, что он уже конченый человек, он не мог представить себе, как он встретится с матерью или сестрой и как посмотрит в глаза им…
    
    
…Но в конце лета снова напала на него тоска по родине. Он уже измотался, устал… По вечерам он с завистью поглядывал на освещенные окна, за которыми текла нормальная человеческая жизнь: люди сидели за самоварами, пили чай, матери ласкали детей.
    
Как-то под вечер он сидел у железнодорожного полотна на станции Сортировочная, ел вишни. И вдруг, неожиданно для самого себя, решил:
    
— Поеду в Петроград.
    
Он не стал заходить в город, — там не было у него никаких дел, никто не поджидал его там, и не с кем ему было прощаться. Он дождался первого поезда, вскочил на ходу на подножку, с подножки перебрался на буфер, а оттуда — по лесенке — на крышу. До Курска он ехал без приключений. Ночь была холодная, он сидел, скорчившись, у трубы вентилятора и думал о Петрограде. Глаза у него слипались, но спать было нельзя, так как во сне очень легко сверзиться с покатой крыши, а кроме того, подъезжая к станции, надо перебираться на сторону, противоположную платформе, чтобы не заметил с платформы агент. Но все-таки Ленька заснул. И только чудом каким-то не свалился и не попал под колеса. В Курске его сняли с крыши. Полтора часа он просидел в пикете, дал обещание зайцем больше не ездить и был отпущен. Добравшись до станции Курск-товарная, и отыскав подходящий поезд, он забрался на паровозный тендер и зарылся в уголь. Так, пересаживаясь с поезда на поезд, — на крышах, на буферах, на вагонных рессорах, в угольных ящиках, в нефтяных баках, — он ехал на родину. Однажды утром он проснулся и, заметив, что поезд стоит, высунулся наружу. Он увидел знакомый перрон и высокую застекленную крышу Николаевского вокзала. Сердце его застучало. Он был в Петрограде.
   
   
    
     
Глава X
    
    
Он шел по Невскому — оборванный, длинноволосый, босой, перепачканный углем и нефтью — и ему не верилось, что он шагает по родной земле. Слезы текли по его лицу, оставляя белые полосы на перемазанных углем щеках.
    
Больше трех лет прошло с тех пор, как он уехал из этого города. И вот он возвращается. Но разве это тот самый Ленька идет, который нотой 1918 года подъехал на извозчике к Николаевскому вокзалу и, увидев этот вокзал, с трепетом подумал: неужели ему и правда предстоит такой далекий путь, неужели он на все лето едет в деревню?
    
Нет, это уже не тот Ленька.
    
Он шагает по Невскому и с удивлением думает, почему это никто не смотрит на него и не показывает пальцами. Но таких, как он, на улицах очень много. Да и сам Петроград выглядит не таким чистеньким и нарядным, каким он выглядел четыре года назад. Город еще не оправился от разрухи. Уже отгремели пушки, но пахнет еще порохом гражданской войны. Булыжные мостовые разворочены. В витринах зияют огромные трещины. Люди выглядят больными и голодными, хотя на улицах уже попахивает жареными пирожками и над магазинами красуются новенькие, нарядные вывески: «Кафе», «Хлеб и булки», «Продукты питания»…
    
С трепетом поднимался Ленька по широкой полутемной лестнице, где каждая ступенька и даже каждая выбоина на ступеньке были знакомы ему и напоминали детство.
    
Клеенка на дверях была ободрана. Звонок не звонил. Ленька стучал минут пять. Наконец дверь наполовину отворилась. Из-за цепочки выглянула незнакомая женщина, старуха с завязанной щекой. У Леньки срывался голос, когда он спросил, дома ли Александра Сергеевна.
    
— Пошел, пошел, — ответила ему старуха и захлопнула дверь.
    
Ленька опешил, но, подумав и подождав, опять постучал. Женщина, не открывая двери, стала ругаться. Она заявила, что если Ленька сию же минуту не уйдет, она позвонит в домовой комитет и его заберут куда следует.
    
— Вы не ругайтесь, пожалуйста! — закричал Ленька. — Вы мне только скажите: Александра Сергеевна здесь живет?
    
— Никаких Александр Сергеевн здесь нету, — сказала женщина и, помолчав, добавила: — Уходи, пожалуйста…
    
Ленька, понурый, поплелся вниз. Он перешел улицу и заглянул в окна второго этажа. За окном — в бывшей детской — висела клетка с чижиком или канарейкой. На подоконниках стояли горшки с цветами. Форточка в бывшей столовой была заткнута полосатой подушкой.
    
До вечера Ленька бродил по городу. Вечером он решил поискать кого-нибудь из родных. На Екатерининском канале* жила его тетка, мамина сестра. Ни номера дома, ни номера квартиры он не помнил. Только случайное детское воспоминание помогло ему отыскать этот дом. На высокой глухой стене он увидел огромный железный плакат: «Какао Жорж Борман». Толстый розовощекий повар в белом колпаке и в таком же переднике, зловеще улыбаясь, помахивал над головой банкой с какао. Ленька вспомнил, что этого повара он почему-то страшно боялся в детстве. Когда они с матерью подъезжали или подходили к этому дому, он отворачивался и зажмуривался. Этот повар снился ему иногда по ночам, как и позеленевший от петербургских туманов памятник композитору Глинке у Мариинского театра.
    
    
…Парадный подъезд был закрыт. Ленька поднялся по черной лестнице и позвонил. Облако вкусного пара ударило ему в лицо. На пороге стояла перед ним с поварешкой в руке его тетка. Не слишком храбро смотрела она на маленького оборванца.
    
— Что тебе нужно, мальчик? — спросила она, попятившись.
    
Ленька шагнул вперед. Сорвал с головы рваную кепку с полуоторванным козырьком, улыбнулся и сказал:
    
— Неужели не узнаете, тетя Рая?
    
Тетка всплеснула руками:
    
— Леша?!
    
Кинувшись с объятиями к Леньке, она остановилась на полдороге. Обнять и поцеловать его она не решилась. На ней было чистое нарядное платье и розовый в белую горошинку передник.
    
Конечно, первый вопрос, который Ленька задал, был:
    
— Что с мамой? Где она?
    
Он с ужасом ждал страшного ответа. И вдруг он видит, что тетка повернулась к дверям, высунула голову в коридор и кричит:
    
— Шурочка!
    
Он не успел опомниться и сообразить, в чем дело, как уже очутился в объятиях матери. Мать целовала его, плакала и смеялась, и черные угольные пятна покрывали ее лицо, руки и выгоревшее ситцевое платье.
    
— Боже мой! Какое счастье, — говорила она, прижимаясь щекой к его взлохмаченной грязной голове. — Лешенька… Сынок… Мальчик… Где ты был? Ведь мы давно похоронили тебя. Васюша был уверен, что тебя волки съели на этой ужасной ферме.
    
— А где он?
    
— Кто? Вася? Он с нами живет. Он скоро придет. Он у нас уже совсем взрослый — не узнаешь его — работает в булочной. А эту ты узнаёшь?
    
В дверях стояла и с недоумением смотрела на происходящее десятилетняя курносенькая девочка, в шерстяном клетчатом платьице, из которого она давно успела вырасти.
    
— Мама, кто это? — проговорила она испуганно.
    
— Лялька! Да ты что — не узнала?
    
Девочка вскрикнула, завизжала и кинулась целовать брата. Леньку вымыли в ванне. Мать сама остригла ножницами его сбившиеся в колтун космы, сама отскребывала его костлявую, покрывшуюся черной коркой спину жесткой греческой люфой.
    
Через полчаса пришел с работы Вася. Он еще больше возмужал, вытянулся, был на полголовы выше Леньки. Когда они целовались, в нос Леньке ударил приторный запах кондитерской: несвежего масла, помадки, каких-то эссенций… Волосы у Васи были осыпаны мукой, к пальцам у ногтей пристало засохшее тесто.
    
— Ты что так рано сегодня, Васюша? — спросила Александра Сергеевна.
    
— Мы не работали, у нас забастовка, — басом ответил мальчик.
    
— Какая забастовка?
    
— Хозяйчик договор не подписал, — важно объяснил Вася, и Ленька с удивлением и с уважением посмотрел на младшего брата.
    
За чаем, когда собралась вся семья, начались взаимные расспросы. У каждого было что рассказать.
    
— Мы думали, что тебя волки загрызли, — говорил Вася. — Я два дня по лесу ходил, искал тебя. Ты почему, чудак, мне-то не сказал, что бежать собираешься?
    
— Я боялся. Ведь Дракон обещал убить меня.
    
— А что ж, и убил бы… Ему ничего не стоило. Между прочим, — усмехнулся Вася, — ты знаешь, что с этим Драконом случилось?
    
Ленька вздрогнул.
    
— Что?
    
— А вот что!.. — и Вася, вместо ответа, сложил из четырех пальцев решетку.
    
— Арестовали?
    
— Всех. И Дракона, и помощников его… Конопатого помнишь? В очках такой… И его взяли за шкирку. Оказалось, что все они — бывшие офицеры, белогвардейцы…
    
— Погоди, — сказал, побледнев, Ленька. — А как его фамилия?
    
— Чья?
    
— Директора.
    
— Гм… Шут его знает. Забыл. Ах да, вспомнил! Поярков Николай Михайлович.
    
— Я так и знал! — воскликнул Ленька.
    
— Что ты знал?
    
— Мама, ты помнишь?
    
— Кого? — удивилась Александра Сергеевна.
    
— Пояркова.
    
— Нет, мальчик. Откуда же мне знать его?!
    
— Ну, что ты! Офицер… В Ярославле… Сын хозяина гостиницы. Еще мы на пароходе с ним встретились. Еще я его отпустил, дурак…
    
— Не может быть. Наверно, это совпадение, — сказала Александра Сергеевна.
    
— Не совпадение. Он только бороду отрастил. А я его еще на ферме узнал… Честное слово, я все время думал, что это он. Теперь бы я его, негодяя, не выпустил, — сквозь зубы сказал Ленька и увидел, что мать с удивлением и даже с испугом покосилась на него.
    
Рассказала коротко и она свою историю. И на ее долю тоже выпало немало передряг и злоключений.
    
    
…Ранней весной девятнадцатого года Александра Сергеевна выехала из Петрограда, сдав на вокзале в багаж несколько ящиков электрических лампочек, ноты, книги, канцелярские принадлежности и другие вещи, за которыми она и ездила в командировку. Поезда, которыми она ехала, шли медленно, как и полагалось им ходить в те дни, но почти до конца пути все было благополучно, и Александра Сергеевна рассчитывала, что через день-другой она увидит и сестру и детей.
    
До Уфы оставалась одна ночь пути. Ночью Александра Сергеевна проснулась от выстрелов, криков и стонов. На поезд напал дезертирский отряд. Бандиты разграбили поезд, расстреляли всю поездную прислугу, убили и ранили многих пассажиров, а человек двадцать увели с собой.
    
Александре Сергеевне удалось спастись. Вместе с соседкой по купе, известной уфимской коммунисткой, она спряталась на тендере, зарывшись с головой в угольную крошку. Когда бандиты скрылись, женщинам полуодетым пришлось идти восемнадцать верст до ближайшей станции. Дорогой Александра Сергеевна простудилась. В Уфе ее положили в больницу. Там от соседки по койке она заразилась сыпным тифом и прохворала больше двух месяцев. Из больницы выписалась летом. Стала разыскивать багаж. Оказалось, что багаж ее случайно шел с тем же поездом, на котором она ехала последний перегон и который подвергся разграблению. Отряд чекистов, высланный на поимку бандитов, обнаружил в окрестных деревнях большое количество электрических лампочек. Лампочками играли дети. Это помогло напасть на след бандитской шайки. Бандиты были схвачены. Но розыски вещей продолжались долго. Несколько раз Александра Сергеевна писала сестре, два раза писала Леньке, но почта в те годы работала скверно, и письма ее не доходили.
    
Когда в конце лета Александра Сергеевна вернулась к семье, она узнала от Ляли, что три дня тому назад Ленька бежал из города, взяв направление на Питер.
    
    
…Пришлось и самому Леньке рассказать о себе. Конечно, он рассказал не все, добрую (или, вернее, недобрую) половину утаил, но его и так слушали, разинув рты…
    
— Леша, а на какие же деньги ты жил это время? — спросила у него Ляля, когда Ленька кончил свой рассказ.
    
— Глупая… помолчи, — перебил ее Вася.
    
Ленька почувствовал, что краснеет. Губы у него запрыгали. Он сам удивился. Ему казалось, что за эти годы он уже разучился краснеть и смущаться.
    
Александра Сергеевна быстро поднялась и вышла из комнаты.
    
— Леша! На минутку, — позвала она его.
    
Он вышел. Она обняла его, крепко поцеловала и сказала на ухо:
    
— Ведь больше этого не будет, мальчик?
    
— Чего? — пробормотал Ленька.
    
— Ты понимаешь, о чем я говорю. Я не хочу тебя осуждать. Я знаю, как много трудного тебе пришлось перенести. Но ведь теперь с этим кончено? Правда?
    
— Да, — сказал Ленька, прижимаясь к матери. И в первый раз за этот день он выговорил слово, которое уже много лет не произносил вслух. — Да… мамочка, — сказал он задрожавшим голосом.
    
Она улыбнулась, потрепала его по щеке.
    
— Не унывай, детка. Все устроится. Скоро начнутся занятия, поступишь в школу, будешь учиться…
    
— Нет, — сказал Ленька.
    
— Как? Ты не хочешь учиться?
    
— Я хочу работать, — сказал Ленька.
    
    
…Семья лишь недавно вернулась в Петроград. Квартиру их, как бесхозную, заняли за это время другие люди. Александру Сергеевну с ребятами приютила сестра. Здесь же — в прихожей на старом «казачьем» сундуке — устроился и Ленька.
    
Жить было трудновато. Мать еще нигде не работала, перебивалась случайными уроками. Иногда по вечерам она заменяла знакомую тапершу — играла на пианино в маленьком частном кинематографе на Лиговке.
    
Ленька искал работу. Вася предложил помочь ему устроиться в той же кондитерской на Вознесенском, где работал он сам. Но Ленька отказался. Он мечтал о другом — о заводе.
    
Ему запомнилась фраза, сказанная когда-то в Мензелинске покойным Юркой:
    
— Тебе, Леничка, индустриальная закалка нужна…
    
О работе у станка, на заводе, он теперь мечтал, как недавно еще мечтал о возвращении в Петроград, а некогда мечтал о кругосветном путешествии, о разбойниках или о побеге на фронт.
    
Но найти работу в те годы было не так-то просто. Тогда не висели, как нынче, на каждом углу объявления: требуются плотники, требуются маляры, требуются инженеры, требуются подсобные рабочие… В те годы не работа искала человека, а человек искал работу. Страна еще не успела оправиться от жестоких ран, которые нанесли ей империалистическая война и иностранная интервенция. Еще не все заводы и фабрики работали — не хватало сырья, не было топлива. Даже опытные, кадровые рабочие, возвращаясь из армии домой, не сразу находили место. А у Леньки не было никакой специальности, никакой квалификации. И все-таки он не падал духом — искал. Целыми днями он скитался по городу. Он ходил на окраины — за Нарвскую и Московскую заставы, на Пороховые, на Выборгскую сторону. Он побывал на всех известных петроградских заводах — на Путиловском, на «Большевике», на «Красном Выборжце», на «Скороходе»… Он толкался в толпе безработных на Бирже труда, заглядывал в маленькие частные мастерские, в типографии, переплетные, словолитни… Всюду ему говорили одно и то же:
    
— Мест нет.
    
А на пути его подстерегало немало соблазнов. И нужно было иметь много мужества, чтобы бороться с ними. Он видел мальчишек, которые стайками вертелись у дверей магазинов, кинематографов и пивных. Опытный глаз его сразу определял профессию этих бледнолицых и чубатых парнишек в полосатых тельняшках и в широченных матросских клешах. Он проходил мимо, не останавливаясь, не желая иметь никаких дел с этими воришками-карманниками. Зажмурившись, он шагал мимо дверей чайных, кофеен и магазинов, откуда заманчиво пахло жареными пирожками, колбасой, пирожными, яблоками и конфетами.
    
В животе у него постоянно урчало. Дома сидели на пшенной каше и на черном хлебе. Правда, жизнь впроголодь не была ему в диковинку. Но за эти годы Ленька разучился сдерживать себя: сегодня он голодал, завтра подвертывался «случай» и он наедался до отвала, лакомился мороженым и конфетами, ходил в кино, курил дорогие папиросы…
    
Теперь он курил, потихоньку от матери, махорку или окурки, которые подбирал на улице.
    
Но главным соблазном были книги. За эти годы мальчик так изголодался по чтению, по печатному слову, что любой обрывок газеты, старый журнал, брошюра приводили его в трепет. Он способен был часами толкаться в галереях Александровского рынка, где в маленьких полуподвальных лавочках торговали букинисты. Рыться в книгах стало для него настоящей страстью. По сравнению с другими вещами, книги были дешевы. Их было много. Но Ленька не мог покупать их, — у него не было денег. Мечтая о работе, он мечтал и о том дне, когда, получив первую получку и вручив матери ровно половину, с другой половиной он явится на рынок и накупит целую кучу книг. Роясь в книжной завали, он откладывал и прятал, засовывая куда-нибудь подальше, в темный угол, те книги, которые он рассчитывал впоследствии купить.
    
Но пока это были только мечты. И неизвестно было, осуществятся ли они когда-нибудь.
    
Усталый и голодный возвращался он вечером домой.
    
Мать ставила на стол ужин, с тревогой посматривала на сына и робко спрашивала:
    
— Ну как, Лешенька?
    
— Пока ничего нет, — мрачно отвечал он, наваливаясь на опротивевшую пшенную кашу.
    
— Ну, что ж… Тем лучше, — утешала его Александра Сергеевна. — Значит, не судьба. Запишем тебя в школу. Будешь учиться.
    
— Нет, я буду работать, — угрюмо твердил Ленька.
    
    
…Был случай, когда он заколебался.
    
Проходя как-то вечером по Литейному, он остановился у витрины книжного магазина, загляделся и не заметил, как слева от него выросла какая-то фигура. Вдруг его сильно толкнули локтем в бок. Ленька оглянулся. Высокий молодой человек с потрепанным портфельчиком под мышкой, низко наклонившись и близоруко сощурившись, очень внимательно разглядывал на витрине толстую иностранную книгу.
    
— Вы что? — сказал, опешив, Ленька.
    
— А ничего, — спокойно и так же не глядя на него, ответил парень. И, наклонившись еще ниже, он по складам прочел: — Фрэнч… арчи-тектз энд скалп-торз… оф тзе… Гм. Это что же такое? Вы по-английски не кумекаете, сэр? Нет? Ах, вот как? Вы и разговаривать не желаете?!
    
«Сумасшедший», — подумал Ленька.
    
Парень повернул к нему худое смешливое лицо.
    
— Не узнаешь? Серьезно?
    
Верхняя губа его, над которой росли какие-то серенькие жиденькие усики, подрагивала, сдерживая улыбку.
    
— Ах, Леша, Леша! Нехорошо, голубчик! Ей-богу, нехорошо!.. Братьев забывать — великий грех. Вот, погоди — гости придут, они тебе в наказание все бутылочки побьют.
    
— Сережа! Бутылочка! — испугался и обрадовался Ленька.
    
— Он самый.
    
Крестные братья сунулись обниматься, но не обнялись почему-то, а только сильно тряхнули друг другу руки. Через минуту они уже шагали по Невскому в сторону Садовой.
    
— Ты почему не приходил? — спрашивал Ленька.
    
— Как не приходил? Я два раза у вас был. В девятнадцатом был — не достучался. А в прошлом году пришел — вас нет. Какая-то прыщавая тетка меня выгнала да еще и мазуриком обозвала.
    
— Да, я и забыл. Мы ведь в другом месте сейчас живем.
    
— И мы тоже. Впрочем, ведь ты у нас не бывал. Мы теперь недалеко от Эрмитажа, на Миллионной* живем. Барона Гинцбурга не знал случайно? Вот мы у него в квартире и обретаемся. Ничего квартирка. Холодно только. А ты что такой бледный, Леша?
    
— А ты-то, думаешь, розовый?
    
— Крестная как? Здорова?
    
— Да, спасибо. А Аннушка как?
    
— Какая Аннушка? Ах, мама? А что ей делается? Работает, как всегда, белье стирает. Ты где учишься?
    
— Нигде, — сказал Ленька и почему-то смутился и поспешил объяснить: — Я работать буду. То есть, еще не знаю, буду ли. Хочу во всяком случае. А ты?
    
Бутылочка посмотрел на него с удивлением.
    
— Учусь, конечно. В будущем году вторую ступень кончаю.
    
— Постой!.. Когда же ты успел?
    
— Что ж не успеть? Мы не зевали, братец. За два года три классика успели отмахать.
    
— Ты же ведь хотел, я помню, кондуктором или вагоновожатым стать.
    
Бутылочка громко засмеялся.
    
— Ну и память же у тебя!.. Да. Совершенно верно. Вагоновожатым хотел. И на газетчика тоже одно время курс держал. Но это, братец мой, когда было? В доисторические времена. До семнадцатого года. А сейчас у меня другие намерения; хочу, понимаешь, инженером быть.
    
У Садовой крестные братья расстались.
    
— Крестненькой кланяйся, — сказал Сережа, обнимая Леньку и целуя его в щеку.
    
— Ты же к нам придешь?
    
— Приду, конечно…
    
Бутылочка тщательно записал адрес, подробно расспросил, как удобнее пройти — подъездом или через ворота, — но почему-то не пришел. Следующая встреча крестных братьев состоялась лишь через пять или шесть лет, когда Бутылочка уже кончал институт инженеров путей сообщения.
    
А после этого разговора на Невском Ленька несколько дней ходил растерянный. Сережа ему ничего не сказал, не упрекнул его, но удивленный взгляд, который он бросил на крестного брата, узнав, что тот не учится, запомнился Леньке. Два-три дня он действительно колебался: не послушаться ли матери, не подать ли заявление в школу?
    
Но подумав, он решил не сдаваться. Он продолжал ходить и искать.
    
И вот ему как будто повезло. Он нашел работу.
    
    
Однажды, возвращаясь после долгих блужданий по городу домой, он проходил по Горсткиной улице. В те годы эта незаметная узенькая улочка, соединяющая Фонтанку с Сенной площадью, была очень шумной и оживленной. Здесь, по соседству с Сенным рынком, располагалась городская толкучка. В неуютных грязно-зеленых домах этой улицы было много мелких лавочек, мастерских, чайных, пивных и трактиров. С утра до ночи стоял здесь несмолкаемый гвалт: с грохотом и руганью продирались сквозь толпу ломовые извозчики, орали пьяные, визжали, высекая искру, примитивные станки точильщиков, стучали молотки «холодных» сапожников, пели бродячие певцы, уличные торговцы и торговки на разные голоса расхваливали свой товар: лимонный квас, пирожки, семечки, московские дрожжи…
    
Подходя к Сенной, Ленька заметил на стене углового дома небольшую вывеску:
    
     
Заведение
     
искусственных минеральных вод
     
под фирмой
     
«ЭКСПРЕСС»
     
Сущ. с 1888 г.
     
Качество ЭКСТРА
    
    
У дверей заведения стояла тележка, ручку которой держал сутулый, похожий на цыгана старик в зеленой суконной жилетке. Две девушки в клеенчатых фартуках выносили и устанавливали на тележку ящики с черными закупоренными бутылками.
    
Человек с донкихотской бородкой стоял на тротуаре и записывал что-то в синюю тетрадку.
    
Ленька подошел ближе и лениво, без всякого интереса заглянул в один из ящиков.
    
— Тебе что надо? Брысь отсюда! — замахнулся на него карандашом человек с бородкой.
    
Ленька поднял голову и, ни о чем не думая, а просто по привычке спросил:
    
— У вас работы какой-нибудь не найдется?
    
Дон-Кихот смерил его беглым взглядом.
    
— Тебе сколько лет? — спросил он.
    
— Пятнадцать, — не моргнув глазом, соврал Ленька.
    
— А ну, подними этот ящик.
    
Ленька заметил с двух сторон ящика дырки, похожие по форме на ванильные сухари, сунул туда пальцы, поднатужился и поднял ящик.
    
— Зайди, поговорим, — сказал человек с бородкой, показав карандашом на открытую дверь заведения.
    
Ленька с трепетом поднялся по каменным ступенькам и вошел в темное прохладное помещение. В нос ему ударил запах сырости и фруктовых сиропов. За дверью шумела какая-то машина. Что-то вертелось, что-то хлопало и стучало. Сердце мальчика быстро-быстро забилось. Вот оно! Хоть и маленький, а все-таки завод! Неужели он будет работать? Господи, только бы не сглазить, только бы не сорвалось.
    
Через минуту с улицы вошел человек с бородкой. Он провел Леньку в маленькую, как чулан, комнатку, где стояла у окна дубовая конторка, а на стене висели канцелярские счеты и зажатые металлической лапкой бумаги.
    
— Если украдешь что-нибудь, — выгоню, — сказал он, усаживаясь за конторку и открывая ключиком какой-то ящик.
    
— Ну, вот… Зачем? — смутился Ленька. — Я и не думал вовсе.
    
— Если сейчас не думал, то после можешь подумать. Предупреждаю. Дальше… Если придут из союза или еще откуда-нибудь, говори, что ты мой племянник. Понял?
    
— Понял, — ответил Ленька. Но так как на самом деле он ничего не понял, он позволил себе спросить: — А почему, собственно?
    
— Почему, собственно? А потому, что платить за тебя страховку и прочие глупости я не намерен.
    
Хозяин спросил у Леньки, где он живет, кто его мать, и, удовлетворившись этими расспросами, сказал, что завтра с утра Ленька может выходить на работу. Взявшись за ручку двери, Ленька осмелел и спросил:
    
— А на какую работу вы меня поставите?
    
Хозяин посмотрел на него строго.
    
— В мое время, голубчик, мальчики не спрашивали, на какую работу их поставят… Ты что — не комсомолец случайно?
    
— Нет, — сказал Ленька и почувствовал, что краснеет.
    
    
…Домой он прибежал задыхаясь от счастья.
    
— Мама! Ура! Поздравь меня. Устроился… На завод поступил.
    
Александра Сергеевна сначала тоже обрадовалась. Но когда Ленька рассказал ей, куда и при каких обстоятельствах он поступил, она приуныла.
    
— Лешенька, дорогой, — сказала она, обнимая мальчика, — ты бы подумал все-таки, прежде чем соглашаться. Ну, что это, в самом деле, скажи пожалуйста, за занятие — лимонад делать?!
    
— Что значит — лимонад? — обиделся Ленька. — И лимонад людям нужен, если его на заводах делают. Это у тебя, мамочка, прости пожалуйста, буржуазные предрассудки. Тебе бы пора знать, что всякий физический труд — благородное дело. Ведь вот Вася у нас булочки и пирожки делает — ты же не возражаешь?!!
    
— Ну, хорошо, — сказала Александра Сергеевна. — А сколько они тебе, по крайней мере, платить будут?
    
Об этом Ленька на радостях даже забыл спросить у хозяина.
    
— Что значит — сколько? Сколько положено, столько и заплатят.
    
— Может быть, мне сходить, поговорить с ним? — предложила Александра Сергеевна.
    
— Ну, вот еще! — возмутился Ленька. — Что я — маленький, что ли?
    
— Ох, не нравится мне эта затея…
    
— Ничего, мамочка, не горюй. Это только начало. Мне бы квалификацию получить, а уж там я.
    
    
Но и на этот раз Леньке не удалось получить квалификацию.
    
На следующее утро он чуть свет явился в заведение. Там еще никого не было, только старик в зеленой жилетке поливал из жестяного чайника пол в темном коридорчике.
    
— Тебе что? — спросил он у Леньки.
    
— Я на работу пришел, — сказал мальчик.
    
— На какую работу?
    
— Сюда… Меня приняли.
    
— Попался, значит?
    
— Что значит попался? — не понял Ленька.
    
— О господи… Никола морской… мирликийский, — вдруг тяжело завздыхал старик, потягиваясь и поглаживая под жилеткой спину. — Ну, ладно, — сказал он, — возьми швабру — пропаши пол в судомойне.
    
Ленька не был уверен, что «пахать» пол в судомойне входит в его обязанности, но все-таки взял швабру и пошел за стариком в заведение.
    
Через некоторое время пришел хозяин — Адольф Федорович Краузе.
    
— Молодец, — сказал он, увидев Леньку за работой. — Мальчики должны приходить раньше всех.
    
К восьми часам стали собираться и остальные рабочие заведения. Их было всего человек пять или шесть.
    
Все лимонадное производство помещалось в двух небольших комнатах, разделенных тяжелой каменной аркой. В одном помещении, побольше, стояла укупорочная машина. Девушка в клеенчатом фартуке, пользуясь маленьким цинковым стаканчиком с длинной ручкой, разливала по бутылкам сладкий фруктовый сироп. Другая девушка, купорщица, брала у нее бутылки, ставила их в машину, нацеживала из крана газированную воду и поворотом рычага ловко загоняла в горлышко бутылки пробку. Мальчик Ленькиных лет вертел колесо, которое приводило в движение весь этот мощный агрегат. В соседнем помещении стояла большая деревянная лохань, в которой мыли бутылки. Там же на кухонном столе две девушки оклеивали бутылки этикетками: «Лимонад», «Ситро», «Безалкогольное пиво Экспресс»…
    
Конечно, все это имело довольно жалкий вид и было совсем не то, о чем мечтал Ленька. Но все-таки, как-никак, это был завод. Не Обуховский и не Путиловский, но все-таки и здесь были машины, и люди, которые здесь работали, назывались рабочими и работницами.
    
В глубине души Ленька надеялся, конечно, что его сразу же поставят к машине. Но к машине его не поставили.
    
Он сидел на пустом ящике и любовался, как быстро и споро работает высокая белокурая купорщица, когда в комнату заглянул хозяин и ласково позвал его:
    
— Леня!
    
Ленька вскочил и вышел в коридор.
    
— Да?
    
— Ты город хорошо знаешь, голубчик?
    
— Нет, не очень, — сознался Ленька.
    
— Ну, ничего, на первых порах тебе поможет Захар Иванович.
    
— Какой Захар Иванович?
    
— Вот этот старичок в жилете, который несет ящик… А читать ты умеешь?
    
— Я учился в третьем классе, — сказал Ленька.
    
— Прекрасно. Захар Иванович, наоборот, разбирается в грамоте слабо. Поможешь ему читать накладные. Сейчас вы поедете на Невский, угол Морской*, отвезете два ящика пива в ресторан. Оттуда проедете к Александровскому парку… адрес в накладной указан. Потом съездите ни Васильевский остров… фруктовый магазин угол Большого и Четвертой линии. Там оставите остальные три ящика…
    
— А на чем мы поедем? — спросил Ленька, живо представляя себе это длинное и разнообразное путешествие по любимому городу.
    
— На чем поедете? На тележке. Собственно говоря, вы не поедете на ней, а повезете ее… Но это все равно. Захар Иванович тебе поможет. Он улицы знает хорошо. Только, пожалуйста, — ласково сказал хозяин, — будь осторожен. Имей в виду, что за каждую разбитую или пропавшую бутылку я штрафую…
    
Тележка уже стояла у крыльца. Мрачный Захар Иванович сидел на ящиках с бутылками и докуривал махорочную цигарку.
    
— Захар Иванович, познакомьтесь, — сказал Краузе. — Ваш новый помощник.
    
— Мы уже познакомились, — сказал Ленька.
    
Старик искоса посмотрел на Леньку, заплевал окурок и поднялся.
    
— Подержи тележку, — приказал он мальчику.
    
Ленька взялся за гладкий, отполированный руками возчиков поручень. Старик поставил на тележку восемь ящиков с лимонадом и пивом и обвязал их веревкой. Хозяин пересчитал ящики, записал что-то в тетрадку и передал старику накладные.
    
— С богом, Захар Иванович, — сказал он. — Уж, пожалуйста, голубчик, поспешите, не задерживайтесь. Ведь вас теперь двое.
    
— Уж это конешно, — забормотал старик. — Парой-то легше. Не изволь беспокоиться, Адольф Федорыч. До обеда отмахаем.
    
— Ну, Леня, в добрый час, — сказал хозяин, поднимаясь на крыльцо. — Бог в помощь, как говорили в старину…
    
Старик проводил его тяжелым взглядом. Таким же недобрым взглядом он посмотрел на мальчика.
    
— Ты кто — внук или сын будешь? — спросил он.
    
— Чей? — не понял Ленька.
    
Старик кивнул в сторону двери, за которой скрылся хозяин.
    
— Племянник, — сказал Ленька, усмехаясь и не зная еще, можно ли открыться этому старику и сказать, что племянник он — липовый.
    
— Значит, ты мне троюродным внуком приходишься, — строго сказал старик.
    
— Почему? — удивился Ленька.
    
— Почему? А потому, что я у этой сволочи в дядьях числюсь.
    
Старик поднял голову, зажмурился, вздохнул и забормотал:
    
— О господи… милосливый… мирликийский…
    
Потом крякнул, поплевал на руки и взялся за поручень.
    
— Тронули! — сказал он.
    
Тяжело нагруженная тележка дернулась и загромыхала по булыжникам Горсткиной улицы.
    
    
…Ехать мешала густая толпа, запрудившая улицу и рынок.
    
— Эй, кум! Эй, кума! — поминутно кричал Захар Иванович.
    
Толкать тележку оказалось нетрудно. Гораздо труднее было удерживать ее в равновесии. Тяжелые ящики тянули вниз. Когда Захар Иванович на минуту отпускал поручень, Леньке приходилось наваливаться на него животом, — ему казалось, что сейчас его с силой подкинет в воздух.
    
С трудом продравшись через Сенную площадь, выбрались на Садовую, свернули на Комиссаровскую, бывшую Гороховую…
    
— Эй, кум! Эй, кума! — кричал без передышки старик.
    
На углу Морской и Невского Захар Иванович снял с тележки два ящика и отнес их в ресторан. Груза на тележке стало поменьше, но зато и сил у мальчика поубавилось. Через час, когда они ехали от Александровского парка на Васильевский остров, Ленька уже качался, рубашка на нем была совсем мокрая, горячая струйка бежала от затылка по ложбинке между лопатками.
    
К обеду они вернулись в заведение.
    
— Ну как, лошадка? — весело спросил хозяин.
    
— Ничего, — сказал Ленька.
    
— Можешь идти пообедать. Недолго только, смотри!..
    
Ленька домой не пошел. Есть ему почему-то не хотелось. Он выпил полстакана ананасового, пахнувшего аптекой сиропа, которым украдкой угостила его разливальщица Галя, вышел за дверь и присел на каменной ступеньке. Через минуту из двери выглянул хозяин.
    
— Ты что же это тут расселся, голубчик? — сказал он. — В мое время мальчики без дела не сидели. На, возьми ключ, сбегай в подвал, принеси два ящика пробок…
    
После обеда хозяин послал Леньку и Захара Ивановича в Зимин переулок за баллонами с углекислым газом. Потом они отвозили шесть ящиков пива на поплавок к Летнему саду. Потом еще куда-то ездили.
    
Когда в десятом часу вечера Ленька вернулся домой, он не чуял под собой ног. Домашние накинулись на него с расспросами:
    
— Ну, что? Как? Работал?
    
— Габотал, — ответил он коротко и, тяжело опустившись на стул, попросил есть.
    
— Наверно, весь день лимонад пил? Да? — с завистью спросила у него Ляля.
    
— Да, — хмуро ответил Ленька. — И пирожными все время закусывал.
    
Когда он тащился домой, ему казалось, что он умирает от голода. Но есть ему и сейчас не хотелось. Не доев перловую кашу, он бросил ложку и, сказав, что устал, хочет спать, ушел к себе в прихожую.
    
Но и спалось ему плохо. Всю ночь он ворочался на своем казачьем сундуке, всю ночь снились ему бутылки, ящики, накладные, огромные колеса тележки с блестящими натруженными шинами, трамвайные рельсы, тумбы и щербатый булыжник мостовых. И каждые двадцать минут он просыпался от сиплого стариковского голоса, который и во сне не давал ему покоя:
    
— Эй, кум! Эй, кума!..
    
    
…Он работал в «Экспрессе» уже второй месяц. Весь месяц он возил тележку. Правда, был у него в этой работе небольшой перерыв. Однажды хозяин поставил его для разнообразия вертеть колесо. Ленька обрадовался. Ему казалось, что это легче, а главное — ближе к производству. Все-таки это человеческая, а не лошадиная работа. Но уже на другое утро он сам попросил Адольфа Федоровича снова поставить его на тележку. Вертеть колесо, может быть, было и легче, но это была такая тупая, бессмысленная, монотонная работа, на какую, вероятно, и лошадь, если бы ей предоставили выбор, не променяла свои вожжи, дугу и оглобли.
    
Прошел месяц, а хозяин и не заикался о заработной плате.
    
Несколько раз Александра Сергеевна робко спрашивала мальчика:
    
— Ну как, Лешенька?
    
— Еще не платили.
    
— Ты бы спросил у него, детка. А? Что же это, в конце концов, за работа такая — без денег!
    
— Что же я могу сделать? — сердился Ленька. — Он сам не заговаривает; а мне неудобно.
    
— Неудобно!! — язвительно смеялся Вася, нарезая толстыми ломтями ситник с изюмом, который он получал в булочной в счет зарплаты. — Мы бы такого хозяйчика давно к ногтю взяли. В союз заявите — сразу его прижмут!
    
На младшего брата Ленька по-прежнему смотрел с завистью и удивлением.
    
Вася много работал, уставал, но никогда не жаловался, на жизнь смотрел просто, все у него ладилось и настроение было неизменно ровное и веселое. Читал он немного, но, возвращаясь с работы, почти каждый день покупал вечернюю газету, в которой бегло проглядывал телеграммы из-за границы и более основательно — отдел происшествий и фельетоны «Из зала суда». Дома, ни в будни, ни в праздники, он ни минуты не сидел без дела, постоянно что-нибудь мастерил, починял, колол дрова, замазывал на зиму окна, даже ездил для этого в Удельную* за мохом. Ленька тоже занимался по хозяйству, но для него это была обязанность, а для Васи — приятный долг, который он выполнял, как и все в жизни, легко и весело. От матери он унаследовал музыкальный слух. Работая, вколачивая гвоздь, починяя замок или отвинчивая гаечным ключом примусную горелку, он постоянно напевал что-нибудь ломающимся мальчишеским баском… По воскресеньям к нему приходили товарищи, большей частью такие же, как и он, «мальчики» — из соседних булочных, пекарен и кустарных мастерских. Ребята вели солидные разговоры, выходили по очереди на лестницу курить, потом шумной компанией отправлялись куда-нибудь — на собрание профсоюза, в кино или просто гулять.
    
Неделю спустя, узнав, что Краузе все еще не рассчитался с братом, Вася рассердился, обозвал Леньку «Степой» и «валяным сапогом» и заявил, что соберет ребят и они пойдут поговорят «с этим типом».
    
— Нет, благодагю вас, — вспыхнул Ленька. — Можете не ходить. Я и сам могу…
    
— Поговоришь? Сам? Ну и правильно, — улыбнулся Вася.
    
На другой день, собравшись с духом, Ленька зашел в кабинетик хозяина.
    
— Денег? — удивился Краузе. — Зачем тебе деньги, такому маленькому?
    
— Мне есть надо, — хмуро ответил Ленька.
    
Хозяин отвернулся, достал бумажник, послюнил пальцы, подумал и протянул Леньке две бумажки по десять миллионов рублей. По тогдашнему курсу на эти деньги можно было купить десять-двенадцать коробков спичек. Ленька хотел сказать «мало», но хозяин опередил его.
    
— Мало? — сказал он, заметив недовольное выражение на Ленькином лице. — Советую тебе помнить, голубчик, что в мое время мальчики первые два года вообще работали без вознаграждения. Заслужи, братец, поработай, тогда будешь получать больше.
    
Немного утешало Леньку то, что не он один находился в таком положении. По копейке (или, вернее, по миллиону), вытягивали от хозяина зарплату и остальные работники заведения. За спиной у хозяина роптали, называли его последними именами, но дальше ропота и разговоров дело не шло.
    
— Живоглот проклятый, — ворчал Захар Иванович. — Всю жисть на них хребет ломал, и вот опять черти навалились…
    
Однажды, когда хозяин стребовал с него четыре миллиона за разбитую бутылку пива, старик, сверкая глазами, сказал Леньке:
    
— Я ему когда-нибудь ноги переломаю, племяннику чертову!..
    
— Зачем же ноги ломать? — сказал, оглянувшись, Ленька. — Лучше заявить в союз или еще куда-нибудь. Его за такие штучки — знаете? — быстго к ногтю пгижмут.
    
— Да… заяви, — пробурчал старик. — Его прижмут, а он через неделю лавочку закроет, и, пожалуйста, Захар Иванович, иди, мети пол на Биржу…
    
Старик тяжело вздохнул, потянулся, похрустел костями.
    
— О господи… мирликийский, — забормотал он, закидывая голову и почесывая под жилеткой спину.
    
Ленька уже подумывал об уходе из «Экспресса», уже подыскивал исподволь другое место, но тут два события одно за другим ворвались в его жизнь, и ему пришлось не уходить, а убегать сломя голову из этого заведения.
   
   
    
     
Глава XI
    
    
Однажды после обеда они отправились с Захаром Ивановичем в очередной рейс. Хозяин поручил им отвезти два ящика лимонада к Детскосельскому вокзалу*, четыре ящика пива на ипподром, а один ящик нужно было забросить по пути в небольшой трактир на Горсткиной улице. Оставив Леньку с тележкой на улице, старик потащил ящик во второй этаж. Ленька стоял смирно, как настоящая рабочая лошадка, равнодушно поглядывая по сторонам и придерживая в равновесии поручень тележки. Вдруг он заметил, что на него пристально смотрит какой-то мальчик. У мальчика было красивое, хотя и не очень чистое, слегка шелудивое лицо. Недобрые тонкие губы мусолили дорогую длинную папиросу. Из-под блестящего лакированного козырька фуражки-мичманки падал на бледный лоб замысловато закрученный чубик. Полосатая матросская тельняшка, широченный клеш, куцый люстриновый пиджачок… Таких мальчиков на рынке вертелось немало. Уже по одним глазам — настороженным, блудливым, воровато бегающим — Ленька легко определял, что это за мальчики и что они делают в рыночной толпе. Но этот мальчик не вертелся, а стоял в десяти шагах от тележки и, засунув руки в карманы клеша, прищурившись смотрел на Леньку.
    
Ленька испытывал неловкость. Он сразу понял, что где-то и когда-то видел этого мальчика. Но где, когда? Может быть, здесь же на рынке, может быть, давно, еще на юге, во время скитаний.
    
— Ты что смотришь? — спросил он наконец, не выдержав.
    
Мальчик с усмешкой шагнул вперед.
    
— Не узнаёшь? — сказал он, вынимая изо рта папиросу.
    
— Нет.
    
— А ну, припомни.
    
— Не помню, — сказал Ленька.
    
— В реальном училище до революции учился?
    
— Волков! — закричал Ленька. И тут случилось ужасное. Руки его вздрогнули, он выпустил поручень, тележка качнулась вниз, и тяжелые ящики с грохотом и звоном посыпались на камни мостовой.
    
Ленька оцепенел. Наверно, целую минуту он стоял, поглядывая то на Волкова, то на поручень тележки, вздыбившийся над его головой, то на двери трактира, откуда с минуты на минуту должен был выйти Захар Иванович. Только после того, как тележку стала окружать толпа любопытных, он очухался и кинулся к ящикам. Он думал, что можно еще что-нибудь спасти. Но, увидев огромную разноцветную лужу и крошево из пробок и зеленого бутылочного стекла, он понял, что спасать нечего.
    
Волков тоже подошел к ящикам и стоял, заложив руки в карманы, усмехаясь и покачивая головой.
    
— Господи… что же делать? — пробормотал Ленька, вытаскивая из ящика заткнутую пробкой бутылочную головку.
    
— А что делать, — сказал, оглянувшись, Волков. — Смывайся — и все. Это чье пиво?
    
— Хозяйское.
    
— Ну вот. Что ж тут раздумывать?
    
Он толкнул Леньку локтем.
    
— Давай сматывайся!..
    
Ленька еще раз посмотрел на двери трактира и юркнул вслед за Волковым в толпу.
    
Сзади кто-то кричал:
    
— Эй, ты, курносый! Куда? Набедокурил, а сам удочки сматывать?!
    
— Давай, давай, не останавливайся! — подгонял Леньку Волков.
    
Работая локтями, он выбрался из толпы, свернул в какие-то ворота, провел Леньку через какие-то проходные дворы, мимо каких-то лабазов и овощных складов и вывел его на Международный*. Тут оба мальчика остановились и перевели дух. Волков рассмеялся.
    
— Вот так встреча! А? — сказал он.
    
— Ужасно, — пробормотал Ленька, вытирая вспотевший лоб.
    
— Ничего… Говорят, знаешь, — посуду бить к счастью. Ты с какой это стати, дурак, лошадкой заделался?
    
— Так уж вышло, — объяснил Ленька. — Другой габоты не было.
    
— «Габоты»! — передразнил его Волков. — Рано ты, братец, работать начал.
    
Он достал из кармана голубую нарядную коробку «Зефир № 6», подцепил грязным ногтем толстую с золотыми буквами на мундштуке папиросу, важно, как взрослый, постучал мундштуком по коробке, подул зачем-то в мундштук и, сунув папиросу в маленькие белые зубы, с фасоном раскурил ее. Потом, спохватившись, снова вытащил пачку, протянул Леньке:
    
— Куришь?