1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Метрокл [1810]  однажды во время спора нечаянно выпустил газы в присутствии своих учеников. Он  спрятался со стыда и не выходил из дому, пока его не навестил Кратет, который  стал приводить ему в утешение разные доводы и наконец, желая показать ему  пример своей полнейшей непринужденности, принялся наперебой с ним выпускать  ветры. Ему удалось таким образом не только рассеять сомнения Метрокла, но и  склонить его к стоическому учению, более свободному в вопросах о нравах, чем  перипатетическое, которое Метрокл разделял раньше и которое больше придерживалось  правил вежливости.    

То, что  мы называем непристойностью, а именно вещи, которые мы не решаемся делать явно,  а делаем тайно, люди раньше называли глупостью, считая пороком замалчивать и  как бы осуждать то, чего от нас требуют природа, обычай и наши желания. Им  казалось, что лишить таинства Венеры их священного убежища в ее храме и  выставить их перед толпой, значило унизить их; что показать ее игры без  занавеса значило осквернить их. Ведь всякая стыдливость, по их мнению, есть  вещь относительная, и решение вопроса о том, следует ли такие вещи скрывать,  утаивать и обходить молчанием, зависит от точки зрения. Они считали, что  отличным примером этого может служить сладострастие под маской добродетели,  которому выгоднее, чтобы его не выставляли напоказ толпе на улицах и площадях,  подвергая публичному позору, а предлагали ему ютиться в укромных уголках. Вот  почему некоторые утверждают, что уничтожить публичные дома значит не только  повсеместно распространить разврат, который до этого сосредоточен был в  определенных местах, но что это еще значит способствовать разжиганию у мужчин  влечения к пороку с помощью создания на их пути препон:    

     

Moechus es Aufidiae, qui vir,  Scaevine, fuisti;    

Rivalis fuerat qui tuus, ille vir  est.    

Cur aliena placet tibi, quae tua non  placet uxor?    

Numquid securus non potes  arrigere? [1811]    

     

Тысячи  примеров подтверждают это:    

     

Nullus in urbe fuit tota qui tangere  vellet    

Uxorem gratis, Caeciliane, tuam,    

Dum licuit; sed nunc, positis  custodibus, ingens    

Turba fututorum est: ingeniosus homo  es. [1812]    

     

Одного  философа, который был застигнут в момент любовного акта, спросили, что он  делает. «Порождаю человека», – ответил он весьма хладнокровно, нисколько  не покраснев, как если бы его застали за посадкой чеснока [1813].    

Я  полагаю, что великий писатель-богослов [1814] одушевлен был весьма  трогательными и почтенными чувствами, когда считал, что этот акт обязательно  должен совершаться стыдливо и втайне и что разнузданные объятия циников не  могут удовлетворить эту потребность до конца; он полагал, что циники выставляли  напоказ свои сладострастные движения лишь для того, чтобы подтвердить, что их  школа не признает стыда, но что в действительности они удовлетворяли свою  потребность в уединении.    

Наш  мыслитель, однако, недостаточно оценивал степень распутства циников. Ибо,  например, Диоген, открыто предававшийся мастурбации, выражал перед  присутствовавшими свою полную готовность, с помощью растирания живота, также  удовлетворить и другую свою потребность [1815]. А тем, кто его  спрашивал, неужели он не может найти, чтобы поесть, более подходящего места,  чем людная улица, он отвечал: «Я на улице почувствовал голод, потому и ем на  улице» [1816].  Женщины-философы, принадлежавшие к цинической школе, открыто, без стыда,  отдавались философам; Гиппархия [1817]  была принята в кружок Кратета только с условием, что она во всем будет  подчиняться его правилам. Эти философы выше всего ценили добродетель и  отказывались признавать все другие дисциплины, кроме морали; вот почему они  приписывали высший авторитет во всех делах выбранному ими мудрецу, который  считался стоящим выше законов. Они не ставили сладострастию никаких иных  границ, кроме умеренности и соблюдения свободы другого.    

На  основании того, что вино кажется горьким больному и приятным здоровому, что  весло кажется изогнутым в воде и прямым, когда оно вынуто из воды, и тому  подобных видимых противоречий Гераклит и Протагор доказывали, что все вещи  заключают в себе причины таких явлений; по их мнению, в вине содержится некая  горечь, которая проявляется в ощущении больного, в весле – некое качество  изогнутости, которое открывается тому, кто рассматривает его в воде, и так  далее [1818].  Но это означает, что все находится во всем, а следовательно, ничто – ни в  чем; ибо ничто не может быть там, где есть все.    

Это  мнение напоминает мне то, в чем мы постоянно убеждаемся на опыте, а именно: что  нет такого смысла и значения – прямого или косвенного, приятного или  неприятного, – которых наш ум не обнаружил бы в читаемых нами  произведениях. Сколько ошибок и заблуждений рождается из самого точного, ясного  и совершенного слова! Какая только ересь ни находила в нем достаточных  оснований для своего возникновения и распространения! Вот почему виновники  таких заблуждений ни за что не желают отказаться от этого способа  доказательства, покоящегося на истолковании слов. Один почтенный человек,  всецело погруженный в поиски философского камня, недавно хотел доказать мне  законность этого занятия, ссылаясь на авторитет Библии; он привел мне пять или  шесть мест из Библии, на которые он, по его словам, прежде всего опирался,  чтобы успокоить свою совесть (ибо он был лицом духовного звания); и  действительно, это не была просто смешная выдумка: приведенные им места были  поистине весьма пригодны для защиты этой пресловутой науки.    

Путем  подобного же столкновения слов получают распространение разные пророческие  вымыслы. Ведь всякого прорицателя, который пользуется таким влиянием, что к  нему часто обращаются и старательно истолковывают все оттенки его слов и  выражений, можно заставить говорить все, что угодно, как это и делают с  сивиллами [1819].  Ведь имеется такое множество способов толкования, что изобретательный ум  всякими правдами и неправдами обязательно найдет в любом изречении тот смысл,  который ему на руку.    

Вот  почему туманная и двусмысленная манера выражаться издавна приобрела широкое  распространение. Пусть только автор сумеет привлечь к себе внимание потомства и  заинтересовать его (что зависит не только от его дарования, но часто, или даже  еще чаще, от интереса, вызываемого данным предметом), пусть он даже по простоте  своей или из хитрости выражается несколько темно и двусмысленно – не беда!  Найдется ряд истолкователей, которые, перелагая и переиначивая его сочинения,  припишут ему множество воззрений – либо соответствующих, либо подобных,  либо противоречащих его собственным, – которые окружат его имя почетом. Он  обогатится за счет своих учеников, подобно учителям в день ярмарки  Сен-Дени [1820].    

По этой  причине стали ценить некоторые пустяковые вещи, приобрели популярность разные  писания и во многие произведения стали вкладывать самое разнообразное  содержание – кому какое вздумается, – вследствие чего одна и та же  вещь приобрела тысячу смыслов и сколько угодно самых различных значений и  толкований. Возможно ли, чтобы Гомер хотел сказать все то, что ему приписывают,  чтобы он придерживался всех тех разноречивых воззрений, какие вычитывают у него  богословы, законодатели, полководцы, философы, люди самых различных профессий,  причастных к самым различным областям знания и человеческой деятельности? Все  они на него опираются и ссылаются на него! Он мастер на все руки, вдохновитель  всех творений, всех создателей! Он главный советник во всех начинаниях! Всякий,  кому нужны были оракулы и предсказания, находил у него все, что ему нужно. Один  ученый человек из числа моих друзей нашел у Гомера столько поразительных  совпадений и превосходных мест, говорящих в пользу нашей религии, что ему  нелегко было отказаться от мысли, будто именно таково было намерение Гомера  (тем более что Гомер был ему столь же близок, как и человек нашего времени).  Беда только в том, что те доводы, которые, по его мнению, были свидетельством в  пользу нашей религии, многими древними исследователями считались свидетельством  в пользу их религий.    

А  посмотрите, что только выделывают с Платоном! Так как всякий почитает за честь  иметь его на своей стороне, то и истолковывает его в желательном для себя  смысле. Платону приписывают и у него находят все новейшие взгляды, какие только  существуют на свете, и, если потребуется, его противопоставляют ему же самому.  Его заставляют отвергать нравы, принятые в его время, если только они  неприемлемы в наши дни. Все эти истолкования тем убедительнее и ярче, чем  изощреннее и острее ум толкователя.    

Из того  самого основания, из которого исходил Гераклит, утверждая, что каждая вещь  содержит в себе все те свойства, какие в ней обнаруживают, Демокрит делал  противоположное заключение, говоря, что вещи не содержат в себе ничего из того,  что мы в них обнаруживаем; а из того факта, что мед сладок для одного и горек  для другого, он делал вывод, что мед не сладок и не горек [1821].  Пирронисты сказали бы, что они не знают, сладок ли мед или горек, или –  что он ни то, ни другое, или – что он и то, и другое; ибо они всегда и во  всем стоят на позициях крайнего сомнения.    

Киренаики  считали, что нельзя ничего познать извне и что мы можем познать только то, что  постигается нами путем внутреннего ощущения, как, например, боль или  наслаждение; по их мнению, мы не познаем ни звука, ни цвета, а лишь известные,  вызываемые ими ощущения, которые и служат единственным основанием для нашего  суждения. Протагор считал, что для каждого истинно то, что ему кажется.  Эпикурейцы полагали, что всякое суждение покоится на чувствах, на них покоится  познание вещей и они же составляют основу наслаждения. Платон же утверждал, что  как суждение об истине, так и сама истина, в отличие от мнений и чувств,  принадлежат уму и мышлению.    

Это  приводит меня к рассмотрению вопроса о роли чувств, которые составляют главное  основание и доказательство нашего неведения. Все, что познается, без сомнения  познается благодаря способности познающего; ибо поскольку суждение получается в  результате действия того, кто судит, то естественно, что он производит это  действие своими средствами и по своей воле, а не по принуждению, как это  происходило бы в том случае, если бы мы познавали вещи принудительно и согласно  закону их сущности. Всякое познание пролагает себе путь в нас через  чувства – они наши господа [1822]:    

     

via qua munita fidei    

Proxima fert humanum in pectus  templaque mentis. [1823]    

     

Знание  начинается с них и ими же завершается. В конце концов мы знали бы не больше,  чем какой-нибудь камень, если бы мы не знали, что существует звук, запах, свет,  вкус, мера, вес, мягкость, твердость, шероховатость, цвет, гладкость, ширина и  глубина. Такова основа, таков принцип всего здания нашей науки. По мнению  некоторых философов, знание есть не что иное, как чувство [1824].  Тот, кто смог бы меня заставить пойти наперекор чувствам, взял бы меня за  горло, и я не мог бы сделать больше ни шагу. Чувства являются началом и венцом  человеческого познания.    

     

Invenies primis ab sensibus esse  creatam    

Notitiam veri, neque sensus posse  refelli…    

Quid maiore fide porro quam sensus  haberi    

Debet? [1825]    

     

Какую бы  скромную роль ни отводить чувствам, необходимо признать, что все наше обучение  происходит через них и при помощи их. Цицерон сообщает [1826], что Хрисипп, пытаясь  умалить роль чувств и их значение, приводил самому себе столь сокрушительные  возражения, что сам не в состоянии был их опровергнуть. Карнеад,  придерживавшийся противоположной точки зрения, похвалялся тем, что он побивает  Хрисиппа его же оружием и пользуется для его опровержения его собственными  словами; по этому поводу он воскликнул: «О, несчастный, твоя собственная сила  погубила тебя!» [1827]  Нет большей нелепости, с нашей точки зрения, чем утверждать, что огонь не  греет, что свет не светит, что в железе нет ни тяжести, ни прочности; все это  понятия, которые нам доставляются нашими чувствами, и никакое человеческое  знание или представление не может сравниться с этим по своей достоверности.    

Первое  имеющееся у меня возражение по поводу чувств состоит в том, что я сомневаюсь,  чтобы человек наделен был всеми естественными чувствами. Я вижу, что многие  животные живут полной и совершенной жизнью, одни без зрения, другие без слуха.  Кто знает, не лишены ли мы одного, двух, трех или даже многих чувств? Ибо, если  у нас не хватает какого-либо чувства, наш разум не в состоянии заметить этот  недостаток. Чувства обладают тем преимуществом, что являются крайней границей  нашего знания, и за их пределами нет ничего, что бы помогло нам открыть их. Нельзя  даже открыть с помощью одного из чувств другое:    

     

An poterunt oculos aures  reprehendere, an aures    

Tactus, an hunc porro tactum sapor  arguet oris,    

An confutabunt nares oculive  revincent? [1828]    

     

Все они  являются крайней границей наших способностей:    

     

seorsum cuique potestas    

Divisa est, sua vis cuique est. [1829]    

     

Невозможно  объяснить слепорожденному, что он не видит; невозможно заставить его желать  видеть и жалеть о своем недостатке. Вот почему то обстоятельство, что наша душа  довольствуется и удовлетворяется теми чувствами, которые у нас есть, ничего не  доказывает; ибо она не в состоянии ощутить свою собственную болезнь и свое  несовершенство, если они даже имеются. Невозможно привести слепорожденному  какое-либо доказательство, довод или сравнение, которое вызвало бы в его  воображении какое-то представление о том, что такое свет, цвет или зрение. Нет  ничего стоящего за чувствами, что в состоянии было бы сделать чувства  очевидными. Если слепорожденный выражает желание видеть, то не потому, что он  действительно понимает, чего он хочет; он только слышал от нас, что он должен  желать чего-то такого, чем мы обладаем, такого, что по своему действию, а также  по своим последствиям люди называют благом, – но что же это такое, он все  же не знает и не имеет об этом ни малейшего представления.    

Я знал  одного дворянина почтенного происхождения, слепорожденного или во всяком случае  ослепшего в таком возрасте, когда он не знал, что такое зрение. Он до такой  степени не понимал, чего ему недоставало, что применял, как и мы, слова,  относящиеся к зрению, но только в особенном, свойственном лишь ему одному  смысле. Однажды к нему подвели мальчика, которому он приходился крестным; обняв  ребенка, он сказал: «Боже, какой прелестный мальчик! Приятно посмотреть на  него! Какое у него очаровательное личико!» Так же как и мы, он сказал бы: «Этот  зал прекрасно выглядит», «Погода ясная», «Солнечно». Более того, узнав о таких  наших развлечениях, как охота, игра в мяч, стрельба в цель, он пристрастился к  ним, стал ими заниматься и считал, что принимает в них такое же участие, как и  мы; он гордился этим, находил в этом удовольствие, хотя обо всех этих играх  знал только понаслышке. Когда он выезжал на открытое и просторное место, где  мог пришпорить коня, ему кричали: «Вот заяц», а через некоторое время сообщали,  что заяц пойман, и тогда он бывал так же горд своей добычей, как –  согласно тому, что ему рассказывали, – это бывает с настоящими охотниками.  При игре в мяч он брал его левой рукой и ударял по нему ракеткой; он стрелял  наудачу из ружья и бывал доволен, когда его люди сообщали ему, что он попал  выше мишени или рядом с ней.    

Кто  знает, не совершает ли человеческий род подобную же глупость? Может быть, из-за  отсутствия какого-нибудь чувства сущность вещей большей частью скрыта от нас?  Кто знает, не проистекают ли отсюда те трудности, на которые мы наталкиваемся  при исследовании многих творений природы? Не объясняются ли многие действия  животных, превосходящие наши возможности, тем, что они обладают каким-то  чувством, которого у нас нет? Не живут ли некоторые из них, благодаря этому,  более полной и более совершенной жизнью, чем мы? Мы воспринимаем яблоко почти  всеми нашими чувствами: мы находим в нем красноту, гладкость, аромат и  сладость; но оно может, кроме того, иметь и другие еще свойства, как, например,  способность сохнуть или сморщиваться, для восприятия которых мы не имеем  соответствующих чувств. Наблюдая качества, которые мы называем во многих  веществах скрытыми, – как, например, свойство магнита притягивать  железо, – нельзя ли считать вероятным, что в природе имеются чувства,  которые способны судить о них и воспринимать их, и что, из-за отсутствия этих  способностей у нас, мы не в состоянии познать истинную сущность таких вещей?  Какое-то особое чувство подсказывает петухам, что наступило утро или полночь,  что и заставляет их петь; какое-то чувство учит кур, еще не имеющих никакого  опыта, бояться ястреба; какое-то особое чувство предупреждает цыплят о  враждебности к ним кошек, но не собак, и заставляет их настораживаться при  вкрадчивых звуках мяуканья, но не бояться громкого и сварливого собачьего лая;  оно учит ос, муравьев и крыс выбирать всегда самый лучший сыр и самую спелую  грушу, еще не отведав их; учит оленя, слона и змею узнавать определенные,  целительные для них травы. Нет такого чувства, которое не имело бы большой  власти и не являлось бы средством для приобретения бесконечного количества  познаний. Если бы мы не воспринимали звуков, гармонии, голоса, это внесло бы  невообразимую путаницу во все остальные наши знания. Ведь, кроме  непосредственных показаний каждого чувства, мы извлекаем множество сведений,  выводов и заключений о других предметах путем сравнения свидетельств одного  чувства со свидетельствами другого. Стоит только разумному человеку вообразить  себе человеческую природу созданной первоначально без зрения и осознать,  сколько тревог и смятений повлек бы за собой такой недостаток, в какой мрак  погрузилась бы наша ослепленная душа, – и мы убедимся, какое важное  значение для познания истины имело бы отсутствие у нас одного, двух или трех чувств.  Мы установили какую-нибудь истину, опираясь и сообразуясь с нашими пятью  чувствами, но может быть, для достоверного познания ее, самой ее сущности,  нужно было бы получить согласие и содействие не пяти, а восьми или десяти  чувств?    

Философские  школы, которые отрицают возможность человеческого знания, ссылаются главным  образом на недостоверность и слабость наших чувств; ибо поскольку мы  приобретаем все наши познания через чувства и благодаря их посредству, то если  их показания, даваемые нам, ошибочны, если они искажают или изменяют то, что  вносят в нас извне, если свет, излучаемый ими в нашу душу, затмевается при этом  переходе, – тогда нам не на что опереться. Из этой трудности возникли все  следующие призрачные представления: будто всякий предмет заключает в себе все  то, что мы в нем находим; будто в нем нет ничего, что мы рассчитывали бы в нем  найти; мнение эпикурейцев, будто солнце не больше размером, чем оно  представляется нашему взору [1830]:    

     

Quidquid id est, nihilo fertur maiore  figura    

Quam nostris oculis quam cernimus,  esse videtur;    

     

и  мнение, состоящее в том, что тело кажется нам больше, когда оно находится  близко от нас, и меньше, когда оно далеко от нас, – и та и другая  видимость одинаково истинны:    

     

Nec tamen hic oculis falli concedimus  hilum…    

Proinde animi vitium hoc oculis  adfingere noli; [1831]    

     

и,  наконец, решительное заявление, что нет никакого обмана в показаниях чувств,  что следует сдаться на их милость и искать в чем-то другом объяснение тех  разногласий и противоречий, которые мы в них встречаем; они готовы прибегнуть к  любой выдумке (они доходят даже до этого!), лишь бы не обвинить чувства в  неверном изображении предметов. Тимагор [1832] клялся, что, если даже  он прищуривал глаз или смотрел искоса, ему никогда не удавалось увидеть  двойного изображения свечи, и потому эта иллюзия происходит скорее от нашего  неправильного мнения, чем от неправильности нашего органа зрения. По мнению  эпикурейцев, нет большей нелепости, чем не признавать силу и значение чувств.    

     

Proinde quod in quoque est his visum  tempore, verum est.    

Et, si non potuit ratio dissolvere  causam,    

Cur ea quae fuerint iuxtim quadrata,  procul sint    

Visa rotunda, tamen, praestat  rationis egentem    

Reddere mendose causa utriusque  figurae,    

Quam manibus manifesta suis emittere  quoquam,    

Et violare fidem primam, et  convellere tota    

Fundamenta quibus nixatur vita  salusque.    

Non malo enim ratio ruat omnis, vita  quoque ipsa    

Concidat extemplo, nisi credere  sensibus ausis,    

Praecipitesque locos vitare, et  cetera quae sint    

In genere hoc fugienda. [1833]    

     

Этот  отчаянный и совсем не философского порядка совет свидетельствует лишь о том,  что человеческое знание может поддерживаться безрассудными, несообразными и  вымышленными объяснениями, но человеку все же лучше воспользоваться ими или  любым другим средством, каким бы несуразным оно не было, чем признаться в своей  неизбежной слабости: чрезвычайно печальная истина! Человек не может уйти от  того, что чувства являются верховными повелителями его знания; но они  недостоверны, и показания их могут при всяких обстоятельствах оказаться  ошибочными. Вот тут-то и надо бороться не на жизнь, а на смерть, и, если  истинных сил нам не хватает, как это часто случается, надо пустить в ход  упрямство, дерзость, бесстыдство.    

Если  правы эпикурейцы, утверждающие, что не существует знания, если чувства лгут, и  если правы стоики, утверждающие, что чувства настолько ложны, что не могут дать  нам никакого знания, то отсюда следует, в соответствии с положениями обеих  великих догматических школ, что нет знания.    

Что  касается ошибочности и недостоверности показаний чувств, то это настолько  обычное явление, что всякий может представить сколько угодно примеров ошибок и  обманов, в которые они нас вводят. Когда, находясь в долине, мы слышим  отраженный звук трубы, то нам кажется, что он раздается не сзади, а впереди.    

     

Extantesque procul medio de gurgite  montes,    

Iidem apparent longe diversi licet.    

Et fugere ad puppim colles campique  videntur    

Quos agimus propter navim.    

ubi in medio nobis equus acer  obhaesit    

Flumine, equi corpus transversum  ferre videtur    

Vis, et in adversum flumen contrudere  raptim. [1834]    

     

Если на  пулю аркебузы наложить указательный палец, наложив одновременно, поверх него,  еще средний, то нам потребуется сделать усилие, чтобы признать, что налицо  только одна пуля, – до такой степени нам будет казаться, что это не одна,  а две пули. Действительно, на каждом шагу мы можем видеть, что чувства нередко  господствуют над рассудком и заставляют его воспринимать такие впечатления,  которые он считает ложными и знает, что они таковы. Я оставляю в стороне  чувство осязания, которое сообщает нам свои весьма важные и непосредственные  свидетельства и которое посредством боли, причиняемой нашему телу, так часто  переворачивает вверх дном прекрасные наставления стоиков и заставляет истошным  голосом вопить того, кто в душе решительно придерживается правила, что колика,  как и всякая другая болезнь или страдание, для мудреца ничего не значит и  ничего не может изменить в том высшем блаженстве, в котором он пребывает  благодаря своей добродетели. Нет души столь равнодушной, которая не пришла бы в  возбуждение при звуках наших барабанов и труб, а равно и столь суровой, которую  не растрогали бы нежные звуки музыки. Нет души столь черствой, которая не  ощутила бы некоторого благоговения при виде наших огромных и мрачных соборов,  на которую не подействовали бы пышные церковные украшения и обряды,  благочестивый звук органа, стройная и выдержанная гармония хора. Даже тех, кто  входит в храм с некоторым пренебрежением [1835], пронизывает некий  трепет, заставляющий их усомниться в своей правоте.    

Что  касается меня, то я недостаточно тверд, чтобы оставаться равнодушным, слушая  стихи Горация или Катулла, когда их читает красивый голос и произносят  прекрасные и юные уста.    

Зенон  был прав, говоря, что голос – это цвет красоты [1836]. Меня уверяли, что  один человек, хорошо известный во Франции, просто обольстил меня, читая мне  стихи своего сочинения, что в действительности они на бумаге совсем не так  хороши, как при чтении, и что мои глаза оценили бы их совсем иначе, чем мои  уши, настолько произношение придает очарование тем произведениям, которые от  него зависят. Нетрудно понять Филоксена [1837], который, услышав, как  некий чтец плохо читает одно из его произведений, разбил его горшки и стал  топтать их ногами, приговаривая: «Я разбиваю то, что принадлежит тебе, подобно  тому как ты портишь то, что принадлежит мне».    

Если  зрение не имеет никакого отношения к боли, то почему люди, твердо решившие  покончить с собой, отворачивали голову, чтобы не видеть удара, который они  готовились нанести себе? Или почему те, кто ради своего исцеления желают и  требуют, чтобы их резали и делали им прижигания, не хотят видеть приготовлений  к операции, инструментов и всего того, что делает хирург? Разве эти примеры не  доказывают, какую власть над рассудком имеют чувства? Мы можем прекрасно знать,  что эти локоны взяты у какого-нибудь пажа или лакея, эти румяна привезены из  Испании, а белила и мази из-за Океана, – и все же это придает девушке  такой вид, что, наперекор рассудку, она покажется нам милее и красивее.  Рассудок здесь ни при чем.    

     

Auferimur cultu; gemmis auroque  teguntur    

Crimina: pars minima est ipsa puella  sui.    

Saepe, ubi sit quod ames inter tam  multa requiras:    

Decipit hac oculos Aegide, dives  amor. [1838]    

     

Поэты,  рисующие нам Нарцисса, безумно влюбленного в свое отражение, показывают, какую  власть имеют над нами чувства.    

     

Cunctaque miratur, quibus est  mirabilis ipse;    

Se cupit imprudens; et qui probat,  ipse probatur;    

Dumque petit, petitur; pariterque  accendit et ardet. [1839]    

     

А у  Пигмалиона при виде сделанной им самим статуи из слоновой кости так помутился  рассудок, что он влюбился в неё и стал поклоняться ей, словно живой!    

     

Oscula dat reddique putat,  loquiturque tenetque,    

Et credit tactis digitos insidere  membris;    

Et metuit pressos veniat ne livor in  artus. [1840]    

     

Если  посадить какого-нибудь философа в клетку с решеткой из мелких петель и  подвесить ее к верхушке башни собора Парижской богоматери, то, хотя он ясно  будет видеть, что ему не грозит опасность из нее выпасть, он не сможет не  содрогнуться при виде этой огромной высоты (если только он не кровельщик).  Действительно, нам приходится все время себя подбадривать, когда мы ходим по  открытым галереям наших колоколен, хотя они сделаны из камня; но есть люди, для  которых непереносима даже самая мысль о хождении по ним. Пусть перебросят между  двумя башнями перекладину такой ширины, чтобы можно было свободно пройти по  ней, – все же никакая философcкая мудрость не в состоянии будет внушить  нам пройтись по ней с тем же спокойствием, как если бы эта перекладина лежала  на земле. Я часто испытывал это, когда ходил по нашим здешним горам (а между  тем я из тех людей, которые не особенно боятся подобных вещей), однако я не мог  выносить вида пропасти, и у меня дрожали поджилки, хотя для того, чтобы  очутиться на краю пропасти, мне нужно было бы растянуться во всю длину, и  потому я мог бы свалиться в нее только в том случае, если бы намеренно подверг  себя этой опасности. Я замечал также, что как бы значительна ни была глубина,  но если на склоне виднеются дерево или выступ скалы, на которых может задержаться  наше зрение и которые делят это пространство, то это доставляет нам облегчение  и вселяет в нас некоторую уверенность, как если бы эти предметы могли нам  помочь в случае нашего падения; но мы не можем смотреть без головокружения на  крутые и ничем не разделенные пропасти: ut despici sine vertigine simul  oculorum animique non possit [1841].  Но ведь это – явный обман зрения. Поэтому великий философ выколол себе  глаза, чтобы освободить душу от соблазна чувств и иметь возможность размышлять  более свободно [1842].    

Но в таком  случае он должен был бы также заткнуть себе уши, – ибо, по словам  Теофраста, это наиболее опасный орган, которым мы воспринимаем самые сильные  впечатления, способные смутить и потрясти нашу душу [1843], – и в конце  концов лишить себя всех остальных чувств, иными словами, лишить себя жизни. Ибо  все чувства обладают способностью повелевать нашим разумом и нашей душой: Fit  etiam saepe specie quadam, saepe vocum gravitate et cantibus, ut pellantur  animi vehementius; saepe etiam cura et timore [1844]. Врачи утверждают, что  есть люди такого склада, которых определенные звуки и инструменты могут  привести не только в возбуждение, но даже в ярость. Мне приходилось встречать  людей, которые, услышав, как собака грызет кость под столом, настолько страдали  от этого звука, что выходили из себя; не много таких людей, которых не  раздражал бы резкий и пронзительный звук напильника, скоблящего железо;  некоторые не выносят, когда рядом с ними кто-нибудь чавкает; другие приходят в  бешенство и готовы возненавидеть человека, который гнусавит или хрипит. Для  чего понадобился бы Гракху тот флейтист-аккомпаниатор, который придавал  различные оттенки его голосу, то снижая, то усиливая его, когда Гракх  произносил свои речи в Риме, если бы эти переходы из одного тона в другой не  были способны трогать слушателей и влиять на их мысли [1845]. Можно поистине  гордиться прекрасной устойчивостью человеческого суждения, которое способно  меняться в зависимости от колебаний звука голоса!    

Чувства  обманывают наш разум, но и он в свою очередь обманывает их. Наша душа иногда  мстит чувствам; они постоянно лгут и обманывают друг друга. Будучи охвачены  гневом, мы видим и слышим не совсем то, что есть в действительности:    

     

Et solem geminum, et duplices se  ostendere Thebas. [1846]    

     

Человек,  которого мы любим, кажется нам прекраснее, чем он есть на самом деле:    

     

Multimodis igitur pravas turpisque  videmus    

Esse in delitiis, summoque in honore  vigere, [1847]    

     

а тот, к  которому мы питаем отвращение, – более безобразным. Человеку огорченному и  подавленному ясный день кажется облачным и мрачным. Страсти не только изменяют  наши чувства, но часто приводят их в состояние полного отупения. Сколько есть  вещей, которых мы совершенно не замечаем, когда ум наш занят чем-то другим!    

     

In rebus quoque apertis noscere  possis.    

Si non advertas animum, proinde esse,  quasi omni    

Tempore semotum fuerint, longeque  remotum. [1848]    

     

Кажется,  будто душа уходит в себя и отвлекает к себе все чувства. Таким образом, человек  и снаружи и изнутри полон лжи и слабости.    

Те, кто  сравнивал нашу жизнь со сном [1849],  были более правы, чем им иногда казалось. Когда мы спим, наша душа живет,  действует и проявляет все свои способности не в меньшей мере, чем когда она  бодрствует. Правда, во сне она действует более вяло и смутно; однако разница  между этими двумя состояниями не так велика, как между ночью и днем; она  напоминает скорее разницу между ночью и сумерками: в первом случае она спит, во  втором – дремлет более или менее крепко. Но и то и другое – потемки,  киммерийские сумерки [1850].    

Мы  бодрствуем во сне и спим, бодрствуя. Во сне я вижу все не очень ясно; но и  когда я просыпаюсь, то не нахожу, чтобы все было достаточно ясно и безоблачно.  Сон бывает так глубок, что мы иногда не видим даже снов; но наша явь никогда не  бывает настолько полной, чтобы до конца рассеять фантазии, которые можно назвать  снами бодрствующих и даже чем-то худшим, чем сны.    

Так как  наш разум и наша душа воспринимают те мысли и представления, которые возникают  у человека во сне, и так же одобряют поступки, совершаемые нами во сне, как и  те, что мы совершаем наяву, то почему бы нам не предположить, что наше мышление  и наши поступки являются своего рода сновидениями и наше бодрствование есть  лишь особый вид сна?    

Если  чувства – это наши высшие судьи, то следует учесть показания не только  наших чувств; ибо животные имеют в этом отношении такие же права, как и мы, или  даже большие. Не подлежит сомнению, что некоторые животные имеют более острый  слух, чем человек; другие – зрение, третьи – обоняние,  четвертые – осязание или вкус. Демокрит утверждал, что боги и животные  обладают значительно более совершенными чувствами, чем люди [1851]. Но  показания чувств животных сильно расходятся с показаниями наших чувств.  Например, наша слюна очищает и сушит наши раны, но убивает змей:    

     

Tantaque in his rebus distantia  differitasque,    

Ut quod aliis cibus est, aliis fuat  acre venenum.    

Saepe etenim serpens, hominis  contacta saliva    

Disperit, ac sese mandendo conficit  ipsa. [1852]    

     

Какое же  свойство припишем мы слюне – благотворное, согласно опыту на людях, или  зловредное, в соответствии с опытом на змеях? Каким из этих двух показаний  проверим мы ее подлинную сущность, которую мы хотим установить? Плиний  сообщает [1853],  что в Индии имеются морские зайцы, которые ядовиты для нас, как и мы в свою  очередь для них, и что самое наше прикосновение для них смертельно. Возникает  вопрос: кто же является действительно ядом – человек или рыба? Кому  следует верить – рыбе, считаясь с ее действием на человека, или человеку,  считаясь с его действием на рыбу? Некое качество воздуха опасно для человека и  совершенно не вредит быку; другое качество опасно для быка, но совершенно не  вредит человеку. Какое же из этих двух качеств в действительности является  вредоносным? Больным желтухой все вещи кажутся желтоватыми и более бледными,  чем нам:    

     

Lurida praeterea fiunt quaecunque  tuentur    

Arquati. [1854]    

     

Тем, кто  страдает болезнью, которую врачи называют гипосфрагмой и которая представляет  собой подкожное кровоизлияние [1855],  все вещи кажутся кроваво-красными. Встречаются ли эти жидкости [1856],  которые так искажают показания нашего зрения, и у животных и представляют ли  они и для них обычное явление? Ведь видим же мы, что у одних животных глаза  желтые, совсем как у наших больных желтухой, а у других – кроваво-красные;  весьма вероятно, что цвет предметов кажется им иным, чем нам. Какое же из этих  двух суждений будет истинным? Где сказано, что сущность вещей открыта именно  человеку? Твердость, белизна, глубина, кислота – все эти качества имеют  такое же отношение к животным, как и к нам, и так же им известны: природа дала  им возможность пользоваться этими качествами так же, как и нам. Если мы надавим  пальцем на веко, то все предметы покажутся нам продолговатыми и вытянутыми. У  некоторых животных зрачок сужен таким образом: значит, возможно, что  продолговатость, которую видят животные, и есть подлинная форма тела, а вовсе  не та форма, которую придает предметам наш глаз, находясь в нормальном  состоянии. Если мы надавим на нижнее веко, то предметы, находящиеся перед нами,  станут двоиться:    

     

Bina lucernarum florentia lumina  flammis,    

Et duplices hominum facies, et corpora  bina. [1857]    

     

Если у  нас заложены уши или закупорен слуховой проход, то мы воспринимаем звук иначе,  чем обычно; следовательно, животные, у которых уши заросли шерстью или у  которых вместо уха имеется лишь крохотное слуховое отверстие, слышат не то, что  мы, и воспринимают звук иначе [1858].  На празднествах и в театрах мы наблюдаем следующее: если поставить перед  факелами стекла, окрашенные в определенный цвет, то все предметы в помещении  будут казаться нам окрашенными в зеленый, желтый или фиолетовый цвет в зависимости  от цвета стекол.    

     

Et vulgo faciunt id lutea russaque  vela    

Et ferrugina, cum magnis intenta  theatris    

Per malos volgata trabesque trementia  pendent.    

Namque ibi concessum caveai subter et  omnem    

Scenai speciem, patrum, matrumque  deorumque    

Inficiunt coguntque suo volitare  colore. [1859]    

     

Весьма  возможно, что животные, у которых глаза иного цвета, чем у нас, видят предметы  окрашенными в те же цвета, что и их глаза.    

Таким  образом, чтобы судить о роли чувств, надо было бы прежде всего добиться  согласия между показаниями наших чувств и чувств животных, а затем также  единогласия в показаниях чувств различных людей. Но в действительности этого  нет, и мы постоянно затеваем споры о вещах, которые один человек слышит, видит  или ощущает иначе, чем другой; мы спорим, как и о всякой другой вещи, по поводу  различных показаний, которые дают нам чувства. Ребенок слышит, видит и осязает  не так, как тридцатилетний человек, а тридцатилетний – не так, как  шестидесятилетний; таков уж закон природы. У одних людей чувства более смутны и  расплывчаты, у других – более ясны и остры. Мы по-разному воспринимаем  вещи, в зависимости от того, каковы мы сами и какими вещи нам кажутся. Но так  как то, что нам кажется, спорно и недостоверно, то неудивительно, что мы можем  согласиться с тем, что снег нам кажется белым, но никак не можем поручиться за  то, что именно такова его истинная сущность; а между тем если это основание  рушится, то вместе с ним неизбежно терпит крушение и вся наука. Не вступают ли  сами наши чувства в противоречие друг с другом? Так, картина представляется нам  на вид выпуклой, на ощупь же она плоская; что сказать о том, приятен или  неприятен мускус, который приятен для нашего обоняния, но неприятен на вкус?  Некоторые травы и мази полезны для одной части тела, но вредны для другой; мед  сладок на вкус, но неприятен на вид. Есть перстни, сделанные в виде перьев и  известные под названием «перья без конца»; невозможно на глаз установить их  ширину, ибо всем кажется, что они расширяются с одной стороны и сужаются с  другой, даже если вертеть их вокруг пальца; но на ощупь они имеют одинаковую  ширину во всей окружности.    

Не  наделяют ли наши чувства различными качествами предметы, которые имеют на деле  всего лишь одно качество? Так, если взять хлеб, который мы едим, то это всего  лишь хлеб; однако, будучи употреблен нами в пищу, он превращается в кости,  кровь, мясо, волосы и ногти:    

     

Ut cibus, in membra atque artus cum  diditur omnis,    

Disperit atque aliam naturam sufficit  ex se. [1860]    

     

Вода,  которая питает корни дерева, становится стволом, листьями и плодами. Воздух  един, но он превращается в тысячу различных звуков, если начать играть на  трубе. Встает вопрос: придают ли наши чувства различные качества этим предметам  или же они сами обладают ими? Как разрешить это сомнение? Что мы можем сказать  о подлинной сущности вещей? Так как людям, находящимся в состоянии болезни,  бреда или сна, вещи представляются иными, чем людям здоровым, рассудительным и  бодрствующим, то нельзя ли допустить, что, будучи в нормальном состоянии, мы  также наделяем вещи определенным бытием, соответствующим их качествам и вместе  с тем сообразованным с нашим состоянием, подобно тому как мы это делаем, будучи  больны? Нельзя ли допустить поэтому, что, будучи в здравом состоянии, мы так же  придаем вещам определенный вид, как и будучи в болезненном состоянии? Нельзя ли  допустить, что человек сдержанный придает вещам такой вид, который  соответствует его нраву, подобно тому как это делает человек несдержанный,  накладывая на них отпечаток своего характера?    

Так,  пресыщенный находит вино безвкусным, испытывающий жажду чересчур сладким, а  здоровый по-разному оценивает его аромат.    

Так как  мы приноравливаем вещи к себе и видоизменяем их, сообразуясь с собой, то мы в  конце концов не знаем, каковы вещи в действительности, ибо до нас все доходит в  измененном и искаженном нашими чувствами виде. Если неверны циркуль, наугольник  и линейка, то все изменения, сделанные с их помощью, ошибочны, все сооружения,  построенные на этих расчетах, неизбежно плохи. Недостоверность наших чувств  делает недостоверным все, что они порождают:    

     

Denique ut in fabrica, si prava est  regula prima,    

Normaque si fallax rectis regionibus  exit,    

Et libella si ex parte claudicat  hilim,    

Omnia mendose fieri atque obstipa  necesse est,    

Prava, cubantia, prona, supina, atque  absona tecta,    

Iam ruere ut quaedam videantur velle,  ruantque    

Prodita iudiciis fallacibus omnia  primis.    

Sic igitur ratio tibi rerum prava  necesse est    

Falsaque sit, falsis quaecumque a  sensibus orta est. [1861]    

     

Кто же  будет судьей при решении этих разногласий? Подобно тому как при религиозных  спорах нужно иметь судью, не принадлежащего ни к одной из борющихся партий,  свободного от всякой односторонности и пристрастия, что для христианина  невозможно, точно так же обстоит дело и с нашими чувствами: ибо, если судья  стар, он не может судить о чувствах старика, являясь одной из сторон в этом  споре; то же самое, если он молод, здоров или болен, если он спит или  бодрствует. Нам нужен был бы судья, свободный от всех этих качеств, чтобы он  без всякой предвзятости мог судить обо всех этих состояниях, совершенно ему  безразличных; иными словами, нам нужен был бы судья, которого не существует.    

Чтобы  судить о представлениях, получаемых нами от вещей, нам нужно было бы обладать  каким-то оценивающим инструментом; чтобы проверить этот инструмент, мы  нуждаемся в доказательствах, а чтобы проверить доказательство, мы нуждаемся в  инструменте: и вот мы оказываемся в порочном круге. Так как чувства не в  состоянии разрешить наш спор, поскольку они сами совершенно недостоверны, его  должно решить рациональное доказательство; но всякое рациональное  доказательство нуждается в другом доказательстве – и мы, таким образом,  обречены на непрерывное движение вспять. Наша мысль не проникает в окружающие  нас предметы, но возникает через посредство чувств; чувства же со своей стороны  познают не окружающие предметы, а лишь свои собственные впечатления; таким  образом, мысль и представление исходят не из предмета, а из впечатлений и  ощущений наших чувств; но впечатления и самый предмет – вещи различные;  поэтому тот, кто судит по представлению, судит, отправляясь не от предмета, а  от чего-то другого. Нельзя утверждать, что впечатления наших чувств раскрывают  душе сущность окружающих нас предметов по сходству; ибо как могут душа и разум  убедиться в этом сходстве, если они не имеют никакого общения с окружающими нас  предметами? Так, например, тот, кто не знает лица Сократа, не может, увидев его  портрет, сказать, похож ли он. Однако предположим, что кто-нибудь решил судить  о вещах по представлениям о них; если он захочет отправляться от всех  представлений, то это окажется невозможным, так как они противоречат друг другу  и расходятся между собой, как мы убеждаемся в этом на опыте. Значит ли это, что  некоторые избранные представления управляют всеми остальными? В таком случае этот  отбор следовало бы проверить другим отбором, а этот другой – третьим, и  так далее, а следовательно, наш отбор никогда не был бы закончен.    

Итак,  нет никакого неизменного бытия, и ни мы, ни окружающие нас предметы не обладают  им. Мы сами, и наши суждения, и все смертные предметы непрерывно текут и  движутся. Поэтому нельзя установить ничего достоверного ни в одном предмете на  основании другого, поскольку и оценивающий, и то, что оценивается, находятся в  непрерывном изменении и движении.    

Мы не  имеем никакого общения с бытием [1862],  так как человеческая природа всегда обретается посередине между рождением и  смертью; мы имеем о себе лишь смутное и прозрачное, как тень, представление и  шаткое, недостоверное мнение. Если вы сосредоточите все усилия своей мысли на  том, чтобы уловить бытие, это будет равносильно желанию удержать в пригоршне  зачерпнутую воду; чем больше вы будете сжимать и задерживать то, что текуче по  своей природе, тем скорее вы потеряете то, что хотели удержать и зажать в  кулаке. Так как все вещи претерпевают непрерывно одно изменение за другим, то  наш разум, ищущий реального бытия, оказывается обманутым; он не может найти  ничего постоянного и неизменного, ибо всякая вещь либо еще только возникает, но  еще не существует, либо начинает умирать еще до своего рождения. Платон  утверждал [1863],  что тела не имеют никакого бытия, но только рождаются; он опирался на Гомера,  который сделал Океан отцом богов, а Фетиду – их матерью, желая показать  нам, что все вещи находятся в непрерывном становлении и постоянно меняются. По  его словам, это мнение разделялось всеми философами его времени, за исключением  одного лишь Парменида, которого он высоко ценил и который утверждал, что вещи  неподвижны. Пифагор заявлял, что всякая материя текуча и зыбка; стоики  утверждали, что нет настоящего времени и что то, что мы называем настоящим,  является лишь связью между прошедшим и будущим [1864]. Гераклит говорил, что  человек не может дважды войти в одну и ту же реку; Эпихарм [1865]  считал, что если кто-то когда-то занял деньги, то он не должен возвращать их в  настоящее время, и что тот, кто был приглашен к обеду вчера, сегодня приходит  уже не приглашенным, так как люди уже не те, они стали иными; он считал, что  одна и та же смертная субстанция не может находиться дважды в том же состоянии;  ибо, ввиду того что она быстро и неожиданно меняется, она то распадается, то  воссоединяется, то появляется, то исчезает. Таким образом, то, что начинает  рождаться, никогда не достигает совершенного бытия, ибо это рождение никогда не  кончается и никогда не останавливается, так как оно не имеет конца; начиная с  семени оно непрерывно изменяется и переходит из одного состояния в другое. Так,  человеческое семя сперва превращается в утробе матери в бесформенный плод,  потом становится ребенком, затем, выйдя из утробы матери, становится грудным  младенцем, а позднее мальчиком, который последовательно становится юношей,  взрослым человеком, потом пожилым человеком и наконец дряхлым старцем. Таким  образом, время и непрерывное рождение постоянно разрушают и претворяют все  предшествующее.    

     

Mutat enim mundi naturam totius  aetas,    

Ex alioque alius status excipere  omnia debet,    

Nec manet ulla sui similis res: omnia  migrant,    

Omnia commutat natura et vertere  cogit. [1866]    

     

А мы по  глупости боимся какой-то смерти, хотя уже прошли и проходим через ряд смертей.  Ибо не только, как говорит Гераклит, смерть огня есть рождение воздуха, а  смерть воздуха есть рождение воды, но мы можем наблюдать это еще более  наглядным образом на себе. Цветущий возраст умирает и проходит, когда наступает  старость; юность обретает конец в цветущем возрасте взрослого человека; детство  умирает в юности, а младенчество – в детстве; вчерашний день умирает в  сегодняшнем, а сегодняшний умрет в завтрашнем. Ничто не пребывает и не остается  неизменным, ибо если бы мы оставались всегда одними и теми же, то как могло бы  нас сегодня радовать одно, а завтра другое? Как могли бы мы любить  противоположные вещи или ненавидеть их? Как могли бы мы их хвалить или  порицать? Как можем мы иметь различные привязанности и не сохранять того же чувства,  когда мысль остается той же? Ибо неправдоподобно, чтобы, оставаясь неизменными,  мы стали испытывать другие страсти; ведь то, что претерпевает изменения, не  пребывает в том же состоянии, а если оно изменилось, значит оно больше не  существует. Но так как все бытие едино, то и просто бытие меняется, становясь  все время другим. Следовательно, наши чувства обманываются и лгут, принимая то,  что кажется, за то, что есть, так как они не знают, что есть. Но в таком  случае, что же действительно существует? То, что вечно, то есть то, что никогда  не возникало и никогда не будет иметь конца, то, что не претерпевает никаких  изменений во времени. Ибо время – вещь подвижная, которая появляется,  подобно тени, вместе с вечно движущейся и текучей материей; оно никогда не  остается неизменным и постоянным. Ко времени с полным основанием применяют  слова: «раньше», «после», «было» или «будет», которые сразу наглядно  показывают, что время не такая вещь, которая просто «есть»; ибо было бы большой  глупостью и очевидной ложью утверждать, что есть то, чего еще не существует или  что уже перестало существовать. Что же касается понятий «настоящее»,  «мгновение», «теперь», на которых, по-видимому, главным образом покоится  понимание времени, то разум, открывая эти понятия, тут же и уничтожает их; ибо  он непрерывно расщепляет и делит время на прошлое и будущее, как бы желая  видеть его непременно разделенным надвое. То же самое, что со временем,  происходит и с природой, которая измеряется временем; ибо в ней тоже нет ничего  такого, что пребывает или существует, но все вещи в ней или рождены, или  рождаются, или умирают. Поэтому было бы грехом по отношению к богу, который  является единственно сущим, утверждать, что он был или будет, ибо эти понятия  означают изменение, становление или конец того, что лишено устойчивости и  неизменного бытия. На основании этого следует заключить, что только бог есть  подлинно сущее и существует он не во времени, а в неизменной и неподвижной  вечности, не измеряемой временем и не подверженной никаким переменам; что раньше  бога ничего нет, как и после него ничего не будет, ничего более нового, ничего  более юного; что он есть единственное истинно сущее, которое одним только  «ныне» наполняет «вовеки»; что, кроме него, нет ничего подлинно сущего и нельзя  сказать: «он был» или «он будет», ибо он не имеет ни начала, ни конца.    

К этому  столь благочестивому выводу писателя-язычника [1867] я хочу – в  заключение моего затянувшегося и скучного рассуждения, которое можно было бы  еще продолжить до бесконечности, – добавить еще следующее замечание  другого писателя, тоже язычника [1868]:  «Какое презренное и низменное существо человек, – говорит он, – если  он не возвышается над человечеством!» Это хорошее изречение и полезное  пожелание, но вместе с тем оно нелепо: ибо невозможно и бессмысленно желать,  чтобы кулак был больше кисти руки, чтобы размах руки был больше ее самой или  чтобы можно было шагнуть дальше, чем позволяет длина наших ног. Точно так же и  человек не в состоянии подняться над собой и над человечеством, ибо он может  видеть только своими глазами и постигать только своими способностями. Он может  подняться только тогда, когда богу бывает угодно сверхъестественным образом  протянуть ему руку помощи; и он поднимется, если откажется и отречется от своих  собственных средств и предоставит поднять себя и возвысить небесным силам.    

Только  наша христианская вера, а не стоическая добродетель может домогаться этого  божественного и чудесного превращения, только она может поднять нас над  человеческой слабостью.    

 Глава XIII    

О том, как надо судить  о поведении человека пред лицом смерти    

     

Когда мы  судим о твердости, проявленной человеком пред лицом смерти, каковая есть  несомненно наиболее значительное событие нашей жизни, необходимо принять во  внимание, что люди с трудом способны поверить, будто они и впрямь подошли уже к  этой грани. Мало кто умирает, понимая, что минуты его сочтены; нет ничего, в  чем нас в большей мере тешила бы обманчивая надежда; она непрестанно  нашептывает нам: «Другие были больны еще тяжелее, а между тем не умерли. Дело  обстоит совсем не так уже безнадежно, как это представляется; и в конце концов  господь явил немало других чудес». Происходит же это оттого, что мы мним о себе  слишком много; нам кажется, будто совокупность вещей испытает какое-то  потрясение от того, что нас больше не будет, и что для нее вовсе не  безразлично, существуем ли мы на свете; к тому же наше извращенное зрение  воспринимает окружающие нас вещи неправильно, и мы считаем их искаженными,  тогда как в действительности оно само искажает их; в этом мы уподобляемся едущим  по морю, которым кажется, будто горы, поля, города, земля и небо двигаются  одновременно с ними:    

     

Provehimur portu, terraeque urbesque  recedunt. [1869]    

     

Видел ли  кто когда-нибудь старых людей, которые не восхваляли бы доброе старое время, не  поносили бы новые времена и не возлагали бы вину за свои невзгоды и горести на  весь мир и людские нравы?    

     

Iamque caput quassans, grandis  suspirat arator,    

Et cum tempora temporibus praesentia  confert    

Praeteritis, laudat fortunas saepe  parentis,    

Et crepat antiquum genus ut pietate  repletum. [1870]    

     

Мы ко  всему подходим с собственной меркой, и из-за этого наша смерть представляется  нам событием большой важности; нам кажется, будто она не может пройти  бесследно, без того чтобы ей не предшествовало торжественное решение небесных  светил: tot circa unum caput tumultuantes deos [1871]. И чем большую цену мы  себе придаем, тем более значительной кажется нам наша смерть: «Как! Неужели она  решится погубить столько знаний, неужели причинит столько ущерба, если на то не  будет особого волеизъявления судеб? Неужели она с тою же легкостью способна  похитить столь редкостную и образцовую душу, с какою она похищает душу  обыденную и бесполезную? И эта жизнь, обеспечивающая столько других, жизнь, от  которой зависит такое множество других жизней, которая дает пропитание стольким  людям, которой принадлежит столько места, должна будет освободить это место  совершенно так же, как та, что держится на тоненькой ниточке?»    

Всякий  из нас считает себя в той или иной мере чем-то единственным, и в этом –  смысл слов Цезаря, обращенных им к кормчему корабля, на котором он плыл, слов,  еще более надменных, чем море, угрожавшее его жизни:    

     

Italiam si, caelo auctore, recusas,    

Me pete: sola tibi causa haec est  iusta timoris,    

Vectorem non nosse tuum; perrumpe  procellas,    

Tutela secure mei; [1872]    

     

или,  например, этих:    

     

credit iam digna pericula Caesar    

Fatis esse suis; tantusque evertere,  dixit,    

Me superis labor est, parva quem  puppe sedentem    

Tam magno petiere mari? [1873]    

     

а также  нелепого официального утверждения, будто солнце на протяжении года,  последовавшего за его смертью, носило на своем челе траур по нем:    

     

Ille etiam extincto miseratus Caesare  Romam,    

Cum caput obscura nitidum ferrugine  texit, [1874]    

     

и тысячи  подобных вещей, которыми мир с такой поразительной легкостью позволяет себя  обманывать, считая, что небеса заботятся о наших нуждах и что их бескрайние  просторы откликаются на малейшие поступки: Non tanta caelo societas nobiscum  est, ut nostro fato mortalis sit ille quoque siderum fulgor [1875].    

Итак,  нельзя признавать решимость и твердость в том, кто, кем бы он ни был, еще не  вполне уверен, что пребывает в опасности; и даже если он умер, обнаружив эти  высокие качества, но не отдавая себе отчета, что умирает, то и этого  недостаточно для такого признания: большинству людей свойственно выказывать стойкость  и на лице и в речах; ведь они пекутся о доброй славе, которою хотят  насладиться, оставшись в живых. Мне доводилось наблюдать умирающих, и  обыкновенно не преднамеренное желание, а обстоятельства определяли их  поведение. Если мы вспомним даже о тех, кто лишил себя жизни в древности, то и  тут следует различать, была ли их смерть мгновенною или длительною. Некий  известный своею жестокостью император древнего Рима говорил о своих узниках,  что хочет заставить их почувствовать смерть; и если кто-нибудь из них кончал с  собой в тюрьме, этот император говаривал: «Такой-то ускользнул от меня»; он  хотел растянуть для них смерть и, обрекая их на мучения, заставить ее  почувствовать [1876]:    

     

Vidimus et toto quamvis in corpore  caeso    

Nil animae lethale datum, moremque nefandae    

Durum saevitae pereuntis parcere  morti. [1877]    

     

И  действительно, совсем не такое уж великое дело, пребывая в полном здравии и  душевном спокойствии, принять решение о самоубийстве; совсем нетрудно  изображать храбреца, пока не приступишь к выполнению замысла; это настолько  нетрудно, что один из наиболее изнеженных людей, когда-либо живших на свете,  Элагабал [1878],  среди прочих своих постыдных прихотей, возымел намерение покончить с  собой – в случае если его принудят к этому обстоятельства – самым  изысканным образом, так, чтобы не посрамить всей своей жизни. Он велел возвести  роскошную башню, низ и фасад которой были облицованы деревом, изукрашенным  драгоценными камнями и золотом, чтобы броситься с нее на землю; он заставил  изготовить веревки из золотых нитей и алого шелка, чтобы удавиться; он велел  выковать золотой меч, чтобы заколоться; он хранил в сосудах из топаза и  изумруда различные яды, чтобы отравиться. Все это он держал наготове, чтобы  выбрать по своему желанию один из названных способов самоубийства:    

     

Impiger et fortis virtute  coacta. [1879]    

     

И все  же, что касается этого выдумщика, то изысканность всех перечисленных  приготовлений побуждает предполагать, что если бы дошло до дела, и у него бы  кишка оказалась тонка. Но, говоря даже о тех, кто, будучи более сильным,  решился привести свой замысел в исполнение, нужно всякий раз, повторяю,  принимать во внимание, был ли нанесенный ими удар таковым, что у них не было  времени почувствовать его следствия; ибо еще неизвестно, сохраняли бы они  твердость и упорство в столь роковом стремлении, если б видели, как медленно  покидает их жизнь, если б телесные страдания сочетались в них со страданиями  души, если б им представлялась возможность раскаяться.    

Во время  гражданских войн Цезаря Луций Домиций [1880], будучи схвачен в  Абруццах, принял яд, но тотчас же раскаялся в этом. И в наше время был такой  случай, что некто, решив умереть, не смог поразить себя с первого раза  насмерть, так как страстное желание, жить, обуявшее его естество, сковывало ему  руку; все же он нанес себе еще два-три удара, но так и не сумел превозмочь себя  и нанести себе смертельную рану. Когда стало известно, что против Плавция  Сильвана [1881]  затевается судебный процесс, Ургулания, его бабка, прислала ему кинжал; не  найдя в себе сил заколоться, он велел своим людям вскрыть ему вену. В  царствование Тиберия Альбуцилла [1882],  приняв решение умереть, ранила себя настолько легко, что доставила своим врагам  удовольствие бросить ее в тюрьму и расправиться с вей по своему усмотрению. То  же произошло и с полководцем Демосфеном [1883] после его похода в  Сицилию. Гай Фимбрия [1884],  нанеся себе слишком слабый удар, принудил своего слугу прикончить его.  Напротив, Осторий [1885],  не имея возможности действовать собственной рукой, не пожелал воспользоваться  рукой своего слуги для чего-либо иного, кроме как для того, чтобы тот крепко  держал перед собой кинжал; бросившись с разбегу на его острие, Осторий пронзил  себе горло. Это поистине такое яство, которое, если не обладаешь луженым  горлом, нужно глотать не жуя; тем не менее император Адриан повелел своему  врачу указать и очертить у него на груди то место возле соска, удар в которое  был бы смертельным и куда надлежало метить тому, кому он поручит его убить. Вот  почему, когда Цезаря спросили, какую смерть он находит наиболее легкой, он  ответил: «Ту, которой меньше всего ожидаешь и которая наступает  мгновенно» [1886].    

Если сам  Цезарь решился высказать такое суждение, то и мне не зазорно признаться, что я  думаю так же.    

«Мгновенная  смерть, – говорит Плиний, – есть высшее счастье человеческой  жизни» [1887].  Людям страшно сводить знакомство со смертью. Кто боится иметь дело с нею, кто  не в силах смотреть ей прямо в глаза, тот не вправе сказать о себе, что он  приготовился к смерти; что же до тех, которые, как это порою случается при  совершении казней, сами стремятся навстречу своему концу, торопят и  подталкивают палача, то они делают это не от решимости; они хотят сократить для  себя срок пребывания с глазу на глаз со смертью. Им не страшно умереть, им  страшно умирать,    

     

Emori nolo, sed me esse mortuum nihil  aestimo. [1888]    

     

Это та  степень твердости, которая, судя по моему опыту, может быть достигнута также и  мною, как она достигается теми, кто бросается в гущу опасностей, словно в море,  зажмурив глаза.    

Во всей  жизни Сократа нет, по-моему, более славной страницы, чем те тридцать дней, в  течение которых ему пришлось жить с мыслью о приговоре, осуждавшем его на  смерть, все это время сживаться с нею в полной уверенности, что приговор этот  совершенно неотвратим, не выказывая при этом ни страха, ни душевного  беспокойства и всем своим поведением и речами обнаруживая скорее, что он  воспринимает его как нечто незначительное и безразличное, а не как существенное  и единственно важное, занимающее собой все его мысли.    

Помпоний  Аттик [1889],  тот самый, с которым переписывался Цицерон, тяжело заболев, призвал к себе  своего тестя Агриппу и еще двух-трех друзей и сказал им: так как он понял, что  лечение ему не поможет и что все, что он делает, дабы продлить себе жизнь,  продлевает вместе с тем и усиливает его страдания, он решил положить  одновременно конец и тому и другому; он просил их одобрить его решение и уж во  всяком случае избавить себя от труда разубеждать его. Итак, он избрал для себя  голодную смерть, но случилось так, что, воздерживаясь от пищи, он исцелился:  средство, которое он применил, чтобы разделаться с жизнью, возвратило ему  здоровье. Когда же врачи и друзья, обрадованные столь счастливым событием,  явились к нему с поздравлениями, их надежды оказались жестоко обманутыми; ибо,  несмотря на все уговоры, им так и не удалось заставить его изменить принятое  решение: он заявил, что поскольку так или иначе ему придется переступить этот  порог, то раз он зашел уже так далеко, он хочет освободить себя от труда  начинать все сначала. И хотя человек, о котором идет речь, познакомился со  смертью заранее, так сказать на досуге, он не только не потерял охоты  встретиться с нею, но, напротив, всей душой продолжал жаждать ее, ибо,  достигнув того, ради чего он вступил в это единоборство, он побуждал себя,  подстегиваемый своим мужеством, довести начатое им до конца. Это нечто гораздо  большее, чем бесстрашие перед лицом смерти, это неудержимое желание изведать ее  и насладиться ею досыта.    

История  философа Клеанфа [1890]  очень похожа на только что рассказанную. У него распухли и стали гноиться  десны; врачи посоветовали ему воздержаться от пищи; он проголодал двое суток и  настолько поправился, что они объявили ему о полном его исцелении и разрешили  вернуться к обычному образу жизни. Он же, изведав уже некую сладость,  порождаемую угасанием сил, принял решение не возвращаться вспять и переступил  порог, к которому успел уже так близко придвинуться.    

Туллий  Марцеллин [1891],  молодой римлянин, стремясь избавиться от болезни, терзавшей его сверх того, что  он соглашался вытерпеть, захотел предвосхитить предназначенный ему судьбой  срок, хотя врачи и обещали если не скорое, то во всяком случае верное его  исцеление. Он пригласил друзей, чтобы посовещаться с ними. Одни, как  рассказывает Сенека, давали ему советы, которые из малодушия они подали бы и  себе самим; другие из лести советовали ему сделать то-то и то-то, что, по их  мнению, было бы для него всего приятнее. Но один стоик сказал ему следующее:  «Не утруждай себя, Марцеллин, как если бы ты раздумывал над чем-либо стоящим.  Жить – не такое уж великое дело; живут твои слуги, живут и дикие звери;  великое дело – это умереть достойно, мудро и стойко. Подумай, сколько раз  проделывал ты одно и то же – ел, пил, спал, а потом снова ел; мы без конца  вращаемся в том же кругу. Не только неприятности и несчастья, вынести которые  не под силу, но и пресыщение жизнью порождает в нас желание умереть».  Марцеллину не столько нужен был тот, кто снабдил бы его советом, сколько тот,  кто помог бы ему в осуществлении его замысла, ибо слуги боялись быть  замешанными в подобное дело. Этот философ, однако, дал им понять, что  подозрения падают на домашних только тогда, когда осуществляются сомнения, была  ли смерть господина вполне добровольной, а когда на этот счет сомнений не  возникает, то препятствовать ему в его намерении столь же дурно, как и  злодейски убить его, ибо    

     

Invitum qui servat idem facit  occidenti. [1892]    

     

Он  сказал, сверх того, Марцеллину, что было бы уместным распределить по завершении  жизни кое-что между теми, кто окажет ему в этом услуги, напомнив, что после  обеда гостям предлагают десерт. Марцеллин был человеком великодушным и щедрым:  он оделил своих слуг деньгами и постарался утешить их. Впрочем, в данном случае  не понадобилось ни стали, ни крови. Он решил уйти из жизни, а не бежать от нее;  не устремляться в объятия смерти, но предварительно познакомиться с нею. И  чтобы дать себе время основательно рассмотреть ее, он стал отказываться от пищи  и на третий день, велев обмыть себя теплой водой, стал медленно угасать, не без  известного наслаждения, как он говорил окружающим. И действительно, пережившие  такие замирания сердца, возникающие от слабости, говорят, что они не только не  ощущали никакого страдания, но испытывали скорее некоторое удовольствие, как  если бы их охватывал сон и глубокий покой.    

Вот  примеры заранее обдуманной и хорошо изученной смерти.    

Но  желая, чтобы только Катон [1893],  и никто другой, явил миру образец несравненной доблести, его благодетельная  судьба расслабила, как кажется, руку, которой он нанес себе рану. Она сделала  это затем, чтобы дать ему время сразиться со смертью и вцепиться ей в горло и  чтобы пред лицом грозной опасности он мог укрепить в своем сердце решимость, а  не ослабить ее. И если бы на мою долю выпало изобразить его в это самое  возвышенное мгновение всей его жизни, я показал бы его окровавленным,  вырывающим свои внутренности, а не с мечом в руке, каким запечатлели его  ваятели того времени: ведь для этого второго самоубийства потребовалось  неизмеримо больше бесстрашия, чем для первого.    

 Глава XIV    

О том, что наш дух  препятствует себе самому    

     

Забавно  представить себе человеческий дух, колеблющийся между двумя равными по силе  желаниями. Он несомненно никогда не сможет принять решение, ибо склонность и  выбор предполагают неравенство в оценке предметов. И если бы кому-нибудь пришло  в голову поместить нас между бутылкой и окороком, когда мы в одинаковой мере  хотим и есть и пить, у нас не было бы, конечно, иного выхода, как только  умереть от голода и от жажды. Чтобы справиться с этой трудностью, стоики, когда  их спрашивают, что же побуждает нашу душу производить выбор в тех случаях,  когда два предмета в наших глазах равноценны, или отбирать из большого числа  монет именно эту, а не другую, хотя все они одинаковы и нет ничего, что  заставляло бы нас отдать ей предпочтение, отвечают, что движения души такого  рода произвольны и беспорядочны и вызываются посторонним, мгновенным и  случайным воздействием. На мой взгляд, следовало бы скорее сказать, что всякая  вещь, с которой нам приходится иметь дело, неизменно отличается от подобной  себе, сколь бы незначительным это различие ни было, и что при взгляде на нее  или при прикосновении к ней мы ощущаем нечто такое, что соблазняет и привлекает  нас, определяя наш выбор, даже если это и не осознано нами. Равным образом,  если мы вообразим веревку, одинаково крепкую на всем ее протяжении, то  решительно невозможно представить себе, что она может порваться, – ибо где  же в таком случае, она окажется наименее крепкой? Порваться же целиком она  также не может, ибо это противоречило бы всему наблюдаемому нами в природе.  Если кто-нибудь добавит к этому еще теоремы, предлагаемые нам геометрией и  неопровержимым образом доказывающие, что содержимое больше, нежели то, что  содержит его, что центр равен окружности, что существуют две линии, которые,  сближаясь друг с другом, все же никогда не смогут сойтись, а сверх того, еще  философский камень, квадратуру круга и прочее, в чем причины и следствия столь  же несовместимы, – он сможет извлечь, пожалуй, из всего этого кое-какие  доводы в пользу смелого утверждения Плиния: solum certum nihil esse certi, et  homine nihil miserius aut superius [1894].    

     

Глава XV    

О том, что трудности  распаляют наши желания    

     

Нет ни  одного положения, которому не противостояло бы противоречащее ему, говорит  наиболее мудрая часть философов [1895].  Недавно я вспомнил замечательные слова одного древнего мыслителя [1896],  которые он приводит, дабы подчеркнуть свое презрение к смерти: «Никакое благо  не может доставить нам столько же удовольствия, как то, к потере которого мы  приготовились». In aequo est dolor amissae rei, et timor amittendae [1897], –  говорит тот же мыслитель, желая доказать, что наслаждение жизнью не может  доставить нам истинной радости, если мы страшимся расстаться с нею. Мне  кажется, что следовало бы сказать совершенно обратное, а именно: мы держимся за  это благо с тем большей цепкостью и ценим его тем выше, чем мы неувереннее в  нем и чем сильнее страшимся лишиться его. Ведь вполне очевидно, что подобно  тому как огонь, войдя в соприкосновение с холодом, становится ярче, так и наша  воля, сталкиваясь с препятствиями, закаляется и оттачивается:    

     

Si nunquam Danaen habuisset aenea  turris,    

Non esset Danae de Iove facta  parens, [1898]    

     

и что  нет, естественно, ничего столь противоположного нашему вкусу, как пресыщение  удовольствиями, и ничего столь для него привлекательного, как то, что редко и  малодоступно: omnium rerum voluptas ipso quo debet fugare periculo  crescit [1899].    

     

Galla, nega; satiatur amor, nisi  gaudia torquent. [1900]    

     

Желая  оградить супругов от охлаждения любовного пыла, Ликург повелел спартанцам  посещать своих жен не иначе, как только тайком, и, найди их кто-нибудь вместе,  это повлекло бы за собой такой же позор, как если бы то были люди, не связанные  брачными узами [1901].  Трудности в отыскании надежного места для встреч, опасность быть застигнутыми  врасплох, страх перед ожидающим назавтра позором,    

     

et languor, et silentium,    

Et latere petitus imo spiritus, [1902]    

     

это-то и  создает острую приправу.    

Сколько  сладострастных забав порождается весьма скромными и пристойными рассуждениями о  делах любви [1903].    

Сладострастие  любит даже усиливать себя посредством боли; оно гораздо острее, когда обжигает  и сдирает кожу. Куртизанка Флора рассказывала, что она никогда не спала с  Помпеем без того, чтобы не оставить на его теле следов своих укусов [1904]:    

     

Quod petiere, premunt arcte,  faciuntque dolorem    

Corporis, et dentes inlidunt saepe  labellis:    

Et stimuli subsunt, qui instigant  laedere id ipsum    

Quodcumque est, rabies unde illae  germina surgunt. [1905]    

     

Так же  обстоит дело и со всем другим: трудность придает вещам цену. Тот, кто живет в  провинции Анкона, охотнее дает обет совершить паломничество к святому Иакову  Компостельскому, а жители Галисии – к богоматери Лоретской [1906]; в  Льеже высоко ценят луккские целебные воды, а в Тоскане – целебные воды в  Спа; в фехтовальной школе, находящейся в Риме, почти вовсе не увидишь жителей  этого города, но зато там сколько угодно французов. И великий Катон,  уподобляясь в этом всем нам, был пресыщен своею женою до полного отвращения к  ней, пока она принадлежала ему, и начал жаждать ее, когда ею стал обладать  другой [1907].    

Я удалил  с конского завода и отправил в табун старого жеребца, который, даже ощущая близ  себя запах кобыл, оставался бессильным; доступность удовлетворения похоти  вызвала в нем пресыщение своими кобылами. Совсем иначе обстоит дело с чужими, и  при виде любой из них, появляющейся близ его пастбища, он разражается неистовым  ржанием и загорается столь же бешеным пылом, как прежде.    

Наши  желания презирают и отвергают все находящееся в нашем распоряжении; они гонятся  лишь за тем, чего нет:    

     

Transvolat in medio posita, et  fugientia captat. [1908]    

     

Запретить  нам что-либо, значит придать ему в наших глазах заманчивость:    

     

nisi tu servare puellam    

Incipis, incipiet desinere esse  mea; [1909]    

     

предоставить  же его сразу, значит заронить в нас к нему презрение. И отсутствие, и обилие  действуют на нас одинаково:    

     

Tibi quod superest, mihi quod delit,  dolet. [1910]    

     

И  желание, и обладание в равной мере тягостны нам. Целомудрие любовниц несносно;  но чрезмерная доступность и уступчивость их, говоря по правде, еще несноснее.  Это оттого, что досада и раздражение возникают из высокой оценки того, что  вызывает наше желание, ибо она обостряет и распаляет любовь; однако обладание  вдосталь порождает в нас холодность, и страсть становится вялой, притупленной,  усталой, дремлющей:    

     

Si qua volet regnare diu, contemnat  amantem. [1911]    

     

… contemnite, amantes,    

Sic hodie veniet si qua negavit  heri. [1912]    

     

Чего  ради Поппея [1913]  вздумала прятать под маской свою красоту, если не для того, чтобы придать ей в  глазах любовников еще большую цену? Почему женщины скрывают до самых пят те  прелести, которые каждая хотела бы показать и которые каждый желал бы увидеть?  Почему под столькими покровами, наброшенными один на другой, таят они те части  своего тела, которые главным образом и являются предметом наших желаний, а  следовательно и их собственных? И для чего служат те бастионы, которые наши  дамы начали с недавнего времени воздвигать на своих бедрах, если не для того,  чтобы дразнить наши вожделения и, отдаляя нас от себя, привлекать к себе?    

     

Et fugit ad salices, et sе cupit ante  videri. [1914]    

     

Interdum tunica duxit opera  moram. [1915]    

     

К чему  эти уловки девического стыда, эта неприступная холодность, это строгое  выражение в глазах и на всем лице, это подчеркнутое неведение тех вещей,  которые они знают лучше нас с вами, будто бы обучающих их всему этому, если не  для того, чтобы разжечь в нас желание победить, преодолеть, разметать все эти  церемонии и преграды, мешающие удовлетворению нашей страсти? Ибо не только  наслаждение, но и гордое сознание, что ты соблазнил и заставил безумствовать  эту робкую нежность и ребячливую стыдливость, обуздал и подчинил своему  любовному экстазу холодную и чопорную бесстрастность, одержал верх над  скромностью, целомудрием, сдержанностью, – в этом, по общему мнению, для  мужчины и в самом деле великая слава; и тот, кто советует женщинам отказаться  от всего этого, совершает предательство и по отношению к ним, и по отношению к  себе самому. Нужно верить, что сердце женщины трепещет от ужаса, что наши слова  оскорбляют ее чистый слух, что она ненавидит нас за то, что мы произносим их, и  уступает лишь нашему грубому натиску, склоняясь перед насилием. Красота, сколь  бы могущественной она ни была, не в состоянии без этого восполнения заставить  поклоняться себе. Взгляните на Италию, где такое обилие ищущей покупателя  красоты, и притом красоты исключительной; взгляните, к скольким уловкам и  вспомогательным средствам приходится ей там прибегать, чтобы придать себе  привлекательность! И все же, что бы она ни делала, – поскольку она  продажна и доступна для всех, – ей не удается воспламенять и захватывать.  Вообще – и это относится также и к добродетели – из двух равноценных  деяний мы считаем более прекрасным сопряженное с большими трудностями и большей  опасностью.    

Божественный  промысел преднамеренно допустил, чтобы святая церковь его была раздираема  столькими треволнениями и бурями. Он сделал это затем, чтобы разбудить этой  встряскою благочестивые души и вывести их из той праздности и сонливости, в  которые их погрузило столь длительное спокойствие. И если положить на одну из  двух чаш весов потери, понесенные нами в лице многих заблудших, а на  другую – выгоду от того, что мы вновь стали дышать полной грудью и,  взбудораженные этой борьбой, обрели наше былое рвение и душевные силы, то,  право, не знаю, не перевесит ли польза вреда.    

Полностью  устранив возможность развода, мы думали укрепить этим брачные узы; но, затянув  узы, налагаемые на нас принуждением, мы в той же мере ослабили и обесценили  узы, налагаемые доброй волей и чувством. В древнем Риме, напротив, средством,  поддерживавшим устойчивость браков, долгое время пребывавших незыблемыми и  глубоко почитаемыми, была неограниченная свобода их расторжения для каждого  выразившего такое желание; поскольку у римлян существовала опасность потерять  своих жен, они окружали их большей заботой, нежели мы, и, несмотря на полнейшую  возможность развода, за пятьсот с лишним лет здесь не нашлось никого, кто бы ею  воспользовался: Quod licet, ingratum est; quod non licet acrius urit [1916].    

К  вышесказанному можно добавить мнение одного древнего автора, считавшего, что  смертные казни скорее обостряют пороки, чем пресекают их; что они не порождают  стремления делать добро (ибо это есть задача разума и размышления), но лишь  стремление не попадаться, творя злые дела: Latius excisae pestis contagia  serpunt [1917].    

Не знаю,  справедливо ли это суждение, но по личному опыту знаю, что меры подобного рода  никогда не улучшают положения дел в государстве: порядок и чистота нравов  достигаются совершенно иными средствами.    

Древнегреческие  историки упоминают об аргиппеях, обитавших по соседству со Скифией [1918].  Они жили без розог и карающей палки; никто между ними не только не помышлял о  нападении на другие народы, но, больше того, если кто-нибудь спасался к ним  бегством, он пользовался у них полной свободой – такова была чистота их  жизни и их добродетель. И никто не осмеливался преследовать укрывшегося у них.  К ним обращались за разрешением споров, возникавших между жителями окрестных  земель.    

Существуют  народы, у которых охрана садов и полей, если они хотят их уберечь,  осуществляется при помощи сетки из хлопчатой бумаги, и она оказывается более  надежной и верной, чем наши изгороди и рвы [1919]: Furem signata  sollicitant. Aperta effractarius praeterit [1920]. Среди всего прочего,  ограждающего мой дом от насилий, порождаемых нашими гражданскими войнами, его  оберегает, быть может, и легкость, с какою можно проникнуть в него. Попытки  как-то защититься распаляют дух предприимчивости, недоверие – желание  напасть. Я умерил пыл наших солдат, устранив из их подвигов этого рода какой бы  то ни было риск и лишив их тем самым даже крупицы воинской славы, которая  обычно оправдывает и покрывает такие дела: когда правосудия больше не  существует, все, что сделано смело, то и почетно. Я же превращаю захват моего  дома в предприятие для трусов и негодяев. Он открыт всякому, кто постучится в  него; весь его гарнизон состоит из одного-единственного привратника, как это  установлено старинным обычаем и учтивостью, и привратник этот нужен не для  того, чтобы охранять мои двери, но для того, чтобы пристойно и гостеприимно  распахивать их. У меня нет никаких других стражей и часовых, кроме тех, которые  мне даруют светила небесные. Дворянину не следует делать вид, будто он  собирается защищаться, если он и впрямь не подготовлен к защите. Кто уязвим  хоть с одной стороны, тот уязвим отовсюду: наши отцы не ставили своей целью  строить пограничные крепости. Способы штурмовать – я имею в виду  штурмовать без пушек и без большой армии – захватывать наши дома с каждым  днем все умножаются, и они совершеннее способов обороны. Изобретательность, как  правило, бывает направлена именно в эту сторону: над захватом ломают голову все,  над обороной – только богатые. Мой замок был достаточно укреплен по тем  временам, когда его возводили. В этом отношении я ничего к нему не добавил и  всегда опасался, как бы крепость его не обернулась против меня самого; к тому  же, когда наступит мирное время, понадобится уничтожить некоторые из его  укреплений. Опасно отказываться от них навсегда, но трудно вместе с тем и  полагаться на них, ибо во время междоусобиц иной из числа ваших слуг может  оказаться приверженцем партии, которой вы всего больше и опасаетесь, и где  религия доставляет благовидный предлог, там нельзя доверять даже родственникам,  поскольку у них есть возможность сослаться на высшую справедливость.    

Государственная  казна не в состоянии содержать наши домашние гарнизоны; это ее истощило бы. Не  можем содержать их и мы, ибо это привело бы нас к разорению или – что еще  более тягостно и более несправедливо – к разорению простого народа.  Государство от моей гибели нисколько не ослабеет. В конце концов, если вы  гибнете, то в этом повинны вы сами, и даже ваши друзья станут в большей мере  винить вашу неосторожность и неосмотрительность, чем оплакивать вас, а также  вашу неопытность и беспечность в делах, которые вам надлежало вести. И если  столько хорошо охраняемых замков подверглось потоку и разграблению, тогда как  мой все еще пребывает в полной сохранности, то это наводит на мысль, уж не  погубили ли они себя именно тем, что тщательно охранялись. Ведь это порождает  стремление напасть и оправдывает действия нападающего: всякая охрана связана с  представлением о войне. Если того пожелает господь, она обрушится, разумеется,  и на меня, но я-то во всяком случае не стану ее призывать: дом мой –  убежище, в котором я укрываюсь от войн. Я пытаюсь оградить этот уголок от  общественных бурь, как пытаюсь оградить от них и другой уголок у себя в душе.  Наша война может сколько угодно менять свои формы; пусть эти формы множатся,  пусть возникают новые партии; что до меня, то я не пошевелюсь.    

Во  Франции немало укрепленных замков, но, насколько мне известно, из людей моего  положения лишь я один всецело доверил небу охрану моего жилища. Я никогда не  вывозил из него ни столового серебра, ни фамильных бумаг, ни ковров. Я не хочу  ни наполовину бояться, ни наполовину спасаться. Если полное и искреннее доверие  к воле господней может снискать ее благосклонность, то она пребудет со мной до  конца дней моих, если же нет, то я пребывал под ее сенью достаточно долго,  чтобы счесть длительность этого пребывания поразительной и отметить ее.  Неужели? Да, вот уже добрых тридцать лет [1921]!    

 Глава XVI    

О славе    

     

Существует  название вещи и сама вещь; название – это слово, которое указывает на вещь  и обозначает ее. Название не есть ни часть вещи, ни часть ее сущности. Это  нечто присоединенное к вещи и пребывающее вне ее. Бог, который в себе самом есть  полная завершенность и верх совершенства, не может возвеличиваться и возрастать  внутри себя самого, но имя его может возвеличиваться и возрастать через  благословления и хвалы, воздаваемые нами явленным им делам. И поскольку мы не в  состоянии вложить в него эти хвалы, ибо он не может расти во благе, мы обращаем  их к его имени, которое есть нечто, хоть и пребывающее вне его сущности, но  наиболее близкое к ней. Так обстоит дело лишь с одним богом, и ему одному  принадлежат вся слава и весь почет. И нет ничего более бессмысленного, чем  домогаться того же для нас, ибо, нищие и убогие духом, обладая несовершенной  сущностью и постоянно нуждаясь в ее улучшении, мы должны прилагать все наши  усилия только к этому и ни к чему больше. Мы совсем полые и пустые, и не воздухом  и словами должны мы заполнить себя: чтобы стать по-настоящему сильными, нам  нужна более осязательная субстанция. Не много ума проявил бы тот голодающий,  который занялся бы добыванием нарядного платья вместо того, чтобы постараться  добыть себе сытную пищу. Как гласит ежедневная наша молитва: Gloria in excelsis  Deo et in terra pax hominibus [1922].  Нам недостает красоты, здоровья, добродетели и других столь же важных вещей; о  внешних украшениях можно будет подумать позже, когда у нас будет самое  насущное. Этот предмет более пространно и обстоятельно освещается теологией; я  же осведомлен в нем недостаточно глубоко.    

Хрисипп  и Диоген [1923]  были первыми авторами – и притом наиболее последовательными и  непреклонными, – выразившими презрение к славе. Среди всех наслаждений,  говорили они, нет более гибельного, чем одобрение со стороны, нет никакого  другого, от которого нужно было бы так бежать. И действительно, как показывает  нам опыт, вред, проистекающий от подобного одобрения, необъятен: нет ничего,  что в такой мере отравляло бы государей, как лесть, ничего, что позволяло бы  дурным людям с такой легкостью добиваться доверия окружающих; и никакое  сводничество не способно так ловко и с таким неизменным успехом совращать  целомудренных женщин, как расточаемые им и столь приятные для них похвалы.  Первая приманка, использованная сиренами, чтобы завлечь Одиссея, была такого же  рода:    

     

К нам Одиссей богоравный, великая  слава ахеян,    

К нам с кораблем подойди… [1924]    

     

Эти  философы говорили, что слава целого мира не заслуживает того, чтобы мыслящий  человек протянул к ней хотя бы один палец:    

     

Gloria quantalibet quid erit, si  gloria tantum est? [1925]    

     

Я говорю  лишь о славе самой по себе, ибо нередко она приносит с собой кое-какие  жизненные удобства, благодаря которым может стать желанной для нас: она  снискивает нам всеобщее благоволение и ограждает хоть в некоторой мере от  несправедливости и нападок со стороны других людей и так далее.    

Такое  отношение к славе было одним из главнейших положений учения Эпикура. Ведь  предписание его школы: «Живи незаметно», воспрещающее людям брать на себя  исполнение общественных должностей и обязанностей, необходимо предполагает  презрение к славе, которая есть не что иное, как одобрение окружающими наших  поступков, совершаемых у них на глазах. Кто велит нам таиться и не заботиться  ни о чем, кроме как о себе, кто не хочет, чтобы мы были известны другим, тот  еще меньше хочет, чтобы нас окружали почет и слава. И он советует  Идоменею [1926]  не руководствоваться в своих поступках общепринятыми мнениями и взглядами,  отступая от этого правила только затем, чтобы не навлекать на себя  неприятностей, которые может доставить ему при случае людское презрение.    

Эти  рассуждения, на мой взгляд, поразительно правильны и разумны, но нам – я и  сам не знаю почему – свойственна двойственность, и отсюда проистекает, что  мы верим тому, чему вовсе не верим, и не в силах отделаться от того, что  всячески осуждаем. Рассмотрим же последние слова Эпикура, сказанные им на  смертном одре: они велики и достойны такого замечательного философа, но на них  все же заметна печать горделивого отношения к своему имени и того пристрастия к  славе, которое он так порицал в своих поучениях. Вот письмо, продиктованное им  незадолго перед тем, как от него отлетело дыхание.    

«Эпикур  шлет Гермарху [1927]  привет.    

Я  написал это в самый счастливый и вместе с тем последний день моей жизни, ощущая  при этом такие боли в мочевом пузыре и в животе, что сильнее быть не может. И  все же они возмещались наслаждением, которое я испытывал, вспоминая о своих  сочинениях и речах. Ты же возьми под свое покровительство детей Метродора [1928],  как того требует от тебя твоя склонность к философии и ко мне, которую ты  питаешь с раннего детства».    

Вот это  письмо. И если я считаю, что наслаждение, ощущаемое им в душе, как он говорит,  при воспоминании о своих сочинениях, имеет касательство к славе, на которую он  рассчитывал после смерти, то меня побуждает к этому распоряжение, содержащееся  в его завещании. Этим распоряжением он предписывает, чтобы Аминомах и Тимократ,  его наследники, предоставляли для празднования его дня рождения в январе месяце  суммы, какие укажет Гермарх, и равным образом оплачивали расходы на угощение  близких ему философов, которые будут собираться в двадцатый день каждой луны в  честь и в память его и Метродора.    

Карнеад [1929] был  главой тех, кто держался противоположного мнения. Он утверждал, что слава  желанна сама по себе, совершенно так же, как мы любим наших потомков  исключительно ради них, не зная их и не извлекая из этого никакой выгоды для  себя. Эти взгляды встретили всеобщее одобрение, ибо люди охотно принимают то,  что наилучшим образом отвечает их склонностям. Аристотель предоставляет славе  первое место среди остальных внешних благ. Он говорит: избегай, как порочных  крайностей, неумеренности и в стремлении к славе, и в уклонении от нее [1930]. Полагаю,  что, имей мы перед собой книги, написанные на эту тему Цицероном, мы нашли бы в  них вещи, воистину поразительные. Этот человек был до того поглощен страстной  жаждой славы, что решился бы, как мне кажется, и притом очень охотно, впасть в  ту же крайность, в которую впадали другие, полагая, что сама добродетель  желанна лишь ради почета, неизменно следующего за ней:    

     

Paulum sepultae distat inertiae    

Celata virtus. [1931]    

     

Это  мнение до последней степени ложно, и мне просто обидно, что оно могло  возникнуть в голове какого-нибудь человека, имевшего честь называться  философом.    

Если бы  подобные взгляды были верны, то добродетельным нужно было бы быть лишь на  глазах у других, а что касается движений души, в которых, собственно, и  заключается добродетель, то нам не было бы никакой надобности подчинять их  своей воле и налагать на них узы; это было бы необходимо только в тех случаях,  когда они могли бы стать достоянием гласности.    

Выходит,  что обманывать допустимо, если это делается хитро и тонко! «Если ты  знаешь, – говорит Карнеад [1932], –  что в таком-то месте притаилась змея и на это место, ничего не подозревая,  собирается сесть человек, чья смерть, по твоим расчетам, принесет тебе выгоду,  то, не предупредив его об опасности, ты совершишь злодеяние, и притом тем более  великое, что твой поступок будет известен лишь тебе одному». Если мы не вменим  себе в закон поступать праведно, если мы приравняем безнаказанность к  справедливости, то каких только злых дел не станем мы каждодневно творить. Я не  считаю заслуживающим особой похвалы то, что сделал Секст Педуцей, честно  возвратив вдове Гая Плоция [1933]  те его сокровища, которые Гай Плоций доверил ему без ведома кого-либо третьего  (подобные вещи не раз делал также я сам), но я счел бы гнусным и омерзительным,  если бы кто-нибудь не сделал этого. И я нахожу уместным и очень полезным  вспомнить в наши дни о Секстилии Руфе [1934], которого Цицерон  осуждает за то, что он принял наследство против своей совести, хотя и пошел на  это не только не вопреки законам, но и на основании их, а также о Марке Крассе  и Квинте Гортензии, равно осуждаемых Цицероном. Будучи людьми влиятельными и  чрезвычайно могущественными, они были как-то приглашены в долю одним  посторонним для них человеком, собиравшимся завладеть наследством по подложному  завещанию и надеявшимся таким способом обеспечить себе свою часть. Красе и  Гортензий [1935]  удовольствовались сознанием, что они не являются соучастниками подлога, но не  отказались, однако, воспользоваться плодами его; они сочли, что, поскольку им  не грозят ни обвинение по суду, ни свидетели, ни законы, они, стало быть, и не  запятнали себя. Meminerint deum se habere testem, id est (ut ego arbitror)  mentem suam [1936].    

Добродетель  была бы вещью слишком суетной и легковесной, если бы ценность ее основывалась  только на славе. И бесплодными были бы в таком случае наши попытки предоставить  ей особое, подобающее ей место, отделив ее от удачи, ибо есть ли еще что-нибудь  столь же случайное, как известность? Profecto fortuna in omni re dominatur; ea  res cunctas ex libidine magis, quam ex vero, celebrat, obscuratque [1937].  Распространять молву о наших деяниях и выставлять их напоказ – это дело  голой удачи: судьба дарует нам славу по своему произволу. Я не раз видел, что  слава опережает заслуги, и не раз – что она безмерно превышает их. Кто  первый заметил ее сходство с тенью, тот высказал нечто большее, чем хотел; и та  и другая необычайно прихотливы: и тень также порою идет впереди тела, которое  отбрасывает ее, порою и она также намного превосходит его своею длиной. Те,  которые поучают дворян быть доблестными только ради почета, – quasi non  sit honestum, quod nobilitatum non sit [1938], чему они учат, как не  тому, чтобы человек никогда не подвергал себя опасности, если его не видят  другие, и всегда заботился о том, чтобы были свидетели, которые могли бы потом  рассказать о его храбрости – и это в таких случаях, когда представляется  тысяча возможностей совершить нечто доблестное, оставаясь незамеченным? Сколько  прекраснейших подвигов бесследно забывается в сумятице битвы! И кто предается  наблюдению за другими в разгар такой схватки, тот, очевидно, остается в ней  праздным и, свидетельствуя о поведении своих товарищей по оружию,  свидетельствует тем самым против себя. Vera et sapiens animi magnitudo,  honestum illud, quod maxime naturam sequitur, in factis positum non in gloria  iudicat [1939].    

Вся  слава, на которую я притязаю, это слава о том, что я прожил свою жизнь спокойно  и притом прожил ее спокойно не по Метродору, Аркесилаю или Аристиппу [1940], но  по своему разумению. Ибо философия так и не смогла найти такой путь к спокойствию,  который был бы хорош для всех, и всякому приходится искать его на свой лад.    

Чему  обязаны Цезарь и Александр бесконечным величием своей славы, как не удаче?  Скольких людей придавила фортуна в самом начале их жизненного пути! Сколько  было таких, о которых мы ровно ничего не знаем, хотя они проявили бы не меньшую  доблесть, если бы горестный жребий не пресек их деяний, можно сказать, при их  зарождении? Пройдя через столько угрожавших его жизни опасностей, Цезарь,  сколько я помню из того, что прочел о нем, ни разу не был ранен, а между тем  тысячи людей погибли при гораздо меньшей опасности, нежели наименьшая, которую  он преодолел. Бесчисленное множество прекраснейших подвигов не оставило по себе  ни малейшего следа, и только редчайшие из них удостоились признания. Не всегда  оказываешься первым в проломе крепостных стен или впереди армии на глазах у  своего полководца, как если б ты был на подмостках. Смерть чаще настигает воина  между изгородью и рвом; приходится искушать судьбу при осаде какого-нибудь  курятника: нужно выбить из сарая каких-нибудь четырех жалких солдат с  аркебузами; нужно отделиться от войск и действовать самостоятельно,  руководствуясь обстоятельствами и случайностями. И если внимательно  приглядеться ко всему этому, то нетрудно, как мне кажется, прийти к выводу,  подсказываемому нам нашим опытом, а именно, что наименее прославленные  события – самые опасные и что в войнах, происходивших в наше время, больше  людей погибло при событиях незаметных и малозначительных, например при занятии  или защите какой-нибудь жалкой лачуги, чем на полях почетных и знаменитых битв.    

Кто  считает, что напрасно загубит свою жизнь, если отдаст ее не при каких-либо  выдающихся обстоятельствах, тот будет склонен скорее оставить свою жизнь в  тени, чем принять славную смерть, и потому он пропустит немало достойных  поводов подвергнуть себя опасности. А ведь всякий достойный повод поистине  славен, и наша совесть не преминет возвеличить его в наших глазах. Gloria  nostra est testimonium conscientiae nostrae [1941].    

Кто  порядочен только ради того, чтобы об этом узнали другие, и, узнав, стали бы  питать к нему большее уважение, кто творит добрые дела лишь при условии, чтобы  его добродетели стали известны, – от того нельзя ожидать слишком многого.    

     

Credo che’l resto di quel verno cose    

Facesse degne di tenerne conto;    

Ma fur sin’à quel tempo si nascose,    

Che non è colpa mia s’hor’non le  conto:    

Perche Orlando a far l’opre virtuose,    

Piu ch’à narrarle poi, sempre era  pronto;    

Ne mal fu alcun’de li auoi fatti  espresso,    

Se non quando ebbe i testimoni appresso. [1942]    

     

Нужно  идти на войну ради исполнения своего долга и терпеливо дожидаться той награды,  которая всегда следует за каждым добрым делом, сколь бы оно ни было скрыто от  людских взоров, и даже за всякой добродетельной мыслью: эта награда заключается  в чувстве удовлетворения, доставляемого нам чистой совестью, сознанием, что мы  поступили хорошо. Нужно быть доблестным ради себя самого и ради того  преимущества, которое состоит в душевной твердости, уверенно противостоящей  всяким ударам судьбы:    

     

Virtus, repulsae nescia sordidae,    

Intaminatis fulget honoribus,    

Nec sumit aut ponit secures    

Arbitrio popularis aurae. [1943]    

     

Совсем  не для того, чтобы выставлять себя напоказ, наша душа должна быть стойкой и  добродетельной; нет, она должна быть такою для нас, в нас самих, куда не проникает  ничей взор, кроме нашего собственного. Это она научает нас не бояться смерти,  страданий и даже позора; она дает нам силы переносить потерю наших детей,  друзей и нашего состояния; и, когда представляется случай, она же побуждает нас  дерзать среди опасностей боя, non emolumento aliquo, sed ipsius honestatis  decore [1944].  Это – выгода гораздо большая, и жаждать, и чаять ее гораздо достойнее, чем  тянуться к почету и славе, которые в конце концов не что иное, как  благосклонное суждение других людей о нас.    

Чтобы  решить спор о каком-нибудь клочке земли, нужно выбрать из целого народа десяток  подходящих людей; а наши склонности и наши поступки, то есть наиболее трудное и  наиболее важное из всех дел, какие только возможны, мы выносим на суд черни,  матери невежества, несправедливости и непостоянства! Не бессмысленно ли жизнь  мудреца ставить в зависимость от суда глупцов и невежд? An quidquam stultius,  quam, quos singulos contemnas, eos aliquid putare esse uiniversos [1945].  Кто стремится угодить им, тот никогда ничего не достигнет; в эту мишень как ни  целься, все равно не попадешь. Nil tam inaestimabile est, quam animi  multitudinis [1946].  Деметрий [1947]  сказал в шутку о гласе народном, что он не больше считается с тем, который  исходит у толпы верхом, чем с тем, который исходит у нее низом. А другой автор  высказывается еще решительнее: Ego hoc iudico, si quando turpe non sit, tamen  non esse non turpe, cum id a multitudine laudetur [1948].    

Никакая  изворотливость, никакая гибкость ума не могли бы направить наши шаги, вздумай  мы следовать за столь беспорядочным и бестолковым вожатым; среди всей этой  сумятицы слухов, болтовни и легковесных суждений, которые сбивают нас с толку,  невозможно избрать себе мало-мальски правильный путь. Не будем же ставить себе  такой переменчивой и неустойчивой цели; давайте неуклонно идти за разумом, и  пусть общественное одобрение, если ему будет угодно, последует за нами на этом  пути. И так как оно зависит исключительно от удачи, то у нас нет решительно  никаких оснований считать, что мы обретем его скорее на каком-либо другом пути,  чем на этом. И если бы случилось, что я не пошел по прямой дороге, не отдав ей  предпочтения потому, что она прямая, я все равно вынужден буду пойти по ней,  убедившись на опыте, что в конце концов она наиболее безопасная и удобная: Dedit  hoc providentia hominibus munus, ut honesta magis iuvarent [1949]. В  древности некий моряк во время сильной бури обратился к Нептуну со следующими  словами: «О, бог, ты спасешь меня, если захочешь, а если захочешь, то,  напротив, погубишь меня; но я по-прежнему буду твердо держать мой руль» [1950]. В  свое время я перевидал множество изворотливых, ловких, двуличных людей, и никто  не сомневался, что они превосходят меня житейскою мудростью, – и все же  они погибли, тогда как я выжил:    

     

Risi successu posse carere  dolos. [1951]    

     

Павел  Эмилий [1952],  отправляясь в свой знаменитый македонский поход, с особой настойчивостью  предупреждал римлян, «чтобы в его отсутствие они попридержали языки насчет его  действий». И в самом деле, необузданность людских толков и пересудов –  огромная помеха в великих делах. Не всякий может противостоять противоречивой и  оскорбительной народной молве, не всякий обладает твердостью Фабия [1953],  который предпочел допустить, чтобы праздные вымыслы трепали его доброе имя, чем  хуже выполнить принятую им на себя задачу ради того, чтобы снискать себе славу  и всеобщее одобрение.    

Есть  какое-то особенное удовольствие в том, чтобы слушать расточаемые тебе похвалы;  но мы придаем ему слишком большое значение.    

     

Laudari haud metuam, neque enim mihi  cornea fibra est;    

Sed recti finemque extremumque esse  recuso,    

Euge tuum et belle. [1954]    

     

Я не  столько забочусь о том, каков я в глазах другого, сколько о том, каков я сам по  себе. Я хочу быть богат собственным, а не заемным богатством. Посторонние видят  лишь внешнюю сторону событий и вещей; между тем всякий имеет возможность  изображать невозмутимость и стойкость даже в тех случаях, когда внутри он во  власти страха и весь в лихорадке; таким образом, люди не видят моего сердца,  они видят лишь надетую мною маску. И правы те, кто обличает процветающее на  войне лицемерие, ибо что же может быть для ловкого человека проще, чем избегать  опасностей и одновременно выдавать себя за первого смельчака, несмотря на то  что в сердце он трус? Есть столько способов уклоняться от положений, связанных  с личным риском, что мы тысячу раз успеем обмануть целый мир, прежде чем  ввяжемся в какое-нибудь по-настоящему смелое дело. Но и тут, обнаружив, что нам  больше не отвертеться, мы сумеем и на этот раз прикрыть нашу игру  соответствующею личиною и решительными словами, хотя душа наша и уходит при  этом в пятки. И многие, располагай они платоновским перстнем [1955],  делающим невидимым каждого, у кого он на пальце и кто обернет его камнем к  ладони, частенько скрывались бы с его помощью от людских взоров – и именно  там, где им больше всего подобало бы быть на виду, – горестно сожалея о  том, что они занимают столь почетное место, заставляющее их быть храбрыми  поневоле.    

     

Falsus honor iuvat, et mendax infamia  terret    

Quem, nisi mendosum et  mendacem?. [1956]    

     

Вот  почему суждения, составленные на основании одного лишь внешнего облика той или  иной вещи, крайне поверхностны и сомнительны: и нет свидетеля более верного,  чем каждый в отношении себя самого. И скольких только обозников не  насчитывается среди сотоварищей нашей славы! Разве тот, кто крепко засел в  вырытом другими окопе, совершает больший подвиг, нежели побывавшие тут до него,  нежели те полсотни горемык-землекопов, которые проложили ему дорогу и за пять  су в день прикрывают его своими телами?    

     

Non, quidquid turbida Roma    

Elevet, accedas, examenque improbum  in illa    

Castiges trutina: nec tu quaesiveris  extra. [1957]    

     

Мы  говорим, что, делая наше имя известным всюду и влагая его в уста столь многих  людей, мы тем самым возвеличиваем его; мы хотим, чтобы оно произносилось с  благоговением и чтобы это окружающее его сияние пошло ему на пользу – и  это все, что можно привести в оправдание нашего стремления к славе. Но в  исключительных случаях эта болезнь приводит к тому, что иные не останавливаются  ни перед чем, только бы о них говорили. Трог Помпеи сообщает о Герострате, а  Тит Ливий о Манлии Капитолийском, что они жаждали скорее громкого, чем доброго  имени [1958].  Этот порок, впрочем, обычен: мы заботимся больше о том, чтобы о нас говорили,  чем о том, что именно о нас говорят; с нас довольно того, что наше имя у всех  на устах, а почему – это нас отнюдь не заботит. Нам кажется, что если мы  пользуемся известностью, то это значит, что и наша жизнь, и сроки ее находятся  под охраною знающих нас. Что до меня, то я крепко держусь за себя самого. И  если вспомнить о другой моей жизни, той, которая существует в представлении  моих добрых друзей, то, рассматривая ее как нечто совершенно самостоятельное и  замкнутое в себе, я сознаю, что не вижу от нее никаких плодов и никакой  радости, кроме, быть может, тщеславного удовольствия, связанного со столь  фантастическим мнением обо мне. Когда я умру, я лишусь даже этого удовольствия  и начисто утрачу возможность пользоваться той осязательной выгодой, которую  приносят порой подобные мнения, и, не соприкасаясь больше со славою, я не смогу  удержать ее, как и она не сможет затронуть или осенить меня. Ибо я не могу  рассчитывать, чтобы мое имя приобрело ее, хотя бы уже потому, что у меня нет  имени, принадлежащего исключительно мне. Из двух присвоенных мне имен одно  принадлежит всему моему роду и, больше того, даже другим родам; есть семья в  Париже и Монпелье, именующая себя Монтень, другая – в Бретани и  Сентонже – де Ла Монтень; утрата одного только слога поведет к смешению  наших гербов и к тому, что я стану наследником принадлежащей им славы, а они,  быть может, моего позора; и если мои предки звались некогда Эйкем, то это же  имя носит один известный род в Англии [1959]. Что до второго  присвоенного мне имени, то оно принадлежит всякому, кто бы ни пожелал им  назваться; таким образом, и я, быть может, окажу в свою очередь честь  какому-нибудь портовому крючнику. И даже имей я свой опознавательный знак, что,  собственно, мог бы он обозначать, когда меня больше не будет? Мог ли бы он  отметить пустоту и заставить полюбить ее?    

     

Nunc levior cippus non imprimit ossa?    

Laudat posteritas; nunc non e manibus  illis,    

Nunc non e tumulo, fortunataque  favilla,    

Nascuntur violae. [1960]    

     

Но об  этом я говорил уже в другом месте [1961].  Итак, после битвы, в которой было убито и изувечено десять тысяч человек,  говорят лишь о каких-нибудь пятнадцати видных ее участниках. Отдельный подвиг,  даже если он совершен не простым стрелком, а кем-нибудь из военачальников,  может обратить на себя внимание только в том случае, если это деяние  действительно выдающейся доблести или счастливо повлекшее за собой значительные  последствия. И хотя убить одного врага или двоих, или десятерых для каждого из  нас и впрямь не безделица, ибо тут ставишь на карту все до последнего, –  для мира, однако, все эти вещи настолько привычны и он наблюдает их изо дня в  день в таком несметном количестве, что их нужно по крайней мере еще столько же,  чтобы произвести на него заметное впечатление. Вот почему мы не можем  рассчитывать на особую славу,    

     

casus multis hic cognitus ac iam    

Tritus, et e medio fortunae ductus  acervo. [1962]    

     

Среди  множества отважных людей, с оружием в руках павших за пятнадцать столетий во  Франции, едва ли найдется сотня таких, о ком мы хоть что-нибудь знаем. В нашей  памяти изгладились не только имена полководцев, но и самые сражения и победы;  судьбы большей половины мира из-за отсутствия поименного списка его обитателей  остаются безвестными и не оставляют по себе никакого следа.    

Если бы  я располагал знанием неведомых доселе событий, то, какой бы пример мне ни  потребовался, я мог бы заменить ими известные нам. Да что тут говорить! Ведь  даже о римлянах и о греках, хотя у них и было столько писателей и свидетелей,  до нас дошло так немного!    

     

Ad nos vix tenuis famae perlabitur  aura. [1963]    

     

И еще  хорошо, если через какое-нибудь столетие будут помнить, хотя бы смутно, о том,  что в наше время во Франции бушевали гражданские войны.    

Лакедемоняне  имели обыкновение устраивать перед битвой жертвоприношения музам с тем, чтобы  деяния, совершаемые ими на поле брани, могли быть достойным образом и  красноречиво описаны; они считали, что если их подвиги находят свидетелей,  умеющих даровать им жизнь и бессмертие, то это – величайшая и редкостная  милость богов.    

Неужели  же мы и в самом деле станем надеяться, что при всяком произведенном в нас  выстреле из аркебузы и всякой опасности, которой мы подвергаемся, вдруг  неведомо откуда возьмется писец, дабы занести эти происшествия в свой протокол?  И пусть таких писцов оказалась бы целая сотня, все равно их протоколам жить не  дольше трех дней, и никто никогда их не увидит. Мы не располагаем и тысячной  долей сочинений, написанных древними; судьба определяет им жизнь – одним  покороче, другим подольше, в зависимости от своих склонностей и пристрастий; и,  не зная всего остального, мы вправе задаться вопросом: уж не худшее ли то, что  находится в нашем распоряжении? Из таких пустяков, как наши дела, историй не  составляют. Нужно было возглавлять завоевание какой-нибудь империи или царства;  нужно было, подобно Цезарю, выиграть пятьдесят два крупных сражения, неизменно  имея дело с более сильным противником. Десять тысяч его соратников и несколько  выдающихся полководцев, сопровождавших его в походах, храбро и доблестно отдали  свою жизнь, а между тем имена их сохранялись в памяти лишь столько времени,  сколько прожили их жены и дети:    

     

quos fama obscura recondit. [1964]    

     

И даже о  тех, большие дела которых мы сами видели, даже о них, спустя три месяца или три  года после их ухода от нас, говорят не больше, чем если бы они никогда не  существовали на свете. Всякий, кто, пользуясь правильной меркой и подобающими  соотношениями, призадумается над тем, о каких делах и о каких людях сохраняются  в книгах слава и память, тот найдет, что в наш век слишком мало деяний и  слишком мало людей, которые имели бы право на них притязать. Мало ли знали мы  доблестных и достойных мужей, которым пришлось пережить собственную  известность, которые видели – и должны были это стерпеть, – как на их  глазах угасли почет и слава, справедливо завоеванные ими в юные годы? А ради  каких-то трех лет этой призрачной и воображаемой жизни расстаемся мы с живой,  не воображаемой, но действительной жизнью и ввергаем себя в вечную смерть!  Мудрецы ставят перед этим столь важным шагом другую, более высокую и более  справедливую цель:    

     

Recte facti fecisse merces est. [1965]    

     

Officii fructus, ipsum officium  est. [1966]    

     

Для  живописца или другого художника, или также ритора, или грамматика извинительно  стремиться к тому, чтобы завоевать известность своими творениями; но деяния  доблести и добродетели слишком благородны по своей сущности, чтобы домогаться  другой награды, кроме заключенной в них самих ценности, и в особенности –  чтобы домогаться этой награды в тщете людских приговоров.    

И все же  это заблуждение человеческого ума имеет заслуги перед обществом. Это оно  побуждает людей быть верными своему долгу; оно пробуждает в народе доблесть;  оно дает возможность властителям видеть, как весь мир благословляет память  Траяна и с омерзением отворачивается от Нерона [1967]; оно заставляет их  содрогаться, видя, как имя этого знаменитого изверга, некогда столь грозное и  внушавшее ужас, ныне безнаказанно и свободно проклинается и подвергается  поношению любым школьником, которому взбредет это в голову; так пусть же это  заблуждение укореняется все глубже и глубже; и пусть его насаждают в нас,  насколько это возможно.    

Платон,  применявший решительно все, лишь бы заставить своих граждан быть  добродетельными, советует [1968]  им не пренебрегать добрым именем и уважением прочих народов и говорит, что  благодаря некоему божественному внушению даже плохие люди часто умеют как на  словах, так и в мыслях своих отчетливо различать, что хорошо и что дурно. Этот  муж и его наставник – поразительно ловкие мастера добавлять повсюду, где  им не хватает человеческих доводов, божественные наставления и  откровения, – ut tragici poetae confugiunt ad deum, cum explicare argumenti  exitum non possunt [1969].  Возможно, что именно по этой причине Тимон [1970] называет его в  насмешку «великим чудотворцем».    

Поскольку  люди в силу несовершенства своей природы не могут довольствоваться  доброкачественной монетой, пусть между ними обращается и фальшивая. Это  средство применялось решительно всеми законодателями, и нет ни одного  государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудь напыщенной  чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ и держать его в  подчинении. Вот почему эти государственные устройства приписывают себе, как  правило, легендарное происхождение и начала их полны сверхъестественных тайн.  Именно это и придавало вес даже порочным религиям и побуждало разумных людей  делаться их приверженцами. Вот почему, стремясь укрепить верность своих  подданных, Нума и Серторий [1971]  пичкали их несусветным вздором, первый – будто нимфа Эгерия, второй –  будто его белая лань сообщали им внушения богов, которым они и следовали.    

И если  Нума поднял авторитет своего свода законов, ссылаясь на покровительство этой  богини, то то же сделали и Зороастр, законодатель бактрийцев и персов, ссылаясь  на бога Ормузда, и Трисмегист египтян – на Меркурия, и Залмоксис  скифов – на Весту, и Харонд халкидян – на Сатурна, и Минос  критян – на Юпитера, и Ликург лакедемонян – на Аполлона, и Драконт и  Солон афинян – на Минерву; и вообще любой свод законов обязан своим  происхождением кому-нибудь из богов, что ложно во всех случаях, за исключением  лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из Египта [1972].    

Религия  бедуинов, как рассказывает Жуанвиль [1973],  учит среди всего прочего и тому, что душа павшего за своего владыку вселяется в  новую, телесную оболочку – более удобную, более красивую и более прочную,  чем предыдущая, и он говорит, что из-за этого представления они с большей  готовностью подвергают свою жизнь опасностям:    

     

In ferrum mens prona viris, animaeque  capaces    

Mortis, et ignavum est rediturae  parcere vitae. [1974]    

     

Вот  весьма полезное верование, сколь бы вздорным оно ни было. У каждого народа  можно встретить похожие вещи; этот предмет, впрочем, заслуживает отдельного  рассуждения.    

Чтобы  добавить еще словечко к сказанному вначале – я не советую женщинам  именовать своей честью то, что в действительности является их прямым долгом: ut  enim consuetudo loquitur, id solum dicitur honestum quod est populari fama  gloriosum [1975];  их долг – это, так сказать, сердцевина, их честь – лишь внешний  покров. И я также не советую им оправдывать свой отказ пойти нам навстречу  ссылкою на нее, ибо я наперед допускаю, что их склонности, их желания и их  воля, к которым, пока они не обнаружат себя, честь не имеет ни малейшего  отношения, еще более скромны, нежели их поступки:    

     

Quae, quia non liceat, non facit,  illa facit. [1976]    

     

Желать  этого – не меньшее оскорбление бога и собственной совести, чем совершить  самый поступок. И поскольку дела такого рода прячутся ото всех и творятся  тайно, то, не чти женщины своего долга и не уважай они целомудрия, для них не  составило бы большого труда начисто скрыть какое-нибудь из них от постороннего  взора и сохранить, таким образом, свою честь незапятнанной. Честный человек  предпочтет скорее расстаться со своей честью, чем с чистой совестью.    

 Глава XVII    

О самомнении    

     

Существует  и другой вид стремления к славе, состоящий в том, что мы создаем себе  преувеличенное мнение о наших достоинствах. Основа его – безотчетная  любовь, которую мы питаем к себе и которая изображает нас в наших глазах иными,  чем мы есть в действительности. Тут происходит то же, что бывает с влюбленным,  страсть которого наделяет предмет его обожания красотой и прелестью, приводя к  тому, что, охваченный ею, он под воздействием обманчивого и смутного чувства  видит того, кого любит, другим и более совершенным, чем тот является на самом  деле.    

Я вовсе  не требую, чтобы из страха перед самовозвеличением люди принижали себя и видели  в себе нечто меньшее, чем они есть; приговор во всех случаях должен быть равно  справедливым. Подобает, чтобы каждый находил в себе только то, что  соответствует истине; если это Цезарь, то пусть он смело считает себя  величайшим полководцем в мире. Наша жизнь – это сплошная забота о  приличиях; они опутали нас и заслонили собой самую сущность вещей. Цепляясь за  ветви, мы забываем о существовании ствола и корней. Мы научили женщин краснеть  при малейшем упоминании о всех тех вещах, делать которые им ни в какой мере не  зазорно; мы не смеем называть своим именем некоторые из наших органов, но не  постыдимся пользоваться ими, предаваясь худшим видам распутства. Приличия  запрещают нам обозначать соответствующими словами вещи дозволенные и совершенно  естественные – и мы беспрекословно подчиняемся этому; разум запрещает нам  творить недозволенное и то, что дурно, – и никто этому запрету не  подчиняется. Я очень явственно ощущаю, насколько стеснительны для меня в данном  случае законы, налагаемые приличиями, ибо они не дозволяют нам говорить о себе  ни что-либо хорошее, ни что-либо дурное. Но довольно об этом.    

Те, кому  их судьба (назовем ее доброю или злою, как вам будет угодно) предоставила  прожить жизнь, возвышающуюся над общим уровнем, те имеют возможность показать  своими поступками, которые у всех на виду, что же они представляют собой. Те,  однако, кому она назначила толкаться в безликой толпе и о ком ни одна душа не  обмолвится ни словечком, если они сами не сделают этого, – тем извинительно  набраться смелости и рассказать о себе, обращаясь ко всякому, кому будет  интересно послушать, и следуя в этом примеру Луцилия [1977]:    

     

Ille velut fidis arcana sodalibus  olim    

Credebat libris, neque, si male  cesserat, usquam    

Decurrens alio, neque si bene: quo  fit, ut omnis    

Votiva pateat veluti descripta  tabella    

Vita senis. [1978]    

     

Как  видим, он отмечал в своих записях и дела, и мысли свои, рисуя себя в них таким,  каким представлялся себе самому: Nec id Rutilio et Scauro citra fidem aut  obtrectationi fuit [1979].    

Вот и я  припоминаю, что еще в дни моего раннего детства во мне отмечали какие-то  особые, сам не знаю какие, повадки и замашки, говорившие о пустой и нелепой  надменности. По этому поводу я прежде всего хотел бы сказать следующее: нет  ничего удивительного, что нам присущи известные свойства и наклонности,  вложенные в нас при рождении и настолько укоренившиеся, что мы не можем уже ни  ощущать, ни распознавать их в себе; под влиянием таких естественных склонностей  мы, сами того не замечая, непроизвольно усваиваем какую-нибудь привычку.  Сознание своей красоты и связанное с этим некоторое жеманство явились причиной  того, что Александр стал склонять голову несколько набок; они же придали речи  Алкивиада картавость и шепелявость; Юлий Цезарь почесывал голову пальцем, а  это, как правило, жест человека, одолеваемого тяжкими думами и заботами;  Цицерон, кажется, имел обыкновение морщить нос, что является признаком  врожденной насмешливости. Все эти движения могут совершаться неприметно для нас  самих. Но наряду с ними есть другие, которые мы производим совершенно  сознательно и о которых излишне распространяться; таковы, например, приветствия  и поклоны, с помощью которых нередко добиваются чести, обычно незаслуженной,  почитаться человеком учтивым и скромным, причем многих побуждает к этому честолюбие.  Я очень охотно, особенно летом, снимаю в знак приветствия шляпу и всякому,  кроме находящихся у меня в услужении, кто подобным образом поздоровается со  мной, неизменно, независимо от его звания, отвечаю тем же. И все же я хотел бы  высказать пожелание, обращенное к некоторым известным мне принцам, чтобы они  были в этом отношении более бережливыми и расточали свои поклоны с большим  разбором, ибо, снимая шляпу перед каждым, они не достигают того, чего могли бы  достигнуть. Если это приветствие не выражает особого благоволения, оно не  производит должного действия. Говоря о манере держаться, сознательно  усваиваемой иными людьми, вспомним о величавой осанке, которой отличался  император Констанций [1980].  Появляясь перед народом, он держал голову все время в одном положении: закинув  ее немного назад, он не разрешал себе ни повернуть ее, ни наклонить, чтобы  посмотреть на людей, стоявших на его пути и приветствовавших его с обеих  сторон; тело его при этом также сохраняло полнейшую неподвижность, несмотря на  толчки от движения колесницы; он не решался ни плюнуть, ни высморкаться, ни  отереть пот с лица. Не знаю, были ли те замашки, которые когда-то отмечали во  мне, вложены в меня самой природой и была ли мне действительно свойственна  некая тайная склонность к указанному выше пороку, что, конечно, возможно, так  как за движения своего тела я отвечать не могу. Но что касается движений души,  то я хочу рассказать здесь с полной откровенностью обо всем, что на этот счет  думаю.    

Высокомерие  складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчур низкого о других.  Что до первого из этих слагаемых, то, поскольку речь идет обо мне, необходимо,  по-моему, прежде всего принять во внимание следующее: я постоянно чувствую на  себе гнет некоего душевного заблуждения, которое немало огорчает меня отчасти  потому, что оно совершенно необоснованно, а еще больше потому, что бесконечно  навязчиво. Я пытаюсь смягчить его, но полностью избавиться от него я не могу.  Ведь я неизменно преуменьшаю истинную ценность всего принадлежащего мне и, напротив,  преувеличиваю ценность всего чужого, отсутствующего и не моего, поскольку оно  мне недоступно. Это чувство уводит меня весьма далеко. Подобно тому как  сознание собственной власти порождает в мужьях, а порой и в отцах достойное  порицания пренебрежительное отношение к женам и детям, так и я, если передо  мной два приблизительно равноценных творения, всегда более строг к своему. И  это происходит не столько от стремления к совершенству и желания создать нечто  лучшее, не позволяющих мне судить беспристрастно, сколько в силу того, что  обладание чем бы то ни было само по себе вызывает в нас презрение ко всему, чем  владеешь и что находится в твоей власти. Меня прельщают и государственное  устройство, и нравы дальних народов, и их языки. И я заметил, что латынь, при  всех ее несомненных достоинствах, внушает мне почтение большее, чем  заслуживает, в чем я уподобляюсь детям и простолюдинам. Поместье, дом, лошадь  моего соседа, стоящие столько же, сколько мои, стоят в моих глазах дороже моих  именно потому, что они не мои. Больше того, я совершенно не представляю себе,  на что я способен, и восхищаюсь самонадеянностью и самоуверенностью, присущими  в той или иной мере каждому, кроме меня. Это приводит к тому, что мне кажется,  будто я почти ничего толком не знаю и что нет ничего такого, за выполнение чего  я мог бы осмелиться взяться. Я не отдаю себе отчета в моих возможностях ни  заранее, ни уже приступив к делу и познаю их только по результату. Мои  собственные силы известны мне столь же мало, как силы первого встречного. Отсюда  проистекает, что если мне случится справиться с каким-нибудь делом, я отношу  это скорее за счет удачи, чем за счет собственного умения. И это тем более, что  за все, за что бы я ни взялся, я берусь со страхом душевным и с надеждой, что  мне повезет. Равным образом мне свойственно, вообще говоря, также и то, что из  всех суждений, высказанных древними о человеке как таковом, я охотнее всего  принимаю те – и их-то я крепче всего и держусь, – которые наиболее  непримиримы к нам и презирают, унижают и оскорбляют нас. Мне кажется, что  философия никогда в такой мере не отвечает своему назначению, как тогда, когда  она обличает в нас наше самомнение и тщеславие, когда она искренне признается в  своей нерешительности, своем бессилии и своем невежестве. И мне кажется, что  корень самых разительных заблуждений, как общественных, так и личных,  это – чрезмерно высокое мнение людей о себе. Те, кто усаживается верхом на  эпицикл [1981]  Меркурия, чтобы заглянуть в глубины неба, ненавистны мне не меньше, чем  зубодеры. Ибо, занимаясь изучением человека и сталкиваясь с таким бесконечным  разнообразием взглядов на этот предмет, с таким неодолимым лабиринтом встающих  одна за другой трудностей, с такой неуверенностью и противоречивостью в самой  школе мудрости, могу ли я верить – поскольку этим людям так и не удалось  постигнуть самих себя и познать свое естество, неизменно пребывающее у них на  глазах и заключенное в них самих, раз они не знают даже, каким образом движется  то, чему они сами сообщили движение, или описать и изъяснить действие тех пружин,  которыми они располагают и пользуются, – могу ли я верить их мнениям о  причинах приливов и отливов на реке Нил? Стремление познать сущность вещей дано  человеку, согласно Писанию, как бич наказующий [1982].    

Но  возвращаюсь к себе. С великим трудом, мне кажется, можно было бы найти  кого-нибудь, кто ценил бы себя меньше – или, если угодно, кто ценил бы  меня меньше, – чем я сам ценю себя. Я считаю себя самым что ни на есть  посредственным человеком, и единственное мое отличие от других – это то,  что я отдаю себе полный отчет в своих недостатках, еще более низменных, чем  общераспространенные, и нисколько не отрицаю их и не стараюсь придумать для них  оправдания. И я ценю себя только за то, что знаю истинную цену себе. Если во  мне и можно обнаружить высокомерие, то лишь самое поверхностное, и происходит  оно лишь от порывистости моего характера. Но этого высокомерия во мне такая  безделица, что оно неприметно даже для моего разума. Оно, так сказать, слегка  окропляет меня, но отнюдь не окрашивает [1983].    

И  действительно, что касается порождений моего ума, то, в чем бы они ни состояли,  от меня никогда не исходило чего-либо такого, что могло бы доставить мне  истинное удовольствие; одобрение же других нисколько не радует меня. Суждения  мои робки и прихотливы, особенно когда касаются меня самого. Я без конца  порицаю себя, и меня всегда преследует ощущение, будто я пошатываюсь и сгибаюсь  от слабости. Во мне нет ничего, способного доставить удовлетворение моему  разуму. Я обладаю достаточно острым и точным зрением, но, когда я сам принимаюсь  за дело, оно начинает мне изменять в том, что я делаю. То же самое происходит  со мной и тогда, когда я предпринимаю самостоятельные попытки в поэзии. Я  бесконечно люблю ее и достаточно хорошо разбираюсь в произведениях, созданных  кем-либо другим, но я становлюсь сущим ребенком, когда меня охватывает желание  приложить к ней свою руку; в этих случаях я бываю несносен себе самому.  Простительно быть глупцом в чем угодно, но только не в поэзии,    

     

mediocribus esse poetis    

Non dii, non homines, non concessere  columnae. [1984]    

     

Хорошо  было бы прибить это мудрое изречение на дверях лавок наших издателей, дабы  преградить в них доступ такой тьме стихоплетов!    

     

verum    

Nil securius est malo poeta. [1985]    

     

Почему  нет больше народов, понимающих это так, как тот, о котором будет рассказано  ниже? Дионисий-отец [1986]  ценил в себе больше всего поэта. Однажды он отправил на Олимпийские игры вместе  с колесницами, превосходившими своим великолепием все остальные, также певцов и  поэтов, повелев им исполнять там его поэтические произведения; отправляя их, он  дал им с собой по-царски роскошные, раззолоченные и увешанные коврами шатры и  палатки. Когда дошла очередь до его стихов, изысканность и красота декламации  поначалу привлекли к себе внимание слушателей, но, раскусив, насколько беспомощны  и бездарны эти стихи, народ исполнился к ним презрения, а затем, проникаясь все  больше и больше досадой, устремился в ярости на шатры и сорвал свою злость,  разметав их и изодрав в клочья. И то, что его колесницы также не показали на  состязаниях ничего стоящего, и то, что корабль, на котором возвращались домой  его люди, не достиг Сицилии и был выброшен на берег и разбит бурей близ  Тарента, тот же народ счел достовернейшим знаком гнева богов, разъяренных, так  же как он, плохими стихами. И даже моряки, избежавшие при кораблекрушении  гибели, и те держались того же мнения, которое, как казалось, подтверждалось  также и оракулом, предсказавшим Дионисию близкую смерть в таких выражениях:  «Дионисий приблизится к своему концу, победив тех, кто лучше его». Сам Дионисий  эти слова истолковал таким образом, будто тут подразумеваются карфагеняне,  которые превосходили его своей мощью, и, ведя с ними войны, он нередко  умышленно упускал из рук победу и останавливался на полпути, дабы не попасть в  положение, на которое намекал оракул. Но он неправильно истолковал  предсказанное, ибо бог имел в виду особые обстоятельства, а именно ту победу,  которую он впоследствии несправедливо и при помощи подкупа одержал над более  одаренными, нежели он, трагическими поэтами, поставив свою трагедию «Ленейцы»  на драматическом состязании, происходившем в Афинах. Тотчас же после этой  победы он умер, и это произошло отчасти от охватившей его безмерной радости.    

То, что  я нахожу в себе извинительным, не является таковым само по себе и не  заслуживает, говоря по справедливости, оправдания; оно извинительно лишь в  сравнении с еще худшим, что я вижу перед собой и что принимается всеми с  одобрением. Я завидую счастью тех, кто умеет радоваться делам рук своих и  испытывать от этого приятное удовлетворение. Ведь это весьма легкий способ  доставлять себе удовольствие, ибо его извлекаешь из себя самого, в особенности  если обладаешь известным упорством в своих оценках. Мне знаком некий поэт,  которому и стар и млад, все вместе и каждый в отдельности, словом, и небо и  земля, в один голос кричат, что он ровно ничего не смыслит в поэзии. А он тем  не менее продолжает мерить себя той же меркой, которую себе назначил. Он все  снова и снова берется за старое, перекраивает и перерабатывает, и трудится, и  упорствует, тем более неколебимый в своих суждениях, тем более несгибаемый, что  твердостью их он обязан лишь себе самому.    

Мои  произведения не только не улыбаются мне, но всякий раз, как я прикасаюсь к ним,  вызывают у меня досаду:    

     

Cum relego, scripsisse pudet, quia  plurima cerno,    

Me quoque, qui feci, iudice, digna  lini. [1987]    

     

Пред  моим мысленным взором постоянно витает идея, некий неотчетливый, как во сне,  образ формы, неизмеримо превосходящий ту, которую я применяю. Я не могу,  однако, уловить ее и использовать. Да и сама эта идея не поднимается, в  сущности, над посредственностью. И это дает мне возможность увидеть воочию, до  чего же далеки от наиболее возвышенных взлетов моего воображения и от моих  чаяний творения, созданные столь великими и щедрыми душами древности. Их  писания не только удовлетворяют и заполняют меня; они поражают и пронизывают  меня восхищением; я явственно ощущаю их красоту, я вижу ее, если не полностью,  не до конца, то во всяком случае в такой мере, что мне невозможно и думать о  достижении чего-либо похожего. За что бы я ни брался, мне нужно предварительно  принести жертвы грациям, как говорит Плутарх об одном человеке [1988],  дабы снискать их благосклонность:    

     

si quid enim placet,    

Si quid dulce hominum sensibus  influit,    

Debentur lepidis omnia Gratiis. [1989]    

     

Они ни в  чем не сопутствуют мне; все у меня топорно и грубо; всему недостает изящества и  красоты. Я не умею придавать вещам ценность свыше той, какой они обладают на  деле: моя обработка не идет на пользу моему материалу. Вот почему он должен  быть у меня лучшего качества; он должен производить впечатление и блестеть сам  по себе. И если я берусь за сюжет попроще и позанимательнее, то делаю это ради  себя, ибо мне вовсе не по нутру чопорное и унылое мудрствование, которому  предается весь свет. Я делаю это, чтобы доставить отраду себе самому, а не  моему стилю, который предпочел бы сюжеты более возвышенные и строгие, если  только заслуживает названия стиля беспорядочная и бессвязная речь или,  правильнее сказать, бесхитростное просторечие и изложение, не признающее ни  полагающейся дефиниции, ни правильного членения, ни заключения, путаное и  нескладное, вроде речей Амафания и Рабирия [1990]. Я не умею ни  угождать, ни веселить, ни подстрекать воображение. Лучший в мире рассказ  становится под моим пером сухим, выжатым и безнадежно тускнеет. Я умею говорить  только о том, что продумано мною заранее, и начисто лишен той способности,  которую замечаю у многих моих собратьев по ремеслу и которая состоит в уменье  заводить разговор с первым встречным, держать в напряжении целую толпу людей  или развлекать без устали слух государя, болтая о всякой всячине, и при этом не  испытывать недостатка в темах для разглагольствования – поскольку люди  этого сорта хватаются за первую подвернувшуюся им, – приспосабливая эти  темы к настроениям и уровню тех, с кем приходится иметь дело. Принцы не любят  серьезных бесед, а я не люблю побасенок. Я не умею приводить первые пришедшие в  голову и наиболее доступные доводы, которые и бывают обычно самыми  убедительными; о каком бы предмете я ни высказывался, я охотнее всего вспоминаю  наиболее сложное из всего, что знаю о нем. Цицерон считает, что в философских  трактатах наиболее трудная часть – вступление [1991]. Прав он или нет, для  меня лично самое трудное – заключение. И вообще говоря, нужно уметь  отпускать струны до любого потребного тона. Наиболее высокий – это как раз  тот, который реже всего употребляется при игре. Чтобы поднять легковесный  предмет, требуется по меньшей мере столько же ловкости, сколько необходимо,  чтобы не уронить тяжелый. Иногда следует лишь поверхностно касаться вещей, а  иной раз, наоборот, надлежит углубляться в них. Мне хорошо известно, что  большинству свойственно копошиться у самой земли, поскольку люди, как правило,  познают вещи по их внешнему облику, по коре, покрывающей их, но я знаю также и  то, что величайшие мастера, и среди них Ксенофонт и Платон, снисходили нередко  к низменной и простонародной манере говорить и обсуждать самые разнообразные  вещи, украшая ее изяществом, которое свойственно им во всем.    

Впрочем,  язык мой не отличается ни простотой, ни плавностью; он шероховат и небрежен, у  него есть свои прихоти, которые не в ладу с правилами; но каков бы он ни был,  он все же нравится мне, если и не по убеждению моего разума, то по душевной  склонности. Однако я хорошо чувствую, что иной раз захожу, пожалуй, чересчур  далеко и, желая избегнуть ходульности и искусственности, впадаю в другую  крайность;    

     

brevis esse laboro,    

Obscurus fio. [1992]    

     

Платон  говорит [1993],  что многословие или краткость не являются свойствами, повышающими или  снижающими достоинства языка. Отмечу, что всякий раз, когда я пробовал  держаться чуждого мне стиля, а именно ровного, единообразного и упорядоченного,  я всегда терпел неудачу. И добавлю, что хотя каденции и цезуры Саллюстия [1994] мне  более по душе, я все же считаю Цезаря и более великим и менее доступным для  подражания. И если мои склонности влекут меня скорее к воспроизведению стиля  Сенеки, то это не препятствует мне гораздо выше ценить стиль Плутарха. Как в  поступках, так и в речах я следую, не мудрствуя, своим естественным  побуждениям, откуда и происходит, быть может, то, что я говорю лучше, чем пишу.  Деятельность и движение воодушевляют слова, в особенности у тех, кто подвержен  внезапным порывам, что свойственно мне, и с легкостью воспламеняется; поза,  лицо, голос, одежда и настроение духа могут придать значительность тем вещам,  которые сами по себе лишены ее, – и даже пустой болтовне. Мессала у  Тацита [1995]  жалуется на то, что узкие одеяния, принятые в его время, а также устройство  помоста, с которого выступали ораторы, немало вредили его красноречию.    

Мой  французский язык сильно испорчен и в смысле произношения и во всех других  отношениях варварством той области, где я вырос; я не знаю в наших краях ни  одного человека, который не чувствовал бы сам своего косноязычия и не продолжал  бы тем не менее оскорблять им чисто французские уши. И это не оттого, что я так  уж силен в своем перигорском наречии, ибо я сведущ в нем не более, чем в  немецком языке, о чем нисколько не сожалею. Это наречие, как и другие,  распространенные вокруг в той или иной области, – как, например,  пуатвинское, сентонжское, ангулемское, лимузинское, овернское – тягучее,  вялое, путаное; впрочем, повыше нас, ближе к горам, существует еще гасконская  речь, на мой взгляд, выразительная, точная, краткая, поистине прекрасная; это  язык действительно мужественный и воинственный в большей мере, чем какой-либо  другой из доступных моему пониманию, язык настолько же складный, могучий и  точный, насколько изящен, тонок и богат французский язык.    

Что до  латыни, которая в детстве была для меня родным языком [1996], то, отвыкнув  употреблять ее в живой речи, я утратил беглость, с какою некогда говорил на  ней; больше того, я отвык и писать по-латыни, а ведь в былое время я владел ею  с таким совершенством, что меня прозвали «учителем Жаном». Вот как мало стою я  и в этом отношении.    

Красота –  великая сила в общении между людьми; это она прежде всего остального привлекает  людей друг к другу, и нет человека, сколь бы диким и хмурым он ни был, который  не почувствовал бы себя в той или иной мере задетым ее прелестью. Тело  составляет значительную часть нашего существа, и ему принадлежит в нем важное  место [1997].  Вот почему его сложение и особенности заслуживают самого пристального внимания.  Кто хочет разъединить главнейшие составляющие нас части и отделить одну из них  от другой, те глубоко неправы; напротив, их нужно связать тесными узами и  объединить в одно целое; необходимо повелеть нашему духу, чтобы он не замыкался  в себе самом, не презирал и не оставлял в одиночестве нашу плоть (а он и не мог  бы сделать это иначе, как из смешного притворства), но сливался с нею в тесном  объятии, пекся о ней, помогал ей во всем, наблюдал за нею, направлял ее своими  советами, поддерживал, возвращал на правильный путь, когда она с него  уклоняется, короче говоря, вступил с нею в брак и был ей верным супругом, так  чтобы в их действиях не было разнобоя, но напротив, чтобы они были неизменно  едиными и согласными.    

Христиане  имеют особое наставление относительно этой связи, ибо они знают, что правосудие  господне предполагает это единение и сплетение тела и души настолько тесным,  что и тело, вместе с душой, обрекает на вечные муки или вечное блаженство; они  знают также, что бог видит все дела каждого человека и хочет, чтобы он во всей  своей цельности получал по заслугам своим либо кару, либо награду.    

Школа  перипатетиков, из всех философских школ наиболее человечная, приписывала  мудрости одну-единственную заботу, а именно – печься об общем благе этих  обеих живущих совместною жизнью частей нашего существа и обеспечивать им это  благо. Перипатетики полагали, что прочие школы, недостаточно углубленно  занимаясь рассмотрением вопроса об этом совместном существовании, в равной мере  впадали в ошибку, уделяя все свое внимание, одни – телу, другие –  душе, и упуская из виду свой предмет, человека, и ту, кого они, вообще говоря,  признают своей наставницей, то есть природу. Весьма возможно, что преимущество,  даруемое нам природой в виде красоты, и повело к первым отличиям между людьми и  к тому неравенству среди них, из которого и выросло преобладание одних над другими:    

     

agros divisere atque dedere    

Pro facie cuiusque, et viribus  ingenioque:    

Nam facies multum valuit viresque  virebant. [1998]    

     

Что до  меня, то я немного ниже среднего роста. Этот недостаток не только вредит  красоте человека, но и создает неудобство для всех тех, кому суждено быть  военачальниками и вообще занимать высокие должности, ибо авторитетность,  придаваемая красивой внешностью и телесной величавостью, – далеко не  последняя вещь. Гай Марий [1999]  с большой неохотой принимал в армию солдат ростом менее шести футов.  «Придворный» [2000]  имеет все основания высказывать пожелание, чтобы дворянин, которого он  воспитывает, был скорее обычного роста, чем какого-либо иного; он прав также и  в том, что не хочет видеть в нем ничего из ряда вон выходящего, что подавало бы  повод указывать на него пальцем. Но если и нужна золотая середина, то в случае  необходимости выбора между отклонениями в ту или другую сторону я предпочел  бы – если бы речь шла о человеке военном, – чтобы он был скорее выше,  чем ниже среднего роста. Люди низкого роста, говорит Аристотель [2001],  могут быть очень миловидными, но красивыми они никогда не бывают; в человеке  большого роста мы видим большую душу, как в большом, рослом теле –  настоящую красоту. Индийцы и эфиопы, говорит тот же автор [2002],  избирая своих царей и правителей, обращали внимание на красоту и высокий рост  избираемых. И они были правы, ибо, если во главе войска находится вождь  могучего и прекрасного телосложения, его почитают те, кто идет за ним, и  страшатся враги: