1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
Брат настаивал на своем, ибо отлично понимал, почему именно она не явилась.
Он не захотел поступить так, как, по ее мнению, того требовал последний наказ
их матери, то есть не покинул Париж и не повел ревнителей истинной веры на
штурм французского двора. Вместо этого он отрекся от своей силы и
предназначенной ему судьбы, — чтобы иметь возможность любить принцессу Валуа; и
этого сестра ему не простила. Он обманул ее надежды как брат и король. В лице
юной Екатерины он оскорбил мертвую Жанну и пренебрег ее волей. Кроме того, его
сестричка ревновала взрослого брата к другой, которую он целует. Генрих знал
Катрин как свою плоть и кровь, и, на самом деле, от него ничто не укрылось. Он
отрицал все это лишь перед Конде, а не перед самим собою. И он сказал:

— Моя сестра ошибается, кузен, и, когда я уеду, объясни ей, что она неправа.
Я все-таки покидаю Париж и тем самым выполняю ее желание и последнюю волю
нашей матери. Правда, я вернусь из Англии не с войском, но с золотом.

— Ты? Согнувшись под тяжестью мешков, словно вьючный осел? — спросил кузен
недоверчиво; и хорошо, что он выказал недоверие — так по крайней мере ему
удалось скрыть свое презрение. В эту минуту к ним подошел Филипп Морней.

— Я буду изображать этого осла вместо вас, сир. — Он вытянул шею и заревел.
— Золотой осел — сказочное животное, но слишком драгоценный груз введет небеса
во искушение, они разобьют волнами обшивку судна и утопят осла,
предзнаменования говорят мне, чем все это кончится. Ваша жизнь, сир,
несравненно дороже; за нее платят большие деньги. И вы, верно, знаете, кто, —
докончил он вполголоса и указал на стену — за ней находилась та рука, которая
направляла все, а следовательно, и это дело.

— В таком случае я не еду, — тут же решил Генрих. — И даже лучше, если я не
поеду. Тем скорее я стану хозяином собственных решений. Если мы с господином
адмиралом объединимся, то станем сильнее.

— Во всяком случае, у тебя есть Марго, — закончил Конде. Как раз об этом
подумал и Генрих, он испугался и смолк.

Филипп Морней поклонился более церемонно, чем было принято между ними. —
Сир, прошу вас теперь отпустить меня. Но так как отъезжающий подобен
умирающему, соблаговолите выслушать мое завещание. Вас задерживают здесь, чтобы
остальные ничего не заподозрили и заблаговременно, все сразу одним сильным
отрядом, не вырвались из города. Только так они могут еще благополучно унести
ноги, иначе никак, а ведь у них есть чувство самосохранения, словно у животных,
которые стараются убежать подальше от места убоя. Прислушайтесь к разговорам
вокруг вас, и вы услышите от каждого из наших людей, что он предпочел бы
находиться как можно дальше отсюда и медлит лишь потому, что вы не оказываете
сопротивления надвигающимся на нас событиям

— Ты, Филипп, от имени адмирала, сочинил блестящее послание к королю
Франции, утверждая, будто его подданные по самой своей натуре только и жаждут,
что убивать да грабить — если не чужих, то хотя бы друг друга. Вот и теперь ты
говоришь об этом с тем же волнением. Колиньи уверен в дружелюбии короля. Он еще
спокойнее, чем я, иначе зачем бы он здесь оставался?

— Он остается, ибо его ждет могила. А тебя ожидает брачная постель.

Тут толпа захмелевших гостей разлучила их. А когда Генрих попытался снова
отыскать своего друга, тот уже исчез.



… и чудеса


А тем временем шум и гам все усиливались. Из дворца герцога Анжуйского гости
перекочевали в замок Лувр, где должен был продолжаться прерванный утром бал.
Сегодня не слышно было громких споров; вместо этого теснившихся повсюду
придворных словно постигла какая-то странная, внезапно поразившая их слепота.
Они уже не знали, кого именно отталкивают в сторону или, наоборот, втягивают в
свою давку. Даже ближайшему окружению короля Франции не оказывалось должного
внимания. Тем временем Генриха совсем оттеснили. Марго уже не было видно; его
обступили какие-то зыбкие стены, и он не находил из них выхода. Поэтому он
невольно крикнул: — Марго!

Кто-то ответил: — Уехала в карете со своими фрейлинами. Идите сюда, сир, ко
мне!

Генрих не видел того, кто его позвал. Но это был голос Агриппы, и вот его
уже не слышно. — Пропустите меня! — приказал Генрих. — Я хочу пойти к королеве.
— Тут кто-то позади него, совсем рядом, измененным голосом отпустил несколько
весьма плоских шуток. Которую, мол, из королев он, собственно, имеет в виду.
Елизавета Австрийская едва ли приглашала его, а к мадам Екатерине ему спешить
незачем, успеется. Генрих оглянулся: молодой балбес нырнул в толпу и сделал вид,
будто он тут ни при чем. Оказалось, что это дю Га, фаворит д’Анжу!  Конечно, он
повторяет слова своего господина, а знать, что думает принц, не мешает. Генрих
рассмеялся и кивнул юноше, чтобы он подошел.  Но вдруг увидел необычайное
зрелище: дю Га, подкинутый вверх, летел над головами, описывая распластанным
телом дугу в воздухе, и отчаянно визжал.  Леви де Леран, паж-протестант,
выделявшийся своей красотой, мгновенно дал ему коленом здоровенный пинок в
обожаемую герцогом задницу. Те, на кого упал фаворит, отпрянули и повалились на
соседей. Начавшаяся давка грозила перейти в опасную и всеобщую свалку. Один из
французских придворных — его звали д’Эльбеф — попросту схватил под руку короля
Наваррского и приподнял висевший на стене занавес; вдруг повеяло свежим
воздухом, и они оказались совершенно одни в полной темноте.

Все это произошло мгновенно и без слов, с ошеломляющей неожиданностью, и
невольно вызывало подозрения; Генрих наверстал то, что было им упущено, когда
он стоял один на один против Гиза: он выхватил кинжал. Но д’Эльбеф воскликнул с
юношеской восторженностью: — Если вы не хотите считать меня своим другом, сир,
вот моя грудь! — И он обнажил ее.

Генрих наклонился к нему, лица он не мог разглядеть, но ведь и в первый раз,
на свету, он не разглядел своего друга. И он продолжал быть начеку. — Идите
впереди! В Лувр! Ни шагу в сторону!

Когда они дошли, ворота на мосту были, правда, открыты, но недостаточно
широко, и их нельзя было ни распахнуть, ни затворить, ибо одни изо всех сил
старались пробиться наружу, а другие зажимали их между створами. Дикий рев
сопровождал эту борьбу. Скудный свет редких факелов скользил по искаженным
лицам. Генрих увидел бородки клином и грубые колеты: это свои, они хотят
выбраться. Здесь были беднейшие дворяне и простолюдины. Они не сидели за столом
королей, и соблазны двора не вскружили им голову; под покровом темноты они
отстегнули кошельки у некоторых зрителей этого чуждого им города, а может быть,
и прикончили их, но они не желали, чтобы теперь их самих прикончили. Для этих
людей все было просто; и вот они бранились и дрались, оттого что охрана Лувра
их не выпускала.

Король окликнул их. Они узнали его, толкотня тут же прекратилась. Стало
слышно, как один крикнул:

— Убивают, сир! Идемте с нами! — Генрих обернулся: его провожатый, д’Эльбеф,
все еще был тут. — Сделайте то, чего хотят ваши люди, — ответил он на
вопросительный взгляд Генриха.

За воротами чей-то голос приказал: — Там этот наваррец, давайте его
сюда!

— Пустите меня! — обратился Генрих к своим людям. Но они держали его крепко.
— Мы не уйдем без тебя, noust Henric[9]. У нас
в конюшнях стоят оседланные кони, с тобой мы пробьемся, с тобой опять
возвратимся сюда в тысячу раз сильнее. — Они окружили его, осмелились
настойчиво хвататься за него и увлекли бы в своем потоке, ибо ими руководило
чувство, подобное их доверию к природе: они цеплялись за своего короля, словно
за свой родной холм с виноградником, который служил им прикрытием и который они
не отдадут никому, даже более сильному врагу. Ему стоило только захотеть.

— Дайте мне поговорить с капитаном, — потребовал он вместо этого, так как
теперь разглядел, кто командует на мосту. Тем временем капитан де Нансей
приказал широко раскрыть ворота, пусть гугеноты убираются отсюда хоть все до
единого. Ему нужен только король. Бородки клином и колеты наконец вырвались и
промчались мимо тех немногих, которые стояли подле Генриха. Окружавшая его
стена из тел рассыпалась и стала совсем тонкой. Кто-то из оставшихся
пробормотал: — В последнюю минуту! — Это был несмелый голос друга, который
подоспел в последнюю минуту, но слишком поздно, чтобы остановить короля. Все же
друг хватает Генриха, он вынуждает его бороться за каждый шаг, ибо при каждом
шаге к воротам оттаскивает его назад. Они борются самозабвенно, пока их не
разнимают; они набили друг другу шишки и порвали платье.

Капитан крикнул: — Что это вы, обалдели, д’Эльбеф? Никто не собирается
убивать короля Наваррского! Его почтительнейше проводят обратно в замок.

Генрих, к которому вернулась зоркость взгляда, увидел, что ни одного из его
людей уже нет, а капитан де Нансей, с которым он остался наедине, сразу же
обнаглел: — Еще когда вы только прибыли, сир, я имел честь заверить вас, что,
чем больше в Лувре гугенотов, тем лучше. К сожалению, некоторые из них только
что от нас ускользнули. Но, слава святому Варфоломею, вы пока еще здесь.

В ответ на эти слова Генрих со всем пылом своих восемнадцати лет закатил ему
пощечину и пошел дальше. Он еще успел увидеть растерянное лицо побитого. Но
когда ему вслед бросились вооруженные люди, он услышал, как капитан крикнул: —
Стой! — Де Нансей заскрежетал зубами, потом бросил: — Успеется.

Из замка доносилась громкая танцевальная музыка, окна были открыты, в
рассеянном свете ряды фигур сходились и снова расходились. А Генрих стоял
внизу, ища взглядом Марго, — пора уже было опять ее найти. Все новые
неожиданные события удерживали его вдали от нее, а сама она не оставляла ему
ни следа, ни весточки. Он смотрел вверх, из темноты, в неизвестное, и сердце у
него усиленно билось. Наверное, сейчас в этом желтом, рассеянном свете, в
мягких волнах музыки она совершает свои изысканные и несравненные движения, ее
руки и ноги словно парят, и она улыбается, точно маска безупречной красоты.
«Но мы и не безупречны и не изысканны, Марго, когда мы наги!» Он вцепился
обеими руками в ветви вьющихся роз, достигавших раскрытого наверху окна.  Уколы
шипов были ему приятны. «Ты посылаешь мне в дар эту боль!» Он, наверное, влез
бы по шпалерам, но, на беду, из нижнего этажа вывалились пьяные швейцарцы, им
надо было облегчиться, и непременно — на розы и на влюбленного.  Он
проскользнул в комнату, а они заревели от хохота над своей проделкой.

Это была караульня, ее освещал тусклый, неверный свет нескольких факелов,
внутри никого не было, только четыре каменные фигуры поддерживали какое-то
подобие церковной кафедры. В смежное помещение вели ступеньки, споткнешься об
них — и не знаешь, куда свалишься. Высокие своды, наверху — бал, но сюда
доносятся только смутные отзвуки, напоминающие рыдание скрипок, почти
темно.

— Эй! Есть тут кто-нибудь?

— Конечно, есть, — ответили сразу два голоса, и Генрих, который был сейчас
особенно чуток и насторожен, узнал их. Он различил шевеление беловатых фигур на
фоне мрака.

— Д’Анжу и Гиз! — тут же воскликнул он, направляясь к ним. — Первые
весельчаки на моей свадьбе!

— Это ты, Наварра? — уронил д’Анжу с обычной сухостью. — Твое дело —
танцевать либо валяться в постели. А наш удел — заботы. Эй! Свету! — проговорил
он, не повышая голоса, однако никто его не услышал.

— Любопытно, какие это у вас заботы? Ведь я знаю, вы мне друзья — без
страха, без фальши. Таких я люблю.

— Мы и есть такие, — сказал Гиз. — И мы изо всех сил стараемся, чтобы в
Париже не вспыхнул бунт по случаю твоего брака.

— Не любят они здесь еретиков. Эй, свету! — пробормотал д’Анжу.

А Генрих сказал: — Поэтому вы, особенно ты, Гиз, непрерывно и стягиваете
сюда войска, а сами распространяете по городу слухи, будто тут кишит солдатами
господина адмирала.

— Эй, свету!.. Это не имеет значения: они же помирились, Колиньи и Гиз.  Мой
августейший брат помирил их.

На этот раз свет появился: вошел Конде, кузен Генриха. Его сопровождало
множество слуг с канделябрами.

— Я тревожился за тебя, кузен. Хорошо, что ты оказался в столь надежном
обществе.

— Они помирились, ты уже знаешь об этом, Конде? Гиз и Колиньи порешили быть
друзьями — из послушания королю. — Свечи осветили все лица. Генриха охватило
новое неудержимое желание пролить и на все положение дел такой же резкий,
беспощадный свет. — Еще твой отец, Гиз, и все твои родственники желали смерти
господина адмирала; но они были далеки от удачи, и он сам раньше умертвил
твоего отца. И с тех пор каждый из вас загорается от другого этой жаждой мести:
каждый новый Гиз от того, который уже существовал до него.

— Эй, свету! — повторил Д’Анжу в растерянности, хотя он был ярко
освещен.

Гиз повторил с непоколебимым апломбом:

— Я помирился с Колиньи. Несмотря на это, он вызвал сюда свой гвардейский
полк, но я все равно доверяю ему.

— Адмирал неповинен в смерти твоего отца. Он клянется в этом, — настаивал
Конде.

— Так же верны и мои клятвы.

— Давайте сыграем в карты, — предложил д’Анжу.

— А все-таки тебе хотелось бы его убить, — повторил Генрих, не подсаживаясь
к ним. Принесли карты, перетасовали их, никто, казалось, не расслышал его слов.
Вдруг Конде стукнул кулаком по столу:

— Старик всему верит, оттого что Карл называет его отцом. Его жена уехала в
их замок Шатильон. Да и ему самому давно следовало быть в безопасном месте.

— Почему ты не садишься. Наварра? — спросил д’Анжу; он как-то неясно
произносил слова, его толстая губа дрожала. Принца мучил страх.

— Оттого, что я иду наверх, к королеве.

— Ну и иди! Твой брак принес мир. Хорошо, если бы празднование твоей свадьбы
продолжалось вечно.

— И потом я хочу посмотреть, скольких еще не хватает и моих людей и ваших.
Что до твоего капитана Нансея, то теперь мне ясно, какая служба его задержала.
А куда запропастился тот человек, которого ты тогда нашел у себя под кроватью,
Гиз? Кажется, некий господин де Моревер?

— Да я знать его не знаю и никогда, не видел! — завопил Гиз уже без всякой
изысканности и рисовки. А д’Анжу боязливо сказал, обращаясь к Наварре:

— Или сядь, или уходи!

Конде удержал Генриха. — Разве ты не знаешь, в каком ты виде, кузен? Твое
платье порвано, твое лицо в грязи. Откуда ты пришел? — Генрих поспешно шепнул
ему:

— Они насильно задерживают наших людей.

— Скорее! Нужно пробиться и — прочь отсюда! — прошептал в ответ Конде.

— Нет! — А находившемуся тут же дворецкому Генрих громко сказал: — Сейчас же
сообщите мне, как только королева Наваррская удалится в свою комнату. — Тут он
сел, и они начали играть.

Стол стоял возле большого камина, а на его высоком карнизе горели свечи в
канделябрах. Они тускло освещали игроков. В гордой каменной тени неподвижно
стояли Марс и Церера, две фигуры, поддерживавшие этот камин с тех пор, как их
там поставил некий мастер по имени Гужон. Ибо создания умерших мастеров
неизменны и поддерживают человека, тогда как страсти живых сгорают, словно
свечи, и после них ничего не остается. Но восемнадцатилетний юноша не видит
этого в зеркале, и в беге минут его собственной жизни он этого тоже не познает.
Против Генриха сидел д’Анжу, его губа дрожала, покрытый неопрятным пухом
подбородок тонул в пышных брыжжах, а глазами престолонаследник сверлил карты.
Судя по испуганно сдвинутым бровям, он проигрывал. У него были безобразные уши,
волосы росли так, что виски и щеки напоминали обезьяньи, по ним и по
вульгарному носу было видно, что ему хочется убивать и что он боится смерти. И,
хотя на его берете сверкали драгоценные камни, в лице не отражалось никакого
внутреннего света. Это лицо казалось убогим, только черноватые духи окружали
его.

«Вылитая мадам Екатерина! — сказал про себя король Наваррский. — Вот уж в
настоящем смысле слова ее отродье: ей хотелось именно этому сыну передать свой
дар к черным деяниям. Да не удалось, и мне его жаль, ибо успешно убивать он
сможет, пожалуй, только держась за ее юбку, а один, без старухи, проиграет
игру».

— Козырь! — воскликнул король Наваррский и бросил свою карту на кучу других.
Сверху лился, чуть колеблясь, свет свечей. Д’Анжу наклонился, коснулся
последней брошенной Генрихом карты, быстро отдернул руку и осмотрел свои
пальцы. То же сделал Конде, только с большим беспокойством.

— Кровь, — сердито сказал Гиз. — У кого это здесь идет кровь?

Генрих сразу показал руки: на них были царапины, словно от ногтей противника
или от шипов. Но кровь нигде не выступала. Тогда герцог Анжуйский взглянул на
собственные руки, он не мог унять их дрожь. Лицо его даже не побледнело — оно
стало пепельным. Конде и Гиз мельком бросили взгляд на свои руки, обоим
одновременно пришло на ум переворошить накиданные в кучу карты. И тут их пальцы
сразу же стали красными от крови. И не одна карта — все карты были липкие, они
лежали в луже крови, на скатерти проступили кровавые пятна!  Допросили слуг,
стол вытерли, дворецкий принес свежие колоды карт.

На этот раз играющие заметили кровь, когда Гиз брал взятку. Но он уже не
смотрел на свои руки, и остальные тоже не думали о своих руках, да и вообще о
каких-то человеческих руках. Из-под карт медленно, безостановочно выступала
кровь, сочилась, текла, разливалась. И они были бессильны, они могли, оцепенев,
только созерцать ее, ожидая, пока пройдет то ощущение холода, каким на них
повеяло из потустороннего, неведомого мира. Гиз первый опомнился, вскочил,
начал браниться. Он был белее той скатерти, которой дворецкий накрыл стол; тем
временем Генрих заметил отчетливые следы крови на его левой щеке.  Вот
дьявольщина! Ведь это были его собственные пальцы, их отпечаток, но пощечину-то
он дал совсем другому — капитану, охранявшему ворота! Гиз решил, что с него
хватит, и с шумом выбежал из комнаты. Конде вдруг вцепился в дворецкого, тот
испугался.

— Это все ты, со своей скатертью! Это у тебя в скатерти кровь! Чертов
фокусник, ты откуда?

— Из Сен-Жерменского монастыря. — Ответ прозвучал почему-то очень
неожиданно, и сам дворецкий перепугался еще сильнее, словно никак нельзя было в
этом признаваться.

Конде не стал спрашивать дальше, в ярости швырнул дворецкого наземь, стал
пинать его ногами. Генрих окинул взглядом комнату: д’Анжу уже и след простыл.
Но Леви, молодой виконт де Леран, красавец паж, вышел из мрака и доложил:

— Королева Наваррская ожидает вас, сир.



Подстерегает


«У тебя одна забота — плясать да в постели валяться», — бросил ему кто-то; но
и этих забот с него больше чем достаточно, — лежание в постели захватило его
целиком, можно было даже опасаться, что навсегда. Марго дарила ему радости,
которые были больше чем просто радости; они являлись для него прибежищем,
единственным, которое у него еще осталось, наградой за опасности, утешением в
обидах, так что становилось стыдно за собственные мысли.  «Марго, твоя мать
только убила, ты же выдаешь им меня, как Далила Самсона; Марго, не надо
предостережений, лучше в часы любви читай мне латинские стихи своим бархатным
баюкающим голосом. Марго, я могу в следующий миг выйти вооруженным из этой
комнаты и перебить всех твоих. В замке Лувр хватит моих людей, они только меня
и ждут, мы ворвемся к мадам Екатерине раньше, чем ее самые быстроногие шпионки.
Я властен делать, что захочу, но я целую тебя, ибо ты ненасытна. Марго, высшее
существо, ибо вы, женщины, таковы, и поэтому никогда не принадлежите нам до
конца! Для моих высоких чувств в вас слишком мало души. А потому дай мне свое
тело, Марго, пока оно не состарилось. Что останется, когда пройдут года, от
моих belles amours[10]? Я тебя покину, это
можно сказать заранее, а ты меня предашь. Разгневанная женщина — опасный зверь!
Марго, прости, ты лучше, гораздо лучше меня, ты сама земля, на которой я лежу,
покорный, мчусь верхом, взлетаю в самое небо!»

Таковы его чувства — в них были и восторг и отчаяние. Ибо ближе всего к
отчаянию восторг, он заимствует у отчаяния самое лучшее. Так бывает в
молодости. Зрелость удаляется от истоков чувств и забывает их. Кто сохранит к
ним близость, будет жить и станет человеком, как стал им Генрих, король
Наваррский, а впоследствии — король Франции и Наварры.

Просыпаешься, смотришь — опять день. Поскорее бы уж он прошел! Чем его
заполнить? Что придумывают другие люди, для которых ночные часы не главное в
жизни? Они же деятельны, их разнообразные труды и усилия не менее значительны,
чем труды любви, и достигают тех же глубин, что и сон. Вот герцог Гиз идет в
монастырь Сен-Жермен-л’Оксерруа, который находится между замком Лувр и улицей
Засохшего дерева. На этой улице живет адмирал Колиньи, в замок он наведывается
частенько, ездить надо мимо монастыря. У решетчатого окна кто-то ждет еще со
вчерашнего дня, кто-то неутомимо подстерегает его, притаившись за прутьями
решетки.

Пусть Карл Девятый говорит: «Мой отец Колиньи». Сегодня он будет ждать
напрасно. Нынче двадцатое число. За решеткой кто-то подстерегает. Гиз играет с
Карлом в мяч, и в своих мыслях, которые таятся под маской этого ясного и
гордого лица, он произносит слово «подстерегает». Он уверен, что дворецкий,
который служит ему, еще вчера спрятал кого-то в монастыре. Рядом с этим
человеком стоит прислоненное к стене ружье, а человек подстерегает.

Мадам Екатерина не появляется, у ее дверей — и внутри и снаружи — часовые.
Опираясь на палку, она неслышно переходит от одного к другому. Каждому она
заглядывает снизу в лицо, и солдат, поверх ее головы, неподвижным взглядом
вперяется в пустоту. «Подстерегает», — думает Гиз. Думает о том, что за оконной
решеткой в жилище каноника, его старого учителя, все готово. Дворецкого достал
один родственник, оружие — другой, и на время выпущен приговоренный к
повешению, который там подстерегает… Подстерегает.

Того же двадцатого числа на театре давалось представление с участием короля
Франции и в присутствии всего двора. Справа рай, слева ад, как оно и должно
быть, врата рая охраняли три рыцаря — Карл Девятый и оба его брата, никогда еще
между ними не наблюдалось такого единодушия. В аду же черти и чертенята вели
себя глупо и непристойно. Задний фон изображал Елисейские поля с двенадцатью
нимфами. И все было бы в порядке, но гораздо драматичнее, когда в мире
начинается беспорядок, и вот кучка странствующих рыцарей решила взять рай
приступом. Однако Карл и его два брата победили рыцарей и загнали их в ад.
Кстати, у тех были бороды клином и грубые колеты.

«Марго! Нельзя ли нам удалиться отсюда, уже давно пора мне тебя раздеть,
твое тело пылает».

А Гиз думает: «Подстерегает. Висельник Моревер подстерегает. Мой каноник,
который ненавидит великого протестанта, и мой дворецкий, которого топтал ногами
Конде, — подстерегают».

«Я король Франции и охраняю рай, — думает Карл. — А вас, бородки и грубые
колеты, — в ад, к чертям! Правда, к вашей вере принадлежат и мой зять и даже,
мой отец! Но все, что здесь происходит, — это просто так, я на театре играю.
Моей широкой груди может позавидовать сам Юпитер, и мои ляжки можно сравнить
только с ляжками Геркулеса».

Но вот с неба спустились Меркурий и Купидон, они сошли по радуге, свет
падал на нее из-за облаков, и она имела самый естественный вид. Эти боги
появились не только чтобы показать, как искусно действуют машины, но и для
того, чтобы мог начаться балет. По их просьбе три райских рыцаря вывели нимф на
середину залы. Выступление этих бессмертных существ, которые были, впрочем,
обыкновенными актрисами, продолжалось больше часа; и все это время бородки и
грубые колеты были вынуждены оставаться в аду и выслушивать тупые
непристойности рыжих чертей.

«Марго! Давай сейчас же удалимся отсюда, ибо давно пора мне тебя раздеть,
твое тело жжется».

Подстерегает за переплетом решетки, подстерегает за спинами охраны!

«Марго! Давай уйдем!»

Подстерегает.

«Я, король, сильнее всех. В заключение мы поднимаем всех нимф на воздух, и
самую тяжелую поднимаю я сам».

Подстерегает.

И пусть еще день пройдет, и они, соревнуясь перед дамами, нарядятся для
новых игр и зрелищ еще роскошнее и причудливее, Наварра турком, а Гиз, может
быть, даже амазонкой — после этого все-таки настанет, наконец, двадцать второе,
пятница, а уже с девятнадцатого в комнатке каноника, между улицей Засохшего
дерева и Лувром, некто подстерегает.



Пятница


Адмирал Колиньи, он же Гаспар де Шатильон, был человеком столь влиятельным и
почитаемым, что никогда не выходил один. Всю свою жизнь он был окружен полками,
которыми командовал, или сидел в совете, если не как фаворит королей, то как
мятежник, бунтовавший против них. Теперь Карл Девятый стал называть его отцом,
поэтому одни особенно жгуче возненавидели его, другие стали опасаться за его
жизнь, но не так уж сильно. И когда он в эту пятницу направлялся ранним утром в
Лувр, они окружили его, и их тела сомкнулись вокруг него живою стеною. Господин
адмирал на тайном совещании говорил с королем о деньгах: речь шла о жалованье
немецким ландскнехтам — им задолжали еще за прошлую войну, которую Карл и
Колиньи вели друг против друга.

После совещания король пошел играть в мяч, и господин адмирал проводил его.
Он присутствовал при том, как король начал партию с собственным зятем господина
адмирала и третьим игроком — это был Гиз, бывший враг, теперь помирившийся с
Колиньи по соизволению короля. Затем господин адмирал простился и по пути на
улицу Засохшего дерева стал читать письма. И вот случилось так, что его
дворяне, не желая ему мешать, несколько поотстали, и вокруг него образовалось
пустое пространство. Никем не прикрытый, переходил он площадь перед
Сен-Жерменским монастырем. Раздался выстрел, за ним второй. Первый выстрел
медной пулей раздробил господину адмиралу указательный палец, вторым он был
ранен в левую руку.

Господин адмирал не уронил себя — он не обнаружил особого волнения. Своим
растерявшимся спутникам он указал окно, на решетке которого еще висела прядка
дыма. Двое дворян бросились туда, но за домом уже раздался топот скачущей
галопом лошади. Третьего дворянина господин адмирал отправил к королю, чтобы
доложить о происшедшем. Игра в мяч еще не кончилась, но Карл Девятый тут же
удалился. Он был взбешен и напуган. — Убийца поплатится, — сказал он. —
«Неужели мне никогда не дадут покоя?» — хотел он еще добавить, но у него
стучали зубы, хотя герцог Гиз и другие услужливо заверяли его, что это,
бесспорно, стрелял сумасшедший.

Оба дворянина вернулись к господину адмиралу; он ждал их на том же месте.
Задыхаясь, они рассказали, что негодяй ускользнул от них, скрывшись в
запутанных переулках, и теперь уже далеко отсюда. Однако они успели узнать —
это некий господин де…

— Стойте! — остановил их господин адмирал. — Никаких имен! Я чувствую, что
ранен тяжело, может быть, я умру. И я не хочу знать того, кого, по человеческой
слабости, мог бы в свой смертный час возненавидеть.

Одни поддерживали его на пути домой, ибо он был бледен и терял много крови.
Другие, следовавшие позади, шептались о покушении: ведь обстоятельства дела еще
не выяснены.

Убийца-то сначала забрался под кровать к Гизу, он его хотел убить. Зачем же
понадобилось потом стрелять в его злейшего врага? Горе нам, если тут замешан
Гиз — а он, наверное, замешан.

— Да свершится воля господня, — сказал, придя домой, на улицу Засохшего
дерева, господин адмирал своим людям, которые при виде его до смерти
перепугались и бросились на колени.

Амбруаз Паре был искусным хирургом и к тому же ревнителем истинной веры.
Укрепив своего пациента и самого себя упованием на господа, он начал
действовать со всем присущим ему умением. Трижды пришлось ему резать, пока он
не отнял раздробленный палец. Господин адмирал не мог не испытывать ужасной
боли. Поэтому, несмотря на терпение и душевную бодрость, его телесная природа
не выдержала. Когда король Наваррский и принц Конде подошли к кровати, он
сначала не в силах был говорить. И посетители успели рассказать ему все, что
они узнали, ибо это было уже известно и двору и всему городу. Нагая истина сама
собой вынырнула из колодца и помчалась по уличкам еще более стремительным
галопом, чем убийца на своем буланом коне. А убийца подкуплен Гизом.

Наконец Колиньи сказал: — Значит, вот каково хваленое примирение, за которое
ручался король?

Он, видимо, призывал господа в свидетели, ибо, откинув голову на высоко
взбитых подушках, так что затылок выступал над их краями, Колиньи возвел очи
горé и закатывал их все больше, до тех пор, пока между веками не остались
только узкие серпы белков. Щеки казались еще больше ввалившимися, старые
упрямые губы распустились, словно он уже не хотел больше приказывать, а,
приоткрыв их, ждал, не осенят ли его приказы свыше. Виски были страдальчески
напряжены, но резко освещенные прямые морщины все так же круто поднимались к
нахмуренным тучам его чела.

«Лучше мученичество, чем отречься и потерять тебя; о господи!» — словно
говорило это лицо, казавшееся одновременно и покорным и высокомерным.

Конечно, король Наваррский и Конде понимали, что все-таки смерть старика
Гиза останется на совести у господина адмирала: по крайней мере так утверждает
молва. И вполне понятно, что сам он этого не признает. Так же ясно они поняли,
что сын убийцы и не думал отказываться от мести. «Но теперь он может
успокоиться, — сказал про себя Генрих, — хватит и одного пальца. Я же не могу
покарать виновных в смерти моей бедной матери, отняв у них хотя бы один палец».
Вид старца, а также мысль о его собственном положении вызвали слезы на глазах
молодого короля. Его кузен Конде, менее чувствительный и не слишком тактичный,
выложил напрямик то, что думал:

— Господин адмирал, вашему примирению с Гизом не могла быть порукой даже
воля короля. Вы сами должны были остерегаться человека, у которого убит
отец.

— Но ведь не мной же! — решительно заявил Колиньи. Он взглянул на них,
сделал попытку подняться, однако при первом же движении чуть не вскрикнул, так
сильна была боль в руке. Его слуга и его пастор тотчас бросились к нему.  Конде
растерянно замолчал.

— Я, — торжественно начал Колиньи, — смерти герцога Лотарингского не желал и
не предвидел. Он сам думал о том, как бы меня убить, и сегодня рукой своего
сына он все-таки это выполнил. Я же ничего против него не замышлял. Это
правда. Господь мне свидетель.

Они слушали его, и могло показаться, что и бог его слышит. Простившись,
король Наваррский и Конде удалились, но не только потому, что этого потребовал
хирург. Конде оробел, он решительно заявил двоюродному брату, что берет обратно
свое обвинение. Генрих же молчал: в глубине души он не верил ни одному слову
господина адмирала. Напротив, он считал, что давняя ненависть Гиза и Колиньи
имела весьма понятные причины. И вот Гиз подослал убийцу к тому, кто когда-то
хотел смерти его отца. То обстоятельство, что старик — вождь протестантов,
играло здесь меньшую роль, а может быть, и никакой. «Не в него целился убийца,
а поэтому нам нечего за себя бояться. Марго!» — воскликнул кто-то внутри него,
хотя он и продолжал размышлять. — «Да старик и не умрет.  Просто он привык
напускать на себя торжественность и даже в сомнительных случаях призывать в
свидетели господа бога. Марго!» — бурно воззвало опять его сердце, и он ускорил
шаг.

Амбруаз Паре разложил хирургические инструменты: надо было оперировать
простреленную руку. Корнатон, верный слуга господина адмирала, и его пастор
Мерлен плакали, а немец-толмач, Николаус Мюс, с горестью созерцал могучую
фигуру страдальца, ибо он любил и почитал его. — Сегодня тоже пятница, тот же
день, когда страдал наш спаситель, — шептал толмач в тишине комнаты.

А между тем король Наваррский сделал то, чего требовало его чувство
собственного достоинства. Вместе с Конде и молодым Ларошфуко он отправился к
Карлу Девятому и заявил жалобу на покушение: покушаясь на господина адмирала,
они подняли руку и на Генриха и на всех ревнителей истинной веры. Карл сам едва
был в силах говорить: случившееся потрясло его еще сильнее, чем Наварру. Он
только пролепетал, заикаясь: для него-де это все равно, что его собственные
раны, — его палец, его рука. И он потряс перед ними руками, словно в
доказательство того, что отомстит за это злодеяние. Однако мать не дала ему
кончить, ибо она была тут: как только Медичи узнала, что явились протестанты,
она отперла свою дверь. — Рана нанесена всей Франции! — воскликнула она. — Еще
немного, и они нападут на самого короля в его опочивальне! — При этом она
изобразила великий страх и действительно напугала своего бедного сына. Он все
еще не мог поверить, что его родная мать способна участвовать в заговоре против
него. И король Наваррский, который был в этом убежден, все же заколебался:
мадам Екатерина почти разубедила его, так как по-своему была искренна. Покушение
на жизнь адмирала произошло слишком рано: Гиз действовал по собственному
почину.

Генрих не стал снова просить, чтобы Карл отпустил его и его людей, ссылаясь
на то, что для них теперь в Париже небезопасно. Он удовольствовался обещанием,
что король самолично посетит господина адмирала. — И я тоже, — поспешно
добавила старая королева. Не хватало еще, чтобы ее бедный сын беседовал по
душам со своим так называемым отцом!

Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на руке, чтобы
удалить пулю. Тот, кто отвращает взгляд от своей терзаемой плоти и во имя
господне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем тот, кто, стоя рядом,
все время видит перед собою какую-нибудь залитую кровью, изрезанную часть
нашего бренного тела. И господин адмирал утешал других, пока пастор Мерлен не
вспомнил, что это, собственно, его обязанность. Он обратился к богу с горячей
молитвой, и как раз вовремя, ибо больной, пока раны еще не были перевязаны,
потерял так много крови, что его силы начали угрожающе падать.  Хирург
нахмурился, он тоже, в сердце своем, молился, прикладывая ухо к груди
пациента.

Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза, то прежде всего как можно
громче возблагодарил бога за эти раны, которых отец небесный его удостоил. Если
бы всевышний обращался с ним по заслугам, во сколько раз сильнее следовало бы
ему тогда страдать! Пастор отлично понял то, чего не замечал сам тяжелобольной:
подобными признаниями адмирал невольно подчеркивал вину своих убийц. Это было
недопустимо, и Мерлен предостерег его.  Господин адмирал тотчас заявил, что
прощает их. Со всем смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедался
перед всевышним и предал себя его милосердию.

— О господи! Что сталось бы с нами, если бы ты воззрел на прегрешения наши!
Не оставь меня своей милостью, вспомни, что я отверг всех ложных богов и
поклонялся только тебе, предвечному отцу спасителя нашего Иисуса Христа!

Под ложными богами он разумел не только святых, но также Марса и Цереру, чьи
бесстыдные и пышные телеса нагло подпирают камин посреди королевского дворца, а
также Плутона и Юпитера, которых изображал на маскарадах полуголый король.
Колиньи не любил этот грешный мир, хоть и боролся за него с таким упорством. Он
не верил в вещественность, и для него было истинным только то, что незримо. И
он говорил богу, который был ему ведом: — Если мне все-таки суждено умереть, то
прими меня сразу же в царствие твое, и я буду покоиться среди блаженных. —
Адмиралу Колиньи столько пришлось бороться за презренный мир, что покой,
пожалуй, был бы ему весьма кстати.

Все же одно угнетало его, в одном хотелось ему убедить господа бога,
который, может быть, смотрел на дело несколько иначе. В то время как он
произносил обращенные к богу слова, за ними безмолвно и неотступно следовали
другие. Вдруг он сказал громко: — Я не повинен в смерти Гиза. Господи! Не
совершала этого рука моя!

Наконец он произнес их громко, они прозвучали; оставался только вопрос,
действительно ли они достигли слуха всевышнего и приняты им. Тревожный взгляд
адмирала тянулся к потолку, точно вслед за ними. Но тут в комнату вошел король
Франции.

Карл только что отобедал, было два часа, его сопровождали мать, брат д’Анжу
и многочисленная свита, среди них и Наварра, окруженный своими единоверцами.
Карл Девятый приблизился к ложу раненого и сказал: — Отец мой, вы ранены, а я
страдаю. Клянусь так страшно отомстить, что моя месть не сотрется никогда из
памяти потомков.

При этих словах мадам Екатерине и ее сыну д’Анжу, видимо, стало не по себе.
Все взгляды невольно обратились к ним. Кроме того, королева и ее сын отлично
видели, что большинство собравшихся здесь — протестанты. Все же они утешали
себя тем, что в городе герцог Гиз уже принял необходимые меры. А пока им
приходится быть свидетелями того, как старый мятежник выставляет себя перед
королем его единственным другом. И о чем заботится этот человек, который
обречен умереть! А Колиньи говорил: — Разве не позорно, сир, что какой бы
вопрос ни обсуждался в нашем тайном совете, герцогу Альбе сейчас же становится
все известно? — При этом Екатерина Медичи сказала себе, что как раз обратное
было бы недопустимо. Эта мелкая итальянская княгиня почитала высшей властью на
свете дом Габсбургов. А ее королевство? Ну что ж, она поддерживает его единство
и в этот трудный час дала себе клятву, не останавливаясь ни перед каким
кровопролитием, защищать его от еретиков-разрушителей; Она делала это ради себя
самой, единственно ради своей одряхлевшей и уже недолговечной особы, но силы на
это ей давала покорность мировой державе.

Когда Колиньи наконец замолчал, — его речь состояла из одних обвинений,
причем он явно злоупотреблял преимуществами умирающего, — то потребовал от
подавленного и на все готового Карла еще разговора с глазу на глаз. И Карл
действительно предложил матери и брату отойти от кровати адмирала. Они
отступили на середину комнаты. В эту минуту их окружали только протестанты, и
старая королева со своим любимчиком-сыном физически оказалась во власти
многочисленной толпы дворян-гугенотов. «Стоит вам только за нас взяться… в
эту минуту сила на вашей стороне. Хорошо, что вы не такие, как я! Вы верите,
будто закон существует, и на этом терпите поражение. Как часто я нарушала
собственные эдикты и смеялась над вашей свободой совести, а вы всякий раз
верили мне сызнова и сейчас опять положитесь на слова моего бедного слабого
сына. Тут ничего не поделаешь, вы заслуживаете своей участи. Меня вы, конечно,
не тронете, хотя это в вашей власти, но скоро вы упустите даже последнюю
возможность!»

Так размышляла мадам Екатерина, стараясь этим отогнать страх, а время от
времени, сощурившись, бросала вокруг себя недобрый и хитрый взгляд, но ее
тяжелое свинцовое лицо неизменно выражало только строгость и достоинство.
Кроме того, она прислушивалась к разговору, происходившему у постели больного,
хотя, увы, ничего не могла разобрать. Поэтому она спокойно решила, что пора
кончать эти пустые разглагольствования, и просто приблизилась снова к кровати —
протестанты пропустили ее, это ведь была мадам Екатерина — и посоветовала сыну
более не утомлять раненого. Карл возмутился: он-де здесь король и так далее. Но
она к этому приготовилась. Конечно, умирающий — смутьян и подстрекает против
нее Карла.

Когда, уйдя на противоположный конец комнаты, Медичи взялась как следует за
своего бедного сына, он ей все выложил: — Адмирал правду говорит! Во Франции
короли отличаются тем, что могут делать своим подданным и добро и зло. А эта
привилегия вместе с ведением дел давно перешла к вам, мадам! — Карл выкрикнул
это очень громко, так что все слышали. И если до сих пор еще могли быть
колебания, после этих слов судьба адмирала стала делом решенным. И самое лучшее
для него, если господь даст ему умереть своею смертью.

Королевский гнев невозможно было укротить, пока король оставался в этой
комнате, где стояла кровать с лежавшим на ней отцом его, поверженным рукой
убийцы, где находился хирург, показавший ему медную пулю, пастор, вокруг
которого протестанты опустились на колени, чтобы шепотом помолиться вместе с
ним, и еще некто — все равно кто, — бормотавший про себя: «Сегодня тоже
пятница».

Карл предложил своему отцу убежище в Лувре, большего он действительно
сделать не мог. Наварре он сказал, взяв его при этом за плечи и притянув к
себе: — Рядом с тобой, милый брат! Ту комнату, которую только что отделали для
твоей сестры, чтобы она, открыв дверь, могла войти к вам обоим, к тебе и к
Марго. Если хочешь, я отдам эту комнату моему отцу!

Генрих поблагодарил; после слов Карла ему стало гораздо легче. Разыгравшиеся
здесь сцены подействовали на него угнетающе. Только теперь это покушение на
убийство предстало перед ним во всей своей наготе. «Раз Карл предлагает Лувр и
комнату моей сестры, дверь которой ведет ко мне, значит, старуха проиграла, я
же вижу. Вот она. Повертывается спиной и, переваливаясь, уходит».

Наконец король, его мать и вся свита удалились, а в нижнем этаже дома
состоялось совещание протестантских князей и дворян. Многие требовали, чтобы
господина адмирала немедля увезли из Парижа в его замок Шатильон: когда они
были наверху, в комнате адмирала, они стояли так, что им было видно лицо
уходившей королевы, и лицо это, которым она в ту минуту уже владеть была не в
силах, побуждало их упорно стоять на своем. Но Телиньи, зять адмирала,
воспротивился: он не желал оскорблять государя таким недоверием. Король
Наваррский же решил: — Господин адмирал будет жить в Лувре, в комнате рядом с
моею, при открытой двери. А вокруг его постели день и ночь будут стоять мои
дворяне. — Когда он произносил эти слова, сердце у него вдруг забилось, все же
он договорил до конца. И, хотя было неясно, опасается он согласия своих
приближенных или желает его, большинство протестантов его поддержало.

Потом все еще раз поднялись наверх. Раненому переменили повязки, истерзанная
плоть невольно влекла к себе взоры. Кто-то сообщил адмиралу результат
совещания, и Колиньи, глядя вверх и принося господу в дар свою боль, ответил
только: — Да.

А в углу стоял человек, он что-то бормотал про себя на чужом языке, всего
несколько слов, и повторял их все вновь и вновь.



Накануне


Как весело в городе, охваченном волнением! Здесь не перестают играть
свадьбу, людям то и дело предлагается что-нибудь новенькое и удивительное — не
только придворным, но и простонародью и почтенным горожанам.  Неожиданности,
необыкновенные происшествия так и сыплются на вас. Ну, прямо балаган на
ярмарке, да только бесплатный! Чуть не каждый час исполняется какое-нибудь ваше
желание, ибо кто не смакует тайком картины всевозможных бед, хотя мороз
подирает по коже! А теперь все это приходит само, ты же благополучно остаешься
в стороне и только наслаждаешься лицезрением всяких ужасов. Так подавай их
сюда, и побольше! Побольше!

Король разбойников женился на нашей принцессе, а в другого еретика стреляли.
То одно, то другое! Прямо карусель, да и только! Теперь его дом окружает
многочисленная охрана. Надо сходить поглядеть, правда ли насчет пятидесяти
аркебузиров. Хо-хо! Не колите! Не стреляйте! Мы простой народ, да почтенные
горожане! Видишь, я верно сказал. Старый еретик вчера хвост поджал и просил
короля защитить его. Нет, ты сам себя защити, как будут наступать Гизы!  Вон
он, наш прекрасный герцог! Он показывается народу, а особенно женщинам. Да
здравствует Гиз! Постой! Куда? Герой наших мечтаний, а удираешь от
гугенотов?

Так обстояло дело. В то двадцать третье число впервые не повезло народному
любимцу Гизу. Медная пуля из аркебузы в конце концов попала в него же, вот как
вышло. Гиз, его брат и кардинал были взяты на подозрение и только временно
оставлены на свободе. А их приверженцев в Сен-Жерменском монастыре схватили,
судебное дело началось, король поклялся, что он Гизов из-под земли достанет,
если они виновны. Но те уже успели покинуть двор и под сильным прикрытием
оставили Париж, впрочем, это была одна видимость и обман. Если бы только мадам
Екатерина их позвала, они были бы досягаемы в любое время.

Мадам же Екатерина оказалась в тот день в накладе, если судить по внешнему
ходу событий, и противостоять событиям мадам Екатерине помогли ее самообладание
и вера в себя; ибо она была убеждена, что жизнь зла и что именно она заодно с
жизнью, а другие — против. Впрочем, ее астролог объяснил ей, каким образом все
произойдет.

Пока было светло, она внимательно все рассмотрела: и многочисленную стражу
на улице Засохшего дерева и не только это. Во всех домах, находившихся
поблизости, ее бедный сын разместил гугенотов. То и дело справлялся он о
состоянии больного. Осведомлялась и его мать, отнюдь не из пустого лицемерия.
Если господину адмиралу Колиньи, паче чаяния, станет лучше, это может повести к
самым серьезным последствиям. И когда она слышала ответ: да, ему действительно
лучше, то думала про себя, что для него это очень плохо.  Под влиянием своих
тайных мыслей и посоветовала она дочери, молодой королеве Наваррской, проведать
адмирала.

Марго училась не только по книгам: она умела уже разглядеть основное и в
людях. Особенно же за последнее время. И убедилась, что гугеноты, несмотря на
все свое безрассудство, все-таки невинны и беззащитны, словно ягнята. Такими
сделал гугенотов их бог, ибо дал им совесть, и, на свою беду, они слишком к ней
прислушивались. Послушно выполняла Марго требования своей свирепой матери.
Раньше мадам Екатерина казалась ей будничной, хоть она и властвовала над этими
буднями, которые могли таить в себе и кое-какие опасности. Но, с тех пор как
Марго полюбила, мать точно изменила свой облик, и какой-то голос, голос любви,
отважился спросить Марго, оправдывает ли она, как прежде, мадам Екатерину.
Ответа голос не получил. «Это было бы уж по-гугенотски… — подумала Марго. —
Но мы все же отправимся в дом к адмиралу, посмотрим, как он себя чувствует, и
потом скажем маме, что он умирает, скажем на всякий случай. Это будет самое
правильное».

Оказалось, что больному стало лучше. Он даже хотел было подняться, чтобы
принять королеву Наваррскую. Она этого не допустила, а когда его пастор начал
благодарственный псалом и кучка скромных людей, находившихся в этой суровой и
простой комнате, опустилась на колени и присоединила свои голоса, встала на
колени и Марго и тоже запела. При этом сердце бурно колотилось у нее в груди.
Но, во-первых, ее свита осталась внизу, а двери и окна были закрыты. И потом,
этих ягнят нечего бояться: они, конечно же, не пойдут к ее матери и не выдадут
ее.

Поручение от матери получил и д’Анжу, поэтому он сделал так, что начальником
отряда, охранявшего Колиньи, оказался злейший враг адмирала, некий Коссен. С
этой минуты король Наваррский во всем встречал только препятствия, и целый день
у него ушел на то, чтобы с ними справиться. Из-за каждой аркебузы, которую
друзья адмирала хотели пронести к нему в дом, начинались бесконечные
препирательства с Коссеном. Его поведение дало друзьям основания еще раз
потребовать перевода адмирала в другое место.  Против были, как и при первом
совещании, сам Колиньи, его зять, Конде и Генрих Наваррский… Они все еще
возлагали свои надежды на Карла, а с ним тем временем творилось что-то
совершенно неожиданное.

Вначале ничего не было заметно, король лег спать в присутствии многих
придворных. И Наварра терпеливо торчал здесь же, хотя очень устал от
бесконечных усилий обеспечить господину адмиралу безопасность. Тотчас после
короля отправился и он в свою опочивальню. Генриха сопровождали
дворяне-протестанты. Его королевы еще не было; вскоре он узнал, что она якобы
молится в своей библиотеке. Это всякому показалось бы странным, особенно же
ему. Марго, молящаяся наедине, под всевидящим оком божиим! Но на душе у нее
было тяжело, ее томило какое-то предчувствие. Она провела вечер у матери,
сидела на каком-то ларе и, как обычно, пыталась читать.

У мадам Екатерины были гости, сначала пришел брат Марго д’Анжу, затем
явилось еще несколько человек; среди них оказался только один француз — некий
господин де Таван, трое остальных были родом из Италии; и тут принцесса Валуа
поняла, что это сборище предвещает необычайные события. Вдруг ей пришли на
память более ранние наблюдения, над которыми она до того не задумывалась.  Но
теперь такая беспечность уже была невозможна. Сидя на ларе в другом конце
комнаты и делая вид, будто поглощена своими фолиантами, она стала
прислушиваться, и ей удалось перехватить несколько сказанных свистящим шепотом
итальянских слов. Они не сулили ничего хорошего: адмирал Колиньи должен
умереть, и все находившиеся здесь люди, в первую очередь ее мать, решили
заставить ее брата-короля дать на это свое согласие.

Бедняжка Марго почувствовала небывалое смятение и, вместо того чтобы прятать
глаза, старалась перехватить взгляд матери. Но как только она с ним
встретилась, мадам Екатерина грубо на нее накинулась. Старая королева, которая
никогда не повышала голоса и даже пороть умела без особого волнения, принялась
осыпать свою дочь итальянскими ругательствами и, наконец, обозвала ее шлюхой:
пусть немедленно убирается из комнаты. Отсюда и отчаяние растерявшейся бедняжки
и ее беседа с богом. Марго знала слишком много и могла поведать об этом только
всевышнему. Когда ее возлюбленный повелитель послал за ней, спрашивая, куда же
она запропастилась, она тотчас последовала его зову и нашла его в постели,
окруженного четырьмя десятками гугенотов. Многих она еще не знала, ибо замужем
была слишком недавно. Все говорили, перебивая друг друга, о несчастном случае с
господином адмиралом. И в который раз уже решали: как только рассветет, Карл
непременно должен дать им право преследовать Гиза, иначе они это право возьмут
силой! Так прошла ночь, и никто глаз не сомкнул.



Где брат мой?


Тогда они вошли в опочивальню Карла. Стража пропустила их, ибо это были
мадам Екатерина, ее сын д’Анжу и те четверо — она их тоже прихватила. Карл
Девятый мгновенно сел на постели, он решил, что сейчас его убьют. Затем узнал
свою мать, она велела ему подняться. Когда он был в состоянии ее выслушать, она
прежде всего напугала его, заявив, что он погиб. Вопрос идет о престоле и о
жизни. Дальнейшие разъяснения она предоставила остальным. Те принялись
доказывать королю, вдаваясь во всякие подробности, что Колиньи призвал сюда
полчища немцев и швейцарцев, Карлу с ними не справиться.

— Что ж, продолжай звать его отцом! — вставила мать ледяным тоном. С другой
стороны-де, католики, наконец, решили двинуться на протестантов, но уже не под
его началом. — А ты тряпка и сидишь на своей заднице между обеими партиями, и
обе видят в тебе врага, — заявил его брат д’Анжу, который еще никогда не
осмеливался так с ним разговаривать. Его Карл хоть понимал; кроме него, понимал
еще господина де Тавана. Лопотание же трех итальянцев он разбирал тем меньше,
чем громче и нахальнее они что-то выкрикивали, силясь выражаться по-французски.
Все вдруг заговорили с Карлом совсем иначе, чем вправе ожидать король. Словно
все его понимание роли государя подвергалось сомнению.  Король должен быть
далек и недоступен, точно на портрете, всем своим видом он держит людей на
почтительном расстоянии — тем, как он стоит, выступает, смотрит на них косящим
взглядом из-под полуопущенных век.

Поэтому Карл Девятый выпрямился как можно величественнее — насколько это
было возможно в ночной сорочке, к тому же он запутался в ней ногами. Посмотрел
своим косящим взглядом на вторгшихся к нему наглецов и заявил: — Судебное дело
пойдет своим чередом. Виновность Гизов ясна. Я покараю их.  Такова моя
воля.

А мадам Екатерина ему в ответ: — Нет, не твоя. Это воля твоих гугенотов, а
ты лишь их орудие, бедный сын мой. Если же ты будешь допрашивать Гизов, они
тебе скажут, что действовали только по указанию твоей матери и твоего брата,
ибо именно мы повелели стрелять в адмирала, чтобы спасти тебя.

Она преподнесла ему это чудовищное разоблачение, даже не повысив голоса,
даже не пожав плечом; поэтому в первую минуту он не в силах был сообразить, что
именно она совершила. И довольно спокойно переспросил: — Ты повелела? Мать,
этого не может быть!

Она сидела перед ним, подняв взор к потолку, но неотступно продолжала
следить за сыном. Три итальянца уже хотели снова вмешаться. Д’Анжу приказал им
молчать, он с трудом сдерживал дрожь. Наступила опаснейшая минута; напрасно
любимчик королевы перед тем убеждал ее не открывать Карлу правды. Она же
считала, что правда жестка, как палка, и потому очень полезна ее бедному сыну.
— Да, я повелела, — подтвердила она и продолжала сидеть все в той же позе,
глядя в потолок и зорко наблюдая за происходившими в сыне переменами. Карл
побледнел, потом вспыхнул, сделал резкое движение к двери, сдержался. В течение
двух-трех секунд казалось, что он вот-вот вызовет стражу и всех тут же
арестует, в том числе и свою мать.

Этого не случилось. Кровь бросилась ему в голову, он покачнулся. — Сядь, сын
мой, — посоветовала она ему, а любимчику сделала знак, чтобы тот перестал так
нелепо трястись.

«Мясник колеблется, — подумала она о Карле Девятом. — А моими действиями
Габсбург будет доволен, да и созвездия хотят этого. Все в порядке».

Карл оперся о спинку стула и злобно процедил: — В монастырь бы вас заточить,
мадам, вы сделали меня убийцей моего лучшего друга и призвали на мою голову
проклятия современников и потомков.

Однако мадам Екатерина не утратила своего спокойствия, оно доходило до
какой-то тупости и в конце концов должно было парализовать каждого. Она
неумолимо шла к цели: — Так как ты уже заслужил проклятие, спаси хоть свою
жизнь и свой престол! Ведь достаточно одного удара мечом!

Он понял, кому нужно нанести этот удар. И, словно сам был им сражен,
повалился на стул. Он совершил роковую ошибку: отныне все, по одному или
вместе, уже могли нажимать на него сколько им было угодно. — Ведь
один-единственный удар мечом, сир, прикажите нанести его и тем самым
предотвратите неисчислимые бедствия и избиения многих тысяч!

Карл судорожно помотал головой и закрыл глаза. — Парижские кварталы
вооружаются, — воскликнул д’Анжу, осмелев, и стукнул кулаком по столу. Париж
действительно хватался за оружие, но виной тому был сам д’Анжу, пустивший слух,
будто на Париж идут ускоренным маршем несметные полчища гугенотов.

Карл чуть приоткрыл глаза и бросил на брата усталый взгляд, полный глубокого
презрения. Припертый к стене, потерявший мужество, он все же на свой лад
сопротивлялся; он замкнулся в себе и глубоко презирал их. Тогда заговорщики
удвоили усилия, стараясь скопом сломить волю одного человека: — Ты уже не
можешь отступить… Вы уже не можете, сир… отступить… — Один поддерживал
другого, голос предыдущего сливался с голосом последующего и все-таки
самостоятельно проступал сквозь остальные: низкий глухой голос старухи,
крикливые голоса обоих итальянцев и еще чей-то, скрипучий, как у попугая. А
д’Анжу и Таван то и дело как бы вонзали в эту мешанину подзадоривающий боевой
клич: — Смерть адмиралу!

Карл терпел пытку целый час. Время от времени он повторял, хотя его никто
уже не слушал, да и не намерен был слушать: — Я не позволю пальцем тронуть
адмирала. — И еще говорил: — Я не могу нарушить свое королевское слово. — Он
его дал французскому дворянину, но забыл, кто перед ним сейчас. Поэтому он все
равно что ничего не сказал.

Вдруг у него вырвался стон, однако он поборол свою слабость, поднял голову и
угрожающе простер руки к двери. «Значит, все-таки решил позвать стражу?» —
подумала его мать, и ей стало не по себе. Но он сделал нечто гораздо более
неожиданное. Он спросил:

— Где брат мой?

Тут воцарилось глубокое молчание; все смотрели то на него, то друг на друга.
Что он хотел этим сказать? Кого имел в виду? Мать ответила: — Твой брат здесь,
сын мой. — Но так как ее ответ не оказал на него никакого действия, она
перестала что-либо понимать. Во всем, что касалось фактов, мадам Екатерину
нельзя было смутить, но перед чувствами она терялась. Да ее и не было при том,
как однажды вечером ее бедный пьяный сын, словно затравленный, шептал на ухо
своему зятю: — Наварра! Отомсти за меня! Потому и сестру тебе отдаю! Отомсти за
меня и мое королевство!

По чистой случайности молодой король Наварры в это время лежал в постели,
окруженный сорока протестантами. Но ведь он мог бы и встать. Немало требований
собирались они предъявить королю; можно было и не откладывать до утра, а
отправиться к нему сейчас же и, располагая превосходящими силами, взять
приступом его прихожую. Вот дверь уже распахивается: брат мой! Ты пришел
освободить меня!

Но дверь не открывается, брат оставил его, несчастный понял, что конец
близок, и мадам Екатерина это сразу по нему увидела, в таких вещах она
разбиралась. Карлу кажется, что он всеми предан, брошен на произвол судьбы.
Скорее нанести последний удар, добить его. Опираясь на палку, она вскочила с
места, схватила за руку своего сына д’Анжу и закричала громче, чем все они
кричали до сих пор: — Уйдем отсюда, бросим этот двор, чтобы спастись от гибели
и не видеть катастрофы! А как легко было ее избежать! Но у твоего брата нет
мужества! Он трус!

Услышав это, Карл вскочил. Трус! Ему почудился свист хлыста, словно его
ударили по лицу. Перед ним разверзлась бездна — ведь мать отступилась от него,
В нем бушевали противоречивейшие мысли и чувства: честь, страх, ярость и
сознание своей правоты — все перемешалось, ему чудилось, что он весь истерзан;
его лицо подергивалось; он готов был упасть перед ними на колени и готов был
любого из них заколоть кинжалом. Однако он избрал третье — он словно обезумел.
И эта вспышка бешенства в последнюю минуту спасла его от гибельного отчаяния.
Карл забегал по комнате, зарычал, чтобы еще пуще разжечь себя. В его
неистовстве было столько же актерства, сколько и подлинного ужаса, от которого