1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Катер несчастного Мариона пристал к берегу в семь часов  утра. Дикари с веселым видом выскочили навстречу гостям и на плечах вынесли на  берег офицеров и матросов, которые не пожелали замочить себе ноги.    

На берегу французы разошлись в разные стороны. Тут‑то  дикари, вооруженные копьями и дубинами, набросились на них по десятку на одного  и прикончили. Раненому Тюрнеру удалось ускользнуть от врагов и спрятаться в  чаще. Сидя там, он был свидетелем страшных сцен. Дикари сдирали с мертвых  одежду, вспарывали им животы, рубили их на куски. Никем не замеченный, Тюрнер  бросился в море и, почти умирающий, был подобран шлюпкой с «Маскарена».    

Все это привело в ужас команды обоих судов. Раздались  призывы к мести. Но, прежде чем мстить за мертвых, надо было спасать живых.  Ведь на берегу находилось три лагеря, и их окружали тысячи кровожадных дикарей‑людоедов,  которые уже вошли во вкус.    

Капитана Крозе на судне не было: он ночевал в лагере, в  лесу, поэтому необходимые меры поспешил принять старший офицер Дюклемер. Он  отправил с «Маскарена» шлюпку с офицером и отрядом солдат. Этому офицеру был  отдан приказ в первую очередь спасти плотников. Он отправился, проплыл вдоль  берега, увидел разбитый катер капитана Мариона и высадился на берег.    

Капитан Крозе, которого, как сказано, не было на судне,  ничего не знал о резне, как вдруг около двух часов пополудни он увидел  приближающийся отряд. Предчувствуя что‑то недоброе, Крозе поспешил ему  навстречу и узнал, что произошло. Не желая лишать бодрости духа всех  работников, Крозе запретил сообщать им об этом.    

Между тем толпы туземцев заняли все окрестные возвышенности.  Капитан Крозе велел взять самые важные инструменты, остальные зарыть, поджечь  навесы и затем стал отступать, уводя шестьдесят человек.    

Туземцы шли за ними, выкрикивая: «Такури мате Марион!» [112] Они надеялись запугать  матросов известием о гибели их командира. Матросы, охваченные бешенством,  хотели было броситься на дикарей. Капитану Крозе с трудом удалось удержать их.    

Прошли два лье. Отряд добрался до берега, и, соединившись с  матросами из второго лагеря, все разместились по шлюпкам. Все это время тысячи  дикарей сидели на земле и не двигались. Но, как только лодки вышли в море,  вслед полетели камни. Тут четыре матроса, хорошие стрелки, открыли огонь и уложили  одного за другим всех вождей, к великому изумлению дикарей, не имевших понятия  об огнестрельном оружии.    

Капитан Крозе, вернувшись на «Маскарен», тотчас же послал  шлюпку на островок Моту‑Аро. Под охраной отряда солдат бывшие на островке  больные провели там еще одну ночь, а утром были водворены на суда.    

На другой день сторожевой пост Моту‑Аро был усилен еще одним  отрядом. Надо было очистить островок от орд туземцев и заполнить резервуары  водой. В поселении на Моту‑Аро насчитывалось триста жителей. Французы напали на  них. Шестерых вождей они убили, остальных дикарей обратили в бегство штыками, а  деревню сожгли.    

Однако «Маркиз де Кастри» не мог выйти в море без мачт, и  Крозе, вынужденный отказаться от кедровых стволов, распорядился починить старые  мачты. Снабжение судов пресной водой продолжалось. Так прошел месяц. Дикари не  раз делали попытки вернуть Моту‑Аро, но добиться этого не могли. Как только  показывались пироги, пушечные выстрелы превращали их в щепы.    

Наконец работы были закончены. Оставалось узнать, не спасся  ли кто‑нибудь из шестнадцати жертв, и отомстить за всех остальных. Шлюпка с  отрядом офицеров и солдат направилась к деревне, где жил Такури. При  приближении шлюпки этот вероломный и трусливый вождь, одетый в шинель командира  Мариона, убежал. Хижины поселка были тщательно обысканы. В хижине самого Такури  оказался череп недавно изжаренного человека. На нем еще виднелись следы зубов  людоеда. Тут же висела человеческая ляжка, насаженная на деревянный прут. Нашли  сорочку Мариона с окровавленным воротником, одежду и пистолеты юного Водрикура,  оружие с катера и много изодранной одежды. Подальше, в другом поселке,  наткнулись на вычищенные и сваренные человеческие внутренности.    

Все эти неопровержимые доказательства убийства и людоедства  были собраны. Человеческие останки почтили погребением. А затем поселения  Такури и его соучастника Пики‑Оре были преданы пламени. 14 июля 1772 года оба  судна покинули эти роковые места.    

Таково было ужасное событие, помнить о котором должен каждый  путешественник, вступающий на берега Новой Зеландии. Неблагоразумен капитан,  который не учтет подобного предупреждения. Новозеландцы и поныне вероломны и  падки на человеческое мясо. В этом убедился и Кук во время своего второго  путешествия, в 1773 году.    

Шлюпка одного из его кораблей, посланная 17 декабря на  новозеландский берег за образцами диких трав, так и не вернулась. На шлюпке  находился мичман с девятью матросами. Капитан Фюрно, обеспокоенный, послал на  ее розыски лейтенанта Берни. Тот, высадившись на месте, где пристала шлюпка, увидел,  по его словам, «ужасную картину зверства и варварства, о которой нельзя  говорить без содрогания. Кругом валялись разбросанные на песке головы,  внутренности, легкие наших товарищей, и здесь же несколько собак доедали другие  такие же останки».    

Чтобы закончить этот кровавый перечень, следует добавить к  нему нападение, произведенное в 1815 году новозеландцами на судно «Бразерс», а  также гибель в 1820 году всей команды судна «Бойд» под командой капитана  Томсона. Наконец, 1 марта 1829 года вождь Энараро разграбил судно «Хоус»,  пришедшее из Сиднея. Орда его людоедов убила несколько матросов, трупы которых  затем зажарила и съела.    

Вот какой была та Новая Зеландия, куда шел бриг «Маккуори»  со своей тупоумной командой, возглавляемой капитаном – пьяницей.    

 Глава IV    

ПОДВОДНЫЕ СКАЛЫ    

     

Между тем утомительный переход продолжался. 2 февраля,  через шесть дней после отплытия, «Маккуори» еще не достиг оклендского  побережья. Ветер был благоприятный – юго‑западный. Но бригу мешали встречные  течения, и он едва двигался вперед. Море было бурное. «Маккуори» сильно качало,  весь остов его трещал; судно зарывалось в волны и с трудом поднималось. Плохо  натянутые ванты, бакштаги и штаги недостаточно крепко держали мачты, а сильная  качка расшатывала их.    

К счастью еще, Уилл Холли, вообще не любивший торопиться, не  ставил много парусов, а то мачты неизбежно сломались бы. Джон Манглс не терял  надежды, что эта жалкая посудина дотащится без особых злоключений до гавани, но  ему было тяжело видеть, в каких плохих условиях находятся на бриге его  спутники.    

Однако ни леди Элен, ни Мери Грант ни на что не жаловались,  хотя непрекращающийся дождь и заставлял их сидеть в рубке. Там было душно и  очень ощущалась качка. Поэтому, не обращая внимания на дождь, они часто  выходили на палубу, и только налетавший шквал заставлял их спускаться в тесную  рубку, более годную для перевозки товаров, чем пассажиров, а тем более женщин.    

Друзья старались как‑нибудь развлечь их. Паганель пробовал  было заинтересовать их своими рассказами, но это ему плохо удавалось. Печальное  возвращение всех угнетало. И если прежде речи географа о пампасах, об Австралии  слушались с интересом, то все его замечания и размышления о Новой Зеландии  принимались холодно и равнодушно. Ведь путешественники плыли в этот мрачный  край без воодушевления, без вдохновляющей цели, не по своему желанию, а по  злому капризу судьбы.    

Из всех пассажиров «Маккуори» наибольшего сожаления  заслуживал лорд Гленарван. Он редко бывал в рубке: ему не сиделось на месте. По  природе нервный и легко возбуждающийся, он не мог примириться с этим  заключением в тесной каюте. Весь день и часть ночи проводил он на палубе и, не  обращая внимания ни на волны, хлеставшие по ней, ни на потоки дождя, то стоял,  опершись на поручни, то лихорадочно расхаживал взад и вперед. И все время смотрел  на море. Когда на короткое время рассеивался туман, Гленарван не отрывал глаз  от подзорной трубы. Казалось, он вопрошал эти немые волны; ему хотелось взмахом  руки разорвать эту завесу тумана, это скопление паров, застилавшее горизонт. Он  никак не мог примириться, и лицо его выражало глубокое страдание. Это был  энергичный человек, до сей поры удачливый и сильный, которому вдруг изменили  сила и удача.    

Джон Манглс не покидал Гленарвана и вместе с ним переносил  ненастье. В тот день Гленарван особенно настойчиво вглядывался в прорывы дымки  у горизонта.    

– Вы ищете землю, милорд? – спросил Джон Манглс.  Гленарван отрицательно покачал головой.    

– Все же вам не терпится, наверно, сойти с этого  брига, – продолжал молодой капитан. – Мы должны были увидеть огни  оклендского порта еще тридцать шесть часов назад.    

Гленарван ничего не ответил. Он продолжал смотреть в  подзорную трубу на горизонт, в ту сторону, откуда дул ветер.    

– Земля не там, – заметил Джон Манглс. –  Смотрите направо, милорд.    

– Зачем, Джон? – сказал Гленарван. – Я ищу не  землю.    

– А что же, милорд?    

– Мою яхту! Мой «Дункан»! – гневно ответил  Гленарван. – Ведь он должен плавать здесь, в этих водах, занимаясь гнусным  пиратским ремеслом. Говорю тебе, Джон, он здесь, на пути судов между Австралией  и Новой Зеландией. У меня предчувствие, что мы с ним встретимся.    

– Да избавит нас бог от этой встречи, милорд!    

– Почему, Джон?    

– Вы забываете, милорд, в каком мы теперь положении.    

На этом бриге, если «Дункан» погонится за нами, мы не в силах  уйти от него.    

– Уйти, Джон?    

– Да, милорд. Мы тщетно пытались бы это сделать! Мы  были бы захвачены и оказались бы во власти этих негодяев, а Бен Джойс показал  уже, что он не отступит перед преступлением. Дело не в нашей жизни – мы  защищались бы до последнего вздоха. Но подумайте, милорд, о наших спутницах!    

– Бедные женщины! – прошептал Гленарван, – У  меня разрывается сердце, Джон, и порой я прихожу в отчаяние. Мне кажется, что  нас ждут новые беды, что судьба против нас, и мне делается страшно.    

– Вам, милорд?    

– Не за себя, Джон, но за тех, кого я люблю и кого  любишь ты.    

– Успокойтесь, милорд, – ответил молодой  капитан. – Бояться нечего. «Маккуори» идет неважно, но все же идет. Уилл  Холли – тупоумная скотина, но ведь я здесь, и если мне покажется, что подходить  к берегу рискованно, я поверну судно обратно в море. Но боже нас сохрани  очутиться бок о бок с «Дунканом», милорд, поэтому заметить его важно лишь для  того, чтобы успеть избежать встречи, уйти.    

Джон Манглс был прав: встреча с «Дунканом» оказалась бы  роковой для «Маккуори». Пираты были страшны в этих водах, где они могли  свободно разбойничать. К счастью, яхта не появилась; наступила шестая ночь со  времени отплытия из Туфоллд‑Бей, а опасения Джона Манглса не оправдались.    

Но эта ночь обещала быть ужасной. В семь часов стемнело  почти внезапно. Небо стало грозным. Инстинкт моряка заговорил даже в пьяном  Уилле Холли. Протирая глаза и тряся огромной рыжей гривой, капитан вышел из  каюты, с силой втянул в себя воздух – как выпивают для отрезвления стакан воды –  и принялся осматривать паруса. Ветер свежел и, повернув на четверть румба к  западу, нес бриг к новозеландскому побережью.    

Уилл Холли с грубой бранью накинулся на матросов, велел им  убрать на ночь брамсели. Джон Манглс одобрил про себя распоряжение капитана. Он  решил не вступать ни в какие разговоры с этим грубияном. Но ни молодой капитан,  ни Гленарван не ушли с палубы. Два часа спустя ветер еще усилился, и Уилл Холли  приказал взять на рифы марсели. С этой работой трудно было бы справиться  команде из пяти человек, если бы на «Маккуори» не имелось двойного рея  американской системы. Достаточно было опустить верхний рей, чтобы марсели  сократились до минимальной величины.    

    

Прошло еще два часа. Море разбушевалось. Волны так резко  били в бриг, как будто его киль натыкался на рифы. Это было не так, просто  тяжелый корпус брига с трудом поднимался на гребни, и потому его захлестывали  надвигавшиеся сзади волны. Шлюпка, висевшая над левым бортом, была смыта.    

Джон Манглс тревожился. Всякому другому судну были бы  нипочем эти, в сущности, не такие уж страшные волны, но с тяжеловесным  «Маккуори» можно было опасаться пойти ко дну, ибо каждый раз, когда он  зарывался в волны, на палубу обрушивалось столько воды, что она не успевала  схлынуть через шпигаты [113] и  угрожала затопить бриг. Было бы благоразумно прорубить топорами фальшборты, но  Уилл Холли не согласился принять такую меру предосторожности. Впрочем,  «Маккуори» грозила еще большая опасность, и предотвратить ее уже не было  времени.    

Около половины двенадцатого ночи до Джона Манглса и  Вильсона, стоявших у борта с подветренной стороны, вдруг донесся какой‑то  необычный шум. Оба опытные моряки, они насторожились. Джон схватил матроса за  руку.    

– Прибой! – сказал он.    

– Да, – отозвался Вильсон, – это волны  разбиваются о рифы.    

– Не более чем в двух кабельтовых?    

– Не больше! Там земля!    

Джон перегнулся через борт, посмотрел на темные волны и  крикнул:    

– Лот, Вильсон, лот!    

Хозяин «Маккуори», стоявший на носу, по‑видимому, не  сознавал своего положения. Вильсон схватил свернутый лот и бросил его в воду.  Веревка заскользила между его пальцев. У третьего узла лот остановился.    

– Три сажени! [114] –  крикнул Вильсон.    

– Капитан, мы у рифа! – воскликнул Джон, подбегая  к Уиллу Холли.    

Заметил ли Джон Манглс, как Холли пожал плечами, но только  молодой капитан кинулся к штурвалу, повернул румпель, а Вильсон, бросив лот,  стал подтягивать марсель, чтобы привести бриг к ветру. Вахтенный матрос,  которого Джон Манглс с силой оттолкнул, был озадачен этим внезапным нападением.    

– Трави! Трави! – кричал молодой капитан,  поворачивая бриг таким образом, чтобы уйти от подводных скал.    

С полминуты судно шло, почти касаясь рифов правым бортом, и  даже в темноте Джон разглядел футах в тридцати от «Маккуори» белые гребни  ревущих волн. Тут Уилл Холли, оценив наконец грозящую судну опасность, потерял  голову. Еле протрезвившиеся матросы никак не могли понять, чего требует  капитан. Несвязная речь, противоречивые приказания – видно, у этого  тупоголового пьяницы совсем не было хладнокровия. Холли был поражен: он считал,  что земля от него еще в тридцати – сорока милях, а она оказалась в каких‑нибудь  восьми. Судно отнесло течением в сторону от его обычного пути, и жалкий капитан  растерялся.    

Благодаря быстро произведенному Джоном Манглсом маневру  «Маккуори» избежал подводных скал. Но Джон Манглс не знал, что его ждет. Быть  может, рифы окружали его со всех сторон? Ветер нес бриг прямо к востоку, и  каждую минуту можно было наткнуться на риф.    

В самом деле, вскоре шум прибоя стал нарастать справа.    

Снова Джон Манглс повернул румпель до отказа. Перед  форштевнем судна бурлил один бурун за другим. Надо было во что бы то ни стало  выйти в открытое море. Но удастся ли так круто развернуть такое неустойчивое  судно под зарифленными парусами? Шансов на успех немного, но все же надо было  отважиться на этот маневр.    

– Румпель вниз! До отказа! – крикнул Джон Манглс  Вильсону.    

«Маккуори» стал приближаться к новой полосе подводных скал.  Кипели буруны. Наступила минута мучительного ожидания. Волны светились от пены,  будто вспыхивая фосфорическим светом. Море ревело, словно морские чудовища из  античной мифологии. Вильсон и Мюльреди, нагнувшись, изо всех сил налегали на  штурвал.    

Вдруг – страшный толчок. «Маккуори» наткнулся на риф. Штаги  лопнули, и фок‑мачта потеряла устойчивость. Удастся ли развернуть судно без  других аварий?    

Нет, не удалось: на какой‑то миг ветер спал и бриг снова  снесло. Маневр сорвался. Нахлынувший вал подхватил судно, поднял и со страшной  силой швырнул на скалы. Фок‑мачта со всей оснасткой рухнула. Бриг дважды  ударился килем о скалы и, накренившись на правый борт на тридцать градусов,  замер.    

Стекла в рубке разлетелись вдребезги. Пассажиры бросились на  палубу. Но по ней перекатывались волны, и оставаться там было опасно. Джон  Манглс, зная, что судно основательно увязло в песке, попросил их вернуться в  рубку.    

– Говорите правду, Джон, – хладнокровно обратился  к молодому капитану Гленарван.    

– Правда, милорд, такова: ко дну мы не пойдем. Будет ли  судно разбито волнами, это другой вопрос, но у нас есть время.    

– Теперь полночь?    

– Надо подождать, пока рассветет.    

– Нельзя ли спустить шлюпку?    

– При такой волне и в темноте это немыслимо. И в какую  сторону плыть к берегу?    

– Хорошо, Джон, останемся здесь до утра.    

В это время Уилл Холли бегал словно сумасшедший по палубе  своего брига. Его матросы, выйдя из остолбенения, высадили дно у бочонка с  водкой и принялись распивать его. Джон предвидел, что скоро начнется пьяный  дебош. Рассчитывать, что капитан сможет удержать свою команду, не приходилось.  Этот ничтожный человек рвал на себе волосы и ломал руки. Он думал только о  своем грузе, который не был застрахован.    

– Я разорен! Я погиб! – кричал он, перебегая от  одного борта к другому.    

Джон Манглс не стал его утешать. Он велел спутникам достать  оружие, и все приготовились дать отпор матросам, которые пили водку и страшно  ругались.    

– Пусть только кто‑нибудь из этих мерзавцев приблизится  к рубке – я убью его как собаку, – спокойно заявил майор.    

Матросы, должно быть, поняли, что с ними церемониться не  станут, и, увидев, что пытаться грабить их бесполезно, куда‑то исчезли. Джона  Манглса эти пьяницы больше не заботили. Он с нетерпением ждал рассвета.    

Бриг оставался совершенно неподвижным. Ветер стихал. Море  мало‑помалу успокаивалось. Видимо, корпус судна мог продержаться еще несколько  часов. С восходом солнца Джон Манглс рассчитывал разглядеть берег. Если  пристать будет нетрудно, то ялик – последняя лодка на судне – перевезет на  берег и команду и пассажиров. Придется сделать не меньше трех рейсов, ибо в  ялик помещалось всего четыре человека. Ведь шлюпку, как было сказано, снесло  волной.    

Обдумывая это опасное положение, Джон Манглс, опершись о  борт, прислушивался к шуму клокочущих бурунов. Он старался разглядеть что‑нибудь  в беспросветном мраке и раздумывал, на каком расстоянии могла находиться эта  столь желанная, но страшная земля. Буруны часто тянутся на несколько миль от  берега. Сможет ли легкая, хрупкая лодка выдержать такой переход?    

В то время как Джон Манглс, нетерпеливо ожидая, когда  просветлеет небо, думал обо всем этом, женщины, положившись во всем на него,  спали на своих койках. Неподвижность судна дала им несколько часов отдыха.  Гленарван, Джон Манглс и их спутники, не слыша больше" криков мертвецки  пьяной команды, также решили немного поспать. В час ночи на «Маккуори»,  дремавшем на своем песчаном ложе, воцарилась полная тишина.    

Около четырех часов утра на востоке показались первые  проблески зари. Облака посветлели в бледных лучах рассвета. Джон Манглс снова  поднялся на палубу. Туманная завеса застилала горизонт. Какие‑то неясные  очертания будто реяли на некоторой высоте в утренней дымке. Легкая зыбь  колыхала море, и волны терялись в клубах тумана.    

Джон Манглс стал ждать. Мало‑помалу делалось светлее, восток  загорался алым светом. Туман медленно поднимался. Стали видны выступающие из  воды черные скалы. Затем за Полоской пены проступила черта, а высоко над нею  загорелся, словно маяк, яркий свет – это еще невидимое солнце осветило  остроконечную вершину горы. Земля была там, милях в девяти.    

– Земля! – крикнул Джон Манглс.    

Его спутники, разбуженные этим криком, выбежали на палубу  брига и молча устремили глаза на побережье, видневшееся у горизонта.  Гостеприимное или пагубное, оно должно было дать им приют.    

– Где Уилл Холли? – спросил Гленарван.    

– Не знаю, милорд, – ответил Джон Манглс.    

– А его матросы?    

– Скрылись, как и он.    

– И, вероятно, как и он, мертвецки пьяны, –  добавил Мак‑Наббс.    

– Разыщите их, – сказал Гленарван. – Нельзя  же их бросить на этом судне.    

Мюльреди и Вильсон спустились в кубрик и тут же вернулись  обратно. Там никого не оказалось. Затем они тщательно осмотрели все судно, до  самого трюма, но ни Уилла Холли, ни его матросов нигде не обнаружили.    

– Как, никого? – сказал Гленарван.    

– Не упали ли они в море? – спросил Паганель.    

– Все возможно, – отозвался Джон Манглс, очень  озабоченный этим исчезновением. Затем, направляясь на корму, он крикнул: – К  ялику!    

Вильсон и Мюльреди последовали за ним, чтобы спустить на  воду ялик, но его не было – он исчез.    

 Глава V    

МАТРОСЫ ПОНЕВОЛЕ    

     

Уилл Холли ночью сбежал вместе со своей командой на  единственной лодке брига. В этом не могло быть ни малейшего сомнения. Капитан,  обязанный оставить судно последним, покинул его первым.    

– Эти мерзавцы сбежали, – сказал Джон  Манглс. – Что ж, тем лучше, милорд, они избавили нас от многих неприятных  сцен.    

– И я того же мнения, – согласился  Гленарван. – К тому же, Джон, на судне ведь есть и капитан, и матросы,  если не умелые, то, во всяком случае, храбрые, твои товарищи. Приказывай, мы  готовы повиноваться!    

Майор, Паганель, Роберт, Вильсон, Мюльреди и даже Олбинет  встретили рукоплесканиями слова Гленарвана и, выстроившись на палубе, стали  ждать распоряжений Джона Манглса.    

– С чего же нам начать? – спросил Гленарван.  Молодой капитан бросил взгляд на море, затем на поломанные мачты брига и,  подумав немного, сказал:    

– Есть два способа выйти из положения: или снять с  рифов бриг и снова выйти в море, или добраться до побережья на плоту –  построить его будет нетрудно.    

– Если бриг можно снять с рифов, снимем его, –  ответил Гленарван. – Это лучший выход, не правда ли?    

– Да, милорд, ведь на суше мы бы очутились без всяких  средств передвижения.    

– Будем держаться подальше от берега, – заметил  Паганель, – лучше опасаться Новой Зеландии.    

– Да к тому же из‑за беспечности Холли мы значительно  отклонились от курса, – прибавил Джон Манглс. – Нас, очевидно,  отнесло к югу. В полдень я определю наши координаты, и если, как я предполагаю,  мы находимся южнее Окленда, то я попытаюсь достигнуть его, плывя вдоль берегов.    

– Но ведь бриг поврежден. Как же быть? – спросила  леди Элен.    

– Я не думаю, чтобы эти повреждения были  серьезны, – ответил Джон Манглс. – Я заменю сломанную фок‑мачту  временной, и «Маккуори» пойдет, куда мы пожелаем, правда, медленно, но все же  пойдет. Если же, на наше несчастье, корпус брига проломлен или вообще нельзя  будет снять его с рифов, тогда придется покориться необходимости и добираться  до берега на плоту, а там идти пешком в Окленд.    

– В первую очередь надо осмотреть судно, – сказал  майор.    

Гленарван, Джон Манглс и Мюльреди спустились в трюм. Здесь  было беспорядочно навалено тонн двести дубленой кожи.    

С помощью укрепленных талей можно было перемещать тюки с  кожей без особого труда. Чтобы облегчить судно, Джон Манглс распорядился  немедленно выбросить часть тюков в море.    

После трех часов тяжелой работы дно трюма было расчищено, и  его осмотрели. Выяснилось, что два шва обшивки левого борта разошлись. Так как  «Маккуори» лег на правый борт, то левый, поврежденный, был над водой. Только  поэтому трюм не затопило. Вильсон законопатил швы паклей, а потом аккуратно  забил их медным листом. Лот показал, что воды в трюме меньше двух футов. Эту  воду легко можно было выкачать насосами и тем облегчить судно.    

Осмотр корпуса показал Джону Манглсу, что, сев на рифы,  «Маккуори» мало пострадал. Конечно, когда бриг снимется, часть фальшкиля,  увязнув в песке, может остаться в нем, но это не опасно.    

После проверки внутренних частей судна Вильсон нырнул в  воду, чтобы выяснить положение «Маккуори» на мели. Оказалось, что бриг,  обращенный носом на северо‑запад, сел на песчано‑илистую мель, очень круто  опускающуюся в море. Низ форштевня и две трети киля глубоко застряли в песке.  Остальная же часть до ахтерштевня была в воде, глубина которой в этом месте  доходила до пяти саженей. Так что руль не увяз и мог действовать свободно.  Какая удача: значит, можно воспользоваться им, как только понадобится!    

В Тихом океане прилив не особенно силен, но все же Джон  Манглс рассчитывал на него, чтобы снять с мели «Маккуори». Бриг стал на мель  приблизительно за час до начала отлива. С понижением воды бриг все больше и  больше кренился на правый борт. В шесть часов утра, когда отлив кончился, этот  крен достиг своего максимума, а подпирать бриг так и не пришлось. Поэтому  удалось сохранить реи и шесты, из которых Джон Манглс собирался сделать  временную мачту и поставить на носу брига.    

Оставалось подготовить все для снятия «Маккуори» с мели.  Работа долгая и утомительная. Было, конечно, немыслимо закончить ее к приливу,  то есть к двенадцати с четвертью часам дня. Можно было только посмотреть, что  станет при подъеме воды со свободной частью брига, а решающее усилие будет  сделано при следующем приливе.    

– За дело! – скомандовал Джон Манглс.    

Новоиспеченные матросы были наготове. Джон Манглс начал с  того, что распорядился убрать паруса. Майор, Роберт и Паганель под руководством  Вильсона взобрались на марс[115].  Надутый ветром грот‑марсель помешал бы подъему судна. Надо было его убрать, и  это кое‑как было сделано. Затем после упорной и тяжелой для неумелых рук работы  справились и с грот – брам‑реем. Юный Роберт, проворный, как кошка, и отважный,  как юнга, оказался очень полезным в этой нелегкой операции.    

Затем надо было бросить якорь, а то и два за корму, против  киля. Эти якоря должны были во время прилива стащить с мели «Маккуори». Такая  операция – дело нетрудное, когда есть шлюпка. Тогда якорь подвозят к заранее  назначенному месту и там бросают. Но лодки не было, и надо было чем‑то ее заменить.    

Гленарван был достаточно сведущ в морском деле, чтобы  понять, зачем все это нужно. Чтобы снять судно, севшее на мель во время отлива,  необходимо бросить якорь.    

– Но как же это сделать без лодки? – спросил он  Джона Манглса.    

– Соорудим что‑нибудь из обломков фок‑мачты и пустых  бочонков, – ответил капитан. – Дело будет трудное, но не невозможное,  ибо якоря «Маккуори» невелики. А если они будут заброшены и не сорвутся, я  надеюсь на успех.    

– Что ж, тогда не будем терять времени, Джон.    

Все, и матросы и пассажиры, были вызваны на палубу, и каждый  принялся за работу. Топорами перерубили снасти, еще удерживавшие фок‑мачту.  Мачта была сломана у верха, так что марс легко удалось снять. Из этой площадки  Джон Манглс собирался сделать плот. Ее укрепили на пустых бочонках так, чтобы  она смогла выдержать тяжесть якорей. К этому плоту приделали для управления  кормовое весло. Впрочем, отлив и так должен был отнести плот за корму, а  оттуда, забросив якорь, легко было вернуться на судно, держась за протянутый с  него канат.    

В полдень, когда плот был наполовину готов, Джон Манглс  поручил Гленарвану руководить работами и занялся определением местонахождения  брига. Знать это было чрезвычайно важно. К счастью, Джон Манглс нашел в каюте  Уилла Холли справочник Гринвичской обсерватории и секстант, очень грязный, но  вполне годный для работы. Молодой капитан вычистил его и принес на палубу.    

С помощью системы подвижных зеркал этот инструмент совмещает  с горизонтом изображение солнца в момент, когда оно находится на наибольшей  высоте над землей, то есть в полдень. Конечно, для этого нужно визировать через  линзу секстанта только настоящий горизонт, то есть линию слияния воды и неба.  Поэтому полоса земли, которая заслоняла эту линию на севере, мешала  наблюдениям.    

В таких случаях настоящий горизонт заменяют искусственным.  Обычно им служит плоский сосуд с ртутью, и визируют отраженное в ней солнце.  Ведь ртуть представляет собой идеально горизонтальное зеркало.    

У Джона не было ртути, но он вышел из положения, использовав  кюветку, наполненную дегтем, с поверхности которого солнце отражалось  достаточно четко. К счастью, долгота была известна – ведь судно находилось у  западного берега Новой Зеландии, – к счастью, потому что хронометра, чтобы  ее определить, не было.    

Джон Манглс не знал только широту, а для ее вычисления У  него было все, что нужно.    

С помощью секстанта он измерил высоту солнца в полдень над  горизонтом – 68° 30'. Расстояние от солнца до зенита равнялось, следовательно,  21° 30', так как в сумме эти два числа должны были составить 90°, Справочник  указывал, что в тот день, 3 февраля, солнечное склонение равнялось 16° 30'.  Сложив эту цифру с расстоянием до зенита – 21° 30', Джон получил искомую  широту: 38°. Итак, координаты «Маккуори» были таковы: 171° долготы и 38°  широты, не считая незначительной погрешности в вычислении из‑за несовершенства  приборов.    

Справившись по карте, купленной Паганелем в Идене, Джон  Манглс убедился, что авария произошла у входа в бухту Аотеа, севернее мыса  Кахуа, у берегов провинции Окленд. Город Окленд находится на тридцать седьмой  параллели, значит, «Маккуори» отнесло на один градус к югу. Теперь, для того  чтобы попасть в столицу Новой Зеландии, ему нужно было подняться на градус к северу.    

– Переход в какие‑нибудь двадцать пять миль.  Пустяк, – сказал Гленарван.    

– Двадцать пять миль по морю – пустяк, а по суше –  долгий и трудный путь, – возразил Паганель.    

– Поэтому сделаем все, что в человеческих силах, чтобы  снять «Маккуори» с мели, – сказал Джон Манглс.    

Снова принялись за работу. В четверть первого прилив достиг  высшей точки, но Джон Манглс не смог этим воспользоваться, ибо якоря еще не  были заброшены. Все же они с некоторым волнением наблюдали за тем, что делается  с «Маккуори». Не всплывет ли бриг благодаря приливу? Это должно было решиться в  течение пяти минут.    

Стали ждать. Раздался треск: это подводная часть судна хотя  и не поднялась, но все же поколебалась. Бриг не сдвинулся, но Джон Манглс  возложил надежды на следующий прилив.    

Работа кипела. К двум часам плот был готов. На него  погрузили малый якорь. Джон Манглс и Вильсон поместились на плоту,  предварительно прикрепив к корме судна перлинь[116]. Отлив отнес их на полкабельтова; здесь они  бросили якорь на глубине семидесяти футов. Якорь хорошо держал, и плот вернулся  к бригу.    

Остался второй, большой якорь. Спустить его оказалось  труднее. Но затем плот снова понесло отливом, и вскоре второй якорь был брошен  позади первого, на глубине ста футов. Покончив с этим, Джон Манглс и Вильсон,  подтягиваясь на канате, вернулись к «Маккуори».    

Канат и перлинь накрутили на брашпиль [117], и все стали ждать нового прилива, который  должен был начаться в час ночи. Было еще только шесть часов вечера.    

Джон Манглс похвалил своих матросов, а Паганелю даже внушил,  что если он будет всегда храбр и усерден, то может когда‑нибудь стать и  боцманом.    

Тем временем мистер Олбинет, трудившийся вместе со всеми,  вернулся на кухню. Он приготовил сытный обед, который пришелся как нельзя более  кстати. Все насытились и почувствовали себя в силах продолжать работу.    

После обеда Джон Манглс принял последние меры, которые  должны были обеспечить успех задуманного плана. Когда снимают с мели судно,  нельзя допустить ни малейшей оплошности. Подчас все срывается, и киль не  покидает своего песчаного ложа из‑за самой незначительной перегрузки.    

Джон Манглс уже распорядился выбросить в море большую часть  груза для облегчения брига. Теперь же остальные тюки с кожей, тяжелые шесты,  запасные реи, несколько бочек с балластом были помещены на корму, для того  чтобы она своей тяжестью помогла подняться форштевню. Вильсон и Мюльреди  вкатили на корму еще несколько бочонков, которые они затем наполнили водой. Эти  последние работы были закончены только к полуночи. Вся команда устала до  изнеможения, а это было особенно плохо, ибо вскоре должны были понадобиться все  ее силы. Это заставило Джона Манглса принять новое решение.    

К этому времени заштилело. Легкая зыбь едва морщила  поверхность моря. Всматриваясь в горизонт, Джон Манглс заметил, что юго‑западный  ветер меняется на северо‑западный. Моряк распознал это по особому расположению  облаков и их окраске. Вильсон и Мюльреди разделяли мнение капитана.    

Джон Манглс поделился своими наблюдениями с Гленарваном и  предложил ему отложить подъем брига на завтра.    

– Вот мои доводы, – сказал капитан. – Прежде  всего, мы очень утомлены, а между тем, чтобы высвободить «Маккуори», нужны все  наши силы. Затем, если даже нам удастся снять бриг с мели, то как вести его  среди подводных скал в такую темную ночь? Лучше действовать днем. У меня есть и  еще одно основание не спешить: нам на помощь может прийти ветер, и я этим  воспользуюсь. Мне хотелось бы, чтобы в тот момент, когда прилив поднимет эту  старую калошу, ветер дал ей задний ход. А завтра, если я не ошибаюсь, задует  северо‑западный ветер. Мы поставим паруса на грот‑мачту, и они помогут поднять  бриг.    

Эти доводы были настолько убедительны, что даже Гленарван и  Паганель, которым особенно не терпелось, сдались, и подъем «Маккуори» был  отложен на завтра.    

Ночь прошла благополучно. Установили вахту: главным образом  для наблюдения за якорями. Настал день. Предсказания Джона Манглса сбывались:  начинал дуть северо – западный ветер, все свежевший. Это сильно помогало. Весь  экипаж был вызван на палубу. Роберт, Вильсон и Мюльреди, сидя на верху грот‑мачты,  а майор, Гленарван и Паганель – на палубе, были готовы поставить в нужный  момент паруса. Закрепили грот‑марса‑реи. Грот и грот‑марсель взяли на гитовы [118].    

Было девять часов утра. До полного прилива оставалось еще  четыре часа. Они не прошли даром. Джон Манглс использовал это время для того,  чтобы заменить сломанную фок‑мачту временной. Это давало ему возможность уйти  из этих опасных мест, как только «Маккуори» будет снят с мели. Команда снова  напрягла все силы, и еще до полудня фока‑рей был прочно укреплен на носу брига  вместо мачты. Леди Элен и Мери Грант оказали большую помощь, приладив запасной  парус. Они очень радовались тому, что помогли общему спасению. Когда оснастка  «Маккуори» была закончена, он хотя и имел не особенно элегантный вид, но все же  мог идти, правда, не удаляясь от берега.    

Вода прибывала, по морю пошли небольшие волны. Черные  верхушки скал мало‑помалу исчезли среди бурунов, точно морские животные,  прячущиеся в родной стихии. Близился решительный момент. Путешественники ждали  его с лихорадочным нетерпением. Никто не говорил ни слова. Все глядели на  Джона, ожидая его приказаний.    

Молодой капитан, перегнувшись через борт на корме, наблюдал  за приливом. Он с беспокойством поглядывал на сильно натянутые канат и перлинь  якорей.    

В час дня прилив достиг наивысшего подъема. Наступил  короткий момент, когда вода не прибывает и не убывает. Надо было действовать  без промедления. Поставили грот и грот – марсель, и оба паруса надулись ветром.    

– К брашпилю! – крикнул Джон Манглс.    

Это был лежачий ворот с качалками, как у пожарных насосов.  Гленарван, Мюльреди и Роберт с одной стороны, Паганель, майор, Олбинет – с  другой навалились на качалки, приводившие брашпиль в движение. Джон Манглс и  Вильсон, схватив шесты, присоединили свои усилия к усилиям товарищей.    

– Смелей! Смелей! – кричал молодой капитан. –  Дружно, все сразу!    

Брашпиль сильно натянул канат и перлинь. Якоря держались  крепко. Надо было торопиться. Через несколько минут должен был начаться отлив.  Команда удвоила усилия. Свежий ветер надувал паруса. Корпус брига затрясся.  Казалось, вот‑вот он приподнимется. Казалось, подтолкни его еще одной рукой – и  он вырвется из песка.    

– Элен! Мери! – крикнул Гленарван.    

Молодые женщины бросились помогать товарищам. Брашпиль  лязгнул в последний раз. Вот и все. Бриг не двинулся. Операция не удалась.  Начинался отлив. Стало ясно, что такой небольшой команде даже с помощью ветра и  волн не снять судна с мели.    

 Глава VI,    

В КОТОРОЙ ТЕОРЕТИЧЕСКИ РАССМАТРИВАЕТСЯ ЛЮДОЕДСТВО    

     

Итак, первый способ спасения, испробованный Джоном Манглсом,  не удался. Надо было не медля прибегнуть ко второму. Было совершенно ясно, что  поднять «Маккуори» невозможно; ясно и то, что единственный выход – это покинуть  бриг. Ждать на нем маловероятной помощи было бы не только неосторожно, но  просто безумно. Пока появится этот спасительный корабль, «Маккуори» успеет  обратиться в щепки. Стоит только разыграться буре или просто подуть свежему  ветру с открытого моря, и волны потащат по песку злосчастный бриг, разобьют,  растерзают и размечут его обломки. Джон Манглс хотел добраться до суши раньше  этой неминуемой гибели судна.    

И он предложил построить такой крепкий плот, чтобы на нем  можно было перевезти на берег Новой Зеландии пассажиров и достаточное  количество съестных припасов.    

Обсуждать было некогда, и принялись за дело. Закипела  работа, и до наступления темноты было немало сделано. Около восьми часов вечера,  после ужина, в то время как леди Элен и Мери Грант лежали в рубке, Паганель и  все остальные расхаживали по палубе, обсуждая положение. Роберт не захотел идти  спать. Храбрый мальчуган слушал, готовый оказать какую угодно услугу, пойти на  любое самое опасное дело.    

Паганель спросил капитана, не может ли плот, вместо того  чтобы высадить пассажиров на берег, проплыть с ними вдоль побережья до Окленда.  Джон Манглс ответил, что такое плавание на ненадежном плоту невозможно.    

– А на ялике брига можно было бы решиться на то, что  нельзя сделать на плоту?    

– Но только в крайнем случае, – ответил Джон  Манглс, – и лишь при условии, что мы шли бы на нем днем, а ночью стояли на  якоре.    

– Так, значит, подлецы, которые нас бросили…    

– Ах, эти! – сказал Джон Манглс. – Они были  совсем пьяны, и я боюсь, что в такую непроглядную ночь они поплатились жизнью  за свой низкий поступок.    

– Тем хуже для них, – отозвался Паганель, –  но тем хуже и для нас, ибо ялик был бы нам очень полезен.    

– Что делать, Паганель! – вмешался в разговор  Гленарван. – Плот доставит нас на сушу.    

– Этого‑то мне и хотелось бы избежать, – сказал  географ.    

– Как, – воскликнул Гленарван, – нас ли,  закаленных в странствиях по пампасам, может испугать путешествие в каких –  нибудь двадцать миль.    

– Друзья мои, – ответил Паганель, – я не  сомневаюсь ни в нашей отваге, ни в мужестве наших спутниц. Двадцать миль – это,  конечно, сущий пустяк, но не в Новой Зеландии. Надеюсь, вы не заподозрите меня  в малодушии – ведь я первый уговаривал вас пересечь Америку, пересечь Австралию.  Но тут я еще раз повторяю: лучше все, что угодно, чем путешествие по этой  вероломной стране.    

– Разве лучше верная гибель на разбитом судне? –  возразил Джон Манглс.    

– Что же такого страшного для нас в Новой  Зеландии? – спросил Гленарван.    

– Дикари, – ответил Паганель.    

– Дикари? – повторил Гленарван. – Но разве мы  не можем избежать встречи с ними, держась берега? И вообще, что могут несколько  жалких дикарей сделать с десятком европейцев, хорошо вооруженных и готовых  защищаться.    

– Это вовсе не жалкие дикари, – отвечал, качая  головой, Паганель. – Новозеландцы объединены в грозные племена, борющиеся  против английского владычества. Они сражаются с захватчиками, часто побеждают  их, а победив, всегда съедают!    

– Так это людоеды! Людоеды! – крикнул Роберт, а  затем прошептал еле слышно: – Сестра… леди Элен…    

– Не бойся, мой мальчик, – сказал, желая успокоить  его, Гленарван. – Наш друг Паганель преувеличивает.    

– Я ничего не преувеличиваю, – возразил  географ. – Роберт уже не раз показал себя мужчиной, и я говорю с ним как с  мужчиной, не скрывая правды. Новозеландцы самые жестокие, если не сказать самые  убежденные, из всех людоедов. Они пожирают всех, кто им попадается. Для них  война – всего лишь охота за вкусной дичью, которая называется человеком, и,  надо признать, такая война не лишена смысла. Европейцы убивают врагов и  зарывают их в землю. Дикари убивают врагов и поедают их, а, как сказал мой  соотечественник Туснель, не так жестоко зажарить врага, как убить его, когда он  не хочет умирать.    

– Это спорный вопрос, Паганель, – сказал  майор, – но сейчас не время для дискуссий. Есть ли логика или нет в том,  чтобы быть съеденным, нам этого не хочется. Но как же христианство еще не  победило эти людоедские нравы?    

– Так вы думаете, что все новозеландцы христиане? –  возразил Паганель. – Таких очень немного, и миссионеры слишком часто  становятся жертвами дикарей. В прошлом году был зверски замучен преподобный  Уокнер. Маори повесили его. Их женщины выкололи ему глаза. Его кровь выпили,  мозг – съели. И это убийство произошло в 1864 году, в Опотики, в нескольких лье  от Окленда, буквально под носом у английских властей. Нужны века, друзья мои,  чтобы изменить натуру целой расы. Маори еще долго будут такими, какими были  всегда. Вся их история полна кровавых расправ. Сколько моряков они растерзали и  сожрали: от матросов Тасмана до экипажа судна «Хоус»! И дело не в том, что им  понравилось мясо белых. Задолго до прибытия европейцев новозеландцы убивали  друг друга, потакая своему чревоугодию. Многие путешественники, жившие среди  них, присутствовали при каннибальских трапезах, участникам которых просто  хотелось поесть лакомого кушанья, такого, как мясо женщины или ребенка!    

– Ба! – сказал майор. – Не рождено ли  большинство этих рассказов воображением путешественников? Приятно вернуться из  опасных стран, едва избежав участи попасть в желудки людоедов.    

– Я допускаю, что в этих свидетельствах есть известная  доля преувеличения, – ответил Паганель, – но ведь обо всем этом  рассказывали люди, достойные доверия, как, например, Марсден, капитаны Дюмон‑Дюрвиль,  Лаплас и многие другие, и я верю их рассказам, не могу им не верить.  Новозеландцы по природе жестоки. Когда у них умирает вождь, они совершают  человеческие жертвоприношения. Считается, что жертвы смягчают гнев умершего,  иначе этот гнев мог бы обрушиться на живых. Заодно вождь получает и слуг для  «того света». Но так как, принося в жертву этих слуг, новозеландцы затем  пожирают их, то есть основание считать, что делается это скорее из желания  поесть человеческого мяса, чем из суеверия.    

– Однако, – сказал Джон Манглс, – я думаю,  что людоедство обусловлено и религией. Поэтому, если изменится религия,  изменятся и нравы.    

Что ж, друг мой Джон, – ответил Паганель, – вы  затронули серьезный вопрос о происхождении людоедства. Религия ли, голод ли  побуждает людей пожирать друг друга? Теперь этот спор был бы праздным. Пока не  решен вопрос, почему существует каннибализм, но он существует – вот важный  факт, который оправдывает нашу тревогу.    

Паганель был прав. Людоедство в Новой Зеландии стало таким  же хроническим явлением, как и на островах Фиджи или Торресова пролива.  Суеверие, несомненно, играет известную роль в этих гнусных обычаях, но все же  людоедство существует главным образом потому, что бывают времена, когда дичь в  этих местах редка, а голод силен. Дикари начали есть человеческое мясо, чтобы  утолить голод. В дальнейшем их жрецы утвердили и освятили этот чудовищный  обычай. Потребность стала обрядом – вот и все.    

К тому же, с точки зрения маори, нет ничего более  естественного, чем поедать друг друга. Миссионеры часто говорили с ними о  каннибализме. Спрашивали, почему они поедают своих братьев. На это вожди  отвечали, что рыбы едят рыб, собаки – людей, люди – собак и что собаки едят  друг друга. В их мифологии есть даже легенда о том, как один бог съел другого.  Исходя из таких примеров, как устоять от соблазна пожирать себе подобных?  Притом новозеландцы утверждают, что, пожирая врага, они уничтожают его духовную  сущность, и таким образом к ним переходит его душа, сила, доблесть, ибо все  это, главным образом, заключено в его мозгу. Вот почему мозг и считается на  пиршествах людоедов лучшим и почетным блюдом.    

Однако Паганель настаивал, и не без оснований, на том, что  прихоть и, главное, голод толкали на людоедство не только новозеландцев, но и  первобытных жителей Европы.    

– Да, – прибавил Паганель, – людоедство  свирепствовало среди предков самых цивилизованных народов, и не посчитайте,  друзья мои, за личную обиду, если я скажу вам, что особенно оно было развито у  шотландцев.    

– В самом деле? – сказал Мак‑Наббс.    

– Да, майор, – подтвердил Паганель. – Если вы  прочтете некоторые отрывки из летописей Шотландии, вы увидите, каковы были ваши  праотцы, и, даже не углубляясь в доисторические времена, можно указать, что в  царствование Елизаветы, в то самое время, когда Шекспир создавал своего  Шейлока, шотландский разбойник Сони Бин был казнен за людоедство. Что побудило  его есть человеческое мясо? Религия? Нет, голод.    

– Голод? – спросил Джон Манглс.    

– Да, голод, – повторил Паганель, – а точнее,  та потребность пополнять в организме запас азота, содержащегося в животной  пище, которую испытывают все плотоядные. Корнеплоды, крахмалистые овощи полезны  для работы легких. Но чтобы быть сильным, надо питаться мясом, в котором есть  все, что нужно для укрепления мышц. До тех пор, пока маори не вступят в  вегетарианское общество, они будут есть мясо, причем человеческое мясо.    

– А почему не мясо животных? – спросил Гленарван.    

– Потому что животных у них нет, – ответил  Паганель, – и это надо знать: не для того, чтобы оправдывать новозеландцев,  но чтобы объяснить их людоедство. В этом негостеприимном крае редки не только  четвероногие, но и птицы. Поэтому‑то маори во все времена и питались  человеческим мясом. У них даже существует резон людоедства, как охотничий сезон  в цивилизованных странах. Тут начинаются у новозеландцев великие охоты, иначе  говоря – великие войны, после которых целые племена попадают на стол  победителей.    

– Так по‑вашему, Паганель, людоедство в Новой Зеландии  переведется лишь тогда, когда на ее лугах будут пастись стада овец, быков и  свиней? – заметил Гленарван.    

– Очевидно, так, дорогой лорд. Но еще и потом  понадобятся годы, чтобы маори отвыкли от мяса своих соплеменников, которое они  предпочитают всякому другому, ибо не скоро сыновьям перестанет нравиться то,  что нравилось отцам. Если верить дикарям, мясо новозеландцев похоже на свинину,  но более ароматно. До мяса же европейцев они не очень охочи, потому что белые  добавляют в пищу соль, и это придает их мясу особый привкус, который гурманам  не по нраву.    

– Они разборчивы! – сказал майор. – Ну, а как  они едят это мясо – и белых и чернокожих – сырым или жареным?    

– Да зачем вам это нужно знать, мистер Мак‑Наббс? –  воскликнул Роберт.    

– А как же, мой мальчик! – серьезным тоном ответил  майор. – Ведь если мне придется кончить свои дни в пасти у людоеда, я  предпочитаю быть зажаренным.    

– Почему?    

– Для уверенности в том, что меня не съедят живым.    

– Да, но зато вас станут поджаривать живым,  майор! – озадачил его географ.    

– Действительно, выбор не из легких, – ответил  майор.    

– Как бы то ни было, узнайте, к вашему удовольствию,  Мак‑Наббс, что новозеландцы употребляют человеческое мясо только в жареном или  копченом виде. Это люди благовоспитанные, знатоки кулинарного искусства. Но мне  отвратительна сама мысль быть съеденным! Окончить жизнь в желудке дикаря! Тьфу!    

– Словом, из всего этого ясно, что не следует попадать  им в руки, – заключил Джон Манглс. – Будем все же надеяться, что  когда‑нибудь христианство уничтожит эти чудовищные обычаи.    

– Да, остается только надеяться, – ответил Паганель, –  но, поверьте, дикарь, раз отведавший человеческого мяса, не так легко откажется  от него. Судите сами по двум примерам.    

– Каким же, Паганель? – спросил Гленарван.    

– О первом сообщается в записках иезуитского  миссионерского общества в Бразилии. Как‑то раз один португальский миссионер  повстречал больную старуху‑бразилианку. Ей оставалось жить считанные дни.  Иезуит открыл ей истины христианства, и старуха приняла их, не прекословя.  Оделив ее пищей духовной, иезуит подумал и о телесной пище и предложил кающейся  грешнице несколько европейских блюд. «Ох, – простонала в ответ  старуха, – мой желудок не принимает никакой пищи. Вот только одного мне  хотелось бы поесть, но этого никто мне здесь не достанет». – «Что же это?»  – спросил иезуит. «Ах, сынок, это детская ручка! Я бы, кажется, с удовольствием  обсосала косточки!»    

– Неужели это так вкусно? – спросил Роберт.    

– Вторая история ответит на твой вопрос, мой  мальчик, – продолжал Паганель. – Один миссионер говорил в упрек  людоеду, что есть человеческое мясо отвратительно и противно божеским законам.  «Да, должно быть, и невкусно!» – прибавил он. «О, отец мой! – ответил  дикарь, с вожделением поглядывая на миссионера. – Скажите, что не велит  бог, но не говорите, что это не вкусно! Если бы вы попробовали!..»    

 Глава VII    

ВЫСАДКА НА ЗЕМЛЮ, ОТ КОТОРОЙ ЛУЧШЕ БЫ ДЕРЖАТЬСЯ ПОДАЛЬШЕ    

     

Все, что говорил Паганель, было бесспорно. Несомненно,  новозеландцы жестоки, и высаживаться на их побережье опасно. Но будь эта  опасность в сто раз большей, все же приходилось идти ей навстречу. Джон Манглс  сознавал всю необходимость безотлагательно покинуть судно, обреченное на скорую  гибель. Выбирая из двух опасностей – одной неизбежной, а другой только  вероятной, – колебаться не приходилось. Трудно было рассчитывать на то,  что путешественников может подобрать какое‑нибудь судно: «Маккуори» был в  стороне от пути судов, идущих в Новую Зеландию. Они обычно проходят или  севернее, в Окленд, или южнее, в Нью‑Плимут. А бриг застрял как раз между этими  двумя пунктами, против пустынных берегов    

Те‑Ика‑а‑Мауи. А это опасные, редко посещаемые берега. Суда  избегают их, и, если ветер заносит их сюда, они стараются как можно скорее уйти  из этих мест.    

– Когда мы двинемся? – спросил Гленарван.    

– Завтра в десять часов, – ответил Джон  Манглс, – в это время начнется прилив, и он понесет нас к берегу.    

Сооружение плота было закончено на следующий день, 5  февраля, к восьми часам утра. Джон Манглс приложил все усилия, чтобы  оборудовать его как можно лучше. Марс, на котором перевозили якоря, конечно, не  мог доставить на берег людей и съестные припасы. Нужно было более солидное  сооружение, способное выдержать плавание в девять миль. Такой плот можно было  построить только из мачт.    

Вильсон и Мюльреди принялись за работу. Они перерубили  такелаж, и грот‑мачта с треском упала под ударами топора на правый борт.  «Маккуори» без мачт стал похож на понтон.    

Нижняя часть мачты, грот‑стеньга и грот‑брам‑стеньга были  распилены и разъединены. Теперь главные части плота уже были спущены на воду.  Их присоединили к обломкам фок‑мачты. Все эти длинные шесты крепко‑накрепко  связали канатами, а между ними Джон Манглс распорядился укрепить полдюжины  пустых бочек – они должны были приподнять плот над водой.    

На этом прочном фундаменте Вильсон сделал из решетчатых  люков нечто вроде пола. Благодаря этому вода могла прокатываться по плоту, не  задерживаясь на нем. К тому же крепко привязанные вокруг плота пустые бочки из‑под  воды образовали как бы борт для защиты от больших волн.    

В то утро Джон Манглс, увидев, что дует попутный ветер,  распорядился установить посередине плота грот‑брам‑рей вместо мачты. Его  укрепили вантами и подняли на него парус. У задней части плота было установлено  большое весло с широкой лопастью – для управления.    

Столь тщательно и обдуманно построенный плот должен был  выдержать удары волн. Но если ветер изменится, возможно ли будет управлять  плотом, достигнет ли он берега? Этого никто не знал.    

    

В девять часов на плот погрузили столько провизии, что ее  хватило бы до самого Окленда, ибо в этом бесплодном краю нельзя было  рассчитывать достать что‑либо съестное.    

Из припасов, купленных Олбинетом для путешествия на  «Маккуори», осталось лишь некоторое количество мясных консервов. Этого,  конечно, было мало. Пришлось взять и запасы грубой пищи с брига: морские сухари  далеко не лучшего качества и два бочонка соленой рыбы. Стюарда это очень  огорчило.    

Продукты поместили в герметически закупоренные,  непроницаемые для морской воды ящики, которые спустили на плот и прикрепили к  основанию мачты толстыми найтовами. Ружья и боевые припасы уложили в безопасное  сухое место. К счастью, путешественники были хорошо вооружены карабинами и  револьверами.    

Погрузили и небольшой якорь на тот случай, если не удастся  добраться до берега за один прилив и придется в ожидании следующего стоять на  якоре в море.    

В десять часов начался прилив. Дул слабый северо‑западный  ветер. По морю шла легкая зыбь.    

– Все готово? – спросил Джон Манглс. – Все  готово, капитан, – ответил Вильсон.    

– На посадку! – крикнул Джон Манглс.    

Леди Элен и Мери Грант спустились на плот по грубой  веревочной лестнице и сели около мачты на ящики со съестными припасами. Их  спутники разместились вокруг них. Вильсон взялся за руль. Джон Манглс стал у  паруса. Мюльреди перерубил канат, которым плот был привязан к бригу. Поставили  парус, и плот, движимый силой прилива и ветра, двинулся к берегу.    

До него было девять миль. Расстояние незначительное, на  шлюпке с хорошими гребцами его можно было пройти в каких‑нибудь три часа. На  плоту, конечно, это должно было занять больше времени. Правда, если бы ветер  продержался, можно было бы доплыть за один прилив. Но если он спадет, то отлив  повлечет плот обратно в море, и тогда придется бросить якорь и дожидаться  следующего прилива. Положение было не из легких, и это очень беспокоило Джона  Манглса.    

Но все же он верил в успех. Ветер свежел. Так как прилив  начался в десять часов, то необходимо было добраться до берега не позже трех  часов дня, иначе придется бросить якорь, или отлив унесет плот.    

Вначале все шло хорошо. Черные верхушки рифов и желтые  песчаные мели мало‑помалу исчезали под волнами усиливавшегося прилива. Нужно  было напряженное внимание и большое искусство, чтобы избегать этих прячущихся  под водой скал и править плотом, который плохо слушался руля и легко уклонялся  в сторону.    

В двенадцать часов плот был еще в пяти милях от земли.  Погода была ясной, и уже можно было разглядеть рельеф берега. На северо‑востоке  вырисовывалась гора странного вида. Ее очертания были похожи на запрокинутую  голову кривляющейся обезьяны. То была гора Пиронгиа высотой в две тысячи  пятьсот футов, расположенная, судя по карте, у тридцать восьмой параллели.    

В половине первого Паганель обратил внимание своих спутников  на то, что все подводные скалы исчезли под волнами.    

– Кроме одной, – отозвалась леди Элен.    

– Какой? – спросил Паганель.    

– Вон той, – ответила леди Элен, показывая на  черную точку в миле от плота.    

– Верно, – согласился географ, – постараемся  же точно определить положение этой скалы, чтобы не наткнуться на нее: ведь  прилив скоро скроет ее.    

– Она находится прямо по линии северного гребня  горы, – сказал Джон Манглс. – Смотри, Вильсон, обходи ее.    

– Есть, капитан! – ответил матрос, наваливаясь  всей тяжестью на большое рулевое весло.    

За полчаса прошли еще полмили. Но странно: черная точка все  еще виднелась среди волн. Джон Манглс внимательно вглядывался в нее и, чтобы  лучше рассмотреть, попросил у Паганеля его подзорную трубу. Поглядев в нее,  молодой капитан сказал:    

– Это вовсе не скала, это какой‑то предмет, качающийся  на волнах.    

– Не обломок ли мачты с «Маккуори»? – спросила  леди Элен.    

– Нет, – ответил Гленарван, – ни один обломок  не мог уплыть так далеко от судна.    

– Постойте! – крикнул Джон Манглс. – Я узнаю  его! Это ялик!    

– Ялик с брига? – спросил Гленарван.    

– Да, милорд, он самый, опрокинутый вверх дном.    

– Несчастные! – воскликнула леди Элен. – Они  погибли!    

– Да, погибли, – подтвердил Джон Манглс. – И  они неминуемо должны были погибнуть, ибо в бурном море, беспросветной ночью,  среди этих рифов они шли на верную смерть.    

– Да простит их бог! – прошептала Мери Грант.  Несколько минут путешественники молчали. Они глядели на приближавшийся утлый  челн. Очевидно, он перевернулся в четырех милях от берега, и, разумеется, ни  один из плывших в нем не спасся.    

– Но ялик, пожалуй, может нам пригодиться, –  сказал Гленарван.    

– Конечно, – ответил Джон Манглс. – Правь к  нему, Вильсон.    

Матрос выполнил приказание капитана, но ветер спадал, и плот  добрался до опрокинутого ялика лишь к двум часам.    

Мюльреди, стоявший на передней части плота, ловко подтянул  ялик к борту.    

– Пустой? – спросил Джон Манглс.    

– Да, капитан, – ответил матрос. – Ялик пуст  и пробит. Значит, нам он не годится.    

– И с ним ничего нельзя сделать? – спросил Мак‑Наббс.    

– Ничего, – ответил Джон Манглс. – Это  обломок, годный только на дрова.    

– Жаль, – сказал Паганель. – На ялике мы  могли бы добраться до Окленда.    

– Что делать, господин Паганель, – отозвался Джон  Манглс. – Впрочем, на таких волнах я все же предпочитаю наш плот этой  легкой лодке. Достаточно слабого удара, чтобы разбить ее. Что ж, милорд, нам  здесь больше нечего делать.    

– Едем дальше, Джон, – сказал Гленарван.    

– Правь прямо к берегу, Вильсон! – приказал  капитан. Прилив должен был держаться еще с час. За это время удалось пройти две  мили. Но тут ветер почти совсем спал; казалось даже, что он начинает дуть с  берега. Плот остановился. А вскоре отлив стал сносить его в открытое море.  Нельзя было терять ни секунды.    

– Отдать якорь! – крикнул Джон Манглс. Мюльреди,  бывший наготове, бросил якорь на глубине в тридцать пять футов. Плот отнесло назад  еще немного, а затем перлинь туго натянулся, и плот застыл, обращенный передней  частью к берегу. Убрали парус, приготовились к довольно долгой стоянке.  Следующий прилив должен был начаться в девять часов вечера, а так как Джон  Манглс не хотел идти на плоту ночью, предстояло простоять на якоре до пяти  часов утра. Плот был меньше чем в трех милях от берега.    

На море было довольно сильное волнение, и казалось, валы  катились к берегу. И Гленарван, узнав, что предстоит провести на плоту всю  ночь, спросил Джона Манглса, почему он не воспользуется этими валами, чтобы  приблизиться к берегу.    

– Вас вводит в заблуждение оптический обман,  милорд, – ответил ему капитан. – Зыбь не движется вперед, хотя так  кажется. Это просто колебания воды. Бросьте в волны деревяшку, и увидите, что  ее никуда не унесет, пока не начнется отлив. Нам остается только запастись  терпением и ждать.    

– И пообедать, – добавил майор.    

Олбинет достал из ящика с провизией несколько кусков  сушеного мяса и дюжину сухарей. Стюард был смущен скудным меню, которое  приходилось предлагать господам. Но все ели охотно, не исключая путешественниц,  хотя качка совсем не прибавляла им аппетита.    

Волны ударяли в плот, якорный канат натягивался до отказа, и  эти резкие толчки были очень утомительны. Плот то и дело сотрясали короткие  порывистые волны – не хуже, чем подводные рифы. Подчас казалось, что он и на  самом деле бьется о камни. Перлинь сильно дергало, и молодой капитан травил его  каждые полчаса. Без этой предосторожности канат неизбежно лопнул бы, и плот унесло  бы в открытое море.    

Легко понять опасения Джона Манглса. Лопни трос, сорвись  якорь – в обоих случаях положение оказалось бы отчаянное.    

Приближалась ночь. Кроваво‑красный диск солнца, вытянутый из‑за  преломления света, вот‑вот должен был исчезнуть за горизонтом. Далеко на западе  вода блестела и сверкала, словно расплавленное серебро. Там ничего не было  видно, кроме неба и моря, да еще остова «Маккуори», неподвижно стоявшего на  мели.    

Сумерки длились всего несколько минут, и скоро берега,  замыкавшие горизонт на севере и на востоке, потонули во мраке.    

Как тоскливо было потерпевшим крушение путешественникам на  тесном плоту, среди ночи! Одни забылись в тяжелой дремоте, нагонявшей тревожные  сны, другие всю ночь не могли сомкнуть глаз. Все встретили рассвет, разбитые  усталостью.    

С началом прилива снова подул ветер с моря. Было шесть часов  утра. Время не ждало. Джон Манглс приготовил все к отплытию. Он приказал  поднять якорь. Но толчки натянутого перлиня загнали лапы якоря глубоко в песок.  Без брашпиля, даже блоками, поставленными Вильсоном, оказалось невозможным  вытащить его.    

Полчаса прошло в тщетных попытках. Наконец Джон Манглс,  которому не терпелось отплыть, велел перерубить канат. Лишаясь якоря, молодой  капитан исключил возможность стоянки в том случае, если бы прилив и на этот раз  не донес их до берега. Но Джон Манглс не хотел больше задерживаться, и удар  топора предал плот на волю ветра и волн. Скорость течения была около двух  узлов.    

Поставили парус, и плот медленно понесло к земле, которая  вырисовывалась еще неясно, какой‑то серой массой на фоне рассветного неба.    

Искусно обойденные рифы остались позади. Но при переменчивом  ветре с моря плот двигался так медленно, что, казалось, совсем не приближался к  берегу. Сколько трудностей, чтобы добраться до страны, которая грозила такими  опасностями!    

Все же в девять часов до земли оставалось уже меньше мили.  Волны разбивались о крутые берега. Нужно было найти место Для высадки. Ветер  все слабел и слабел и наконец совсем спал.    

Парус повис и только отягощал мачту. Джон приказал спустить  его. Теперь только один прилив нес плот к берегу, и управлять им больше было  нельзя. А тут еще ход замедляли огромные морские водоросли.    

В десять часов Джон убедился, что они почти не двигаются с  места, а до берега еще добрых три кабельтовых. Стать на якорь нельзя. Неужели  их отнесет отливом в открытое море?    

Джон Манглс в тревоге, судорожно стиснув руки, мрачно глядел  на недоступную землю.    

К счастью – теперь это действительно было счастьем, –  вдруг сильный толчок сотряс плот. Он остановился. Это плот выплыл на мелководье  и уткнулся в песчаное дно в двухстах футах от берега.    

 Глава VIII    

НАСТОЯЩЕЕ ТОЙ СТРАНЫ, КУДА ПОПАЛИ ПУТЕШЕСТВЕННИКИ    

     

Гленарван, Роберт, Вильсон, Мюльреди бросились в воду. Плот  привязали канатами к ближайшим скалам. Женщин перенесли на берег, передавая их  с рук на руки, и они не замочили даже подола платья. И вот все путешественники,  с оружием и съестными припасами, окончательно высадились на зловещий берег  Новой Зеландии.    

Гленарвану хотелось немедленно двинуться вдоль побережья к  Окленду. Но с самого утра небо стали заволакивать густые тучи, а после высадки  на берег, около одиннадцати часов утра, начался ливень. Пуститься в дорогу было  невозможно. Пришлось искать убежища.    

Вильсон очень удачно нашел пещеру, выдолбленную морем в  базальтовых скалах. Путешественники приютились в ней вместе с оружием и  провизией. В пещере оказалось множество сухих водорослей, когда‑то занесенных  сюда морскими волнами. Это были готовые постели, которыми и пришлось  удовольствоваться. У входа в пещеру собрали кое‑какой хворост, развели костер,  и каждый стал обсушиваться.    

Джон Манглс надеялся, что чем сильнее ливень, тем скорее он  должен прекратиться. Он ошибся. Прошло несколько часов, а дождь все хлестал.  Около полудня сильный ветер еще увеличил непогоду. Такая помеха могла кого  угодно вывести из себя. Но что же было делать? Пуститься в дорогу в такую грозу  пешком было бы безумием. К тому же путь до Окленда должен был занять несколько  суток, и задержка в полдня не имела особого значения, если, конечно, не  появятся туземцы.    

Во время этой вынужденной остановки зашел разговор о войне,  происходившей тогда в Новой Зеландии. Но, чтобы понять и оценить, насколько  серьезно было положение к моменту высадки потерпевших крушение на «Маккуори»,  надо знать всю историю той кровавой борьбы, которая разыгралась на острове Те‑Ика‑а‑Мауи.    

После появления Абеля Тасмана в проливе Кука в декабре 1642  года здешние берега часто посещались европейскими судами, но это не мешало  новозеландцам пользоваться полной свободой на своих независимых островах. Ни  одно из европейских государств еще не помышляло о захвате этого архипелага, так  выгодно расположенного в Тихом океане. Только обосновавшиеся кое‑где миссионеры  приобщали эту девственную страну к цивилизации христианских стран. Некоторые из  них, особенно англиканские, старались приучить новозеландских вождей к мысли о  том, что им необходимо склониться под игом Англии. И ловко одураченные вожди  подписали письмо к королеве Виктории, в котором просили ее покровительства. Но  наиболее дальновидные понимали глупость такого шага, и один из них, поставив  под этим посланием отпечаток своей татуировки, пророчески сказал: «Мы потеряли  родину. Отныне она не наша. Скоро ее захватят иноземцы, и мы станем их рабами».    

Вождь был прав. 29 января 1840 года в Бей‑оф‑Айлендс на  севере Те‑Ика‑а‑Мауи появился английский корвет «Герольд». Капитан корвета  Гобсон высадился у селения Коророрека. Туземцев собрали в протестантскую  церковь. Здесь капитан прочел им привезенные от английской королевы грамоты.    

5 января 1841 года английский резидент капитан Гобсон вызвал  к себе в селение Пайя главных вождей новозеландцев. Он старался убедить вождей  подчиниться английской королеве, говоря, что она послала войска и корабли для  их защиты, что у них останутся неприкосновенные права и полная свобода. Но их  земли будут принадлежать королеве Виктории, которой они и должны продать их.    

Большинство вождей, найдя цену королевского покровительства  слишком высокой, отказались от него. Но посулы и подарки оказали большее  действие на дикарей, чем громкие слова капитана Гобсона, и сделка состоялась.    

Что же произошло в Новой Зеландии со знаменательного 1840  года по тот день, когда «Дункан» вышел из залива Клайд?    

Все это знал Жак Паганель и готов был сообщить своим  Друзьям.    

– Сударыня, – обратился он к леди Элен, – я  повторяю то, что мне уже приходилось говорить, а именно: что новозеландцы –  народ отважный. Уступив в какой‑то момент притязаниям Англии, они скоро стали  защищать каждую пядь земли. Маорийские племена похожи на шотландские кланы.  Каждое из них – целый род, подчиняющийся одному вождю, который не терпит  ослушания.    

Мужчины Новой Зеландии – люди гордые и храбрые. Одни из них  высокого роста, с гладкими волосами, похожи на мальтийцев или багдадских евреев  – это высшая раса; другие меньше ростом, коренастые, напоминают мулатов, но все  они сильные и воинственные. Некогда был у них знаменитый вождь по имени Хихи.  Не удивительно, что на острове Те‑Ика‑а‑Мауи война с англичанами тянется без  конца. Ведь здесь обитает неустрашимое племя ваикато, которое вождь Уильям  Томсон [119] увлекает на защиту родной  земли.    

– Но разве англичанам принадлежат главные пункты Новой  Зеландии? – спросил Джон Манглс.    

– Конечно, дорогой Джон, – ответил  Паганель. – С тех пор как капитан Гобсон захватил Новую Зеландию и стал ее  губернатором, на островах возникло к 1862 году девять колоний, и все они  занимают самые удобные места. Из этих колоний образовалось девять провинций:  четыре на северном острове – Окленд, Таранаки, Уэллингтон, Гаукс‑Бей, – и  пять на южном острове – Нельсон, Малборо, Кентербери, Отаго и Вестланд.  Тридцатого июня 1864 года в этих провинциях насчитывалось сто восемьдесят тысяч  триста сорок шесть жителей. Повсюду выросли важные торговые города. Когда мы  доберемся до Окленда, вас, я уверен, поразит расположение этого южного Коринфа.  Он господствует над узким перешейком, переброшенным, точно мост, через воды  Тихого океана. В городе уже двенадцать тысяч жителей. На западном побережье  вырос Нью – Плимут, на восточном – Агугири, на южном – Уэллингтон; это все  цветущие города с оживленной торговлей. И на Южном острове – Те‑Вахи‑пуна‑му –  трудно сказать, какой город лучше: утопающий в садах Нельсон, прославленный  своими винами, как во Франции – Монпелье; Пиктон, расположенный у пролива Кука;  или Крайстчёрч, Инверкаргилл и Данидин – города богатой провинции Отаго, куда  стекаются искатели золота со всего света. И заметьте, это не просто скопления  хижин, населенных семействами дикарей, но настоящие города с портами, соборами,  банками, доками, ботаническими садами, музеями, обществами акклиматизации,  газетами, больницами, благотворительными обществами, философскими институтами,  масонскими ложами, клубами, обществами хорового пения, с театрами, дворцами,  построенными для всемирной выставки, точь‑в‑точь как в Париже или Лондоне. И  если память не изменяет мне, в текущем, 1865 году, быть может, даже в то время,  когда я все это вам рассказываю, промышленные изделия всего земного шара  выставлены здесь, в этой стране.    

– Как, несмотря на войну с туземцами? – спросила  леди Элен.    

– Что такое какая‑то война для англичан! – ответил  Паганель. – Они и сражаются и устраивают выставки в одно и то же время. Их  это нисколько не смущает. Они даже строят под выстрелами новозеландцев железные  дороги. В провинции Окленд две железнодорожных линии ходят через опорные пункты  повстанцев. Я готов биться об заклад, что железнодорожники отстреливаются с  паровозов.    

– И на каком же сейчас этапе эта бесконечная  война? – спросил Джон Манглс.    

– Вот уже шесть месяцев, как мы покинули Европу, и я,  конечно, не могу знать, что случилось после нашего отплытия, – ответил  Паганель, – за исключением разве нескольких происшествий, о которых я  прочитал в газетах Мериборо и Симура, еще когда мы были в Австралии. Тогда,  помнится, шли бои на Те‑Ика‑а‑Мауи.    

– А когда началась война? – спросила Мери Грант.    

– Вы, дорогая мисс Грант, верно, хотели сказать: «когда  возобновилась», – ответил Паганель, – ибо первое восстание было в  1845 году. Так вот: возобновилась война в конце 1863 года. Но маори задолго до  этого начали готовиться к свержению английского владычества. Туземная  национальная партия вела деятельную пропаганду за то, чтобы избрать правителем  одного из маорийских вождей, Потатау. Она хотела сделать этого старого вождя  королем, а его селение, лежащее между реками Уаикато и Уайпа – столицей нового  государства. У самого старого Потатау было больше хитрости, чем храбрости, но  его премьер‑министром был умный и энергичный человек из племени игати‑хауа,  которое обитало на Оклендском перешейке до захвата его иноземцами. Этот  министр, по имени Уильям Томсон, стал вдохновителем освободительной войны. Он  очень умело сформировал из маори боевые отряды. Под его влиянием один вождь из  Таранаки объединил несколько разрозненных племен. Другой вождь, из провинции  Уаикато, основал Земельную лигу, которая убеждала туземцев не продавать своих  земель английскому правительству. Перед началом переворота, как и в  цивилизованных странах, дали несколько пиров. Английские газеты начали  указывать на эти тревожные симптомы; правительство было не на шутку обеспокоено  действиями Земельной лиги. Словом, умы возбуждены, бомба готова взорваться. Не хватало  только искры, вернее, столкновения интересов, чтобы высечь ее.    

– И это столкновение?.. – спросил Гленарван.    

– … произошло в 1860 году, – отвечал  Паганель, – в провинции Таранаки, на юго‑западном побережье острова Те‑Ика  – а‑Мауи. У одного туземца было шестьсот акров земли близ Нью‑Плимута. Он  продал их английскому правительству. Когда землемеры явились вымерять проданный  участок, вождь Кинги стал протестовать, а в марте этого года он выстроил на  спорных шестистах акрах лагерь, огороженный высоким частоколом. Через несколько  дней полковник Голд со своим отрядом взял укрепление приступом. В тот же день  прогремел первый выстрел национальной войны.    

– А многочисленны ли маори? – спросил Джон Манглс.    

– За последние сто лет их стало меньше, – ответил  географ. – В 1769 году Кук определял их число в четыреста тысяч человек. А  в 1845 году, по переписи туземного протектората, маорийское население  уменьшилось до ста девяти тысяч. Болезни, водка и войны «за просвещение»  сократили его, но и сейчас на обоих островах все же насчитывается девяносто  тысяч туземцев, в том числе тридцать тысяч воинов, которые еще долго будут  наносить поражения европейским войскам.    

– И что же, до сих пор восстание шло успешно? –  спросила леди Элен.    

– Да. И самих англичан не раз приводила в восхищение  отвага новозеландцев. Они ведут партизанскую войну, совершают налеты, нападают  на небольшие подразделения регулярных войск, грабят усадьбы английских  поселенцев. Генералу Камерону пришлось туго в этой войне: опасность таилась за  каждым кустом. В 1863 году после долгой борьбы не на жизнь, а на смерть маори  занимали у верховий реки Уаикато, в конце цепи крутых холмов, сильную  укрепленную позицию, защищенную тремя оборонительными линиями. Местные пророки  призывали все население на защиту своей земли, обещая полную победу над  «пакекас», то есть белыми. Туземцам противостояли три тысячи английских солдат  под командой генерала Камерона; они беспощадно расправлялись с маори, после  того как те зверски убили капитана Спрента. Происходили кровопролитные сражения.  Иные длились по двенадцать часов, а маори все не отступали под пушечными  выстрелами европейцев. Ядром этой свободолюбивой армии было свирепое племя  ваикато во главе с Уильямом Томсоном. Этот туземный полководец сначала  командовал двумя с половиной тысячами воинов, потом восемью тысячами, когда к  нему присоединились со своими подданными два грозных вождя – Хонги и Хеке.  Женщины самоотверженно помогали мужчинам в этой освободительной войне. Но сила  не всегда на стороне справедливости. После жестоких боев генерал Камерон все же  завоевал округ Уаикато, правда, пустой и обезлюдевший, ибо маори покинули его.  Во время этой войны совершались удивительные подвиги. Четыреста маори,  осажденные в крепости Оракау тысячей англичан под командованием бригадного генерала  Кери, без воды и пищи, отказались сдаться. Наконец, среди бела дня, осажденные  проложили себе путь оружием сквозь ряды сорокового полка и скрылись в болотах.    

– Но с покорением округа Уаикато эта кровавая война  окончилась? – спросил Джон Манглс.    

– Нет, друг мой, – ответил Паганель. –  Англичане решили идти на провинцию Таранаки и осадить там крепость Матантава,  где засел Уильям Томсон. Но без больших потерь взять ее им не удастся. Перед  самым отъездом из Парижа я прочитал в газетах, что племя тауранга изъявило  покорность генералу и губернатору и что туземцам оставили три четверти земель.  Говорилось, что и главный вождь восстания, Уильям Томсон, также собирается  сдаться. Однако австралийские газеты не только не подтвердили эти слухи, но  сообщили обратное. Так что, возможно, новозеландцы с новой энергией готовятся к  сопротивлению.    

– И по вашему мнению, Паганель, – спросил  Гленарван, – арена этой борьбы – Таранаки и Оклендская провинция?    

– Думаю, что да.    

– Та самая, куда мы заброшены крушением «Маккуори»?    

– Вот именно! Мы высадились всего в нескольких милях  севернее гавани Кафиа, где и сейчас, должно быть, развевается национальный флаг  маори.    

– Тогда будет благоразумнее идти на север, –  сказал Гленарван.    

– Конечно, – согласился Паганель. –  Новозеландцы ненавидят европейцев, особенно англичан. Поэтому постараемся не  попасть им в руки.    

– Быть может, мы встретим какой‑нибудь отряд английских  войск, – сказала леди Элен. – Это было бы большой удачей.    

– Возможно, – ответил географ, – но я на это  не надеюсь. Отдельные английские отряды не особенно охотно появляются в здешних  местах, где за каждым деревом, каждым кустиком прячется искусный стрелок. Вот  почему я не рассчитываю на конвой из солдат сорокового полка. Но на западном  побережье, вдоль которого лежит наш путь в Окленд, находится несколько миссий,  и мы сможем там остановиться. Хорошо бы нам попасть на дорогу, по которой шел  вдоль реки Уаикато Хохштеттер.    

– Кто он – путешественник? – спросил Роберт Грант.    

– Да, мой мальчик, это член научной экспедиции, совершившей  кругосветное путешествие на австрийском фрегате «Новара» в 1858 году.    

– Господин Паганель, – не унимался Роберт, глаза  которого загорались при мысли о великих географических экспедициях, – в  Новой Зеландии тоже были знаменитые путешественники, как Бёрк и Стюарт в  Австралии?    

– Их было несколько, мой мальчик, например: доктор  Хукер, профессор Бризар, естествоиспытатели Диффенбах и Юлиус Гаст. Но хотя  некоторые из них поплатились жизнью за свою страсть к приключениям, они не так  знамениты, как путешественники по Австралии и Африке.    

– А вы знаете что‑нибудь о них? – спросил юный  Грант.    

– Еще бы! И так как я вижу, дружок, что ты горишь  нетерпением узнать столько же, я все расскажу тебе.    

– Спасибо, господин Паганель, я вас слушаю.    

– И мы тоже слушаем, – сказала леди Элен. –  Уже не в первый раз мы набираемся знаний благодаря плохой погоде. Господин  Паганель, рассказывайте нам всем.    

– К вашим услугам, сударыня, – ответил  географ. – Но рассказ не будет длинным. Ведь это не то, что отважные  исследователи, которые, не щадя сил, пробирались через Австралию, настоящий  лабиринт Минотавра [120].  Новая Зеландия слишком мала, чтобы быть недоступной для человека. Поэтому мои  герои, собственно говоря, не путешественники, а просто туристы, ставшие жертвой  обыкновенных несчастных случаев.    

– Назовите их, – попросила Мери Грант.    

– Геометр Уиткомб и Чарльтон Ховит. Это он нашел  останки Бёрка, погибшего во время памятной экспедиции, о которой я вам  рассказывал на берегу Уиммеры. Уиткомб и Ховит были во главе двух экспедиций на  остров Те‑Вахи‑пуна‑му. Оба они в начале 1863 года отправились из Крайстчёрча с  целью найти проходы в горах на севере провинции Кентербери. Ховит, перевалив  через горную цепь у северной границы провинции, устроил свою штаб‑квартиру на  берегах озера Браннер. Уиткомб же нашел в долине реки Ракаиа проход к  восточному склону горы Тиндаль. У Уиткомба был спутник, Джекоб Лаупер,  впоследствии опубликовавший в газете «Литтлтон Таймс» рассказ об этом  путешествии и о катастрофе, которой оно завершилось. Насколько помню, эти два  исследователя находились двадцать второго апреля 1863 года у ледника, где берут  начало истоки реки Ракаиа. Отсюда они поднялись на вершину горы и стали  разыскивать новые горные проходы. На следующий день Уиткомб и Лаупер,  измученные усталостью и холодом, сделали привал на снегу на высоте четырех  тысяч футов над уровнем моря. Семь дней бродили они среди гор, по ущельям,  замкнутым со всех сторон отвесными скалами. Часто дождь мешал им развести  огонь, случалось и голодать. Их сахар превратился в сироп, сухари – в мокрое  тесто; одежда их была насквозь промочена дождем; их терзали насекомые. В  удачные дни они проходили по три мили, но бывали и такие, когда они  продвигались всего на каких‑нибудь двести ярдов. Наконец двадцать девятого  апреля они набрели на маорийскую хижину; в огороде нашлось немного  картофеля. Это был последний раз, когда друзья ели вместе. Вечером они  добрались до морского берега близ устья реки Тарамакау. Надо было переправиться  на правый берег, чтобы потом идти на север, к реке Грей. Тарамакау – широкая и  глубокая река. После долгих поисков Лаупер наткнулся на два продырявленных  челнока. Он починил их, как смог, а затем связал вместе. Оба путешественника  сели в челноки и стали переправляться. Едва успели они добраться до середины  реки, как челноки наполнились водой. Уиткомб вернулся вплавь к левому берегу.  Джекоб Лаупер не умел плавать и потому уцепился за свой челнок. Это спасло его,  но все же ему пришлось пережить немало злоключений. Несчастного понесло к  бурунам. Одна волна накрыла его, другая снова выбросила на поверхность. Его  ударило о скалы. Наступила непроглядная ночь. Дождь лил как из ведра.  Окровавленного, промокшего Лаупера носило несколько часов по волнам. Наконец  челнок ударился о берег, и Лаупер, без сознания, очутился на земле. Придя в  себя на рассвете, он дополз до ручья и скоро убедился, что его отнесло на целую  милю от того места, где они пытались переправиться через реку. Он встал, пошел  вдоль берега и вскоре набрел на несчастного Уиткомба – тот был мертв и увяз  головой и туловищем в тине. Лаупер руками вырыл в песке яму и похоронил труп  товарища. Два дня спустя умирающего от голода Лаупера приютили какие‑то гостеприимные  маори – бывают среди них и такие, – а четвертого мая он добрался до лагеря  Чарльтона Ховита на берегу озера Браннер. А через полтора месяца и сам Ховит  погиб так же, как Уиткомб.    

– Да, – сказал Джон Манглс, – это какая‑то  цепь несчастий. Кажется, путешественники связаны какой‑то нитью, и когда она  рвется, то они погибают один за другим.    

– Вы правы, друг Джон, – ответил Паганель. –  Мне тоже это часто приходило в голову. В силу какого совпадения Ховит окончил  свою жизнь почти при таких же обстоятельствах, что и Уиткомб? Что тут скажешь?  Чарльтон Ховит выполнил задание Уайда, начальника правительственных  работ, – наметить трассу проезжей дороги от равнины Хурунуи до устья реки  Тарамакау. Ховит тронулся в путь первого января 1863 года с пятью спутниками.  Он очень удачно справился с поручением: была проложена дорога длиной в сорок  миль, до самой реки Тарамакау, но переправиться через нее оказалось  невозможным. Ховит вернулся в Крайстчёрч. Несмотря на то что надвигалась зима,  он испросил разрешения продолжать работы. Мистер Уайд дал согласие. Ховит,  запасшись всем необходимым, отправился обратно в свой лагерь, намереваясь  провести там зимний сезон. В ту пору и пришел в лагерь Джекоб Лаупер. Двадцать  седьмого июня Ховит с двумя рабочими, Робертом Литлом и Генри Мюлисом, покинул  лагерь. Они отплыли в лодке на противоположную сторону озера Браннер. И с тех  пор исчезли бесследно. Легкую плоскодонку, на которой они плыли, нашли  опрокинутой на берегу. Их тщетно разыскивали целых два месяца. Очевидно, эти  несчастные, никто из которых не умел плавать, утонули в озере.    

– А может быть, они остались целы и невредимы и попали  к какому‑нибудь новозеландскому племени, – сказала леди Элен. – Во  всяком случае, их смерть не так уж несомненна.    

– Увы, сударыня, нет, – ответил Паганель, – в  августе 1865 года прошло уже больше года, а эти люди еще не вернулись… – И  географ шепотом закончил: – А кто не вернулся из Новой Зеландии за год, тот  погиб безвозвратно.    

 Глава IX    

ТРИДЦАТЬ МИЛЬ К СЕВЕРУ    

     

7 февраля, в шесть часов утра, Гленарван повел свой  отряд в путь. Дождь прекратился еще ночью. Сероватые тучи, заволакивавшие все  небо на высоте трех миль, задерживали солнечные лучи. Жары не чувствовалось, и  дневной переход обещал быть не слишком тяжелым.    

Паганель определил по карте расстояние от мыса Кафиа до  Окленда: оно составляло восемьдесят миль, что означало восемь дней пути, по  десяти миль в сутки. Но, вместо того чтобы идти вдоль извилистого морского  побережья, географ предпочел направиться к селению Нгаруавахиа, расположенному  в тридцати милях при слиянии двух рек – Уаикато и Уайпы. Здесь проходила  почтовая дорога, вернее, тропа, доступная для повозок, которая пересекает  большую часть острова – от бухты Хока до Окленда. По ней можно было бы добраться  до Друри и там хорошенько отдохнуть в превосходной гостинице, которую очень  хвалит естествоиспытатель Хохштеттер.    

Распределив между собой груз, путешественники двинулись по  берегу бухты Аотеа. Из осторожности все держались вместе, и мужчины, сжимая  заряженные карабины, настороженно оглядывали холмистую равнину, расстилавшуюся  к востоку. Паганель, со своей превосходной картой в руках, находил особое  удовольствие в том, чтобы отмечать точность малейших подробностей.    

Часть дня маленький отряд шел по истертым в песок обломкам  двустворчатых раковин и крабьих панцирей, смешанных, главным образом, с  окислами железа. Стоит поднести к такой почве магнит, как он тотчас покрывается  блестящими кристалликами.    

На берегу, у края прилива, резвились, даже и не думая  убегать, несколько тюленей. Эти морские животные, с круглой головой, широким  покатым лбом, выразительными глазами, имели очень добродушный вид. Глядя на  них, можно было понять, почему легенда опоэтизировала этих любопытных  обитателей моря, сделав из них, даже несмотря на их далеко не гармоничное  ворчание, обольстительниц‑сирен. Тюлени эти водятся в большом количестве у  берегов Новой Зеландии, на них ведется охота, весьма выгодная, так как их жир и  шкуры высоко ценятся.    

Среди тюленей выделялись три или четыре морских слона. Они  были серо‑голубого цвета, длиной футов в двадцать. Эти огромные животные,  лениво раскинувшись на толстом слое гигантских водорослей – ламинарий,  раздували «хобот» и смешно поводили длинными, жесткими, загнутыми усами,  напоминавшими пробочник или подвитые усы какого‑нибудь щеголя.    

Роберту доставляло большое удовольствие наблюдать за этими  интересными существами.    

– Вот это да! – вдруг воскликнул удивленный  мальчуган. – Тюлени едят гальку!    

В самом деле, некоторые животные с жадностью глотали валявшиеся  на берегу камешки.    

– Еще бы! Это известно, – ответил Паганель. –  То, что тюлени не брезгуют береговой галькой – бесспорный факт.    

– Странная пища, и переварить ее трудно, – заметил  Роберт.    

– Они не питаются камнями, а глотают их, мой мальчик,  для того, чтобы нагрузить себя балластом. Это их способ увеличивать вес, чтобы  легче опускаться на дно. Вернувшись на берег, они просто‑напросто выплюнут  камни. Ты сейчас увидишь, как вот эти нырнут в воду.    

Действительно, вскоре с полдюжины тюленей, видимо достаточно  нагрузив себя балластом, тяжело поползли по берегу и исчезли под водой. Но  Гленарван не мог терять драгоценное время и ждать их возвращения, чтобы  понаблюдать за тем, как они станут разгружаться, и, к большому сожалению  Паганеля, отряд снова зашагал вперед.    

В десять часов остановились позавтракать под большими  базальтовыми скалами, возвышавшимися у самого моря. Здесь на отмели нашли  множество устриц. Они были мелкие и малоприятные на вкус. Но, по совету  Паганеля, Олбинет зажарил их на раскаленных углях, и получилось так вкусно, что  за завтраком ели дюжину за дюжиной.    

Передохнув, путешественники снова двинулись вдоль берега  бухты. На вершинах зубчатых скал ютилось множество морских птиц: фрегаты,  глупыши, чайки, огромные альбатросы, неподвижно сидевшие на остроконечных  верхушках утесов. К четырем часам дня без особенного напряжения и усталости  прошли десять миль. Женщины готовы были идти до самой ночи. Пора было изменять  направление пути и, обогнув подножия видневшихся на севере гор, углубиться в  долину реки Уайпы.    

Вдали простирались бесконечные луга, идти по которым,  казалось, будет нетрудно. Но, приблизившись к этому морю зелени,  путешественники были сильно разочарованы. Вместо луга они увидели поросль  кустарников с белыми цветами, среди которых виднелось бесчисленное множество  высоких папоротников, очень распространенных в Новой Зеландии. Пришлось  прокладывать дорогу между этими волокнистыми стеблями, что было не так‑то  легко. Все же к восьми часам вечера первые отроги горной цепи Хакарихоата  остались позади, и путешественники остановились на привал.    

После перехода в четырнадцать миль можно было подумать и об  отдыхе. За неимением повозки и палатки пришлось просто улечься у подножия  великолепных новозеландских сосен каури. К счастью, в одеялах недостатка не  было, и из них устроили постели.    

Гленарван принял все меры предосторожности на ночь. Мужчины,  с оружием наготове, должны были по двое нести стражу до самого утра. Костров не  разводили. Эта преграда из пламени хороша от хищных зверей, но ведь в Новой  Зеландии не водится ни тигров, ни львов, ни медведей – ни одного свирепого  зверя, но зато сами новозеландцы были им достойной заменой. Так что огонь мог  бы только привлечь этих двуногих хищников.    

В общем, ночь прошла благополучно, если не считать довольно  неприятных укусов кустарниковых мух – «нгаму» на туземном наречии – да еще  того, что какое‑то отважное семейство крыс исправно грызло всю ночь мешки со  съестными припасами. На следующее утро, 8 февраля, Паганель проснулся в более  спокойном настроении и почти примиренным с Новой Зеландией. Маори, которых  географ особенно опасался, не появлялись. Даже во сне кровожадные людоеды не  потревожили его покоя. Такой радостью он поделился с Гленарваном.    

– Мне кажется, что мы благополучно закончим эту  маленькую прогулку, – добавил он. – Сегодня к ночи мы доберемся до  слияния Уайпы и Уаикато, а там, на дороге в Окленд, нам уже почти нечего  бояться встречи с туземцами.    

– Сколько же предстоит пройти до этого места? –  спросил Гленарван.    

– Пятнадцать миль – почти столько же, сколько мы  сделали за вчерашний день.    

– Но мы сильно задержимся, если этот несносный  кустарник так и будет мешаться на пути, – заметил Гленарван.    

– Нет, – отозвался географ, – мы теперь  пойдем по берегу Уайпы, где нет никаких препятствий, так что будет легче.    

– Так в дорогу! – ответил Гленарван, видя, что  женщины уже готовы.    

В первые часы пути густой кустарник продолжал замедлять  переход. Конечно, не только повозке, но и лошади не проехать было бы там, где  они пробирались. Так что жалеть об австралийской повозке не приходилось. Пока  через эти заросли не проложат проезжие дороги, Новая Зеландия будет доступна  одним пешеходам. Можно сказать, что бесчисленные разновидности здешних  папоротников с не меньшим упорством, чем сами маори, защищают родную землю.    

Поэтому равнину, где горная цепь Хакарихоата переходит в  холмы, маленький отряд пересекал с большим трудом. Тем не менее путешественники  еще до полудня добрались до реки Уайпы и отсюда уже без затруднений направились  по ее крутому берегу к северу.    

Шли по чудесной долине, пересеченной небольшими речками со  свежей, чистой водой – они, весело журча, бежали среди кустарников. По словам  ботаника Хукера, в Новой Зеландии насчитывается до двух тысяч видов растений,  из которых пятьсот принадлежат исключительно ей. Цветы здесь редки и  однообразны по краскам. Почти не встречается однолетних растений, но в изобилии  растут папоротники, злаки и зонтичные. В некотором отдалении от берега, над  темной зеленью виднелись иногда высокие деревья: метросидерос с ярко‑красными  цветами, норфолкские сосны, туи с вертикально прижатыми ветвями и разновидность  кипарисов – риму, не менее печальные, чем их европейские родичи. Стволы  деревьев утопали в зеленом море папоротников.    

Между ветвей больших деревьев и над кустами порхали какаду,  зеленые с красной полоской на шее какарири, таупо с великолепными черными  бакенбардами и, наконец, кеа, названные естествоиспытателями «попугай‑нестор»:  они величиной с утку, рыжие, с яркой подпушкой крыльев.    

Майор и Роберт смогли, не отдаляясь от товарищей,  подстрелить несколько прятавшихся в кустах болотных куликов и куропаток.  Олбинет тут же на ходу ощипал их.    

Ну, а Паганель, равнодушный к гастрономическим свойствам  дичи, жаждал раздобыть какую‑нибудь птицу, встречающуюся лишь в Новой Зеландии.  Любознательность естествоиспытателя заглушала в нем аппетит путешественника.  Географу вспомнились описания местной птицы «туи». Туземцы зовут ее то  «пересмешник» – за беспрестанное, словно насмешливое, воркование, то «кюре» –  за оперение, совершенно черное, с белыми перьями на шее, напоминающее сутану.    

– Туи так жиреет зимой, что из‑за этого даже хворает.  Она уже не может летать, – рассказывал Паганель майору. – Чтобы  избавиться от жира и стать легче, она рвет себе грудь клювом. Не кажется ли это  вам странным, Мак‑Наббс?    

– Настолько странным, – ответил майор, – что  я не верю ни единому слову.    

К большому сожалению географа, ему не удалось достать ни  одного экземпляра туи, чтобы показать недоверчивому майору ее истерзанную,  окровавленную грудь.    

Больше повезло Паганелю с другим, тоже причудливым животным,  которое, спасаясь от преследований человека, собаки и кошки, бежало в  необитаемые районы и теперь мало‑помалу исчезает из новозеландской фауны.  Роберт, шаривший повсюду, как настоящая ищейка, наткнулся на гнездо в  переплетении корней, где сидели две курицы без крыльев и хвоста. У них было  пышное белое оперение, длинный, как у бекаса, клюв, а на ногах – по четыре  пальца. Казалось, эти странные животные представляют собой переходную ступень  от яйцекладущих к млекопитающим.    

Это был новозеландский киви, который одинаково охотно  питается личинками, червяками, насекомыми и семенами. Водится он исключительно  в Новой Зеландии. В зоологических садах Европы их едва удалось  акклиматизировать. Неуклюжий вид, комичные движения всегда привлекали к киви  внимание путешественников, и Академия наук даже поручила Дюмон – Дюрвилю,  отправлявшемуся исследовать острова Океании, привезти экземпляр этой странной  птицы. Но, несмотря на обещанную туземцам награду, ему так и не удалось раздобыть  живого киви.    

Паганель, в восторге от счастливой находки, связал вместе  своих курочек и бодро понес, заранее радуясь тому, что подарит их Парижскому  зоологическому саду. И перед увлекающимся географом уже рисовалась заманчивая  надпись: «Дар Жака Паганеля», красующаяся на самой лучшей клетке.    

Тем временем маленький отряд без устали двигался вперед по  берегу Уайпы. Местность была пустынная. Кругом не было видно никаких следов  туземцев, никакой тропинки, указывающей на присутствие человека в этих  равнинах. Воды реки струились то меж высоких кустов, то по длинным песчаным  отмелям. Тогда взору открывалась равнина, замыкавшаяся на востоке невысокой  горной цепью. Странные, нелепые в далекой дымке очертания этих гор напоминали  гигантских допотопных животных. Как будто вдруг окаменело целое стадо  колоссальных китов. Такое хаотически‑причудливое нагромождение говорило о  вулканической деятельности. Действительно, Новая Зеландия – сравнительно  недавний продукт работы подземных сил. Подъем этих островов продолжается и теперь.  Некоторые точки за двадцать лет поднялись над уровнем моря на целых шесть  футов. Огонь до сих пор не утих в недрах Новой Зеландии, он сотрясает ее и  вырывается во многих местах через гейзеры и вулканы.    

К четырем часам дня бодрым шагом прошли девять миль. Судя по  карте, с которой то и дело справлялся Паганель, до слияния Уайпы и Уаикато  осталось меньше пяти миль. Там проходит дорога на Окленд, там отряд и заночует.  Пятьдесят миль до Окленда будут пройдены за два‑три дня, а если посчастливится  встретить почтовый дилижанс, который раза два в месяц ходит между бухтой Хока и  Оклендом, то и за восемь часов.    

– Итак, нам придется, как видно, еще раз ночевать под  открытым небом, – сказал Гленарван.    

– Да, – отозвался Паганель, – но надеюсь, что  это будет в последний раз.    

– Тем лучше, так как эти ночевки – тяжелое испытание  для леди Элен и Мери Грант.    

– И они переносят их, не жалуясь, – заметил Джон  Манглс. – Но, если я верно понял вас, господин Паганель, вы упоминали о  каком‑то поселении, расположенном близ слияния этих двух рек.    

– Да, – ответил географ, – оно значится на  карте Джонсона. Это Нгаруавахиа, милях в двух ниже места слияния.    

– Так разве нельзя там устроиться на ночь? Мне кажется,  наши спутницы, не колеблясь, предпочтут пройти две лишние мили, чтобы отдохнуть  в более или менее приличной гостинице.    

– В гостинице! – воскликнул Паганель. –  Гостиница в маорийском селении! В нем нет и постоялого двора, нет даже кабака!  Это всего‑навсего кучка туземных хижин, и, по‑моему, нужно не искать там  приюта, а, наоборот, держаться как можно дальше.    

– Все ваши страхи, Паганель! – сказал Гленарван.    

– Дорогой мой лорд, недоверие здесь лучше доверия.  Неизвестно, в каких отношениях состоят сейчас маори с англичанами: подавлено ли  восстание или одержало верх. Быть может, мы попали сюда в разгар войны. Не  будем скромничать, люди, подобные нам, – неплохая добыча для дикарей, и  мне совсем не улыбается испробовать новозеландское гостеприимство. Поэтому я  нахожу благоразумным держаться подальше от этого поселения, обойти его и стараться  избежать встречи с туземцами. Вот когда мы доберемся до Друри, другое дело: там  наши отважные спутницы смогут вволю отдохнуть от утомительного пути.    

Мнение географа восторжествовало. Леди Элен предпочла  провести еще одну ночь под открытым небом, чем подвергать опасности своих  товарищей. Ни она, ни Мери Грант не попросили сделать остановки и снова  зашагали вдоль берега реки.    

Через два часа с гор стали спускаться вечерние тени.  Склонившееся к горизонту солнце вдруг пробилось из‑за туч, и лучи его озарили  красным светом далекие вершины восточных гор. Это было как бы его кратким  прощальным приветом путешественникам.    

Все ускорили шаг, ибо знали, как коротки сумерки под этой  широтой и как быстро здесь наступает ночь. Надо было непременно добраться до  слияния рек, прежде чем сгустится мрак. Но как раз в это время все кругом  заволокло густым туманом, и держаться верного направления стало очень трудно.    

К счастью, слух заменил ставшие бесполезными глаза. Вскоре  усилившийся рокот воды оповестил о том, что неподалеку сливаются реки. В восемь  часов вечера маленький отряд достиг наконец того места, где Уайпа с ревом  вливается в русло Уаикато.    

– Это Уаикато, – воскликнул Паганель, – и  дорога в Окленд идет по ее правому берегу!    

– Реку мы увидим завтра, а теперь давайте устраиваться  на ночлег, – предложил майор. – Мне кажется, что вон там, где тень  гуще, есть рощица, которая выросла как будто нарочно, чтобы приютить нас.  Поужинаем и ляжем спать.    

– Поужинаем, – сказал Паганель, – но только  сухарями и сухим мясом, не разводя огня. Мы явились сюда инкогнито, постараемся  так же и уйти, благо из‑за тумана нас не видно. Вблизи действительно оказалась  рощица. Добравшись до нее, путники, помня строгий наказ географа, бесшумно  закончили холодный ужин и вскоре, утомленные переходом в пятнадцать миль,  погрузились в глубокий сон.    

 Глава X    

НАЦИОНАЛЬНАЯ РЕКА    

     

На следующее утро, на рассвете, плотный туман тяжело  стелился над рекой. Часть паров, насыщавших воздух, сгустилась от ночной  прохлады и покрыла густым облаком поверхность воды. Однако лучи солнца вскоре  проникли сквозь эти клубы, и они растаяли под взором сияющего светила.  Затуманенные берега очистились, и Уаикато предстала во всей своей утренней  красе.    

Узкая длинная коса, поросшая кустарником, заканчивалась  острым мысом у слияния двух рек. Струи более бурной Уайпы на целых четверть  мили оттесняли воды Уаикато, не сливаясь с ними. Но могучая, спокойная река все  же брала верх над неистовым потоком, поглощала его и мирно увлекала к Тихому  океану.    

Когда туман рассеялся, показалась пирога, поднимавшаяся  вверх по течению Уаикато. Это была лодка в семьдесят футов длины, пять футов  ширины и три фута глубины, целиком выдолбленная из местной сосны «кахикатеу» и  напоминающая венецианскую гондолу своим приподнятым носом. Дно ее было устлано  сухим папоротником. Пирога быстро неслась на восьми веслах; сзади сидел человек,  управлявший кормовым веслом. Это был туземец высокого роста, лет сорока пяти,  широкогрудый, мускулистый, с сильными руками и ногами. Выпуклый лоб,  изборожденный глубокими морщинами, свирепый взгляд, мрачное выражение лица  придавали ему грозный вид.    

То был один из верховных вождей маори. Это видно было по  искусной татуировке его лица и тела. От ноздрей его орлиного носа шли спиралью  две черные линии: обведя его желтые глаза, они соединялись на лбу, а затем  терялись в пышных волосах. Вокруг рта с блестящими зубами, а также по  подбородку тянулись разноцветные линии, ровными завитками спускавшиеся на  могучую грудь туземца.    

Эта татуировка – моко – у новозеландцев является знаком  отличия. Такой почетной росписи достоин только тот, кто отличился в нескольких  сражениях. Рабы и люди низкого происхождения не могут притязать на моко.  Знаменитые вожди узнаются по законченности, точности и характеру рисунка; на их  телах часто изображаются животные. Некоторые из туземных вождей до пяти раз  подвергают себя мучительной процедуре моко. Чем более знаменит в Новой Зеландии  человек, тем больше он раскрашен.    

Дюмон‑Дюрвиль рассказывает любопытные подробности об этом  обычае. Он справедливо заметил, что моко заменяет здесь гербы, которыми так  кичатся некоторые высокородные семейства в Европе. Но он показывает и разницу  между этими знаками отличия: ведь у европейцев герб чаще всего говорит о  заслугах того, кто первым сумел его добиться, не доказывая никаких заслуг его  потомков, а личный герб новозеландцев достоверно свидетельствует, что тот, кто  носит его, по 'праву доказал свою исключительную отвагу.    

Надо добавить, что татуировка маори, кроме внушаемого ею  почтения, несомненно, и полезна. Она утолщает кожу и делает ее менее  чувствительной к перемене погоды и К беспрестанным укусам москитов.    

Высокое положение вождя, правившего лодкой, не внушало  сомнений. Острая кость альбатроса, употребляемая маорийскими татуировщиками,  пять раз глубоко бороздила узорами его гордое лицо. На вожде был плащ,  сотканный из растения формиум и отделанный собачьими шкурами, и набедренная  повязка, носившая следы крови недавних сражений. На растянутых мочках его ушей  висели подвески из нефрита; шею украшали ожерелья из «пунаму» – камешков,  почитаемых суеверными новозеландцами священными. Рядом с вождем лежало английское  ружье, а также «пату‑пату» – нечто вроде топора с двойным острием изумрудного  цвета, восемнадцати дюймов длины.    

Девять более низких по положению, но вооруженных и суровых  воинов и некоторые из них, казалось, страдали от недавно полученных ран, совершенно  неподвижно сидели подле вождя, завернувшись в свои плащи из формиума. Три  свирепые собаки лежали у их ног. Восемь сидевших впереди гребцов были, по‑видимому,  рабами или слугами вождя. Гребли они с большой силой, и пирога, плывя против  течения, правда, не очень стремительного, двигалась довольно быстро.    

Посредине пироги, со связанными ногами, но свободными  руками, сидели, прижавшись друг к другу, десять пленных европейцев. То были  Гленарван, леди Элен, Мери Грант, Роберт, Паганель, майор, Джон Манглс, стюард  и два матроса.    

Накануне вечером весь отряд, обманутый густым туманом,  расположился на ночлег прямо посреди большого лагеря туземцев. Около полуночи  спавших путешественников застигли врасплох, взяли в плен и перенесли в пирогу.  Пока маори ничего дурного им не сделали, а сопротивляться теперь уже было  бесполезно, ибо все оружие и патроны очутились в руках дикарей и те тотчас же  пристрелили бы пленников из их же собственных ружей.    

Из английских слов, проскальзывающих в разговорах туземцев,  пленники вскоре узнали, что маори, разбитые английскими войсками, пробираются к  верховьям Уаикато. Их вождь, оказав упорное сопротивление 42‑му полку и потеряв  в сражениях своих лучших бойцов, теперь возвращался, чтобы призвать к оружию  прибрежные племена и с новым войском идти на соединение с неукротимым Уильямом  Томсоном, по‑прежнему ведущим борьбу с завоевателями. Вождь носил зловещее имя  Кай‑Куму, что на туземном языке значит: «тот, кто съедает тело своего врага».  Он был отважен, смел, но его жестокость не уступала его доблести. Ждать пощады  от такого человека не приходилось. Имя его было хорошо известно английским  солдатам, и за его голову губернатор Новой Зеландии недавно назначил денежную  награду.    

Этот страшный удар обрушился на Гленарвана как раз в то  время, когда он был совсем близко от желанного Окленда, откуда мог бы вернуться  в Европу.    

Между тем, видя его холодное, спокойное лицо, никто не не  догадался бы о переживаемых им муках. Гленарван не падал духом при тяжелых  обстоятельствах. Он чувствовал, что должен быть поддержкой, примером для своей  жены и спутников и готов был, если потребуется, ради общего спасения умереть  первым. Пред лицом грозной опасности этот мужественный человек ни на одно  мгновение не раскаялся в своем великодушном порыве, увлекшем его в дикие края.    

Спутники Гленарвана были достойны его. Они разделяли его  благородные мысли, и, глядя на их гордые, спокойные лица, никто бы не сказал,  что они плывут навстречу смерти. По совету Гленарвана и общему согласию, они  выказывали перед туземцами полнейшее равнодушие ко всему происходящему. Это был  единственный способ внушить этому суровому племени уважение к себе. У дикарей  вообще, а у маори в особенности развито чувство достоинства, никогда их не  покидающее. Они уважают того, кто заслуживает уважения хладнокровием и  мужеством. Гленарван знал, что, ведя себя подобным образом, он и его товарищи  избавятся от грубого обращения со стороны новозеландцев.    

За все время пути маори, малоразговорчивые, как все дикари,  едва перекинулись между собой несколькими словами, но даже из них Гленарван мог  заключить, что английский язык был им хорошо знаком. Он решил расспросить  новозеландского вождя о той участи, которую он им готовил.    

– Куда ты везешь нас, вождь? – спросил он Кай‑Куму  голосом, в котором не слышалось ни малейшего страха.    

Вождь холодно посмотрел на него и ничего не ответил.    

– Что ты собираешься делать с нами? – снова  спросил Гленарван.    

Глаза Кай‑Куму блеснули, и он с важностью ответил:    

– Обменять тебя, если твои захотят взять тебя. Убить,  если они откажутся.    

Гленарван не стал больше задавать вопросов, но в сердце его  вновь затеплилась надежда. Наверное, какие‑нибудь маорийские вожди попали в  руки англичан, и туземцы хотели попытаться выменять их. Значит, какие‑то шансы  на спасение оставались и положение было не таким уж отчаянным.    

Тем временем лодка быстро шла вверх по реке. Паганель, чья  подвижная натура легко переходила от одной крайности к другой, снова воспрянул  духом. Ему уже казалось, что маори избавили их от необходимости самим  добираться до английских аванпостов и что все к лучшему. Примирившись со своей  судьбой, географ принялся прослеживать на карте тот путь, которым Уаикато несла  свои воды по равнинам и долинам.    

Леди Элен и Мери Грант, подавляя свой ужас, вполголоса  разговаривали с Гленарваном, и самый опытный физиономист не прочел бы на лицах  женщин их душевного смятения.    

Уаикато – это как бы национальная река Новой Зеландии. Маори  гордятся ею так же, как немцы своим Рейном, а славяне – Дунаем. Река эта  орошает на протяжении двухсот миль самые плодородные и красивые местности  Северного острова – от провинции Уэллингтон до провинции Окленд. Она дала свое  имя всем прибрежным туземным племенам, неукротимым и неукрощенным, которые  поднялись, как один человек, против захватчиков. На Уаикато почти не видно иноземных  судов. Одни пироги островитян рассекают своими высокими носами ее волны. Редкий  путешественник отваживается плыть меж ее священных берегов. А в верховья реки  доступ нечестивым европейцам, по‑видимому, и вовсе прегражден.    

Паганель знал, как чтят туземцы эту великую новозеландскую  реку. Ему также было известно, что ни один естествоиспытатель не поднимался по  Уаикато выше ее слияния с Уайпой. Куда же заблагорассудится Кай‑Куму увезти  своих пленников? Этого географ не смог бы угадать, если б часто повторяемое  вождем и его воинами слово «Таупо» не привлекло его внимания. Справившись по  карте, он увидел, что название это относится к интереснейшему с точки зрения  географии озеру, расположенному в самой гористой части острова, на юге  провинции Окленд. Уаикато берет в нем начало. Длина реки от ее слияния с Уайпой  до этого озера – примерно сто двадцать миль.    

Паганель, обратившись к Джону Манглсу по‑французски, чтобы  не поняли дикари, попросил его определить скорость лодки. Молодой капитан  оценил ее примерно в три мили в час.    

– В таком случае, – сказал географ, – если мы  будем останавливаться на ночь, наше путешествие до озера продлится дня четыре.    

– Но где же расположены английские посты? –  спросил Гленарван.    

– Трудно сказать, – ответил Паганель. –  Впрочем, военные действия, должно быть, сосредоточились в провинции Таранаки,  поэтому, по всей вероятности, войска сгруппированы по ту сторону озера, за горами,  там, где находится очаг восстания.    

– Дай бог, чтобы это было так! – сказала леди  Элен. Гленарван с грустью посмотрел на свою молодую жену и на    

Мери Грант. Несчастные женщины были во власти свирепых  туземцев; их увозили в дикий край, где некому было прийти им на помощь. Но,  заметив устремленный на него взгляд Кай‑Куму, Гленарван из осторожности, боясь,  как бы вождь не догадался о том, что одна из пленниц – его жена, подавил свое  волнение и стал с самым равнодушным видом рассматривать берега реки.    

Пирога прошла, не остановившись, мимо бывшей столицы короля  Потатау, расположенной в полумиле от слияния рек. Больше ни одна пирога не  бороздила вод Уаикато. Разрушенные хижины, то и дело видневшиеся по берегам,  свидетельствовали о недавних ужасах войны. Прибрежные поселения казались  брошенными, берега были пустынны. Только водяные птицы вносили жизнь в эти  печальные, безлюдные места. Взвивалась в воздух и исчезала «тапарунга» –  длинноногая птица с черными крыльями, белым животом и красным клювом. Цапли  трех видов: серые «матуку», красавцы «котуку» – белые, с желтым клювом и  черными ногами, и еще другие, похожие на глупую выпь, – спокойно смотрели  на проплывавшую пирогу. Где высокие отлогие берега указывали на глубокое место,  зимородки – «котаре» на языке маори – подстерегали крошечных Угрей, которые  кишат в новозеландских реках. В кустах над водой охорашивались при первых лучах  солнца гордецы удоды и султанские куры. Весь этот мирок пернатых наслаждался  свободой, которую не стесняли люди, изгнанные или уничтоженные войной.    

Здесь, в нижнем течении, Уаикато широко разлилась среди  равнин, но ближе к верховью холмы, а затем горы суживают долину, где проходит  ее русло. В десяти милях от слияния рек, согласно карте Паганеля, на левом  берегу должно было находиться поселение Кири‑Кирироа, которое там и оказалось.  Кай‑Куму не сделал здесь остановки. Он велел дать пленникам их собственные  съестные припасы, захваченные маори во время ночного нападения. Что же касается  самого вождя, его воинов и рабов, то они довольствовались своей обычной пищей –  съедобным папоротником, печеными кореньями и картофелем «капанас», в изобилии  разводимым на обоих островах. Ничего мясного за трапезой маори не было, и,  видимо, сушеное мясо, которое ели пленники, нисколько их не прельщало.    

В три часа дня на правом берегу реки показались отроги  горной цепи Покароа, походившие на разрушенные крепостные стены. На некоторых  вершинах виднелись развалины «па» – укреплений, когда‑то воздвигнутых туземцами  на неприступных местах. Они были похожи на огромные орлиные гнезда.    

Солнце уже скрывалось за горизонтом, когда пирога причалила  к крутому берегу, усыпанному пемзой, камнями вулканического происхождения,  нанесенными сюда водами Уаикато. Здесь росло несколько деревьев, и это место  показалось маори удобным, чтобы разбить лагерь.    

Кай‑Куму приказал высадить пленников на землю. Мужчинам  связали руки, женщин по‑прежнему оставили свободными. Всех их поместили в  центре лагеря, а вокруг разложили столько костров, что из них образовался  непреодолимый огненный барьер.    

До того как Кай‑Куму сообщил пленникам свое намерение  обменять их, Гленарван и Джон Манглс обсуждали способы бегства. Пока они плыли  в пироге, это было невозможно, но они надеялись попытать счастья на берегу во  время привала, рассчитывая, что темнота облегчит побег.    

Но после разговора Гленарвана с новозеландским вождем  решили, что разумнее отказаться от подобных попыток. Надо было запастись  терпением. Так будет вернее. Ведь обмен представлял больше шансов на спасение,  чем рукопашная схватка или бегство через неведомый край. Конечно, многие  обстоятельства могут задержать обмен или даже помешать ему, но все же лучше  подождать исхода переговоров. И в самом деле, в силах ли десять безоружных  людей справиться с тридцатью вооруженными дикарями? К тому же Гленарван предполагал  – и он не ошибся, – что какой‑то видный вождь племени Кай‑Куму был  захвачен в плен и что соплеменники хотят во что бы то ни стало освободить его.    

На следующий день пирога понеслась по реке вверх с еще  большей быстротой. В десять часов она остановилась ненадолго у впадения в  Уаикато маленькой речки, извивавшейся по равнинам Правого берега, –  Похайвены. Здесь к пироге Кай‑Куму подплыла другая, с десятью туземцами. Воины  небрежно обменялись приветствиями: «Айре‑маи‑ра», – что означает пожелание  доброго здравия, и обе пироги пошли дальше рядом. Вновь прибывшие маори,  видимо, недавно сражались с английскими войсками. Об этом говорило  окровавленное оружие и их одежда, вся в клочьях, не скрывавшая ран, из которых  еще сочилась кровь. Воины были мрачны, молчаливы. Со свойственной всем дикарям  сдержанностью они сделали вид, что не обращают внимания на европейцев.    

В полдень на западе стали вырисовываться вершины  Маунгатотари. Долина Уаикато сузилась, и могучая река, стиснутая крутыми  берегами, бушевала, словно горный поток. Но гребцы с удвоенной силой налегли на  весла, запели в такт их ударам какую‑то песню, и пирога быстро помчалась по  пенящимся волнам. Стремнина осталась позади, и Уаикато по‑прежнему плавно  понесла свои воды между извилистыми берегами.    

Под вечер Кай‑Куму приказал пристать у крутого берега, к  которому отвесно спускались первые отроги гор. Там уже расположились человек  двадцать туземцев, высадившихся из своих пирог. Под деревьями пылали костры.  Какой‑то вождь, равный Кай‑Куму, не спеша подошел к нему и дружески его  приветствовал, проделав «шонги», то есть потеревшись носом об его нос.  Пленников снова поместили посредине лагеря и бдительно сторожили всю ночь.    

На следующее утро долгий путь вверх по течению Уаикато  продолжался. Из мелких притоков реки появлялись новые пироги. На них было около  шестидесяти воинов. Все, видимо, участники последнего восстания, которые, более  или менее пострадав от английских пуль, возвращались теперь к себе в горы.  Время от времени из этих шедших одна за другой пирог раздавалось пение. Кто‑нибудь  из воинов затягивал патриотическую песнь, гимн, призывавший маори на борьбу за  независимость:    

     

Папа ративати тиди    

И дунга нэи…    

     

Голос певца, полный и звучный, будил эхо в горах. После  каждой строфы туземцы, ударяя себя в грудь, точно в барабан, хором подхватывали  воинственный припев. Гребцы вновь налегали на весла, и пироги, преодолевая  течение, летели по водной поверхности.    

    

В тот день на Уаикато можно было наблюдать одно любопытное  явление. Около четырех часов пополудни пирога, управляемая твердой рукой Кай‑Куму,  смело, не убавляя хода, вошла в узкое ущелье. Буруны с яростью разбивались о  многочисленные, опасные для плывущих лодок островки. Перевернись здесь пирога,  это была бы верная гибель, ибо спасения искать было негде. Всякий, кто ступил  бы на кипящую тину берегов, неминуемо погиб бы.    

Дело в том, что Уаикато текла здесь среди горячих  источников, издавна привлекавших внимание путешественников. Окись железа  окрашивала в ярко‑красный цвет ил берегов; на них нельзя было найти и сажени  твердой земли. Воздух был насыщен едким запахом серы. Туземцы легко переносили  его, зато пленники очень страдали от удушливых испарений, которые поднимались  из расщелин почвы или прорывались наружу пузырями, лопавшимися под напором  подземных газов. Но если обонянию трудно было освоиться с серными испарениями,  то зато взор мог лишь восхищаться величественным зрелищем.    

Пироги нырнули в густое облако паров. Их ослепительно белые  завитки вздымались, как купол, над рекой. По берегам сотни гейзеров выбрасывали  то облака пара, то столбы воды, создавая причудливые сочетания, словно струи и  каскады фонтана, созданного человеческой рукой. Казалось, их ритмом управляет  какой‑то скрытый механизм. Вода и пар, смешиваясь в воздухе, переливались на  солнце всеми цветами радуги.    

В этом месте река течет по зыбкому ложу, непрерывно кипящему  под действием подземного огня. Немного восточнее, в стороне озера Роторуа,  ревут горячие ключи и дымящиеся водопады Ротомахана и Тетарата, виденные  некоторыми отважными путешественниками. Вся эта местность изрыта гейзерами,  кратерами и сопками. Через них пробивается тот избыток газа, который не находит  себе выхода через клапаны Тонгариро и Тараверы – двух действующих вулканов  Новой Зеландии.    

Две мили пироги плыли под сводом серных испарений,  клубившихся над водой. Наконец это серное облако рассеялось, и струи чистого  воздуха, освеженные речной влагой, принесли облегчение задыхавшимся пленникам.  Район серных источников остался позади.    

До конца дня пироги, благодаря могучим усилиям гребцов,  преодолели еще две стремнины – Гипапатуа и Таматеа. Вечером Кай‑Куму  остановился на привал в ста милях от слияния Уайпы и Уаикато. Обогнув озеро с  востока, река теперь обрушивалась в него на юге огромным фонтаном.    

На следующий день на правом берегу реки показалась гора. Жак  Паганель, справляясь по карте, узнал, что это гора Таубара высотою в три тысячи  футов.    

В полдень вся вереница пирог вплыла через один из рукавов  реки в озеро Таупо. У берега озера развевался на крыше одной хижины обрывок  материи. Туземцы восторженно приветствовали его – то был их национальный флаг.    

 Глава XI    

ОЗЕРО ТАУПО    

     

В доисторические времена в центре острова вследствие обвала  пещер образовалась бездонная пропасть длиной в двадцать пять миль и шириной в  двадцать. Воды, стекавшие с окрестных гор в эту огромную впадину, превратили ее  в озеро, в озеро – бездну, ибо до сих пор ни один лот не смог измерить его  глубину.    

Это необычное озеро, носящее название Таупо, лежит на высоте  тысячи двухсот пятидесяти футов над уровнем моря и окружено горами высотой в  две тысячи четыреста футов. На западе поднимаются громадные остроконечные  скалы; на севере виднеется несколько отдаленных вершин, поросших невысоким  лесом, на востоке берег широкий и отлогий, здесь проходит дорога и меж зеленых  кустов проблескивают пемзовые камни; на юге лес, за которым высятся конические  вершины вулканов. Таков величественный ландшафт, окаймляющий это огромное  водное пространство, где свирепствуют бури, не уступающие по своей ярости  океанским циклонам.    

Вся эта местность кипит и клокочет, словно колоссальный  котел, подвешенный над подземным огнем. Земля дрожит, и кора ее, как слишком  поднявшийся в печи пирог, дает во многих местах глубокие трещины, откуда  вырывается горячий пар. Без сомнения, все это плоскогорье рухнуло бы в пылающее  под ним подземное горнило, если бы скопившиеся пары не находили себе выхода на  расстоянии двадцати миль от озера через кратеры вулкана Тонгариро.    

Этот увенчанный снегом, дымом и огнем вулкан, возвышающийся  над мелкими огнедышащими сопками, отлично виден с северного берега озера.  Тонгариро состоит из нескольких вулканических конусов. Позади него среди  равнины одиноко поднимается другой вулкан, Руапеху, коническая вершина которого  теряется среди облаков на высоте девяти тысяч футов. Нога смертного еще никогда  не ступала на его неприступную вершину, человеческий взор еще не проникал в  глубину его кратера. А более доступные вершины Тонгариро за последние двадцать  лет были измерены трижды Бидвиллом, Дизоном и совсем недавно Хохштеттером.    

С этими вулканами связано немало легенд, и в другое время  Паганель, конечно, не преминул бы сообщить их своим товарищам. Он рассказал бы  о ссоре двух бывших друзей и соседей, Тонгариро и Таранаки, из‑за женщины.  Тонгариро, вспыльчивый, как всякий вулкан, вышел из себя и поколотил Таранаки.    

Тот, избитый и униженный, убежал по долине Вангани, обронил  дорогой две скалы и, наконец, добрался до берега моря, где и стоит одиноко под  именем Монт‑Эгмонт.    

Но географ не был склонен рассказывать, а его друзья –  слушать. Они молча разглядывали северо‑восточный берег озера Таупо, куда  привела их жестокая судьба. Миссии, учрежденной преподобным Грасом в Пукава, на  западном берегу озера, больше не существовало. Война заставила проповедника  бежать подальше от этого очага восстания. Пленники были одни во власти жаждущих  мести маори и как раз в той дикой части острова, куда христианство так и не  проникло.    

Кай‑Куму пересек бухточку, обогнул острый мыс, вдающийся  далеко в озеро, и причалил к восточному берегу, у подошвы первых отрогов горы  Манга вышиной более чем в две тысячи футов. Здесь раскинулись поля формиума,  ценного новозеландского льна. У туземцев он зовется «харакеке». В этом полезном  растении ничего не пропадает даром. Его цветы дают превосходный мед; из стеблей  получают клейкое вещество, заменяющее воск и крахмал; еще больше пользы  извлекают из листьев формиума: свежие служат бумагой, сушеные – трутом, из  резаных делают веревки, канаты и сети, из их расчесанных волокон ткут одеяла, циновки,  плащи и набедренные повязки; в окрашенную в красный или черный цвет ткань  из формиума наряжаются маорийские щеголи.    

Это драгоценное растение встречается повсюду на обоих  островах: и на морском побережье, и по берегам озер и рек. Вот и здесь дикорастущими  кустами формиума были покрыты Целые поля.    

Его красно‑коричневые цветы, напоминающие цветы агавы, во  множестве выглядывали из зеленой гущи длинных и острых, как клинки, листьев.  Красивые птицы нектарии, завсегдатаи полей формиума, стаями носились над  кустами и наслаждались медовым цветочным соком. В водах озера плескались  пестрые, черно‑серо‑зеленые утки, легко прирученные людьми.    

В четверти мили на крутом утесе виднелась неприступная па –  крепость маори. Пленники были один за другим высажены из пироги, и воины,  развязав им руки и ноги, повели их в крепость. Тропинка шла сначала по полям  формиума, а затем – через пышно разросшуюся рощицу. Здесь были и вечнозеленые  «кайкатеа» с красными ягодами, и австралийские драцены, называемые туземцами  «ти», чьи вершины заменяют здесь пальмы, и «гуюс», из которых добывают черную  краску для материи. При приближении людей ввысь взвились и умчались прочь  крупные голуби с оперением, отливающим металлом, курклюши пепельного цвета и  целые стаи скворцов с красноватым хохолком.    

Сделав довольно большой крюк, Гленарван, леди Элен, Мери  Грант и их спутники вошли в па. Наружным укреплением крепости был частокол из  крепких столбов футов в пятнадцать вышины; второй пояс укреплений состоял из  такого же частокола и ивовой ограды с проделанными в ней бойницами. Внутри  виднелись различные маорийские постройки и около сорока симметрично  расположенных хижин.    

    

Ужасное впечатление произвели на пленников мертвые головы,  которыми были украшены шесты второго частокола. Леди Элен и Мери отвернулись  скорее с отвращением, чем со страхом. Эти головы принадлежали павшим в боях  неприятельским вождям, тела которых съели победители. Паганель определил это по  пустым глазным впадинам. Действительно, глаза вражеских вождей съедаются, а  головы препарируются особым образом: удаляют мозг и кожу, носы укрепляют  палочками, ноздри набивают формиумом, рты и веки сшивают; а затем тридцать  часов коптят. Таким образом головы навсегда сохраняются и служат трофеями  победителей.    

Маори часто сохраняют и головы своих вождей, но в таком  случае открытые глаза смотрят из своих орбит. Новозеландцы гордятся этими  останками, показывают их восхищенным молодым воинам и устраивают пышные  церемонии в их честь.    

Но жуткая выставка Кай‑Куму состояла только из вражеских  голов и, уж наверное, не один из безглазых черепов, украшавших коллекцию вождя  маори, принадлежал англичанину.    

Жилище Кай‑Куму возвышалось в глубине па, среди нескольких  других хижин, где жили туземцы не столь высокого происхождения. За ним была  большая площадка – европейцы, пожалуй, назвали бы ее военным плацем. Жилище  вождя было построено из кольев, оплетенных ветвями, а внутри обито циновками из  формиума. Оно имело двадцать футов в длину, пятнадцать – в ширину, десять – в  вышину, то есть заключало в себе три тысячи кубических футов. Новозеландскому  вождю было достаточно такого помещения.    

В постройке имелось лишь одно отверстие, служившее дверью.  Оно было завешено плотной циновкой. Крыша выдавалась навесом, на котором  собиралась дождевая вода. На концах стропил было вырезано несколько фигур. На  портале красовались резные изображения веток, листьев, символических фигур  чудовищ – любопытный орнамент, рожденный резцом туземных мастеров. Внутри  земляной утрамбованный пол приподнимался на полфута, плетенки из тростника и  матрацы из сухого папоротника, покрытые циновками из тонких и гибких листьев  тифы, заменяли кровати. Яма в полу, обложенная камнями, служила очагом, а дыра  в крыше – трубой. Когда густой дым наполнял всю хижину, он в конце концов  выходил через это отверстие, успев изрядно закоптить стены. Рядом с хижиной Кай‑Куму  находились склады, в которых хранились запасы вождя: его урожай формиума,  бататов, съедобного папоротника – таро – и печи, где все это готовилось на  раскаленных камнях. Еще подальше в небольших загородках стояли свиньи и козы,  эти редко встречающиеся здесь потомки акклиматизированных когда‑то капитаном  Куком полезных животных. Собаки рыскали в поисках скудной еды. Как видно, маори  не слишком заботились об этих животных, хотя и питались их мясом.    

Гленарван и его спутники оглядели эту картину. Они  дожидались у какой‑то пустой хижины решения вождя, а пока их осыпала бранью  целая толпа старух. Эти ведьмы обступили их, сжав кулаки, выли и угрожали. Из  нескольких английских слов, сорвавшихся с их толстых губ, было ясно, что они  требуют мести сию же минуту.    

Среди этих воплей и угроз леди Элен оставалась с виду  спокойной, не показывая, каково у нее На душе. Боясь лишить мужа хладнокровия,  она делала героические усилия, чтобы держать себя в руках. Бедняжка Мери была  близка к обмороку. Джон Манглс поддерживал ее, готовый защитить ее ценой  собственной жизни. Остальные относились к этому извержению брани и угроз по‑разному:  кто, подобно майору, оставался равнодушным, а кто, как Паганель, все более  раздражался.    

Желая избавить леди Элен от этих старых мегер, Гленарван  направился к Кай‑Куму и, указывая на отвратительную толпу, сказал:    

– Прогони их.    

Маорийский вождь пристально поглядел на своего пленника, не  удостоив его ответом, затем жестом приказал орущим старухам замолчать.  Гленарван наклонил голову в знак благодарности и не спеша вернулся к своим.    

К этому времени в па собралось человек сто новозеландцев:  здесь были и старики, и люди зрелого возраста, и юноши. Одни, мрачные, но  спокойные, ожидали распоряжений Каи‑Куму, другие же предавались неистовому горю  – они оплакивали родственников или друзей, павших в последних боях.    

Из всех маорийских вождей, откликнувшихся на призыв Уильяма  Томсона, один Кай‑Куму вернулся на озеро, и он первый оповестил племя о  разгроме восстания, о поражении новозеландцев в низовьях Уаикато. Из двухсот  воинов, выступивших под его командой на защиту своей земли, вернулось всего  пятьдесят. Правда, кое‑кто попал в плен к англичанам, но скольким воинам,  распростертым на поле брани, уже не суждено было вернуться на землю предков!    

Этим и объяснялось глубокое отчаяние, охватившее туземцев по  возвращении Кай‑Куму. Они еще ничего не знали о последней битве, и эта весть  поразила всех, как громом.    

У дикарей душевное горе всегда находит выражение во внешних  проявлениях. И теперь родичи и друзья погибших воинов, особенно женщины,  принялись раздирать себе лицо и плечи острыми раковинами. Выступившая кровь  смешивалась со слезами. Порезы были тем глубже, чем больше скорбь. Ужасно было  видеть этих окровавленных, обезумевших новозеландок.    

Еще одна причина, очень важная в глазах туземцев, усугубляла  их отчаяние. Не только погиб оплакиваемый родич или друг, но и кости его не  будут лежать в семейной могиле. А это, по верованиям маори, необходимо для  будущей жизни. Туземцы кладут в «удупа», что значит «обитель славы», не тленное  тело, а кости, которые предварительно тщательно очищают, скоблят, полируют и  даже покрывают лаком. Эти могилы украшаются деревянными статуями, на которых с  точностью воспроизводится татуировка покойного. А теперь могилы пусты, не будут  совершены погребальные обряды, и кости убитых, если их не обгрызут дикие  собаки, останутся лежать без погребения на поле битвы.    

Дикари предавались горю все неистовее. К крикам женщин  присоединились проклятия мужчин по адресу европейцев. Брань усиливалась, жесты  делались все более угрожающими. Угрозы вот‑вот могли перейти в насилие.