1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
– Нет, – сказал Хомс. – То есть да.

– А больше ничего и не требуется.

– Вот, значит, что. Понятно, – нервно сказал Хомс. – Значит, нужно думать о большинстве и о конечной цели? И в интересах главной цели, вероятно, нужно быть даже жестоким? Суть в этом?

– Совершенно верно, – с удовольствием подтвердил Слейтер, и, как ни странно, в нем на миг проглянуло что-то женское. – Любой, в чьих руках власть, должен быть жестоким.

– Ясно. – У Хомса неожиданно возникло ощущение, будто его лишили невинности. Наверно, так чувствуют себя соблазненные девушки.

– Вы быстро схватываете, – похвалил его Слейтер.

После этого Джейк больше не пытался сменить тему. Слейтер опять вернулся к своей теории и говорил теперь чуть ли не захлебываясь. Они с Хомсом все еще разговаривали, когда вошли два полковых майора и, в должной степени пораженные присутствием генерала, начали с опаской слоняться по комнате, мечтая пропустить для храбрости по стаканчику, а как только убедились, что их по-прежнему не замечают, с опаской подобрались к столу и выпили.

Штаб-сержант Джеферсон привез женщин, а они все еще продолжали говорить. Говорили и говорили. Хомс слушал с неослабевающим вниманием, теперь он понимал, что из-за Пруита попал в такое положение, когда нельзя больше оставаться в стороне, он должен либо довести дело до конца, либо сдаться. Слейтер развивал эту мысль с внушающей доверие убежденностью – с ним самим однажды случилось нечто подобное, – и глаза его поблескивали.

Усевшиеся к ним на колени два мясистых женских экземпляра пили и озадаченно слушали. Джейк и оба майора давно плюнули на все это и отправились в другие комнаты заниматься тем делом, ради которого пришли.

Но Хомс забыл, зачем он здесь. Этот разговор приоткрывал ему новые, необозримые горизонты. Он теперь ясно видел многое, о чем раньше даже не догадывался. И он напряженно, сосредоточенно вглядывался в мелькавшие перед ним картины, успевая выхватить только отдельные детали, потому что облака снова все заволакивали; но тут же возникали новые картины, и у него не пропадала надежда, что, может быть, он разглядит их целиком.

– Разум, – говорил Слейтер, – величайшее из всех достижений человечества. Но относятся к нему самым пренебрежительным образом и применяют крайне редко. Неудивительно, что умные, тонкие люди становятся озлобленными циниками.

– Я всегда это чувствовал, – возбужденно сказал Хомс. – Я всю жизнь об этом догадывался. Только смутно.

– Все упирается в боязнь. Боязнь – ключ ко всему. Когда научишься определять степень боязни – а боязнь есть у любого, – ты можешь безошибочно предсказать, насколько человеку можно доверять и до какого предела можно его использовать. Следующий шаг, конечно, это стимулирование боязни искусственно. Она заложена в человеке, ее надо только пробудить и укрепить. Чем сильнее боязнь, тем сильнее контроль.

– Котик, что такое бой-азь? – спросила японка, сидевшая рядом со Слейтером на подлокотнике его кресла.

– Страх. – Слейтер улыбнулся.

– А-а. – Она озадаченно поглядела на свою напарницу.

– Слушайте, мальчики, чего это с вами? – спросила китаянка, сидевшая на коленях у Хомса.

– С нами? Ничего, – ответил Слейтер.

– Может, мы вам не нравимся? – спросила японка.

– Ну почему же? Вы очень славные девочки.

– Ты на меня сердишься? – спросила Хомса китаянка.

– За что мне на тебя сердиться?

– А я знаю? Может, я что не так сделала?

– Пошли, Айрис, – сказала японка. – Ну их к черту. Пойдем найдем того седого, толстенького. Он с Беулой. Может, там будет повеселее.

Айрис встала.

– Я тебя ничем не обидела? – заискивающе спросила она Хомса.

– Да нет же!

– Вот видите? – улыбнулся Слейтер, когда они ушли. – Теперь понимаете, что я имел в виду, когда говорил про боязнь?

Хомс рассмеялся.

– Знаете, – продолжал Слейтер, – я тысячу раз пытался объяснить это Джейку. Я это ему втолковываю с того дня, как сюда приехал. Джейк – человек весьма способный. Если бы он еще умел эти свои способности применить.

– Но он довольно стар, – осторожно сказал Хомс.

– Слишком стар. Вот уж кто действительно блуждает в потемках. А казалось бы, человек с его опытом и выучкой должен уловить дух времени. Но он не улавливает, он все еще боится. Джейк Делберт – трус и такой ханжа, что скорее готов всю жизнь верить в сентиментальную чушь, которую он пишет в своих обращениях к полку, чем попытаться помочь человечеству. А когда все это морализирование подступает ему к горлу, он облегчается с помощью таких вот мальчишников.

Вы не подумайте, что я не терплю подобных людей. Они мне вполне симпатичны, и я к ним прекрасно отношусь. Когда они на своем месте. Но посвящать им дело всей жизни нельзя. Иначе скатишься на дно. Человек должен верить в нечто большее, чем он сам.

– Именно, – горячо сказал Хомс. – Именно в нечто большее, чем он сам. Только где это большее в наше время найти?

– Нигде. Только в разуме. Знаете, Динамит, в капитанах вы уже пересидели, но в майоры вам еще рановато. В вашем возрасте я сам был всего лишь майором. И я тогда еще даже не начал постигать новую логику времени. Если бы не один умный человек, который стал меня продвигать, я бы и по сей день ходил в майорах и был бы Джейком Делбертом номер два.

– Но вы несколько другой случай, – заметил Хомс. – Когда вам объяснили, вы сами захотели прислушаться к голосу разума.

– Именно так. И мы сегодня должны выдвигать людей, которые способны усвоить эту теорию применительно к нашей профессии. А очень скоро их понадобится еще больше. И перед ними открываются совершенно безграничные возможности.

– Звание меня не волнует, – сказал Хомс. Он говорил это и раньше, он помнил, но сейчас это была правда, он говорил искренне. – Меня волнует только, как найти по-настоящему прочную почву, крепкий фундамент, который мыслящий человек мог бы взять за основу, как найти железную логику, которая не подведет. Дайте мне это, а звание пусть катится к черту.

– Точно так же рассуждал и я. – Слейтер еле заметно улыбнулся. – Знаете, человек вашего типа мне бы пригодился. Бог свидетель, у меня в штабе достаточно идиотов. Мне нужен хотя бы один толковый работник. Вы бы хотели перевестись в бригаду и работать у меня?

– Если вы действительно считаете, что я справлюсь. – Хомс скромно потупился. Интересно, что на это скажет Карен? Ха! Будь ее воля, он бы никогда не попал ни на один из этих мальчишников. И что бы тогда его ждало? Он представил себе, какая рожа будет у Джейка Делберта.

– Что значит, если справитесь? Ерунда! Короче, если хотите, считайте, что я вас взял. Я займусь этим завтра же. Понимаете, – продолжал Слейтер, – вся эта история с вашим Пруитом важна лишь в том плане, в каком она касается вас лично. Боксерская команда и даже ваш престиж тут ни при чем. Суть в другом – для вас это лишь разбег, проверка и воспитание характера.

– Мне это раньше не приходило в голову.

– Я думаю, пока вы не развяжетесь с этой историей, вам не стоит переводиться. В ваших же собственных интересах, понимаете? А когда развяжетесь и переведетесь, то сможете послать весь этот дурацкий бокс к чертовой матери. Мы найдем вашей энергии более достойное применение.

– Да, наверно, так и надо. – Хомс не был уверен, что ему хочется рвать с боксом.

– Что ж, – Слейтер улыбнулся и встал. – Я, пожалуй, еще выпью. Думаю, мы с вами наговорились. Теряем драгоценное время, а? Пойду-ка поищу этих дурех.

Он шагнул к столу за сифоном, и от философа не осталось и следа, как будто нажали кнопку и часть его мыслительной системы отключилась.

Капитан Хомс был поражен, а потом даже испугался. Забыть все это было не так-то легко. Ведь перед ним только что возник образ некоей новой силы, которая создаст новый, совершенно иной мир, мир, наделенный реальным смыслом, опирающимся на логику, а не примитивным смыслом проповедей моралистов. И этот смысл пробьет себе дорогу не в теории, а на практике, потому что его опора – реальная сила. Сила удивительно гуманная, обладающая великими потенциальными возможностями творить великое добро и поднять человечество на новые вершины, несмотря на свойственные людям тупое упрямство и инертность. Сила, трагичная в своей гуманности, потому что ее никогда не поймут массы, желающие только заниматься блудом и набивать себе животы. Сила, которую оправдает лишь суд истории, потому что судьбы великих людей и великих идей всегда трагичны. У него все свело внутри от забытого со времен детства непреодолимого желания беспричинно заорать во все горло. Как мог Слейтер с такой легкостью нажать кнопку и все это отсечь?

А потом он внезапно понял, что сомневается – вот те на! Только что услышал и уже сомневается. И он испугался еще больше. Остается ли логика логикой, если в ней можно усомниться?

Слейтер знает все это давно, он к этому привык, и понятно, что он может себя отключать. А тебе это в новинку, вот и все. И в тебе еще жива старая привычка сомневаться. Вот и все. Интересно, а Слейтер хоть немного сомневался, когда услышал об этом в первый раз? Конечно, сомневался, ответил он себе. Но почему-то сам в это не поверил. А что, если Слейтер с самого начала не сомневался? Что тогда? Он даже подумал, не спросить ли Слейтера, сомневался тот или нет, но сердце у него предостерегающе екнуло, и не просто от страха – от ужаса, что такой вопрос сразу выдаст его недоверие.

Он сомневается не в логике, вдруг понял он, он сомневается в себе. Он сомневается в своей способности перестать сомневаться. Может быть, Слейтер в нем ошибся?

Но если Слейтер не прав, значит, логика Слейтера уязвима, ведь так? Капитан Хомс почувствовал, как к нему снова возвращается знакомое ощущение разверзающейся бездны, почувствовал, как земля снова уходит у него из-под ног.

Что было бы, если бы его жена не отказалась приготовить ужин и не ушла на свидание к своему богатому любовнику?

Что было бы, если бы Джейк Делберт предупредил заранее, что вечером с ними будет генерал, и у него хватило бы времени испугаться?

Что было бы, если бы Сэм Слейтер не подпустил Джейку шпильку?

Капитан Хомс с неожиданной ясностью понял, что в этом случае он был бы сейчас другим человеком и все бы у него сложилось совершенно иначе. И когда Слейтер протянул ему стакан с новой порцией виски, рука капитана задрожала.

– Пошли. – Слейтер улыбнулся. – Они все тут рядом, в той комнате.

– Да, да. Конечно. – И Хомс пошел за ним, всем сердцем надеясь, что Слейтер ничего не заметил. Будет ли Слейтер помнить все это и завтра? Неужели потрясший устои мира разговор на самом деле потряс лишь какого-то никому не известного капитана Хомса? И почему земля под ногами никак не хочет замереть, почему она так и норовит куда-то ускользнуть?

Он смотрел на людей в комнате: на развалившегося поперек кровати подполковника со стаканом в руке, на женщину, пьющую с ним, на двух майоров, на штаб-сержанта Джеферсона, обходящего компанию с новым подносом, на Слейтера, с ухмылкой выбирающего себе женщину, на женщину, которую выбрал он сам. Он не знал их; он никого из них не знал и чувствовал сейчас то же, что чувствует человек, который высунулся из окна небоскреба и скользит взглядом вниз вдоль постепенно сходящей на нет, исчезающей из виду стены, туда, где красивые игрушечные машинки жужжат и ползают по улице, как жучки, и надо скорее втянуть голову обратно. Или прыгнуть.

Нет, Хомс, остановись. Ты знаешь эту дорогу, она ведет в тупик, она привела тебя сюда. Главное – верить. Ты должен верить. У тебя должна быть вера. Это и есть ответ. Единственный.

И потому он смотрел на Слейтера и верил. Он смотрел на резвящегося Сэма Слейтера из Шебойгана, как женщина с испугом и все еще с надеждой смотрит на лежащего рядом мужчину, которому она позволила соблазнить себя, которому отдала свою чистоту, а он повернулся на бок и захрапел. Он понимал, что за всем этим должна стоять какая-то логика. Не может же все это быть только прихотью случая.

Завтра он купит в гарнизонном магазине тот новый миксер, о котором она говорила, и, когда она придет домой, миксер будет стоять на кухонном столе. Она увидит его, как только откроет дверь. И тогда она поймет.

Он поднялся на ноги, лишь слегка пошатнувшись, и пошел за толстой китаянкой в дальнюю комнату.

23

А человек, о спасении души которого так тревожились все вокруг, был в эту минуту совершенно спокоен и, подымаясь по лестнице отеля «Нью-Конгрес», вовсе не осознавал себя грешником.

Старое знакомое настроение, какое бывает только в увольнительную, снова завладело Пруитом, и тихий голос нашептывал ему, что до завтрашнего утра обычный ход жизни приостановлен, что завтра он снова сможет думать о своих прегрешениях, а пока не стоит портить то, что ждет его впереди. Пусть у него отобрали горн – ладно, он будет жить без горна. Зато у него есть сейчас другое, что поможет заполнить пустоту, только надо постараться это другое не потерять, потому что скоро оно ему, может быть, очень понадобится. И сейчас гораздо приятнее думать только о Лорен. Лорен – имя-то какое! Не кличка проститутки, а настоящее имя, имя женщины. И когда он повторял его, оно звучало по-особому, мелодией, созданной только для него, как будто ни одна другая женщина никогда не носила такого имени. А он возьмет и переведется из этой спортсменской роты, гори она синим пламенем! Что его остановит? Снова попадет в нормальную армейскую часть, снова будет нормально, на совесть служить. И вернет себе сержантские нашивки, потому что теперь звание снова будет что-то для него значить.

Но тут он вспомнил, что из этой роты его не переведут.

Не переведут так не переведут. Ну и что с того? Что это меняет? А ни черта! Через год всему этому и так конец. Она же все равно собирается работать здесь еще год. А тебе через год как раз подойдет срок возвращаться в Штаты, в эту же пору в тысяча девятьсот сорок втором. Он радостно, громко постучал в железную дверь, внезапно с ясностью представив себе, как все это будет: тихий, солидный военный городок на отшибе, сонно дремлющий день за днем, что-нибудь вроде гарнизона Джефферсон или Форта Райли, добротные кирпичные казармы, стриженые газоны и чистые тротуары в густой полуденной тени старых высоких дубов, стоявших там еще до того, как индейцы сиу кокнули Кастера[24], – вот в какое местечко надо будет определиться; дома для сержантского состава там тоже кирпичные, а не здешняя фанера на соплях, и там можно будет сразу же ввести ее в местное общество, в тот тесный узкий круг, куда семейные сержанты принимают только своих. Не зря же говорят старые служаки вроде Пита Карелсена, что самые хорошие жены получаются из проституток. После всего, что им выпало, проститутки умеют ценить маленькие радости, многие бывалые люди именно так говорят. «Старики» сплошь и рядом женятся на проститутках. Взять хотя бы Лысого: жена Доума была в Маниле проституткой. Нет, Лысого лучше брать не будем, у него жена филиппинца, это не считается, это все равно что ты бы женился на Вайолет. Но ты не хочешь жениться на Вайолет, ты хочешь жениться на Лорен. И если она мечтает о спокойной, размеренной жизни, что может быть лучше какого-нибудь скромного военного городка, где вот уже шестьдесят девять лет ничего не меняется и не изменится еще лет шестьдесят.

Да и вообще какого черта! Она могла бы выйти за него замуж хоть сейчас, хоть сегодня, и работала бы себе дальше еще год, она же все равно решила остаться еще на год, его это не колышет. Порядочность? Ха-ха! Много она ему дала, эта порядочность! Из порядочности шубу не сошьешь. Все эти чинные дамы с их рассуждениями о порядочности просто стараются прикрыть грехи молодости, когда они тоже были еще живые. Потому что, когда человек живой, это слегка неприлично, и окружающим как-то неловко. Идите вы, милые дамы, знаете куда? Так-то!

– Пру, вы?

Миссис Кипфер любезно впустила его в дверь.

– Вот уж, право, не ждала вас так скоро. Это сюрприз.

– Дела идут? – Он ухмыльнулся, ощущая, как все вокруг плывет волнами, густо пропитанное пахнущим цирковыми опилками праздничным настроением. У миссис Кипфер был чуть взъерошенный вид. Нет, букетик на платье был все так же свеж, просто скрытая камера несколько врасплох застигла даму с рекламы столового серебра, когда мадам пожимала руки приглашенным на прием или пыталась направить в достойное русло беседу с напившимся гостем, которого муж привел к ним на обед.

– Правда, кошмар? – сказала она.

Обе гостиные были набиты битком, солдаты, которым негде было сесть, расхаживали по коридору, перебрасываясь шуточками, два музыкальных автомата вели между собой непрекращающуюся войну, взмыленные девушки хлопали дверьми, «шпильки» со скрежетом царапали пол, и все это было похоже на запущенный полным ходом сборочный конвейер оборонного завода. В облаках табачного дыма расползался сильный запах смеси разных духов, мужской голос во второй гостиной пьяно соревновался с музыкальным автоматом, а из глубины коридора кто-то истошно вопил: «Где же полотенца?»

– Кто не знает, может подумать, у нас тут съезд республиканцев, – устало заметила миссис Кипфер.

– Или даже Всеамериканский съезд ветеранов, – сказал Пруит.

– Нет, только не это!

– Где полотенце?!

Миссис Кипфер поморщилась.

– Гортензия! Жозетта просит полотенце. Она в седьмом номере.

– Сейчас. – Равнодушная черная глыба колышущегося жира нехотя сдвинулась с места. Равнодушная даже к мукам, которые причиняли ей безжалостно врезанные в ее плоть белая наколка и крохотный передничек.

– И посмотри, кому еще нужны полотенца. – Миссис Кипфер рассеянно провела пальцами по щеке. – И пошевеливайся!.. Гортензия! Ее действительно зовут Гортензия. Ужас, правда? Прямо как в кино. Но я не знаю, что бы я без нее делала. Минерва такая лентяйка. Она сегодня больна. В день получки она всегда больна. И я ничего не могу с ней поделать. – Она вздохнула. – Эта мне Минерва! У меня всего две горничные, понимаете. В «Сервисе» их по меньшей мере четыре. Но это и естественно – самое большое заведение в городе.

– А где Лорен? – спросил Пруит.

Миссис Кипфер легонько взяла его под руку и улыбнулась лучезарной понимающей улыбкой.

– Ах, вот оно что. Пру! Так вы поэтому пришли именно в день получки? Как же вам удалось? Одолжили у кого-нибудь? Только чтобы прийти к нам сегодня и увидеть Лорен?

– Зачем мне одалживать? – Верхняя губа и шея у него разом одеревенели. – Если вас интересует, – сдавленно сказал он, – я сегодня кое-что выиграл, вот и решил съездить в город. Пока снова все не проиграл.

– Что ж, с вашей стороны это очень разумно. – Миссис Кипфер продолжала ему улыбаться, склонив голову немного набок. – А сколько же вы, дружок, выиграли?

Безотчетный страх острым ножом рассек его раздражение пополам, половинки отлетели в стороны, оставив после себя абсолютную пустоту, и он судорожно полез в карман, как человек, привыкший считать и пересчитывать каждый цент. Бумажник был на месте. К нему вернулось дыхание.

– Сколько? – повторил он. – Около сотни.

– Ну что ж, неплохо.

– Можно бы и больше. – Он вспомнил, что потратил доллар на две порции виски, когда выпил, чтобы в мозгу захлопнулась дверка и отсекла то, о чем не надо думать (бывает, что эту дверку необходимо срочно захлопнуть, а петли так часто заедают), и теперь от двадцатки оставалось девятнадцать долларов. Минус доллар на такси в оба конца (сегодня он не может добираться на попутных, рисковать нельзя), итого восемнадцать. Ночь с Лорен – пятнадцать, сейчас забежать к ней по-быстрому – трешка, и все это даже без бутылки. Слишком уж впритык, попробуй тут чувствовать себя уверенно.

Миссис Кипфер искоса глядела на него и улыбалась.

– Я, дружок, целиком и полностью одобряю ваш вкус. Но в дни получки Лорен всегда пользуется очень большим спросом. В гостиной есть еще две-три девушки, они пока не заняты.

– Ничего. – Ему захотелось рассмеяться ей в лицо. – Я не спешу. Вы мне просто скажите, где ее искать.

Миссис Кипфер пожала плечами:

– Как хотите. Она в девятом номере. Это прямо по коридору до конца. Вам лучше подождать в коридоре, пока она выйдет. Простите, дружок, опять стучат.

Он ухмыльнулся ей вслед, сдерживаясь, чтобы не рассмеяться – она даже не догадывается, как близко к истине то, что она заподозрила, – и повернулся, чтобы пройти через холл в коридор.

– Извините, мальчики, но у нас все забито, – объясняла миссис Кипфер в окошко. – Мне просто негде вас принять… Вы, ради бога, извините… Что ж, если вы так считаете, это ваше дело. Очень жаль… Пру-у! – окликнула она его.

– Да?

– Пьяные в стельку, – шепнула она, отойдя от двери. – Я хотела вас спросить, как там сержант Тербер?

– Кто?

– Милт Тербер. Он же, кажется, еще никуда от вас не перевелся?

– Нет, – сказал он. – Пока здесь.

– Он так давно к нам не заходил, я уж думала, он вернулся на континент. Передайте ему от меня привет. Не забудете?

– Не забуду. Обязательно передам. – Уж это он не забудет. Утром после построения подойдет к Церберу и все ему передаст.

– Знаете, вашим мальчикам повезло, что у вас такой старшина.

– Вы думаете? – Пруит поднял брови. – Да, я тоже так считаю. Вообще у нас все так считают. – Ну и ну, подумал он. Ну и ну! Цербер! Кто бы знал?! Ну и ну. Интересно, то ли еще будет?

Дверь девятого номера была открыта, и оттуда выходил техник-сержант морской пехоты, на рукаве у него под шевронами была горизонтальная планка, а не привычное пехотное «коромысло». Он на ходу завязывал галстук. Было удивительно, как Пруит мгновенно уловил в нем все до последней мелочи и как все это сразу стало ему важно. Пока сержант шел по коридору, он не отрываясь смотрел ему вслед.

Лорен вышла почти тотчас за сержантом и быстро зашагала по коридору, выстукивая «шпильками» отрывистое стаккато. Он увидел ее с резко отозвавшейся в сердце внезапностью, как будто это был снимок в натуральную величину, который поймал ее в движении, а она потом сошла с фотографии прямо в коридор – одна рука с зажатой между пальцами белой пластмассовой фишкой придерживала на спине расстегнутое платье, в другой была полная до верху бутылка с коричневой жидкостью, которую она, чтобы не пролить, слегка покачивала из стороны в сторону, как официантка, несущая чашку с кофе. Она шла очень быстро и, проходя мимо Пруита, чуть отвела плечи в сторону, пытаясь разминуться с ним в узком, забитом людьми коридоре.

– Эй, – окликнул он ее, – Лорен!

– Привет, дорогой.

– Эй! Подожди! Куда ты?

– Мне некогда, котик. Ко мне до тебя еще человека три-четыре.

Она вдруг увидела его и остановилась.

– Ой, это ты? Привет! Ну как ты там? – Она взглянула в конец коридора.

– Как я? – И это все, что она может ему сказать? Он лихорадочно искал, что бы ей ответить, время бежало, а в голове не было ни одной мысли. – У меня все прекрасно, – запинаясь, сказал он. – А ты как?

– Вот и хорошо. – Она глядела в конец коридора. – Котик, ты загляни ко мне… – Она посмотрела на свои часики, – ну, скажем, через полчаса, а? Раньше я никак не смогу, миленький.

– Да? – У Пруита свело горло, будто он проглотил что-то вяжущее. – Послушай, – ему пришлось напрячь все силы, чтобы выговорить это. – Послушай, ты меня помнишь?

– Конечно, помню, глупый. – Она прислонилась к стене и глядела в конец коридора. – Ты думал, я могу тебя забыть? Мне просто сейчас некогда разговаривать, миленький. Ты бы зашел через полчаса, давай так и договоримся.

– Ладно, бог с ним. Не надо. – Он отступил на шаг, все еще ничего не соображая.

– Наверное, все равно бы ничего не вышло, – сказала Лорен. – Через полчаса будет уже целая очередь. Человека четыре, не меньше.

– Ясно. Миссис Кипфер мне объяснила, что ты тут нарасхват. Бог с ним. Не буду тебя отвлекать.

– Знаешь что, – она обвела глазами коридор, – их здесь вроде никого нет. Может, я сумею пропустить тебя без очереди. Хочешь?

– Мне твои одолжения не нужны.

Она перестала смотреть в конец коридора и взглянула на него, в глазах ее появилось беспокойство, они ожили, ожили в первый раз за все это время, как будто она только сейчас увидела, что перед ней не просто очередной клиент.

– Ну зачем ты так? А на что, собственно, ты рассчитывал?

– Не знаю.

– Ты пришел в неудачное время, вот и все. Я же здесь не развлекаюсь. Это моя работа, сам понимаешь.

– Твоя работа? – повторил он. – А ты забыла? Три дня назад приходил тут к тебе один. До утра остался. И твердо обещал, что сегодня придет снова. На всю ночь. Помнишь? Это же я, он самый. Мы тогда с тобой целых три часа в постели проговорили.

– Конечно, помню.

– Ничего ты не помнишь. Забыла даже, как меня зовут.

– Почему же? Конечно, помню. Ты Пру. Ты меня тогда еще спросил, почему я этим занялась, и я тебе рассказала. Вот видишь? Я все помню.

– Вижу, – сказал он.

– Знаешь что, иди сейчас в девятый номер и жди меня. Я буду через пять минут. Ты пока можешь там раздеться.

– Нет, спасибо. Если не возражаешь, я лучше подожду, когда ты будешь посвободнее. Поточный метод меня никогда особенно не привлекал.

Она сделала шаг, чтобы уйти – в третий раз, – но вернулась и посмотрела ему в глаза. И все же взгляд ее продолжал скользить куда-то в сторону.

– Из этого тоже ничего не выйдет. Пру, – мягко сказала она. – Со мной сегодня уже договорились на всю ночь.

– Что? – Во рту у него совсем пересохло, и он пожевал губами, чтобы накопилась слюна. – В ту ночь ты ничего такого не говорила. Ты тогда сказала… Зачем ты мне морочишь голову?

– Я тогда не знала. Сегодня день получки, забыл? – терпеливо объясняла она. – Я за один такой день могу набрать вот этих жетонов, – она помахала перед ним белой пластмассовой фишкой, – больше, чем за весь оставшийся месяц. А сегодня здесь будет гулять большое начальство из Шафтера, и они заранее сняли чуть ли не весь дом. Утром позвонили миссис Кипфер и специально просили, чтоб она меня на ночь не занимала.

– Но ты же мне обещала, черт возьми! – возмутился он. – Почему ты ей не сказала? – Остановись, подумал он, зачем ты клянчишь? Разве ты не чувствуешь, когда тебе не рады? Ты уже потерял почти все, хочешь потерять и это?

– Послушай, – у Лорен лопнуло терпение, – неужели ты не можешь понять? Когда приезжает начальство, миссис Кипфер все закрывает. Думаешь, офицерам понравится, если их здесь увидят солдаты?

Ну и стерва, подумал он, ну и подлюга эта миссис Кипфер, все ведь знала!

– А мне наплевать, понравится им или не понравится! Я на это плевал, поняла?

Здоровенный солдат в гражданском, такой толстый, что вполне мог бы быть первым поваром, энергично работая локтями, протиснулся между ними и двинулся дальше. Пруит с надеждой посмотрел на него.

– Эй, ты, рожа! Ослеп, что ли? Куда прешь, болван?! – рявкнул Пруит, но толстый даже не обернулся. Паразиты! – подумал он, – и не облаешь никого, чтоб они все сдохли!

– Тебя бы все равно сюда не впустили, – говорила Лорен, – даже если бы я отказалась. А я бы только потеряла на этом деньги. Шафтерские всегда платят много. Кидают деньги пачками. Что им какие-то пятнадцать долларов? Девушки за одну такую ночь зарабатывают больше, чем за целую неделю. Мне самой обидно, Пру, но что я могла сделать?

– Тебе обидно? А мне, думаешь, как? Ей обидно, – повторил он. – Ей очень обидно. Я ждал этой ночи как не знаю чего! – Что с тобой, Пруит? – подумал он. – Заткнись. Где твоя гордость?

– Ну извини. А вообще, почему ты вдруг решил, что у тебя на меня какие-то права? Ты мне, между прочим, не муж.

– Да уж, это я как-нибудь понимаю. Господи, Лорен, но почему?

– Мы тут с тобой разговариваем, а мне каждая минута стоит восемьдесят центов…

– Какие большие деньги! Ай-я-яй!

– …и на ночь меня все равно никто не отпустит. Я тебе предлагаю, давай пропущу тебя без очереди. Только говори быстро, хочешь или нет? Мне из-за этого и так придется чуть ли не на уши встать.

Все правильно, подумал он. Женщины очень практичный народ.

– Ну? Что ты молчишь? – торопила она.

Он смотрел на нее, на ее рот, слишком большой на худом, почти детском лице, которое сейчас нетерпеливо хмурилось, и ему хотелось сказать ей, чтобы она шла со своим предложением куда подальше, сказать, чтоб она катилась к черту, а потом повернуться и уйти из этого сумасшедшего дома. Но вместо этого он услышал свой голос, произнесший: «Хорошо», и возненавидел себя за это слово.

– Вот и отлично. Иди в девятый номер. И раздевайся. Я только сдам жетон и вернусь.

И тотчас ушла, очень быстро, а он смотрел, как она торопливо несется по коридору, лавируя в толпе, словно бегун, огибающий препятствия в кроссе по пересеченной местности. Какой-то солдат протянул руку и остановил ее, она улыбнулась, что-то ему сказала, потом рассердилась и побежала дальше.

Еще один Пруит, подумал он. Потом прошел в девятую комнату, чувствуя, как пустота в нем постепенно заполняется гневом, но гнев непрерывно просачивается наружу. Он сел на кровать. Картина, которую он рисовал себе, когда шел сюда, до сих пор стояла у него перед глазами, и от этого в душе все было мертво.

Он услышал в коридоре ее шаги. Но когда он поднял глаза, дверь уже захлопнулась, чиркнула молния, и платье полетело на стул. Она вдруг остановилась и непонимающе посмотрела на него.

– Ты даже не разделся?

– Что? А, да, действительно. – Он встал с кровати.

Казалось, Лорен сейчас расплачется.

– Я же тебе сказала, чтобы ты разделся, пока я хожу. Господи! Я тебя пустила вперед, без очереди, просто по знакомству, а ты даже не хочешь мне помочь.

Пруит стоял и глядел на нее. Он не мог выдавить из себя ни слова.

– Ладно, не сердись, – наконец сказал он. – Дай мне на тебя посмотреть.

– Хорошо.

Он протянул ей три доллара.

Она откинула влажные волосы, падавшие на неспокойные, торопливые глаза, плоский островок между тугими маленькими грудями поблескивал от пота.

– Ты же знаешь, в день получки время ограничивают. Гортензия может постучать в любую минуту.

Он выпрямился, глядя на нее. Глухая боль, от которой занемели скулы, поползла вниз, опустилась по спине вдоль позвоночника и тяжело осела в желудке кислым комком. Она лежала раздетая на кровати, нетерпеливо ждала и, повернув голову, с раздражением смотрела на него.

– Ты мог бы прийти ко мне завтра. И остался бы на всю ночь… Миленький, постарайся побыстрее. Иначе придется отложить до следующего раза.

И тотчас, будто в подтверждение ее слов, в дверь бесцеремонно постучали, и Гортензия заорала:

– Девятый номер, закругляйтесь! Мисс Лорен, время вышло.

– Сейчас! – крикнула Лорен. – Ну постарайся же, – задыхаясь, шепнула она. – Иначе я должна отдать тебе корешок чека и перенести это на другой день.

Стараться ради чего?

– К черту. – Он встал, вынул из брюк носовой платок в вытер пот со лба.

– Что с тобой сегодня?

– Наверно, слишком много выпил. – Он надел брюки. Потом надел рубашку. Потом снова вытер платком лицо. Ботинки надевать было не надо.

– Очень жалко, что так получилось, Пру. Правда.

– Чего ты извиняешься? Ты сделала, что могла. Все очень профессионально.

Когда Лорен протянула ему картонную карточку – корешок чека – и сдачу, она была похожа на школьницу, которая провалилась на экзаменах и попала в список исключенных. Ей хотелось восстановить свою репутацию.

– Придешь завтра?

– Вряд ли. – Пруит поглядел на лежащие у него на ладони полтора доллара: завтра хватило бы заплатить за такси. – Не завтра, так в другой раз, в монастырь можешь пока во уходить.

Он порвал картонную карточку пополам и аккуратно положил на кровать.

– Отдай это какому-нибудь другому трехминутнику. Я насчет своей потенции не волнуюсь.

– Если ты так решил, то пожалуйста.

– Да, я так решил.

– Ладно. Все. Я должна идти. Может, еще увидимся.

Глядя, как она одевается и уходит, он надеялся, она скажет что-нибудь еще, что-то важное, ему хотелось, чтобы она сделала попытку к примирению, которую сам он сделать не мог. Даже в минуту гнева он не хотел разрушать то, что между ними было. Она остановилась у двери, оглянулась на него, и он понял, что она ждет от него первого шага. Но он не мог. Это должна была сделать она. Но она тоже не могла. И ушла.

Он кончил одеваться в одиночестве. От испарений пота воздух в комнате был душный и влажный, как перед грозой, но, когда он вышел в коридор, там оказалось не лучше, и тяжелая, так и не выплеснувшая накопленную энергию, слишком густая кровь стучала у него в висках и глазах. Его лицо было налито этой кровью, на спине рубашки и сзади на брюках уже расплылись пятна пота. Да, подумал он, раньше с тобой такого не случалось. Что-то в тебе изменилось. То ли ты стал хуже, то ли лучше. Он чувствовал себя разбитым и был очень зол.

Проходя по коридору, он увидел Морин. Она вышла из своей комнаты передохнуть и стояла в дверях. Кто-то сумел пронести ей бутылку, и Морин была сильно навеселе.

– Ха! Посмотрите, кто пришел, – пробасила она. – Привет, малютка. Чего это мы такие мрачные? Не можешь попасть к своей единственной и неповторимой?

– Хочешь, зайду к тебе?

– К кому? Ко мне?! Малютка, а что случилось с твоей Принцессой-на-горошине?

– Ну ее к черту. Я лучше пойду к тебе.

– Принцессу, бедняжку, сегодня на части рвут. Солдатики по любви истосковались. Черт, почему я не похожа на девственницу? Мужикам нынче требуются не шлюхи, а матери. Чтоб было за кого прятаться. Тебе надо жениться, малютка, вот что.

– Хорошо. Давай поженимся.

Морин перестала зубоскалить и внимательно посмотрела на него.

– Нет, жена тебе не нужна. А вот выпить тебе надо, ой как надо! Я же вижу, что с тобой.

– Чего ты там видишь? Ты даже не знаешь, в чем дело.

– Со мной такое тоже бывает, только у меня это раза два-три в неделю. А в году пятьдесят две недели, вот и умножь на пятьдесят два. И так всю жизнь. Ты мне голову не морочь, малютка. Старуха Морин соображает.

– Так ты пойдешь со мной? Или не хочешь?

– Пойти можно, только легче тебе от этого не станет. Бери-ка ты, малютка, свои денежки, чеши в ближайший бар и надерись в доску. Тебе только это поможет. Я знаю.

– Ты что, ясновидящая? Я у тебя совета не прошу.

– А я его все равно тебе даю.

– Можешь оставить себе.

– Помолчи. И слушай, что я говорю.

– Хорошо, молчу. Говори.

– Вот я и говорю. Я знаю, что это такое. Как будто тебя запихнули в ящик, а он тебе на два размера мал, и воздуха там ни черта, и ты уже задыхаешься, а вокруг все смеются, веселятся, тру-ля-ля, песни, пляски. Вот что сейчас с тобой.

Она посмотрела на него.

– Ну предположим, – смущенно сказал Пруит. – Валяй дальше.

– Дальше? Значит, так… Со мной это все время. И выход только один – напиться в доску. Я на себе проверила. Ты, главное, усвой: никто в этом не виноват. Это все система. И винить некого.

– Такое не очень-то усвоишь.

– Точно. Это трудно. Потому и надо расслабиться и напиться. А иначе никогда не усвоишь. Понял?

– Ладно. Пойду напьюсь. Только по дороге попрощаюсь с миссис Кипфер. Скажу ей все, что я думаю насчет бандерш с хорошими манерами. Старая курва!

– Ни в коем случае. С миссис Кипфер даже не связывайся, понял? Ты и рта раскрыть не успеешь, как она вызовет патруль. Хочешь прокуковать месяц в тюрьме? Лучше иди и напейся.

– Ладно, – сказал он. – Ладно. Слушай, и что, неужели ничего нельзя сделать? Может, все-таки…

– Нет. Ничего. Потому что никто не виноват. Все дело в нашей системе. Ты должен усвоить: никто не виноват.

– Я в это не верю. – Он положил трешку назад в бумажник. – Но все равно. Я тебя понял.

– Вот и хорошо. А теперь давай чеши. Ты, может, думаешь, я тебя усыновила? Мне тут некогда с тобой лясы точить.

– Иди к черту, – улыбнулся он.

– Следующий! – заорала Морин, едва он закрыл дверь.

Он все еще улыбался, когда миссис Кипфер любезно открыла ему дверь на лестницу, и он без всякого труда сдержал себя, не сказал ей ни слова и только ухмыльнулся.

Ты должен запомнить: никто не виноват, все дело в системе, внушал он себе. Чего ты ждал в день получки? Что тебя встретят с духовым оркестром? Что будет эскорт мотоциклистов? Она просто занята, вот и все. Представь себе, что в день большой распродажи ты зашел в универмаг к своей девушке и хочешь поболтать с ней за прилавком, а вокруг покупатели вот-вот измордуют друг друга до смерти.

– Все дело только в этом, – сказал он ступенькам лестницы. – Она должна зарабатывать себе на жизнь. Как того требует наша система. Что, не правда?

Все дело только в этом, сказал он себе.

Но жесткий, плотный, кислый комок гнева, осевший в желудке, так и лежал там, непереваренный.

Наверное, Морин права. Тебе надо напиться. Надо напиться и успеть рассиропиться, пока ты не перестал верить ее словам. И нечего заговаривать себе зубы, не поможет. Чего ж удивляться, что в этой треклятой стране, в этом треклятом Двадцатом Веке столько алкоголиков!

Какое все-таки имя! Лорен! Идеальное имя для проститутки – романтичное, аристократическое и очень женственное. Лорен прелестная, девушка честная, Лорен – жемчужина Хоутел-стрит! Как тебе могло прийти в голову, что это – красивое имя, что это – имя женщины? – ядовито подумал он.

Что ж, раз так, он пойдет на угол к ресторану «У-Фа», вот куда. Он пойдет в бар, тот, что в подвале, и пропьет там свои тринадцать пятьдесят, тогда посмотрим, как мы будем себя чувствовать. А как мы будем себя чувствовать? Великолепно – вот как. А потом он сядет на автобус и поедет на Ваикики, где обещал быть Маджио, у того там сегодня встреча с его голубым приятелем Хэлом, потому что сегодня день получки, а Маджио уже раздал долги и остался без гроша. Вот мы их и проведаем. И еще слегка выпьем за их счет. Чем черт не шутит, если он здорово напьется, то, может, тоже сумеет подцепить себе какого-нибудь «клиента»? Все остальное он уже пробовал. Что ему мешает провести разведку и в этом направлении?

24

Искать Маджио на Ваикики ему не понадобилось. Маджио сидел у стойки в баре ресторана «У-Фа». Когда Пруит остановился в дверях битком набитого, пьяно орущего бара, ему захотелось расхохотаться во все горло от безумной радости, как хохочет смертник, которому неожиданно отсрочили казнь: маленький итальяшка восседал на кожаном загривке высокого табурета, точно жокей-победитель, окруженный болельщиками, и, снисходительно улыбаясь неистовствующей у его ног толпе, о чем-то спорил с барменом по-итальянски. Пруит глядел на Маджио, и на душе у него теплело. Лекарство, прописанное Морин, не смогло бы так согреть.

– Эй, салага! – крикнул ему Анджело и помахал рукой. – Эй! Я здесь. Иди сюда. Это я!

Пруит с трудом протиснулся ближе к стойке, чувствуя, как губы у него расползаются в улыбке.

– Дышать-то хоть можешь? – спросил Анджело.

– Нет.

– Залезай ко мне на плечи. Отсюда все видно. И есть чем дышать. Шикарно я устроился, да?

– Ты же собирался поехать на Ваикики.

– А я и поеду. Это пока просто так, маленькая артподготовка. Сам-то не хочешь слегка подготовиться, салага?

– Не возражаю, – пропыхтел Пруит, все еще проталкиваясь к стойке.

– Эй, бамбино! – крикнул Анджело бармену. – Принеси-ка этому бамбино стаканчик артподготовки. Этот бамбино мой лучший друг. Ему срочно нужна артподготовка.

Потный ухмыляющийся бармен приветливо кивнул и отошел к другому концу стойки.

– Этот бамбино тоже воевал с Гарибальди! – крикнул Анджело ему вдогонку. – Обслужи по первому классу, он иначе не привык.

Я его уже выдрессировал, – сказал он Пруиту. – Мыс этим бамбино вместе воевали у Гарибальди. Я ему сейчас рассказывал, какой отличный памятник отгрохали нашему Гарибальди американцы на Вашингтон-сквер.

– Откуда у тебя деньги, шпана? Днем ты, по-моему, говорил, что гол как сокол.

– Так и было. Честно. Просто случайно встретил одного из пятой роты, а он мне был пятерку должен, я у него в сортире выиграл. Я ему и говорю, давай два пятьдесят, будем квиты. Теперь вот маленькая артподготовка, а потом поеду на Ваикики, там будет работа посерьезней.

– Рассказывай своей бабушке.

– Не веришь? Посмотри мне в глаза. Такие глаза могут врать? Эй, бамбино, – крикнул он, перегнувшись через стойку. – Давай быстрее! Можешь спросить у бамбино, – он снова повернулся к Пруиту, – спроси его, такие глаза могут врать? Мы с ним вместе воевали у Гарибальди.

– Чего ты несешь? Этот твой бамбино еще молодой мужик, он даже у Муссолини не успел бы повоевать, не то что у Гарибальди. А ты, между прочим, уже косой.

– Ну и что? При чем тут косой? Заткнись, он сюда идет, – Маджио кивнул на приближающегося бармена. – Этот, бамбино – бамбино что надо, – громко сказал он Пруиту, когда бармен поставил на стойку стакан.

– Привет, бамбино, – сказал Пруит. – Ну как, много голубых нынче выгнал?

– Нет, нет. Нет, – бармен развел руками, показывая, какая в баре толпа. – Сегодня их нет. День получки. Большая работа, видишь?

– Бамбино, – сказал Анджело, – это прекрасный памятник. Невероятной красоты.

Бармен покачал мокрой от пота головой:

– Хорошо бы увидеть.

– Как мне тебе его описать? – продолжал Анджело. – Такая красота! Когда я работал на складе «Гимбела», я каждую получку, в субботу, возлагал к этому памятнику венок, вот до чего он красивый.

– Гарибальди, – бармен улыбнулся. – Хороший человек. Мой дед воевал с Гарибальди.

– Вот, пожалуйста, – Анджело поглядел на Пруита. – Понял? – Он повернулся к бармену и показал пальцем на Пруита: – Этот бамбино тоже с ним воевал.

– Говоришь, клал к памятнику цветочки? – ехидно улыбнулся Пруит. – Может, заодно и голубиное дерьмо соскабливал?

– Нет. Дерьмо я поручил своему ассистенту.

– Гарибальди воевал за свободу, – сказал бармен.

– Правильно, бамбино, – кивнул Анджело. – Заткнись, – прошептал он Пруиту, когда бармен отошел от них. – Хочешь мне все испортить? Я же настраиваю бамбино, чтобы он выдал нам артподготовку за бесплатно.

– Пошел твой бамбино к черту. У меня тринадцать пятьдесят в кармане. Настрой его, чтобы напоил нас на все.

– Это другой разговор. Чего ж ты сразу не предупредил?

– Нужно только оставить восемьдесят центов на такси, а остальное можем пропить. Если я снова опоздаю утром на построение – мне гроб.

– Гроб с музыкой, – поправил Анджело. – Старик, ты ведь прав. Без трепа. Эта наша армия у меня в печенках сидит. Только подумать! Гарибальди… Джордж Вашингтон… Авраам Линкольн… Франклин Делано Рузвельт… Гарри Купер… А с другой стороны – наша армия!

– Или, к примеру, генерал Макартур, – сказал Пруит. – И его сын, тоже генерал Макартур… Или, скажем, наш прежний главнокомандующий.

– Верно. Или Великая хартия вольностей… или Декларация независимости… Конституция… Билль о правах… Четвертое июля…

– Рождество, – подсказал Пруит.

– Верно. Или, например, Александр Македонский. И сравни с нашей дерьмовой армией! Все, больше об этом ни слова. Сил моих нету!

– Силы будут. Надо только еще раз настроить бамбино и расширить артподготовку.

– Во-во. Смотри-ка, а ты уже соображаешь. А что, может, поедешь потом со мной на Ваикики? Тринадцать пятьдесят – это не разговор, надолго не хватит.

– Может, и поеду. Если сначала хорошо настроим артподготовку. Вообще-то я голубые компании не люблю. Мне там каждый раз хочется кому-нибудь врезать в морду.

– Брось ты, они хорошие ребята. Просто немного чудные. Со сдвигом. Зато артподготовку настроят на всю ночь.

– Думаешь, кого-нибудь мне найдешь? – заколебался Пруит, хотя в душе давно знал, что поедет.

– Конечно. Папа Хэл найдет тебе кого надо. Чего ты раздумываешь? Поехали.

Пруит посмотрел по сторонам.

– Я же сказал, что поеду. Не ори. И хватит об этом, честное слово! Между прочим, я и так собирался туда. Думал, посижу здесь, потом поеду искать тебя на Ваикики. А что это за бурда у нас в стаканах?

– Джин с лимонадом.

– Это же только бабы пьют. Давай лучше возьмем виски. Деньги пока есть.

– Хочешь виски – пей виски. Я пью джин, у меня впереди серьезная работа. На Ваикики буду пить коктейли с шампанским. Да, старик, я там только это и пью.

Из «У-фа» они вышли в половине одиннадцатого. Кроме мелочи на обратную дорогу, у Пруита оставалось два доллара. Они решили доехать до Ваикики на такси. Срезав угол, перешли через Кинг-стрит к стоянке возле японской женской парикмахерской и встали в хвост очереди, облепившей стоянку густой толпой, почти такой же густой, как в баре. Сегодня всюду была толкучка, даже у японской парикмахерской.

– Это ж обираловка, – пьяно сказал Анджело. – Платить пятьдесят центов с рыла, чтобы проехать три мили до Ваикики. До Скофилда тридцать пять миль, а берут столько же. На такси оно, конечно, лучше, чем в вонючем автобусе. Особенно в получку. Грабят нашего брата солдатика. Все кому не лень.

Такси, в которое им наконец удалось сесть, было уже набито пассажирами, ехавшими до Ваикики, были заняты и заднее, и оба откидных сиденья. Они влезли вперед рядом с таксистом и захлопнули дверь. Шофер тотчас ловко и быстро вырулил со стоянки, освобождая место следующему такси, подпиравшему их сзади. Машина легко влилась в поток автомобилей и медленно заскользила в сторону Пауахи мимо чередующихся светлыми и темными пятнами баров и публичных домов, обогнула квартал и снова выехала на Хоутел-стрит.

– Давай, пока едем, объясню тебе, что к чему. – Анджело пьяно вздохнул. – Это хорошо, что ты в гражданском, а не в форме, – добавил он.

– Да? Интересно. А чем плохо, если в форме? Я, например, форму люблю.

– Зато они не любят. – Анджело ухмыльнулся. – Не дай бог, увидят какие-нибудь их интеллигентные приятели и не так поймут. Могут даже подумать, что они бегают за солдатами.

– Вот еще новости. В Вашингтоне и в Балтиморе это никого не останавливало.

– Так то ж большие города. Гонолулу – деревня. Здесь все друг друга знают. А у тебя что, тоже были дела с голубыми?

– Да нет. Просто мы с одним парнем в Вашингтоне иногда чистили их, тех, кто побогаче. Такие в полицию не заявляют. Один раз замахнешься, они сами деньги отдают.

Такси медленно тащилось по запруженной машинами Хоутел-стрит, сиявшей огнями, как луна-парк. Они ехали мимо крытой галереи неподалеку от АМХ, где возле тиров собралась толпа солдат и одни стреляли из электрических пулеметов по светящимся самолетикам, другие ждали своей очереди, чтобы пьяно облапить грудастую японку в гавайском костюме и сфотографироваться с ней на фоне пальм, нарисованных на куске холста. На будке фотографа висела вывеска: «Привет с Гавайских островов».

– А в Гонолулу их не почистишь, – сказал Анджело. – Они с деньгами на улицу не выходят. Слишком много солдатни.

– Я знаю, – кивнул Пруит.

– Их здесь надо приманивать. Как рыбу на блесну, понял? Черт! – пьяно прорычал он. – С которыми на улице познакомишься, даже стакан не поставят. Зачем им зря деньги тратить? Они себе и за так парня найдут, солдат полный город. Я раньше пробовал приманивать уличных, но потом поумнел, набрался опыта. За все в мире надо платить. Пока опыта не наберешься, расплачиваешься собственной глупостью. А когда тебя чему не надо научат, платишь тем, что уже умеешь. Или дружбой. Но платить обязан все равно. Это мой принцип. Про это даже в книжках пишут, я сам в одной читал.

Такси на черепашьей скорости проползло мимо стоящего впритык к АМХ ларька, где торговали горячими сосисками к где собравшаяся возле фотоавтомата очередь вылезла даже на тротуар, и без того заполненный толпой. Сразу за фотоавтоматом тянулся широкий, усаженный пальмами газон перед зданием АМХ, а напротив светился «Черный кот», куда сейчас тоже было не протолкнуться. На газоне валялись в отключке несколько пьяных.

– Но сегодняшняя компания – это не уличные, – сказал Анджело. – Они народ солидный. Ходят с чековой книжкой, наличными не платят.

Пруит смотрел в окно на газон.

– Как в получку на шахтах.

– Во-во. Старик, это ж было золотое дно. А теперь все уже не то. Настоящим охотникам вроде нас с тобой теперь не развернуться. В «Таверне» половина нашей роты ошивается. Сам увидишь. Можно подумать, у нас там сторожевой пост. Гарис оттуда не вылезает, Мартучелли – тоже. Нэпп, Родес…

– Что, и Академик? – Пруит растерянно улыбнулся. – И он тоже?

– Конечно. И Ридел Трэдвелл, и Бык Нейр, и Джонсон. Блум с Энди тоже чуть не каждый вечер заваливаются. Кого ни назови! Все равно как слет однополчан.

– Балда этот Энди! Я же ему говорил, чтоб он туда не совался. Особенно с Блумом.

Анджело пожал плечами:

– Все равно все туда ходят. Черт бы их побрал! Я думаю, пора организовать профсоюз, ей-богу. Надо же как-то защищать права охотников-профессионалов вроде нас с тобой. А то больно много конкурентов развелось. Всякие недоучим и примазавшиеся.

Такси свернуло в темный тоннель на Ричардс-стрит, слева остались автозаправка Ван Хэм-Янга и Палас-сквер, а впереди замаячили огни Кинг-стрит.

– Это ты про меня. Я и есть примазавшийся.

– Не-е. Ты – другое дело. Я тебя приму в профсоюз. Чего там! Сам буду за тебя взносы платить. Знаешь, а эти голубые забавный народец. Вот Хэл, например. Отличный был бы парень, только яду в нем очень много. Все на свете ненавидит. И всех. То есть кроме меня, конечно. По-моему, его самого бесит, что он такой. Я давно ломаю себе голову, все пытаюсь их понять. А если кого про это спросишь, сразу говорят, ты, мол, сам голубой, и таких надо бить смертным боем. Я лично так не считаю. Которые это говорят, наверно, терпеть их не могут.

– Я их не люблю, – задумчиво сказал Пруит. – Не то чтобы терпеть не могу, но не люблю. Мне в их компаниях неприятно. – Он замолчал. – Почему-то сразу стыдно делается. – Он снова помолчал. – А чего стыдно, не знаю.

– Я тебя понимаю. Со мной то же самое. А в чем дело, тоже не могу сообразить. Они все говорят, они такими родились. Говорят, сколько себя помнят, всегда были такими.

– Это уж я не знаю.

Таксист покосился на них и в первый раз за все время открыл рот:

– Мура это все. Вы, ребята, лучше меня послушайте. Я сам тоже служил. Мой вам совет, держитесь от них подальше. Будете с ними якшаться – сами такими станете. А им только это и надо. Молодых ребят портить – это у них; первое дело. Они от этого удовольствие получают. Я их, тварей, ненавижу. Поубивал бы всех.

– Да, мне тоже говорили, – кивнул Анджело. – Но этот мой знакомый ничего такого со мной не пытался.

– Я их ненавижу, – повторил таксист.

– Ненавидишь, ну и ненавидь, – сказал Пруит. – А нас учить не надо. Сами разберемся. Мы же тебя не учим, как жить.

– Ладно, молчу, – сказал таксист. – Не лезь в бутылку.

– А мне все же интересно, они действительно такие от рождения? – Анджело неподвижно смотрел в окно, неторопливое, плавное движение машины действовало на него умиротворяюще, оно на время отгораживало сидевших в такси от пьяного шумного разгула дня получки; глядя в окно, они ощущали себя лишь сторонними наблюдателями и постепенно трезвели.

Пруит это тоже чувствовал. После лихорадочно бурлящей Хоутел-стрит скупо освещенная многоугольная площадь, где размещалось большинство муниципальных учреждений, казалась безлюдной. Они проехали мимо зыбко чернеющих в темноте зданий федерального правительства и суда, потом мимо Дворца, спрятанного слева за стеной деревьев, потом справа остались Земельное управление и церковь Кауайахао, улица снова начала сужаться, слева промелькнули городская библиотека и муниципалитет – все давно закрыто на ночь, – а они ехали и ехали по Кингу, углубляясь в постепенно сгущающуюся темноту и отдаляясь от центра города.

– Насчет того что от рождения, это я не знаю, – сказал Пруит. – Зато знаю, что многие отличные ребята, когда уходят бродяжить, становятся голубыми, потому что рядом нет женщин. Старые бродяги часто берут в попутчики молодых парней. Вот это я действительно ненавижу. Ребята еще молоденькие, ничего не соображают, а те гады этим пользуются. Хьюстон, это который начальник горнистов, как раз такой. Потому я и ушел из горнистов. Из-за него и его херувимчика.

– Верно, – поддакнул таксист. – Они все на один лад. С ними держи ухо востро, а то не успеешь оглянуться, тоже своим сделают. Сволочи!

– А где ты научился так трубить? – спросил Анджело. – Сколько я слышал разных горнистов, так, как ты, никто не умеет.

– Не знаю. У меня это как-то само получается. Мне горн всегда нравился. – Пруит смотрел в окно на черный сгусток темноты, скрывавший очертания Томас-сквер.

– Жалко, ты больше не горнишь, – сказал Анджело. – Обидно.

– Давай об этом не будем. Поговорили, и хватит, ладно?

– Как хочешь.

И оба погрузились в тишину, в прохладный покой неторопливо скользившей машины. Они чувствовали, что таксиста подмывает поговорить еще, дать совет, но он не хочет заводить разговор первым, боится, что они подумают, будто эта тема его очень волнует. А сами они молчали.

Они сошли перед отелем «Моана» и снова окунулись в жаркую гудящую кутерьму дня получки, снова стали частью толпы.

– Дальше дойдем пешком, – сказал Анджело. – Если подкатим к самым дверям, они еще подумают, мы при деньгах. – Он шагнул на тротуар, повернулся и поглядел на таксиста, который уже выруливал от обочины. – Ха! Смешно.

– Что смешно?

– Да таксист этот. Если бы он так не разорялся, я бы точно решил, что он голубенький. Я их сразу отличаю.

Пруит засмеялся:

– Может, он потому их и ненавидит. Может, боится, что по нему видно.

«Таверна Ваикики» тоже была набита битком. Орали здесь чуть потише, вели себя чуть сдержаннее, но все равно было набито битком.

– Я подожду на улице, – сказал Пруит. – Ты пока сходи посмотри, там они или нет.

– Да ты чего? Ты же здесь уже бывал. Пойдем вместе.

– Бывать-то бывал. Но без денег не пойду.

– У тебя же есть деньги.

– На эти деньги даже стакана не купишь. Что мне, по-твоему, зайти и выйти, если их тут нет? Я не пойду. Буду ждать тебя здесь.

– Как хочешь. Знаешь, пока ехали, я почти протрезвел.

Анджело растолкал толпу и протиснулся в дверь «Таверны». Пруит остался на улице, прислонился к фонарному столбу и, засунув руки в карманы, разглядывал прохожих. Из подсвеченного разноцветными лампами маленького зала рядом с баром сквозь гул разговоров и звяканье стаканов неслась музыка – пьяный пианист играл что-то классическое. Пруит когда-то слышал эту вещь. Но как она называется, он не знал. Мимо прошло несколько хорошо одетых, вполне респектабельных женщин, они оживленно разговаривали с мужчинами, которые явно были моложе их и очень походили на солдат.

Вот что тебе нужно, Пруит, сказал он себе. Богатая дамочка-туристка. У таких женщин денег куры не клюют. И тратят они их не задумываясь. Эта мысль взбудоражила его, у него даже засосало под ложечкой. Но он вспомнил про Лорен и про «Нью-Конгресс», и радостное возбуждение опять осело в желудке плотным кислым комком. Черт побери, ты, кажется, тоже успел протрезветь, подумал он.

Имеет ли мужчина право изменять любимой женщине, если она проститутка и при условии, что встречаться он будет только с богатыми туристками, исключительно ради денег? Есть над чем подумать, Пруит. Загляни на досуге в «Правила хорошего тона». Он все еще размышлял об этом, когда за стеклянной дверью «Таверны» появился Анджело и махнул ему, чтобы он входил.

– Он здесь, – сказал Анджело. – И уже нашел одного для тебя.

Пройдя через бар – неброская богатая обстановка, удвоенные зеркалами пирамиды стаканов, вылощенные, вежливые бармены, рядом с которыми ощущаешь себя человеком второго сорта, – Пруит вслед за Маджио вышел на террасу.

В кабинке за столиком на четверых, ярко очерченные светом на фоне темного вздымающегося моря, сидели двое мужчин. Один – высокий и поджарый, с крошечными седыми усиками и коротко стриженной седой головой, глаза у него ярко блестели. Другой – очень крупный, с плечами во всю ширину стола и с намечающимся вторым подбородком.

– Это Пруит, – сказал Анджело. – Я вам про него, говорил. Мой кореш. Это Хэл, – он показал на худого, – тот самый, я тебе рассказывал. А это Томми.

– Привет. – В резком металлическом голосе Хэла проскальзывал какой-то акцент.

– Здравствуй, Пру, – сказал Томми густым басом, как из бочки. – Ничего, если мы тебя будем так называть?

– Пожалуйста. – Пруит сунул руки в карманы. Потом вынул их. Потом прислонился к стене кабины. Потом опять встал прямо.

– Что же вы, мальчики, стоите? – сказал Хэл с необычной, неамериканской интонацией. – Присаживайтесь.

Начинается, подумал Пруит. И сел рядом с толстяком Томми.

– Я тебе про Томми рассказывал, – сказал Анджело. – Он был дружком Блума.

– О-о, – Томми самодовольно улыбнулся. – Вы только послушайте. Я скоро стану знаменитостью.

– Но они с ним расплевались, – добавил Анджело.

– Да, – сухо сказал Томми. – Ошибиться может любой. Этот ваш Блум – дрянь. Мало того, что скотина, еще и сам голубой, как майское небо.

Хэл довольно засмеялся.

– Что будете пить?

– Коктейль с шампанским, – ответил Маджио.

Хэл опять засмеялся:

– Тони – прелесть! Всегда только коктейли с шампанским! Мне даже пришлось купить шампанское и научиться их готовить. Тони у нас гурман с замашками артиста. Святой Антоний Маджио, покровитель шампанского.

– Бред, – сказал Томми. – Бред сивой кобылы.

Хэл радостно захохотал:

– Наш милый друг не любит католиков. Он сам был когда-то католиком. Лично меня католики раздражают не больше, чем все остальные.

– Я их ненавижу, – заявил Томми.

– А я ненавижу американцев, – улыбнулся Хэл. – Я сам когда-то был американцем.

– Зачем же ты тогда здесь живешь? – спросил Пруит.

– Затем, мой дорогой, что, как это ни грустно, я должен зарабатывать себе на жизнь. Ужасно, правда? Но если уж мы об этом заговорили, то я не считаю Гавайи настоящей Америкой. Как и многие другие места, Гавайи стали Америкой не по собственному выбору, а в силу необходимости. Острова необходимы американским вооруженным силам. Как и все другие язычники, гавайцы с самого начала были обречены на обращение в христианство, причем в самую отвратительную его разновидность.

– Пру, ты что будешь пить? – перебил Томми.

– Коктейль с шампанским, – ответил за него Маджио.

Томми бросил на итальянца уничтожающий взгляд и снова посмотрел на Пруита.

– Да, – сказал Пруит. – Наверно, можно коктейль.

– Ты меня извини, – улыбнулся Хэл. – Когда меня увлекает разговор, я забываю обо всем на свете. Даже о еде.

Хэл подозвал официанта, заказал коктейли, потом опять повернулся к Пруиту.

– Мне интересен твой тип интеллекта. Я люблю разговаривать с такими людьми. Они поддерживают мою угасающую веру в человечество. У тебя пытливый ум, остается только направить его в нужное русло.

– Меня никуда направлять не надо, – сказал Пруит. – У меня есть собственное мнение. Обо всем. Включая гомиков.

Сидевший напротив него Маджио предостерегающе замотал головой и нахмурился. Томми в это время смотрел в сторону.

Хэл тяжело вздохнул:

– Зачем же так грубо? Это неприятное слово. Мы, конечно, к нему уже привыкли, но все-таки. Я понимаю, тебе сейчас немного не по себе. Первый раз в нашей компании…

Пруит заерзал на стуле и поднял глаза на бесстрастное лицо официанта, который ставил перед ними коктейли.

– Да, – сказал он. – Верно. Мне, конечно, все это непривычно. Я просто хотел, чтобы сразу начистоту. Я не люблю, когда меня поучают.

– О! – Хэл поднял брови. – Это мне уже нравится.

– Послушай-ка, Хэл, – резко вмешался Томми. – Ты случайно не забыл, для кого мы его пригласили? Для меня или для тебя?

– Конечно, для тебя, моя радость. – Хэл улыбнулся. – Просто мне интересно поговорить с новым человеком.

– Говори на здоровье. Только, ради бога, не разыгрывай перед ним спектакль. Он по складу не интеллектуал. Пру, дорогой, я правильно говорю?

– Наверно, правильно. Я ведь даже до восьмого класса не доучился.

– Хэл – учитель французского, – вставил Маджио. – В колледже преподает. Что-то вроде частной школы. Учит детей богатых родителей. А Томми работает где-то в центре. Он про свою работу не любит говорить. Томми, где ты все-таки работаешь? – Маджио опять энергично помотал головой и подмигнул Пруиту.

– Я писатель, – сказал Томми.

– Это понятно, – кивнул Маджио. – Но ты ведь и на работу ходишь, да?

– В настоящее время мне действительно приходится работать, – сухо подтвердил Томми. – Но это временно. Как только я накоплю достаточно денег, я целиком посвящу себя литературе. А где я работаю, не важно. Мне эта работа все равно не нравится.

– Я и то ничего о нем не знаю, – сказал Хэл. – Даже где он живет. Он мне ничего о себе не рассказывает. А мне лично все равно, кто что обо мне знает. Кстати, принято считать, что учитель французского чуть ли не обязан быть таким. И это меня вполне устраивает. И между прочим, я даю сугубо частные уроки. Ни в какой школе я не преподаю. Ни в школе, ни «в чем-то вроде школы», – он улыбнулся Анджело. – Но, как я уже говорил, я не путаю работу и удовольствие, и эти кошмарные потомки миссионеров никаких претензий ко мне пока не имеют. Более того, я думаю, им втайне даже нравится, что я такой. Предполагается, что если ты нанял детям такого учителя, то, значит, ты человек светский, с широкими взглядами.

– Давайте еще выпьем, – предложил Маджио. – Мы от самого центра пешком топали.

– Что же ты мне не позвонил? – удивился Хэл. – Я бы за тобой заехал.

– Мы решили пройтись. Чтобы больше пить хотелось.

Хэл подозвал официанта:

– Гарсон! Еще раз то же самое. Знаешь, Тони, мне иногда кажется, ты со мной встречаешься только потому, что тебе это выгодно. – Он повернулся к Маджио с ласковой, почти мальчишеской улыбкой. – Я иногда думаю, если бы я не тратил на тебя деньги, ты бы сбежал от меня без оглядки. Может, поэтому я так тебя и люблю.

– Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, – запротестовал Маджио. – Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.

– Сегодня ваших здесь немного. – Хэл улыбнулся. – В середине месяца бывает гораздо больше.

Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.

– Бедный Блум, – вздохнул Хэл. – Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.

– Самоубийство – это для людей тонких, – сказал Томми. – А Блум – приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.

– Блум теперь обхаживает Флору, – грустно заметил Хэл. – Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. – Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. – Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?

– Да, – сказал Пруит. – Думал.

– Я догадался. – Хэл улыбнулся. – Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.

– За что же такая ненависть?

Хэл сделал брезгливую гримасу.

– Они – гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, – повторил-он. – Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!

– Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, – напомнил Пруит. – И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.

Хэл посмотрел на него и поднял брови.

– Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.

– Не знаю. Может, и мог бы.

Хэл улыбнулся:

– Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?

– Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.

– Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?

– Нет.

– Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности – софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех – категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.

– Ишь ты! – восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.

– Но поэтому-то понятие греховности и существует, – возразил Пруит. – Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?

– Я же тебе объяснил. – Хэл улыбнулся. – Я это слово употребил исключительно для сравнения. – Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: – Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.

– Нечего врать-то, – сказал Томми. – Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.

Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.

И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки – лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?

– Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил Анджело. – Мне коктейль с шампанским.

– Если у тебя есть деньги, а у меня нет, – говорил в это время Томми Хэлу, – это еще не значит, что я обязан терпеть твои гнусные выпады.

– Эй, официант! – позвал Маджио.

– Что меня в тебе подкупает, так это твоя удивительная бесхитростность. – Не слушая Томми, Хэл повернулся к Маджио: – Ты прост, как дитя. Давайте покинем этот ужасный вертеп и пойдем лучше ко мне домой. Я купил целый ящик французского шампанского. Тебя это должно соблазнить. Ты когда-нибудь пил французское шампанское?

– А это разве не французское?

– Нет, местное. Сделано в Америке.

– Тю-ю, – разочарованно протянул Маджио. – Я думал, французское.

– Что бы там ни говорил Сомерсет Моэм, а я утверждаю: американскому шампанскому до французского далеко, – сказал Хэл. – И мне ли это не знать?

– Хэл долго жил во Франции, – объяснил Анджело.

– Правда? – спросил Пруит у Хэла.

– Правда. Напомни мне, я тебе как-нибудь расскажу. Хватит сидеть, пойдемте. Тони, я купил шампанское специально для тебя. Из-за этой дурацкой войны его теперь почти невозможно достать. Я хочу сегодня снять пробу. Да и потом, у меня нам будет удобнее. Здесь такая духота! Мне хочется скорее раздеться.

– Хорошо, – кивнул Анджело. – Не возражаю. Пру, ты пойдешь?

Пруит смотрел на громилу Блума, возвышающегося над столом, за которым сидело пятеро щуплых мужчин и с ними Энди.

– Что? – спросил он. – А-а, чего ж, пойдем.

– Прекрасно, – сказал Хэл. – Если бы он отказался, ты бы, наверно, тоже не пошел? – Он поглядел на Анджело.

Маджио подмигнул Пруиту.

– Конечно. Друга я бы не бросил.

– Как трогательно, – фыркнул Томми.

Хэл подозвал официанта и расплатился, выписав чек.

– Я никогда не ношу с собой деньги, – объяснил он Пруиту, пока официант отсчитывал сдачу. – Это, дорогой, я тебе говорю на тот случай, если у тебя возникнут какие-нибудь озорные мысли, – добавил он со своей ласковой улыбкой, улыбаясь больше глазами, чем губами. Он щедро дал официанту на чай: – Все, гарсон. Мы уходим.

– Почему ты все время называешь его «гарсон»? – спросил Пруит.

– «Гарсон» по-французски – «официант». То же, что «бой».

– Я знаю. На это моих познаний во французском хватает. Но у тебя это получается как-то неестественно. Как будто ты ничего больше по-французски не знаешь.

– Меня это не волнует. – Хэл улыбнулся. – Мне нравится так говорить, и я говорю. – Он взял Пруита за рукав гавайской рубашки и обрушил на него поток французских слов, которые взмывали, падали и сливались в воздухе, как отголоски далекой пулеметной очереди. – Вот так-то. – Он опять улыбнулся.

Они прошли к выходу мимо огромного швейцара-вышибалы с перебитым носом, и тот, увидев Хэла, приложил к козырьку фуражки палец и почтительно кивнул. Пруит услышал из зала ту же музыку, которую слушал, стоя на улице, как будто, пока они сидели на террасе, пианист играл только эту мелодию и она никак не кончалась.

– Как называется эта вещь? – спросил он.

– Что? – переспросил Томми. – А, эта? Сейчас вспомню. Я же знаю.

– Рахманинов, Прелюд до минор, – быстро сказал Хэл. – Очень заигранная вещица. Один из коронных номеров этого старого алкоголика. Ее все время заказывает какой-то псевдоинтеллектуал. Tres chic[25], – добавил он.

– Что такое «псевдо»? – спросил Пруит.

– Задница из одной половинки, – сказал Анджело.

Хэл засмеялся:

– Вот именно. Иначе говоря, что-то поддельное.

– «Псевдо» – это приставка, – сухо объяснил Томми. – Означает «ненастоящий», «нереальный».

– «Псевдо», – повторил Пруит. – Задница из одной половинки.

25

Они двинулись вчетвером назад по Калакауа мимо «Моаны». На углу Каиулани перешли на другую сторону и зашагали вдоль сплошного ряда магазинов, витрины которых предлагали туристам маски для подводного плавания, резиновые ласты, подводные ружья. В одном магазине продавались только пляжные халаты, купальники и плавки, все с яркими гавайскими орнаментами. Другой магазин торговал исключительно товарами для женщин, и на витрине были выставлены платья и жакеты из тканей, расписанных тоже гавайскими мотивами. Был здесь и ювелирный магазин с маленькими дорогими китайскими статуэтками из нефрита. А за сплошным рядом магазинов стоял знаменитый на весь мир «Театр Ваикики», где пальмы растут прямо в зале. Но сейчас он был закрыт. Время приближалось к полуночи, почти все было закрыто, и улицы, незаметно пустея, принимали ночной облик, Воздух постепенно свежел, с моря доносился легкий ветер, редкие облака, проплывая на восток, заволакивали звездную россыпь. Изогнувшиеся над тротуаром пальмы мягко шелестели на ветру.

За белой громадой «Театра Ваикики» Хэл свернул в сторону от пляжа, в боковую улочку, наполненную шорохами невидимых в темноте тропических растений.

– Чудесное место, правда? – обернувшись, сказал Хэл. – Здесь приятно жить. Все так красиво и просто. И ночь сегодня удивительная.

– Да, да, – откликнулся Томми. – Очарование.

Хэл и Маджио шли впереди, и, разговаривая с маленьким итальянцем, высокий худощавый Хэл сгибался чуть не пополам.

– Я рад, что ты с нами пошел, – шепнул Томми Пруиту. – Я ужасно боялся, что ты вдруг откажешься.

– Мне давно хотелось посмотреть, какая у Хэла квартира. Анджело столько про нее рассказывал.

– А-а. Я-то думал, ты из-за меня.

– Ну, и это тоже. Отчасти. – Он прислушивался к разговору Хэла и Маджио. Хэл, как и Томми, говорил шепотом.

– Где же ты столько пропадал, звереныш? Я по тебе так соскучился. Ты ведь не предупреждаешь, когда тебя ждать. Я каждый раз надеюсь только на случай. Звонить тебе я боюсь, да и номера твоего полка не знаю. Порой мне кажется, ты встречаешься со мной, только когда тебе нужны деньги.

– У меня весь месяц были внеочередные наряды, – соврал Маджио. – Никак не мог вырваться. Спроси у Пру.

– Пру, это правда? – громко спросил Хэл, обернувшись.

– Конечно, правда, – подтвердил Пруит. – Он в черном списке.

– Обманщики вы, – кокетливо сказал Хэл. – Один врет, второй нахально ему поддакивает. Вы, солдаты, все одинаковые. Переменчивы, как фортуна.

– Да нет, ей-богу, – оправдывался Маджио. – Тебе еще повезло, что в эту получку я на бобах. А то бы опять напился, и мне бы снова влепили внеочередные.

– Такое впечатление, что у Тони после каждой получки внеочередные наряды, – заметил Хэл.

– Так оно и есть, – стойко сказал Маджио. – Потому что я в получку обязательно напиваюсь, а потом недели две-три не вылезаю из внеочередных. Каждый раз даю себе слово не пить, а потом все равно напиваюсь. Только сегодня не напился, потому что не на что было. Думаешь, если я не приезжаю, значит, у меня деньги завелись? Ничего подобного. Просто, когда я при деньгах, я сразу напиваюсь. И получаю внеочередные. Так что это разные вещи. Уловил?

Хэл засмеялся:

– Какие нюансы! Ах, милое, простодушное дитя природы. За это я тебя и люблю. Оставайся таким всегда. Будет обидно, если ты вдруг разучишься врать так убедительно.

– Я тебе правду говорю, – запротестовал Маджио. – Я напиваюсь, еду в город к девочкам, и эти сволочи из военной полиции меня каждый раз задерживают. Отсюда и внеочередные.

– А тебе не противно ходить по борделям? – спросил Хэл.

– Постоянная девушка, конечно, лучше. Но бордели тоже ничего. На Гавайях солдатам выбирать не приходится.

Интересно, он всегда так завирается? – подумал Пруит. Ему хотелось рассмеяться. Но Хэл, казалось, ничего не замечал.

– Господи, – неожиданно сказал Томми. – Я бы не вынес. Быть солдатом – это ужасно. Я бы покончил с собой, клянусь.

– Я бы тоже, – согласился Хэл. – Но мы же с тобой не примитивы. У нас слишком тонкая организация.

– Да, наверное, в том-то все и дело, – кивнул Томми.

Хэл засмеялся:

– Тони, но ты хоть понимаешь, что, когда местные женщины по моральным соображениям отказываются иметь дело с солдатами, это играет на руку нам – Томми, мне и другим людям третьего пола? В этом, по-моему, есть доля пикантной иронии. Меня это очень забавляет. Я вижу здесь проявление тенденции, которая в конце концов поможет нам прочно утвердиться.

– Да, наверно, – сказал Маджио. – То есть, я хочу сказать, это вам на руку.

– Пру, ты слышал? – обернулся Хэл.

– Да, – храбро отозвался Пруит. – Слышал.

– Потому что все они ненавидят солдат, – продолжал Хэл, развивая свою мысль с неторопливостью ткача, плетущего узоры для собственного удовольствия. – Потому что они считают, что солдаты – подонки, и, более того, все мужчины подонки. Именно поэтому мои враги, женщины, медленно, но неизбежно сами роют себе яму.

– Это как же? – спросил Пруит.

– Неужели не ясно? – Хэл засмеялся. – А ты посмотри на себя. Вам, солдатам, из женщин доступны только проститутки. Вот вы и идете к нам. Потому что мы в отличие от женщин не боимся грехопадения.

– Не знаю, не знаю. – Но Пруит и сам чувствовал, что голос его звучит неуверенно, потому что слова Хэла были слишком близки к истине, и это его тревожило.

Хэл рассмеялся обаятельным мальчишеским смехом, но не стал добиваться признания своей победы.

– Вот мы и пришли, – сказал он и повел их за собой мимо довольно молодого баньяна, в темноте они спотыкались о распластанные кривые корни, а тонкие прутья еще не вросших в землю воздушных корней хлестали их по лицу.

– Приятно, когда во дворе растет такое чудо, правда? – сказал Хэл. – Осторожнее. Смотрите под ноги.

Они вышли к боковой стене двухэтажного каркасного дома, к подножию наружной деревянной лестницы со сквозными ступеньками; и лестница, и ее опорные столбы из толстых досок были выкрашены в белый цвет.

– Мы обязательно вернемся к этому разговору. Только сначала выпьем, – шепнул Хэл Пруиту. Они все уже поднялись на узкую площадку второго этажа, наискосок от которой темнел густой массой баньян, и Хэл открыл дверь.

Вслед за Хэлом они вошли в небольшую прихожую.

– Устраивайтесь как дома, мои дорогие. Я пошел раздеваться. Если хотите, можете тоже раздеться. – Хэл засмеялся и исчез в коридоре.

– А ничего у него здесь, да? – сказал Маджио. – Тебе бы такую квартирку, скажи? А? Не возражал бы? Представляешь? Черт!