1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 

Приятность, доведенная до совершенства, сохранявшаяся и в крайних обстоятельствах, входила в систему ее воспитания. Пэнси, на сей раз взявшую свой букетик, снова увлек за собой раскрасневшийся юноша. Прошло несколько минут, и Изабелла заметила, как сквозь толпу к ней пробирается лорд Уорбертон. Оказавшись наконец перед ней, он поздоровался. Они с позавчерашнего вечера не виделись. Лорд Уорбертон, оглядевшись по сторонам, спросил:

– А где наша маленькая барышня?

Он усвоил себе невинную привычку так именовать мисс Озмонд.

– Танцует, – сказала Изабелла. – Приглядитесь и вы увидите. Обратив взгляд на танцующих, он встретился глазами с Пэнси.

– Она смотрит на меня, но замечать не желает, – сказал он. – А вы почему не танцуете?

– Как видите, я в числе подпирающих стену.

– Не желаете ли потанцевать со мной?

– Благодарю, но я предпочитаю, чтобы вы танцевали с маленькой барышней.

– Одно не исключает другого, тем более что она уже приглашена.

– Она приглашена не на все танцы. Попросите ее приберечь какой-нибудь для вас, а сами приберегите силы. Она танцует, не зная устали, вам надо быть ей под стать.

– Она чудесно танцует, – сказал лорд Уорбертон, следя глазами за Пэнси. – Ну вот, наконец-то, – добавил он, – наконец-то она мне улыбнулась. – Он был при этом настолько красив, непринужден, значителен, что, взглянув на него, Изабелла в который уже раз подумала: как странно, что человек подобного разбора обратил внимание на маленькую барышню. В этом было такое несоответствие, что ни простодушное обаяние Пэнси, ни безусловная доброта самого лорда Уорбертона, ни даже его постоянная и ненасытная жажда развлечений не могли, по мнению Изабеллы, этого объяснить. – Мне хотелось бы потанцевать с вами, – сказал он секунду спустя, снова повернувшись к Изабелле. – Но еще больше, пожалуй, хотелось бы с вами поболтать.

– Вам это как-то больше к лицу, более достойно вашего высокого сана. Государственным мужам вальсировать не пристало.

– Не будьте так жестоки. Почему же в таком случае вы только что советовали мне пригласить мисс Озмонд?

– Это совсем другое дело. Если вы пригласите танцевать ее, это будет выглядеть как проявление доброты с вашей стороны, как желание доставить удовольствие ей. Если же пригласите меня, это будет выглядеть как желание доставить удовольствие себе.

– А я, что же, не вправе доставлять себе удовольствие?

– Разумеется, нет, – ведь у вас на руках дела всей британской империи.

– Да пропади она пропадом, эта британская империя! Вечно вы над ней смеетесь.

– Давайте лучше поболтаем, если это доставит вам удовольствие.

– Я не уверен, что это сулит мне отдохновение. Вы слишком остры; мне предстоит все время обороняться. А нынче вечером вы, на мой взгляд, особенно опасны. Так вы решительно отказываетесь танцевать?

– Я не могу отсюда уйти. Пэнси будет искать меня здесь.

– Вы очень к ней добры, – внезапно сказал он после паузы.

С легким удивлением посмотрев на него, Изабелла, улыбаясь, спросила:

– А вы допускаете, что к ней можно быть недоброй?

– Нет, нет; мне ли не знать, как она очаровательна. Но вы столько для нее сделали.

– Я просто брала ее всюду с собой, – продолжала, все так же улыбаясь, Изабелла, – и следила за тем, чтобы у нее был достаточный запас туалетов.

– Для нее ваше общество большое благо. Вы беседовали с ней, наставляли ее, развивали ее ум.

– О да, она пусть и не роза, но близ нее цвела.

Изабелла рассмеялась, рассмеялся и ее собеседник, но по лицу его пробежала тень озабоченности, несовместимая с истинной веселостью.

– Мы все стремимся быть к ней поближе, – сказал он, немного поколебавшись.

Она отвернулась; вот-вот должна была возвратиться Пэнси, и Изабелла радовалась, что их разговор прервется. Мы знаем, как нравился ей лорд Уорбертон; он казался ей даже еще приятнее, чем это предопределялось совокупностью его достоинств; дружба с ним была как некий резервный фонд на случай непредвиденных нужд, что-то наподобие текущего счета в банке на крупную сумму. У Изабеллы становилось легче на душе, когда он входил в комнату, его присутствие действовало на нее обнадеживающе, звук его голоса был так же благотворен, по ее мнению, как сама природа. Но при всем том ей ни в коем случае не хотелось, чтобы он слишком к ней приближался, слишком рассчитывал на ее доброе отношение. Она боялась этого, старалась избежать, всей душой надеялась, что он воспретит себе это. Она чувствовала, что, позволь он себе, образно говоря, слишком к ней приблизиться, ей пришлось бы сурово приказать ему держаться на почтительном расстоянии. Пэнси вернулась с еще одной дырой в воздушных юбках, которая была неизбежным следствием первой и которую она весьма озабоченно продемонстрировала Изабелле. В зале полным-полно джентльменов в мундирах, и они носят эти гадкие шпоры, губительные для платьев барышень. После чего Изабелла доказала, что возможности женщин неисчерпаемы. Она сосредоточилась на пострадавшем туалете Пэнси и, найдя после недолгих поисков булавку, быстро поправила беду, слушая в то же время с улыбкой рассказ Пэнси о ее злоключениях. Внимание Изабеллы, ее сочувствие были неподдельны, действенны и так сказать, прямо пропорциональны ее нисколько не связанным с ними мыслям. Она живо обсуждала сама с собой, уж не пытается ли, чего доброго, лорд Уорбертон за ней ухаживать? Навели ее на эту мысль не только произнесенные им сейчас слова, но и многое другое, некая непрерывность и последовательность поведения. Вот о чем она думала, закалывая булавкой платье Пэнси. Если ее опасения основательны, то, конечно, получается это у него невольно; он сам не ведает, что творит. Но пусть так, от этого ведь ничуть не легче, положение все такое же невозможное. Чем скорее он отдаст себе отчет в происходящем, тем лучше. Он сразу же вступил в разговор с Пэнси и одарил ее с высоты своего роста улыбкой, выразившей, как это ни невероятно, чистейшую преданность. Пэнси ответила ему со всегдашней своей милой и послушной готовностью. Разговаривая с ней, ему приходилось все время наклоняться, и взгляд ее скользил, как и всегда, вверх и вниз, разглядывая собеседника – точно его особа нарочно была выставлена для обозрения. При этом Пэнси неизменно казалась немного напуганной, но испуг ее не содержал в себе ничего тягостного, ничего, что говорило бы о неприязни; напротив, она смотрела на него с таким видом, точно знала: он знает, что он ей нравится. Изабелла отошла от них, оставив их вдвоем. Она направилась к попавшейся ей на глаза приятельнице и болтала с ней до тех пор, пока звуки музыки не возвестили начало следующего танца, который, как Изабелла знала, тоже был уже кому-то отдан. К ней сейчас же в порыве легкого волнения подлетела Пэнси, и Изабелла, строго придерживаясь взглядов Озмонда, что дочь его должна быть совершенно несамостоятельна, предоставила ее, как какую-нибудь драгоценность, как краткосрочный заем, заранее назначенному кавалеру. У Изабеллы были на сей счет свои соображения, свои оговорки; минутами из-за крайней послушливости Пэнси обе они, на ее взгляд, выглядели весьма глупо. Но Озмонд составил нечто вроде расписания ее обязанностей в роли дуэньи его дочери, предписывавшего благодетельное чередование поблажек и ограничений; а относительно некоторых его распоряжений она предпочитала быть твердо уверенной, что выполняет их буквально. Возможно, иногда это происходило потому, что она доводила их тем самым до абсурда.

Не успел кавалер увести Пэнси, как Изабелла увидела – лорд Уорбертон снова устремляется к ней. Она пристально смотрела на него, ей хотелось прочитать его мысли. В нем не заметно было ни малейшего смущения.

– Она обещала потанцевать со мной потом, – сказал он.

– Рада это слышать. Вы пригласили ее на котильон, надеюсь?

– Нет, – ответил он с некоторым замешательством, – я пригласил ее не на котильон, а на кадриль.

– Как же вы недогадливы, – сказала не без раздражения Изабелла. – А я-то велела ей не отдавать никому котильон на случай, если вы ее пригласите.

– Да ну! Ах она бедняжка! – И лорд Уорбертон от души рассмеялся. – Разумеется, я приглашу ее, если вы этого хотите.

– Если этого хочу я? Ну, если вы танцуете с ней только оттого, что этого хочу я…

– Я боюсь ей наскучить. По-моему, у нее нет недостатка в кавалерах, молодые люди просто ее осаждают.

Опустив глаза, Изабелла стремительно раздумывала. Лорд Уорбертон стоял и смотрел на нее, и она чувствовала на своем лице его взгляд и чувствовала, как в ней растет желание попросить лорда Уорбертона отвести его. Подавив в себе, однако, это желание, она, в свою очередь, подняла глаза и промолвила:

– Будьте добры, объясните мне, пожалуйста.

– Что объяснить?

– Десять дней назад вы сказали мне, что хотите жениться на моей падчерице. Или, быть может, вы это забыли?

– Забыл? Я нынче утром написал об этом мистеру Озмонду.

– Вот как, – сказала Изабелла. – А он и словом не обмолвился, что получил ваше письмо.

Лорд Уорбертон слегка замялся.

– Я… я его еще не отослал.

– Быть может, вы забыли о нем?

– Нет. Я просто им неудовлетворен. Не так-то легко, знаете, написать такое письмо. Но я его тотчас же отправлю.

– В три часа утра?

– Я имею в виду позже, в течение дня.

– Прекрасно. Значит, вы по-прежнему хотите на ней жениться?

– Даже очень.

– И не боитесь наскучить ей? – Поскольку лорд Уорбертон в ответ на этот вопрос только удивленно на нее посмотрел, Изабелла добавила: – Если она не может протанцевать с вами каких-нибудь полчаса, не соскучившись, как же сможет потом танцевать с вами всю жизнь?

– Ну, – ответил, не задумываясь, лорд Уорбертон, – я разрешу ей танцевать с другими. А что касается котильона, дело в том, что я рассчитывал, что вы… что вы…

– Соглашусь танцевать его с вами? Я ведь сказала уже – я ни на что не соглашусь.

– Совершенно верно; поэтому я постараюсь найти какой-нибудь укромный уголок, и пока танцуют котильон, мы с вами посидим и поболтаем.

– О, – сказала Изабелла без улыбки, – не слишком ли вы обо мне заботитесь?

Когда наступила очередь котильона, который Пэнси, смиренно полагая, что у лорда Уорбертона нет на нее никаких видов, уже, как оказалось, кому-то обещала, Изабелла посоветовала ему пригласить какую-нибудь другую даму, но он заявил, что ни с кем, кроме нее, танцевать не желает. Так как Изабелла, несмотря на уговоры хозяйки дома, отклонила все приглашения под тем предлогом, что нынче не танцует, то ей невозможно было сделать исключение для лорда Уорбертона.

– Признаться, я не большой охотник до танцев, – сказал он. – Это варварская забава. Я предпочитаю болтать.

И лорд Уорбертон намекнул Изабе лле, что нашел как раз такой уголок, о каком мечтал, – тихое прибежище в одной из комнат поменьше, где музыка чуть слышна и не врывается в разговор. Изабелла решила не препятствовать ему в этом замысле; ей хотелось окончательно удостовериться. Она двинулась вместе с ним к выходу из бального зала, хоть и знала – ее муж рассчитывает, что она ни на минуту не упустит из виду Пэнси, но поскольку речь шла о prétendant[158] на руку его дочери, то надеялась, что в глазах Озмонда это послужит ей оправданием. Выходя из зала, она натолкнулась в дверях на Эдварда Розьера, который стоял там, скрестив руки на груди, и с видом изверившегося во всем человека смотрел на танцующих. Изабелла, приостановившись, спросила его, почему он не танцует.

– Потому что не могу танцевать с ней, – ответил он.

– Тогда, наверное, вам лучше уйти, – дала ему благой совет Изабелла.

– Я уйду, только когда уйдет она. – И он посторонился, пропуская лорда Уорбертона, так в его сторону ни разу и не взглянув.

Лорд Уорбертон обратил, однако, внимание на печального молодого человека и спросил Изабеллу, кто этот ее мрачный друг, добавив, что где-то уже его встречал.

– Это тот самый молодой человек, про которого я вам говорила, что он влюблен в Пэнси.

– Как же, помню. Выглядит он неважно.

– У него есть причины. Мой муж знать его не желает.

– Что так? – спросил лорд Уорбертон. – Он кажется вполне безобидным.

– Но недостаточно богат и недостаточно умен.

Лорд Уорбертон слушал с интересом; его, очевидно, немало поразил этот отзыв.

– Неужели? А вид у него вполне состоятельного молодого человека.

– Так оно и есть. Но моему мужу угодить нелегко.

– Понятно. – Лорд Уорбертон немного помолчал. – Какой же у него доход? – решился он спросить наконец.

– Сорок тысяч франков годовых.

– Тысяча шестьсот фунтов? Это, знаете ли, очень и очень недурно.

– Я тоже так считаю. Но мой муж претендует на большее.

– Да, я заметил, что ваш муж претендует на очень многое. Ну и что ж, этот молодой человек – непроходимый осел?

– Осел? С чего вы взяли? Он очень даже мил. Я сама была влюблена в него, когда ему было двенадцать лет.

– Он и сейчас кажется немногим старше. – Оглядываясь по сторонам, ответил с отсутствующим видом лорд Уорбертон. После чего он, заметно оживившись, спросил:

– Как вы смотрите на то, чтобы расположиться здесь?

– Где вам будет угодно. – В комнате, подобии будуара, царил мягкий розовый полумрак; как только они переступили порог, из нее вышли дама и господин. – Вы очень добры, вы проявляете столько участия к мистеру Розьеру.

– На мой взгляд, с ним обошлись жестоко. У бедняги такое вытянутое лицо, что разве слепой не заметит. Вот я и подумал, чем это он так угнетен.

– Да вы просто праведник, – сказала Изабелла. – Готовы доброжелательствовать даже сопернику.

Резко повернувшись, лорд Уорбертон изумленно на нее посмотрел.

– Сопернику? Вы называете его моим соперником?

– А как же его назвать, если оба вы хотите жениться на одной и той же девушке?

– Да… но ведь у него нет никаких шансов.

– Пусть так, и все же вы нравитесь мне тем, что способны поставить себя на его место. Это доказывает, что у вас есть воображение.

– Я вам этим нравлюсь? – спросил, посмотрев на нее с некоторой неуверенностью, лорд Уорбертон. – Думаю, вы хотите сказать, что я вам этим смешон.

– Слегка. Но мне нравится над вами смеяться.

– Что ж, тогда я желал бы войти в его положение более обстоятельно. Как вы полагаете, можно ему чем-нибудь помочь?

– Я так превозносила сейчас ваше воображение, что предоставляю решать это вам самому. И Пэнси вы тоже очень бы этим понравились, – заметила Изабелла.

– Мисс Озмонд? Но я льщу себя надеждой, что и без того ей немного нравлюсь.

– Думаю, даже очень.

Он помолчал, все так же вопросительно глядя на нее.

– Тогда я вас не понимаю. Не хотите же вы сказать, что она к нему неравнодушна.

– Я, безусловно, говорила вам, что, по-моему, неравнодушна.

Его лицо мгновенно залилось краской.

– Вы говорили мне, что она во всем послушна отцу. И коль скоро он, насколько я понял, относится ко мне благосклонно, то… – Помявшись, он, все еще с краской в лице, спросил: – Разве не так?

– Все так. Я говорила вам, что она жаждет угодить своему отцу и ради этого способна на многое.

– На мой взгляд, подобные чувства делают ей честь, – сказал лорд Уорбертон.

– Разумеется, это делает ей честь. – Изабелла несколько секунд молчала; они по-прежнему сидели одни в комнате, музыка доносилась до них приглушенно, утратив по пути свою полнозвучность. – Но мне кажется, мужчине вряд ли приятно знать, что жену он обрел только благодаря таким ее чувствам.

– Отчего же, если жена преданная и он считает, что ее брак из удачных.

– Ну, конечно, вы должны так считать.

– Ничего не могу с этим поделать. Вы скажете, конечно, что во мне говорит англичанин.

– Нет, не скажу. Я думаю, для Пэнси такой брак большая удача. Кто-кто, а уж вы-то вправе так считать. Но вы не влюблены в нее.

–. Уверяю вас, миссис Озмонд, влюблен.

Изабелла покачала головой.

– Вам хочется, сидя здесь со мной, так думать. Но у меня иное впечатление.

– Да, на молодого человека в дверях я не похож, не спорю. Но что ж в этом удивительного? И потом мисс Озмонд так мила, что ее просто нельзя не любить.

– Наверное, нельзя, но любовь не считается с доводами рассудка.

– Тут мы с вами расходимся. Я рад, что мое решение подкреплено доводами рассудка.

– Кто же в этом сомневается. Вот будь вы по-настоящему влюблены, вам не было бы до них никакого дела.

– По-настоящему влюблен… по-настоящему влюблен! – воскликнул лорд Уорбертон и, скрестив на груди руки, откинув на спинку голову, вытянулся в кресле. – Не забывайте, мне сорок два года. Я уже не тот, что был.

– Ну, если вы так уверены, – сказала Изабелла, – тогда все обстоит хорошо.

Ничего не ответив, он продолжал сидеть, откинув назад голову, глядя прямо перед собой. Потом, неожиданно переменив позу, быстро повернулся к Изабелле.

– Почему вы так этого не хотите, так скептически к этому относитесь?

Их взгляды скрестились, и несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. Если ей хотелось удостовериться, то кое в чем она сейчас удостоверилась, кое что увидела: в его взгляде промелькнула догадка, что, может быть, она тревожится за себя, может быть, даже боится. Взгляд говорил о подозрении, не о надежде. Но так или иначе он сказал, то, что она желала знать. Лорд Уорбертон никоим образом не должен заподозрить, что она угадала в его видах на падчерицу скрытое стремление быть ближе к мачехе и, обнаружив это стремление, ужаснулась. Коротким, но очень обнаженным взглядом они открыли друг другу больше, чем сами в тот момент сознавали.

– Дорогой лорд Уорбертон, – ответила она, улыбаясь, – если речь обо мне, то вы можете поступать, как вам вздумается.

С этими словами она встала и направилась в соседнюю комнату, где тут же, на глазах у своего собеседника, вступила в разговор с двумя господами из числа самой родовитой римской знати, словно нарочно явившимися туда с целью ее разыскать. Беседуя с ними, она в то же время пожалела, что поднялась и ушла от него: ее уход чуть-чуть походил на бегство, тем более что лорд Уорбертон за ней не последовал. Однако она рада была этому обстоятельству, и, во всяком случае, она наконец удостоверилась. Удостоверилась настолько, что, увидев при входе в бальный зал точно приросшего к порогу Эдварда Розьера, остановилась и снова с ним заговорила:

– Вы правильно сделали, что не ушли, у меня есть для вас кое-какие утешительные вести.

– Я очень в них нуждаюсь, – откликнулся молодой человек жалобным тоном. – Каково мне было видеть, что вы так к нему благоволите.

– Не будем говорить о нем. Я сделаю для вас все, что могу. Боюсь, правда, это не очень много. Но все, что могу, я сделаю.

Он мрачно на нее покосился.

– Почему это вы вдруг передумали?

– Потому, что вы стали постоянной помехой в дверях, – ответила она с улыбкой и прошла в зал. Полчаса спустя, собравшись ехать домой, она вместе с Пэнси и толпой других гостей стояла внизу у подножья лестницы в ожидании кареты. Как только ее подали, на крыльцо вышел лорд Уорбертон и подсадил в нее обеих дам. Задержавшись у дверцы, он спросил Пэнси, хорошо ли она повеселилась; ответив ему, она со слегка усталым видом откинулась назад. После чего, поманив его пальцем из окна, Изабелла шепнула:

– Не забудьте же отправить письмо ее отцу.

44

Графиня Джемини часто скучала – скучала, по ее собственному выражению, до полного изнеможения. Однако она не изнемогла, напротив, весьма храбро сражалась с судьбой, по милости которой оказалась женой несговорчивого флорентийца, упорствовавшего в своем нежелании покинуть родной город, где он пользовался уважением настолько, насколько может им пользоваться человек, чья способность проигрывать в карты объясняется чем угодно, но отнюдь не его любезным правом. Графа Джемини не любили даже те, кто у него выигрывал, и если имя его было еще в какой-то цене во Флоренции, то, подобно монете местной чеканки в старых итальянских городах, оно на всем остальном полуострове хождения не имело. В Риме его считали всего лишь тупым флорентийцем, поэтому следует ли удивляться, что он не стремился туда, где, дабы ему сошла с рук его тупость, требовались основания более веские, чем мог предъявить граф. Графиня меж тем жила, так сказать, не спуская глаз с Рима, и одним из самых больших ее огорчений было то, что у нее там нет собственного дома. Она стыдилась признаться, как редко наезжает в этот город, и ее нисколько не утешала мысль, что многие самые родовитые флорентийцы вообще ни разу не побывали в Риме. Она отправлялась туда, как только выпадал случай, – вот все, что она могла сказать в свое оправдание, вернее, все, что, по ее словам, позволяла себе сказать. На самом деле она могла бы сказать по этому поводу гораздо больше и часто излагала причины, по которым ненавидела Флоренцию и мечтала окончить дни под сенью Святого Петра. Причины эти, не имеющие прямого отношения к нашему повествованию, сводились в итоге к тому, что Рим это Вечный город, а Флоренция просто славный городок, не хуже и не лучше любого другого. По всей видимости, графине необходимо было привнести в свои развлечения понятие вечности. Она утверждала, что общество в Риме куда интереснее, что на вечерних сборищах там всю зиму напролет угощают знаменитостями. Во Флоренции не было знаменитостей, по крайней мере таких, о которых доводилось бы слышать. После женитьбы брата раздражение графини чрезвычайно возросло: его жена ведет жизнь более блестящую, чем она, в этом сомнений не было. Разумеется, она не отличается столь возвышенным умом, как Изабелла, и все же у нее хватило бы ума отдать должное Риму, если не его руинам, катакомбам, памятникам, музеям и, пожалуй, даже не его богослужениям и пейзажам, то уж всему остальному, во всяком случае. До нее со всех сторон доносились слухи о невестке, и она прекрасно знала, каким Изабелла пользуется успехом. Да она и сама это видела в тот единственный раз, когда гостила в палаццо Рокканера. В первую зиму после женитьбы брата она провела там неделю, предложения повторить это удовольствие не последовало. Озмонду претит ее общество, это она отлично понимала, но все равно поехала бы – что ей в конце-то концов за дело до Озмонда? Все упиралось в графа, не желавшего ее отпускать, и, по обыкновению, в отсутствие денег. Изабелла приняла ее в тот раз очень радушно. Графиня с первого же взгляда одобрила невестку, ее не ослепила зависть к привлекательным свойствам Изабеллы. Она всегда утверждала, что лучше ладит с умными женщинами, чем с такими же глупенькими, как она сама; глупенькие не способны оценить всю меру ее мудрости, тогда как умные, по-настоящему умные, вполне способны оценить всю ее безмерную глупость. Ей казалось, что, как ни разнятся они с Изабеллой и внешне, и по всему складу, тем не менее есть у них некий клочок общей почвы, который рано или поздно их объединит. И пусть он невелик, но почва, несомненно, твердая: стоит им только ступить на нее, и они обе это сразу почувствуют. Ну и затем, живя возле Изабеллы, графиня непрерывно находилась в состоянии приятного изумления: она все время ждала, что Изабелла начнет смотреть на нее «свысока» и все время недоумевала, почему это откладывается. Она спрашивала себя, когда же это наконец начнется, словно речь шла о фейерверке, или великом посте, или об оперном сезоне. Нельзя сказать, чтобы графиня Джемини придавала этому большое значение, нет, но она не могла понять, за чем же дело стало. Невестка была с ней неизменно ровна и не проявляла ни презрения, ни восторга. По правде говоря, Изабелле просто не приходило в голову ее осуждать – не обвиняем же мы в отсутствии нравственных правил кузнечика. Однако Изабелла не относилась к сестре своего мужа безразлично, скорей она слегка ее побаивалась и не переставала ей удивляться, как чему-то из ряда вон выходящему. По мнению Изабеллы, у графини не было души: она напоминала яркую диковинную раковину с отшлифованной поверхностью и невероятно розовым краем, в которой, если ее встряхнуть, что-то побрякивает. Вот это побрякивание и являло собой, очевидно, духовный мир графини – маленький орешек, который свободно перекатывается у нее внутри. Ну можно ли было негодовать на нее, когда она казалась до такой степени странной, или с кем-то ее сравнивать, когда она ни с кем ни в какое сравнение не шла? Изабелла пригласила бы ее снова (о том, чтобы пригласить графа, не было и речи), но Озмонд после женитьбы сказал Изабелле со всей откровенностью, что Эми дура, причем дура наихудшего толка, и так разнуздана в своих безумствах, что это граничит уже с гениальностью. В другой раз он сказал, что у Эми нет сердца, и тут же добавил: она раздала его все без остатка по маленьким кусочкам, как глазированный свадебный пирог. Итак, приглашений не следовало, и это являлось еще одним обстоятельством, удерживавшим графиню от поездки в Рим, но тут мы подошли в нашем повествовании как раз к той блаженной минуте, когда наконец ее пригласили провести несколько недель в палаццо Рокканера. Предложение исходило от самого Озмонда; при этом он предупреждал сестру, что ей надлежит вести себя очень тихо. Уразумела ли графиня до конца смысл, вложенный им в эту фразу, я сказать не берусь, но она готова была принять приглашение на любых условиях. Помимо всего прочего, ее еще мучило любопытство, поскольку из первого своего визита она вынесла впечатление, что брат нашел жену себе под стать. До того, как Озмонд женился на Изабелле, она ее жалела, жалела настолько, что одно время серьезно подумывала – в той мере, в какой вообще способна была думать серьезно, – не должна ли она ее предостеречь. Но графиня не поддалась этому порыву и очень скоро успокоилась. Озмонд держался все так же высокомерно, как и всегда, но жена его была не из тех, кого легко сломить. Графиня не отличалась в своих оценках большой точностью, тем не менее ей казалось, что, если Изабелла встанет во весь рост, силой духа она возвысится над мужем. Теперь графине очень хотелось выяснить, встала ли уже Изабелла во весь рост: ей доставило бы огромное удовольствие видеть, как над ее братом кто-то взял верх.

За несколько дней до отъезда графини в Рим слуга вручил ей визитную карточку со следующей скромной надписью: «Генриетта Стэкпол». Графиня приложила ко лбу кончики пальцев: насколько она помнила, среди знакомых ей Генриетт такой не числилось. Но тут слуга доложил: дама просила передать, что если графиня забыла ее имя, то ее самое узнает с первого же взгляда. К тому моменту, когда графиня вышла к своей гостье, она уже припомнила, что действительно однажды у миссис Тачит познакомилась с некой пишущей дамой – единственной когда-либо виденной ею писательницей, вернее, единственной из ныне здравствующих, поскольку ее усопшая матушка была поэтессой. Она мгновенно узнала мисс Стэкпол, тем более что та ни капли не изменилась; отличавшаяся редким добродушием графиня почувствовала себя весьма польщенной визитом особы, пользующейся подобной известностью. Одновременно она стала обдумывать – что же привело к ней мисс Стэкпол; скорей всего, та прослышала о покойной американской Коринне. Матушка ее ничем не походила на приятельницу Изабеллы, графине достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть, насколько дама эта современнее; у графини создалось впечатление, что в облике (литературном облике) писательниц, главным образом из дальних стран, произошли весьма благоприятные изменения. Ее матушка носила римскую шаль, которой окутывала свои обнаженные плечи, трепетно выступавшие из черного облегающего стан бархата (ох уж эти старомодные платья), а множество шелковистых локонов украшал золотой лавровый венок. Говорила она туманно и томно с выговором, унаследованным от предков «креолов», – в чем охотно признавалась; она постоянно вздыхала и была совсем не предприимчива. А от Генриетты, на редкость подтянутой, причесанной волосок к волоску, веяло на графиню чем-то свежим, чем-то в высшей степени дельным. И держалась она чуть ли не с подчеркнутой простотой; ее так же невозможно было представить себе томно вздыхающей, как, скажем, письмо, отправленное по почте без адреса. Графиня сразу почувствовала, что, не в пример американской Коринне, корреспондентка «Интервьюера» прекрасно обо всем осведомлена. Мисс Стэкпол объяснила, что пришла к графине с визитом, так как во Флоренции у нее нет знакомых, а когда она приезжает в чужую страну и чужой город, то хочет увидеть там больше, чем верхогляды-путешественники. Правда, она знакома с миссис Тачит, но миссис Тачит сейчас в Америке; впрочем, даже будь она во Флоренции, Генриетта не стала бы наносить ей визит, поскольку от миссис Тачит она не в восторге.

– Вы хотите сказать, что от меня вы в восторге? – спросила любезно графиня.

– Во всяком случае, вы нравитесь мне больше, чем она, – ответила мисс Стэкпол. – Помнится, когда я видела вас в тот раз, мне показалось, что вы очень интересны; не знаю, следует ли отнести это за счет случайности, или таков ваш обычный стиль. Как бы то ни было, меня поразили ваши высказывания. Я даже потом их напечатала.

– Бог мой! – округлив глаза и слегка всполошившись, вскричала графиня. – Вот уж не думала, что хоть раз за всю жизнь сказала что-нибудь замечательное. Как жаль, что в ту минуту я этого не подозревала.

– Речь шла о положении женщин в вашем городе, – заметила мисс Стэкпол. – Вы очень меня на этот счет просветили.

– Женщинам здесь приходится туго. Вы это имеете в виду? И вы записали мои слова и потом опубликовали их? – продолжала графиня. – Ах, как мне хочется увидеть эту газету!

– Если желаете, я попрошу прислать вам ее. Ваше имя не упомянуто, – сказала Генриетта. – Я просто написала «одна знатная дама» и дальше привела ваши взгляды.

Быстро откинувшись назад, графиня всплеснула руками.

– Знаете, пожалуй, мне жаль, что вы не упомянули мое имя. Мне, пожалуй, хотелось бы видеть свое имя напечатанным! Я забыла уже, какие у меня взгляды – их ведь столько! Но я не стыжусь их. Я совсем не похожа на брата – вы, наверное, знакомы с моим братом? Он считает, что быть упомянутым в газете – это чуть ли не позор. Если бы вы привели его слова, он в жизни бы вам этого не простил.

– Ему нечего опасаться. Я никогда не напишу о нем ни слова, – сказала мисс Стэкпол с сухой вежливостью. – Кстати, – добавила она, – это еще одна причина моего визита к вам. Вы знаете, мистер Озмонд женат на моей самой близкой подруге.

– Ах да, вы же подруга Изабеллы. Я все стараюсь вспомнить, что мне о вас известно.

– Очень рада, что именно этому обстоятельству обязана своей известностью, – заявила Генриетта. – Но вашему брату это вряд ли пришлось бы по вкусу. Он пытался положить конец нашей дружбе.

– Не поддавайтесь ему, – сказала графиня.

– Об этом я и хотела с вами поговорить. Я еду в Рим.

– Я тоже! – вскричала графиня. – Поедем вместе!

– С превеликим удовольствием. И когда я буду описывать эту поездку, я упомяну вас как свою спутницу и назову ваше имя.

Вскочив с кресла, графиня подсела на диван к своей гостье.

– Смотрите же, не забудьте прислать мне газету! Мужу это едва ли понравится, но ему незачем ее видеть. К тому же он не умеет читать.

Глаза Генриетты, и без того большие, стали еще больше.

– Не умеет читать? Могу я упомянуть об этом в моем письме?

– В письме?

– В письме в «Интервьюер». Это моя газета.

– О да, пожалуйста, и непременно с его именем. Вы будете жить у Изабеллы?

Генриетта вскинула голову и несколько секунд молча смотрела на хозяйку дома.

– Она мне этого не предложила. Я написала ей, что собираюсь приехать, и она ответила, что снимет мне комнату в pension,[159] не объясняя причины.

Графиня слушала ее с чрезвычайным интересом.

– Причина – Озмонд, – произнесла она многозначительно.

– Изабелле следовало проявить волю, – сказала мисс Стэкпол. – Боюсь, она очень изменилась. Я ей это предсказывала.

– Жаль, если это так, Я надеялась, что она сумеет постоять за себя. А почему мой брат вас не любит? – спросила простодушно графиня.

– Не знаю и не желаю знать. Может не любить сколько его душе угодно. Я и не хочу, чтобы меня все любили; если бы некоторые люди меня любили, я гораздо хуже думала бы о себе. Немного проку от журналиста, который не сумел навлечь на себя ненависть: только по ней он и узнает, что добился успеха. То же самое справедливо и в отношении женщин. Но от Изабеллы я этого не ожидала.

– Вы хотите сказать, что она вас ненавидит? – полюбопытствовала графиня.

– Не знаю, хочу это выяснить. Для того и еду в Рим.

– Бог мой, какая тягостная задача! – воскликнула графиня.

– Я получаю теперь от Изабеллы совсем другие письма. Они так непохожи на прежние, что это сразу бросается в глаза. Если вам что-нибудь известно, – продолжала мисс Стэкпол, – мне хотелось бы знать это заранее, чтобы решить, как себя вести.

Выпятив нижнюю губу, графиня медленно пожала плечами.

– Мне почти ничего не известно об Озмонде; как правило, от него ни слуху ни духу. Он любит меня немногим больше, чем судя по всему, любит вас.

– Но вы ведь не журналистка, – протянула Генриетта задумчиво.

– Ну, причин у него достаточно. И все же меня они пригласили – я буду жить у них! – Графиня улыбнулась какой-то свирепой улыбкой. Торжество ее было так безгранично, что ей и в голову не пришло посчитаться с разочарованием мисс Стэкпол, которая отнеслась к этому, недосказать, весьма снисходительно.

– Даже если бы они меня пригласили, я все равно не согласилась бы у них жить, так мне по крайней мере кажется, и я рада, что избавлена от необходимости решать. Я была бы в большом затруднении. Мне тяжело было бы отказать ей, но в ее доме я чувствовала бы себя очень неуютно. Меня вполне устраивает pension. Но дело ведь не только этом.

– В Риме сейчас очень хорошо, – сказала графиня. – Кого там только нет – бездна блестящих людей. Вы слышали когда-нибудь о лорде Уорбертоне?

– Слышала ли о нем? Я прекрасно его знаю. Вы находите его блестящим? – поинтересовалась Генриетта.

– Я с ним незнакома; но, говорят, он настоящий, что называется, grand seigneur.[160] Он ухаживает за Изабеллой.

– Ухаживает?

– Так говорят; подробностей я не знаю, – обронила небрежно графиня. – Но за Изабеллу можно не опасаться.

Генриетта очень внимательно смотрела на свою собеседницу; несколько секунд она молчала.

– Когда вы едете в Рим? – отрывисто спросила она.

– Увы, не раньше, чем через неделю.

– Я еду завтра же, – сказала Генриетта. – По-моему, мне следует поторопиться.

– Ах, как жаль; мои платья не будут еще готовы. Говорят, у Изабеллы собирается цвет общества. Но мы там с вами увидимся, я приду к вам в pension. – Генриетта сидела молча, о чем-то размышляя. Графиня же неожиданно воскликнула: – Да, но, если мы едем не вместе, вы не сможете описать нашу поездку!

Мисс Стэкпол осталась, по-видимому, глуха к этому доводу; мысли ее заняты были другим, что сказалось в следующем вопросе:

– Я не уверена, что правильно поняла вас насчет лорда Уорбертона?

– Не поняли меня? Я хотела сказать, что он очень любезен, только и всего.

– Вы считаете, что ухаживать за замужней женщиной любезно? – спросила Генриетта с какой-то невероятной отчетливостью.

Графиня сперва широко открыла глаза, потом расхохоталась.

– Но ведь все любезные мужчины только этим и занимаются! Выходите замуж, и вы сами в этом убедитесь, – добавила она.

– От одной этой мысли у меня пропадает всякая охота, – сказала мисс Стэкпол. – Мне чужие мужья не нужны, мне нужен будет только мой собственный. Вы хотите сказать, что Изабелла виновна… виновна в…? – и, подбирая слова, она замолкла.

– Виновна? Ну что вы, надеюсь, пока еще нет. Я только хочу сказать, что Озмонд невозможен, а лорд Уорбертон, если верить слухам, у них частый гость. Боюсь, вы скандализованы?

– Нет, я просто встревожена, – сказала Генриетта.

– Это не слишком лестно для Изабеллы. Вам следовало бы питать к ней больше доверия. Так вот, – быстро добавила графиня, – чтобы вас успокоить, я постараюсь его отбить.

В ответ мисс Стэкпол посмотрела на нее еще более серьезным взглядом.

– Вы не так меня поняли, – сказала она после паузы. – У меня и в мыслях не было того, что, по-видимому, предположили вы. В этом смысле я за Изабеллу не боюсь. Я только боюсь, что она несчастна. Это я и пытаюсь выяснить.

Графиня по меньшей мере раз десять качнула головой нетерпеливо и саркастически.

– Очень может быть. Но что касается меня, то я хотела бы знать, несчастен ли Озмонд.

Мисс Стэкпол уже слегка ей наскучила.

– Если она в самом деле переменилась, причина, должно быть в этом, – продолжала Генриетта.

– Вы сами все увидите, она вам скажет, – заверила ее графиня.

– Да нет, она может не сказать; этого я и боюсь.

– Ну, если только Озмонд не развлекается на обычный свой манер, уж я-то это сразу обнаружу, – успокоила ее графиня.

– Меня его развлечения не интересуют, – сказала Генриетта.

– А меня – чрезвычайно! Если Изабелла несчастна, мне ее жаль, но я ничем тут помочь не могу. Я могла бы сказать ей кое-что, от чего ей сделалось бы еще тошнее, но ничего утешительного сказать не могу. И что это ей вздумалось выходить за него замуж? Послушалась бы меня, быстро бы от него отделалась. Но так и быть, я готова простить ее, если увижу, что она в состоянии дать ему отпор. А вот если она позволяет помыкать собой, тогда не уверена даже, что у меня найдется для нее хоть капля жалости. Но этого я просто не допускаю. Раз он отравляет ей жизнь, надеюсь, она по крайней мере платит ему той же монетой.

Генриетта поднялась; упования графини, естественно, казались ей чудовищными. Она искренне верила, что не желает видеть Озмонда несчастным; да и, по правде говоря, он ни в коей мере не занимал ее воображения. В общем Генриетту весьма разочаровала графиня, чей круг мыслей оказался значительно уже, чем она думала, и даже в сих ограниченных пределах грешил пошлостью.

– Лучше бы им любить друг друга, – сказала она назидательным тоном.

– Они не могут; он не способен никого любить.

– Так я и предполагала. И от этого мне еще страшнее за Изабеллу. Нет, решено, я еду завтра.

– Изабелла не может пожаловаться на недостаток в преданных сердцах, – сказала, ослепительно улыбаясь, графиня. – Так знайте же, мне ее ничуть не жаль.

– Возможно еще, окажется, что я ей не в силах помочь, – продолжала мисс Стэкпол, как бы предпочитая не строить иллюзий.

– Но желание у вас есть, а это уже немало. Вероятно, для того вы и приехали из Америки, – добавила вдруг графиня.

– Да, мне захотелось присмотреть за ней, – ответила совершенно невозмутимо Генриетта.

Уперев в нее свои блестящие глазки, свой исполненный любопытству нос, хозяйка дома стояла и улыбалась, а ее щеки все больше и больше разгорались.

– Ах как это мило, c'est bien gentil! Это, кажется, и зовется настоящей дружбой?

– Не знаю, как это зовется. Я просто подумала, что мне лучше приехать.

– Какая она счастливица, как ей повезло, – продолжала графиня. – И вы у нее не одна, есть и другие. – Тут ее словно прорвало. – Насколько же ей больше повезло, чем мне! Я не менее несчастна, чем она, у меня очень плохой муж, он гораздо хуже Озмонда. А друзей у меня нет. Я думала, что есть, но они все куда-то подевались. Никто, ни один мужчина, ни одна женщина не сделали бы для меня то, что сделали для нее вы.

Генриетта была тронута, в этом горестном словоизлиянии слышался вопль души. Посмотрев на свою собеседницу, она сказала:

– Послушайте, графиня, я сделаю для вас все, что вы пожелаете. Я подожду вас, и мы поедем вместе.

– Это ни к чему, – ответила графиня, мгновенно изменив тон. – Только опишите меня в газете.

Однако Генриетта, прежде чем уйти, вынуждена была объяснить ей, что не может опубликовать в газете вымышленное описание своей поездки в Рим. Мисс Стэкпол принадлежала к числу репортеров, ни на шаг не отступающих от истины.

Расставшись с графиней, она направилась к Лунг Арно, солнечной набережной грязно-желтой реки, где стоят, вытянувшись в ряд, знакомые всем путешественникам приветливые гостиницы. Генриетта еще раньше изучила улицы Флоренции (она была в этом отношении на редкость сообразительна) и потому очень решительно свернула с маленькой площади перед мостом Сайта Тринита налево и пошла в сторону Понте Веккио,[161] где и остановилась вскоре возле одной из гостиниц, окна которой смотрят на это восхитительное сооружение. Вынув записную книжку, она извлекла из нее визитную карточку и карандаш, секунду подумала, потом написала несколько строк. Нам позволено взглянуть из-за плеча Генриетты на эту карточку, и если мы воспользуемся своим правом, то прочтем там следующую немногословную просьбу: «Нельзя ли мне сегодня вечером увидеться с вами на несколько минут по очень важному делу?». Генриетта добавила, что завтра уезжает из Флоренции в Рим. Вооружившись посланием, она направилась к швейцару, успевшему к этому времени занять свой пост в дверях, и осведомилась у него, дома ли мистер Гудвуд. Швейцар ответил так, как испокон веков отвечают все швейцары, т. е. что минут двадцать назад он ушел, после чего Генриетта вручила ему свою визитную карточку и попросила передать ее мистеру Гудвуду, как только гот вернется. Покончив с этим, Генриетта продолжала путь по набережной до строгого портика Уффици и, пройдя под ним, оказалась перед входом в знаменитую картинную галерею. Она вошла и поднялась по ведущей в верхние залы высокой лестнице. Застекленный с одной стороны, украшенный античными бюстами длинный переход, который открывает доступ в эти залы, был пустынен; в ясном зимнем свете поблескивал мраморный пол. В галерее очень холодно, и на протяжении нескольких недель в середине зимы туда почти никто не заглядывает. Пожалуй, вы вправе будете сказать, что не ожидали от мисс Стэкпол такой приверженности к изящным искусствам, но в конце концов могут же у нее быть свои пристрастия, свои предметы поклонения. Одним из таковых являлся маленький Корреджо в зале Трибуна[162] – мадонна на коленях перед лежащим на соломенной подстилке божественным младенцем: мать хлопает в ладоши, а младенец восторженно смеется и радуется. У Генриетты эта умиляющая душу сцена вызывала особое благоговение – по ее мнению, не было на свете картины прекраснее. И хотя на этот раз она по пути из Нью-Йорка в Рим всего лишь на три дня задержалась во Флоренции, тем не менее решила, что не должна упустить возможность снова полюбоваться любимым произведением искусства. Она поклонялась прекрасному во всех видах, и это налагало на нее множество духовных обязательств. Генриетта собралась было уже свернуть в зал Трибуна, но оттуда навстречу ей вышел джентльмен, и она, издав негромкий возглас, остановилась перед Каспаром Гудвудом.

– Я только что заходила к вам в гостиницу и оставила там визитную карточку, – сказала она.

– Благодарю за оказанную честь, – сказал Каспар Гудвуд так, словно в самом деле был ей благодарен.

– Я приходила не для того, чтобы оказать вам честь; я ведь у вас не первый раз и знаю, что вам это неприятно. Но мне надо с вами поговорить.

Он несколько секунд смотрел на пряжку, украшавшую ее шляпу.

– Я охотно выслушаю все, что вы пожелаете мне сказать.

– Знаю, разговор со мной не будет вам приятен, – повторила Генриетта, – но мне это все равно, я разговариваю с вами не для вашего удовольствия; я оставила вам записочку с просьбой меня навестить, но, раз уж мы встретились, можем поговорить и здесь.

– Я собирался уходить, – заметил Гудвуд. – Теперь, разумеется, останусь.

Он был вежлив, не более. Но Генриетта на большее и не рассчитывала; настроена она была очень серьезно и радовалась уже тому, что он вообще согласился ее выслушать; однако сначала она спросила, все ли картины он видел.

– Все, что хотел. Я здесь около часа.

Интересно, видели ли вы моего Корреджо, – сказала Генриетта. – Я пришла нарочно на него посмотреть.

Они вошли в зал Трибуна; Каспар Гудвуд медленно следовал за ней.

– Думаю, я его видел, только не знал, что он ваш. Как правило, я картины не запоминаю – особенно такие.

Она показала ему своего любимца, и Каспар Гудвуд спросил, не о Корреджо ли она намерена с ним говорить.

– Нет, – ответила Генриетта, – о чем-то куда менее гармоничном. – Блистательный маленький зал, эта прославленная на весь мир сокровищница, был, если не считать кружившего у Венеры Медицейской сторожа, всецело предоставлен им. – Я хочу просить вас об одолжении, – продолжала мисс Стэкпол.

Каспар Гудвуд слегка нахмурился, но, видимо, его не смущало, что он проявляет так мало рвения. Выглядел он гораздо старше, чем наш давнишний знакомец.

– Уверен, что мне это не доставит удовольствия, – сказал он довольно громко.

– Думаю, что нет – иначе я не просила бы вас об одолжении.

– Что же, я вас слушаю, – проговорил он тоном человека, вполне понимающего всю меру своего долготерпения.

– Вы можете спросить меня, почему, собственно говоря, вы должны оказывать мне одолжение. Пожалуй, только потому, что, если бы вы мне разрешили, я с радостью оказала бы его вам. – Ее мягкий сдержанный голос, в котором не было ничего нарочитого, звучал так искренне, что собеседник ее, несмотря на свою крепкую броню, невольно растрогался. Но, когда Каспар Гудвуд был растроган, он обычно ничем этого не выдавал: не краснел, не отводил взгляда – словом, и вида не показывал. Он лишь удваивал внимание и как бы преисполнялся еще большей решимости. Поэтому Генриетта все так же сдержанно и без особой надежды на успех продолжала. – Сейчас, мне кажется, самое подходящее время сказать вам, что, быть может, вы из-за меня и попадали в трудное положение (думаю, это случалось иногда), но и я готова была поставить себя ради вас в положение не менее трудное. Не спорю, я не раз причиняла вам беспокойство, но ведь и я охотно обеспокоила бы себя ради вас.

– И сейчас вы чем-то обеспокоены?

– Да, пожалуй. Мне хотелось бы обсудить с вами, стоит ли вам ехать в Рим?

– Я так и знал, что вы это скажете, – ответил он напрямик.

– Значит, вы тоже об этом думали?

– Еще бы! Много думал, обсуждал со всех сторон. Иначе не зашел бы так далеко, не очутился бы здесь. Я для того и пробыл два месяца в Париже, чтобы как следует все взвесить.

– Боюсь, вы решили так, как вам хотелось. Решили, что поехать стоит, потому что вас тянет туда.

– Стоит с чьей точки зрения? – спросил он.

– Ну в первую очередь с вашей и только во вторую – с точки зрения миссис Озмонд.

– О, ей это не доставит радости! Я нисколько на этот счет не обольщаюсь.

– Не доставило бы ей это печали – вот ведь что важно.

– Не вижу, каким образом это вообще может задеть ее? Я для миссис Озмонд ничто. Но, если хотите знать, я и в самом деле хочу ее видеть.

– Вот-вот, оттого и едете.

– Да, конечно. Более веских причин не бывает.

– Чем вам это поможет, хотела бы я знать? – спросила мисс Стэкпол.

– Тут я вам ничего сказать не могу. Об этом я и думал в Париже.

– Вам станет от встречи с ней еще горше.

– Почему вы говорите «еще горше»? – спросил весьма сурово Гудвуд. – Откуда вы знаете, что мне горько?

– Ну, – сказала нерешительно Генриетта, – вам после нее ни одна ведь не пришлась по душе.

– Почем вы знаете, что мне по душе? – вскричал он, вспыхнув до корней волос. – Сейчас мне по душе ехать в Рим.

Генриетта лишь молча смотрела на него печальным, но ясным взглядом.

– Что ж, – заметила она наконец, – я только хотела сказать вам свое мнение. Мне это не давало покоя. Конечно, по-вашему, меня это не должно касаться, но, если так рассуждать, нас ничто на свете не должно касаться.

– Вы очень любезны. Я очень признателен вам за вашу заботу, – сказал Каспар Гудвуд. – Я поеду в Рим и ничем не поврежу миссис Озмонд.

– Быть может, и не повредите. Но поможете ли… вот в чем дело?

– А она нуждается в помощи? – спросил он медленно и так и впился в Генриетту взглядом.

– Женщины почти всегда в этом нуждаются, – ответила она уклончиво, изрекая против своего обыкновения не очень отрадную истину. – Если вы поедете в Рим, – добавила она, – надеюсь, вы будете ей настоящим другом, не эгоистом! – И, отойдя от него, принялась рассматривать картины.

Каспар Гудвуд за ней не последовал, но все время, что она бродила по залу, не спускал с нее глаз; вскоре, однако, он не выдержал и снова подошел к Генриетте.

– Вы здесь что-то о ней услышали, – подвел он итог своим мыслям. – Я хотел бы знать, что вы о ней слышали?

Генриетта ни разу в жизни не солгала, и хотя в данном случае это было бы, пожалуй, уместно, она, подумав, решила, что не стоит ей так легко отступать от своих правил.

– Да, слышала, – ответила она, – но я не хочу, чтобы вы ехали в Рим, и потому ничего вам не скажу.

– Как вам будет угодно. Я увижу все сам. – Потом с несвойственной ему непоследовательностью продолжал: – Вы слышали, что она несчастна?

– Ну, этого вы, во всяком случае, не увидите! – воскликнула Генриетта.

– Надеюсь, что нет. Когда вы едете?

– Завтра, утренним поездом. А вы?

Каспар Гудвуд замялся – ему совсем не улыбалось ехать в Рим вместе с мисс Стэкпол. Но, если он и отнесся к чести побыть в ее обществе не менее холодно, чем в тех же обстоятельствах отнесся бы Озмонд, холодность его в настоящую минуту объяснялась совсем иными причинами; она скорее была данью добродетелям мисс Стэкпол, нежели знаком осуждения ее пороков. Он находил Генриетту женщиной и замечательной, и блестящей; к тому же он в принципе ничего не имел против пишущей братии. Журналистки казались ему неотъемлемой принадлежностью установленного во всяком прогрессивном государстве естественного порядка вещей, и хоть сам Каспар Гудвуд не читал никогда их корреспонденции, он считал, что эти дамы способствуют благу общества. Но именно из-за их высокого положения он предпочел бы, чтобы мисс Стэкпол не принимала так много на веру. Уверовав, что он готов в любую минуту говорить о миссис Озмонд, она соответствующим образом и вела себя, когда спустя полтора месяца после его приезда в Европу впервые встретилась с ним в Париже, и продолжала вести себя так во всех последующих случаях. У него не было ни малейшего желания говорить о миссис Озмонд, и он твердо знал, что не всегда о ней думает. Каспар Гудвуд был самым замкнутым, самым неразговорчивым человеком в мире, а эта пытливая писательница беспрестанно направляла свой фонарь в глухой мрак его души. Он предпочел бы, чтобы она не удостаивала его своим вниманием, чтобы, как это ни грубо с его стороны, она оставила его в покое. И, однако, при всем том мысли его тотчас же приняли другой оборот, что показывает, насколько даже в дурном расположении духа он отличался от Гилберта Озмонда. Он жаждал немедленно отправиться в Рим и предпочел бы ехать туда один ночным поездом. Он ненавидел европейские железнодорожные вагоны, где часами вы вынуждены, чуть ли не упираясь носом в нос, коленями в колени, сидеть напротив какого-нибудь иностранца, которого, как вскоре выясняется, вы не выносите с редкостным пылом, разожженным вдобавок желанием немедленно открыть окно; и если ночью в этих вагонах еще хуже, чем днем, то ночью по крайней мере можно спать и видеть во сне американский салон-вагон. Но не мог же он ехать ночным поездом, если мисс Стэкпол предполагала выехать утренним; это значило бы обидеть беззащитную женщину. Не мог он и дожидаться, пока она уедет, на это у него просто не хватило бы терпения. Невозможно ведь пуститься в путь сразу же следом за ней. Она тяготила его, она действовала на него угнетающе; день, проведенный с ней в европейском железнодорожном вагоне, сулил уйму дополнительных поводов для раздражения. Тем не менее она дама и путешествует в одиночестве. Его долг предложить ей свои услуги. Это не подлежит сомнению, это диктуется прямой необходимостью. Несколько секунд он смотрел на нее с очень серьезным видом, потом чрезвычайно отчетливо, хотя и без тени галантности, произнес:

– Раз вы едете завтра, разумеется, я тоже еду завтра, вероятно, я смогу вам быть чем-нибудь полезен.

– Конечно, мистер Гудвуд, иначе я себе и не мыслю, – ответила с полной невозмутимостью Генриетта.

45

Мне пришлось уже упомянуть, что Изабелла знала, как недоволен ее муж затянувшимся пребыванием в Риме Ральфа Тачита. И она ни на минуту не забывала об этом, направляясь в отель к своему кузену назавтра после того, как предложила лорду Уорбертону представить веские доказательства его искренности. Сейчас, как, впрочем, и раньше, она очень ясно понимала, чем вызван протест мужа: Озмонд желал лишить ее духовной свободы, а ведь он прекрасно знал, что Ральф – истинный апостол свободы. Вот почему, говорила себе Изабелла, пойти повидать его – это все равно что испить живой воды. И, надо сказать, она позволяла себе это удовольствие, позволяла, несмотря на все отвращение мужа к оному напитку, – правда, строго держась, как ей казалось, в пределах благоразумия. До сих пор она еще не решалась открыто противиться воле Озмонда; он был ее законным супругом и повелителем. Иногда она размышляла об этом обстоятельстве с каким-то недоверчивым недоумением, тем не менее оно постоянно над ней тяготело. В ее сознании неизменно присутствовали все укоренившиеся представления о святости и нерушимости брака, и одна мысль о том, что можно пренебречь этими священными узами, наполняла ее стыдом и ужасом, ибо, отдавая себя Озмонду, она не думала никогда о подобной возможности, твердо веря, что стремления ее мужа не менее благородны, чем ее собственные. И, однако, она не могла избавиться от чувства, что недалек день, когда ей придется взять назад все так торжественно ею дарованное. Эта процедура представлялась ей настолько недопустимой, настолько чудовищной, что Изабелла предпочитала пока закрывать на нее глаза. Озмонд ведь первым не начнет, он ничем не облегчит ей задачи, он возложит всю тяжесть на нее – до самого конца. Он еще не запретил ей навещать Ральфа, но она нисколько не сомневалась, что, если Ральф в скором времени не уедет, запрет не заставит себя ждать. А как мог бедный Ральф уехать? В такую погоду об этом нечего было и думать. Она прекрасно понимала, как жаждет ее муж ускорить это событие, да и, по совести говоря, разве не очевидно, что ему не могут быть приятны ее встречи с кузеном? Пусть Ральф ни разу не сказал о нем ни единого нелестного слова, и все же злой молчаливый протест Озмонда вполне обоснован. Если Озмонд начнет возражать против их встреч, если он прибегнет к супружеской власти, ей придется решать, и решение будет не из легких. Стоило ей только подумать об этом, и у нее, как я уже говорил, заранее начинало колотиться сердце и к щекам приливала кровь; минутами желание избежать прямого разрыва рождало другое желание: чтобы Ральф, даже с риском для жизни, немедленно уехал из Рима. И хотя, поймав себя на такой мысли, она возмущалась собственным слабодушием и трусостью, суть дела от этого не менялась. А ведь любила она сейчас Ральфа ничуть не меньше, и тем не менее она готова была согласиться почти на все, только бы не отречься от самой серьезной, от единственной своей священной обязанности. Жизнь, которая начнется после подобного отречения, представлялась ей окончательно изуродованной. Раз порвав отношения с Озмондом, она порвет с ним навсегда: открыто признать несовместимость душевных нужд – значит расписаться в крушении их общей попытки. Возвраты, примирения, легко давшееся забвение, видимость благополучия – все это не для них. Попытка их преследовала одну только цель – оказаться счастливой. И, коль скоро счастливыми они не стали, тут уж ничем не поможешь; нет на свете ничего, что можно было бы предложить взамен. Между тем Изабелла посещала Hótel de Paris настолько часто, насколько считала возможным: мерилом приличия служили правила хорошего тона – какие еще нужны доказательства тому, что мораль была, так сказать, плодом глубокого обдумывания? Нынешний свой визит Изабелла отмерила себе щедрой рукой, ибо, помимо той очевидной истины, что не могла же она бросить умирающего Ральфа, ей надо было кое-что спросить у него. В конце концов это важно было не только для нее, в такой же степени тут затронуты были интересы Гилберта.

Изабелла почти сразу заговорила о том, что занимало ее мысли.

– Я хочу задать вам один вопрос. Это касается лорда Уорбертона.

– Думаю, я угадал ваш вопрос, – ответил Ральф; он полулежал в кресле, и его худые ноги казались еще длиннее, чем обычно.

– Очень может быть. В таком случае ответьте мне на него.

– Я ведь не сказал, что могу на него ответить.

– Вы такие с ним близкие друзья, – сказала она, – и сейчас он все время у вас на глазах.

– Вы правы. Но не забывайте, что ему приходится скрывать свои чувства.

– Зачем ему их скрывать? Это на него не похоже.

– Но вы должны помнить, что здесь примешиваются особые обстоятельства, – сказал Ральф, и видно было по его лицу, что про себя он посмеивается.

– До какой-то степени – да. Ну а все-таки, как вы думаете, он в самом деле влюблен?

– Думаю, даже очень. Что-что, а это я разглядеть могу.

– Вот как! – сказала суховатым тоном Изабелла.

Ральф обратил к ней взгляд, по-прежнему чуть насмешливый, но с оттенком недоумения.

– Вы сказали это так, будто вы разочарованы.

Изабелла поднялась и с задумчивым видом стала разглаживать перчатки.

– Ну, в общем-то, меня это не касается.

– Вот уж поистине философское отношение, – сказал ее кузен и через секунду спросил: – Могу я все же полюбопытствовать, о чем идет речь?

Изабелла удивленно на него посмотрела.

– Я думала, вы знаете. Лорд Уорбертон сказал мне, что хочет жениться, вообразите себе, на Пэнси. Да я уже говорила вам об этом и не услышала в ответ ни слова. Быть может, сегодня вам угодно будет как-то на это отозваться. Вы, правда, верите, что он в нее влюблен?

– В кого – в Пэнси? Нисколько! – воскликнул очень убежденно Ральф.

– Но вы только что сами утверждали, что он влюблен.

Ральф помолчал.

– Он влюблен в вас, миссис Озмонд.

Изабелла покачала головой без тени улыбки.

– Ну согласитесь, это просто глупо.

– Конечно, глупо. Глупо со стороны Уорбертона, я тут ни при чем.

– До чего же это некстати, – обронила она, полагая, что держится, как тонкий политик.

– Должен, между прочим, добавить, – сказал Ральф, – что в разговоре со мной он это решительно отрицал.

– Как мило, что вы ведете между собой подобные разговоры! Ну а сказал он вам при этом, что влюблен в Пэнси?

– Он говорил о ней очень тепло, очень одобрительно. И, естественно, выразил надежду, что в Локли ей будет хорошо.

– Он в самом деле так думает?

– Ну, что Уорбертон думает в самом деле… – и Ральф развел руками.

Изабелла снова принялась разглаживать перчатки – длинные, просторные, они предоставляли ей обширное поле деятельности. Вскоре, однако, она подняла глаза.

– Ах, Ральф, вы ничем не хотите мне помочь! – воскликнула она горячо, порывисто.

Изабелла впервые признала, что нуждается в помощи, и кузен ее был потрясен страстностью этого признания. У него вырвался негромкий возглас – облегчения, жалости, нежности. Ему показалось, что разделявшая их пропасть исчезла, оттого он в следующее мгновение воскликнул:

– Как же вы, должно быть, несчастны!

Ральф не успел договорить, а Изабелла уже опомнилась и, овладев собой, сочла за благо притвориться, будто не слышала его слов.

– До чего глупо с моей стороны просить вас о помощи, – проговорила она с поспешной улыбкой, – Недоставало еще, чтобы я докучала вам своими мелкими домашними затруднениями! В сущности все обстоит очень просто. Придется лорду Уорбертону действовать самостоятельно. Он не должен на меня рассчитывать.

– Думаю, ему это удастся без труда.

– Не скажите, – возразила Изабелла, – ему не всегда все удавалось.

– Вы правы. Но вы же знаете, как меня всегда это удивляло. А мисс Озмонд тоже способна нас удивить?

– Скорее это следует ожидать от него. Я почему-то думаю, что он так ничего и не предпримет.

– Он никогда не позволит себе поступить непорядочно.

– Я в этом ни секунды не сомневаюсь. Но с его стороны будет в высшей степени порядочно оставить бедную девочку в покое. Пэнси любит другого, и разве не жестоко подкупать ее блестящими предложениями, чтобы она от него отказалась?

– Жестоко по отношению к другому, к тому, кого она любит, не спорю, но лорд Уорбертон не обязан с этим считаться.

– Нет, жестоко по отношению к ней, – сказала Изабелла. – Она будет очень несчастна, если покорится и откажет бедному мистеру Розьеру. Вам, я вижу, все это смешно, но вы ведь не влюблены в него. В глазах Пэнси он обладает тем несомненным достоинством, что влюблен в нее, а ей совершенно ясно, что лорд Уорбертон в нее не влюблен.

– Он будет очень добр к ней.

– Он и сейчас очень добр к ней. К счастью, однако, он ничем не смутил ее покоя. Он мог бы завтра прийти и проститься с ней, не нарушив притом приличий.

– А как это понравится вашему мужу?

– Совсем не понравится, и он будет по-своему прав. Но он должен сам заботиться о своих интересах.

– Не поручил ли он этого вам? – рискнул спросить Ральф.

– Так как мы с лордом Уорбертоном давние друзья, во всяком случае более давние, чем они с Гилбертом, то, зная о его намерениях, я, разумеется, не осталась безучастна.

– То есть приняли участие в том, чтобы он от них отказался, вы это имеете в виду?

Изабелла, слегка нахмурившись, помолчала.

– Следует ли понимать вас так, что вы ему сочувствуете?

– Ничуть. Я от души рад, что он не женится на вашей падчерице. Это связало бы его с вами по меньшей мере странными отношениями, – сказал, улыбаясь, Ральф. – Но меня беспокоит, как бы ваш муж не счел, что вы недостаточно его на это подталкивали.

Изабелла нашла в себе силы улыбнуться.

– Мой муж достаточно хорошо меня знает и ничего подобного от меня не ждет. Я полагаю, он и сам не склонен никого подталкивать. Нет, я не боюсь, что не смогу перед ним оправдаться, – сказала она легким тоном.

На мгновение она сбросила маску, но тут же к великому разочарованию Ральфа надела ее снова. Перед ним промелькнуло настоящее лице Изабеллы, и ему страстно хотелось заглянуть в него. Он был буквально одержим желанием услышать, как она жалуется на своего мужа, услышать из ее собственных уст, что за отступничество лорда Уорбертона предстоит держать ответ ей. Ральф не сомневался, что все обстоит именно так, и шестым чувством угадывал, в какой форме проявится в этом случае недовольство Озмонда. В форме самой мелкой, самой жестокой. Ему хотелось бы предостеречь Изабеллу или хотя бы дать ей понять, как верно он все предугадывает – как много знает. И неважно, что сама она знает все еще лучше, – он ведь не столько ради нее, сколько ради собственного удовлетворения рвется показать ей свою проницательность. Он снова и снова пытался заставить ее предать Озмонда, и пусть он называл себя при этом бесчувственным, жестоким, чуть ли даже не подлым, все это тоже было неважно, коль скоро его попытки ни к чему не привели. Тогда чего ради она пришла к нему, зачем поманила его возможностью нарушить их молчаливый уговор? Зачем просит у него совета, если лишает его права ответить? Разве могут они говорить о ее «мелких домашних затруднениях», как она, словно в насмешку, изволила выразиться, когда нельзя упомянуть главную их причину? Эти противоречия уже сами по себе выдавали смятение Изабеллы; нет, единственное, что он должен принимать в расчет, – это ее прозвучавший только что крик о помощи.

– Все равно вам не избежать столкновения, – сказал Ральф несколько секунд спустя, и поскольку она молчала с таким видом, будто не понимает, о чем идет речь, он продолжал: – Увидите, вы разойдетесь с ним во мнении.

– Это часто бывает даже у самых дружных супругов! – Она взяла в руки зонтик; он видел, как она взволнована, как боится того, что он может сказать еще. – Не думаю, что мы станем с ним по этому поводу ссориться, – добавила она. – Здесь ведь главным образом затронуты его интересы. Это вполне естественно. В конце концов Пэнси его дочь, не моя.

Она протянула Ральфу руку, собираясь уйти.

Ральф твердо решил, что не отпустит ее, пока не доведет до сведения, что все знает. Непростительно было бы упустить столь благоприятный случай.

– А знаете, что он скажет вам, исходя из этих своих интересов? – спросил он, беря ее протянутую руку. Изабелла покачала головой, не столько протестующе, сколько холодно, и Ральф продолжал: – Он скажет: ваше малое усердие объясняется ревностью. – Ральф на мгновение запнулся, потрясенный выражением ее лица.

– Ревностью?

– Ревностью к его дочери.

Густо покраснев, она вскинула голову.

– Как же вы недобры, – сказала она; такого тона он никогда у нее не слышал.

– Будьте откровенны со мной и вы увидите, – сказал он.

Но она ничего на это не ответила, она только высвободила руку из его руки, все еще пытавшейся ее удержать, и поспешно ушла. Изабелла решила поговорить с Пэнси и в тот же день, улучив незадолго до обеда удобную минуту, вошла в комнату к падчерице. Пэнси успела уже переодеться; эта способность все делать заблаговременно являлась как бы еще одним свидетельством того милого терпения, того изящного спокойствия, с каким она умела сидеть и ждать. Сейчас она в наисвежайшем наряде сидела перед камином; завершив туалет, она задула свечи, следуя привычке к бережливости, привитой с детства и соблюдавшейся теперь с особенной неуклонностью, поэтому в комнате всего и было света, что от двух поленьев. Покои в палаццо Рокканера были столь же просторны, сколь и многочисленны, и девическая спальня Пэнси представляла собой огромную комнату с тяжелым, обшитым темным деревом потолком. Миниатюрная хозяйка этой спальни казалась там не более чем затерявшейся одушевленной пылинкой, и когда она с живейшей почтительностью поднялась, приветствуя Изабеллу, та была как никогда потрясена ее застенчивой искренностью. Перед Изабеллой стояла трудная задача, и единственное, что ей оставалось, – выполнить ее с наибольшей простотой. Она полна была раздражения, полна горечи, но заранее внушала себе – главное, это сохранить хладнокровие. Она боялась даже, как бы выражение ее лица не показалось слишком серьезным или, во всяком случае, слишком строгим, боялась вселить тревогу. Но Пэнси, как видно, сразу догадалась, что Изабелла пришла к ней словно бы с намерением ее исповедать, ибо, как только, пододвинув свое кресло поближе к огню, усадила в него Изабеллу, она тут же оперлась коленями на маленькую подушечку и замерла перед мачехой, подняв глаза, уронив сжатые руки ей на колени. Изабелла хотела одного – услышать из уст самой Пэнси, что лорд Уорбертон не занимает ее мыслей, но, как ни хотелось ей в этом увериться, она ни в коей мере не считала себя вправе вынуждать у Пэнси признание; отец девочки счел бы это гнусным предательством. В общем Изабелла знала твердо, что, если Пэнси обнаружит хотя бы в зачатке подобие желания поощрить лорда Уорбертона, ее долг – помалкивать. Трудно, задавая вопросы, невольно не подсказывать ответы; величайшее простодушие Пэнси, ее наивность, даже большая, чем до сих пор думала Изабелла, придавали самому беглому опросу характер некоего внушения. При слабом свете камина стоящая на коленях девочка в смутно поблескивающем очаровательном платье, то ли умоляюще, то ли смиренно сложившая маленькие руки и неподвижно устремившая вверх кроткий взгляд, исполненный понимания всей серьезности положения, казалась Изабелле убранной для предстоящего жертвоприношения юной мученицей, которая не смеет надеяться, что эта чаша ее минует. Когда Изабелла сказала, что ни разу не говорила с ней по поводу замужества, но что молчание ее объясняется не безразличием или неведением, а стремлением не стеснять ничем ее свободы, Пэнси, все больше наклоняясь и приближая лицо к Изабелле, с тихим возгласом, показывающим, несомненно, как давно она об этом мечтает, ответила, что очень хочет, чтобы Изабелла поговорила с ней, и просит помочь ей советом.

– Мне трудно вам советовать, – сказала Изабелла. – Я не уверена, что могу себе это позволить. Это дело вашего отца, спросите у него и, разумеется, поступайте, как советует он.

Опустив глаза, Пэнси несколько секунд молчала.

– Думаю, ваш совет подойдет мне больше, чем папин.

– Вы не должны так думать, – сказала Изабелла сухо. – Я очень вас люблю, но отец любит еще больше.

– Это не потому, что вы меня любите, а потому, что вы дама, – ответила Пэнси, всем видом выражая уверенность в разумности своего довода. – Дама всегда может лучше посоветовать девушке, чем мужчина.

– В таком случае я советую вам во всем считаться с волей вашего отца.

– Да, конечно, – сказала Пэнси с готовностью. – Это я знаю.

– Если я говорю с вами сейчас о замужестве, то делаю это скорее для себя, чем для вас, – продолжала Изабелла. – И спрашиваю о ваших надеждах, ваших желаниях только для того, чтобы вести себя согласно с ними.

Широко открыв глаза, Пэнси быстро спросила:

– Вы сделаете все, о чем я вас попрошу?

– Прежде чем ответить «да», я должна знать, о чем вы меня попросите.

Тогда Пэнси сказала, что у нее только одно желание – выйти замуж за мистера Розьера. Он просил ее об этом, и она ему ответила, что согласна, если папа ей разрешит. Но папа не разрешает.

– Что ж, значит, это невозможно, – объявила Изабелла.

– Значит, невозможно, – даже не вздохнув, подтвердила Пэнси с тем же выражением глубокого внимания на ясном личике.

– В таком случае надо подумать о чем-нибудь другом, – продолжала Изабелла, и Пэнси, вздохнув на сей раз, призналась, что, как она ни старалась, у нее все равно ничего не получается.

– Мы думаем о тех, кто думает о нас, – добавила она с робкой улыбкой. – А я знаю, что мистер Розьер обо мне думает.

– Ему не следует о вас думать, – заявила высокомерным тоном Изабелла. – Ваш отец сказал ему вполне недвусмысленно, что он должен вас забыть.

– Он не может меня забыть, он знает, что я гоже о нем думаю.

– Вы не должны о нем думать. Ему еще можно найти оправдание, а вот вам – оправдания нет.

– Не могли бы вы подыскать и мне хоть какое-нибудь! – взмолилась девочка так, словно обращалась к мадонне.

– Это было бы с моей стороны очень дурно, – ответила мадонна с несвойственной ей суровостью. – Ну а если бы вы знали, что кто-то другой о вас думает, стали бы вы о нем думать?

– Никто не может думать обо мне так, как мистер Розьер, никто не имеет на это права.

– Но я не признаю этого права за мистером Розьером! – лицемерно возмутилась Изабелла.

Озадаченная Пэнси безмолвно на нее смотрела, и, воспользовавшись этим, Изабелла принялась рисовать самыми зловещими красками, что ожидает ее, если она ослушается отца. Но тут Пэнси, прервав Изабеллу, заверила ее, что никогда его не ослушается, никогда без его согласия не выйдет замуж. И с величайшей простотой и спокойствием сказала, что хоть она и не выйдет замуж за мистера Розьера, но думать о нем никогда не перестанет. По-видимому, она примирилась с мыслью о своем вечном одиночестве, но Изабелла вольна была размышлять о том, что Пэнси просто не понимает, каково это на самом деле. Пэнси была сама искренность, она и вправду готова была отказаться от своего возлюбленного. Казалось бы, это первый шаг к тому, чтобы обзавестись другим, но, судя по всему, Пэнси он в этом направлении не вел. Она не испытывала по отношению к отцу ни малейшей горечи, в ее душе вообще не было горечи, лишь сладостная верность Эдварду Розьеру и странное, ни с чем не сравнимое чувство, будто, обрекая себя на одиночество, она еще лучше докажет ему свою верность, чем даже если бы вышла за него замуж.

– Ваш отец мечтает о лучшей партии для вас, – сказала Изабелла. – Мистер Розьер не очень богат.

– Зачем лучшая, раз и эта достаточно хорошая? У меня и у самой мало денег. Мне не следует гоняться за богатством.

– Именно потому, что у вас их мало, вам следует стремиться к большему, – сказала Изабелла, благославляя царящий в комнате полумрак: она не могла отделаться от чувства, что по ее лицу видно, как чудовищно она кривит душой. Вот что она делает ради Озмонда. Вот что приходится делать ради Озмонда! Серьезные, не отрывающиеся от ее собственных глаза Пэнси повергали ее в смущение. Она не могла без стыда думать о том, как легко отмахивается от сердечной склонности падчерицы.

– Как по-вашему я должна поступить? – кротко спросила Пэнси.

Вопрос был так страшен, что, спасаясь от него и трепеща, Изабелла уклонилась от прямого ответа.

– Помнить о том, что в вашей власти порадовать отца.

– Выйти замуж за другого, если он мне это предложит, – вы это хотите сказать?

Ответ Изабеллы заставил себя ждать, и наконец она услышала, как в тишине, словно сгустившейся из-за напряженного внимания Пэнси, раздался ее собственный голос:

– Да, выйти замуж за другого.

Глаза девочки смотрели на нее еще более испытующе; Изабелла подумала, что Пэнси сомневается в ее искренности, и впечатление это еще усилилось, когда Пэнси медленно поднялась с колен. Она постояла, опустив маленькие руки, потом прерывающимся голоском сказала:

– Что ж, надеюсь, никто мне этого не предложит.

– Речь об этом уже шла. Другой готов сделать вам предложение.

– Не думаю, что он готов, – сказала Пэнси.

– И все же, как будто бы это так… если бы только он был уверен в успехе.

– Если бы он был уверен? Тогда он не готов.

Изабелла подумала, что это очень тонкое наблюдение; она тоже поднялась и стояла несколько секунд, глядя в камин.

– Лорд Уорбертон оказывает вам большое внимание, – сказала она. – Вы, конечно, поняли, что я говорю о нем. – Против ожидания Изабелла вдруг почувствовала себя в положении человека, которому приходится оправдываться, и поэтому заговорила о лорде Уорбертоне куда более прямо, чем намеревалась.

– Он очень добр ко мне и очень мне нравится. Но, если вы имеете в виду, что он хочет сделать мне предложение, думаю, вы ошибаетесь.

– Возможно. Но вашего отца это чрезвычайно порадовало бы.

С милой умудренной улыбкой Пэнси покачала головой.

– Лорд Уорбертон не станет делать предложение, чтобы порадовать папу.

– Ваш отец хотел бы, чтобы вы его поощряли, – продолжала машинально Изабелла.

– Как я должна поощрять его?

– Не знаю. Спросите об этом вашего отца.

Пэнси несколько секунд молчала; она не переставала улыбаться – будто прониклась вдруг радужной уверенностью.

– Тут мне ничего не грозит! – объявила она наконец.

Пэнси говорила с такой убежденностью, ей так отрадно было в это верить, что Изабелла пришла в еще большее замешательство. Ей казалось, что ее уличили в нечестности, и мысль эта была ей невыносима. Чтобы укрепить пошатнувшееся самоуважение, она чуть было не сказала: угроза существует, сам лорд Уорбертон дал ей это понять. Но она удержалась и лишь весьма некстати, просто от крайней неловкости заметила, что он, безусловно, очень добрый и отзывчивый человек.

– Да, он очень добр ко мне, – ответила Пэнси. – Тем он мне и нравится.

– За чем же тогда дело стало?

– Я с самого начала чувствовала – он знает, что я не хочу – как вы это назвали? – не хочу поощрять его. Он знает, я не хочу выходить замуж, и хочет, чтобы я знала: раз так, он не станет меня понапрасну тревожить. В этом и состоит его доброта. Он как будто говорит: «Вы очень мне нравитесь, но, если вам не по душе, я никогда больше этого не повторю». Что может быть добрее и благороднее? – продолжала с еще большей убежденностью Пэнси. – Вот и все, что мы сказали друг другу. И он тоже меня не любит. Нет, нет, мне ничего не грозит.

Изабелла не могла надивиться глубокому пониманию, которое обнаружила вдруг эта смиренная девочка; устрашенная мудростью Пэнси, она начала сдавать позиции.

– Вы должны сказать это вашему отцу, – сказала она сдержанно.

– Думаю, мне не стоит этого делать, – без всякой сдержанности сказала Пэнси.

– Нехорошо, чтобы он тешил себя ложными надеждами.

– Наверное, нехорошо, но для меня лучше, чтобы он себя ими тешил. Пока он верит, что лорд Уорбертон подумывает о том, о чем говорите вы, папа никого другого не предложит, а это в моих интересах, – сказала просто и ясно Пэнси.

В этой ясности было что-то поистине ослепительное, и собеседница ее с облегчением вздохнула. Таким образом с нашей героини снимался тяжкий груз ответственности. Пэнси, как оказалось, сама в достаточной мере наделена светом разума, между тем как у Изабеллы все было сейчас так беспросветно, что она не могла уделить ей ни единого луча. И, однако, Изабеллой все еще владело чувство, что она должна стоять на стороне Озмонда, должна честно соблюдать в отношении его дочери принятые ею обязательства. Под влиянием этого чувства Изабелла, прежде чем уйти, высказала еще одно пожелание, после чего вправе была бы, положа руку на сердце, сказать: «Я сделала все, что могла».

– Ваш отец не сомневается, что вы по крайней мере выйдете замуж за аристократа.

– По-моему, мистер Розьер настоящий аристократ, – ответила с величайшей серьезностью Пэнси, стоя на пороге и придерживая рукой портьеру, пока Изабелла выходила из комнаты.

46

Лорд Уорбертон вот уже несколько дней не показывался в гостиной миссис Озмонд, и она не могла не обратить внимание на то, что муж ее, если и получил от него письмо, ни словом об этом не обмолвился. Обратила она внимание и на то, как томится Озмонд ожиданием и, хотя ему неприятно это обнаруживать, находит, что лорд Уорбертон испытывает его терпение. На четвертый день вечером Озмонд заговорил об исчезновении их знатного гостя.

– Куда пропал Уорбертон? Так сбегают от лавочника, который собирается предъявить счет.

– Не имею представления, – ответила Изабелла. – В последний раз я видела его в прошлую пятницу, на балу у немецкого посланника. Он сказал, что хочет написать вам.

– Никаких писем я от него не получал.

– Так я и поняла, иначе вы сказали бы мне.

– А он, видно, с чудачествами, – заметил многозначительно Озмонд и, поскольку Изабелла ничего ему не возразила, осведомился, неужели его светлости требуется пять дней, чтобы сочинить письмо.

– Он с таким трудом выражает свои мысли?

– Не знаю, – вынуждена была ответить Изабелла. – Я ни разу не получала от него писем.

– Ни разу? А у меня сложилось впечатление, что одно время вы состояли с ним в сердечной переписке.

Она ответила, что впечатление его ошибочно, и прекратила разговор. Назавтра, однако, муж ее, войдя под вечер к ней в гостиную, опять его возобновил.

– Когда лорд Уорбертон сообщил вам о намерении написать мне, что вы ему сказали?

На секунду она замялась.

– По-моему, я сказала ему, пусть только не забудет.

– Вам показалось, что такая опасность существует?

– Как вы сами говорите, он с чудачествами.

– Тем не менее он, очевидно, забыл, – сказал Озмонд. – Потрудитесь, пожалуйста, ему напомнить.

– Вам угодно, чтобы я написала ему? – спросила Изабелла.

– Ничего не имею против.

– Вы ждете от меня слишком многого.

– О да, я многого от вас жду.

– Боюсь, я должна буду вас разочаровать.

– Я уже не раз бывал разочарован сверх всякого ожидания.

– Мне ли этого не знать! Но подумайте о том, какое разочарование постигло меня. Если вы в самом деле так жаждете прибрать к рукам лорда Уорбертона, придется вам делать это собственными руками.

Последовало долгое молчание; наконец Озмонд сказал:

– Это будет нелегко, если учесть, что вы действуете против меня.

Изабелла внутренне сжалась; ее стала бить дрожь. Он умел так смотреть на нее из-под прикрытых век, будто, думая о ней, ее не видит; Изабелле чудилось в этом что-то очень злонамеренное. Словно он покорялся досадной необходимости думать о ней, но замечать ее присутствие не желал. Сейчас он преуспел в этом, как никогда.

– По-моему, вы обвиняете меня в какой-то страшной низости, – ответила она.

– Я обвиняю вас в том, что вы не заслуживаете доверия. Если он так и не доведет начатое до конца, то лишь потому, что его удержали вы. Не знаю, низость ли это; женщины обычно проделывают такого рода вещи не задумываясь. Я не сомневаюсь, что вы приписываете себе самые высокие побуждения.

– Я вам сказала, я сделаю все, что могу, – продолжала она.

– Да, чтобы выиграть время.

Как только он это произнес, ее вдруг пронзила мысль, что когда-то он казался ей прекрасным.

– До чего же вам, должно быть, хочется завладеть им!

Не успев еще договорить, она поняла весь подспудный смысл своих слов, хотя, начав фразу, еще сама его не понимала. Она как бы невольно сопоставила себя с Озмондом, напомнила о том, что было время, когда она держала это вожделенное сокровище в руках и сочла себя достаточно богатой, чтобы его обронить. На миг она возликовала, испытала какой-то безобразный восторг оттого, что удалось его ранить, ибо лицо его сразу же сказало Изабелле, что ее восклицание донеслось до него во всей своей полноте. Он не стал ее разубеждать, а только быстро сказал:

– Да, мне хочется этого чрезвычайно.

В эту минуту в комнату вошел слуга и доложил о приходе гостя, а следом за ним появился и лорд Уорбертон, который, увидев Озмонда, приостановился. Он быстро перевел взгляд с хозяина дома на хозяйку, будто не желал вторгаться в их разговор и даже отчасти понимал, как зловеще накалена обстановка. Потом он подошел к ним со своей английской приветливостью, с той мягкой застенчивостью, что служит как бы порукой благовоспитанности, и поставить в упрек ей можно лишь одно – трудность перехода к последующему общению. Озмонд был смущен, он не нашелся что сказать, но Изабелла, быстро овладев собой, воскликнула, что лорд Уорбертон легок на помине. После чего муж ее добавил, что они гадали, куда он пропал, и подумали, уж не уехал ли он, чего доброго.

– Нет, только еще собираюсь, – ответил тот, глядя с улыбкой на Озмонда. И он сообщил им, что его срочно призвали в Англию; придется ему выехать не позже, чем через день-два. – Я так огорчен, что бросаю здесь беднягу Тачита! – заявил он в заключение.

Собеседники его какое-то время молчали. Озмонд, откинувшись на спинку кресла, слушал; Изабелла не смотрела в его сторону, но она очень ясно представляла себе, какой у него при этом вид. Глаза ее были устремлены на лицо гостя, где им предоставлен был полный простор, поскольку его светлость прилагал все старания, чтобы не встретиться с ней взглядом. Но Изабелла ни минуты не сомневалась, что, если бы встреча эта произошла, взгляд его оказался бы достаточно красноречив.

– Захватили бы вы лучше беднягу Тачита с собой, – услышала она, как сказал несколько секунд спустя ее муж довольно непринужденным тоном.

– Ему лучше дождаться тепла, – ответил лорд Уорбертон. – Я не рекомендовал бы ему пускаться в путь сейчас.

Он посидел у них с четверть часа, беседуя с ними так, словно не предполагал их скоро увидеть, разве что они надумают приехать в Англию, – он очень бы им это советовал. И правда, почему бы им не приехать осенью в Англию? Какая счастливая мысль! Ему было бы так приятно принять их, пригласить к себе, они провели бы у него, ну, скажем, месяц. Озмонд, по его собственному признанию, был в Англии всего лишь раз; для человека с его умом, с его досугом это совершенно непростительно. Тем более что страна эта просто для него создана – он готов поручиться, что Озмонд будет чувствовать себя там превосходно. Тут лорд Уорбертон спросил у Изабеллы, помнит ли она, как славно ей там жилось, и не хочется ли ей повторить это удовольствие? Неужели ей не хочется снова увидеть Гарденкорт? Гарденкорт по-настоящему хорош. Тачит, конечно, не заботится о нем должным образом, но Гарденкорт такое место, что его даже и беспечностью не испортишь. Почему они до сих пор не навестили Тачита? Ведь он, безусловно, приглашал их к себе. Как! Не приглашал? Ну и невежа! И лорд Уорбертон пообещал, что хозяин Гарденкорта получит от него нагоняй. Это, разумеется, чистая случайность – Тачит счастлив был бы видеть их у себя. Если они месяц проведут у Тачита, а месяц у него и повидают всех, кто того заслуживает, быть может, они и не умрут от скуки. И мисс Озмонд это тоже развлечет, добавил лорд Уорбертон, она говорила ему, что никогда в Англии не была, и он заверил ее, что страну эту стоит посмотреть. Конечно, чтобы собрать дань восхищения, ей не надо ехать в Англию. Мисс Озмонд самой судьбой предназначено повсюду вызывать восторг – но там она будет, вне всякого сомнения, пользоваться огромным успехом, быть может, это все же покажется ей приманчивым? Он спросил, дома ли она и нельзя ли ему с ней попрощаться? В общем-то, он не охотник до прощаний – он всегда их избегал. Уезжая нынче из Англии, он не попрощался ни с одной живой душой. Он решил было уехать из Рима, не докучая миссис Озмонд прощальным визитом. Что может быть скучнее прощальных визитов? О чем собирался говорить, все вылетает из головы – вспоминаешь об этом уже час спустя. А с другой стороны, говоришь тьму вещей, которые говорить не следовало, говоришь только от сознания, что надо же что-то произносить. Сознание это сбивает с толку, от него просто теряешь голову. Оно и сейчас в нем присутствует, и вот к чему это привело. Если миссис Озмонд находит, что он говорит не то, что следует, пусть отнесет это за счет его волнения; расстаться с миссис Озмонд нелегко. Ему, право же, очень жаль, что он уезжает. Сначала он думал не приходить, а написать ей, но это он сделает во всех случаях; он напишет ей, чтобы сказать тьму вещей, которые, несомненно, придут ему в голову, как только он ступит за порог их дома. Нет, они должны серьезно подумать о том, чтобы приехать в Локли.

Если и была какая-то неловкость в обстоятельствах, сопутствующих его визиту и сообщению об отъезде, наружу это не вышло. Лорд Уорбертон, хоть и говорил о своем волнении, ничем иным его не обнаружил, и Изабелла убедилась, что коль скоро он решился на отступление, то произведет сей маневр самым доблестным образом. Ее это радовало; она настолько была к нему расположена, что желала ему успешно выйти из положения. Ничего иного и быть не могло, но объяснялось это не беззастенчивостью лорда Уорбертона, а вкоренившейся привычкой к успеху; и Изабелла прекрасно понимала, что муж ее бессилен здесь что-либо изменить. В Изабелле шла все это время сложная работа мысли. С одной стороны, она слушала гостя, подавала уместные реплики, читала все, сказанное им более или менее между строк, и думала о том, как бы он говорил, если бы застал ее одну. С другой – она очень ясно представляла себе, каково приходится Озмонду. Она чуть ли не жалела его: он обречен вынести всю боль утраты, а облегчить душу проклятиями не может. Он лелеял высокие мечты, и, когда сейчас они на глазах развеялись как дым, ему приходится сидеть сложа руки и улыбаться! Правда, нельзя сказать, что он утруждал себя слишком уж сияющей улыбкой – на обращенном к их гостю лице хотя и было отсутствующее выражение, но, в общем, лишь в той мере, в какой мог это позволить себе такой умный человек, как Озмонд. Ум его, собственно говоря, отчасти и состоял в способности выглядеть всегда совершенно неуязвимым. Так или иначе его вид вовсе не свидетельствовал о разочаровании: Озмонд имел обыкновение казаться тем незаинтересованнее, чем больше он был целеустремлен. А в данном случае он с самого начала нацелился на этот крупный приз, однако ни разу не допустил, чтобы его изысканное лицо зажглось пылом нетерпения. Он обращался со своим возможным зятем в точности так же, как и со всеми прочими, словно давая ему понять, что если и проявляет к нему интерес, то делает это ради его, а никак не ради собственного удовольствия, ибо какая может быть в ком-то корысть человеку и вообще и в частности столь взысканному судьбой, как Гилберт Озмонд? Нет, он ничем не выдаст сейчас, как из-за улетучившихся надежд на выигрыш его душит ярость, ни единым словом, ни единым жестом. В этом у Изабеллы не было сомнений, если только подобна. : уверенность могла принести ей хоть каплю удовлетворения. Как ни странно, но дело обстояло именно так. Ей хотелось, чтобы лорд Уорбертон казался победителем ее мужу и вместе с тем, чтобы муж ее казался лорду Уорбертону совершенно безупречным. По-своему Озмонд был великолепен: подобно их гостю, он тоже усвоил себе некую весьма полезную привычку. И пусть речь идет не о привычке к успеху, а о привычке к отказу от посягательств на него – в сущности, одна вполне стоит другой. Когда, откинувшись на спинку кресла, он рассеянно слушал дружеские предложения и сдержанные объяснения их гостя, точно они, как и следовало ожидать, обращены были главным образом к его жене, он мог по крайней мере утешаться (поскольку другого выбора у него не было) тем, что самому ему удалось остаться в стороне и что написанное на его лице безразличие имеет еще дополнительную прелесть оправданности. У него все основания сидеть сейчас с таким видом, будто расшаркивания явившегося распрощаться гостя никак не связаны с течением его собственных мыслей, а это уже немало. Гость справился со своей ролью прекрасно, но игра Озмонда по самой сути своей отличалась большей законченностью. Положение лорда Уорбертона в конце концов весьма просто – что, собственно говоря, мешает ему уехать из Рима? Да, он был в известном смысле благорасположен, но расположение его зашло не слишком далеко и не принесло плодов; он не брал на себя никаких обязательств, и честь его незапятнана. Озмонд, судя по его лицу, без особого интереса выслушал приглашение лорда Уорбертона приехать к нему в гости и намек на выгоды этого визита для Пэнси, которой гость их предрекал успех. Пробормотав что-то в знак признательности, Озмонд предоставил Изабелле объяснять, что вопрос этот требует серьезного обсуждения. Но, говоря это, она очень ясно представляла себе, какая открылась вдруг перед мысленным взором ее мужа перспектива с маленькой фигуркой Пэнси на переднем плане.

Хотя лорд Уорбертон выразил желание попрощаться с Пэнси, ни Изабелла, ни Озмонд не спешили за ней послать. Гость их вел себя, как человек, пришедший с коротким визитом; присев на низенький стул, он не выпускал из рук шляпы, точно собирался через минуту уйти. Тем не менее он все сидел и сидел, и Изабелла недоумевала, чего он дожидается. Едва ли он надеется увидеть Пэнси; скорей он предпочел бы, казалось ей, так с Пэнси и не увидеться. Ну конечно же, это ее, Изабеллу, он хочет увидеть наедине – ему надо что-то ей сказать. Но она вовсе не жаждала это услышать, она боялась, что он пожелает объясниться, а она прекрасно обойдется без объяснений. Но вот Озмонд поднялся, как и приличествует воспитанному человеку, которому пришло вдруг в голову, что столь упорствующий гость желает, вероятно, сказать на прощание несколько слов дамам.

– Мне нужно успеть до обеда написать письмо, – сказал он, – прошу меня извинить. Я посмотрю, что делает моя дочь, и, если она не занята, передам ей, что вы здесь. Разумеется, когда бы вы ни приехали в Рим, милости просим; миссис Озмонд поговорит с вами о поездке в Англию, такие вещи решает она.

Кивок, которым вместо рукопожатия он заключил свою немногословную речь, пожалуй, был несколько суховатой формой прощального приветствия, но, в общем, это все, что при данных обстоятельствах требовалось. Изабелла подумала, что после его ухода у лорда Уорбертона не будет оснований задать более чем неприятный вопрос: «Ваш муж очень сердится?». Но если бы он все же обратился к ней с этим вопросом, она ответила бы: «Вам беспокоиться нечего. Он не вас ненавидит, а меня».

Только когда они остались вдвоем, ее старый друг обнаружил признаки неловкости: пересел на другой стул, повертел в руках две-три попавшиеся на глаза безделушки.

– Надеюсь, он пришлет мисс Озмонд, – заметил он, помолчав. – Мне очень хотелось бы ее увидеть.

– Я рада, что это в последний раз, – сказала Изабелла.

– Я тоже. Она ко мне равнодушна.

– Да, она к вам равнодушна.

– И неудивительно, – сказал он и тут же со всей непоследовательностью добавил: – Так вы приедете в Англию?

– Думаю, не стоит.

– Но за вами остался визит. Разве вы не помните, что пообещали мне когда-то приехать в Локли и так и не приехали?

– С тех пор все изменилось, – сказала Изабелла.

– Ну, разумеется, не к худшему же, если говорить о нас с вами. Увидеть вас в моем доме было бы… – на миг он замялся, – очень приятно.

Она напрасно боялась объяснений, потому что этим все и ограничилось. Они поговорили немного о Ральфе, и тут появилась успевшая уже переодеться к обеду Пэнси; щеки ее пылали. Она протянула лорду Уорбертону руку и стояла, глядя ему в лицо с застывшей улыбкой, предвещавшей – что было хорошо известно Изабелле и чего совсем не подозревал лорд Уорбертон – незамедлительный поток слез.

– Я уезжаю, – сказал он. – И хотел с вами проститься

– Прощайте, лорд Уорбертон. – Голос Пэнси заметно дрожал.

– И еще я хотел сказать, что желаю вам счастья.

– Спасибо, лорд Уорбертон, – ответила Пэнси.

Секунду он помедлил, бросив взгляд на Изабеллу.

– Вы должны быть очень счастливы, у вас есть ангел хранитель.

– Я не сомневаюсь, что буду счастлива, – сказала Пэнси тоном, каким говорят, когда в-нереди все безоблачно.

– Такая уверенность уже сама по себе залог успеха. Но если когда-нибудь она вам вдруг изменит, то помните… помните… – собеседник Пэнси запнулся. – Думайте обо мне иногда – ладно? – сказал он со смущенным смехом. Потом, молча пожав Изабелле руку, ушел.

Изабелла предполагала, что, как только гость их скроется за дверью, у ее падчерицы хлынут слезы из глаз, но Пэнси, как оказалось, готовила ей совсем другое.

– Вы и вправду мой ангел хранитель! – воскликнула она очень нежно.

Изабелла покачала головой.

– Я совсем не ангел, – сказала она. – Если хотите, я просто ваш добрый друг.

– Тогда очень добрый друг… Вы упросили папу обращаться со мной помягче.

– Я ни о чем не просила вашего отца, – сказала с недоумением Изабелла.

– Он только что велел мне идти в гостиную и ласково меня поцеловал.

– Нет, – сказала Изабелла, – это он решил сам.

Она в миг поняла, что за этим решением кроется; в нем весь Озмонд, и ведь до конца еще далеко, ей многое предстоит увидеть. Даже с Пэнси он держится так, чтобы его ни в чем нельзя было упрекнуть. В этот день они были приглашены на обед, после обеда снова отправились в гости, так что до позднего вечера Изабелла ни разу не оставалась с ним с глазу на глаз. Когда Пэнси поцеловала его перед тем, как идти спать, объятья, в которые он ее заключил, были как никогда любвеобильны, и Изабелла подумала, уж не хочет ли он дать ей понять, что дочь его пала жертвой коварства мачехи. Так или иначе он как бы выразил ими то, чего продолжал ожидать от своей жены. Она собралась было уйти следом за Пэнси, но он попросил ее остаться, заявив, что ему надо с ней поговорить. Озмонд несколько раз прошелся по комнате, а она тем временем стояла, не снимая накидки, и ждала.

– Я не понимаю, что вы намерены делать, – сказал он вскоре. – И хотел бы это знать, чтобы знать, как мне себя вести.

– Сейчас я намерена лечь спать. Я очень устала.

– Садитесь и отдохните, я задержу вас недолго. Нет, не там, устраивайтесь удобнее. – И он сгреб раскиданные по огромному дивану в живописном беспорядке подушечки и уютно их расположил. Но она не воспользовалась его предложением, а опустилась на ближайший стул. Камин погас, в комнате горело всего несколько свечей. Изабелла запахнула плотнее накидку, ей было смертельно холодно. – Думаю, вы пытаетесь меня унизить, – продолжал Озмонд. – В высшей степени вздорная затея.

– Я совершенно не представляю себе, что вы имеете в виду.

– Вы вели сложную игру, и вам это прекрасно удалось.

– Что же мне удалось?

– Правда, это еще не конец; мы его увидим снова. – Он остановился перед Изабеллой, держа руки в карманах, глядя на нее в задумчивости так, как он умел, – словно желая показать, что если она и занимает его мысли, то не сама по себе, а всего лишь как затесавшееся в них досадное обстоятельство.

– Если вы имеете в виду, что лорд Уорбертон должен по какой-то причине вернуться, вы ошибаетесь; он ничего не должен.

– Как раз на это я и ропщу. Но говоря «он вернется», я не имел в виду, что он сделает это из чувства долга.

– Что же еще может его побудить? Думаю, он исчерпал Рим вполне.

– Какое плоское суждение! Рим неисчерпаем. – Озмонд снова принялся ходить по комнате. – Но что касается этого, – добавил он, – время терпит. А ему пришла недурная мысль, что нам следует побывать в Англии. Если бы я не боялся встретить там вашего кузена, я попробовал бы вас к этому склонить.

– Очень может быть, что вы его там не встретите, – сказала Изабелла.

– Хотелось бы увериться в этом. Впрочем, я и уверюсь, насколько возможно. И вместе с тем мне хочется увидеть его дом, вы так мне его в свое время расписали; как он называется – как будто Гарденкорт? Там должно быть прелестно. И потом, знаете, я чту память вашего дядюшки, вы очень меня к нему расположили. Я хотел бы посетить те места, где он жил и умер. Но это, разумеется, не главное. Ваш друг прав, Пэнси должна увидеть Англию.

– Не сомневаюсь, ей там понравится, – сказала Изабелла.

– Ну, до этого много еще воды утечет, до будущей осени далеко, – продолжал Озмонд. – А между тем есть вещи, более близко нас касающиеся. Скажите, я что, кажусь вам таким уж гордецом? – спросил он вдруг.

– Вы кажетесь мне очень странным.

– Вы меня не понимаете.

– Нет, даже когда вы пытаетесь меня оскорбить.

– Я не пытаюсь вас оскорбить. На это я не способен. Я просто говорю о кое-каких фактах, и если упоминание о них вас задевает, это уж не моя вина. Вы ведь не станете отрицать, что все было в ваших руках.

– Вы решили вернуться к лорду Уорбертону? – спросила Изабелла. – Я устала от звука его имени.

– Вам придется снова услышать его, прежде чем мы с этим покончим.

Она сказала, что он ее оскорбляет, но внезапно это перестало ее мучить. Он падал все ниже и ниже; от столь головокружительного падения ей чуть было не стало дурно, вот и вся мука. Он был слишком странным, слишком чуждым, он больше уже ее не задевал. Тем не менее способность Озмонда видеть все в отвратительном свете была так беспримерна, что Изабелле стало даже интересно, каким образом удастся ему быть правым в своих глазах.