1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
    
Но он уже дальше пошел, ругаясь на чем свет стоит.
    
Я вылез — вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотались, бились о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол — вся серебряная, вся шевелилась. Я все это видел с минуту, потом повалил заряд, только чья-нибудь зюйдвестка мелькала, или локоть, или спина.
    
Я пробрался к дрифтеру — он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел — кроме снега и черной волны. У него самого все лицо залепило, на каске налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:
    
— …мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало…
    
— Дриф, ты чего?
    
Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:
    
— Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. Пусть чего хотят делают.
    
Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.
    
— Закрой люковину, еще кто провалится…
    
Ощупью я до нее добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня не отодвинули — дальше, на подтряску.
    
Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:
    
— Трюма не открывать. Оставить рыбу на борту.
    
Загородили ее рыбоделом, бочками с солью и так оставили — авось не смоет. Гурьбой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.
    
— Все, бичи, — сказал Шурка, — последний день живу…
    
Слышно было, как шел к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:
    
— Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!
    
Васька Буров лежал-лежал и засмеялся.
    
— Ты чего там? — спросил Шурка.
    
— Есть дураки. Не перевелись еще. Сейчас опять позовут, и что — не выйдем?
    
— Ну да, позовут!
    
— А вы кухтыли видали?
    
— И что — кухтыли? — Шурка свесился через бортик. — Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.
    
— Чего тут не понимать. Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит — вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.
    
— Ну, ладно, по четыреста. А как ее выберешь, когда и трюма не открыть?
    
Васька вздохнул:
    
— Вот и я говорю — не перевелись. Разве им, на «голубятнике», рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь еще сети потерять — его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок — он деньги стоит. Это слезки наши ничего не стоют.
    
Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришел — кандей Вася.
    
— Ребятки, обедать.
    
Мы ему обрадовались, как родному.
    
— Вась, ты чо ж по палубе бежал? Не мог по трансляции объявить?
    
— У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.
    
А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить "как следует".
    
— Жалко вас, ребятки. До ночи не расхлебаете.
    
Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось — нам посочувствовать.
    
В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки — как кирпичом натерты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешкой:
    
— Что нерадостные? Такую рыбу берем!
    
— Где ж мы ее берем? — спросил Васька Буров. — Мы ее только щупаем да назад отдаем.
    
Жора пожал плечами. Его вахта еще не наступила, рано голове болеть.
    
— Позовешь выбирать? — спросил Шурка.
    
— А что думаете — пожалею? — Жора вдруг поглядел на меня. — Это вот кого благодарите.
    
Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду — как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придется рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришел, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.
    
Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подает и «деду». Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.
    
— Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?
    
Вася пошел за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.
    
— Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!
    
Шурка сказал, не подняв головы:
    
— Это она в каюте слабая.
    
— Намек — поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой — и выйду. Тогда что?
    
Шурка удивился.
    
— Ничего. Выйдете, и все тут.
    
Пришел «дед». Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.
    
— Как думаешь, Сергей Андреич, — спросил Граков, — поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясем, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодежи руки опускаются перед таким уловом.
    
"Дед" молча принял тарелку, стал есть.
    
— Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?
    
"Дед" будто не слышал его. Нам даже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков все улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам — лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.
    
— Бука он у вас немножко, «дед» ваш. Все мы помалу в тираж выходим. Так не замечаешь, а посмотришь вот на такие молодые рыла, на такую нахальную молодость — грустно, признаться… Да. Но вы такими не будете, каким он был. Ах, какой лихой!.. Ты ведь с лопатки начинал, кочегаром, не так, Сергей Андреич?.. С кочегаров, я помню. Так вот, однажды колосники засорились, а топка-то еще горячая, но полез, представьте, полез там штыковочкой[54] шуровать, только рогожкой мокрой прикрылся. И никто не приказывал, сам. Говорят, подметки там у тебя на штиблетах трещали, а?.. Скажете: глупо, зачем в пекло лезть, неужели нельзя лишний час подождать, пока остынет? Да вот нельзя было. Вся страна такое переживала, что лишнюю минуту дорого казалось потерять. Вы-то, пожалуй, этого не поймете. Да и нам самим иной раз не верится — неужели такое было?.. А — было! Вот так, молодежь. А вы — чуть закачало: "Ах, штормяга!.. Лучше переждем, перекурим это дело…"
    
"Дед" лишь раз на него взглянул — быстро, из-под бровей, тусклыми какими-то глазами, — но что-то в них все же затеплилось как будто. Точно бы они там оба чем-то повязаны были, в свои молодые, чего и вправду нам не понять.
    
Ввалился «мотыль» Юрочка — в одних штанах, в шлепанцах, с платком замасленным на шее. Граков к нему повернулся — с добрым таким, мечтательным лицом — и только руками развел и засмеялся: уж такая это была нахальная молодость, рыло такое смурное, взгляд котиный.
    
— Вот, поговори с таким… энтузиастом. Про юность мятежную. Поймет он что-нибудь? Когда в таком виде в салон считает возможным явиться. Ох, распустил вас Сергей Андреич…
    
— А чо, с вахты, — Юрочка побурел весь, заморгал.
    
"Дед" ему сказал угрюмо:
    
— Масла не добавляй больше. Я замерял перед пуском, там на ладонь лишку.
    
Юрочка вытянулся — с такой готовностью:
    
— Щас отольем немедленно.
    
— На работающем двигателе не отливают. Масло — в работе. Сегодня, я думаю, дрейфовать придется, тогда уж остановим.
    
— А может, и не придется дрейфовать? — Граков уже не «деда» спрашивал, а всех нас. — Выберем и снова — на поиск?
    
"Дед" отставил тарелку, выпил единым духом компот и пошел. Граков ему глядел вслед — то ли с печалью, то вроде бы жалостно.
    
— Как все ж Бабилов-то сдал. Слышит, наверно, плохо. Ну, и мнение, конечно, трудно переменить, раз оно сложилось. — Опять он к нам повернулся с улыбкой. — Так как, моряки? Выйдем или перекурим это дело?
    
— Я — как прикажут, — сказал Шурка.
    
— Все ты мне: "Как прикажут"! А сам? Мы вставали по одному и вылезали через его колени. Встать да пропустить нас — это он не догадался.
    
— Так ты меня жди на палубе, — сказал он Шурке. — Ты меня там увидишь, матрос.
    
Мы его увидели на палубе. С «маркони» он вышел, с механиками, со старпомом, только доспехи ему подобрали новые, ненадеванные. Предложили на выбор — гребок или сачок: не сети же начальству трясти. Он взял сачок. Сдуру как будто — на гребок нет-нет да обопрешься в качку, а сачком надо без задержки вкалывать, по пуду забирать в один замах, тут в два счета сдохнешь. Да он-то не затем вышел, чтобы сдыхать, — так размахался, что мы только очи вылупили. И еще покрикивать успевал, хоть и с хрипом:
    
— Веселей, молодежь, веселей! Неужто старичков по-перед себя пустим? И-эх, молоде-ожь!..
    
Уже ему чешуя налипла на брови и всего залепило снегом, уже кто вышел с ним — понемногу сдохли, только чуть для виду гребками ворочали, — а у него замах такой же и оставался широченный, как будто он вилами сено копнил, и никакая же одышка его не брала. Честное слово, даже нам это передалось, хоть мы и с утра были на палубе. Васька Буров и то сказал с восхищением:
    
— Вона, как мясо-то размотал! Первый раз такого бзикованного вижу.
    
Потом не стало его видно, Гракова, заряд повалил стеной, и хрипенья его за волной не слышно. И Жора-штурман скомандовал:
    
— Обрезайсь!
    
Но это еще не конец был, еще мы два раза выходили и пробовали выбирать. И он исправно с нами выходил и все нам доказывал, что погода слабая и что он бы за нас, нынешних, за сто двоих бы не отдал — тех, прежних. И мы себе знай трясли, вязли в рыбе, мокрые, мерзлые до костей, и все понапрасну — все равно ее смывало в шпигаты, не успевали ее отгребать у нас из-под ног, а подбора то и дело застревала в барабане и рвала сети — одну за другой.
    
— Утиль производим, ребята, — сказал нам дрифтер. Он держал в руках сетку: сплошные дыры, не залатать. Вытащил ее из порядка, и надел себе на плечи, как рясу. — Сейчас вот так вот к кепу пойду, покажу ему, чего мы спасаем.
    
Когда вернулся, на нем лица не было, из глотки только хриплый лай слышался:
    
— Кончился я, ребята.
    
— Да кеп-то, кеп чо говорит?
    
— Обрезайсь! Крепи все предметы по-штормовому. Больше десяти обещают.
    
Крепили в темноте уже, при прожекторах. Пальцы не гнулись от холода, а узел ведь голой рукой вяжешь, в варежках это не получается, когда они сами колом стоят. Да и не греют они, брезентовые, лучший способ — пальцы во рту подержать. А мне еще пришлось стояночный трос волочить да скреплять с вожаком. Когда добрались до коек, уже и согреться не могли, хоть навалили сверху все, что было.
    
Пришли кандей Вася с «юношей», притащили чайник ведерный, поили нас, лежачих, из двух кружек. И мы понемножку начали оживать. Наверное, лучше этого нет на свете — когда горячее льется в тебя после снега, после ветра и стужи, и понемногу ты отходишь, уже руки и ноги — твои, все тело к тебе возвращается из далекого далека, уже говорить можешь и улыбаться, уже подумываешь — не встать ли, не сползать ли куда? Ну, хоть в салон, фильмы покрутить…
    
Первый Шурка вспомнил:
    
— А что у нас там за картину «маркони» притащил?
    
— Спи давай, — сказал Митрохин. — Какое теперь кино? Теперь бы сон хороший увидеть.
    
Васька Буров пообещал:
    
— Я тебе и сказку расскажу. Только не шебаршись.
    
— Про чего?
    
— Как король жил. В древнее время. И было у него два верных бича.
    
— Это как они царевну сватали? — Шурка полез из койки. — Травил уже.
    
— И вовсе не про то. А как они рыбу-кит поймали и живого ко дворцу доставили.
    
— Быть этого не может. У меня их братан в Индийском каждый день по штуке ловит. Дак он, как вытащишь, тут же от своего веса гибнет. Айда в картину, бичи!
    
Шурка уже портянки наматывал на столе. Двужильные мы, что ли? Ведь только что помирали!
    
Из соседнего кубрика тоже пошли, представьте. На палубе ужас что делалось — выглянуть страшно. Но побежали, нырнули в снег и ветер…
    
А я — задержался. Про Фомку вспомнил — что надо ему на ночь еды оставить. Не знаю, едят они по ночам или нет, но ведь в трюме сидит, для него там все сутки — ночь. Рыбу всю смыло, но я в шпигатах нашарил ему пару селедин. Потом отдраил люковину, откатил ее. В трюме черно было, глупыша я не увидел.
    
— Фомка! Рыбки хочешь?
    
Я хотел кинуть ему, да побоялся — еще по больному крылу попаду, лучше слазить.
    
И я сел на комингс, опустил ноги в люк. А рыбу переложил под мышку и прижал локтем. Волна меня ударила в спину и прокатилась дальше, вторая ударила, а я все не мог нащупать ногой скобу. Тогда я решил спрыгнуть. Оно, высоко, конечно, но я-то помнил — там все-таки бухта вожака уложена, ноги не отобьешь, лишь бы на лету за скобу не задеть. Я лег животом на палубу и сполз пониже, пока не протиснулись локти, потом оттолкнулся и полетел.
    
Я ни за что не задел и не стукнулся, не отбил ног. Потому что упал — в воду.
   
   
    
     
2
    
    
Я рванулся и заорал с испугу, но тут же сообразил, что всего-то мне по пояс. Ну, может, чуть выше, дальше-то шла куртка, я же в ней пошел. Но сердце чуть не выпрыгнуло. Я и про люковину забыл — что надо ее задраить сперва, а сразу полез искать, откуда просачивается.
    
Одна переборка была — с грузовым трюмом, легкая, дощатая, сквозь нее и просачивалось. Я полез по скобам, ухватился за верхнюю доску и подтянулся. А протиснуться не смог, пришлось две доски вынимать из пазов.
    
Дальше шли бочки. Они утряслись уже, и я полез прямо по ним по-пластунски. Темень была хоть глаз выколи, и бочки подо мной разъезжались, я больше всего боялся, что руку зажмет или ногу. А бояться-то надо было другого — если в трюм хорошо натекло, то ведь они всплывут, пустые, и так меня прижмут, что я и вздохнуть не смогу. Но этого я как-то не сообразил, иначе б, конечно, не полез.
    
Наконец я добрался-таки до борта, то есть просто башкой в него стукнулся. Примерно я знал, где может быть шов, я как раз полтрюма прополз. Раздвинул две бочки, лег между ними, пошарил рукою внизу — руку обожгло струей. Так и есть, шов разъехался, не знаю — повыше или пониже ватерлинии. Но уж какая тут, к чертям, ватерлиния, когда пароход переваливает с борта на борт и при каждом крене вливается чистых три ведра в трюм.
    
Те две бочки, между которых я лежал, я понемногу оттиснул назад, сполз пониже. Вода просачивалась с шипением, с хлюпом, и мне жутко сделалось: влезть-то я влез, а как теперь выберусь? Бочки мои опять сошлись и наползли на меня. Ну, это вообще-то можно было и предвидеть, но я же сначала делаю, а потом думаю.
    
И зачем я, собственно, сюда лез? Ну, нашел я эту дыру, а чем ее заткнешь? Хотя бы подушек натащил из кубрика. Я еще пониже опустился и прижался к щели спиной, а ногою нашарил пиллерс и уперся. Хлюпать как будто перестало, но холодило здорово сквозь куртку. А про штаны и говорить нечего. Но все-таки я неплохо устроился, жить можно, и вливалось по полведра, не больше.
    
Только я успел это подумать, как меня бочкой шарахнуло по лбу. Хорошо еще — донышком, не ребром, но гул пошел будь здоров. Вот это дело, думаю. Так и менингит можно заработать, психом на всю жизнь заделаться.
    
Я уже локти выставил, пускай по ним бьет, рукава все же на меху. А бочки — только и ждали. Тут же мне руки зажали, не вытащить. И пока одни держат, другие — лупят.
    
В общем, я хорошо вляпался. И что же, так я и буду всю картину сидеть? Жди, покуда хватятся. Ну, хватятся-то скоро, на судне, если человека в шторм полчаса не видно, его уже ищут. По трансляции вызывают, в гальюны стучатся. Но ведь подумают — меня за борт смыло, станут прожекторами нашаривать. Это на час история, а потом, конечно, в скорбь ударятся, по поводу безвременной моей кончины. Кто ж догадается, что я под палубой сижу, с бочками сражаюсь?
    
Вдруг слышу: пробежал кто-то — по брезенту, по трюмному. Как будто по голове моей пробацали. Мимо люка пробежал — и не заметил, что он отдраен, вот олух! — скатился в кубрик. За ним еще один. А первый уже вернулся и говорит ему — как раз над люком:
    
— Ни в кубрике, ни в гальюне.
    
— Где ж еще? За бортом?
    
А я вам что говорил? Сперва в гальюне поискали, теперь — за бортом.
    
Позвали унылыми голосами:
    
— Сень, ты где прячешься? Сеня, мать твою, отзовись!..
    
Я и хотел отозваться, но тут проклятая бочка меня снова шарахнула по лбу. А эти двое куда-то ушли, не слышно их, только ветер поет и волна заливает вожаковый трюм.
    
Но вот опять чьи-то шаги над головой, медленные, грузные, и вдруг звон — споткнулся обо что-то.
    
— Кто люковину оставил? По голосу — «дед».
    
— Какую?
    
— Такую, от вожакового… Судить вас мало!
    
— Да она задраена была.
    
— Я, значит, отдраил?
    
Поволокли люковину. Вот те раз, думаю, только я и ждал, когда вы меня закупорите. Я заорал, что было силы:
    
— Эй, на палубе! Здесь я, живой!
    
"Дед" наклонился над люком.
    
— В трюме! Кто там есть?
    
— Я!
    
— Кто «я»?
    
— Да я же, «дед»!
    
— Ты чего там делаешь? Вылазь.
    
— Не могу, бочками задавило.
    
— Черти тебя туда занесли?
    
"Дед" полез в трюм, сапоги его застучали по скобам.
    
— "Дед", не лезь дальше!
    
Но он уже плюхнулся в воду. Выругался, полез ко мне, стал раздвигать бочки.
    
— Сильно льет, Алексеич?
    
— Сейчас помалу. Я спиной держу.
    
— Так, — сказал «дед». — Затычку изображаешь? Ну, потерпи, милый. Да поберегись — шов дышит, может тебя защемить.
    
— Ага, спасибо.
    
"Дед" вылез, закрыл люковину. Опять мне стало страшно. Но там уже какая-то беготня пошла. Пробили водяную тревогу — протяжными гудками и колоколом. Вся палуба загремела от беготни. А я уж совсем закоченел, уже под куртку просочилось до плеч, и локти сплошь избило.
    
Кто-то опять люковину отдраил:
    
— Сень, жив там?
    
Шурка Чмырев.
    
— Жив. Но бедствую.
    
— Хреново, значит, тебе живется? Курить небось охота?
    
Вот, самый верный вопрос задал человек. А я и не знал, отчего мне так хреново.
    
— Сейчас покуришь. Смена тебе идет.
    
Шурка спрыгнул в воду и охнул. За ним еще кто-то. Вытащили несколько бочек из переборки, пошвыряли в воду. Кто-то начал ко мне протискиваться.
    
— Сень, ты там особенно не расстраивайся, ладно? Все починим, все наладим… — это Серега Фирстов. — Э, ты там не молчи. Нам твой голос очень необходим, Сеня.
    
— Ладно, ползи давай. У меня уже язык к зубам примерз. А он все полз да полз и расспрашивал:
    
— И чего это ты сюда забрался? Удивляюсь я, как ты только такие места находишь?
    
Сто лет он ко мне полз. Но, правда, ему тоже нелегко приходилось. Он языком-то молол, а сам бочки из-под себя выбирал и подавал назад Шурке.
    
Дополз наконец, ткнулся мне головой в зубы.
    
— Извини, Сень. Как твое мнение, полчаса выдержу?
    
— Я час сидел, не умер.
    
— Какой час? Полбобины только успели прокрутить. Еще одно столетие он бочки раздвигал. Потом закурить решил, сделал пару затяжек и сунул мне в рот.
    
— Давай отвались.
    
Борт поднялся, и вода схлынула, и я тогда отодвинулся от дыры. Серега упал на нее спиной. Потом борт пошел вниз.
    
— Ой, — говорит он, — холодно!
    
— А ты думал.
    
— Рокан прожигает. Ну, Сень, ты озверел! Придумал чего — дыры задницей затыкать. Это же нам никаких задниц не хватит, придется из-за границы выписывать. Ты б мне подстелил чего-нибудь…
    
— Что я тебе подстелю?
    
— А в чем ты сидел? — Он протянул руку и нашарил куртку. — Во, курта своего подстели…
    
Тут-то я и призадумался.
    
Мне не куртки было жалко, с ней-то чего могло случиться. Но в ней еще письма были, от Лили. И последнее и те, что она мне в прошлые рейсы присылала. Письма она любила писать, это просто редкость в наше время, и большие, подробные. Я их каждое раз по двадцать читал, все протер на сгибах. И даже сейчас я их помню, когда от них ничего не осталось. Вот, например, такое место: "Ты гораздо больше предполагаешь во мне, чем есть на самом деле. Я обыкновенная, душой давно очерствевшая, пошлая, с одной мечтой как-нибудь сносно выйти замуж, нарожать детей и успокоиться. Почему я тебе кажусь загадкой — это так просто объясняется!.. Мы все — дети тревоги, что-то в нас все время мечется, стонет, меняется. Но больше всего нам хочется успокоиться, на чем-то остановиться душой, и мы не знаем, что, как только мы этого достигнем, прибьемся к какому-то берегу, нас уже не будет, а будут довольно-таки твердолобые обыватели. Ты — совсем другое…" Ну, и дальше — про то, что она во мне увидела, чем я ее поразил в первую нашу встречу. Может, на самом деле ничего этого и не было во мне, я во всяком случае не замечал, но читать интересно было, никто до нее со мной так не говорил. И может быть, никто никогда так не напишет мне. И даже когда почувствовалось, что расходимся в общем и целом, — там, на "Федоре", — я все же решил эти письма сохранить. Где ж было знать, что теперь придется их в кулаке переть через залитый трюм. А не вынуть их, оставить в куртке… Не в том дело, что Серега мог их там нащупать, а просто — суеверие, понимаете? Как будто что-то случилось бы с ними, вот я такой толчок почувствовал в душе.
    
— Чего ты? — спросил Серега. — Куртку жалеешь? Не жалей. Мы, может, вообще отсюда не выберемся.
    
— Брось, не паникуй.
    
— Да я-то чувствую.
    
Я снял куртку, сложил ее внутрь подкладкой. Серега отодвинулся, и мы ее затолкали в шов.
    
— Теперь порядок. Иди грейся, Шурку через полчасика пришли.
    
Я выполз и тут вспомнил про Фомку. Нельзя птицу в мокром трюме оставлять, мало ли что дальше будет.
    
Фомка сидел тихо в гнездышке, совсем сухой, но в руки сразу пошел, как я только позвал его: "Фомка, Фомка". И пока я лез по скобам, он весь распластался у меня на ладони, свесил больное крыло. Я хотел его в кубрик отнести, но вдруг он спрыгнул и побежал от меня, вскочил на планшир. Сидел на нем нахохленный, отставив крыло.
    
— Ну что, Фомка, — сказал я ему, — иди, штормуйся, как можешь.
    
Волна накатила, захлестнула планшир, а когда схлынула — Фомки уже не было. Я испугался, пробрался к фальшборту. Фомка лежал на крутой волне, сложив крылышки, клювом и грудкой к ветру — как настоящий моряк. Все-таки он выбрал штормящее море, а не трюм, где ему и сытно было, и тепло. Плохи, должно быть, наши дела, я подумал. Потом заряд налетел, и больше я Фомки не видел.
    
Под кухтыльником кто-то отвязывал помпу, тащили шланги. Я в гальюне напялил чей-то рокан, выскочил им помогать. Шурка тут был. Васька Буров и Алик.
    
— А где ж другие?
    
— Где надо, — сказал Шурка. — В кубрике у механиков натекло. По колено, шмотки плавают. Во до чего картины доводят. Еще не дай Бог в машину просочится.
    
— Не дай Бог, — сказал я.
    
— А чего особенного? Вполне могло и в машину.
    
— Погибаем, но не сдаемся, — сказал Алик.
    
Васька Буров на него заорал.
    
— Плюнь три раза, салага. Плюнь сейчас же!
    
Алик плюнул.
    
— Не соображаешь, так помалкивай.
    
Потащили помпу к вожаковому трюму. Под ногами елозили доски, рыбодел, каталась пустая бочка. Мы спотыкались, падали и снова тащили. Потом опустили шланг и стали качать прямо на палубу — двое на одном плече, двое на другом.
    
Васька покачал, покачал и спросил:
    
— Бичи, а бочки-то со шкантами?[55]
    
— Это к чему ты? — спросил Шурка.
    
— Дак если они заткнутые, они и держать будут, воду не пустят.
    
Мы бросили качать.
    
— Это у бондаря надо спросить, — сказал Шурка. — А где он, бондарь? У механиков там выкачивает. Хрен знает. Которые со шкантами, а которые и без шкантов.
    
— Они же все равно немоченые, — сказал Алик. И верно, немоченая бочка, хоть и заткнута, все равно пропускает.
    
— Немоченые, дак теперь намочились, — сказал Васька. — Зря качаем.
    
Шурка подумал и вдруг заорал на него:
    
— А ну тя в болото, сачок! Я лично тонуть не собираюсь. — И сам закачал как бешеный. В это время из рубки крикнули:
    
— Помпу — к машине!
    
До нас это как-то не сразу дошло.
    
— А трюма?
    
— Сказано вам — к машине!
    
— Дождались, — сказал Васька. — Доехали. А все ты, салага, накаркал: "Погибаем, погибаем"…
    
Шурка уже тащил помпу от люка. Я выбрал шланг, крикнул туда, в темень:
    
— Серега, жив там?
    
Ответа никакого. Я испугался до смерти — захлебнулся он там? Или бочками задавило?
    
— Серега, гад полосатый!
    
— Ау! — как из могилы донеслось. — Скоро вы там?
    
У меня от сердца отлегло.
    
— Какой "скоро"! — сказал я ему радостно. — Только начинается.
    
— Мне сидеть?
    
— Вылазь.
    
— Пластырь не будете заводить?
    
— Вылазь, в машине вода. Он загромыхал там бочками.
    
— Зачем же мы с тобой сидели, Сеня?
    
— Выберешься один?
    
— Да выберусь… Но сидели, спрашивается, зачем?
    
— Ладно тебе… Люковину задраишь?
    
— Да уж задраю. Но учти, Сеня, так ты мне и не ответил…
    
Я побежал помогать с помпой. Мы ее протащили в узкости, между фальшбортом и рубкой, отдраили дверь в коридор. Комингс тут — чуть не до колена, и пока мы эту дуру перетаскивали, все руки себе пооборвали. Но сразу же и забыли про них.
    
Из шахтной двери пар валил, а сквозь пар мы увидели воду — черную, в мазутных разводах. Пайолы кое-где всплыли и носились с волной. Именно с волной — целое море разливанное бушевало в шахте: то кидалось на переборку, а то накатывало на фундамент, и из-под машины пыхало паром. Даже дико было, что она еще работает, стучит.
    
Выходной шланг вывели за дверь, на палубу, а входной опустили в шахту. До воды он не доставал.
    
Из пара выплыл Юрочка — по колено в воде, но, как всегда, полуголый.
    
— Олухи, шланг наростить не сообразили?
    
— Чем его наростишь? — спросил Шурка. — У тебя запасные есть?
    
— А нечем — так на хрена тащили? От главного покачаем.
    
— А что ж не качаете?
    
— Как это не качаем? Сразу и начали, как потекло.
    
"Где же ты был, сволочь? — хотелось мне его спросить. Где ты был, когда «потекло»? Сидел небось на верстаке, вытачивал какую-нибудь зажигалку, пока тебе уже пятку не подмочило. А когда спохватился, так «деда» позвать духу не хватило, сам решил откачать, а сам ты толком не знаешь, как водоотлив включается".
    
— Чего ж теперь с помпой-то — спросил Васька. — Опять двадцать пять, назад волоки?
    
— А кто вам ее велел сюда переть?
    
— Бичи, — сказал Васька. — Я лучше спать пойду.
    
Из-за машины вышел «дед» — тоже весь в пару, но в пиджаке, с галстуком.
    
— Куда помпу отсылаешь? — сказал Юрочке. — Прошляпили мы с тобой, так пусть хоть вручную помогут.
    
Это он потому сказал "мы с тобой", что на вахте моториста «деду» тоже полагается быть — не всю вахту, но заходить, поглядывать. А «дед» сначала кино смотрел, а потом меня бегал искать. Но шляпил-то, конечно, он, Юрочка.
    
— Так шланг же у них не достает, Сергей Андреич.
    
— Ведрами пусть почерпают.
    
— Гуляйте с вашей техникой, — сказал Юрочка.
    
Опять мы эту дуру перетаскивали через комингс. Но уж до места не тащили, затолкали в угол, лишь бы не мешала проходу. Стали ведром черпать один внизу набирал, двое на трапе передавали, четвертый с ним бегал к двери, выплескивал на палубу.
    
Потом Шурку позвали на руль. Вместо него Серега пришел — рокан зачем-то скинул, телогрейка в снегу.
    
— Ты б хоть куртку мою надел, — говорю ему.
    
— А ничего, Сеня, я так. — Он выплеснул ведра три, потом сказал: — Да и нету ее, куртки-то.
    
— Как нету?
    
— А высосало к чертям в дыру. Я прямо обалдел.
    
— А ты куда смотрел?
    
— А я не смотрел, Сеня. Там же темно, в трюме-то. Я чувствую — жжет. Пощупал — а куртки и нету. То-то я тебя спрашивал: зачем мы там сидели?
    
— Чертов ты хмырь!
    
— Будет вам лаяться, — сказал Васька. — Нам бы пароход спасти, а по курточке ты после поплачешь. Думаешь, мне твоей курточки не жалко?
    
— Мне тоже прямо плакать хотелось, — сказал Серега. — Ты уж прости, Сеня.
    
Я бы озлился по-настоящему, да сил не было. Мы уже ведер тридцать вылили. Или сорок, я не считал. Васька Буров, который считал, сказал, что шестьдесят восемь. А воды и на дюйм не убавилось. И паром уже всю шахту застлало, только мелькали чьи-то головы, руки, и показывалось, ехало наверх ведро — наполовину, конечно, расплесканное…
    
Сменили нас кандей с «юношей» и бондарь.
    
— Сходите покушайте, ребята, — сказал нам кандей. — Час вам даем. Я там борща сварил.
    
Он все же настоящий был повар, всегда у себя на камбузе хозяин. Да нам-то сейчас меньше всего есть хотелось.
    
— Лучше покемарю я этот час, — сказал Васька Буров. — И вам советую.
    
Я все же пошел вдоль планширя, хотел поглядеть на волну — может быть, там и волочится моя куртка? — но что увидишь, заряд совсем озверел.
    
В кубрике повалились в койки, и Васька захрапел тут же. Серега еще поворочался, постонал, но тоже затих. А мне вдруг и спать расхотелось — все я за эти письма переживал. Ну, и за куртку тоже. Вы же помните, чего она мне стоила. Но главное — вот что меня стало мучить: ветер переменится, и она же непременно в Гольфстрим выплывет, а там пароходов — яблоку негде упасть, и кто-нибудь мою куртку подберет, и будут читать эти письма, не совсем же они размокнут. И как я тогда перед Лилей буду выглядеть? Ведь это по всему флоту пойдет, какие мы "дети тревоги", они же только четыре тревоги и знают: пожарную, водяную, шлюпочную и "человек за бортом", — вот и поострить повод: "В какую ж тревогу вас делали, ребятки?" И чем я там ее поразил в первую встречу — тоже легендами обрастет, и никто даже не вспомнит, как их нашли, эти письма, а выйдет — будто я сам их пустил читать. Зачем? А чтоб девку ославить, которая взаимностью не ответила. Я прямо похолодел, как представил себе ее лицо. "Ну что ж, я этого, в общем-то должна была ждать". Уж лучше б она утонула, проклятая куртка. Но ведь не утонет сразу, шмотки долго носятся по морю, пока из них воздух не выйдет…
    
Вдруг я услышал — машина сбавила обороты. И сразу начало в борт ударять — не выгребаем, значит, против волны, и лагом нас развернуло.
    
Я не улежал, пошел из кубрика. Навстречу Шурка бежал с руля.
    
— Что там делается?
    
— Бардак полнейший. Кеп с «дедом» схлестнулись.
    
— Из-за чего?
    
— Сходи, послушай. Я — мослы в ящик кидаю.
    
В коридоре, у шахты, я увидел кепа — в расстегнутом кителе, шапка на затылке, с ним рядом — Жора-штурман. «Дед» стоял на трапе, весь обрызганный маслом, руки заголены до локтя и тоже все черные, в масле.
    
— Ты понимаешь, что делаешь? — кричал кеп. — Почему обороты сбавил?
    
— Потому что трещина в картере, масло хлещет.
    
— Откуда трещина? Почему раньше не было?
    
"Дед" объяснял терпеливо:
    
— Была, только не обнаружили сразу. Вода накатила, а он раскаленный, вот и треснул.
    
— Пусть хлещет, а ты подливай. Заткни ее чем хочешь. Ветошью, тряпками.
    
— Николаич, — сказал «дед». — Не дури, мне тебя слушать стыдно.
    
Жора-штурман вылез вперед кепа.
    
— Ты с кем разговариваешь? — заорал на «деда». — Ты с капитаном разговариваешь. "Не дури"!
    
— Правильно, Ножов, — сказал «дед». С капитаном. Не с тобой. Так что помолчи, молодой, да ранний. Капитан же обязан понимать, что, если все масло вытечет, двигатель заклинит, а хуже того — поршни прогорят, тогда уж его не починишь.
    
— Ты еще чинить собираешься?! — кеп прямо взвизгнул.
    
— Не знаю еще. Но остановить придется. От "шенибека"[56] будем качать.
    
— Ты в уме? — спросил кеп. — Нас же на Фареры тащит!
    
И я почувствовал, как у меня ноги сразу ослабели и холод где-то под ложечкой. Ну, правильно, ветер же обещали остовый, это значит — к Фарерам, на скалы. Сколько ж до них, до этих скал?
    
— Тебя сети тащат, — сказал «дед». — Ладно, выметал перед штормом, но хоть бы заглубил их. Так ты еще «нулевые» поводцы поставил. Вот теперь и подумай — не обрезаться ли от сетей.
    
— Прибавь обороты! Я знать ничего не хочу!
    
"Дед" поморщился, как будто у него зуб заболел, поднялся на ступеньку выше и закрыл дверь. Жора ее толкнул, но «дед» успел повернуть задрайку.
    
В шахту еще одна дверь есть, за углом коридора, против «дедовой» каюты; они туда кинулись. Навстречу вылез второй механик, развел руками — мол, рад бы вам подчиниться, но выгнал меня Бабилов. Жора его оттолкнул. Но из двери еще Юрочкин беретик показался, потом Юрочкино круглое плечико, Юрочкина мощнейшая грудь. И уж он вылезал, вылезал — так что «дед» и по этому трапу успел подняться и звякнуть задрайкой.
    
— Да вы не волнуйтесь, — сказал Юрочка. — Он там один управится.
    
Кеп замолотил в дверь кулаками. Жора еще ботинком добавил. Но это уже совсем глупо, мы б эту дверь всей командой не высадили. Побежали наверх, на ростры — туда окна шахты выходят, стеклянные створки, как у парников. Из створок валил пар, мешался со снегом, с брызгами. «Дед» внизу еле различался у машины.
    
— Бабилов! — кричал кеп. — Ты под суд пойдешь!
    
"Дед" поднял голову:
    
— Ты лучше с сетями подумай. Останавливаю главный.
    
— Не смей, Бабилов!
    
Машина еще поворчала и смолкла. Теперь лишь вспомогач работал на откачку.
    
Кеп выпрямился. Где-то уж он свою ушанку потерял, и снег ему падал на лысину, ветер раздраивал китель — он ничего не замечал.
    
— Тащит на Фареры, — сказал уныло. — Ну что — стрелять в него?
    
А стрелять у нас было из чего — три боевых винтаря в запломбированной каптерке: нельзя же судно совсем безоружным выпускать в море. И я уже подумал: что мне-то делать? Тут с ними драку затеять, на рострах? Или ребят позвать на помощь?
    
— Только это не поможет, — сказал кеп. — Ну что, придется «SOS» давать…
    
— Что ж остается, — сказал Жора.
    
Они сошли в рубку. Пар внизу, в шахте, понемногу рассеивался, и я увидел — «дед» согнулся возле машины, сливает масло в огромный противень, и оно хлещет и пенится, брызжет ему на голые руки, в лицо.
    
— "Дед"! Тебе помочь?
    
Он поднял голову, сощурился:
    
— Ты, Алексеич?
    
— Могу я тебе помочь?
    
— Ничего, сам попробую. Я двери не хочу отдраивать.
    
— "Дед", это надолго?
    
— Да если б раньше! Заварили бы и горя не знали.
    
— Я тебе сварщика пришлю, первостатейного. Чмырева Шурку. Он тебе трещину заварит — потом не найдешь, где и была.
    
— Давай, пусть постучит три раза.
    
— Зачем? Я тебе его на штерте смайнаю.
    
"Дед" сказал весело:
    
— Это мысль!
    
Шурку я долго расталкивал, он мычал, брыкался, никак не мог вспомнить, что такое с нами случилось. Я напомнил. Потом мы Серегу подняли. С полатей стащили поводец и пробрались осторожно на ростры. Шурка все еще сонный был, когда мы его сажали в беседочный узел и просовывали между створок.
    
— Бичи, вы куда меня, в ад? Я вам этого не прощу.
    
— В рай, — сказал Серега. — Где тепло и мухи не кусают.
    
Мы уперлись в комингс и потравливали, а Шурка, кажется, даже успел заснуть. «Дед» его поймал за ноги и отвел от машины.
    
— Штерт закинем, — сказал Серега. — На всякий случай.
    
Мы его закинули в море и пошли с ростр. Серега вдруг встал, схватил меня за рукав. Кто-то маячил на верхнем мостике — без шапки, в раздраенном кителе.
    
— Кеп, — сказал Серега.
    
Мы притаились за трубой. Кеп поднял руку и пальнул из ракетницы. Мы только красную вспышку увидели на миг, над самым стволом, и тут же ее как срезало. Он перезарядил и опять пальнул. Опять только вспышка и шипение.
    
— Доигрались мы, Сеня. Я те говорю: не выберемся. Мы уже на палубу сошли, а кеп все палил. Отсюда лишь выстрел было слышно, а вспышки уже не видно.
   
   
    
     
3
    
    
Мы вошли в кап. Снизу боцман грохотал, наткнулся на нас.
    
— Ты и ты. Айда якоря отдадим.
    
Втроем, держась друг за дружку, мы добрались до брашпиля, потащили с него брезент. Он там за что-то зацепился, никак не лез. Серега тащил его за угол и рычал от натуги, а боцман орал на него, чтоб дал сначала распутать.
    
Волна перехлестнула фальшборт, окатила нас вместе с брашпилем, и вдруг брезент сам взлетел, как живой, его подхватило и понесло. Ну, пес с ним, с брезентом, но боцман-то куда делся? Как не было боцмана. Уж не за борт ли смыло? Ну, тут одна надежда — что его второй волной зашвырнет обратно. Бывают такие от судьбы подарки. Нет, приполз откуда-то на карачках.
    
— Жив, только руку убил. Брезент хотел догнать.
    
Серега на него накинулся:
    
— Все скаредничаешь, душу лучше спасай!
    
— Боцман! — из рубки донеслось. — Шевелись там с якорями.
    
Мы переждали еще волну и отдали стопор. Якорь пошел, плюхнулся, цепь загрохотала в клюзе. Мы ждали, когда он «заберет». Это всегда чувствуешь по толчку. Иногда и с ног сбивает. Но нас не сбило.
    
— Не достал, — сказал Серега. — Глубина там.
    
— Какая? — спросил боцман. — Эхолот сорок показывает.
    
— Давай второй.
    
Опять мы ждали толчка и не дождались.
    
— Ползут, — сказал боцман уныло. — Дно не якорное. Чистый камушек тут. Плита.
    
— А мослов-то сколько! — сказал Серега.
    
— Мослов до феньки. Только за них не зацепишься. Пошли, что мы тут выстоим.
    
Здоровенная волна догнала нас, ударила в спину. Как будто мешком ударило — с мокрым песком, — и я полетел на кап грудью. Там я присел, скорчился, в глазах померкло от боли. Кто-то меня потянул за ворот. Серега мне что-то кричал, я не слышал что. Он меня взял под мышки и рванул:
    
— Стой вот так, боком! Держись за поручень.
    
Ага, вот и поручень нашелся. Я и забыл, что он приварен к переборке. Серега меня отодрал от него, потащил за собой, втолкнул в дверь.
    
Мы стояли в капе, прижавшись друг к дружке, зуб на зуб у нас не попадал. А я еще отдышаться не мог после удара.
    
Боцман сказал:
    
— Не работают якоря.
    
— Не ворожи, — сказал Серега. — Я вроде бы рывок слышал.
    
— Цепь-то звякает. Не натянулась.
    
Что уж он там слышал? Мы только ветер слышали и как волна ухает в борт.
    
Из рубки Жора-штурман крикнул:
    
— Страшной, что там у тебя с якорями?
    
Боцман сложил у рта ладони:
    
— Отдали якоря!
    
— А сносит!
    
— Не забрали. Ползут.
    
— Утильные они у тебя!
    
— Какие есть.
    
Жора не ответил, поднял стекло в рубке.
    
Я вспоминал, как нависали над нами эти скалы, гладкие, как будто их полировали, льдистым снегом покрытые. Все мы, конечно, окажемся в воде, без этого не обойдется, да на нас и сейчас сухой нитки нет, а до ближайшего селения там десять миль идти в лучшем случае, оледенеем на ветру, не дойдем. Да и не придется нам идти, сперва еще нужно на скалы взобраться. На них еще никто не взобрался. А ведь все жить хотели.
    
— Утильные! — вдруг сказал боцман. — А у меня ведь еще якоришко есть. Вот он-то правда что утильный.
    
— Свистишь, — сказал Серега. — Где он у тебя?
    
— Махонький. Килограммов на сто. Где? В боцманской. Запрятал я его. Мне в порту ревизию делали по металлолому и как раз про этот якоришко и спрашивали. А я сказал: утопили его. Вдруг понадобится?
    
— Ух ты, вологодский! — сказал Серега. — Учетистый.
    
Первым боцман шагнул из капа, за ним Серега и я. Пошли, согнувшись, держались за стояночный трос. За него вообще-то не то что держаться, а близко нельзя подходить в шторм. Но больше-то за что еще держаться?
    
Навстречу по тросу двое шли, Васька Буров с Митрохиным. Мы их завернули.
    
— Еще б двоих, — сказал боцман.
    
— А салаги где? — спросил Серега.
    
— Качают у механиков в кубрике. Не надо салаг. Кандея возьмем и «юношу».
    
Мы дошли до кормы и через заднюю дверь вломились в камбуз. Плита топилась, на ней ездила и попыхивала кастрюля, а кандей спал, сидя на табуретке, голова у него моталась по оцинкованному столу.
    
Мы его растолкали — он схватил черпак, кинулся к своей кастрюле.
    
— После, — сказал боцман. — Сейчас помоги нам с якорем. «Юноша» где?
    
— Спит в салоне. — Кандей скинул передник и напялил телогрейку. Она у него сохла над плитой, и теперь от нее пар валил. — А может, не надо «юношу»? Он хуже меня умаялся.
    
— А справимся вшестером?
    
— Не справимся — разбудим.
    
И вот мы вшестером взлезли на крыло мостика, отперли дверь в каптерку. Понесло оттуда олифой, плесенью, черт-те чем еще — боцман и правда великий был барахольщик. Мы откидывали какие-то банки, обрывки тросов, цепные звенья, мешки, досочки, а боцман светил фонарем и причитал:
    
— Осторожно, ребятки, тут добра на три парохода хватит.
    
— Слушай, — спросил Васька Буров, — а может, его и нету, якоря-то? Ну, померещилось тебе. Боцман даже обиделся.
    
— Еcли хочешь знать, так у боцмана все, что тебе, дураку, померещится, и то должно быть.
    
Долго мы еще копались в этой каше. Вдруг Васька Буров заорал:
    
— Есть! Держу его за лапу!
    
— Держи! — боцман тоже заорал. — Таш-ши веселей! Но не так-то просто было его тащить. Он второй лапой так застрял, что мы впятером не могли выволочь.
    
— Вот так бы в грунте держал, — сказал Серега. Боцман обрадовался:
    
— Сурово держит? А что думаешь, а может, и в грунте. Только б забрал, забрал бы, родной!
    
Наконец выволокли его на крыло. Не знаю уж, сколько в нем было весу может быть, сто, а может, и триста. Упарились мы с ним на все пятьсот. Двое за лапы тащили, трое за веретено, боцман шестым взялся — за скобу.
    
Потом спускали его по трапу… Как нас тут до смерти не зашибло? Двое внизу подставляли плечи, а другие на них опускали эту тяжесть смертную, да еще одной рукой каждый, другой-то за поручень держались. Потом тащили в узкости, потом по открытой палубе, и он цеплялся за леера, за бакштаг, на прощанье еще за кнехт ухитрился.
    
— Вот вам и утиль! — боцман все радовался. — Погоди, ребятки, сейчас мы его привяжем. На него вся надежа!
    
"Надежа" лежал на полубаке — самый простой адмиралтейский якорь, легонький, как для прогулочной яхты, теперь-то это видно было, а мы лежали вповалку под фальшбортом, нас тут не било волной, а только окатывало сверху, и ждали, пока он привяжет трос, проведет через швартовный клюз. Никому не дал помогать, сам мудрил.
    
— Ну, ребятки, поплюем на него.
    
От всей души мы на него поплевали, на нашу «надежу».
    
— Боже поможи. Теперь вываливай потихоньку. Всплеска мы почему-то не услышали. Кто-то даже через планшир заглянул — куда он там делся.
    
— От троса! — боцман взревел.
    
Он посветил фонарем, и мы увидели, как трос летит в клюз и бухта разматывается как бешеная. Но вот перестала, и у нас дыхание захватило. Трос дернулся, зазвенел, пошел царапать клюз.
    
— Забрал, утильный, — боцман это чуть не шепотом сказал, погладил трос варежкой.
    
В капе мы постояли, опять прижавшись друг к дружке, и слушали, слушали. Нет, не лопался. И било уже в другую скулу, нос поворачивался вокруг троса.
    
— Знать бы, — сказал боцман, — взяли б его на цепь.
    
— А у тебя и цепь есть утильная? — спросил Серега.
    
— У меня все есть.
    
Стекло в рубке опустилось, Жора закричал весело:
    
— Страшной, якоря-то — держат!
    
— Покамест держат.
    
— А что ж не докладываешь?
    
— Вот и доложил. — Он все прислушивался. — Шелестит, — сказал уныло. Кто слышит? Трос в клюзу шелестит. Трется.
    
— Не перетрется, — сказал Васька Буров. — Может, мешковину подложить?
    
— Пойду погляжу на него.
    
Вернулся он весь белый от сосулек, они звенели у него на рокане, как кольчуга.
    
— Лопнет, — сказал безнадежно. — Немного подержит, конечно. А потом, конечно, лопнет.
    
— Что ж делать? — спросил Серега. — Мы уж все сделали, что могли.
    
— Сети надо отдать. Только они там, на «голубятнике», ни за что на это не пойдут.
    
— Может, сказать им? Они ж не знают, что мы утильный отдали. Всех наших похождений не знают.
    
— Знают они, — сказал Васька Буров. — Когда мы его с мостика спихивали, кто-то из рубки выглядывал. Я видел.
    
— А все же… — сказал Серега. — Что они — жить не хотят?
    
Он первый пошел, мы за ним. Из рубки нас увидели, опустили стекло. Там видно было Жору-штурмана, а за спиной у него — кепа.
    
— Чего тебе, Страшной? — спросил Жора.
    
Боцман взлез на трюм, взялся рукой за подстрельник. А мы держались за его рокан.
    
— Сети надо отдать, Николаич.
    
Кеп высунулся — в ушанке на бровях, — спросил:
    
— Ты думаешь, о чем говоришь?
    
— Не выдержит трос. Одна хорошая волна — и лопнет.
    
— А эти? — спросил Жора. — Чем тебе не хороши?
    
— Я, Ножов, не тебе говорю. Ты еще не видал, поди, как гибнут. А вот так и гибнут.
    
— Знаем, что делаем, — сказал кеп. — Тут люди тоже с головами.
    
Боцман еще что-то хотел сказать, подошел к самой рубке. Но Жора поднял стекло.
    
— Не ведают, что творят, — боцман затряс головой. Мы повернули назад, к капу.
    
— За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.
    
Он шел по трапу и все тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.
    
— Пошли и мы, — сказал кандей Вася, — Неужели никто борща не покушает?
    
Мы потащились опять в корму.
   
   
    
     
4
    
    
В салоне на лавке спал «юноша» — в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но он не просыпался.
    
Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в нее, и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей все подливал нам, пока мы ему не сказали «хорош».
    
Потом попросили у него курева, наше все вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения — на щеках зеленые тени, глаза у всех запали.
    
— Бичи, — сказал Васька Буров, — когда эта вся мура кончится, я знаете чего сделаю? Я на юг поеду, в Крым.
    
— В отпуск? — спросил Митрохин. — Рано еще, это бы в мае.
    
— Насовсем. Хватит с меня этой холодины, разве же люди рождаются, чтоб холод терпеть? Никогда мы к нему не привыкнем. Пацанок брошу, бабу брошу. Первое время только греться буду. Даже насчет жратвы не буду беспокоиться.
    
— Там тоже зима бывает, — сказал Митрохин.
    
— Где? У нас такого лета не бывает, какая там зима. Везет же людям. А как обогреюсь немножко, я, бичи, халабудку себе построю. Прямо на пляже. Ну, поближе к морю. В Гурзуфе.
    
Серега сказал:
    
— Алушта еще есть, получше твоего Гурзуфа.
    
— Не знаю. Я в Алуште не был. А Гурзуф — это хорошо, я там два месяца прожил. Только я там с бабой был и с пацанками, вот что хреново. Хату снимать, харч готовить. А одному — ничего мне не надо. Валяйся день целый брюхом к солнышку. И был бы я — Вася Буров из Гурзуфа.
    
— Так и писать тебе будем, — сказал Серега. — Васе Бурову в Гурзуф.
    
— Не надо писать. Вы лучше в гости ко мне приезжайте. Я всех приму, пляж-то большой. Я вам, так и быть, сообщу по-тихому, как меня там найти. Только бабе моей не говорите. А то она приедет и опять меня в Атлантику загонит. А в Гурзуфе я прямо затаюсь, как мыша, нипочем она меня не разыщет. И будем мы там жить, бичи, без баб, без семей. А рыбу ловить — исключительно удочкой. Я там таких лобанов ловил закидушкой, на хлебушек. А барабулька! Копчененькая, а? Сколько наловим, столько и съедим. Здесь же, у костерочка.
    
— Это ты самую лучшую сказку сочинил, — сказал Митрохин.
    
Васька удивился:
    
— Почему же это сказка? Думаешь, люди так не живут?
    
— А разве не сказка? — сказал Серега. — Это как же, без баб? Без них не обойдется.
    
— А тогда все пропало. Нет, бичи. Уж как-нибудь своей малиной, одни мужики.
    
— Нет, — сказал Серега. — Все-таки нельзя, чтоб без баб. Баба — она самая главная ловушка, никуда от нее не убежишь. И все мы это знаем. И все равно не минуем.
    
— Уж так ты без них не можешь?
    
— Я-то? Да хоть год. Это они без нас не могут. Так что — разыщут, не волнуйся. Разобьют малину. Васька вздохнул:
    
— Это точно. Поэтому-то, бичи, жизни у нас не получится. Ну, дней десять продержимся, а ради них ехать не стоит, лучше уж сразу и бабу с собой бери, и пацанок.
    
Мы помолчали, закурили еще по одной.
    
— Кого-то несет, — сказал Серега.
    
Старпома к нам принесло. Как раз его вахта кончилась вечерняя. А может, и пораньше его прогнали кеп с Жорой — все равно они там сейчас заправляли, в рубке. Но пришел он — как будто большие дела с себя сложил, и теперь отдохнуть можно заслуженно — уже и безрукавку свою меховую надел, и волосы примочил, и зачесал набок. Кандей пошел на камбуз за борщом. Старпом сидел, постукивал ложкой по столу и глядел на нас насмешливо. Отчего — непонятно.
    
— Ишь, расселись, курцы!
    
— А тебе-то что? — спросил Васька. — Мы свое дело сделали. Теперь ты нам не мешай, мы тебя не тронем.
    
— Да по мне хоть спите, хоть песни пойте. Опять же — все с каким-то презрением, как будто это мы загубили пароход, а он его — только спасал.
    
— Ну, как там, на мостике? — спросил Митрохин. — Что слышно?
    
— Все хотите знать?
    
— Я нет, — сказал Васька. — Я и так все знаю. «SOS» дали, теперь подождем, чего мы из него высосем.
    
— Ну да, у тебя забота маленькая.
    
— А у тебя — побольше?
    
Старпом хмыкнул, принялся за борщ. Но при этом еще такую рожу делал таинственную, значительную.
    
— Идет к нам кто-нибудь? — спросил Серега. — Хоть один пароходишко? Только ты не кривляйся. Мы тебя как человека спрашиваем.
    
Старпом покраснел до самых волос. Серега смотрел на него спокойно, даже как будто с жалостью.
    
— А какой бы ты хотел пароходишко?
    
— Опять ты кривляешься, — сказал Серега.
    
— Ну, база повернула. Доволен? Только ей, базе, знаешь, сколько до нас идти?
    
— А поближе никого нету?
    
— Ну, есть один. Из рижского отряда. Это уж сам думай — поближе он или подальше, если ему лагом переть.[57]
    
— Понимаю. Лагом бы и я не пошел при такой погоде. Да уж как не повезет, так на все причины.
    
— А думаешь, мы одни такие невезучие? Иностранец вон еще бедствует, шотландец. Ему еще похуже, под самыми Фарерами болтается.
    
— Помоги ему Бог, — сказал Васька. — Чего ж он, дурак, промышлял, в фиорде не спрятался?
    
— Вот не спрятался.
    
— А сколько ж все-таки ей идти? — спросил Митрохин. — Базе-то?
    
— Сколько, сколько! Семь верст — и все лесом.
    
— Опять ты за свое, — сказал Серега. — И что ты за пустырь, ей-Богу. Человек тебя спрашивает, потому что жизнь от этого зависит. Он у тебя любую глупость может спросить, а ты ему обязан ответить, понял?
    
Старпом кинул ложку:
    
— Ну что привязались? Пожрать нельзя. Подите все у кепа спросите.
    
— А тебе он не отвечает? — спросил Васька. Старпом, уже около двери, повернулся было огрызнуться-и застыл с раскрытым ртом. Толчок был еле слышный, только зазвякали миски. И «юноша», который спал на лавке, вздрогнул и проснулся:
    
— А? Куда идти?
    
— Никуда, — сказал Васька. — Теперь уж все. Оборвали трос…
    
Старпом бухнул дверью, побежал.
    
— Да он и ненадежный был, — сказал Серега. — Трос-то.
    
Наверху затопали, заорали, и мы только успели докурить, как послышалась тревога. Уже не водяная, а шлюпочная — длинный гудок, шесть коротких.
    
"Юноша" спросонья кинулся к двери — как был, в тельняшке, в берете, потом спохватился, стал напяливать малестинку.[58]
    
— Очухайся, — сказал Серега. — Так в шлюпку и сядешь? Рокан твой, вспомни, где. И телогрейка.
    
— А успею? Ребята, вы не спешите, я — мигом.
    
— Чего нам спешить, — сказал Васька Буров, — уж посидим перед дорогой.
    
Хотелось нам в последнем тепле еще побыть, побольше его захватить с собою, так вот и повод был — покуда «юноша» одевался, а кандей мешок собирал с аварийным питанием — галеты, консервы, сухофрукты. Вздумал еще термос взять с борщом, да мы отсоветовали: как его там похлебаешь — из ладоней, что ли.
    
Телогрейка у «юноши» ссохлась над плитой, теперь на груди не сходилась, а на рокане половины пуговиц не было, да хоть догадался он — посудным полотенцем опоясаться. Так, под белым кушаком с кистями, и пошел за нами на ростры.
    
Уже кто-то возился около шлюпки, человек пять или шесть, стаскивали с нее брезент. Старпом в рокане бегал вокруг них и орал:
    
— Не эту! Другую! Кто же наветренную вываливает? Надо — подветренную!..
    
Из-за шлюпки фигура высунулась, по голосу — дрифтер:
    
— Сам-то ты смыслишь — какая щас на ветру будет? Пароход-то — рыскает.
    
— Ты на колдунчик посмотри!
    
— Сам ты колдунчик. Уйди, без тебя тошно.
    
— Скородумов, я на тебя управу найду!
    
— Вот, найди сперва. А покамест я буду командовать.
    
Снежный заряд перестал, луна блеснула в сизых лохмотьях, и море открылось до горизонта — черные валы с оловянными гребнями. Ветром их разбивало в пылищу. Пароход обрывался вниз, катился по ледяному склону, и новый вал вырастал над мачтами. Не приведи Бог видеть такое море. Лучше не смотреть, а делать хоть какое-то дело, пока еще душа жива, хоть что-то в ней теплится.
    
А шлюпку все же вот эту и нужно было вываливать первой. Только подгадать бы точно, спустить ее как раз, когда ветер с другого борта зайдет. Шарахался он ужасно, бедный наш пароход. Сети его опять развернули — кормою к волне, это не то, что носом, удары куда сильнее.
    
Мы налегли на шлюпбалки. Дрифтер с размаху навалился плечом, хрипел:
    
— Повело, ребята, повело!