1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– Мне надо поговорить с вами, Руди, – сказал Доннелли по дороге к лифту. – Я беспокоюсь. Она очень тяжело все это переносит. Не спит, принимает таблетки, плачет, когда рядом нет посторонних. Я просто не знаю, как ее успокоить.

– Хорошо быть женщиной, – отозвался Рудольф. – Я бы сам с удовольствием поплакал.

– А я-то думал, что вы полны оптимизма, – удивился Доннелли.

– Это так и есть, тут дело не в картине.

– А в чем же?

– Как-нибудь потом расскажу.

– Я ничем не могу помочь?

– Можете. Заботьтесь о Гретхен.

– А что, если мы с ней после просмотра прокатимся на машине по окрестностям – все-таки она хоть на пару дней вырвется из этого сумасшедшего дома.

– Я – за, – сказал Рудольф, – если вам удастся ее уговорить.

– Завтра утром попробую.

– Прекрасно, – сказал Рудольф. Дверь лифта открылась. – Спокойной ночи, Дэвид. Отдыхайте. – Доннелли пошел обратно по коридору и остановился перед дверью Гретхен. Он поднял было руку, чтобы постучать, но раздумал. Сегодня ей, наверное, лучше спать одной. Он вернулся к лифту и спустился в бар. Когда бармен спросил, что он будет пить, он ответил не сразу. И все-таки заказал виски с содовой. Вино пока подождет.

Открывая дверь номера, Рудольф услышал настойчивый звонок телефона. Он поспешно снял трубку.

– Мсье Джордах? – спросил мужской голос.

– Да.

– L'avocat d'Antibes m'a dit que vous vorlez me parler…[36]

– Вы говорите по-английски? – спросил Рудольф. Если это тот самый человек, то надо, чтобы он понял каждое слово.

– Говорю немного. – У него был низкий грубый голос. – Адвокат в Антибе сказал, возможно, у нас будет маленький бизнес вместе…

– Когда мы можем встретиться?

– Сейчас, – ответил мужчина.

– Где?

– A La gare. Вокзал. Я буду у стойки в буфете.

– Я приеду через десять минут, – сказал Рудольф. – Как я вас узнаю?

– Я одет в синие брюки, – сказал человек, – пиджак коричневый, я – маленький, с великий живот.

– Договорились, – сказал Рудольф. – Через десять минут. – Он повесил трубку. Синие брюки, коричневый пиджак, большой живот. В конце концов, красота и умение одеваться сейчас не самое главное. Он отпер чемодан, заглянул в него. Пистолет на месте. Он закрыл чемодан, запер его и вышел.

Спустившись вниз, он вошел в комнату кассира за стойкой портье и попросил открыть его сейф. Банк в Нью-Йорке прислал ему десять тысяч долларов, и Рудольф перевел их во франки. Он знал: то, что произойдет – хорошее или плохое, – будет стоить денег. Он оглядел аккуратные пачки банкнотов, задумался и взял пять тысяч франков. Остальные пачки он оставил в сейфе и запер его. Потом вышел из гостиницы, сел в такси и сказал: «La gare». По пути на вокзал Рудольф старался ни о чем не думать. Расплачиваясь, он неловко вытащил из кармана несколько десятифранковых бумажек. Когда он брал сдачу и давал таксисту чаевые, руки его дрожали.

Толстяка, человечка в синих брюках и коричневом пиджаке, он увидел возле стойки бара. Перед ним стоял стакан с пастисом.

– Добрый вечер, мсье, – сказал Рудольф, подходя ближе.

Человек обернулся и окинул Рудольфа оценивающим взглядом. Он был темноволосый, с жирным лицом, маленькими, глубоко посаженными черными глазками и толстыми мокрыми губами. Нелепая светло-голубая кепочка сидела у него на затылке, открывая выпуклый морщинистый лоб. При других обстоятельствах Рудольф не доверился бы такому человеку.

– Может, пойдем пройдемся, – сказал человечек. – Здесь сильный свет – это вредно глазам.

Они пошли по узкой, темной и пустынной улочке, где ничто не напоминало о яркой многолюдной шумихе фестиваля.

– Я слушаю предложение.

– Вы знаете человека по фамилии Данович? – спросил Рудольф. – Югослав.

Человечек молча прошел еще шагов десять и покачал головой.

– Может, знаю под другая фамилия. А где, по-вашему, он?

– Скорее всего, в Канне, – сказал Рудольф – Последний раз его видели в ночном клубе «Розовая дверь».

– Плохое место, – кивнул человечек. – Очень плохое.

– Верно.

– Если я найду его, что будет?

– Вы получите определенную сумму, если с ним разделаетесь.

– Что значит – разделаетесь?

– Убьете. – Господи боже, подумал Рудольф, я ли это говорю?

– Compris[37], – сказал человечек. – Теперь будем говорить про деньги. Сколько это – определенная сумма?

– Скажем, пятьдесят тысяч франков, или примерно десять тысяч долларов, если вы хотите получить в долларах.

– А сейчас задаток какой? Чтобы искать?

– У меня с собой пять тысяч франков, – сказал Рудольф. – Можете их взять.

Человечек остановился и протянул короткую толстую руку.

– Я берет деньги сейчас.

Рудольф достал бумажник и вынул деньги. Его спутник тщательно пересчитал их в тусклом свете уличного фонаря. Интересно, что он скажет, если я попрошу у него расписку. При этой мысли Рудольф чуть не рассмеялся. В мире, с которым он сейчас имеет дело, есть только одна гарантия – месть.

Человечек запихнул банкноты во внутренний карман пиджака.

– Когда я найдет его, – сказал он, – сколько я получит?

– До или после… работы?

– До.

– Двадцать тысяч, – сказал Рудольф. – Это будет ровно половина.

– D'accord[38], – сказал человечек. – А как я получит остальное?

– Как вам будет угодно.

Человечек немного подумал.

– Когда я скажет, что нашел его, вы передадите адвокату двадцать пять тысяч. Адвокат читает в «Нисматэн», что с этим человеком… как это вы называет?

– Разделались, – сказал Рудольф.

– Так вот, разделались, и мой друг идет к адвокат и берет деньги. По рукам? – И он протянул Рудольфу руку.

Рудольф в своей жизни скреплял рукопожатием множество сделок, а потом праздновал их заключение. На этот раз никакого празднования не будет.

– Будьте близко от телефон, – сказал человечек, повернулся и быстро зашагал в сторону от вокзала.

Глубоко вздохнув, Рудольф медленно пошел на набережную Круазетт в свой отель. Он думал о тех двух бандитах, которые напали на него в Нью-Йорке и пришли в ярость, обнаружив в карманах у такого богатого человека всего несколько долларов. А что, если кому-нибудь взбредет в голову ограбить его на темных улицах Канна? Обшарив его карманы, они сразу же его прикончат. Оставшихся при нем денег только-только хватило бы на такси до гостиницы.

Билли проснулся от стука в дверь. Еще не стряхнув с себя сон, он встал, подошел к двери и открыл ее. Перед ним стояла Моника. Она быстро вошла, он закрыл за ней дверь и включил лампу.

– Привет, – сказал Билли. – Я все думал, когда же ты снова появишься? – После ее визита прошло четыре дня.

– Ты по мне скучал? – Она сбросила плащ и, улыбаясь, села на смятую постель.

– Я тебе расскажу потом. Сколько сейчас времени?

– Двенадцать тридцать.

– У тебя странное расписание.

– Лучше поздно, чем никогда. Разве ты не согласен?

– Об этом я тоже скажу тебе потом. Мне дневное время нравится больше.

– Ты стал таким европеизированным.

– А ты-то чем днем занимаешься?

– Любопытство до добра не доведет, – с притворной скромностью улыбнулась Моника.

– Я вижу, у тебя сегодня вечер избитых фраз. Ты вспомнила название отеля, возле которого видела моего двоюродного брата?

– Я очень стараюсь вспомнить. Иногда мне кажется, что оно вот-вот слетит у меня с языка.

– Иди ты… – сказал Билли.

– Какое прелестное выражение. – Она бросила сигарету и втоптала ее в ковер. Билли передернуло. Одеваться она научилась, но манера вести себя дома оставалась на брюссельском уровне. Она встала, подошла к нему, обняла и поцеловала. В нем тут же вспыхнуло желание. Он пытался думать о другом – не пора ли сменить масло в машине, не пойти ли завтра поиграть в теннис и не отдать ли погладить смокинг, который ему придется надеть через два дня на вечерний просмотр «Комедии реставрации», – но это не помогало.

– Пойдем ляжем, – пробормотал он.

– А я-то все думала, когда же ты наконец это скажешь. – И она засмеялась, уверенная в своей власти над ним.

Час спустя она сказала:

– А ночью тоже неплохо, правда?

Он поцеловал ее в шею, но она высвободилась из его объятий и встала.

– Мне пора.

– Почему, черт возьми, ты не можешь остаться на ночь? Ну хоть один раз.

– Не могу. Существует более ранняя договоренность. – Она оделась и, расчесывая перед зеркалом волосы, сказала: – Кстати, мы решили получить с тебя долг.

По его телу пробежала холодная дрожь, и он натянул на себя одеяло.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, стараясь сохранить спокойствие.

– Парижский долг, – сказала она. – Ты о нем помнишь, надеюсь?

Он ничего не ответил и продолжал лежать не шевелясь.

– Вот что ты должен сделать, – продолжала она, расчесывая спутанные волосы. – Послезавтра к шести вечера ты придешь в бар «Вуаль вер» на улице Антиб. Там увидишь человека с журналами «Экспресс» и «Нувель обсерватер». Ты сядешь за его столик и закажешь себе вина. Он достанет из-под стола шестнадцатимиллиметровую кинокамеру.

– Только на самом деле это будет не шестнадцатимиллиметровая кинокамера, – с горечью сказал Билли.

– Ты умнеешь.

– Да прекрати ты, ради бога, причесываться!

– С этой камерой ты войдешь во Дворец фестивалей, вынешь то, что в ней лежит, и спрячешь в укромном месте. Часовой механизм сработает в девять сорок пять. – Моника наконец положила расческу и поправила рукой волосы, стараясь при этом увидеть себя в профиль.

– Ты что, спятила? – сказал Билли. – В девять сорок пять там будут показывать картину моей матери.

– Совершенно верно. Тебя никто не заподозрит. Там будет масса людей с камерами, и ты сможешь ходить по всему зданию, и никто тебя ни о чем не спросит. Вот почему тебя и выбрали для этого задания. Не беспокойся. Никто не погибнет.

– Иными словами, это будет милая безвредная бомбочка?

– Мог бы уже бросить свои шутки. В девять часов в полицию позвонят и сообщат, что в здании заложена бомба. За пять минут они очистят помещение. Мы не собираемся никого убивать, во всяком случае сейчас.

– Тогда зачем же все это? – спросил Билли, стыдясь своего дрожащего голоса.

– Это будет демонстрация, о которой узнают все благодаря прессе и телевидению и всемирно известным знаменитостям, которые будут давить друг друга, пробиваясь к выходу. Что может убедительнее продемонстрировать гнилость всей системы, чем этот отвратительный цирк!

– А если я откажусь?

– Тобой займутся, – спокойно сказала Моника. – Если же все будет сделано как следует, я постараюсь вспомнить название отеля, где живет твой двоюродный брат. Не забудь: бар «Вуаль вер», два журнала, шесть часов вечера. Спокойной ночи, мальчик. – Она взяла сумочку, накинула плащ и вышла.

Поднимаясь по ступенькам Дворца фестивалей вместе с Гретхен, Рудольфом и Доннелли, Билли сказал, что сядет в партере, «вместе с простыми людьми», хотя у всех четверых были места на балконе. Он поцеловал мать и прошептал ей на ухо:

– Merde.

– Что? – спросила удивленно Гретхен.

– Так во французском шоу-бизнесе желают удачи.

– Надеюсь, картина тебе понравится, – улыбнулась Гретхен и чмокнула его в щеку.

– Я тоже надеюсь, – ответил Билли серьезно. Он показал свой билет и вошел в зал. Зал был уже полон, хотя до начала утреннего просмотра оставалось еще минут десять. Укромное место, думал он, где же его найти? Он прошел в мужской туалет. Там было пусто. На полу возле раковины стоял бак для использованных бумажных полотенец. За тридцать секунд, если ему никто не помешает, он успеет снять заднюю крышку камеры, вынуть бомбу и спрятать ее. Если никто не помешает.

Дверь отворилась, вошел мужчина в цветастой рубашке и сразу же направился к писсуару. Билли для виду вымыл руки и, вытянув бумажное полотенце, тщательно их вытер. Он вернулся в зал и сел в первых рядах, где еще оставалось несколько свободных мест. Он был в таком состоянии, что не знал, сможет ли досмотреть картину до конца, – вот почему ему не хотелось сидеть рядом с матерью. Но картина сразу его захватила, и в комических местах он даже смеялся вместе со всеми. А игра Уэсли его просто поразила.

Когда картина кончилась, зрители аплодировали особенно долго и дружно. Затем они повернулись к балкону, и Билли увидел, что они аплодируют его матери, которая теперь стояла у перил балкона и робко улыбалась. Взволнованный успехом матери. Билли хлопал громче всех и мысленно ругал себя за то, что столько лет относился к ней как последняя свинья!

На набережной Круазетт он увидел толпу молодых любителей автографов, окружавшую человека, который стоял к нему спиной. Билли направился было туда, но остановился. В человеке, подписывавшем программы, тетрадки и даже клочки бумаги, он узнал Уэсли. Билли усмехнулся: «Актер не удержится от соблазна на себя посмотреть, как я сразу не подумал». Он стал по возможности вежливо проталкиваться к Уэсли, который в этот момент, нагнувшись, давал автограф невысокой девушке в цыганской юбке.

– Мистер Джордан, – зашепелявил Билли высоким женским голосом, – подпишите и мне. Я от вас просто в восторге!

Уэсли поднял глаза.

– Иди ты к черту, – сказал он. Однако на его лице расплылась довольная улыбка.

Билли крепко взял его за руку.

– На сегодня все, ребята, – сказал он громко. – Мистера Джордана ждут на пресс-конференции. Пойдемте, сэр. – Он двинулся вперед, продолжая крепко держать Уэсли. Уэсли сначала слегка упирался, затем послушно зашагал рядом.

– Ты сейчас нужен матери больше всего, – сказал Билли, – и не смеешь ее подводить.

– Да-а, – протянул Уэсли. – Она просто молодчина.

– Еще бы! И ты ей непременно об этом скажешь. Знаешь, а у тебя тоже здорово получилось.

– Да, ничего, – довольно ответил Уэсли. Улыбка теперь уже не сходила с его лица.

Стоя в ожидании лифта. Билли тихо спросил:

– Ну как, нашел того человека?

Уэсли покачал головой.

– А не пора тебе об этом забыть?

Наконец Уэсли перестал улыбаться.

– Нет, не пора.

– Кинозвездам не положено бегать по городу и убивать людей.

– Я не кинозвезда.

– Сейчас в Канне твое лицо известно каждой собаке. Ты и мухи не прихлопнешь без свидетелей, не то что человека. – К лифту подошли еще двое, и Билли замолчал.

Когда Билли и Уэсли вошли в конференц-зал, Гретхен, окруженная журналистами, уже начала говорить, но, увидев их, остановилась на полуслове.

– Дамы и господа, – сказала она взволнованно, – сюда пришел один из самых многообещающих молодых актеров, каких мне доводилось встречать. Уэсли, поднимись, пожалуйста, сюда.

– О господи! – пробормотал Уэсли.

– Иди же, идиот. – Билли подтолкнул его в сторону помоста, на котором стояла Гретхен.

Уэсли медленно прошел через зал и поднялся на помост. Гретхен поцеловала его, а затем, обращаясь к аудитории, сказала:

– Имею честь представить вам Уэсли Джордана.

Зал зааплодировал, засверкали «блицы» фотографов, а на лице Уэсли снова появилась улыбка, теперь уже немного искусственная. Билли незаметно выскользнул из зала.

На набережной Круазетт он зашел в кафе, заказал пиво и, сделав глоток, попросил жетон для телефона-автомата. Внизу, в телефонной будке, он полистал справочник и набрал номер префектуры полиции.

– Алло, – ответил мужской голос.

– Сегодня вечером в кафе «Вуаль вер» на улице Антиб, – сказал Билли по-французски с характерным для жителей Южной Франции акцентом, – вы увидите человека с журналами «Экспресс» и «Нувель обсерватер»…

– Одну минутку! – полицейский явно встревожился. – Кто это говорит? Что вам нужно?

– На полу под столиком, – продолжал Билли, – будет лежать бомба.

– Бомба! – закричал полицейский. – Что вы говорите? Какая бомба?

– Механизм бомбы установлен на девять сорок пять вечера. Повторяю: сегодня в шесть, в кафе «Вуаль вер».

– Подождите! Я должен… – еще громче закричал полицейский.

Билли повесил трубку, поднялся наверх и допил пиво.

После вечернего просмотра они сидели у Гретхен и пили шампанское. Симпсон, рекламный агент, говорил:

– Мы увезем домой все призы – за лучший фильм, за лучшее исполнение женской роли, за лучшее исполнение мужской роли второго плана. Я это гарантирую. Обычно я склонен настраиваться на худшее, но теперь… – Он покачал головой, словно не в силах осмыслить ценность вверенного ему сокровища. – Я приезжаю в Канн вот уже пятнадцать лет подряд и, скажу вам, такого восторженного приема еще не видел. А что касается вас, молодой человек, – он повернулся к Уэсли, – что касается вас, даю руку на отсечение, вы отсюда без премии не уедете.

Уэсли сидел молча, с деланной застывшей улыбкой на лице. Билли встал и налил себе пятый бокал шампанского. Все начало картины он просидел, тупо уставясь на экран. То, что происходило там, казалось ему теперь лишенным смысла, а слова – пустым звуком. Он то и дело смотрел на часы, а в девять сорок пять откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

Гретхен, бледная и усталая, непрерывно вертела кольцо на пальце. К шампанскому она не притронулась и за весь вечер не проронила ни слова. Сидевший рядом с ней на диване Рудольф время от времени похлопывал ее по руке, стараясь приободрить. Доннелли стоял, прислонившись к камину, и пощипывал бороду. Излияния рекламного агента, по-видимому, его раздражали.

– Завтра, – не унимался Симпсон, – у вас, Гретхен, и у вас, Уэсли, напряженный день. Каждому захочется с вами поговорить и вас сфотографировать. Завтра в девять я дам вам программу и…

Рудольф и Доннелли переглянулись, и Рудольф встал.

– Если завтра у нас такой трудный день, – сказал он, прерывая Симпсона, – то Гретхен надо отдохнуть. Давайте расходиться.

– Я тоже так считаю, – поддержал Доннелли.

– Конечно, конечно, – согласился Симпсон. – Просто я сейчас настолько взволнован, что…

– Мы все понимаем, дружище, – сказал Рудольф. Он нагнулся и поцеловал Гретхен. – Спокойной ночи, сестричка.

Она через силу улыбнулась. Когда они уходили, она поднялась, подошла к Доннелли и взяла его за руку.

– Дэвид, – сказала она, – задержись на минутку.

– С радостью, – сказал Доннелли и мрачно посмотрел на Билли.

Билли попытался улыбнуться и поцеловал Гретхен в щеку.

– Спасибо, мама, – сказал он, – сегодня был такой чудесный день.

Гретхен схватила его за руку и всхлипнула.

– Извини, – сказала она, – это просто… просто слишком много всего за один день. Утром я буду в полном порядке. – И, обращаясь к уже стоявшему в дверях Уэсли, спросила: – А ты не исчезнешь?

– Нет, мэм, – ответил Уэсли. – Если я вам понадоблюсь, я всего двумя этажами ниже. – Рудольф хотел поселить кузенов в одном номере, но Билли отказался: мало ли что взбредет в голову этому сумасшедшему. Он не сказал Рудольфу, чего он опасается на самом деле и о чем, если ему. Билли, повезет, Рудольф никогда не узнает.

В коридоре Рудольф сказал:

– Мне что-то совсем не хочется спать. У меня в номере есть бутылка шампанского. Пошли разопьем ее.

– У меня завтра утром деловая встреча, – сказал Симпсон. – А вы идите. – Он стоял, прислонившись к стенке лифта, длинный и мрачный, обреченный всю жизнь хвалить других; на прощание он грустно помахал рукой дяде и двум племянникам, намеревавшимся продолжать праздничный вечер за бутылкой шампанского, и пошел готовиться к завтрашней утренней встрече.

Открывая шампанское, Рудольф заметил, что Уэсли не сводит глаз с запертого чемодана, лежавшего на стуле возле окна.

– Держу пари, – сказал Уэсли, когда пробка вылетела и Рудольф стал наполнять бокалы, – он здесь.

– Что здесь? – переспросил Рудольф.

– Вы знаете, о чем я говорю.

– Давай выпьем, – сказал Рудольф.

Уэсли неторопливо поставил бокал на стол и вытащил из кармана маленький пистолет.

– Тот мне все равно больше не нужен, – сказал он очень спокойно, – так что можете хранить его в качестве сувенира.

– Так и остался ненормальным, – заметил Билли.

– Я за это и выпью, – сказал Уэсли.

Они выпили.

Уэсли сунул пистолет обратно в карман.

– Значит, – сказал Рудольф, – ты смотрел фильм, а потом принимал поздравления, и эта штука все время была у тебя в кармане?

– Точно, – ответил Уэсли. – Ведь мишень может появиться в любую минуту.

Рудольф, нахмурившись, расхаживал взад и вперед по комнате.

– А если я тебе скажу, Уэсли, что этим делом займутся и тебе самому не надо ничего делать?

– Как это понимать – займутся?

– А так, что сейчас, когда мы здесь пьем шампанское, того человека разыскивает профессиональный убийца.

– Я не желаю, чтобы кто-то это делал за меня, – сказал Уэсли холодно, – и я больше не нуждаюсь ни в ваших, ни в чьих-либо благодеяниях.

– Я пробуду в Канне до конца фестиваля. Еще десять дней. Если к тому времени работа не будет сделана, я уезжаю домой и ставлю на этом деле точку. Только обещай мне, что в течение десяти дней ты ничего предпринимать не будешь. Потом делай что хочешь.

– Я ничего не могу обещать.

– Уэсли… – начал было Билли.

– А ты не суйся, – оборвал его Уэсли. – Хватит уже.

– Успокойтесь, – сказал Рудольф. – Оба успокойтесь. Да, вот еще что, Уэсли. На днях звонила твоя приятельница, мисс Ларкин.

– И что она сказала?

– Что хочет приехать сюда. Она считает, что получит в редакции отпуск на две недели, и ждет твоего звонка.

– Пусть подождет. – Уэсли допил шампанское.

– Она сказала – ты сам хотел, чтобы она приехала.

– Я думал, к тому времени все будет кончено. А ничего не получилось. Повидаемся после.

– Как знаешь, – сказал Рудольф. – Я не собираюсь разыгрывать из себя Купидона – у меня и так дел хватает. Давайте допьем, и я пойду спать.

– А ты что будешь сейчас делать? – спросил Билли, когда они с Уэсли вышли из отеля на улицу.

– Пойду погуляю. Хочешь, пошли вместе?

– Нет.

– А что ты вообще обо всем этом думаешь? – спросил Уэсли.

– Я до смерти боюсь, – сказал Билли. – Боюсь за всех нас.

Уэсли серьезно кивнул головой.

– Я дойду с тобой до стоянки, – сказал Билли. – Я забыл поднять верх у машины, а скоро, похоже, пойдет дождь. – На стоянке Уэсли помог ему поднять верх и задраить стекла. – Уэсли, – сказал Билли, – а все-таки, может, нам с тобой махнуть на машине в Париж? В теннис по дороге поиграем, покутим… Ты мог бы позвонить своей девушке и сказать, чтобы она приехала туда. Подумаешь, какие-то десять дней! Ведь уже столько лет прошло.

– В теннис я с тобой играть согласен, – ответил Уэсли, – но только здесь. Спокойной ночи, приятель.

Билли посмотрел вслед высокой фигуре в темном костюме со слегка оттопыривавшимся карманом, покачал головой и пошел в отель. Дверь он запер на два оборота.

На следующее утро он проснулся рано и попросил прислать в номер газеты. Ему принесли специальные выпуски, посвященные фестивалю, и «Нис-матэн». На первой странице Билли увидел фотографию человека в темных очках, стоявшего между двумя полицейскими. Лицо его показалось Билли знакомым. Он узнал приятеля Моники из Дюссельдорфа, торговца замороженными продуктами. В заметке под фотографией говорилось, что этот человек арестован по звонку в полицию неизвестного лица и что у него была найдена бомба, спрятанная в футляре кинокамеры. Человек, звонивший в полицию, говорил по-французски с сильным южным акцентом.

Читая эти строки. Билли улыбнулся. И кроме Уэсли, подумал он, в нашей семье есть актеры.

На следующее утро в маленьком открытом автомобиле они поехали в тихий загородный клуб в Жуан-ле-Пэн играть в теннис. Уэсли был в джинсах, выгоревшей хлопчатобумажной рубашке и твидовом пиджаке с обтрепанными рукавами и совсем не походил на актера, которому пресса предсказывала головокружительную карьеру. Билли с отвращением дотронулся до его кармана:

– Неужели ты не можешь расстаться с этой проклятой штукой, даже когда идешь играть в теннис? Мне все время кажется, что, если я начну выигрывать, ты возьмешь и пристрелишь меня.

– Где я, там и он, – снисходительно улыбнулся Уэсли. Когда они переоделись и отправились на корт, он накинул пиджак поверх теннисного костюма, а перед самым началом игры аккуратно свернул его и положил на скамейку возле сетки, где пиджак все время был на виду.

В первый день Уэсли играл так же самозабвенно, как и в Испании, с яростью бил по мячу и чаще всего попадал в сетку или в аут. Через два часа Билли сказал:

– На сегодня достаточно. Если бы ты в кино так играл, тебя бы даже по билету в зал не пустили.

– Молодой задор, – усмехнулся Уэсли, накидывая пиджак поверх мокрой от пота рубашки. – Обещаю исправиться.

– Это когда же?

– С завтрашнего дня, – заверил Уэсли.

В раздевалке, кроме них, никого не было, но Уэсли потребовал, чтобы они шли в душ по очереди и не оставляли пиджак без присмотра.

– Много я делал глупостей, – ворчал Билли, – но караулить пиджак мне не приходилось. – Уэсли начал раздеваться. Глядя на его мускулистую спину, длинные, крепкие ноги. Билли добавил: – Мне бы такое сложение, я бы уже давно дошел до финала в Уимблдоне.

– Нельзя иметь все сразу, – заметил Уэсли. – Ты зато умный.

– А ты разве нет?

– Похвастаться нечем.

– Ты далеко пойдешь в своей профессии.

– Если я ее выберу, – сказал Уэсли, направляясь в душ.

Минуту спустя Билли услышал сквозь шум льющейся воды голос Уэсли, который пел «Мне на голову падают капли дождя…». Если кто-нибудь зайдет в раздевалку, подумал Билли, и услышит это беззаботное пение, то в жизни не догадается, что парень днем и ночью носит при себе пистолет.

Когда они шли к машине. Билли сказал:

– Если ты бросишь кино, мать никогда тебе не простит. Да и я тоже.

Уэсли молча плюхнулся на сиденье и стал насвистывать мелодию из своего фильма.

На следующее утро Уэсли сдержал обещание и играл спокойно. Казалось, он вдруг усвоил тактику игры и чередовал удары, не стараясь гасить каждый мяч. Через два часа Билли наконец выдохся, но выиграл все четыре сета. А у Уэсли даже дыхание не участилось, хотя он бегал вдвое больше, чем Билли. И снова, как накануне, он заставил Билли караулить его пиджак, когда они пошли в душ.

На третий день им удалось поиграть всего час: Билли обещал вернуться рано, чтобы Гретхен и Доннелли могли съездить на его машине в Мужен пообедать. В Канне после демонстрации картины Гретхен не оставляли в покое ни на минуту, и постоянное напряжение стало уже сказываться.

За час Билли и Уэсли сыграли только один сет. Билли пришлось бороться за каждое очко, но все же он выиграл со счетом 6:3.

– Уф-ф-ф, – отдувался он по дороге в раздевалку. – Зря я тебя утихомиривал. Если так пойдет и дальше, от меня ничего не останется.

– Детская игра, – самодовольно сказал Уэсли.

Когда они одевались, раздался сильный взрыв.

– Это что еще? – спросил Билли.

Уэсли пожал плечами.

– Наверное, газовая труба взорвалась.

– На газовую трубу не похоже, – сказал Билли. У него слегка закружилась голова, и он сел на скамейку. В раздевалку вбежал управляющий.

– Мсье Эб-б-бот… – Он заикался от страха. – Идите скорее. Это ваша машина… Случилась беда.

– Сейчас иду, – сказал Билли, продолжая неподвижно сидеть. Послышался вой полицейской сирены. Билли надел рубашку и медленно и методично начал застегивать пуговицы; Уэсли торопливо натягивал джинсы.

– Уэсли, – сказал Билли, – не ходи туда.

– То есть как – не ходи туда?

– Неужели непонятно? Через несколько секунд там будет полиция. – Билли говорил торопливо, проглатывая слова. – Твой портрет будет во всех газетах. Сиди здесь. И спрячь свой дурацкий пистолет в укромное место. Если тебя будут спрашивать, ты ничего не знаешь.

– Но я действительно ничего не знаю…

– Ну и прекрасно. Так всем и говори. А я пойду посмотрю, что произошло. – Он кончил застегивать рубашку и не спеша вышел из раздевалки.

Из ближайших жилых домов к клубу начали стекаться люди. В ворота влетела маленькая полицейская машина с включенной сиреной и резко остановилась. Из нее выскочили двое полицейских и бросились к тому месту, где стояла машина Билли. Билли увидел, что от машины практически ничего не осталось – передних колес не было, капот лежал в нескольких футах от кузова. Какая-то женщина, отчаянно жестикулируя, говорила полицейскому, что, проходя мимо ворот, она видела мужчину, который возился в моторе, а когда она уже миновала ворота, раздался взрыв.

Полицейский спросил управляющего клубом, чья это машина; управляющий указал на Билли. Билли пробился поближе и только тогда увидел обезображенное и залитое кровью тело мужчины, лежавшего лицом вниз рядом с тем, что раньше было радиатором «пежо».

– Мсье, – сказал Билли, – это моя машина. – Не будь здесь управляющего, он сделал бы вид, что говорит только по-английски.

Когда полицейские стали переворачивать тело. Билли отвернулся. Толпа отпрянула, раздался женский крик.

– Мсье, – обратился один из полицейских к Билли, – вы узнаете этого человека?

– Я предпочитаю не смотреть, – сказал Билли, по-прежнему глядя в сторону.

– Прошу вас, мсье, – сказал полицейский, молодой парень с побелевшим от ужаса лицом. – Вы обязаны сказать нам, знаете ли вы этого человека. Если вы не сделаете этого сейчас, вам позже придется приехать в морг.

Второй полицейский стоял на коленях у тела и осматривал то, что осталось от карманов. Потом встал и покачал головой:

– Никаких документов нет.

– Прошу вас, мсье, – настаивал молодой полицейский.

Билли заставил себя посмотреть вниз. На месте груди зияла красная дыра, лицо было изуродовано, на нем застыла жуткая гримаса, обнажавшая разбитые зубы между обуглившихся губ, но Билли все же узнал это лицо. Он встречался с этим человеком в Брюсселе – там его звали Джордж.

– Извините, мсье, – покачал головой Билли, – я никогда в жизни не видел этого человека.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Билли сидел за письменным столом в пустой комнате отдела городских новостей и не сводил глаз с пишущей машинки. Всю работу на сегодня он закончил и мог отправляться домой. Но дом был скверной однокомнатной квартирой, где его никто не ждал. Он сам выбрал такой образ жизни. После событий в Жуан-ле-Пэне он сторонился людей.

На столе перед ним лежал толстый конверт – письмо от дяди Рудольфа из Канна, пришедшее уже три дня назад. Дядя писал слишком часто, соблазняя его рассказами о завидной жизни блестящих молодых людей, получающих солидное жалованье в Вашингтоне, где Рудольф теперь проводил значительную часть времени, выполняя какую-то неоплачиваемую, но, по-видимому, важную работу для демократической партии. Во всяком случае, его имя стали упоминать в газетах, иногда рядом с Элен Морисон и сенатором от штата Коннектикут, вместе с которым он совершал деловые поездки в Европу.

Билли уже собирался взять письмо, но тут зазвонил телефон. Он снял трубку.

– Эббот слушает.

– Билли, это Рода Флинн. – В трубке слышалась музыка и голоса.

– Привет, Рода, – ответил он. Рода была начинающим репортером и хорошенькой девушкой. Дела у нее шли куда лучше, чем у него, – ее материалы уже печатались с подписью. В редакции она всегда строила Билли глазки.

– У меня вечеринка, – сказала Рода, – и лишние мужчины нам не помешают. Я подумала, если ты ничем не занят…

– Извини, Рода, я еще работаю. Как-нибудь в другой раз.

– Ну, в другой так в другой… – Голос ее звучал разочарованно. – Только не слишком усердствуй. Я знаю, сколько они тебе платят, так что не стоит их баловать.

– Спасибо за совет. Желаю повеселиться.

Положив трубку, он снова остановил взгляд на пишущей машинке. Тишину нарушал лишь отдаленный стук телетайпа, а в ушах продолжали звучать шум и веселье, донесшиеся до него из телефонной трубки. Он был бы не прочь пойти на эту вечеринку, поболтать с какой-нибудь хорошенькой девушкой, но тем, о чем ему хотелось поговорить, он ни с кем не мог поделиться.

Какого черта, подумал он, если нельзя поговорить с другими, то поговорю хоть сам с собой.

Он вложил в машинку лист бумаги и принялся печатать.

«1972 год. По разным причинам после Испании я не делал никаких записей. В настоящее время я живу в одиночестве, безвестности и страхе в Чикаго.

Я считаю, что человеку моего поколения и с моей биографией есть о чем рассказать и рассказ этот будет небезынтересен молодым людям грядущих поколений.

Я становлюсь неврастеником. А может, и нет. Мне кажется, что за мной постоянно следят. Мне кажется, что незнакомые люди пристально смотрят на меня. Я приобрел привычку неожиданно оглядываться, когда иду по улице. За последние полгода я четыре раза сменил квартиру. Пока я никого у себя не застал. Может, я наделен даром предвидения и потому предчувствую, что со мной случится. А может, время идет по кругу, а не по спирали и в этом кругу кто-то движется в обратном направлении. Невроз Уильяма Эббота-младшего, пока неизвестный науке.

Если меня убьют или я погибну при странных обстоятельствах, то в этом будет виновна женщина, которая называла себя Моникой Волнер, когда она работала переводчицей в НАТО, а я служил в армии в Брюсселе, и Моникой Хитцман, когда я позже встретил ее в Испании, в маленьком городке Эль-Фаро, неподалеку от Малаги. Она была и, я думаю, остается членом террористической организации, которая, по-видимому, и сейчас действует повсюду в Европе и, возможно, имеет связи с аналогичными организациями в Америке.

Человек, который погиб при взрыве, когда закладывал бомбу в мою машину в Жуан-ле-Пэне во Франции, известен мне только под именем Джордж; он возглавлял группу, в которую входила Моника Волнер-Хитцман. Он был специалистом по огнестрельному оружию и по изготовлению взрывных устройств.

Я пишу это в отделе городских новостей газеты, «Чикаго трибюн», куда меня взяли полгода назад благодаря дружбе отца с одним из редакторов. Отец будет знать, где хранятся мои записи. Я держу эту записную книжку вместе с книгами и бумагами, старой одеждой и разными мелочами, которые у меня накопились за время путешествий, в армейском сундучке в подвале дома, где он живет, поскольку в моей крохотной комнате его негде поставить. Отец знает, что в этом сундучке находится кое-что написанное мною, но он ничего не читал. Я убедил его, что это наброски романа, который он все уговаривает меня написать.

С тех пор как я уехал из Канна, где подвергся весьма строгому допросу французской полиции (там совершенно справедливо подозревали, что между мной и человеком, которого я знал как Джорджа, существует некая связь, но ничего не могли доказать), никого из членов моей семьи не видел – скорее из боязни подвергнуть их опасности, чем из-за отсутствия привязанности. Меня не оставляет мысль, что через двадцать минут после случайного взрыва бомбы я собирался отдать машину матери и ее другу, которые собирались поехать вместе за город обедать, и сейчас я впервые нашел в себе силы написать о том, что произошло на Лазурном берегу».

Он перестал писать, вспомнив, как его допрашивали двое полицейских – сначала вежливо и участливо, а потом резко и грубо, не скрывая своей враждебности. Они угрожали ему арестом, но он понимал, что его хотят запугать, и стоял на своем, снова и снова повторяя, что приехал в Канн, только чтобы посмотреть фильм, поставленный его матерью, что никогда не встречал этого человека и что, насколько ему известно, у него нет никаких врагов. По-видимому, тут произошла какая-то трагическая ошибка.

Наконец они отпустили его, предупредив, что дело не закрыто и что между Францией и Соединенными Штатами существует соглашение о выдаче преступников.

Рудольф как-то странно на него поглядывал, но этого следовало ожидать после истории с пистолетом и глушителем.

– Ты везучий, – сказал Рудольф в аэропорту на следующий день, провожая Билли в Нью-Йорк. – Так и держись.

– Не беспокойтесь, – ответил он тогда.

Уэсли, который был с ними и теперь уже не улыбался, молча пожал ему руку.

Гретхен приехать не смогла. Когда она узнала о бомбе – скрыть это от нее не удалось, – ей сделалось плохо, и она слегла. Доктор обнаружил у нее высокую температуру, но диагноза поставить не сумел и велел ей не меньше пяти дней оставаться в постели.

Когда Билли зашел к ней попрощаться, его поразил ее вид. Она стала синевато-белой и за несколько часов словно уменьшилась.

– Билли, очень прошу тебя… ради меня… будь осторожен, – еле слышно сказала она.

– Постараюсь, – ответил он и, наклонившись, поцеловал ее в горячий лоб.

Билли покачал головой, отгоняя нахлынувшие воспоминания, а затем снова принялся печатать.

«Если бы я мог рассказать полицейским всю правду, мне, возможно, дали бы орден Почетного легиона. В конце концов ликвидация или по крайней мере сокращение шайки преступников, которые терроризируют Европу, – моя заслуга. Конечно, это произошло случайно, но случайности тоже – может быть, даже больше, чем что-либо еще, – следует принимать во внимание. Вся история моей семьи целиком состоит из случайностей, как хороших, так и плохих. Наверное, то же самое происходит и в других семьях.

Несмотря на то что я вроде бы избегаю встреч с родственниками, они часто мне пишут и держат меня в курсе всех своих дел. Я тоже отвечаю бодрыми пространными письмами, из которых следует, что отец почти бросил пить и что в газете у меня все блестяще. Это весьма далеко от истины, поскольку пишу я всего-навсего о работе полиции да о мелких преступлениях. И хотя я не стараюсь убедить отца, что роман, над которым я теоретически работаю, – это нечто вроде «Войны и мира» или что это Великий Американский Роман, я говорю ему, что, кажется, получается неплохо.

Дядя Рудольф – спаситель, совесть и ангел-хранитель нашей семьи – свято бережет семейные узы и, хотя в настоящее время в своей вечной погоне за добрыми делами и курсирует между Лонг-Айлендом, Коннектикутом, Вашингтоном и столицами Европы, находит время писать пространные письма с предостережениями и советами, на которые никто из нас не обращает внимания. Благодаря его усердию – я не встречал другого человека, который бы так любил писать письма, – я узнал, как поживает он сам, мать, которая теперь стала миссис Доннелли, и мой двоюродный брат Уэсли, который остался в Канне и работает матросом на какой-то яхте. Дядя Рудольф находит время и навещает его в связи с одним делом, которое…»

Он перестал печатать, встал и принялся ходить вокруг письменного стола. Затем снова сел, уставился на заложенный в машинку лист бумаги и снова начал печатать, однако теперь уже медленнее.

«Даже теперь я продолжаю считать, что ни о чем, связанном с навязчивой идеей Уэсли, лучше не писать. Мы все – мать, дядя и я – пытались увезти его с Лазурного берега. Счастливые воспоминания, мягко выражаясь, у нас с этим местом не связаны. Даже фестиваль принес сплошное разочарование. Вопреки предсказаниям Симпсона жюри не присудило нашей картине ни одной награды. Мать, которая вскоре собирается приступить к съемкам своей второй картины, пишет, что Уэсли отказался от роли, которую она ему предложила и которая должна была принести ему кучу денег, а также от всех подобных предложений. Вообще-то говоря, Уэсли сейчас, несомненно, самый потенциально богатый матрос на всем Средиземном море. В последнем письме он писал мне, что, покончив со своим „делом“ на Лазурном берегу, он намерен много работать в кино, накопить денег на яхту, чтобы потом, как его отец, возить пассажиров. Судя по письмам, настроение у него довольно бодрое, но на самом деле это может быть и не так, потому что я тоже пишу своим родственникам бодрые письма. Все же у него есть кое-что, чего нет у меня и что может служить источником бодрости. Когда ему исполнилось восемнадцать, он получил свои тридцать тысяч долларов, правда за вычетом довольно приличной суммы на уплату налогов, а его девушка перешла в парижское бюро „Тайма“ и то и дело летает к нему в Канн. Он также пишет, что, за исключением летних месяцев, много играет в теннис и сейчас, наверное, уже может у меня выиграть. Я же после Жуан-ле-Пэна за ракетку и не брался.

Полиции так и не удалось выяснить, откуда приехал Джордж и как его настоящее имя. А у меня все время такое чувство, что однажды я подниму глаза от письменного стола и увижу перед собой Монику. Она постоянно мне снится – сны эротические, счастливые, а когда я просыпаюсь, меня охватывает отчаяние».

Билли остановился, нахмурился и выругался. Он вынул напечатанную страницу из машинки и положил вместе с двумя другими в большой конверт, чтобы унести домой. Потом встал, надел пиджак и уже собирался выйти, но тут взгляд его упал на письмо дяди Рудольфа из Канна. Могу и сейчас прочитать, подумал он, когда-то все равно придется. Он вскрыл конверт и увидел старую и протертую на изгибах газетную страницу с приколотыми к ней с двух сторон записками. На первой почерком дяди было написано: «Прочти заметку, обведенную красным карандашом, а затем прочитай записку с другой стороны».

Билли раздраженно покачал головой. Шуточки, подумал он. Однако на дядю Рудольфа это совсем не похоже. Охваченный любопытством, он сел за стол, поближе к свету. В левом верхнем углу страницы было крупно напечатано «MARSEILLES»[39] и помельче – «Page Deux»[40]. Колонка под названием «Faits Divers»[41] была обведена красным карандашом.

«Mort d'un Voyou»[42], – прочитал Билли; оказывается, он еще не забыл французский. В заметке говорилось:

«Вчера вечером в Старом порту было обнаружено тело человека, которого позже полиция опознала как гражданина Югославии Яноша Дановича. Он был убит двумя выстрелами в голову. По данным полиции, он принадлежал к mulieu Лазурного берега и Марселя и неоднократно арестовывался по обвинению в сутенерстве и вооруженных ограблениях, хотя ни разу не был осужден. Полиция считает, что это убийство является еще одним случаем сведения счетов, и продолжает расследование».

Билли медленно положил газету на стол. Боже мой, подумал он, Рудольф, наверное, спятил! Зачем он посылает по почте такие вещи! А если письмо попадет не по тому адресу или его случайно кто-нибудь вскроет! Всегда найдутся какие-нибудь подонки, которых может заинтересовать, почему советник американского сенатора проявляет интерес к убийству мелкого преступника в Марселе, и начнут раскапывать… Он уже собирался порвать газету на мелкие кусочки, когда вспомнил о второй записке.

Он перевернул страницу, отколол записку и прочел: «Посмотри на дату». Билли взглянул на верхнюю часть листа. Это была первая страница газеты «Меридиональ», и на ней стояла дата: суббота, 24 октября 1970 года.

1970 год! Данович уже полгода был мертв, когда Уэсли отправился в Европу. Билли положил голову на руки и начал смеяться. Когда приступ смеха наконец прошел, он снял трубку и позвонил Роде Флинн. Услышав ее голос, он сказал:

– Привет, Рода! Вечеринка еще продолжается?

– Если можешь приехать, – ответила Рода, – то да.

– Еду. Какой адрес? – Она продиктовала ему адрес. – Буду через десять минут. Приготовь чего-нибудь покрепче. Сегодня мне это необходимо.

Когда он вышел из редакции и пошел по Мичиган-авеню, высматривая такси, ему опять показалось, что за ним следят. Он оглянулся: позади него на расстоянии в полквартала шли только две парочки.

Наверное, надо спросить Рудольфа, подумал он, не сохранился ли у него пистолет. Мало ли что, вдруг пригодится.

Затем он увидел такси, сел в него и отправился на вечеринку.