1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
   
– А ты бы предпочел ездить на метро, жить в Люберцах, ждать новогодней премии, стоять у вечного огня ксерокса, который множит никому не нужные отчеты? Жить отстойной жизнью рядового человека? – Я сажусь напротив, так, чтобы видеть его реакцию. – А в выходные напиваться. Сначала с друзьями, потом в одинаре, думая: «какое же я говно», да?
   
– Я и сейчас так думаю.
   
– Это издержки высшего образования. Закончил бы ПТУ, ерунда бы всякая в голову не лезла.
   
– Чувак, но ведь это тоже называется жизнью, так?
   
– Ну, так и живи ею. Уйди с канала, устройся на работу менеджером. Женись, наконец. Очень прикольно сидеть в Останкино и жаловаться на жизнь при зарплате в десятку. Такая беспросветность, аж комок к горлу подкатывает.
   
– В общем, ты прав, все это конченое лицемерие. Только если все так хорошо, почему же нам так плохо, а?
   
– Я не знаю, Олег. Не разобрался. Не смогу разобраться. Я пытаюсь с тобой спорить сейчас только потому, что все последнее время веду подобный спор с самим собой.
   
– Мы какие-то мудаковатые персонажи, – роняет он. – Другие бы жили и радовались.
   
– Так они живут и радуются! У них даже свое шоу есть, причем ежедневное. Дома, на кухне. Иногда в нем появляемся мы. Представь! И никакого мессианства и душевных терзаний. Но ты же когда-то так не смог?
   
– Ты тоже не смог.
   
– Я очень хотел стать звездой, просто бредил этим. Даже рэп-группу заделал, чтобы взорвать мозг этому городу. А потом... потом я стал звездой...
   
– И что теперь? Когда понты конвертированы в деньги, а деньги в еще большие понты. Тебе стало интересней жить? Ты стал счастливым?
   
– Я чувствую себя востребованным. Я занимаюсь тем, что мне нравится. – Я громко чихаю как бы в подтверждение своих слов. – Не без еженедельных бочек с говном, конечно. Но эскейпизмом стараюсь не болеть. От себя не дезертируешь. Это твоя собственная война, Олег.
   
– Мне кажется, мы помешаны на этом ящике. – Он пристально смотрит мне в глаза. – Сошли с ума от видеокамер, застряли в кадре. Не смогли однажды выйти из образа. Я не знаю, куда нас это дальше заведет, но хорошо точно не будет. Люди, что работают в офисах, не лепят друг другу таких ублюдских подстав, как мы. Мы готовы на все ради десятой доли процента.
   
– Знаешь, я тебя в понедельник хотел слить с канала, – говорю я, выдержав паузу.
   
– Ха! Это как же?
   
– У меня есть твой бэк-стейдж, где ты пародируешь съемки социальной рекламы с косяком в зубах.
   
– Где ты его взял? – Он заинтересовано смотрит куда-то в область моей переносицы.
   
– Неважно.
   
– Это важно.
   
– Ну... развел Семисветову, она мне его принесла.
   
– Вот сука!
   
– Она не врубилась, зачем. В общем, я его хотел на ютьюб выложить, а потом... Сам понимаешь, такие ролики до руководства быстро доходят. Извини, чувак!
   
– Какой же ты гандон!
   
– И это говорит человек, который весь год срал мне где только мог и как только мог, а? А теперь сидит обиженный, как девственница перед фаллоимитатором.
   
– Согласен.
   
– Ты это... не кури больше на камеру. Они же потом даже стирать это не додумываются.
   
– Спасибо за совет... партнер!
   
– Ладно, не злись. Я же в ответку, за то, что вы у нас гостей украли. – Я опускаю глаза. – Слушай, а прикинь, в понедельник все просочится, так сказать, в эфир, и нас выпиздят с канала!
   
– Было бы здорово, – спокойным тоном говорит Хижняк.
   
– Почему?
   
– Сами-то мы уйти не сможем ввиду тщеславия и малодушия.
   
– А я и не хочу, если честно.
   
– Почему? Что осталось такого, что ты не сказал? Во имя чего все это?
   
– Давай допустим, что иногда мы говорим с экрана правильные вещи. Называем уродов – уродами, а людей – людьми. И кто-то из тех, кто сидит по ту сторону экрана, говорит: «Чувак, да, ты прав! Я тоже так думаю». Вот ради этой фразы я и работаю.
   
– А мне кажется, никто такого не говорит. – Его глаза становятся грустными, как у сенбернара. – Мне кажется, что я клоун, чьи шутки уже никого не забавляют. И тогда я беру мегафон и хохочу в него, чтобы казалось, будто смеется весь зал.
   
– А ты попробуй поговорить с людьми из массовки. Спросить их, нравится им то, что ты делаешь. Отведи в сторонку после съемки нескольких девиц или чуваков и просто спроси: ребят, вам понравилось?
   
– Мне как-то неловко. Черт знает! – Он поднимает глаза к потолку. – Боюсь услышать «нет».
   
– Ты боишься своей аудитории?
   
– Я боюсь, что они подтвердят мои опасения о ненужности всего этого дерьма.
   
– Правильно. К тебе же все должны сами под ноги падать, правда? А вдруг не упадут? И кем ты себя после этого будешь считать? У тебя же имидж плейбоя.
   
– Все мы, блядь, в имидже....
   
– Мудаки мы все, причем круглые!
   
– Yeah, baby. Сплошные комплексы. Может, это от старости? Помнишь, как у Pulp? – Он начинает напевать. – «Help the aged, one time they were just like you».
   
– «Drinking, smoking sigs and sniffing glue. Help the aged», – подпеваю я.
   
– «Don’t just put them in a home»...
   
– «When did you first realize»...
   
– «Its time you took an an older lover baby»...
   
– «Teach your stuff» ...
   
– Э, алё! – звучат шаги старшины. – Песни там прекратили!
   
– Э, тут чё, Краснокаменск? – кричу я в ответ. – Одиночная камера? Приговоренные к высшей мере?
   
– Заткнулись, я сказал! Вам по башке настучать?
   
– Завтра к тебе камеры с канала приедут, расскажешь им про настучать, – подначивает Хижняк.
   
– Завтра вы в камеру отъедете!
   
– А ты прокурор, что ли? – не унимаюсь я.
   
– Ребят, в натуре, давайте потише, – неожиданно сникает мент. – Заебали!
   
– Ладно, командир, все окей, – соглашается Хижняк. – Извини, встретились два одиночества.
   
– «А завтра по телевизору скажут, что милицией, – цитирую я Кровосток, – задержана банда опасных рецидивистов»...
   
– «А пацаны не успели ни вмазаться, ни раскуриться», – кивает Хижняк.
   
– Можно личный вопрос? – спрашиваю я после того, как мент уходит.
   
– Ну?
   
– Что у тебя с Семисветовой?
   
– У меня?! – Он широко раскрывает глаза. – Ничего.
   
– Ты спал с ней?
   
– Нет.
   
– Я тебя серьезно спрашиваю. Ты меня приревновал к ней, что ли?
   
– Говорю же тебе: нет. А у тебя на нее планы?
   
– Я тебя умоляю! – Я поднимаю ладони вверх. – Нет, конечно. Все мои кривлянья с ней на людях были, чтобы тебя позлить. На всякий случай, я с ней спал... один раз, под кислотой. Не контролировал себя, и все такое.
   
– Ради бога! У меня с Семисветовой ничего не было и не будет.
   
– Просто... знаешь, мне сказали, вы раньше, типа, почти встречались... Ездили вместе в Нижний на рокфестиваль... Одна гостиница. Кто-то говорил про один номер. Вот я и подумал...
   
– Полная хуйня!
   
– Нижний?
   
– Один номер.
   
– Да? Просто не могу себе представить, чтобы ты жил с ней в одной гостинице и... ну ты понимаешь. Это же очевидно. Зная тебя.
   
– Ты сам на нее запал, что ли?
   
– Прекрати, Олег, если серьезно! Я люблю другую женщину. Помнишь, учительницу истории?
   
– Какую учительницу?
   
– Из школы, где мы социалку снимали. Наташа. Ты еще ее на вечеринке Bacardi раздевал глазами... урод...
   
– А! Очень красивая девушка.
   
– Я тебя тогда убить хотел!
   
– Как сегодня?
   
– Нет. Сильнее.
   
– Зря. Я не по этой части.
   
– То есть?
   
– Меня это не интересует.
   
– Наташа, или...
   
– Или... Даша, Света, Катя, Оля... Я, – долгая пауза, – как бы тебе доходчивее объяснить, – еще более долгая пауза, – я – гей.
   
– Э... в каком смысле? – Я сам себя пытаюсь убедить, что не понял ответа.
   
– В прямом, – снова пауза. – Я сплю с парнями.
   
– Что?! – Я вспоминаю его обжимания с телкой из программного вещания. – Как думаешь, можно попросить у ментов Bacardi Black с корицей и долькой апельсина? Что-то во рту пересохло.
   
– Я гей, Андрюша. У тебя в связи с этим проблемы?
   
– У меня? Нет... нет, никаких... и... – я даже не знаю, что спросить дальше, – давно?
   
– Давно.
   
– Круто!
   
– Чего крутого?
   
– Ну... типа... я даже не знаю... Все круто. Ночь откровений... – Спросить, пассив он или актив? Неудобно.
   
– Это точно.
   
– Слушай, а как же твои обжимания с этой телкой из программной дирекции? – Я все-таки пытаюсь вывести его на то, что он, типа, и с девчонками тоже, но понимаю, что шансы ничтожны.
   
– Борода. Ну, типа, прикрытие. Я тебя сильно шокировал?
   
– Вообще-то да. Слишком много информации для одной ночи.
   
– А ты, что ли, гомофоб?
   
– Я? – тычу себя большим пальцем в грудь. – Мне по фигу, кто с кем спит, если честно. Главное, с кем сплю я!
   
– Это правильная позиция. Слушай, может, уже и мы поспим чуть-чуть?
   
– В каком смысле?! – Я прижимаюсь спиной к стене.
   
– Идиот! – Он прыскает со смеху. – В прямом. На разных койках. Ты не в моем вкусе. У тебя некрасивые вены на руках.
   
– Да?! – Я придирчиво осматриваю свои руки.– Ну ладно. Завтра позвоню отцу, чтобы денег ментам привез.
   
– Может, лучше я позвоню своим знакомым?
   
– Забей, я решу! – зеваю.
   
– Ну, смотри.
   
– Слушай, Олег, скажи мне... – Я ложусь на спину и смотрю в потолок.
   
– Что?
   
– А ты... ну... любишь человека, с которым живешь?
   
– Своего парня?
   
– Своего, – выговорить получается трудновато, – парня.
   
– Да. А ты думаешь, геи только трахаются? А любить может только гетеросексуал?
   
– Нет... то есть, я никогда не задумывался. А ты давно с ним живешь?
   
– Полтора года.
   
– Последний вопрос. Можешь не отвечать. Тебе легко было сказать первый раз: «Я люблю тебя»?
   
– Мне? – Он задумывается. – Сложно. Это всегда сложно. Как раздеться перед незнакомым человеком.
   
– А я думал, я один такой закомплексованный.
   
– Не один. Это нормально. Только комплексы и делают нас людьми.
   
Разговор зависает, и я чувствую, как глаза начинают слипаться, но тем не менее заставляю себя задать вопрос, который давно меня мучал:
   
– А тебя правда выгнали с «Бибигона» за «жопу зайчика»?
   
– Пытаешься провести параллель? – теперь зевает Хижняк. – «Попа». Я сказал: «попа». Им и этого хватило.
   
– Ясно, – отвечаю я и закрываю глаза.
   
Определенно, со мной происходят странные вещи, думаю я перед тем, как уснуть: три года назад я дрался с плюшевой игрушкой, теперь – с геем. Веселый апргрейд. Бытовуха с оттенками нетрадиционного секса. Осталось избить проститутку или трансвестита. Перед тем как окончательно провалиться в сон, я на всякий случай поворачиваюсь спиной к стене... Я не гомофоб, просто анекдот глупый вспомнился, на ночь глядя.
   
В шесть тридцать утра дверь «обезьянника» заскрежетала и явила нам дяденьку милиционера, с сонными, как у сенбернара, глазами:
   
– Подъем! – гаркнул дяденька так, что я вскочил, будто подброшенный пружиной, и немедленно ощутил биение сердца где-то у основания шеи.
   
– Нас во Владимирский централ переводят? – зевая, поинтересовался Хижняк.
   
– В Бутырку, – мент закашлялся. – Вопросы решать будем?
   
– Будем, будем, – закивал я.
   
– Кто? – он протянул руку с двумя абсолютно одинаковыми айфонами.
   
Я встал, взял у мента свой телефон и минут пятнадцать под его присмотром дозванивался до отца. Еще минут десять у меня ушло на объяснение текущей ситуации. Стоит отметить, что папа оказался весьма содержателен в то утро. Первые минуты разговора скрашивали нецензурные междометия, остальное время – чтение лекции на тему: «Мой сын и его друзья, подонки и наркоманы, как зеркало современного российского общества».
   
Мент нетерпеливо переминался с ноги на ногу, показывал на часы и сипел о том, что у отца около сорока минут на решение проблемы, а после ментов сменят коллеги, которые немедленно передадут нас следакам («пиздец», «срока´», далее неразборчиво). Я передал отцу эти важные нюансы российской юриспруденции вместе с пересказом инструкции, где ему остановиться, не доезжая до отделения, и как сигнализировать о своем приезде, чтобы облегчить работу сотрудников МВД по идентификации отцовской машины.
   
После того как детали были оговорены, право на звонок получил Хижняк, который долго и путано объяснялся с собеседником на предмет того, где он, и как его отсюда забрать, перемежая диалог постоянными «ты не волнуйся», «я тебе потом все объясню» и «я тебя тоже»,
   
– Жене, что ли, звонил? – зачем-то спросил мент.
   
– Мужу, бля, – буркнул Хижняк, возможно, не преувеличивая.
   
– С вас станется, – криво усмехнулся тот, забрал наши телефоны и аккуратно запер за собой дверь.
   
Выпустили нас через час с небольшим. Погода стояла еще гаже, чем накануне, и к дождю прибавился порывистый, пробирающий до стелек в обуви ветер. Мимо нас прошмыгнул хлипкого вида сержант, на секунду задержав цепкий взгляд на Хижняке.
   
– Сигареткой не угостите? – вопрос Олега прозвучал скорее как утверждение. Мент не удостоил его ответом и юркнул в отделение.
   
– Как был уродом, так и остался, – процедил Хижняк.
   
– Кто?
   
– Одноклассник мой. Вот же тесен мир!
   
– Да ладно! Нам бы его ночью встретить.
   
– Думаю, тогда бы тариф был раза в два выше.
   
– Почему?
   
– Одно дело в удаленном доступе скролить на «Одноклассниках» дорогие иномарки людей, которых весь класс считал неудачниками, а другое – встретить их наяву. Особенно когда на тебе погоны.
   
– Весело! – Я вытащил из кармана мобильный, мазнул глазами пять непринятых вызовов от отца. – Начинаешь убеждаться в справедливости поговорки «Полстраны сидит – полстраны охраняет».
   
– Давай только без патетики, а? – Олег поднял воротник пиджака. – Я, конечно, понимаю, теперь у нас есть все основания подпевать в такси радио «Шансон», но думаю, мы как-то попытаемся прожить без него. Сложно, но мы ведь справимся?
   
– Кстати о такси. Твой... приятель приехал? Подбросите меня, а то мне с отцом сейчас... сам понимаешь.
   
– Легко, – Хижняк кивнул в сторону стоявшей метрах в десяти желтой «Шкоды-Фелиция».
   
– Спасибо.
   
Навстречу нам из машины вылез субтильный юноша, крашеный черно-желтыми прядями и выглядевший в своих узких джинсах, приталенном пиджаке и серой футболке, будто с показа Comme des Garзons. Он бросился к Олегу, но заметив меня, остановился в метре от него, скромно потупил глаза и что-то сказал одними губами. В очередной раз позвонил отец, дав мне повод отойти в сторонку и не смущать эти два разлученные застенком сердца.
   
– Да, папа, – ответил я.
   
– Ты вообще понимаешь, в какое положение ты меня ставишь, бла-бла-бла-бла-бла, – заверещала трубка.
   
– Да, папа.
   
– Ты думаешь, а-а-а-а-а-а-а!!!
   
– Нет, папа.
   
– А если бы у-у-у-у-у-у-у!!!
   
– Это было бы ужасно, папа.
   
– Я тебя жду в машине, это (детальные объяснения, словно Google Maps смотришь).
   
– Я не могу, папа.
   
– Почему?
   
– У меня друзья в машине.
   
– Значит, когда тебе удобно, у тебя друзья, а отец нужен только а-а-а-а-а-а-а-а!!!
   
– Папа, я тебе потом все объясню.
   
– Я тебя больше не хочу слушать!
   
– Я тебе, правда, потом все объясню.
   
– И видеть в ближайшем будущем тоже!
   
Заставив себя выслушать все его гневные тирады практически до конца, провожу быстрые переговоры о временном прекращении огня и обещаю увидеться с ним завтра, поклявшись в противном случае исчезнуть из его жизни, как подвид ядовитых насекомых.
   
Хижняк курит и томно смотрит, как его друг снимает пиджак, аккуратно складывает и убирает за подголовники заднего сиденья. У Хижняка извиняющийся взгляд, а глаза мальчика мечут молнии. Видимо, мальчик только что закончил гневную отповедь, раскрасив ее собственными страданиями и, возможно даже, упомянул что-то про его, Олега, вечное раздолбайство и жестокосердие по отношению к любящим людям. И он открыл было рот, чтобы продолжить, но Хижняк так картинно курил и улыбался, а мальчик так порывисто ловил свое отражение в боковых зеркалах, что несмотря на его раскаченные бицепсы и двадцатитрехлетний возраст, становилось понятно, кто тут звезда, а кто красивая, истеричная, но все-таки домохозяйка. – Ты вперед или назад? – Хижняк щелчком избавился от окурка. – Назад, – ответил я, садясь за водителем. – Я – Андрей, спасибо, что подбросите! – Дима, – не оборачиваясь, ответил мальчик стальным голосом и завел двигатель. – Ну что, «Шансончик» поставим? – предложил я, отчего Дима, кажется, вжался в кресло. – Непременно, – Хижняк сел рядом со мной, подался всем телом вперед и включил компакт-диск. Через несколько минут мы неслись по Садовому кольцу, и я курил, прижавшись к двери, стараясь избегать ненужных прикосновений в довольно тесном салоне «Шкоды».
   
   
    
     
Мы с тобой не пара,
     
Я об этом знала, я об этом знала,
     
С самого начала я об этом знала,
     
Но в глаза тебе прямо не сказала, —
    
   
   
   
пела в динамиках «Пеп-си», —
   
    
     
Просто промолчала
     
И... поцеловала!
    
   
   
Хижняк повернулся ко мне, поцеловал воздух губами и захихикал. Дима бросил ревнивый взгляд в зеркало заднего вида.
   
   
    
     
С самого начала я об этом знала,
     
Но в глаза тебе прямо не сказала,
     
Просто промолчала
     
И... поцеловала!
    
   
   
   
Я выбросил в окно недокуренную сигарету. Перед тем как позвонить Наташе, посмотрел на руки Димы, лежавшие на руле. Понять, что такое красивые вены, в этот раз я так и не смог.
   
   
– Привет! – У Наташи отчаянно усталые глаза.
   
– Привет! – Чмокаю ее в губы, скидываю куртку, начинаю на ходу раздеваться.
   
– А это у нас менты теперь такие гостеприимные или ты пешком возвращался?
   
– Мы с Хижняком ждали, пока за нами его приятель заедет, – снимаю рубашку.
   
– А он все не ехал и не ехал.
   
– Так и было, – стягиваю джинсы. – Я хочу принять душ.
   
– За что вас в милицию забрали, ты еще не придумал?
   
– За драку. И за траву.
   
– Ты дрался? С кем? – Она загораживает мне дорогу, хватает за руки.
   
– С Хижняком. Нажрались сильно и полезли в бычку.
   
– А на ваших телевизионных корпоративах менты – это обычное дело? – В глазах недоверие пополам с тоской.
   
– Залезь, пожалуйста, в правый карман моей куртки, – говорю я, стараясь быть как можно спокойнее.
   
– Зачем?
   
– Залезь.
   
Она идет в прихожую, возится с моей кожаной курткой, достает справку, разворачивает.
   
– Это что?
   
– Справка из ментовки. Специально попросил. Для тебя.
   
– Ты издеваешься? – Она подходит ко мне, держа бумажку двумя пальцами, будто боясь обжечься.
   
– По-моему, это ты издеваешься. Можно, я наконец приму душ?
   
Вхожу в ванную, закрываю за собой дверь. Запираюсь. Смотрю на себя в зеркало. Лицо перекошено раздражением. Надо над собой работать, да что-то надоело за все эти годы.
   
– А менты вас за деньги отпустили или как? – слышится из-за двери.
   
– Отпустили бесплатно. Ага. С травой, – забираюсь под душ, – а справку за деньги написали.
   
– Знаешь, я думаю...
   
– Знаешь, я знаю, что ты думаешь, – огрызаюсь я, – вот если бы так оно все и было, как ты думаешь, поверь, я сочинил бы что-то позавлекательнее, чем ночь в ментовке. Например, пришел бы домой под утро, сильно пьяный. Корпоратив сам по себе – это же отличная отмазка, правда?
   
Она что-то отвечает, но я не слышу. Струи воды попадают мне в уши, я закрываю глаза и переключаю этот канал. В голове только один вопрос: почему получается, что правда – единственная версия, в которую никто никогда не верит?
   
Выхожу из душа гораздо более спокойным. Достаю из кармана куртки телефон и сигареты. Слышу приглушенные всхлипы со стороны кухни. Наташа сидит за столом, обхватив голову руками, в полной темноте.
   
– Ну что ты, ну перестань, пожалуйста! – Сажусь рядом, обнимаю ее.
   
– Я думала, что ты... Я не знаю... – всхлипывает она. – Ты перестал отвечать на мои эсэмэс. Я писала тебе каждые пятнадцать минут, начиная с половины первого...
   
– У нас забрали телефоны, я же тебе сказал!
   
– ...Я не знала, что думать. Вы напились, кто-то сел пьяный за руль. Или... вы поехали в другое место... я звонила, а ты был... вне зоны... телефон отключен. И я...
   
– ...И ты подумала, что на самом деле все как обычно. – Я закуриваю, кладу подбородок на ее плечо. – Так уже было. С другими. Он такой же, как они. Только в этот раз еще больнее, да? – Ее плечи начинают содрогаться все сильнее. – Точно, так и думала. У него нет тормозов, его не волнуют чужие чувства. Он же мальчик-звезда. У него все – игрушки. Скучно стало, он и свинтил. Как-то сложно у него все... и как-то глупо...
   
Я прикрываю глаза рукой. Разом накатывают усталость и тоска. Неужели я настолько предсказуем, что не могу существовать нигде, кроме избитых схем? Да и то кем-то придуманных. Не мной. Наташа плачет, и мне бы в пору самому зареветь. Мне жалко ее из-за этой бессонной ночи, и жалко себя из-за того, что искренность вкупе с ментовской справкой лишь укрепляют версию блядства. Мне жалко нас, потому что мы разучились верить другим. Убивали в себе это чувство годами. Транжирили его, размазывали по стенкам недопитых бокалов, топили в виски. Мы и себе-то больше не верим, что способны быть искренними.
   
Очень трудно быть красивыми и успешными одиночками. Таким, как мы, наверное, место в зоопарке, на потеху публике, или в перекрестье объективов, где каждый может убить тебя фотовспышкой.
   
Жили-были одинокий мальчик и одинокая девочка. Однажды они встретились и прожили долго и счастливо – двое суток. И умерли в один день, от тоски. Оттого, что не могли поверить, что вся эта любовь и все это счастье настоящие.
   
– Твой Хижняк ублюдок, ненавижу его! – Наташа поднимает зареванное лицо.
   
– На самом деле он клевый парень. Мы с ним тоже думали друг о друге слишком много и слишком стандартно. – Вытираю ей слезы тыльной стороной ладони. – Поверь, он клевый чувак, жалко, что пришлось выяснить это в ментовке. Я тебя с ним познакомлю.
   
– Я люблю тебя! – Она обвивает руки вокруг моей шеи и прижимается ко мне. – Я боюсь за тебя, я не хочу тебя терять... не хочу!
   
– Нет. – Я мотаю головой. – Нет...
   
Несколько минут мы сидим, обнявшись. Молча. Я дышу ее запахами, я смотрю на мир сквозь ее спутанные волосы. Мне хорошо. Кажется, что я здесь давно. И здесь я – дома.
   
На столе жужжит мой телефон, вырывая нас обоих из состояния невесомости.
   
Даша Семисветова: «Куда ты пропал? Ты в порядке? Я за тебя волнуюсь! Мне сказали, что вы с Хижняком попали в милицию, это правда?»
   
Айфон рациональная вещь. Для того чтобы хозяин не напрягался открывать сообщения, они сразу высвечиваются на экране, экономя ваше время. И заодно облегчая жизнь вашим спутницам, которым теперь уже можно не спрашивать: «Это кто тебе пишет в такое время?» Достаточно просто посмотреть на экран. Удобная штука.
   
Кажется, Наташины глаза покрываются инеем. Иголки зрачков. Ногти на поверхности стола. Молниеносная пощечина. Еще одна. Я даже не закрываюсь. Она задевает локтем высокий бокал с водой, который опрокидывается, но не разбивается. Еще пощечина. Теперь уже намеренно смахивает бокал со стола, и тот разлетается по полу мелкими крошками. За ним летит мой телефон и ваза с зелеными яблоками, которые, оказавшись на полу, кажется, сами стараются закатиться подальше, чтобы их не растоптали.
   
Наташа отталкивает меня и выбегает из кухни, шваркая дверью так, что вздрагивают оконные стекла. Я остаюсь один. Я правда не знаю, что ей сказать. Я не знаю, нужно ли в таких ситуациях говорить. Господи, я всегда считал, что ты создал женские пальцы для маникюра. Ну почему ты не разобрался с тем, кто придумал этим пальцам занятие в виде отправки эсэмэс-сообщений? Тебя развели? Сказали, что так будет легче всем влюбленным?
   
Захожу в комнату. Наташа сидит на диване, сосредоточенно щелкая пультом телевизора.
   
– Боюсь, я не могу нести ответственность за каждую девушку в этом городе, которую интересует, в порядке ли я. – Развожу руками, но ответной эмоции не вызываю. – Можно еще разбить телевизор, это будет символично. – Подхожу ближе. – Ты собираешься ревновать меня к каждому плинтусу на работе? – Сажусь рядом на диван. – Это случайное... случайное совпадение.
   
– Слушай, ты можешь замолчать?! – говорит она, не поворачивая головы в мою сторону. – Сегодня у тебя так много случайных совпадений, просто комедия положений.
   
– Я в детстве играл Пьеро в школьном театре. – Пытаюсь ее обнять, но она скидывает мою руку.
   
– У тебя хорошо получается до сих пор.
   
– Это правда. – Вытираю ладонью лицо, набираю в легкие воздуха. Хочу сказать что-то важное, но... не приходит. Скольжу по ней взглядом – волосы, шея, запястья. На левой ноге, чуть выше пальцев, красная черточка и выступившая кровь. Видимо, стакан, или ваза.
   
Опускаюсь на колени. Двумя руками беру ее ступню.
   
– Что ты делаешь?! – рычит Наташа.
   
– Перед тем как я уеду, можно оказать тебе первую помощь? – Должно быть, мои глаза достаточно кроткие. Или недостаточно? – Там может быть осколок.
   
Подушками пальцев щупаю ранку и вокруг нее. Кажется, просто порез. Касаюсь ранки губами. Слизываю кровь.
   
– Мне хочется тебя убить, – доносится с дивана.
   
– Угу, – мычу я, – ты сделаешь одолжение обществу.
   
– Или сделать так, чтобы тебя никогда не существовало!
   
– Это сложнее.
   
– Иногда мне кажется, что я всего лишь один из пунктов в твоем органайзере.
   
– Я давно не веду органайзер. – Целую каждый палец по отдельности.
   
– И я за это себя ненавижу.
   
– Если бы ты знала, как я себя за это ненавижу!
   
– Ты противный, капризный, самолюбивый мальчишка. – Она вцепляется ногтями в мои волосы и тянет к себе.
   
– Но это еще не повод, чтобы бросить меня из-за случайного эсэмэс. – Смотрю ей в глаза, и, честное слово, раскаиваюсь. В том... чего не было.
   
На экране телевизора старый-престарый клип Сергея Васильевича Челобанова:
   
   
    
     
Ты сияешь
     
Всеми цветами радуги,
     
Как нефтяная пленка
     
На речной волне.
    
   
   
   
– Тебя уже бросали?
   
– Нет, – честно говорю я.
   
– Я буду первой, – она наклоняется ко мне, – только сначала задушу. С трупом расстаться легче.
   
– У тебя уголовные наклонности, – говорю я, снимая с нее свитер.
   
– У меня будут смягчающие обстоятельства. Убийство в состоянии аффекта. – Она опускается на пол и расстегивает мне джинсы.
   
– Тебя посадят, и на кого же ты оставишь своих школьников? – Я стягиваю с себя футболку.
   
– На телевизор! – Она проводит ногтями по моей груди так, что бегут мурашки.
   
   
    
     
Ты не знаешь, как кричат от радости,
    
   
   
– поет Челобанов,
   
    
     
– я-то знаю, так иди ко мне.
    
   
   
– Я тоже не знаю, – шепчу ей на ухо, – зато мы оба знаем, как воют от тоски, правда?
   
    
     
Поцелуй!
     
Поцелуй! Я прошу ведь лишь мизера!
     
Все равно ведь будешь – не со мной... не со мной,
     
так с другим!
    
   
   
– С другим так не будешь, – я кусаю ее за мочку левого уха, и она вскрикивает.
   
Мы отчаянно занимаемся любовью. Я покрываю поцелуями ее шею, грудь. Она кричит так, что мне кажется, это утро с пощечинами и битьем посуды я буду вспоминать гораздо чаще наших тихих и уютных семейных вечеров. Если таковые будут, конечно. Она опрокидывает меня на спину и садится сверху.
   
– У тебя с Дашей что-то было? – Наташа наклоняется, и ее волосы падают мне на лицо.
   
– Нет, – отвечаю я, вздрагивая от резкой боли из-за вцепившихся в мой правый бицепс ногтей, – нет, конечно.
   
   
    
     
Поцелуй меня, девочка. Потому что все целуются.
    
   
   
Мы кончаем практически одновременно. Потом лежим на полу, рядом, уставившись в потолок. Наташа подносит к моим губам зажженную сигарету, я затягиваюсь.
   
– Семисветова волнуется за тебя. Как это мило! – говорит она глухим голосом.
   
– Я думал, мы закончили с этим.
   
– Нет, дорогой, мы закончили на этом! – Она выпускает дым, и я смотрю, как сизые кольца растворяются, почти касаясь потолка.
   
– Давай в следующий раз пригласим ее третьей, – я разворачиваю ее кисть и припадаю к сигарете, – чтобы разом снять все вопросы.
   
– А потом пригласим бармена из «Луча», ага? – Она вырывает у меня сигарету.
   
– Я думаю, у меня не встанет на бармена.
   
– Я думаю, у меня встанет.
   
– Я боялся, что после этого идиотского эсэмэс все закончится. – Я кладу свою голову ей на грудь, смотрю ей в глаза. – Просто поверь, что сегодня день дурацких совпадений.
   
– Я боялась начать бояться тебя. – Она улыбается и прикрывает глаза.
   
Я любуюсь тем, как она держит сигарету, любуюсь, как она обнажает свои ровные зубы, улыбаясь, любуюсь, как морщит нос. Любуюсь. Господи, я бы любовался даже тем, как она вставляет себе тампакс.
   
– Я очень хочу спать, – говорит она.
   
Встаю, беру ее на руки и отношу в спальню. Кладу на кровать. Как же я ненавидел эти карамельные сцены в рассказах друзей! Это вызывало смех, стремление отчаянно пошутить. Скрыть свой страх перед тем, что я боюсь так и не встретить ту, которую захочу взять на руки. В сущности, все мы сентиментальны. Просто не у всех есть возможность раскрыться. Я глажу ее волосы, укрываю одеялом.
   
– Нам нельзя расставаться, – говорю, а у самого перехватывает дыхание.
   
– Мы больше не будем. – Она целует меня в губы, и я чувствую исходящее от нее сонное тепло.
   
Завтра мы опять проснемся в одной постели. Или сегодня вечером. Я лежу рядом и смотрю, как она засыпает. И, в общем, стоит ли говорить, что я отчаянно влюблен в эту женщину?
   
«Нам бы сначала переспать, а потом познакомиться», – вспоминаю собственные слова.
   
Кажется, я возглавляю хит-парад бездарных упырей этого города.
   
Дождавшись, пока она уснет, вылезаю из кровати, иду на кухню и достаю начатую накануне бутылку Dewars.
   
«У тебя с Дашей что-то было?» Вспоминаю ее лицо в тот момент и свое постыдное «нет, конечно». Почему бы тебе не ответить «однажды», или «случайно», или хотя бы это жлобское «очень давно»? Почему не сказать правду? Потому что ты боишься ее потерять или потому, что ты просто боишься?
   
Сижу за столом, положив подбородок на руки. Мои глаза на одной линии с уровнем виски в стакане. Смотрю, как тает лед. Смотрю на свое размытое отражение на стенке стакана. Кажется, я тоже начинаю таять. В наушниках айпода гремит Placebo:
   
   
    
     
I, I, I will battle for the sun, sun, sun
     
And I, I, I won’t stop until I’m done, done, done
     
You, You, You are getting in the way, way, way
     
And I, I, I have nothing left to say.
    
   
   
   
Сказать ей правду? Какую часть? Ту, что про Дашу, или все с самого начала? Три последних года. Начитать ей этот дневник сногсшибательного ублюдка. Напиться при этом, пережить все заново. Сделать это выразительно. Артистично. Так, как я умею. Так, чтобы она наконец поняла, с кем имеет дело. Или сказать правду самому себе. Например, что ты не можешь с ней так поступать.
   
Подумай сам, как это у тебя обычно заканчивается. Через месяц, хорошо, через полгода, ты все-таки зависнешь. Это уже будет не ментовка. У друзей на квартирнике, с какой-нибудь начинающей певичкой. Или встретишь в Останкино молоденькую модель. Или трахнешь старую знакомую. Или все вместе. У тебя кастинги для сериала, у тебя бывают на шоу симпатичные гостьи. В конце концов, ты просто перегоришь. Тебе наскучит рутина, захочется новизны. Тебе опять не хватит огня, слишком маленький запас горючего. Ты же предпочитаешь передвигаться быстро, на короткие расстояния, а крейсерские походы – не твое. Ты просто под них не заточен. Ты не любишь, когда при тебе плачут.
   
Или тебя начнет раздражать ее собака, или то, как она смотрится в зеркало. Выведет из себя завоевание твоего личного пространства. Возможно, завтра она станет критиковать твоих друзей. И потом, эти ее вечные интеллектуальные понты и то, как она говорит о твоей работе. Она видит тебя в более серьезном шоу, она говорит, что чувствует то, что внутри тебя. То, чему ты не даешь раскрыться.
   
А ты не просто не готов, ты уже забыл, какой ты там, внутри. Было ли там что-то, кроме мыслей о правильно выставленном свете, вечных стычках с Хижняком, ежедневного серфинга блогов и новостных порталов в поисках упоминания твоего имени. Ты не хочешь быть серьезным, никогда не хотел. Не был готов и не собирался готовиться.
   
Отпусти ее сейчас, не дай ей раствориться в себе и не растворяйся сам. Беги! Потом будет больнее обоим. Ты-то, как всегда, найдешь себе множество оправданий и свинтишь. Ты никого не любишь, чувак. Только себя и только в эфире. Твоя любовница – камера, жаль, вход для штекера узковат, но вы трахаетесь визуально – твой взгляд в ее линзу и есть оргазм. Ты научился не принадлежать себе. Долго тренировался, адаптировался, примерял на себя костюм «одного из тех». Тебя слишком много везде, а тебе и этого мало. Кажется, твоя цель – вещать из каждого утюга. Приходить к людям в виде эсэмэс и спама. Ты стараешься быть безумно обаятельным. Ты не умеешь не нравиться. Единственная вещь, которой ты в жизни научился – очаровательно улыбаться. Душка, а не человек. Во имя чего только, не понятно. На самом деле ты и себя не любишь. Ты любишь производимый тобой визуальный эффект. Она потрясающая женщина. Самое лучшее, что могло произойти, – это если бы она тебя бросила сегодня.
   
И эти мысли меня убивают. Я выпиваю стакан за стаканом и чувствую, как в горле собирается комок. Я давно не плакал. Честно, искренне, навзрыд. А сейчас хочу завыть. Трезвая логика говорит о том, что с этой историей нужно заканчивать, свернуть ее, быстро и наименее болезненно для обоих. Довести до того момента, когда Наташа уйдет сама.
   
Но пьяная искренность молит о шансе. Я хочу попробовать любить. Хочу попытаться. Ну почему именно сейчас я должен позорно соскочить? Она – не все. Она другая. У меня может получиться. У меня получится. Я попробую. Я очень хочу попробовать. Неужели я один из самых мерзких ублюдков в этом городе? Я могу быть другим. Я уже другой. Я изменился. Все, что мне нужно, – быть с ней рядом. Дышать ее запахом, смотреть в ее глаза. Я... фак... я не могу без нее... и это правда. Это ни от кого не зависит. Здесь нет «обстоятельств» и «некоторого неудобства». Я часто не оставлял шансов другим, еще чаще их не оставляли мне. Но неужели я не могу дать его самому себе? Один раз. И что это за жизнь, в которой я не могу даже попытаться?
   
Ведь я не герой видео-сюжета. На самом-то деле я тут, за кадром. А тот, что на сцене, – это не я. Он не может быть мной, не может даже сыграть меня. Потому что у него нет эмоций. Он сделан из цифры, а я из плоти. Он всегда хорош собой, ладно пригнан и четко смонтирован. Его любят все женщины, а меня только одна. У него не бывает поноса, насморка и кругов под глазами. Я всего лишь говорю, а он доносит. Он искрометен и остр на язык – все, что не попадает в эти категории, брак по звуку. У него не пойдет носом кровь и не прольются слезы. А у меня они капают. Прямо сейчас. Он не бывает несчастен или счастлив. Он всегда на драйве. Мне же плохо. Плохо до рези в глазах, до судорог в уголках рта, вечно растянутого в его улыбке. Плохо оттого, что меня часто путают с ним. Плохо оттого, что я сам с ним запутался. Это ему звонили от Эрнста и носили в гримерку шампанское. Это он ненавязчиво пробрасывает в разговоре цифры рейтингов и старается давать безэмоциональные оценки коллегам. Это он позволяет любить себя безответно, потому что ему самому всегда никак. И я ненавижу его за это.
   
   
    
     
Dream brother, my killer, my lover,
     
Dream brother, my killer, my lover.
    
   
  
  
   
    
Ревность
   
   
    
И я кричу:
    
Остановите пленку!
    
Это кино я уже смотрел...
    
...мы слишком похожи,
    
Значит, выберут нас на роли
    
Совершенно случайных прохожих...
    
    
    Brainstorm. Ветер
   
   
   
С утра Наташа не поехала учить детей, сказавшись больной, и мы провалялись в постели, глядя по VH1 «We are the 80’s». Видео Spandau Ballet, Culture Club, Kate Bush, Madonna, Duran Duran, Wham!, Bronski Beat, где у всех кричащий макияж, пиджаки немыслимых расцветок с подбитыми плечами, темные очки Ray-ban wayfarer, ослепительные улыбки и огромные серьги в виде пластиковых колец или множество пластиковых браслетов на запястье (кажется, так были одеты все, включая мужчин). И действие у всех видео происходило в Майами, а вокруг непременно было море и пальмы, и только молодые U2 были в дубленках и пели что-то вроде «Two hearts beats as one», стоя на крыше дома.
   
А мы пили вино и лениво препирались о том, что лучше в культурном плане – 80-е с их кабриолетами и голубыми небесами или 90-е с вечной депрессухой лондонских или сиэттловских подворотен в черно-белых тонах. И я уже было собирался признать, что в музыкальном плане 90-е значат для нас больше, чем 80-е (если не считать Depeche Mode), хотя с философской точки зрения мне ближе кокаиновая попса Duran Duran и потребительская культура тех лет, нежели псевдо-протест или революции на продажу рокеров 90-х, но Наташа свела игру вничью, заметив, что здесь сначала не было чего потреблять, а потом резко не стало тех, во имя кого можно делать революции. Так что все эти музыкальные месседжи остаются для нас не более чем изображениями чужих берегов на магните, которые каждый волен вешать на холодильник, исходя из собственной меры дурновкусия.
   
И я заметил, что, судя по глянцевым журналам, нам скоро придется надевать на себя весь этот восьмидесятнический треш, хотя я лично ничего не имею против кожаных курток с белыми футболками.
   
На тумбочке заерзал мой мобильный, я сделал неимоверное усилие над собой, чтобы к нему не тянуться, но он лежал слишком близко. Взял в руки – сначала переставил на режим без звука, потом совсем отключил.
   
– Ты бы не отключал, вдруг Даша позвонит. – Наташа кокетливо поправила волосы, видимо, изображая Дашу.
   
Я ущипнул ее за задницу, увернулся от ответного удара, перекатился на другую сторону кровати, взял пульт и начал бесцельный серфинг каналов. По «Культуре» шел «Жестокий романс». Сцена утреннего объяснения на пароходе. Михалков ломал в пепельнице сигару, Гузеева беззвучно плакала. В сотый раз ловлю себя на мысли, что знаю эту картину наизусть, но переключить рука не поднимается.
   
– Когда смотрю это кино, – говорит Наташа, уперев подбородок в край бокала с вином, – все время задаюсь вопросом, какого черта в жизни так происходит, что человек безумно влюбляется только в того, кто ему явно не пара? В того, с кем и так ясно: хеппи-энда не будет?
   
– И наоборот, гонит от себя тех, кто заглядывает ему в глаза, готов день и ночь ждать, пока объект любви соизволит посмотреть в его сторону и все такое... Странно. Я всегда объяснял это тем, что людей с интеллектом выше среднего привлекают страдания, а среднестатистического обывателя – комфорт.
   
– А ты когда-нибудь выбирал между страстью и комфортом?
   
– Я? Как тебе сказать. – Я почесываю переносицу. – У меня постоянное горе от ума. Я все делаю страстно, понимаешь? Ругаюсь с официантами, смотрю кино, веду передачу, пишу эсэмэс. Я как безумный, все через себя пропускаю. Я не могу оставаться бесстрастным. Слишком сильно вовлечен в детали. А комфорта у меня, пожалуй, и не было никогда.
   
– Странный у тебя смысловой ряд, – она переворачивается на живот, – если ты не делаешь различия между официантом и, например, женщиной, то ты либо псих, либо играешь.
   
– Ну, это сильное преувеличение. Делаю. Я никогда не спал с официантами, – наваливаюсь на нее и начинаю картинно душить. – Хотя, если бы ты была официанткой, я бы тебя задушил от страсти.
   
– Отстань! – Она вырывается. – Я серьезно, вот скажи мне, Миркин, ты когда-нибудь выбирал между двумя женщинами?
   
– Это как?
   
«Мой последний опыт тебя явно позабавит».
   
– Это когда одна любит тебя, как слепая собака, и ты, в общем-то, не против. А в другую безумно влюблен ты, а перспективы с ней неопределенные.
   
– Не-а, – честно говорю я, – у меня всегда было так, что и одна, и вторая, как... какие собаки?
   
– Слепые.
   
– Во-во.
   
– Ты просто роковой мужчина! – Она смеется, отворачивается и тянется за пачкой сигарет. – И кого ты выбирал, интересно?
   
– Никого, – даю ей прикурить. – Как правило, всегда появлялась третья. Но и с ней не срасталось. А ты? У тебя была история с выбором?
   
– Практически нет. Я всегда влюблялась в неправильных мужчин, как идиотка.
   
– Что значит в неправильных?
   
– Как Огудалова в Паратова.
   
– А он неправильный?
   
– Он подонистый. Из-за этого ему хочется отдаваться...
   
– Наверное. Мне кажется, это кино сыграло свою роль в формировании ущербного мировосприятия отечественных девушек. Усвоив слезы Ларисы в начале и выстрел в конце, они все теперь живут с Карандышевыми, спят с Паратовыми, а предпочитают, чтобы платил за это какой-нибудь Вожеватов...
   
– А ты предпочитаешь, чтобы было наоборот?
   
– Я предпочитаю, чтобы люди исходили из чувств, а не из наличия роскошного автомобиля «Деу-Нексиа».
   
– Понимаешь, Андрюш, – она глубоко затягивается, задерживает дыхание и выпускает дым, одновременно начиная говорить, – с теми, с кем чувства, жить обычно не получается. И наоборот. С теми, с кем жить получается, через какое-то время спишь в разных комнатах.
   
– Вопрос из серии, почему хорошие девочки любят плохих парней, а хорошие парни – плохих девчонок?
   
– С парнями все ясно. В какой-то момент они пытались играть в плохих, но у них ни черта не вышло, пришлось довольствоваться ролью хороших. К тому моменту всех хороших девчонок, в которых они были безнадежно влюблены, расхватали.
   
– А я, по-твоему, какой? Плохой или хороший?
   
– Ты? – Она внимательно смотрит на меня, будто подыскивая верное определение. – Ты, Миркин, качественный распиздяй. Редкий вид в нашем городе. Это делает тебя безумно притягательным для женщин, но абсолютно не приспособленным для серьезных отношений.
   
– Я сейчас расплачусь от такой несправедливости. За серьезными отношениями тебе бы в «Одноклассники», – говорю я довольно злобно, – а у меня там нет аккаунта, вот в чем проблема.
   
– В тебе говорит сейчас обиженный подросток. – Она щелкает меня по носу. – В такие моменты ты особенно хорош.
   
– А в тебе говорит сейчас стандартная русская баба, которой к тому же еще и подростки нравятся.
   
– Нет, зайка, я не стандартная русская баба, ты это знаешь, – она вздыхает, – именно поэтому ты здесь...
   
– Не называй меня зайкой, я тебя умоляю! – встаю с кровати, делаю вид, что ищу свои вещи.
   
– Вообще-то это твое словечко, но того, что ты здесь, это не отменяет.
   
Я возвращаюсь на кровать, сажусь рядом с ней, делаю глоток вина, пристально смотрю в ее наполненные дымом глаза, и на языке уже вертится долгая тирада насчет наших отношений. С подробным описанием, кто, почему, зачем и с каким чувством, но вместо всей этой лабуды я просто говорю, чуть слышно:
   
– Только такие, как мы, могли случиться друг у друга. Я во всех наших спорах ни разу не сошелся с тобой во мнении. С тобой почти невозможно поссориться, знаешь почему?
   
– Почему? – Она прищуривается и по-кошачьи высовывает язык.
   
– Потому что серьезно ссорятся люди только по пустякам, типа, кто куда тарелку поставил. А у нас сплошная философская полемика. Наверное, это счастье? Как думаешь, так всегда будет?
   
– Счастье – это когда постоянно хочется целоваться в лифте. А когда ты впервые не захочешь это делать в лифте – значит, счастье кончилось.
   
Я смотрю на нее с минуту, потом наклоняюсь и как-то особенно судорожно целую, пока хватает дыхания.
   
   
После съемок промо-ролика к завтрашней программе, стою перед зеркалом и терпеливо снимаю мокрой салфеткой грим. За моей спиной Анальный Карлик ругается с редакторами по поводу сценарных ходов. Редакторы настаивают на том, что мы должны подходить к освещению темы наркотиков аналитически, Карлик же хочет скандала.
   
– Ты хочешь превратить серьезную тему в балаган! – кричит Таня. – У нас будут солидные гости, которые способны рассуждать! А тебе непременно хочется заставить гостей наброситься друг на друга!
   
– А ты хочешь превратить программу в унылое говно! – заводится Вова. – В понурую агитку! А ведущего – в клоуна, который, типа, должен сказать зрителям: если будете юзать наркотики, сразу умрете. Все твои друзья умрут, твои родители умрут, а ты станешь НАРКОМАНОМ! – Вова строит ужасающую рожу.
   
– А нельзя ли все это совместить в одном флаконе? – наивно вопрошает Тоня, будто не понимая, что для этих двоих главное – не конечный продукт, а то, насколько программа соответствует их точке зрения.
   
– Можно, – встреваю я, – если первые полчаса мы будем обсуждать соскочившего с иглы парня, благодарить ментов, которые его приняли, и врачей, которые его спасли. Потом сравняем с землей СМИ и современную культуру, которая заставила этого чувака подсесть на герыч, а комментировать и делать аналитические выводы будет отставной генерал ФСКН, который все эти годы грудью защищал страну от наркотрафика.
   
– Ну и где тут скандал? – хором спрашивают они.
   
– Скандал? – Я протираю салфеткой крылья носа. – Скандал в том, что в конце программы в студию заваливаются менты с понятыми, выворачивают отставнику карманы и находят там килограмм героина, аккуратно расфасованного в презервативы. А я, как обычно, заключаю: общество больное, СМИ – помойка, врачи и менты мало зарабатывают, а потому ничего не делают. И виноваты во всем – чиновники!
   
– Бред какой-то, – морщится Тоня.
   
– Но суть, в общем, передана верно, – кивает Вова.
   
– Андрей, а у тебя самого какая позиция по наркотикам? – пытается поймать меня Таня. – У нас ведь авторский проект.
   
– По наркотикам? – я задумываюсь.
   
– Ты же употребляешь?
   
– Не то чтобы употребляю... так... траву иногда.
   
– То есть ты за легализацию? – давит Таня.
   
– Нет!
   
– Как же? Ты сам куришь!
   
– Мне можно – другим нельзя. Особенно тяжелые, и особенно детям. И чтобы, – после паузы, – никто никого не втягивал. Все должно быть как в сексе. Только по любви. Вот в этом и кайф.
   
– Моя хата с краю, ничего не знаю, – кривится она. – Ты все время хочешь отшутиться, а тебя смотрит миллион человек, которые после передачи, услышав это твое «мне можно», пойдут на дискотеку покупать экстази или кокаин. Кто беднее, пойдут за «чеком». Ты бы посмотрел в глаза людям, которые лежат в хосписах для винтовых наркоманов! Поговорил бы с их родителями, врачами!
   
– Ты в хосписе работала, стесняюсь спросить?
   
– Она видео-материалов насмотрелась, в процессе подготовки, – хмыкает Вова.
   
Но Таня вошла в раж, ее несет, и, пытаясь завести меня, она прет не разбирая дороги:
   
– Ты рассуждаешь удивительно безответственно! Очень лицемерно и инфантильно! Здесь я курю, а здесь я осуждаю, тут я сожрал экстази, а тут наехал на ментов, которые не ловят дилеров! У тебя будто совсем нет позиции! Будто тебе совершенно все равно!
   
– Кстати, иногда это видно в кадре, – замечает Вова.
   
– Это правда. – Я придирчиво осматриваю свое лицо. Одна половина в гриме, другая блестит от салфеток. Ни дать ни взять «Мистер Двуличие». Отражение наводит на печальные мысли о моей натуре. О том, что постоянно раскалывает меня пополам и не дает определиться или неуклонно следовать однажды выбранным жизненным ориентирам. «Так же и с девушками», – думаю я, но Танин вокал не дает мне зарыться в меланхоличные рассуждения о бытии.
   
– Ты медиа-персона! Ты должен быть гораздо серьезнее в оценках и суждениях. Взять, к примеру, твой твиттер... ты в нем иногда такое выдаешь, что мне вся наша пресс-служба...
   
– Таня, – осекаю ее я, – почему ты встречаешься с женатым мужчиной?
   
– В смысле? – Она теряется. – Какое это имеет отношение к программе?
   
– Никакого, – оборачиваюсь я в ее сторону, – это имеет отношение к морали. Спать с женатыми мужчинами аморально. Ты можешь разрушить семью. Никогда не приходило в голову?
   
– А какого черта ты лезешь в мою личную жизнь?! – взвивается она.
   
– А какого черта ты мне разоблачаешь сейчас мои «лицемерие» и «безответственность», вместо того чтобы заниматься сценарием?! – Я резко разворачиваюсь. – Отличная компашка собралась, как я посмотрю. Святее папы римского! Гомосексуалисты, торчки, аморальные женщины и... – осветителей, жалко, нет, – хронические алкоголики! Сидим и делаем высокодуховную передачу, соответствующую нашим нравственным критериям! Позиции у меня нет! Твиттер тебе мой, блядь, не нравится! А ты когда над программой про проституток работала, не думала, что подаренная тебе сумка Gucci – легализованная плата за секс? Не думала?
   
– Что?! Что?! – Таня пятится назад, потом разворачивается и выбегает из гримерки. За ней почти сразу выбегает Тоня.
   
– Ну, ты чего-то разошелся, отец! – Вова смотрит на меня исподлобья. – Ты ее обидел, кажется, отец. – Почему-то когда Вова нервничает, все у него становятся «отцами» и «мамами».
   
– А она меня не обидела?
   
– Ну, отец, она же... ну, баба...
   
– Да что ты знаешь о бабах?!
   
– Ну, отец, ты же понимаешь...
   
– У нас тут шоу-бизнес, а не церковно-приходская школа, врубаешься, сыночек?
   
– Типа того.
   
– А раз «типа того», то нечего смешивать собственную, типа, мораль с создаваемой нами картинкой. Ты же не интересуешься у повара, который тебе салат готовит, дрочил ли он вчера?
   
– Повар – в перчатках!
   
– А мы в телевизоре!
   
– М-м-м-м, – тянет Вова.
   
– Можно я переоденусь? – тихо спрашиваю я.
   
– Мне уйти?
   
– Придумай ответ сам!
   
– Как скажешь, отец. Я и правда пойду.
   
– Иди, Вова, иди, родной...
   
Какое-то время сижу перед зеркалом в полной тишине. Корю себя за то, что сорвался на Таню, но на нее злюсь еще больше, потому что терпеть не могу людей, которые берут на себя функцию общественной совести и начинают изъясняться допотопными, укоряющими штампами...
   
Кажется, я слишком много нервничаю в последнее время. Может, стоит взять паузу, слетать куда-нибудь на пару деньков? Взять с собой Наташку. Провести выходные, вылезая из номера только для того, чтобы поужинать в маленьком ресторане на изломанной улице небольшого итальянского городка. Чувак, ты бывал хоть раз в «небольших итальянских городках»? И у тебя тоже штампы, штампы, сплошные штампы.
   
«Кы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ырз», – издает неприятный звук открывающаяся дверь. Потом слышится цоканье каблуков по плитке, потом звучит, будто очень издалека, но на самом деле над ухом:
   
– Привет, я тебе не помешаю?
   
Поднимаю глаза, здороваюсь с Дашей кивком головы и отвечаю «нет, конечно». Что я еще могу сказать?
   
– Ты кого-то ждешь? – Она осторожно присаживается на край банкетки.
   
– Я всю жизнь кого-то жду, – честно отвечаю я.
   
– Может быть, меня? – Даша «нарочито сексуально лыбится», как поет Ноггано.
   
Ответ отрицательный. Если не поворачиваться, можно было бы обрезать диалог тут же. Говорить правду отражению в зеркале гораздо проще. Это как скайп: я вижу твои глаза, но тебя самой тут нет. Всем было бы легче, если бы мне не пришлось поворачиваться к тебе, поверь. Но я все-таки заставляю себя повернуться, поднять на нее глаза, снова опустить их, изображаю некое подобие улыбки и тихо отвечаю:
   
– Не уверен, – повисает в воздухе.
   
– Андрей, мне хочется поговорить с тобой, а ты... – Она берет со стола упаковку влажных салфеток и начинает мять ее в пальцах. – Ты все время стараешься свалить, все бежишь куда-то. Ты как будто не слышишь моих вопросов, отвечаешь полуулыбками, отводишь взгляд или смотришь сквозь меня. Я пытаюсь взять тебя за руку, а ты выскальзываешь. Ты чего-то боишься?
   
– Я? Я ничего не боюсь. – Встаю, прислонясь спиной к стене, скрещиваю на груди руки. – Что значит я не слышу твоих вопросов? Ты о чем?
   
– Я о жизни, Андрюша.
   
– Она тяжела.
   
– Андрей, между нами что-то происходит, понимаешь?
   
– М-м-м-м... видимо да, но что конкретно? Есть какая-то проблема?
   
– Ну, зачем ты опять делаешь вид, будто не понимаешь? Тебе нравится так вести себя со мной?
   
– Как «так»?
   
– Эта ночь в Питере... – Она откладывает салфетки и достает из пластиковой коробки зубочистку. – Я после нее... меня словно подменили... и теперь я не понимаю ничего...
   
«А ты хотела жрать кислоту без последствий, зайка?»
   
– Мы с тобой до Питера, мы с тобой в Питере... – Она дотрагивается пальцами до висков, придавая ситуации драматизм. – Всего одна ночь... и, кажется, мы полетели куда-то, держась за руки...
   
«Как же я завидую людям, которых так долго не отпускает!»
   
– ...А потом ты раз – и исчез. Я зову тебя, зову. Я будто бьюсь о стекло – ты меня видишь, но не слышишь. Жду, что ты опять возьмешь меня за руку, позовешь, а ты... тебя словно подменили. Будто и не было. Ничего. Никого. Ни тебя, ни меня. – Она бросает взгляд на свое отражение в зеркале, видимо, ей действительно небезразлично, как она выглядит. Все как в сериале. Мы даже разборки устраиваем как настоящие телевизионщики, в гримерке...
   
– Ничего не было. Ты просто шел по улице, дал прикурить случайной прохожей, поднес зажигалку, близкоблизко – и пошел дальше, по своим делам..
   
«Именно так, зайка. Я всегда знал, что за просьбой дать прикурить на улице следуют проблемы».
   
– А я... я люблю тебя, Андрюша! – Она опускает голову и задерживается в таком положении на несколько секунд.
   
Видимо, сейчас мне придется ей что-то сказать. Прежде чем она поднимет на меня свои влажные глаза. Или говорить нужно после? В принципе неважно, ее глаза все равно будут влажными.
   
– Даша... понимаешь, какая вещь... – я стараюсь на нее не смотреть и щелкаю пальцами, подбирая слова. – То, что произошло в Питере... так вышло... так бывает. Знаешь, такая короткая вспышка. Резкое столкновение планет. Как в космосе («Если бы я хоть что-то знал про космос»). Я был уверен, ты это расценишь так же, как и я.
   
– Но я, Андрюша, это вообще никак не расценивала.
   
– Вот видишь!
   
– Ты меня не понял. Я не делала выводов, не расценивала. Меня просто тянуло к тебе, а тебя ко мне. Я не могу оценивать эмоции – я же не логарифмическая линейка.
   
– Какая, прости?
   
– Не важно. Наши обеды, ужины. Эти манерные поцелуи на людях. Ты хочешь сказать, что... просто так бывает? – Ее глаза в самом деле такие, какими они должны быть по сценарию.
   
– В общем, да...
   
– Зачем ты несешь эту ахинею?! – Она ломает зубочистку. – Не бывает так, чтобы людей столкнула судьба, и они упали друг другу в объятия, а потом так вот, запросто, оттолкнули друг друга. Не бывает ничего случайного, понимаешь, Андрей?!
   
«Только всей этой инфернальной хуйни не нужно, а? Судьба, фатальность, предопределенность. Тоже мне, Тамара Глоба! И откуда такой космический полет фантазии? Этому теперь учат глянцевые журналы?»
   
– Эта внезапная командировка... Твои глаза той ночью...
   
«Людей губят не командировки, а передозировки, зайка. Мне ли не знать?»
   
– И сейчас ты в одну секунду хочешь все перечеркнуть? Все наши отношения?
   
– Понимаешь, – я старательно протираю салфеткой стол, – мы, Даша, очень разные. Не то чтобы абсолютно несовместимые, но очень разные.
   
– И когда же ты успел это заметить? Я, например, считаю, что мы очень похожи. Взять хотя бы нашу среду обитания...
   
– Среда обитания у нас похожа, это правда – я стараюсь быть особенно мягким, – но мы в ней как маленькие кусочки большого паззла. Не совпадаем гранями. И как их ни прикладывай друг к другу, ничего не получится. И начни мы с тобой серьезные отношения – эти несовпадения нас так вскроют, что мало не покажется.
   
– Откуда ты знаешь? – Она вырывает у меня салфетку. – Ты даже не пробовал!
   
– Даша, я себя хорошо знаю. Я сам с собой пробую уже тридцать лет, – я пожимаю плечами, – не получается...
   
– Что за глупость! В чем проблема?! – Она почти переходит на крик. – Ты холостой мужчина, я, в общем, тоже не замужем. Почему ты так говоришь? Зачем ты создаешь проблемы там, где их нет? Почему бы тебе... почему бы нам не попробовать? Чего ты боишься?
   
Я много читал об этом. Много слышал от друзей. Сотни диалогов расстающихся пар. Не раз проходил это сам. Все рекомендации в таких случаях идентичны. Лучше не нагнетать. Сохранять ровную позицию. Множество ничего не значащих фраз типа: «мне сейчас трудно об этом говорить», «знаешь, я не готов», «мне нужна пауза» и все в таком духе, сказанное голосом без оттенков. Главное – не поддаваться ее истерике. Что бы она ни говорила, как бы себя ни вела. От слез до пощечин. В общем, «пусть так – вокруг шум. Не кипешуй – все ништяк», как поет «Каста». Ты должен оставаться совершенно безразличным. Тебя тут и нет – только твое изображение висит над столом. Как ролик из ютьюба, который ты озвучиваешь. С большого расстояния. Сейчас ты услышишь еще десяток «почему», кучу доводов в пользу развития этой истории. «Судьба» уже была, значит, потом последует банальность про «чувства, которыми нельзя разбрасываться». Возможно, она как раз сейчас говорит об этом, просто ты ее не слышишь. Ты отключился. Потом пойдут упреки, потом опять признания, а в конце диалога ты окажешься конченым подонком. Человеком, которому «она готова была, но...». И все стихнет. Истерика сменится штилем. Потом сухим расставанием. И вы будете учиться воспринимать друг друга поновому еще несколько месяцев. Сначала она тебя возненавидит. Расскажет всем, кому можно, какой ты на самом деле урод. Потом начнет презирать. Потом вы снова будете пить кофе в местной столовой, будто ничего и не было. Главное – дать ей выплеснуться. Не мешать ее скольжению по волнам придуманных эмоций.
   
И ты бы так сделал вчера. Позавчера. Год назад. Это было бы правильно. So nice. Но тут случается нечто незапрограммированное. То ли сцена получилась слишком длинной. То ли ты устал. То ли тебе плевать, и ты не хочешь больше врать, сохраняя чужие нервные клетки.
   
Ты закуриваешь, смотришь прямо на нее, упираешься рукой в стол и говоришь...
   
Очень трудно сказать девушке: «Я не люблю тебя». Абстрагироваться от этих глаз брошенного щенка, поджатых губ, дрожащего подбородка. Собраться и выдохнуть эти четыре слова. По уму, Миркин, тебе бы следовало прикусить язык и слиться, не вызывая лишней агрессии. Но что-то то щелкает у тебя в башке. Что-то такое, внутри, говорит тебе: а какого, собственно, черта?! Последняя мысль, на которой ты фиксируешься, довольно пошлая, но вместе с тем справедливая: «Она моя жена? У нас трое детей? У нас за плечами несколько лет совместной жизни? Или один случайный секс под кислотой в чужом городе?» И ты разлепляешь пересохшие губы, резко втягиваешь ноздрями воздух, и говоришь ей, глядя в глаза:
   
– Понимаешь, Даша, я не люблю тебя. Я люблю другую женщину. Прости. – Не человек, а сплошное чистосердечное признание...
   
– Что?! Что ты сказал?!
   
– Я люблю другую женщину.
   
– Значит... значит это правда? Ты и эта, – она внезапно теряет голос, – Наташа?
   
– Какая разница?
   
– Эта манерная самовлюбленная сучка?
   
– Довольно сложная характеристика.
   
– Ты и она! – Она смахивает слезу, начинает истерично подхихикивать. – Господи, как же просто все, хаха-ха! Как же просто, а? Пришел на работу – трахнул коллегу, поехал в школу – трахнул учительницу. Ты же играешь с девочками, да? Для тебя это все – времяпрепровождение!
   
– Я бы не стал все так упрощать, но...
   
Но в ответ я получаю пощечину. Брошенное на выходе «тварь!», то ли мне, то ли Наташе. Хлопок дверью и быстро удаляющийся стук каблуков. Реквизиторы могут разбирать сцену.
   
   
– Вас ожидают? – спрашивают меня в холле «Остерии».