1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
–  Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не такой. Вы и в самом деле  не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в  смешном. А нынче кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали  находить в самоосуждении. Будьте же не такой как все; хотя бы только вы один  оставались не такой, а всё-таки будьте не такой.     

–  Великолепно! Я в вас не ошибся. Вы способны утешить. О, как я стремился к вам,  Карамазов, как давно уже ищу встречи с вами! Неужели и вы обо мне тоже думали?  Давеча вы говорили, что вы обо мне тоже думали?     

–  Да, я слышал об вас и об вас тоже думал... и если отчасти и самолюбие заставило  вас теперь это спросить, то это ничего.     

–  Знаете, Карамазов, наше объяснение похоже на объяснение в любви, – каким-то  расслабленным и стыдливым голосом проговорил Коля. – Это не смешно, не смешно?     

–  Совсем не смешно, да хоть бы и смешно, так это ничего, потому что хорошо, –  светло улыбнулся Алеша.     

–  А знаете, Карамазов, согласитесь, что и вам самим теперь немного со мною  стыдно... Я вижу по глазам, – как-то хитро, но и с каким-то почти счастьем  усмехнулся Коля.     

–  Чего же это стыдно?     

–  А зачем вы покраснели?     

–  Да это вы так сделали, что я покраснел! – засмеялся Алеша, и действительно весь  покраснел. – Ну да, немного стыдно, Бог знает отчего, не знаю отчего... –  бормотал он, почти даже сконфузившись.     

–  О, как я вас люблю и ценю в эту минуту, именно за то, что и вам чего-то стыдно  со мной! Потому что и вы точно я! – в решительном восторге воскликнул Коля.  Щеки его пылали, глаза блестели.     

–  Послушайте, Коля, вы между прочим будете и очень несчастный человек в жизни, –  сказал вдруг отчего-то Алеша.     

–  Знаю, знаю. Как вы это всё знаете наперед! – тотчас же подтвердил Коля.     

–  Но в целом всё-таки благословите жизнь.     

–  Именно! ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более  восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней. А мы не ровня, нет не ровня,  вы выше! Но мы сойдемся. Знаете, я весь последний месяц говорил себе: "Или  мы разом с ним сойдемся друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся  врагами до гроба!"     

–  И говоря так, уж конечно любили меня! – весело смеялся Алеша.     

–  Любил, ужасно любил, любил и мечтал об вас! И как это вы знаете всё наперед?  Ба, вот и доктор. Господи, что-то скажет, посмотрите какое у него лицо!     

 VII. ИЛЮША.    

     

Доктор  выходил из избы опять уже закутанный в шубу и с фуражкой на голове. Лицо его  было почти сердитое и брезгливое, как будто он всё боялся обо что-то  запачкаться. Мельком окинул он глазами сени и при этом строго глянул на Алешу и  Колю. Алеша махнул из дверей кучеру, и карета, привезшая доктора, подъехала к  выходным дверям. Штабс-капитан стремительно выскочил вслед за доктором и,  согнувшись, почти извиваясь пред ним, остановил его для последнего слова. Лицо  бедняка было убитое, взгляд испуганный:     

–  Ваше превосходительство, ваше превосходительство... неужели?.. – начал было он,  и не договорил, а лишь всплеснул руками в отчаянии, хотя всё еще с последнею  мольбой смотря на доктора, точно в самом деле от теперешнего слова доктора мог  измениться приговор над бедным мальчиком.     

–  Что делать! Я не Бог, – небрежным хотя и привычно внушительным голосом ответил  доктор.     

–  Доктор... Ваше превосходительство... и скоро это, скоро?     

–  При-го-товь-тесь ко всему, – отчеканил, ударяя по каждому слогу, доктор и,  склонив взор, сам приготовился было шагнуть за порог к карете.     

–  Ваше превосходительство, ради Христа! – испуганно остановил его еще раз  штабс-капитан, – ваше превосходительство!.. так разве ничего, неужели ничего,  совсем ничего теперь не спасет?..     

–  Не от меня теперь за-ви-сит, – нетерпеливо проговорил доктор, – и однако же,  гм, – приостановился он вдруг, – если б вы, например, могли... на-пра-вить...  вашего пациента... сейчас и ни мало не медля (слова "сейчас и ни мало не  медля" доктор произнес не то что строго, а почти гневно, так что штабс-капитан  даже вздрогнул) в Си-ра-ку-зы, то... вследствие новых бла-го-при-ятных  кли-ма-ти-ческих условий... могло бы может быть про-и-зойти...     

–  В Сиракузы! – вскричал штабс-капитан, как бы ничего еще не понимая.     

–  Сиракузы – это в Сицилии, – отрезал вдруг громко Коля, для пояснения. Доктор  поглядел на него.     

–  В Сицилию! Батюшка, ваше превосходительство, – потерялся штабс-капитан, – да  ведь вы видели! – обвел он обеими руками кругом, указывая на свою обстановку, –  а маменька-то, а семейство-то?     

–  Н-нет, семейство не в Сицилию, а семейство ваше на Кавказ, раннею весной...  дочь вашу на Кавказ, а супругу... продержав курс вод тоже на Кав-ка-зе в виду  ее ревматизмов... немедленно после того на-пра-вить в Париж, в лечебницу  доктора пси-хи-атра Ле-пель-летье, я бы мог вам дать к нему записку, и тогда...  могло бы может быть произойти...     

–  Доктор, доктор! Да ведь вы видите! – размахнул вдруг опять руками  штабс-капитан, указывая в отчаянии на голые бревенчатые стены сеней.     

–  А, это уж не мое дело, – усмехнулся доктор, – я лишь сказал то, что могла  сказать на-у-ка на ваш вопрос о последних средствах, а остальное... к сожалению  моему...     

–  Не беспокойтесь, лекарь, моя собака вас не укусит, – громко отрезал Коля,  заметив несколько беспокойный взгляд доктора на Перезвона, ставшего на пороге.  Гневная нотка прозвенела в голосе Коли. Слово же "лекарь" вместо  доктора он сказал нарочно и, как сам объявил потом, "для оскорбления  сказал".     

–  Что та-ко-е? – вскинул головой доктор, удивленно уставившись на Колю. – Ка-кой  это? – обратился он вдруг к Алеше, будто спрашивая у того отчета.     

–  Это хозяин Перезвона, лекарь, не беспокойтесь о моей личности, – отчеканил  опять Коля.     

–  Звон? – переговорил доктор, не поняв что такое Перезвон.     

–  Да не знает, где он. Прощайте, лекарь, увидимся в Сиракузах.     

–  Кто эт-то? Кто, кто? – вдруг закипятился ужасно доктор.     

–  Это здешний школьник, доктор, он шалун, не обращайте внимания, – нахмурившись и  скороговоркой проговорил Алеша. – Коля, молчите! – крикнул он Красоткину. – Не  надо обращать внимания, доктор, – повторил он уже несколько нетерпеливее.     

–  Выс-сечь, выс-сечь надо, выс-сечь! – затопал было ногами слишком уже почему-то  взбесившийся доктор.     

–  А знаете, лекарь, ведь Перезвон-то у меня пожалуй что и кусается! – проговорил  Коля задрожавшим голоском, побледнев и сверкнув глазами. – Ici, Перезвон!     

–  Коля, если вы скажете еще одно только слово, то я с вами разорву на веки, –  властно крикнул Алеша.     

–  Лекарь, есть только одно существо в целом мире, которое может приказывать  Николаю Красоткину, это вот этот человек (Коля указал на Алешу); ему повинуюсь,  прощайте!     

Он  сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел в комнату. Перезвон бросился  за ним. Доктор постоял было еще секунд пять, как бы в столбняке, смотря на  Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: "Этта,  этта, этта, я не знаю, что этта!" Штабс-капитан бросился его подсаживать.  Алеша прошел в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша  держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.     

–  Папа, папа, поди сюда... мы... – пролепетал было Илюша в чрезвычайном  возбуждении, но, видимо, не в силах продолжать, вдруг бросил свои обе исхудалые  ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу,  соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг весь так  и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы и подбородок.     

–  Папа, папа! Как мне жалко тебя, папа! – горько простонал Илюша.     

–  Илюшечка... голубчик... доктор сказал... будешь здоров... будем счастливы...  доктор... – заговорил было штабс-капитан.     

–  Ах, папа! Я ведь знаю, что тебе новый доктор про меня сказал... Я ведь видел! –  воскликнул Илюша и опять крепко, изо всей силы прижал их обоих к себе, спрятав  на плече у папы свое лицо.     

–  Папа, не плачь... а как я умру, то возьми ты хорошего мальчика, другого... сам  выбери из них из всех, хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня...     

–  Молчи, старик, выздоровеешь! – точно осердившись, крикнул вдруг Красоткин.     

–  А меня, папа, меня не забывай никогда, – продолжал Илюша, – ходи ко мне на  могилку... да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого камня, к  которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным, вечером...  И Перезвон... А я буду вас ждать... Папа, папа!     

Его  голос пресекся, все трое стояли обнявшись и уже молчали. Плакала тихо на своем  кресле и Ниночка, и вдруг, увидав всех плачущими, залилась слезами и мамаша.     

–  Илюшечка! Илюшечка! – восклицала она. Красоткин вдруг высвободился из объятий Илюши:      

–  Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, – проговорил он скороговоркой... – Как  жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться... Но после обеда я  тотчас к тебе, на весь день, на весь вечер, и столько тебе расскажу, столько  расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня  выть начнет и тебе мешать будет; до свиданья!     

И  он выбежал в сени. Ему не хотелось расплакаться, но в сенях он-таки заплакал. В  этом состоянии нашел его Алеша.     

–  Коля, вы должны непременно сдержать слово и придти, а то он будет в страшном  горе, – настойчиво проговорил Алеша.     

–  Непременно! О, как я кляну себя, что не приходил раньше, – плача и уже не  конфузясь, что плачет, пробормотал Коля. В эту минуту вдруг словно выскочил из  комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицо его было  исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми и вскинул вверх  обе руки:     

–  Не хочу хорошего мальчика! не хочу другого мальчика! – прошептал он диким  шепотом, скрежеща зубами, – аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильпнет...     

Он  не договорил, как бы захлебнувшись, и опустился в бессилии пред деревянною  лавкой на колени. Стиснув обоими кулаками свою голову, он начал рыдать, как-то  нелепо взвизгивая, изо всей силы крепясь однако, чтобы не услышали его взвизгов  в избе. Коля выскочил на улицу.     

–  Прощайте, Карамазов! Сами-то придете? – резко и сердито крикнул он Алеше.     

–  Вечером непременно буду.     

–  Что он это такое про Иерусалим... Это что еще такое?     

–  Это из Библии: "Аще забуду тебе, Иерусалиме", – то есть если забуду  всё, что есть самого у меня драгоценного, если променяю на что, то да  поразит...     

–  Понимаю, довольно! Сами-то приходите! Ici, Перезвон! – совсем уже свирепо  прокричал он собаке и большими, скорыми шагами зашагал домой.     

 КНИГА  ОДИННАДЦАТАЯ.     

     

БРАТ  ИВАН ФЕДОРОВИЧ    

     

I. У ГРУШЕНЬКИ.    

     

Алеша  направился к Соборной площади, в дом купчихи Морозовой, ко Грушеньке. Та еще  рано утром присылала к нему Феню с настоятельною просьбой зайти к ней. Опросив  Феню, Алеша узнал, что барыня в какой-то большой и особливой тревоге еще со  вчерашнего дня. Во все эти два месяца после ареста Мити, Алеша часто захаживал  в дом Морозовой и по собственному побуждению, и по поручениям Мити. Дня три  после ареста Мити Грушенька сильно заболела и хворала чуть не пять недель. Одну  неделю из этих пяти пролежала без памяти. Она сильно изменилась в лице,  похудела и пожелтела, хотя вот уже почти две недели, как могла выходить со  двора. Но на взгляд Алеши лицо ее стало как бы еще привлекательнее, и он любил,  входя к ней, встречать ее взгляд. Что-то как бы укрепилось в ее взгляде твердое  и осмысленное. Сказывался некоторый переворот духовный, являлась какая-то  неизменная, смиренная, но благая и бесповоротная решимость. Между бровями на  лбу появилась небольшая вертикальная морщинка, придававшая милому лицу ее вид  сосредоточенной в себе задумчивости, почти даже суровой на первый взгляд.  Прежней например ветренности не осталось и следа. Странно было для Алеши и то,  что, несмотря на всё несчастие, постигшее бедную женщину, невесту жениха,  арестованного по страшному преступлению, почти в тот самый миг, когда она стала  его невестой, несмотря потом на болезнь и на угрожающее впереди почти  неминуемое решение суда, Грушенька всё-таки не потеряла прежней своей молодой  веселости. В гордых прежде глазах ее засияла теперь какая-то тихость, хотя...  хотя впрочем глаза эти изредка опять-таки пламенели некоторым зловещим  огоньком, когда ее посещала одна прежняя забота, не только не заглохнувшая, но  даже и увеличившаяся в ее сердце. Предмет этой заботы был всё тот же: Катерина  Ивановна, о которой Грушенька, когда еще лежала больная, поминала даже в бреду.  Алеша понимал, что она страшно ревнует к ней Митю, арестанта Митю, несмотря на  то, что Катерина Ивановна ни разу не посетила того в заключении, хотя бы и  могла это сделать, когда угодно. Всё это обратилось для Алеши в некоторую  трудную задачу, ибо Грушенька только одному ему доверяла свое сердце и  беспрерывно просила у него советов; он же иногда совсем ничего не в силах был  ей сказать.     

Озабоченно  вступил он в ее квартиру. Она была уже дома; с полчаса как воротилась от Мити,  и уже по тому быстрому движению, с которым она вскочила с кресел из-за стола к  нему на встречу, он заключил, что ждала она его с большим нетерпением. На столе  лежали карты и была сдана игра в дурачки. На кожаном диване с другой стороны  стола была постлана постель, и на ней полулежал, в халате и в бумажном колпаке,  Максимов, видимо больной и ослабевший, хотя и сладко улыбавшийся. Этот  бездомный старичок, как воротился тогда, еще месяца два тому, с Грушенькой из  Мокрого, так и остался у ней и при ней с тех пор неотлучно. Приехав тогда с ней  в дождь и слякоть, он, промокший и испуганный, сел на диван и уставился на нее  молча, с робкою просящею улыбкой. Грушенька, бывшая в страшном горе и уже в  начинавшейся лихорадке, почти забывшая о нем в первые полчаса по приезде за  разными хлопотами, – вдруг как-то пристально посмотрела на него: он жалко и  потерянно хихикнул ей в глаза. Она кликнула Феню и велела дать ему покушать.  Весь этот день он просидел на своем месте почти не шелохнувшись; когда же  стемнело и заперли ставни, Феня спросила барыню:     

–  Чтo ж, барыня, разве они ночевать останутся?     

–  Да, постели ему на диване, – ответила Грушенька.     

Опросив  его подробнее, Грушенька узнала от него, что действительно ему как раз теперь  некуда деться совсем, и что "господин Калганов, благодетель мой, прямо мне  заявили-с, что более меня уж не примут, и пять рублей подарили". –  "Ну, Бог с тобой, оставайся уж", решила в тоске Грушенька,  сострадательно ему улыбнувшись. Старика передернуло от ее улыбки, и губы его  задрожали от благодарного плача. Так с тех пор и остался у ней скитающийся  приживальщик. Даже в болезни ее он не ушел из дома. Феня и ее мать, кухарка  Грушеньки, его не прогнали, а продолжали его кормить и стлать ему постель на  диване. Впоследствии Грушенька даже привыкла к нему и, приходя от Мити (к  которому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошенько  выздороветь), чтоб убить тоску, садилась и начинала разговаривать с "Максимушкой"  о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем горе. Оказалось, что старичок  умел иногда кое-что и порассказать, так что стал ей наконец даже и необходим.  Кроме Алеши, заходившего однако не каждый день, и всегда не надолго, Грушенька  никого почти и не принимала. Старик же ее, купец, лежал в это время уже страшно  больной, "отходил", как говорили в городе, и действительно умер всего  неделю спустя после суда над Митей. За три недели до смерти, почувствовав  близкий финал, он кликнул к себе наконец на верх сыновей своих, с их женами и  детьми, и повелел им уже более не отходить от себя. Грушеньку же с этой самой  минуты строго заказал слугам не принимать вовсе, а коли придет, то говорить ей:  "Приказывает дескать вам долго в веселии жить, а их совсем позабыть".  Грушенька однако ж посылала почти каждый день справляться об его здоровье.     

–  Наконец-то пришел! – крикнула она, бросив карты и радостно здороваясь с Алешей,  – а Максимушка так пугал, что пожалуй уж и не придешь. Ах, как тебя нужно!  Садись к столу; ну чтo тебе, кофею?     

–  А пожалуй, – сказал Алеша, подсаживаясь к столу, – очень проголодался.     

–  То-то; Феня, Феня, кофею! – крикнула Грушенька, – он у меня уж давно кипит,  тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с  этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь  ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на пол кинул и  растоптал. Я и сказала: "сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит,  тебя злость эхидная кормит!" с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь  тому. Что ни приду, так и поссоримся.     

Грушенька  проговорила всё это залпом, в волнении. Максимов. тотчас же оробев, улыбался,  потупив глазки.     

–  Этот-то раз за что же поссорились? – спросил Алеша.     

–  Да уж совсем и не ожидала! Представь себе, к "прежнему" приревновал:  "Зачем дескать ты его содержишь. Ты его, значит, содержать начала?"  Всё ревнует, всё меня ревнует! И спит и ест ревнует. К Кузьме даже раз на  прошлой неделе приревновал.     

–  Да ведь он же знал про "прежнего"-то?     

–  Ну вот поди. С самого начала до самого сегодня знал, а сегодня вдруг встал и  начал ругать. Срамно только сказать, что говорил. Дурак! Ракитка к нему пришел,  как я вышла. Может Ракитка-то его и уськает, а? как ты думаешь? – прибавила она  как бы рассеянно.     

–  Любит он тебя, вот что, очень любит. А теперь как раз и раздражен.     

–  Еще бы не раздражен, завтра судят. И шла с тем, чтоб об завтрашнем ему мое  слово сказать, потому, Алеша, страшно мне даже и подумать, что завтра будет! Ты  вот говоришь, он раздражен, да я-то как раздражена. А он об поляке! Экой дурак!  вот к Максимушке небось не ревнует.     

–  Меня супруга моя очень тоже ревновала-с, – вставил свое словцо Максимов.     

–  Ну уж тебя-то, – рассмеялась нехотя Грушенька, – к кому тебя и ревновать-то?     

–  К горничным девушкам-с.     

–  Э, молчи, Максимушка, не до смеху мне теперь, даже злость берет. На пирожки-то  глаз не пяль, не дам, тебе вредно, и бальзамчику тоже не дам. Вот с ним тоже  возись; точно у меня дом богадельный, право, – рассмеялась она.     

–  Я ваших благодеяний не стoю-с, я ничтожен-с, – проговорил слезящимся голоском  Максимов. – Лучше бы вы расточали благодеяния ваши тем, которые нужнее меня-с.     

–  Эх, всякий нужен, Максимушка, и почему узнать, кто кого нужней. Хоть бы и не  было этого поляка вовсе, Алеша, тоже ведь разболеться сегодня вздумал. Была и у  него. Так вот нарочно же и ему пошлю пирогов, я не посылала, а Митя обвинил,  что посылаю, так вот нарочно же теперь пошлю, нарочно! Ах, вот и Феня с  письмом! Ну, так и есть, опять от поляков, опять денег просят!     

Пан  Муссялович действительно прислал чрезвычайно длинное и витиеватое по своему  обыкновению письмо, в котором просил ссудить его тремя рублями. К письму была  приложена расписка в получении с обязательством уплатить в течение трех месяцев;  под распиской подписался и пан Врублевский. Таких писем и всё с такими же  расписками Грушенька уже много получила от своего "прежнего".  Началось это с самого выздоровления Грушеньки, недели две назад. Она знала  однако, что оба пана и во время болезни ее приходили наведываться о ее  здоровье. Первое письмо, полученное Грушенькой, было длинное, на почтовом листе  большого формата, запечатанное большою фамильною печатью и страшно темное и  витиеватое, так что Грушенька прочла только половину и бросила, ровно ничего не  поняв. Да и не до писем ей тогда было. За этим первым письмом последовало на  другой день второе, в котором пан Муссялович просил ссудить его двумя тысячами  рублей на самый короткий срок. Грушенька и это письмо оставила без ответа.  Затем последовал уже целый ряд писем, по письму в день, всё так же важных и  витиеватых, но в которых сумма, просимая взаймы, постепенно спускаясь, дошла до  ста рублей, до двадцати пяти, до десяти рублей, и наконец вдруг Грушенька  получила письмо, в котором оба пана просили у ней один только рубль и приложили  расписку, на которой оба и подписались. Тогда Грушеньке стало вдруг жалко, и  она, в сумерки, сбегала сама к пану. Нашла она обоих поляков в страшной  бедности, почти в нищете, без кушанья, без дров, без папирос, задолжавших,  хозяйке. Двести рублей, выигранные в Мокром у Мити, куда-то быстро исчезли.  Удивило однако же Грушеньку, что встретили ее оба пана с заносчивою важностью и  независимостью, с величайшим этикетом, с раздутыми речами. Грушенька только  рассмеялась и дала своему "прежнему" десять рублей. Тогда же, смеясь,  рассказала об этом Мите, и тот вовсе не приревновал. Но с тех пор паны  ухватились за Грушеньку и каждый день ее бомбардировали письмами с просьбой о  деньгах, а та каждый раз посылала понемножку. И вот вдруг сегодня Митя вздумал  жестоко приревновать.     

–  Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку, когда к Мите шла,  потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, – начала опять Грушенька,  суетливо и торопясь, – смеюсь я это  и рассказываю Мите-то: представь, говорю, поляк-то мой на гитаре прежние песни  мне вздумал петь, думает, что я расчувствуюсь и за него пойду. А Митя-то как  вскочит с ругательствами... Так вот нет же, пошлю панам пирогов! Феня, что они  там девчонку эту прислали? Вот, отдай ей три рубля, да с десяток пирожков в  бумагу им уверни и вели снести, а ты, Алеша, непременно расскажи Мите, что я им  пирогов послала.     

–  Ни за что не расскажу, – проговорил улыбнувшись Алеша.     

–  Эх, ты думаешь, что он мучается; ведь он это нарочно приревновал, а ему самому  всё равно, – горько проговорила Грушенька.     

–  Как так нарочно? – спросил Алеша.     

–  Глупый ты, Алешенька, вот что, ничего ты тут не понимаешь при всем уме, вот  что. Мне не то обидно, что он меня, такую, приревновал, а то стало бы мне  обидно, коли бы вовсе не ревновал. Я такова. Я за ревность не обижусь, у меня у  самой сердце жестокое, я сама приревную. Только мне то обидно, что он меня  вовсе не любит, и теперь нарочно приревновал, вот что. Слепая я, что ли, не  вижу? Он мне об той, об Катьке, вдруг сейчас и говорит: такая-де она и сякая,  доктора из Москвы на суд для меня выписала, чтобы спасти меня выписала,  адвоката самого первого, самого ученого тоже выписала. Значит, ее любит, коли  мне в глаза начал хвалить, бесстыжие его глаза! Предо мной сам виноват, так вот  ко мне и привязался, чтобы меня прежде себя виноватой сделать, да на меня на  одну и свалить: "ты дескать прежде меня с поляком была, так вот мне с  Катькой и позволительно это стало". Вот оно что! На меня на одну всю вину  свалить хочет. Нарочно он привязался, нарочно, говорю тебе, только я...     

Грушенька  не договорила, чтo она сделает, закрыла глаза платком и ужасно разрыдалась.     

–  Он Катерину Ивановну не любит, – сказал твердо Алеша.     

–  Ну любит не любит, это я сама скоро узнаю, – с грозною ноткой в голосе  проговорила Грушенька, отнимая от глаз платок. Лицо ее исказилось. Алеша с  горестью увидел, как вдруг, из кроткого и тихо-веселого лицо ее стало угрюмым и  злым.     

–  Об этих глупостях полно! – отрезала она вдруг, – не затем вовсе я и звала тебя.  Алеша, голубчик, завтра-то, завтра-то что будет? Вот ведь, чтo меня мучит! Одну  только меня и мучит! Смотрю на всех, никто-то об том не думает, никому-то до  этого и дела нет никакого. Думаешь ли хоть ты об этом? Завтра ведь судят!  Расскажи ты мне, как его там будут судить? Ведь это лакей, лакей убил, лакей!  Господи! неужто ж его за лакея осудят, и никто-то за него не заступится? Ведь и  не потревожили лакея-то вовсе, а?     

–  Его строго опрашивали, – заметил Алеша задумчиво, – но все заключили, что не он.  Теперь он очень больной лежит. С тех пор болен, с той падучей. В самом деле  болен, – прибавил Алеша.     

–  Господи, да сходил бы ты к этому адвокату сам и рассказал бы дело с глазу на  глаз. Ведь из Петербурга за три тысячи, говорят, выписали.     

–  Это мы втроем дали три тысячи, я, брат Иван и Катерина Ивановна, а доктора из  Москвы выписала за две тысячи уж она сама. Адвокат Фетюкович больше бы взял, да  дело это получило огласку по всей России, во всех газетах и журналах о нем  говорят, Фетюкович и согласился больше для славы приехать, потому что слишком  уж знаменитое дело стало. Я его вчера видел.     

–  Ну и что ж? говорил ему? – вскинулась торопливо Грушенька.     

–  Он выслушал и ничего не сказал. Сказал, что у него уже составилось определенное  мнение. Но обещал мои слова взять в соображение.     

–  Как это в соображение! Ах они мошенники! Погубят они его! Ну, а доктора-то,  доктора зачем та выписала?     

–  Как эксперта. Хотят вывести, что брат сумасшедший и убил в помешательстве, себя  не помня, – тихо улыбнулся Алеша, – только брат не согласится на это.     

–  Ах, да ведь это правда, если б он убил! – воскликнула Грушенька. – Помешанный  он был тогда, совсем помешанный, и это я, я, подлая, в том виновата! Только  ведь он же не убил, не убил! И все-то на него, что он убил, весь город. Даже  Феня, и та так показала, что выходит, будто он убил. А в лавке-то, а этот  чиновник, а прежде в трактире слышали! Все, все против него, так и галдят.     

–  Да, показания ужасно умножились, – угрюмо заметил Алеша.     

–  А Григорий-то, Григорий-то Васильич, ведь стоит на своем, что дверь была  отперта, ломит на своем, что видел, не собьешь его, я к нему бегала, сама с ним  говорила. Ругается еще!     

–  Да, это может быть самое сильное показание против брата, – проговорил Алеша.     

–  А про то, что Митя помешанный, так он и теперь точно таков, – с каким-то  особенно озабоченным и таинственным видом начала вдруг Грушенька. – Знаешь,  Алешенька, давно я хотела тебе про это сказать: хожу к нему каждый день и  просто дивлюсь. Скажи ты мне, как ты думаешь: об чем это он теперь начал всё  говорить? заговорит, заговорит, – ничего понимать не могу, думаю, это он об чем  умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про  дитё, то-есть про дитятю какого-то, "зачем, дескать, бедно дитё?"  "За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, но мне надо в Сибирь  пойти!" Что это такое, какое такое дитё – ничегошеньки не поняла. Только  расплакалась, как он говорил, потому очень уж он хорошо это говорил, сам  плачет, и я заплакала, он меня вдруг и поцеловал и рукой перекрестил. Чтo это  такое, Алеша, расскажи ты мне, какое это "дитё"?     

–  Это к нему Ракитин почему-то повадился ходить, – улыбнулся Алеша, – впрочем...  это не от Ракитина. Я у него вчера не был, сегодня буду.     

–  Нет, это не Ракитка, это его брат Иван Федорович смущает, это он к нему ходит,  вот чтo... – проговорила Грушенька и вдруг как бы осеклась. Алеша уставился на  нее как пораженный.     

–  Как ходит? Да разве он ходил к нему? Митя мне сам говорил, что Иван ни разу не  приходил.     

–  Ну... ну, вот я какая! проболталась! – воскликнула Грушенька в смущении, вся  вдруг зарумянившись. – Стой, Алеша, молчи, так и быть, коль уж проболталась,  всю правду скажу: он у него два раза был, первый раз только что он тогда  приехал – тогда же ведь он сейчас из Москвы и прискакал, я еще и слечь не  успела, а другой раз приходил неделю назад. Мите-то он не велел об том тебе  сказывать, отнюдь не велел, да и никому не велел сказывать, потаенно приходил.     

Алеша  сидел в глубокой задумчивости и что-то соображал. Известие видимо его поразило.      

–  Брат Иван об Митином деле со мной не говорит, – проговорил он медленно, – да и  вообще со мною он во все эти два месяца очень мало говорил, а когда я приходил  к нему, то всегда бывал недоволен, что я пришел, так что я три недели к нему  уже не хожу. Гм... Если он был неделю назад, то... за эту неделю в Мите  действительно произошла какая-то перемена...     

–  Перемена, перемена! – быстро подхватила Грушенька. – У них секрет, у них был  секрет! Митя мне сам сказал, что секрет и, знаешь, такой секрет, что Митя и  успокоиться не может. А ведь прежде был веселый, да он и теперь веселый,  только, знаешь, когда начнет этак головой мотать, да по комнате шагать, а вот  этим правым пальцем себе тут на виске волосы теребить, то уж я и знаю, что у  него что-то беспокойное на душе... я уж знаю!.. А то был веселый, да и сегодня  веселый!     

–  А ты сказала: раздражен?     

–  Да он и раздражен, да веселый. Он и всё раздражён, да на минутку, а там  веселый, а потом вдруг опять раздражен. И знаешь, Алеша, всё я на него дивлюсь:  впереди такой страх, а он даже иной раз таким пустякам хохочет, точно сам-то  дитя.     

–  И это правда, что он мне не велел говорить про Ивана? так и сказал: не говори?     

–  Так и сказал: не говори. Тебя-то он, главное, и боится, Митя-то. Потому тут  секрет, сам сказал, что секрет... Алеша, голубчик, сходи, выведай: какой это  такой у них секрет, да и приди мне сказать, – вскинулась и взмолилась вдруг  Грушенька, – пореши ты меня бедную, чтоб уж знала я мою участь проклятую! С тем  и звала тебя.     

–  Ты думаешь, что это про тебя что-нибудь? Так ведь тогда бы он не сказал при  тебе про секрет.     

–  Не знаю. Может мне-то он и хочет сказать, да не смеет. Предупреждает. Секрет  дескать есть, а какой секрет – не сказал.     

–  Ты сама-то что же думаешь?     

–  А что думаю? Конец мне пришел, вот что думаю. Конец мне они все трое  приготовили, потому что тут Катька. Всё это Катька, от нее и идет. "Такая  она и сякая", значит это я не такая. Это он вперед говорит, вперед меня  предупреждает. Бросить он меня замыслил, вот и весь тут секрет! Втроем это и  придумали, – Митька, Катька, да Иван Федорович. Алеша, хотела я тебя спросить  давно: неделю назад он мне, вдруг и открывает, что Иван влюблен в Катьку,  потому что часто к той ходит. Правду он это мне сказал или нет? Говори по  совести, режь меня.     

–  Я тебе не солгу. Иван в Катерину Ивановну не влюблен, так я думаю.     

–  Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот что! И приревновал  он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет  концов хоронить, откровенный он ведь такой... Только я ж ему, я ж ему!  "Ты, говорит, веришь, что я убил" – это мне-то он говорит, мне-то,  это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним! Ну, постой, плохо этой Катьке будет от  меня на суде! Я там одно такое словечко скажу... Я там уж всё скажу!     

И  опять она горько заплакала.     

–  Вот что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, – сказал, вставая с места,  Алеша, – первое то, что он тебя любит, любит более всех на свете, и одну тебя,  в этом ты мне верь. Я знаю. Уж я знаю. Второе то скажу тебе, что я секрета  выпытывать от него не хочу, а если сам мне скажет сегодня, то прямо скажу ему,  что тебе обещался сказать. Тогда приду к тебе сегодня же и скажу. Только...  кажется мне... нет тут Катерины Ивановны и в помине, а это про другое про  что-нибудь этот секрет. И это наверно так. И не похоже совсем, чтобы про  Катерину Ивановну, так мне сдается. А пока прощай!     

Алеша  пожал ей руку. Грушенька всё еще плакала. Он видел, что она его утешениям очень  мало поверила, но и то уж было ей хорошо, что хоть горе сорвала, высказалась.  Жалко ему было оставлять ее в таком состоянии, но он спешил. Предстояло ему еще  много дела.     

 II. БОЛЬНАЯ  НОЖКА.     

     

Первое  из этих дел было в доме г-жи Хохлаковой, и он поспешил туда, чтобы покончить  там поскорее и не опоздать к Мите. Г-жа Хохлакова уже три недели как  прихварывала: у ней отчего-то вспухла нога, и она хоть не лежала в постели, но  всё равно, днем, в привлекательном, но пристойном дезабилье полулежала у себя в  будуаре на кушетке. Алеша как-то раз заметил про себя с невинною усмешкой, что  г-жа Хохлакова, несмотря на болезнь свою, стала почти щеголять: явились  какие-то наколочки, бантики, распашеночки, и он смекал почему это так, хотя и  гнал эти мысли как праздные. В последние два месяца г-жу Хохлакову стал  посещать, между прочими ее гостями, молодой человек Перхотин. Алеша не заходил  уже дня четыре, и, войдя в дом, поспешил было прямо пройти к Лизе, ибо у ней и  было его дело, так как Лиза еще вчера прислала к нему девушку с настоятельною  просьбой немедленно к ней придти "по очень важному обстоятельству",  что, по некоторым причинам, заинтересовало Алешу. Но пока девушка ходила к Лизе  докладывать, г-жа Хохлакова уже узнала от кого-то о его прибытии и немедленно  прислала попросить его к себе "на одну только минутку". Алеша рассудил,  что лучше уж удовлетворить сперва просьбу мамаши, ибо та будет поминутно  посылать к Лизе, пока он будет у той сидеть. Г-жа Хохлакова лежала на кушетке,  как-то особенно празднично одетая и видимо в чрезвычайном нервическом  возбуждении. Алешу встретила криками восторга.     

–  Векa, векa, целые векa не видала вас! Целую неделю, помилуйте, ах, впрочем вы  были всего четыре дня назад, в среду. Вы к Lise, я уверена, что вы хотели  пройти к ней прямо на цыпочках, чтоб я не слыхала. Милый, милый Алексей,  Федорович, если бы вы знали, как она меня беспокоит! Но это потом. Это хоть и  самое главное, но это потом. Милый Алексей Федорович, я вам доверяю мою Лизу  вполне. После смерти старца Зосимы – упокой Господи его душу! (она  перекрестилась), после него я смотрю на вас как на схимника, хотя вы и премило  носите ваш новый костюм. Где это вы достали здесь такого портного? Но нет, нет,  это не главное, это потом. Простите, что я вас называю иногда Алешей, я  старуха, мне всё позволено, – кокетливо улыбнулась она, – но это тоже потом.  Главное, мне бы не забыть про главное. – Пожалуста, напомните мне сами, чуть я  заговорюсь, а вы скажите: "а главное?" Ах, почему я знаю, что теперь  главное! – С тех пор как Lise взяла у вас назад свое обещание, – свое детское  обещание, Алексей Федорович, – выйти за вас замуж, то вы конечно поняли, что  всё это была лишь детская игривая фантазия больной девочки, долго просидевшей в  креслах, – слава Богу, она теперь уже ходит. Этот новый доктор, которого Катя  выписала из Москвы для этого несчастного вашего брата, которого завтра... Ну  что об завтрашнем! Я умираю от одной мысли об завтрашнем! Главное же от  любопытства... Одним словом, этот доктор вчера был у нас и видел Lise... Я ему  пятьдесят рублей за визит заплатила. Но это всё не то, опять не то... Видите, я  уж совсем теперь сбилась. Я тороплюсь. Почему я тороплюсь? Я не знаю. Я ужасно  перестаю теперь знать. Для меня всё смешалось в какой-то комок. Я боюсь, что вы  возьмете и выпрыгнете от меня от скуки, и я вас только и видела. Ах, Боже мой!  чтo же мы сидим, и во-первых, – кофе, Юлия, Глафира, кофе!     

Алеша  поспешно поблагодарил и объявил, что он сейчас только пил кофе.     

–  У кого?     

–  У Аграфены Александровны.     

–  Это... это у этой женщины! Ах, это она всех погубила, а впрочем я не знаю,  говорят, она стала святая, хотя и поздно. Лучше бы прежде, когда надо было, а  теперь что ж, какая же польза? Молчите, молчите. Алексей Федорович, потому что  я столько хочу сказать, что, кажется, так ничего и не скажу. Этот ужасный  процесс... я непременно поеду, я готовлюсь, меня внесут в креслах, и при том я  могу сидеть, со мной будут люди, и вы знаете, ведь я в свидетелях. Как я буду  говорить, как я буду говорить! Я не знаю, что я буду говорить. Надо ведь  присягу принять, ведь так, так?     

–  Так, но не думаю, чтобы вам можно было явиться.     

–  Я могу сидеть; ах, вы меня сбиваете! Этот процесс, этот дикий поступок, и потом  все идут в Сибирь, другие женятся, и всё это быстро, быстро, и всё меняется, и  наконец ничего, все старики и в гроб смотрят. Ну и пусть, я устала. Эта Катя –  cette charmante personne, она разбила все мои надежды: теперь она пойдет за  одним вашим братом в Сибирь, а другой ваш брат поедет за ней и будет жить в  соседнем городе, и все будут мучить друг друга. Меня это с ума сводит, а  главное эта огласка: во всех газетах в Петербурге и в Москве миллион раз  писали. Ах да, представьте себе, и про меня написали, что я была "милым  другом" вашего брата, я не хочу проговорить гадкое слово, представьте  себе, ну представьте себе!     

–  Этого быть не может! Где же и как написали?     

–  Сейчас покажу. Вчера получила – вчера и прочла. Вот здесь в газете Слухи, в  петербургской. Эти Слухи стали издаваться с нынешнего года, я ужасно люблю  слухи, и подписалась, и вот себе на голову: вот они какие оказались слухи. Вот  здесь, вот в этом месте, читайте.     

И  она протянула Алеше газетный листок, лежавший у ней под подушкой.     

Она  не то что была расстроена, она была как-то вся разбита и действительно может  быть у ней всё в голове свернулось в комок. Газетное известие было весьма  характерное и, конечно, должно было на нее очень щекотливо подействовать, но  она, к своему счастью может быть, не способна была в сию минуту сосредоточиться  на одном пункте, а потому чрез минуту могла забыть даже и о газете и  перескочить совсем на другое. Про то же, что повсеместно по всей России уже  прошла слава об ужасном процессе, Алеша знал давно и, Боже, какие дикие  известия и корреспонденции успел он прочесть за эти два месяца, среди других  верных известий, о своем брате, о Карамазовых вообще и даже о себе самом. В  одной газете даже сказано было, что он от страху после преступления брата  посхимился и затворился; в другой это опровергали и писали, напротив, что он  вместе со старцем своим Зосимой взломали монастырский ящик и "утекли из  монастыря". Теперешнее же известие в газете Слухи озаглавлено было:  "Из Скотопригоньевска (увы, так называется наш городок, я долго скрывал  его имя), к процессу Карамазова". Оно было коротенькое, и о г-же  Хохлаковой прямо ничего не упоминалось, да и вообще все имена были скрыты.  Извещалось лишь, что преступник, которого с таким треском собираются теперь  судить, отставной армейский капитан, нахального пошиба, лентяй и крепостник, то  и дело занимался амурами и особенно влиял на некоторых "скучающих в  одиночестве дам". Одна де такая дама из "скучающих вдовиц",  молодящаяся, хотя уже имеющая взрослую дочь, до того им прельстилась, что всего  только за два часа до преступления предлагала ему три тысячи рублей с тем, чтоб  он тотчас же бежал с нею на золотые прииски. Но злодей предпочел де лучше убить  отца и ограбить его именно на три же тысячи, рассчитывая сделать это  безнаказанно, чем тащиться в Сибирь с сорокалетними прелестями своей скучающей  дамы. Игривая корреспонденция эта, как и следует, заканчивалась благородным  негодованием насчет безнравственности отцеубийства и бывшего крепостного права.  Прочтя с любопытством. Алеша свернул листок и передал его обратно г-же  Хохлаковой.     

–  Ну как же не я? – залепетала она опять, – ведь это я, я почти за час предлагала  ему золотые прииски и вдруг "сорокалетние прелести"! Да разве я  затем? Это он нарочно! Прости ему вечный судья за сорокалетние прелести, как и  я прощаю, но ведь это... ведь это знаете кто? Это ваш друг Ракитин.     

–  Может быть, – сказал Алеша, – хотя я ничего не слыхал.     

–  Он, он, а не может быть! Ведь я его выгнала... Ведь вы знаете всю эту историю?     

–  Я знаю, что вы его пригласили не посещать вас впредь, но за что именно – этого  я... от вас по крайней мере не слыхал.     

–  А стало быть от него слышали! Что ж он бранит меня, очень бранит?     

–  Да, он бранит, но ведь он всех бранит. Но за что вы ему отказали – я и от него  не слыхал. Да и вообще я очень редко с ним теперь встречаюсь. Мы не друзья.     

–  Ну, так я вам это всё открою и, нечего делать, покаюсь, потому что тут есть  одна черта, в которой я может быть сама виновата. Только маленькая, маленькая  черточка, самая маленькая, так что может быть ее и нет вовсе. Видите, голубчик  мой (г-жа Хохлакова вдруг приняла какой-то игривый вид, и на устах ее  замелькала милая, хотя и загадочная улыбочка), видите, я подозреваю... вы меня  простите, Алеша, я вам как мать... о, нет, нет, напротив, я к вам теперь как к  моему отцу... потому что мать тут совсем не идет... Ну, всё равно как к старцу  Зосиме на исповеди, и это самое верное, это очень подходит: назвала же я вас  давеча схимником, – ну так вот этот бедный молодой человек, ваш друг Ракитин  (о, Боже, я просто на него не могу сердиться! Я сержусь и злюсь, но не очень),  одним словом, этот легкомысленный молодой человек, вдруг, представьте себе,  кажется, вздумал в меня влюбиться. Я это потом, потом только вдруг приметила,  но вначале, т. е. с месяц назад, он стал бывать у меня чаще, почти каждый день,  хотя и прежде мы были знакомы. Я ничего не знаю... и вот вдруг меня как бы  озарило, и я начинаю, к удивлению, примечать. Вы знаете, я уже два месяца тому  начала принимать этого скромного, милого и достойного молодого человека, Петра  Ильича Перхотина, который здесь служит. Вы столько раз его встречали сами. И не  правда ли, он достойный, серьезный. Приходит он в три дня раз, а не каждый день  (хотя пусть бы и каждый день), и всегда так хороша одет, и вообще я люблю  молодежь, Алеша, талантливую, скромную, вот как вы, а у него почти  государственный ум, он так мило говорит, и я непременно, непременно буду  просить за него. Это будущий дипломат. Он в тот ужасный день меня почти от  смерти спас, придя ко мне ночью. Ну, а ваш друг Ракитин приходит всегда в таких  сапогах и протянет их по ковру... одним словом, он начал мне даже что-то  намекать, а вдруг один раз, уходя, пожал мне ужасно крепко руку. Только что он  мне пожал руку, как вдруг у меня разболелась нога. Он и прежде встречал у меня  Петра Ильича, и, верите ли, всё шпыняет его, всё шпыняет, так и мычит на него  за что-то. Я только смотрю на них обоих, как они сойдутся, а внутри смеюсь. Вот  вдруг я сижу одна, т. е. нет, я тогда уж лежала, вдруг я лежу одна, Михаил  Иванович и приходит и, представьте, приносит свои стишки, самые коротенькие, на  мою больную ногу, т. е. описал в стихах мою больную ногу, Постойте, как это:     

 Эта  ножка, эта ножка    

 Разболелася  немножко...    

или  как там, – вот никак не могу стихов запомнить, – у меня тут лежат, – ну я вам  потом покажу, только прелесть, прелесть, и, знаете, не об одной только ножке, а  и нравоучительное, с прелестною идеей, только я ее забыла, одним словом, прямо  в альбом. Ну, я, разумеется, поблагодарила, и он был видима польщен. Не успела  поблагодарить, как вдруг входит и Петр Ильич, а Михаил Иванович вдруг насупился  как ночь. Я уж вижу, что Петр Ильич ему в чем-то помешал, потому что Михаил  Иванович непременно что-то хотел сказать сейчас после стихов, я уж  предчувствовала, а Петр Ильич и вошел. Я вдруг Петру Ильичу стихи и показываю,  да и не говорю кто сочинил. Но я уверена, я уверена, что он сейчас догадался,  хотя и до сих пор не признается, а говорит, что не догадался; но это он  нарочно. Петр Ильич тотчас захохотал и начал критиковать: – дрянные, говорит,  стишенки, какой-нибудь семинарист написал, – да, знаете, с таким азартом, с  таким азартом! Тут ваш друг вместо того, чтобы рассмеяться, вдруг совсем и  взбесился... Господи, я думала, они подерутся: "Это я, говорит, написал.  Я, говорит, написал в шутку, потому что считаю за низость писать стихи...  Только стихи мои хороши. Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят  ставить, а у меня с направлением, а вы сами, говорит, крепостник; вы, говорит,  никакой гуманности не имеете, вы никаких теперешних просвещенных чувств не  чувствуете, вас не коснулось развитие, вы, говорит. чиновник и взятки  берете!" Тут уж я начала кричать и молить их. А Петр Ильич, вы знаете, такой  не робкий, и вдруг принял самый благородный тон: смотрит на него насмешливо,  слушает и извиняется: "я, говорит, не знал. Если б я знал, я бы не сказал,  я бы, говорит, похвалил... Поэты, говорит, все так раздражительны"...  Одним словом, такие насмешки под видом самого благородного тона. Это он мне сам  потом объяснил, что это всё были насмешки, а я думала он и в самом деле. Только  вдруг я лежу, как вот теперь пред вами, и думаю: будет или не будет благородно,  если я Михаила Ивановича вдруг прогоню за то, что неприлично кричит у меня в  доме на моего гостя? И вот верите ли: лежу, закрыла глаза и думаю: будет или не  будет благородно, и не могу решить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется:  крикнуть аль не крикнуть? Один голос говорит: кричи, а другой говорит: нет, не  кричи! Только что этот другой голос сказал, я вдруг и закричала и вдруг упала в  обморок. Ну, тут, разумеется, шум. Я вдруг встаю и говорю Михаилу Ивановичу:  мне горько вам объявить, но я не желаю вас более принимать в моем доме. Так и  выгнала. Ах, Алексей Федорович! я сама знаю, что скверно сделала, я всё лгала,  я вовсе на него не сердилась, но мне вдруг, главное вдруг, показалось, что это  будет так хорошо, эта сцена... Только верите ли, эта сцена всё-таки была  натуральна, потому что я даже расплакалась, и несколько дней потом плакала, а  потом вдруг после обеда всё и позабыла. Вот он и перестал ходить уже две  недели, я и думаю: да неужто ж он совсем не придет? Это еще вчера, а вдруг к  вечеру приходят эти Слухи. Прочла и ахнула, ну кто же написал, это он написал,  пришел тогда домой, сел – и написал; послал – и напечатали. Ведь это две недели  как было. Только, Алеша, ужас я что говорю, а вовсе не говорю об чем надо? Ах,  само говорится!     

–  Мне сегодня ужасно как нужно поспеть во-время к брату, – пролепетал было Алеша.      

–  Именно, именно! Вы мне всё напомнили! Послушайте, чтo такое афект?     

–  Какой афект? – удивился Алеша.     

–  Судебный афект. Такой афект, за который всё прощают. Чтo бы вы ни сделали – вас  сейчас простят.     

–  Да вы про чтo это?     

–  А вот про чтo: эта Катя... Ах это милое, милое существо, только я никак не  знаю, в кого она влюблена. Недавно сидела у меня, и я ничего не могла выпытать.  Тем более, что сама начинает со мною теперь так поверхностно, одним словом, всё  об моем здоровье и ничего больше, и даже такой тон принимает, а я и сказала  себе: ну и пусть, ну и Бог с вами... Ах да, ну так вот этот афект: этот доктор  и приехал. Вы знаете, что приехал доктор? Ну как вам не знать, который узнает  сумасшедших, вы же и выписали, то есть не вы, а Катя. Всё Катя! ну так видите:  Сидит человек совсем не сумасшедший, только вдруг у него афект. Он и помнит  себя и знает чтo делает, а между тем он в афекте. Ну так вот и с Дмитрием  Федоровичем наверно был афект. Это как новые суды открыли, так сейчас и узнали  про афект. Это благодеяние новых судов. Доктор этот был и расспрашивает меня  про тот вечер, ну про золотые прииски: каков дескать он тогда был? Как же не в  афекте: пришел и кричит: денег, денег, три тысячи, давайте три тысячи, а потом  пошел и вдруг убил. Не хочу, говорит, не хочу убивать, и вдруг убил. Вот за  это-то самое его и простят, что противился, а убил.     

–  Да ведь он же не убил, – немного резко прервал Алеша. Беспокойство и нетерпение  одолевали его всё больше и больше.     

–  Знаю, это убил тот старик Григорий...     

–  Как Григорий? – вскричал Алеша.     

–  Он, он, это Григорий. Дмитрий Федорович как ударил его, так он лежал, а потом  встал, видит дверь отворена, пошел и убил Федора Павловича.     

–  Да зачем, зачем?     

–  А получил афект. Как Дмитрий Федорович ударил его по голове, он очнулся и  получил афект, пошел и убил. А что он говорит сам, что не убил, так этого он  может и не помнит. Только видите ли: Лучше, гораздо лучше будет, если Дмитрий  Федорович убил. Да это так и было, хоть я и говорю, что Григорий, но это  наверно Дмитрий Федорович, и это гораздо, гораздо лучше! Ах, не потому лучше,  что сын отца убил, я не хвалю, дети, напротив, должны почитать родителей, а  только всё-таки лучше, если это он, потому что вам тогда и плакать нечего, так  как он убил себя не помня, или лучше сказать, всё помня, но не зная, как это с  ним сделалось. Нет, пусть они его простят; это так гуманно, и чтобы видели  благодеяние новых судов, а я-то и не знала, а говорят, это уже давно, и как я  вчера узнала, то меня это так поразило, что я тотчас же хотела за вами послать;  и потом, коли его простят, то прямо его из суда ко мне обедать, а я созову  знакомых, и мы выпьем за новые суды. Я не думаю, чтоб он был опасен, притом я  позову очень много гостей, так что его можно всегда вывести, если он  что-нибудь, а потом он может где-нибудь в другом городе быть мировым судьей или  чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие, всех лучше судят.  А главное, кто ж теперь не в афекте, вы, я, все в афекте, и сколько примеров:  сидит человек, поет романс, вдруг ему что-нибудь не понравилось, взял пистолет  и убил кого попало, а за тем ему все прощают. Я это недавно читала, и все  доктора подтвердили. Доктора теперь подтверждают, всё подтверждают. Помилуйте,  у меня Lise в афекте, я еще вчера от нее плакала, третьего дня плакала, а  сегодня и догадалась, что это у ней просто афект. Ox, Lise меня так огорчает! Я  думаю, она совсем помешалась. Зачем она вас позвала? Она вас позвала, или вы  сами к ней пришли?     

–  Да, она звала, и я пойду сейчас к ней, – встал было решительно Алеша.     

–  Ах милый, милый Алексей Федорович, тут-то может быть и самое главное, –  вскрикнула г-жа Хохлакова, вдруг заплакав. – Бог видит, что я вам искренно  доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану  Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою  легкостью, хотя и продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека.  А представьте, он вдруг и был у Lise, а я этого ничего и не знала.     

–  Как? Чтo? Когда? – ужасно удивился Алеша. Он уж не садился и слушал стоя.     

–  Я вам расскажу, я для этого-то может быть вас и позвала, потому что я уж и не  знаю, для чего вас позвала. Вот что: Иван Федорович был у меня всего два раза  по возвращении своем из Москвы, первый раз пришел как знакомый сделать визит, а  в другой раз, это уже недавно, Катя у меня сидела, он и зашел, узнав что она у  меня. Я, разумеется, и не претендовала на его частые визиты, зная, сколько у  него теперь и без того хлопот, vous comprenez, cette affaire et la mort  terrible de votre papa, только вдруг узнаю, что он был опять, только не у меня,  а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел, просидел пять минут и ушел. А узнала  я про это целых три дня спустя от Глафиры, так что это меня вдруг фрапировало.  Тотчас призываю Lise, а она смеется: он, дескать, думал, что вы спите, и зашел  ко мне спросить о вашем здоровье. Конечно, оно так и было. Только Lise, Lise, о  Боже, как она меня огорчает! Вообразите, вдруг с ней в одну ночь – это четыре  дня тому, сейчас после того, как вы в последний раз были и ушли – вдруг с ней  ночью припадок, крик, визг, истерика! Отчего у меня никогда не бывает истерики?  Затем на другой день припадок, а потом и на третий день, и вчера, и вот вчера  этот афект. А она мне вдруг кричит: "Я ненавижу Ивана Федоровича, я  требую, чтобы вы его не принимали, чтобы вы ему отказали от дома!" Я  обомлела при такой неожиданности и возражаю ей: с какой же стати буду я  отказывать такому достойному молодому человеку и притом с такими познаниями и с  таким несчастьем, потому что всё-таки все эти истории – ведь это несчастье, а  не счастие, не правда ли? Она вдруг расхохоталась над моими словами и так,  знаете, оскорбительно. Ну я рада, думаю, что рассмешила ее, и припадки теперь  пройдут, тем более, что я сама хотела отказать Ивану Федоровичу за странные  визиты без моего согласия и потребовать объяснения. Только вдруг сегодня утром  Лиза проснулась и рассердилась на Юлию и, представьте, ударила ее рукой по  лицу. Но ведь это монструозно, я с моими девушками на вы. И вдруг чрез час она  обнимает и целует у Юлии ноги. Ко мне же прислала сказать, что не придет ко мне  вовсе и впредь никогда не хочет ходить, а когда я сама к ней потащилась, то  бросилась меня целовать и плакать и целуя так и выпихнула вон, ни слова не  говоря, так что я так ничего и не узнала. Теперь, милый Алексей Федорович, на  вас все мои надежды и, конечно, судьба всей моей жизни в ваших руках. Я вас  просто прошу пойти к Lise, разузнать у ней всё, как вы только один умеете это  сделать, и придти рассказать мне, мне, матери, потому что, вы понимаете, я  умру, я просто умру, если всё это будет продолжаться, или убегу из дома. Я  больше не могу, у меня есть терпение, но я могу его лишиться, и тогда... и  тогда будут ужасы. Ах, Боже мой, наконец-то Петр Ильич! – вскрикнула, вся вдруг  просияв г-жа Хохлакова, завидя входящего Петра Ильича Перхотина. – Опоздали,  опоздали! Ну что, садитесь, говорите, решайте судьбу, ну что ж этот адвокат?  Куда же вы, Алексей Федорович?     

–  Я к Lise.     

–  Ах, да! Так вы не забудете, не забудете, о чем я вас просила? Тут судьба,  судьба!     

–  Конечно не забуду, если только можно... но я так опоздал, – пробормотал,  поскорее ретируясь, Алеша.     

–  Нет наверно, наверно заходите, а не "если можно", иначе я умру! –  прокричала вслед ему г-жа Хохлакова, но Алеша уже вышел из комнаты.     

 III. БЕСЕНОК.     

     

Войдя  к Лизе, он застал ее полулежащею в ее прежнем кресле, в котором ее возили,  когда она еще не могла ходить. Она не тронулась к нему навстречу, но зоркий,  острый ее взгляд так и впился в него. Взгляд был несколько воспаленный, лицо  бледно-желтое. Алеша изумился тому, как она изменилась в три дня, даже  похудела. Она не протянула ему руки. Он сам притронулся к ее тонким, длинным  пальчикам, неподвижно лежавшим на ее платье, затем молча сел против нее.     

–  Я знаю, что вы спешите в острог, – резко проговорила Лиза, – а вас два часа  задержала мама, сейчас вам про меня и про Юлию рассказала.     

–  Почему вы узнали? – спросил Алеша.     

–  Я подслушивала. Чего вы на меня уставились? Хочу подслушивать и подслушиваю,  ничего тут нет дурного. Прощенья не прошу.     

–  Вы чем-то расстроены?     

–  Напротив, очень рада. Только что сейчас рассуждала опять, в тридцатый раз: как  хорошо, что я вам отказала и не буду вашею женой. Вы в мужья не годитесь: я за  вас выйду, и вдруг дам вам записку, чтобы снести тому, которого полюблю после  вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам  придет, и вы всё так же будете мои такие записки носить.     

Она  вдруг засмеялась.     

–  В вас что-то злобное и в то же время что-то простодушное, – улыбнулся ей Алеша.      

–  Простодушное это то, что я вас не стыжусь. Мало того, что не стыжусь, да и не  хочу стыдиться, именно пред вами, именно вас. Алеша, почему я вас не уважаю? Я  вас очень люблю, но я вас не уважаю. Если б уважала, ведь не говорила бы не  стыдясь, ведь так?     

–  Так.     

–  А верите вы, что я вас не стыжусь?     

–  Нет, не верю.     

Лиза  опять нервно засмеялась; говорила она скоро, быстро.     

–  Я вашему брату Дмитрию Федоровичу конфет в острог послала. Алеша, знаете, какой  вы хорошенький! Я вас ужасно буду любить за то, что вы так скоро позволили мне  вас не любить.     

–  Вы для чего меня сегодня звали, Lise?     

–  Мне хотелось вам сообщить одно мое желание. Я хочу, чтобы меня кто-нибудь  истерзал, женился на мне, а потом истерзал, обманул, ушел и уехал. Я не хочу  быть счастливою!     

–  Полюбили беспорядок?     

–  Ах, я хочу беспорядка. Я всё хочу зажечь дом. Я воображаю как это я подойду и  зажгу потихоньку, непременно чтобы потихоньку. Они-то тушат, а он-то горит. А я  знаю да молчу. Ах, глупости! И как скучно!     

Она  с отвращением махнула ручкой.     

–  Богато живете, – тихо проговорил Алеша.     

–  Лучше что ль бедной-то быть?     

–  Лучше.     

–  Это вам ваш монах покойный наговорил. Это неправда. Пусть я богата, а все  бедные, я буду конфеты есть и сливки пить, а тем никому не дам. Ах, не  говорите, не говорите ничего (замахала она ручкой, хотя Алеша и рта не  открывал), вы мне уж прежде всё это говорили, я всё наизусть знаю. Скучно. Если  я буду бедная, я кого-нибудь убью, – да и богата если буду может быть убью, –  что сидеть-то! А знаете, я хочу жать, рожь жать. Я за вас выйду, а вы станьте  мужиком, настоящим мужиком, у нас жеребеночек, хотите? Вы Калганова знаете?     

–  Знаю.     

–  Он всё ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить, лучше мечтать.  Намечтать можно самое веселое, а жить скука. А ведь сам скоро женится, он уж и  мне объяснялся в любви. Вы умеете кубари спускать?     

–  Умею.     

–  Вот это он как кубарь: завертеть его и спустить и стегать, стегать, стегать  кнутиком: выйду за него замуж, всю жизнь буду спускать. Вам не стыдно со мной  сидеть?     

–  Нет.     

–  Вы ужасно сердитесь, что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою. Что  сделают на том свете за самый большой грех? Вам это должно быть в точности  известно.     

–  Бог осудит, – пристально вглядывался в нее Алеша.     

–  Вот так я и хочу. Я бы пришла, а меня бы и осудили, а я бы вдруг всем им и  засмеялась в глаза. Я ужасно хочу зажечь дом, Алеша, наш дом, вы мне всё не  верите?     

–  Почему же? Есть даже дети, лет по двенадцати, которым очень хочется зажечь  что-нибудь, и они зажигают. Это в роде болезни,     

–  Неправда, неправда, пусть есть дети, но я не про то.     

–  Вы злое принимаете за доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь  может быть виновата.     

–  А вы-таки меня презираете! Я просто не хочу делать доброе, я хочу делать злое,  а никакой тут болезни нет.     

–  Зачем делать злое?     

–  А чтобы нигде ничего не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего не осталось!  Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и  долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут  показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно.  Почему это так приятно, Алеша?     

–  Так. Потребность раздавить что-нибудь хорошее, али вот, как вы говорили,  зажечь. Это тоже бывает.     

–  Я ведь не то что говорила, я ведь и сделаю.     

–  Верю.     

–  Ах как я вас люблю за то, что вы говорите: верю. И ведь вы вовсе, вовсе не  лжете. А может быть вы думаете, что я вам всё это нарочно, чтобы вас дразнить?     

–  Нет, не думаю... хотя может быть и есть немного этой потребности.     

–  Немного есть. Никогда пред вами не солгу, – проговорила она со сверкнувшими  каким-то огоньком глазами.     

Алешу  всего более поражала ее серьезность: ни тени смешливости и шутливости не было  теперь в ее лице, хотя прежде веселость и шутливость не покидали ее в самые  "серьезные" ее минуты.     

–  Есть минуты, когда люди любят преступление, – задумчиво проговорил Алеша.     

–  Да, да! Вы мою мысль сказали, любят, все любят, и всегда любят, а не то что  "минуты". Знаете, в этом все как будто когда-то условились лгать и  все с тех пор лгут. Все говорят, что ненавидят дурное, а про себя все его  любят.     

–  А вы всё попрежнему дурные книги читаете?     

–  Читаю. Мама читает и под подушку прячет, а я краду.     

–  Как вам не совестно разрушать себя?     

–  Я хочу себя разрушать. Тут есть один мальчик, он под рельсами пролежал, когда  над ним вагоны ехали. Счастливец! Послушайте, теперь вашего брата судят за то,  что он отца убил, и все любят, что он отца убил.     

–  Любят, что отца убил?     

–  Любят, все любят! Все говорят, что это ужасно, но про себя ужасно любят. Я  первая люблю.     

–  В ваших словах про всех есть несколько правды, – проговорил тихо Алеша.     

–  Ах, какие у вас мысли! – взвизгнула в восторге Лиза, – это у монаха-то! Вы не  поверите, как я вас уважаю, Алеша, за то, что вы никогда не лжете. Ах, я вам  один мой смешной сон расскажу: мне иногда во сне снятся черти, будто ночь, я в  моей комнате со свечкой, и вдруг везде черти, во всех углах, и под столом, и  двери отворяют, а их там за дверями толпа и им хочется войти и меня схватить. И  уж подходят, уж хватают. А я вдруг перекрещусь, и они все назад, боятся, только  не уходят совсем, а у дверей стоят и по углам, ждут. И вдруг мне ужасно  захочется вслух начать Бога бранить, вот и начну бранить, а они-то вдруг опять  толпой ко мне, так и обрадуются, вот уж и хватают меня опять, а я вдруг опять  перекрещусь – а они все назад. Ужасно весело, дух замирает.     

–  И у меня бывал этот самый сон, – вдруг сказал Алеша.     

–  Неужто? – вскрикнула Лиза в удивлении. – Послушайте, Алеша, не смейтесь, это  ужасно важно: разве можно, чтоб у двух разных был один и тот же сон?     

–  Верно можно.     

–  Алеша, говорю вам, это ужасно важно, – в каком-то чрезмерном уже удивлении  продолжала Лиза. – Не сон важен, а то, что вы могли видеть этот же самый сон  как и я. Вы никогда мне не лжете, не лгите и теперь: это правда? Вы не  смеетесь?     

–  Правда.     

Лиза  была чем-то ужасно поражена и на полминутку примолкла.     

–  Алеша, ходите ко мне, ходите ко мне чаще, – проговорила она вдруг молящим  голосом.     

–  Я всегда, всю жизнь буду к вам приходить, – твердо ответил Алеша.     

–  Я ведь одному вам говорю, – начала опять Лиза. – Я себе одной говорю, да еще  вам. Вам одному в целом мире. И вам охотнее, чем самой себе говорю. И вас  совсем не стыжусь. Алеша, почему я вас совсем не стыжусь, совсем? Алеша, правда  ли, что жиды на Пасху детей крадут и режут?     

–  Не знаю.     

–  Вот у меня одна книга, я читала про какой-то где-то суд, и что жид  четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом  распял на стене, прибил гвоздями и распял, а потом на суде сказал, что мальчик  умер скоро, чрез четыре часа. Эка скоро! Говорит: стонал, всё стонал, а тот  стоял и на него любовался. Это хорошо!     

–  Хорошо?     

–  Хорошо. Я иногда думаю, что это я сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду  против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот. Вы  любите?     

Алеша  молчал и смотрел на нее. Бледно-желтое лицо ее вдруг исказилось, глаза  загорелись.     

–  Знаете, я про жида этого как прочла, то всю ночь так и тряслась в слезах.  Воображаю, как ребеночек кричит и стонет (ведь четырехлетние мальчики  понимают), а у меня всё эта мысль про компот не отстает. Утром я послала письмо  к одному человеку, чтобы непременно пришел ко мне. Он пришел, а я ему вдруг  рассказала про мальчика и про компот, все рассказала, все, и сказала, что  "это хорошо". Он вдруг засмеялся и сказал, что это в самом деле  хорошо. Затем встал и ушел. Всего пять минут сидел. Презирал он меня, презирал?  Говорите, говорите, Алеша, презирал он меня или нет? – выпрямилась она на  кушетке, засверкав глазами.     

–  Скажите, – проговорил в волнении Алеша, – вы сами его позвали, этого человека?     

–  Сама.     

–  Письмо ему послали?     

–  Письмо.     

–  Собственно про это спросить, про ребенка?     

–  Нет, совсем не про это, совсем. А как он вошел, я сейчас про это и спросила. Он  ответил, засмеялся, встал и ушел.     

–  Этот человек честно с вами поступил, – тихо проговорил Алеша.     

–  А меня презирал? Смеялся?     

–  Нет, потому что он сам, может, верит ананасному компоту. Он тоже очень теперь  болен. Lise.     

–  Да, верит! – засверкала глазами Лиза.     

–  Он никого не презирает, – продолжал Алеша. – Он только никому не верит. Коль не  верит, то конечно и презирает.     

–  Стало быть и меня? меня?     

–  И вас.     

–  Это хорошо, – как-то проскрежетала Лиза. – Когда он вышел и засмеялся, я  почувствовала, что в презрении быть хорошо. И мальчик с отрезанными пальчиками  хорошо, и в презрении быть хорошо...     

И  она как-то злобно и воспаленно засмеялась Алеше в глаза.     

–  Знаете, Алеша, знаете, я бы хотела... Алеша, спасите меня! – вскочила она вдруг  с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. – Спасите меня, –  почти простонала она. – Разве я кому-нибудь в мире скажу, что вам говорила? А  ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне всё гадко!  Я не хочу жить, потому что мне всё гадко! Мне всё гадко, всё гадко! Алеша,  зачем вы меня совсем, совсем не любите! – закончила она в исступлении.     

–  Нет, люблю! – горячо ответил Алеша.     

–  А будете обо мне плакать, будете?     

–  Буду.     

–  Не за то, что я вашею женой не захотела быть, а просто обо мне плакать, просто?      

–  Буду.     

–  Спасибо! Мне только ваших слез надо. А все остальные пусть казнят меня и  раздавят ногой, все, все, не исключая никого. Потому что я не люблю никого.  Слышите, ни-ко-го! Напротив, ненавижу! Ступайте, Алеша, вам пора к брату! –  оторвалась она от него вдруг.     

–  Как же вы останетесь? – почти в испуге проговорил Алеша.     

–  Ступайте к брату, острог запрут, ступайте, вот ваша шляпа! Поцелуйте Митю,  ступайте, ступайте!     

И  она с силой почти выпихнула Алешу в двери. Тот смотрел с горестным недоумением,  как вдруг почувствовал в своей правой руке письмо, маленькое письмецо, твердо  сложенное и запечатанное. Он взглянул и мгновенно прочел адрес: Ивану  Федоровичу Карамазову. Он быстро поглядел на Лизу. Лицо ее сделалось почти  грозно.     

–  Передайте, непременно передайте! – исступленно, вся сотрясаясь, приказывала  она, – сегодня, сейчас ! Иначе я отравлюсь! Я вас затем и звала!     

И  быстро захлопнула дверь. Щелкнула щеколда. Алеша положил письмо в карман и  пошел прямо на лестницу, не заходя к госпоже Хохлаковой, даже забыв о ней. А  Лиза, только что удалился Алеша, тотчас же отвернула щеколду, приотворила  капельку дверь, вложила в щель свой палец и, захлопнув дверь, изо всей силы  придавила его. Секунд через десять, высвободив руку, она тихо, медленно прошла  на свое кресло, села, вся выпрямившись, и стала пристально смотреть на свой  почерневший пальчик и на выдавившуюся из-под ногтя кровь. Губы ее дрожали, и  она быстро, быстро шептала про себя:     

–  Подлая, подлая, подлая, подлая!     

 IV. ГИМН И  СЕКРЕТ.     

     

Было  уже совсем поздно (да и велик ли ноябрьский день), когда Алеша позвонил у ворот  острога. Начинало даже смеркаться. Но Алеша знал, что его пропустят к Мите  беспрепятственно. Всё это у нас, в нашем городке, как и везде. Сначала,  конечно, по заключении всего предварительного следствия, доступ к Мите для  свидания с родственниками и с некоторыми другими лицами всё же был обставлен  некоторыми необходимыми формальностями, но впоследствии формальности не то что  ослабели, но для иных лиц по крайней мере, приходивших к Мите, как-то сами собой  установились некоторые исключения. До того что иной раз даже и свидания с  заключенным в назначенной для того комнате происходили почти между четырех  глаз. Впрочем таких лиц было очень немного: всего только Грушенька, Алеша и  Ракитин. Но к Грушеньке очень благоволил сам исправник Михаил Макарович. У  старика лежал на сердце его окрик на нее в Мокром. Потом, узнав всю суть, он  изменил совсем о ней свои мысли. И странное дело: хотя был твердо убежден в  преступлении Мити, но со времени заключения его всё как-то более и более  смотрел на него мягче: "с хорошею может быть душой был человек, а вот  пропал как швед, от пьянства и беспорядка!" Прежний ужас сменился в сердце  его какою-то жалостью. Что же до Алеши, то исправник очень любил его и давно  уже был с ним знаком, а Ракитин, повадившийся впоследствии приходить очень  часто к заключенному, был одним из самых близких знакомых "исправничьих  барышень", как он называл их, и ежедневно терся в их доме. У смотрителя же  острога, благодушного старика, хотя и крепкого служаки, он давал в доме уроки.  Алеша же опять-таки был особенный и стародавний знакомый и смотрителя,  любившего говорить с ним вообще о "премудрости". Ивана Федоровича,  например, смотритель не то что уважал, а даже боялся, главное, его суждений,  хотя сам был большим философом, разумеется, "своим умом дойдя". Но к  Алеше в нем была какая-то непобедимая симпатия. В последний год старик как раз  засел за апокрифические евангелия и поминутно сообщал о своих впечатлениях  своему молодому другу. Прежде даже заходил к нему в монастырь и толковал с ним  и с иеромонахами по целым часам. Словом, Алеше, если бы даже он и запоздал в  острог, стоило пройти к смотрителю, и дело всегда улаживалось. К тому же к  Алеше все до последнего сторожа в остроге привыкли. Караул же конечно не стеснял,  было бы лишь дозволение начальства. Митя из своей каморки, когда вызывали его,  сходил всегда вниз в место, назначенное для свиданий. Войдя в комнату, Алеша  как раз столкнулся с Ракитиным, уже уходившим от Мити. Оба они громко говорили.  Митя, провожая его, чему-то очень смеялся, а Ракитин как будто ворчал. Ракитин,  особенно в последнее время, не любил встречаться с Алешей, почти не говорил с  ним, даже и раскланивался с натугой. Завидя теперь входящего Алешу, он особенно  нахмурил брови и отвел глаза в сторону, как бы весь занятый застегиванием  своего большого теплого с меховым воротником пальто. Потом тотчас же принялся  искать свой зонтик.     

–  Своего бы не забыть чего, – пробормотал он единственно, чтобы что-нибудь  сказать.     

–  Ты чужого-то чего не забудь! – сострил Митя и тотчас же сам расхохотался своей  остроте. Ракитин мигом вспылил.     

–  Ты это своим Карамазовым рекомендуй, крепостничье ваше отродье, а не Ракитину! – крикнул он вдруг, так и затрясшись от злости.     

–  Чего ты? Я пошутил! – вскрикнул Митя, – фу, чорт! Вот они все таковы, –  обратился он к Алеше, кивая на быстро уходившего Ракитина, – то всё сидел,  смеялся и весел был, а тут вдруг и вскипел! Тебе даже и головой не кивнул,  совсем что ли вы рассорились? Что ты так поздно? Я тебя не то что ждал, а  жаждал всё утро. Ну да ничего! Наверстаем.     

–  Что он к тебе так часто повадился? Подружился ты с ним что ли? – спросил Алеша,  кивая тоже на дверь, в которую убрался Ракитин.     

–  С Михаилом-то подружился? Нет, не то чтоб. Да и чего, свинья! Считает, что я...  подлец. Шутки тоже не понимают – вот чтo в них главное. Никогда не поймут  шутки. Да и сухо у них в душе, плоско и сухо, точно как я тогда к острогу  подъезжал и на острожные стены смотрел. Но умный человек, умный. Ну, Алексей,  пропала теперь моя голова!     

Он  сел на скамейку и посадил с собою рядом Алешу.     

–  Да, завтра суд. Чтo ж, неужели же ты так совсем не надеешься, брат? – с робким  чувством проговорил Алеша.     

–  Ты это про чтo? – как-то неопределенно глянул на него Митя, – ах, ты про суд!  Ну, чорт! Мы до сих пор всё с тобой о пустяках говорили, вот всё про этот суд,  а я об самом главном с тобою молчал. Да, завтра суд, только я не про суд  сказал, что пропала моя голова. Голова не пропала, а то, что в голове сидело,  то пропало. Что ты на меня с такою критикой в лице смотришь?     

–  Про чтo ты это, Митя?     

–  Идеи, идеи, вот что! Эфика. Это что такое эфика?     

–  Эфика? – удивился Алеша.     

–  Да, наука что ли какая?     

–  Да, есть такая наука... только... я, признаюсь, не могу тебе объяснить какая  наука.     

–  Ракитин знает. Много знает Ракитин, чорт его дери! В монахи не пойдет. В  Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но с благородством  направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они  мастера! Чорт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! Я тебя  больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце на тебя, вот что. Какой там был  Карл Бернар?     

–  Карл Бернар? – удивился опять Алеша.     

–  Нет, не Карл, постой соврал: Клод Бернар. Это что такое? Химия что ли?     

–  Это должно быть ученый один, – ответил Алеша, – только, признаюсь тебе, и о нем  много не сумею сказать. Слышал только, ученый, а какой, не знаю.     

–  Ну и чорт его дери, и я не знаю, – обругался Митя. – Подлец какой-нибудь, всего  вероятнее, да и все подлецы. А Ракитин пролезет, Ракитин в щелку пролезет, тоже  Бернар. Ух, Бернары! Много их расплодилось!     

–  Да что с тобою? – настойчиво спросил Алеша.     

–  Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и тем в литературе свою роль  начать, с тем и ходит, сам объяснял. С направлением что-то хочет:  "дескать, нельзя было ему не убить, заеден средой" и проч., объяснял  мне. С оттенком социализма, говорит, будет. Ну и чорт его дери, с оттенком, так  с оттенком, мне всё равно. Брата Ивана не любит, ненавидим тебя тоже не жалует.  Ну, а я его не гоню, потому что человек умный. Возносится очень однако. Я ему  сейчас вот говорил: "Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все  настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты  смерд". Смеется, злобно так. А я ему: де мыслибус non est disputandum,  хороша острота? По крайней мере и я в классицизм вступил, – захохотал вдруг  Митя.     

–  Отчего ты пропал-то? Вот ты сейчас сказал? – перебил Алеша.     

–  Отчего пропал? Гм! В сущности... если всё целое взять – Бога жалко, вот от чего  !     

–  Как Бога жалко?     

–  Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы... (ну  чорт их возьми!) есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как  только они там задрожат... то есть видишь, я посмотрю на что-нибудь глазами,  вот так, и они задрожат, хвостики-то... а как задрожат, то и является образ, и  не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является  такой будто бы момент, то есть не момент, – чорт его дери момент, – а образ, то  есть предмет, али происшествие, ну там чорт дери – вот почему я и созерцаю, а  потом мыслю... потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня душа и что я  там какой-то образ и подобие, всё это глупости. Это, брат, мне Михаил еще вчера  объяснял, и меня точно обожгло. Великолепна, Алеша, эта наука! Новый человек  пойдет, это-то я понимаю... А всё-таки Бога жалко!     

–  Ну и то хорошо, – сказал Алеша.     

–  Что Бога-то жалко! Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше преподобие,  подвиньтесь немножко, химия идет! А не любит Бога Ракитин, ух не любит! Это у  них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются. "Что  же, будешь это проводить в отделении критики?" спрашиваю. – "Ну  явно-то не дадут", говорит, смеется. – "Только как же, спрашиваю,  после того человек-то? Без Бога-то и без будущей жизни? Ведь это стало быть  теперь всё позволено, всё можно делать?" – "А ты и не знал?"  говорит. Смеется. – "Умному, говорит, человеку всё можно, умный человек  умеет раков ловить, ну а вот ты, говорит, убил и влопался, и в тюрьме гниешь!"  Это он мне-то говорит. Свинья естественная! Я этаких прежде вон вышвыривал, ну  а теперь слушаю. Много ведь и дельного говорит. Умно тоже пишет. Он мне с  неделю назад статью одну начал читать, я там три строки тогда нарочно выписал,  вот постой, вот здесь.     

Митя,  спеша, вынул из жилетного кармана бумажку и прочел:     

"Чтоб  разрешить этот вопрос, необходимо прежде всего поставить свою личность в разрез  со своею действительностию."     

–  Понимаешь или нет?     

–  Нет, не понимаю, – сказал Алеша.     

Он  с любопытством приглядывался к Мите и слушал его.     

–  И я не понимаю. Темно и неясно, зато умно. "Все, говорит, так теперь  пишут, потому что такая уж среда"... Среды боятся. Стихи тоже пишет,  подлец, Хохлаковой ножку воспел, xa-xa-xa!     

–  Я слышал, – сказал Алеша.     

–  Слышал? А стишонки слышал?     

–  Нет.     

–  У меня они есть, вот, я прочту. Ты не знаешь, я тебе не рассказывал, тут целая  история. Шельма! Три недели назад меня дразнить вздумал: "Ты, вот,  говорит, влопался как дурак, из-за трех тысяч, а я полтораста их тяпну, на  вдовице одной женюсь и каменный дом в Петербурге куплю". И рассказал мне,  что строит куры Хохлаковой, а та и смолоду умна не была, а в сорок-то лет и  совсем ума решилась. "Да чувствительна, говорит, уж очень, вот я ее на том  и добью. Женюсь, в Петербург ее отвезу, а там газету издавать начну". И  такая у него скверная сладострастная слюна на губах, – не на Хохлакову слюна, а  на полтораста эти тысяч. И уверил меня, уверил; всё ко мне ходит, каждый день:  поддается, говорит. Радостью сиял. А тут вдруг его и выгнали: Перхотин Петр  Ильич взял верх, молодец! То есть так бы и расцеловал эту дурищу за то, что его  прогнала! Вот он как ходил-то ко мне, тогда и сочинил эти стишонки. "В  первый раз, говорит, руки мараю, стихи пишу, для обольщения, значит, для  полезного дела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принести  могу". У них ведь всякой мерзости гражданское оправдание есть! "А  всё-таки, говорит, лучше твоего Пушкина написал, потому что и в шутовской  стишок сумел гражданскую скорбь всучить". Это что про Пушкина-то – я  понимаю. Что же, если в самом деле способный был человек, а только ножки  описывал! Да ведь гордился-то стишонками как! Самолюбие-то у них, самолюбие!  "На выздровление больной ножки моего предмета" – это он такое  заглавие придумал, – резвый человек!     

 Уж  какая ж эта ножка,    

 Ножка,  вспухшая немножко!    

 Доктора  к ней ездят, лечат    

 И  бинтуют и калечат.    

 Не  по ножкам я тоскую, –    

 Пусть  их Пушкин воспевает:    

 По  головке я тоскую,    

 Что  идей не понимает.    

 Понимала  уж немножко,    

 Да  вот ножка помешала!    

 Пусть  же вылечится ножка,    

 Чтоб  головка понимала.    

Свинья,  чистая свинья, а игриво у мерзавца вышло! И действительно  "гражданскую"-то всучил. А как рассердился, когда его выгнали.  Скрежетал!     

–  Он уже отмстил, – сказал Алеша. – Он про Хохлакову корреспонденцию написал.     

И  Алеша рассказал ему наскоро о корреспонденции в газете Слухи.     

–  Это он, он! – подтвердил Митя нахмурившись, – это он! Эти корреспонденции... я  ведь знаю... т. е. сколько низостей было уже написано, про Грушу например!.. И  про ту тоже, про Катю... Гм!     

Он  озабочено прошелся по комнате.     

–  Брат, мне нельзя долго оставаться, – сказал помолчав Алеша. – Завтра ужасный,  великий день для тебя: Божий суд над тобой совершится... и вот я удивляюсь,  ходишь ты и вместо дела говоришь Бог знает о чем...     

–  Нет, не удивляйся, – горячо перебил Митя. – Что же мне о смердящем этом псе  говорить, что ли? Об убийце? Довольно мы с тобой об этом переговорили. Не хочу  больше о смердящем, сыне Смердящей! Его Бог убьет, вот увидишь, молчи!     

Он  в волнении подошел к Алеше и вдруг поцеловал его. Глаза его загорелись.     

–  Ракитин этого не поймет, – начал он весь как бы в каком-то восторге, – а ты, ты  всё поймешь. Оттого и жаждал тебя. Видишь, я давно хотел тебе многое здесь в  этих облезлых стенах выразить, но молчал о главнейшем: время как будто всё еще  не приходило. Дождался теперь последнего срока, чтобы тебе душу вылить. Брат, я  в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый  человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром.  Страшно! И чтo мне в том, что в рудниках буду двадцать лет молотком руду  выколачивать, – не боюсь я этого вовсе, а другое мне страшно теперь: чтобы не  отошел от меня воскресший человек! Можно найти и там, в рудниках, под землею,  рядом с собой, в таком же каторжном и убийце человеческое сердце, и сойтись с  ним, потому что и там можно жить и любить, и страдать! Можно возродить и  воскресить в этом каторжном человеке замершее сердце, можно ухаживать за ним  годы и выбить наконец из вертепа на свет уже душу высокую, страдальческое  сознание, возродить ангела, воскресить героя! А их ведь много, их сотни, и все  мы за них виноваты! Зачем мне тогда приснилось "дитё" в такую минуту?  "Отчего бедно дитё?" Это пророчество мне было в ту минуту! За  "дитё" и пойду. Потому что все за всех виноваты. За всех  "дитё", потому что есть малые дети и большие дети. Все –  "дитё". За всех и пойду, потому что надобно же кому-нибудь и за всех  пойти. Я не убил отца, но мне надо пойти. Принимаю! Мне это здесь всё пришло...  вот в этих облезлых стенах. А их ведь много, их там сотни, подземных-то, с  молотками в руках. О, да, мы будем в цепях, и не будет воли, но тогда, в  великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой человеку жить  невозможно, а Богу быть, ибо Бог дает радость, это его привилегия, великая...  Господи, истaй человек в молитве! Как я буду там под землей без Бога? Врет  Ракитин: если Бога с земли изгонят, мы под землей его сретим! Каторжному без Бога  быть невозможно, невозможнее даже, чем не каторжному! И тогда мы, подземные  человеки, запоем из недр земли трагический гимн Богу, у которого радость! Да  здравствует Бог и его радость! Люблю его!     

Митя,  произнося свою дикую речь, почти задыхался. Он побледнел, губы его вздрагивали,  из глаз катились слезы,     

–  Нет, жизнь полна, жизнь есть и под землею! – начал он опять. – Ты не поверишь,  Алексей, как я теперь жить хочу, какая жажда существовать и сознавать, именно в  этих облезлых стенах, во мне зародилась! Ракитин этого не понимает, ему бы  только дом выстроить да жильцов пустить, но я ждал тебя. Да и что такое  страдание? Не боюсь его, хотя бы оно было бесчисленно. Теперь не боюсь, прежде  боялся. Знаешь, я может быть не буду и отвечать на суде... И кажется столько во  мне этой силы теперь, что я всё поборю, все страдания, только чтобы сказать и  говорить себе поминутно: я есмь! В тысячи мук – я есмь, в пытке корчусь – но  есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю,  что оно есть. А знать, что есть солнце – это уже вся жизнь. Алеша, херувим ты мой,  меня убивают разные философии, чорт их дери! Брат Иван...     

–  Что брат Иван? – перебил было Алеша, но Митя не расслышал.     

–  Видишь, я прежде этих всех сомнений никаких не имел, но всё во мне это таилось.  Именно может оттого, что идеи бушевали во мне неизвестные, я и пьянствовал, и  дрался, и бесился. Чтоб утолить в себе их, дрался, чтоб их усмирить, сдавить.  Брат Иван не Ракитин, он таит идею. Брат Иван сфинкс, и молчит, всё молчит. А  меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что как его нет? Что если прав  Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда, если его нет, то  человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен  без Бога-то? Вопрос! Я всё про это. Ибо кого же он будет тогда любить,  человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет? Ракитин смеется.  Ракитин говорит, что можно любить человечество и без Бога. Ну это сморчек  сопливый может только так утверждать, а я понять не могу. Легко жить Ракитину:  "ты, говорит он мне сегодня, о расширении гражданских прав человека  хлопочи лучше, али хоть о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим  проще и ближе человечеству любовь окажешь, чем философиями". Я ему на это  и отмочил: "А ты, говорю, без Бога-то сам еще на говядину цену набьешь,  коль под руку попадет, и наколотишь рубль на копейку". Рассердился. Ибо  что такое добродетель? – отвечай ты мне, Алексей. У меня одна добродетель, а у  китайца другая – вещь, значит,  относительная. Или нет? Или не относительная? Вопрос коварный! Ты не  засмеешься, если скажу, что я две ночи не спал от этого. Я удивляюсь теперь  только тому, как люди там живут и об этом ничего не думают. Суета! У Ивана Бога  нет. У него идея. Не в моих размерах. Но он молчит. Я думаю, он масон. Я его  спрашивал – молчит. В роднике у него хотел водицы испить – молчит. Один только  раз одно словечко сказал.     

–  Что сказал? – поспешно поднял Алеша.     

–  Я ему говорю: стало быть, всё позволено, коли так? – Он нахмурился: "Федор  Павлович, говорит, папенька наш, был поросенок, но мыслил он правильно".  Вот ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почище Ракитина.     

–  Да, – горько подтвердил Алеша. – Когда он у тебя был?     

–  Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти  ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут  приговор, тогда тебе кое-что расскажу, всё расскажу. Страшное тут дело одно...  А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь  молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.     

–  Ты с этим адвокатом говорил?     

–  Что адвокат! Я ему про всё говорил. Мягкая шельма, столичная. Бернар! Только не  верит мне ни на сломанный грош. Верит, что я убил, вообрази себе, – уж я вижу.  "Зачем же, спрашиваю, в таком случае вы меня защищать приехали?"  Наплевать на них. Тоже доктора выписали, сумасшедшим хотят меня показать. Не  позволю! Катерина Ивановна "свой долг" до конца исполнить хочет. С  натуги! (Митя горько усмехнулся.) Кошка! Жестокое сердце! А ведь она знает, что  я про нее сказал тогда в Мокром, что она: "великого гнева" женщина!  Передали. Да, показания умножились как песок морской! Григорий стоит на своем.  Григорий честен, но дурак. Много людей честных благодаря тому, что дураки. Это –  мысль Ракитина. Григорий мне враг. Иного выгоднее иметь в числе врагов, чем  друзей. Говорю это про Катерину Ивановну. Боюсь, ох, боюсь, что она на суде  расскажет про земной поклон после четырех-то тысяч пятисот! До конца отплатит,  последний кадрант. Не хочу ее жертвы! Устыдят они меня на суде! Как-то  вытерплю. Сходи к ней, Алеша, попроси ее, чтобы не говорила этого на суде. Аль  нельзя? Да чорт, всё равно, вытерплю! А ее не жаль. Сама желает. Поделом вору  мука. Я, Алексей, свою речь скажу. (Он опять горько усмехнулся.) Только...  только Груша-то, Груша-то, Господи! Она-то за что такую муку на себя теперь  примет? – воскликнул он вдруг со слезами. – Убивает меня Груша, мысль о ней  убивает меня, убивает! Она давеча была у меня...     

–  Она мне рассказывала. Она очень была сегодня тобою огорчена.     

–  Знаю. Чорт меня дери за характер. Приревновал! Отпуская раскаялся, целовал ее.  Прощенья не попросил.     

–  Почему не попросил? – воскликнул Алеша.     

Митя  вдруг почти весело рассмеялся.     

–  Боже тебя сохрани, милого мальчика, когда-нибудь у любимой женщины за вину свою  прощения просить! У любимой особенно, особенно, как бы ни был ты пред ней  виноват! Потому женщина – это, брат, чорт знает что такое, уж в них-то я по  крайней мере знаю толк! Ну попробуй пред ней сознаться в вине, "виноват  дескать, прости, извини": тут-то и пойдет град попреков! Ни за что не  простит прямо и просто, а унизит тебя до тряпки, вычитает, чего даже не было,  всё возьмет, ничего не забудет, своего прибавит, и тогда уж только простит. И  это еще лучшая, лучшая из них! Последние поскребки выскребет и всё тебе на  голову сложит – такая, я тебе скажу, живодерность в них сидит, во всех до  единой, в этих ангелах-то, без которых жить-то нам невозможно! Видишь,  голубчик, я откровенно и просто скажу: всякий порядочный человек должен быть  под башмаком хоть у какой-нибудь женщины. Таково мое убеждение; не убеждение, а  чувство. Мужчина должен быть великодушен, и мужчину это не замарает. Героя даже  не замарает, Цезаря не замарает! Ну, а прощения всё-таки не проси, никогда и ни  за что. Помни правило: преподал тебе его брат твой Митя, от женщин погибший.  Нет, уж я лучше без прощения Груше чем-нибудь заслужу. Благоговею я пред ней,  Алексей, благоговею! Не видит только она этого, нет, всё ей мало любви. И томит  она меня, любовью томит. Что прежде! прежде меня только изгибы инфернальные  томили, а теперь я всю ее душу в свою душу принял и через нее сам человеком  стал! Повенчают ли нас? А без того я умру от ревности. Так и снится что-нибудь  каждый день... Что она тебе обо мне говорила?     

Алеша  повторил все давешние речи Грушеньки. Митя выслушал подробно, многое  переспросил, и остался доволен.     

–  Так не сердится, что ревную, – воскликнул он. – Прямо женщина! "У меня у  самой жестокое сердце". Ух, люблю таких, жестоких-то, хотя и не терплю,  когда меня ревнуют, не терплю! Драться будем. Но любить – любить ее буду  бесконечно. Повенчают ли нас? Каторжных разве венчают? Вопрос. А без нее я жить  не могу...     

Митя  нахмуренно прошелся по комнате. В комнате становилось почти темно. Он вдруг  стал страшно озабочен.     

–  Так секрет, говорит, секрет? У меня дескать втроем против нее заговор, и  "Катька" дескать замешана? Нет, брат, Грушенька, это не то. Ты тут  маху дала, своего глупенького женского маху! Алеша, голубчик, эх куда ни шло!  Открою я тебе наш секрет!     

Он  оглянулся во все стороны, быстро вплоть подошел к стоявшему пред ним Алеше и  зашептал ему с таинственным видом, хотя по настоящему их никто не мог слышать:  старик сторож дремал в углу на лавке, а до караульных солдат ни слова не  долетало.     

–  Я тебе всю нашу тайну открою! – зашептал спеша Митя. – Хотел потом открыть,  потому что без тебя разве могу на что решиться? Ты у меня всё. Я хоть и говорю,  что Иван над нами высший, но ты у меня херувим. Только твое решение решит.  Может ты-то и есть высший человек, а не Иван. Видишь, тут дело совести, дело  высшей совести, – тайна столь важная, что я справиться сам не смогу и всё  отложил до тебя. А всё-таки теперь рано решать, потому надо ждать приговора:  приговор выйдет, тогда ты и решишь судьбу. Теперь не решай; я тебе сейчас  скажу, ты услышишь, но не решай. Стой и молчи. Я тебе не всё открою. Я тебе  только идею скажу, без подробностей, а ты молчи. Ни вопроса, ни движения,  согласен? А впрочем, Господи, куда я дену глаза твои? Боюсь, глаза твои скажут  решение, хотя бы ты и молчал. Ух, боюсь! Алеша, слушай: брат Иван мне  предлагает бежать. Подробностей не говорю: всё предупреждено, всё может  устроиться. Молчи, не решай. В Америку с Грушей. Ведь я без Груши жить не могу!  Ну как ее ко мне там не пустят? Каторжных разве венчают? Брат Иван говорит, что  нет. А без Груши что я там под землей с молотком-то? Я себе только голову  раздроблю этим молотком! А с другой стороны, совесть-то? От страдания ведь  убежал! Было указание – отверг указание, был путь очищения – поворотил налево  кругом. Иван говорит, что в Америке "при добрых наклонностях" можно  больше пользы принести, чем под землей. Ну, а гимн-то наш подземный где  состоится? Америка что, Америка опять суета! Да и мошенничества тоже, я думаю,  много в Америке-то. От распятья убежал! Потому ведь говорю тебе, Алексей, что  ты один понять это можешь, а больше никто, для других это глупости, бред, вот  всё то, что, я тебе про гимн говорил. Скажут, с ума сошел, аль дурак. А я не  сошел с ума, да и не дурак. Понимает про гимн и Иван, ух, понимает, только на  это не отвечает, молчит. Гимну не верит. Не говори, не говори: я ведь вижу, как  ты смотришь: Ты уж решил! Не решай, пощади меня, я без Груши жить не могу,  подожди суда!     

Митя  кончил как исступленный. Он держал Алешу обеими руками за плечи и так и впился  в его глаза своим жаждущим, воспаленным взглядом.     

–  Каторжных разве венчают? – повторил он в третий раз, молящим голосом.     

Алеша  слушал с чрезвычайным удивлением и глубоко был потрясен.     

–  Скажи мне одно, – проговорил он: – Иван очень настаивает, и кто это выдумал  первый?     

–  Он, он выдумал, он настаивает! Он ко мне всё не ходил, и вдруг пришел неделю  назад и прямо с этого начал. Страшно настаивает. Не просит, а велит. В  послушании не сомневается, хотя я ему всё мое сердце как тебе вывернул и про  гимн говорил. Он мне рассказал, как и устроит, все сведения собрал, но это  потом. До истерики хочет. Главное деньги: десять тысяч, говорит, тебе на побег,  а двадцать тысяч на Америку, а на десять тысяч, говорит, мы великолепный побег  устроим.     

–  И мне отнюдь не велел передавать? – переспросил снова Алеша.     

–  Отнюдь, никому, а главное тебе: тебе ни за что! Боится верно, что ты как  совесть предо мной станешь. Не говори ему, что я тебе передал. Ух, не говори!     

–  Ты прав, – решил Алеша, – решить невозможно раньше приговора суда. После суда  сам и решишь; тогда сам в себе нового человека найдешь, он и решит.     

–  Нового человека, аль Бернара, тот и решит по-Бернаровски! Потому, кажется, я и  сам Бернар презренный! – горько осклабился Митя.     

–  Но неужели, неужели, брат, ты так уж совсем не надеешься оправдаться?     

Митя  судорожно вскинул вверх плечами и отрицательно покачал головой.     

–  Алеша, голубчик, тебе пора! – вдруг заспешил он. – Смотритель закричал на  дворе, сейчас сюда будет. Нам поздно, беспорядок. Обними меня поскорей,  поцелуй, перекрести меня, голубчик, перекрести на завтрашний крест...     

Они  обнялись и поцеловались.     

–  А Иван-то, – проговорил вдруг Митя, – бежать-то предложил, а сам ведь верит,  что я убил!     

Грустная  усмешка выдавилась на его губах.     

–  Ты спрашивал его: верит он или нет? – спросил Алеша.     

–  Нет, не спрашивал. Хотел спросить, да не смог, силы не хватило. Да всё равно, я  ведь по глазам вижу. Ну прощай!     

Еще  раз поцеловались наскоро, и Алеша уже было вышел, как вдруг Митя кликнул его  опять:     

–  Становись предо мной, вот так.     

И  он опять крепко схватил Алешу обеими руками за плечи. Лицо его стало вдруг  совсем бледно, так что почти в темноте это было страшно заметно. Губы  перекосились, взгляд впился в Алешу.     

–  Алеша, говори мне полную правду, как пред Господом Богом: веришь ты, что я  убил, или не веришь? Ты-то, сам-то ты, веришь или нет? Полную правду, не лги! –  крикнул он ему исступленно.     

Алешу  как бы всего покачнуло, а в сердце его, он слышал это, как бы прошло что-то  острое.     

–  Полно, что ты... – пролепетал было он как потерянный.     

–  Всю правду, всю, не лги! – повторил Митя.     

–  Ни единой минуты не верил, что ты убийца, – вдруг вырвалось дрожащим голосом из  груди Алеши, и он поднял правую руку вверх, как бы призывая Бога в свидетели  своих слов. Блаженство озарило мгновенно всё лицо Мити.     

–  Спасибо тебе! – выговорил он протяжно, точно испуская вздох после обморока. –  Теперь ты меня возродил... Веришь ли: до сих пор боялся спросить тебя, это  тебя-то, тебя! Ну иди, иди! Укрепил ты меня на завтра, благослови тебя Бог! Ну,  ступай, люби Ивана! – вырвалось последним словом у Мити.     

Алеша  вышел весь в слезах. Такая степень мнительности Мити, такая степень недоверия  его даже к нему, к Алеше – всё это вдруг раскрыло пред Алешей такую бездну  безвыходного горя и отчаяния в душе его несчастного брата, какой он и не подозревал  прежде. Глубокое, бесконечное сострадание вдруг охватило и измучило его  мгновенно. Пронзенное сердце его страшно болело. "Люби Ивана!"  вспомнились ему вдруг сейчашние слова Мити. Да он и шел к Ивану. Ему еще утром  страшно надо было видеть Ивана. Не менее как Митя его мучил Иван, а теперь,  после свидания с братом, более чем когда-нибудь.     

     

     

 V. НЕ ТЫ, НЕ  ТЫ!     

     

По  дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала  Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти.  Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум, что  Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на  лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху  человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот стало быть выходил уже от  Катерины Ивановны.     

–  Ах, это только ты, – сказал сухо Иван Федорович. – Ну прощай. Ты к ней?     

–  Да.     

–  Не советую, она "в волнении", и ты еще пуще ее расстроишь.     

–  Нет, нет! – прокричал вдруг голос сверху из отворившейся мигом двери. – Алексей  Федорович, вы от него?     

–  Да, я был у него.     

–  Мне что-нибудь прислал сказать? Войдите, Алеша, и вы, Иван Федорович,  непременно, непременно воротитесь. Слы-ши-те!     

В  голосе Кати зазвучала такая повелительная нотка, что Иван Федорович, помедлив  одно мгновение, решился однако же подняться опять, вместе с Алешей.     

–  Подслушивала! – раздражительно прошептал он про себя. но Алеша расслышал.     

–  Позвольте мне остаться в пальто, – проговорил Иван Федорович, вступая в залу. –  Я и не сяду. Я более одной минуты не останусь.     

–  Садитесь, Алексей Федорович, – проговорила Катерина Ивановна, сама оставаясь  стоя. Она изменилась мало за это время, но темные глаза ее сверкали зловещим  огнем. Алеша помнил потом, что она показалась ему чрезвычайно хороша собой в ту  минуту.     

–  Чтo ж он велел передать?     

–  Только одно, – сказал Алеша, прямо смотря ей в лицо: – чтобы вы щадили себя и  не показывали ничего на суде о том (он несколько замялся)... чтo было между  вами... во время самого первого вашего знакомства... в том городе...     

–  А, это про земной поклон за те деньги! – подхватила она, горько рассмеявшись. –  Чтo ж, он за себя или за меня боится – а? Он сказал, чтоб я щадила – кого же?  Его иль себя? Говорите, Алексей Федорович.     

Алеша  всматривался пристально, стараясь понять ее.     

–  И себя, и его, – проговорил он тихо.     

–  То-то, – как-то злобно отчеканила она и вдруг покраснела.     

–  Вы не знаете еще меня, Алексей Федорович, – грозно сказала она, – да и я еще не  знаю себя. Может быть вы захотите меня растоптать ногами после завтрашнего  допроса.     

–  Вы покажете честно, – сказал Алеша, – только этого и надо.     

–  Женщина часто бесчестна, – проскрежетала она. – Я еще час тому думала, что мне  страшно дотронуться до этого изверга... как до гада... и вот нет, он всё еще  для меня человек! Да убил ли он? Он ли убил? – воскликнула она вдруг  истерически, быстро обращаясь к Ивану Федоровичу. Алеша мигом понял, что этот  самый вопрос она уже задавала Ивану Федоровичу, может всего за минуту пред его  приходом, и не в первый раз, а в сотый, и что кончили они ссорой.     

–  Я была у Смердякова... Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе  и поверила! – продолжала она, всё обращаясь к Ивану Федоровичу. Тот, как бы с  натуги, усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог  таких отношений.     

–  Ну, однако довольно, – отрезал Иван. – Я пойду. Приду завтра. – И тотчас же  повернувшись, вышел из комнаты и прошел прямо на лестницу. Катерина Ивановна  вдруг с каким-то повелительным жестом схватила Алешу за обе руки.     

–  Ступайте за ним! Догоните его! Не оставляйте его одного ни минуты, – быстро  зашептала она. – Он помешанный. Вы не знаете, что он помешался? У него горячка,  нервная горячка! Мне доктор говорил, идите, бегите за ним...     

Алеша  вскочил и бросился за Иваном Федоровичем. Тот не успел отойти и пятидесяти  шагов.     

–  Чего тебе? – вдруг обернулся он к Алеше, видя, что тот его догоняет: – велела  тебе бежать за мной, потому что я сумасшедший. Знаю наизусть, – раздражительно  прибавил он.     

–  Она, разумеется, ошибается, но она права, что ты болен, – сказал Алеша. – Я  сейчас смотрел у ней на твое лицо: у тебя очень больное лицо, очень, Иван!     

Иван  шел не останавливаясь. Алеша за ним.     

–  А ты знаешь, Алексей Федорович, как сходят с ума? – спросил Иван совсем вдруг  тихим, совсем уже не раздражительным голосом, в котором внезапно послышалось  самое простодушное любопытство.     

–  Нет, не знаю; полагаю, что много разных видов сумасшествия.     

–  А над самим собой можно наблюдать, что сходишь с ума?     

–  Я думаю, нельзя ясно следить за собой в таком случае, – с удивлением отвечал  Алеша. Иван на полминутки примолк.     

–  Если ты хочешь со мной о чем говорить, то перемени пожалуста тему, – сказал он  вдруг.     

–  А вот, чтобы не забыть, к тебе письмо, – робко проговорил Алеша и, вынув из  кармана, протянул к нему письмо Лизы. Они как раз подошли к фонарю. Иван тотчас  же узнал руку.     

–  А, это от того бесенка! – рассмеялся он злобно и, не распечатав конверта, вдруг  разорвал его на несколько кусков и бросил на ветер. Клочья разлетелись.     

–  Шестнадцати лет еще нет, кажется, и уж предлагается! – презрительно проговорил  он, опять зашагав по улице.     

–  Как предлагается? – воскликнул Алеша.     

–  Известно, как развратные женщины предлагаются.     

–  Чтo ты, Иван, чтo ты? – горестно и горячо заступился Алеша. – Это ребенок, ты  обижаешь ребенка! Она больна, она сама очень больна, она тоже может быть с ума  сходит... Я не мог тебе не передать ее письма... Я, напротив, от тебя хотел чтo  услышать... чтобы спасти ее.     

–  Нечего тебе от меня слышать. Коль она ребенок, то я ей не нянька. Молчи,  Алексей. Не продолжай. Я об этом даже не думаю.     

Помолчали  опять с минуту.     

–  Она теперь всю ночь молить Божию Матерь будет, чтоб указала ей, как завтра на  суде поступить, – резко и злобно заговорил он вдруг опять.     

–  Ты... ты об Катерине Ивановне?     

–  Да. Спасительницей или губительницей Митеньки ей явиться? О том молить будет,  чтоб озарило ее душу. Сама еще, видите ли, не знает, приготовиться не успела.  Тоже меня за няньку принимает, хочет, чтоб я ее убаюкал!     

–  Катерина Ивановна любит тебя, брат, – с грустным чувством проговорил Алеша.     

–  Может быть. Только я до нее не охотник.     

–  Она страдает. Зачем же ты ей говоришь... иногда... такие слова, что она  надеется? – с робким упреком продолжал Алеша: – ведь я знаю, что ты ей подавал  надежду, прости, что я так говорю, – прибавил он.     

–  Не могу я тут поступить как надо, разорвать и ей прямо сказать! –  раздражительно произнес Иван. – Надо подождать, пока скажут приговор убийце.  Если я разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра же погубит этого  негодяя на суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит. Тут всё ложь,  ложь на лжи! Теперь же, пока я с ней не разорвал, она всё еще надеется и не  станет губить этого изверга, зная, как я хочу вытащить его из беды. И когда  только придет этот проклятый приговор!     

Слова  "убийца" и "изверг" больно отозвались в сердце Алеши.     

–  Да чем таким она может погубить брата? – спросил он, вдумываясь в слова Ивана. –  Что она может показать такого, что прямо могло бы сгубить Митю?     

–  Ты этого еще не знаешь. У нее в руках один документ есть, собственноручный,  Митенькин, математически доказывающий, что он убил Федора Павловича.     

–  Этого быть не может! – воскликнул Алеша.     

–  Как не может? Я сам читал.     

–  Такого документа быть не может! – с жаром повторил Алеша, – не может быть,  потому что убийца не он. Не он убил отца, не он!     

Иван  Федорович вдруг остановился.     

–  Кто же убийца по-вашему, – как-то холодно повидимому спросил он, и какая-то  даже высокомерная нотка прозвучала в тоне вопроса.     

–  Ты сам знаешь кто, – тихо и проникновенно проговорил Алеша.     

–  Кто? Эта басня-то об этом помешанном идиоте эпилептике? Об Смердякове?     

Алеша  вдруг почувствовал, что весь дрожит.     

–  Ты сам знаешь кто, – бессильно вырвалось у него. Он задыхался.     

–  Да кто, кто? – уже почти свирепо вскричал Иван. Вся сдержанность вдруг исчезла.      

–  Я одно только знаю, – всё так же почти шепотом проговорил Алеша: – Убил отца не  ты.     

–  "Не ты!" Что такое не ты? – остолбенел Иван.     

–  Не ты убил отца, не ты! – твердо повторил Алеша. С полминуты длилось молчание.     

–  Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? – бледно и искривленно усмехнувшись,  проговорил Иван. Он как бы впился глазами в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.     

–  Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.     

–  Когда я говорил?.. Я в Москве был... Когда я говорил? – совсем потерянно  пролепетал Иван.     

–  Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, –  попрежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя.  как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. – Ты обвинял  себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься,  не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать.     

–  Оба замолчали. Целую длинную минуту протянулось это молчание. Оба стояли и всё  смотрели друг другу в глаза. Оба были бледны. Вдруг Иван весь затрясся и крепко  схватил Алешу за плечо.     

–  Ты был у меня! – скрежещущим шепотом проговорил он. – Ты был у меня ночью,  когда он приходил... Признавайся... ты его видел, видел?     

–  Про кого ты говоришь... про Митю? – в недоумении спросил Алеша.     

–  Не про него, к чорту изверга! – исступленно завопил Иван. – Разве ты знаешь,  что он ко мне ходит? Как ты узнал, говори!     

–  Кто он? Я не знаю, про кого ты говоришь, – пролепетал Алеша уже в испуге.     

–  Нет, ты знаешь... иначе как же бы ты... не может быть, чтобы ты не знал...     

Но  вдруг он как бы сдержал себя. Он стоял и как бы что-то обдумывал. Странная  усмешка кривила его губы.     

–  Брат, – дрожащим голосом начал опять Алеша, – я сказал тебе это потому, что ты  моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты!  Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы  ты с сего часа навсегда возненавидел меня...     

Но  Иван Федорович повидимому совсем уже успел овладеть собой.     

–  Алексей Федорович, – проговорил он с холодною усмешкой, – я пророков и  эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком знаете. С  сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу сей же час. на этом же  перекрестке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку дорога.  Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?     

Он  повернулся и, твердо шагая, пошел прямо не оборачиваясь.     

–  Брат, – крикнул ему вслед Алеша, – если что-нибудь сегодня с тобой случится,  подумай прежде всего обо мне!..     

Но  Иван не ответил. Алеша стоял на перекрестке у фонаря, пока Иван не скрылся  совсем во мраке. Тогда он повернул и медленно направился к себе по переулку. И  он, и Иван Федорович квартировали особо, на разных квартирах: ни один из них не  захотел жить в опустевшем доме Федора Павловича. Алеша нанимал меблированную  комнату в семействе одних мещан; Иван же Федорович жил довольно от него далеко  и занимал просторное и довольно комфортное помещение во флигеле одного хорошего  дома, принадлежавшего одной небедной вдове-чиновнице. Но прислуживала ему в  целом флигеле всего только одна древняя, совсем глухая старушонка, вся в  ревматизмах, ложившаяся в шесть часов вечера и встававшая в шесть часов утра.  Иван Федорович стал до странности в эти два месяца нетребователен и очень любил  оставаться совсем один. Даже комнату, которую занимал, он сам убирал, а в  остальные комнаты своего помещения даже и заходил редко. Дойдя до ворот своего  дома и, уже взявшись за ручку звонка, он остановился. Он почувствовал, что весь  еще дрожит злобною дрожью. Вдруг он бросил звонок, плюнул, повернул назад и  быстро пошел опять совсем на другой, противоположный конец города, версты за  две от своей квартиры, в один крошечный, скосившийся бревенчатый домик, в  котором квартировала Марья Кондратьевна, бывшая соседка Федора Павловича,  приходившая к Федору Павловичу на кухню за супом, и которой Смердяков пел тогда  свои песни и играл на гитаре. Прежний домик свой она продала и теперь проживала  с матерью почти в избе, а больной, почти умирающий Смердяков, с самой смерти  Федора Павловича поселился у них. Вот к нему-то и направился теперь Иван  Федорович, влекомый одним внезапным и непобедимым соображением.     

 VI. ПЕРВОЕ  СВИДАНИЕ СО СМЕРДЯКОВЫМ.     

     

Это  уже в третий раз шел Иван Федорович говорить со Смердяковым по возвращении  своем из Москвы. В первый раз после катастрофы он видел его и говорил с ним  сейчас же в первый день своего приезда, затем посетил его еще раз две недели  спустя. Но после этого второго раза свидания свои со Смердяковым прекратил, так  что теперь слишком месяц как он уже не видал его и почти ничего не слыхал о  нем. Воротился же тогда Иван Федорович из Москвы уже на пятый только день после  смерти родителя, так что не застал и гроба его: погребение совершилось как раз  накануне его приезда. Причина замедления Ивана Федоровича заключалась в том,  что Алеша, не зная в точности его московского адреса, прибегнул, для посылки  телеграммы, к Катерине Ивановне, а та, тоже в неведении настоящего адреса,  телеграфировала к своей сестре и тетке, рассчитывая, что Иван Федорович сейчас  же по прибытии в Москву к ним зайдет. Но он к ним зашел лишь на четвертый день  по приезде и, прочтя телеграмму, тотчас же, конечно, сломя голову полетел к  нам. У нас первого встретил Алешу, но, переговорив с ним, был очень изумлен,  что тот даже и подозревать не хочет Митю, а прямо указывает на Смердякова как  на убийцу, что было в разрез всем другим мнениям в нашем городе. Повидав затем  исправника. прокурора, узнав подробности обвинения и ареста, он еще более  удивился на Алешу и приписал его мнение лишь возбужденному до последней степени  братскому чувству и состраданию его к Мите, которого Алеша, как и знал это  Иван, очень любил. Кстати, промолвим лишь два слова раз навсегда о чувствах  Ивана к брату Дмитрию Федоровичу: он его решительно не любил и много-много что  чувствовал к нему иногда сострадание, но и то смешанное с большим презрением,  доходившим до гадливости. Митя весь, даже всею своею фигурой, был ему крайне не  симпатичен. На любовь к нему Катерины Ивановны Иван смотрел с негодованием. С  подсудимым Митей он однако же увиделся тоже в первый день своего прибытия, и  это свидание не только не ослабило в нем убеждения в его виновности, а даже усилило  его. Брата он нашел тогда в беспокойстве, в болезненном волнении. Митя был  многоречив, но рассеян и раскидчив, говорил очень резко, обвинял Смердякова и  страшно путался. Более всего говорил всё про те же три тысячи, которые  "украл" у него покойник. "Деньги мои, они были мои, – твердил  Митя; – если б я даже украл их, то был бы прав". Все улики, стоявшие  против него, почти не оспаривал, и если толковал факты в свою пользу, то  опять-таки очень сбивчиво и нелепо, – вообще как будто даже и не желая оправдываться  вовсе пред Иваном или кем-нибудь, напротив сердился, гордо пренебрегал  обвинениями, бранился и кипятился. Над свидетельством Григория об отворенной  двери лишь презрительно смеялся и уверял, что это "чорт отворил". Но  никаких связных объяснений этому факту не мог представить. Он даже успел  оскорбить в это первое свидание Ивана Федоровича, резко сказав ему, что не тем  его подозревать и допрашивать, которые сами утверждают, что "всё  позволено". Вообще на этот раз с Иваном Федоровичем был очень недружелюбен.  Сейчас после этого свидания с Митей, Иван Федорович и направился тогда к  Смердякову.     

Еще  в вагоне, летя из Москвы, он всё думал про Смердякова и про последний свой  разговор с ним вечером накануне отъезда. Многое смущало его, многое казалось  подозрительным. Но давая свои показания судебному следователю, Иван Федорович  до времени умолчал о том разговоре. Всё отложил до свидания со Смердяковым. Тот  находился тогда в городской больнице. Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану  Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича  твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились  вопросу: "Не притворялся ли он в день катастрофы?" Они дали ему  понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся  несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что  только теперь, после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной  останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что  рассудок его останется отчасти расстроен, "если не на всю жизнь, то на  довольно продолжительное время". На нетерпеливый спрос Ивана Федоровича,  что, "стало быть он теперь сумасшедший?" ему ответили, что  "этого в полном смысле еще нет, но что замечаются некоторые ненормальности".  Иван Федорович положил сам узнать, какие это ненормальности. В больнице его  тотчас же допустили к свиданию. Смердяков находился в отдельном помещении и  лежал на койке. Тут же подле него была еще койка, которую занимал один  расслабленный городской мещанин, весь распухший от водяной, видимо готовый  завтра или послезавтра умереть; разговору он помешать не мог. Смердяков  осклабился недоверчиво, завидев Ивана Федоровича, и в первое мгновение как  будто даже сробел. Так по крайней мере мелькнуло у Ивана Федоровича. Но это  было лишь мгновение, напротив, во всё остальное время Смердяков почти поразил  его своим спокойствием. С самого первого взгляда на него Иван Федорович  несомненно убедился в полном и чрезвычайном болезненном его состоянии: он был  очень слаб, говорил медленно и как бы с трудом ворочая языком; очень похудел и  пожелтел. Во все минут двадцать свидания жаловался на головную боль и на лом во  всех членах. Скопческое, сухое лицо его стало как будто таким маленьким,  височки были всклочены, вместо хохолка торчала вверх одна только тоненькая  прядка волосиков. Но прищуренный и как бы на что-то намекающий, левый глазок  выдавал прежнего Смердякова. "С умным человеком и поговорить  любопытно", тотчас же вспомнилось Ивану Федоровичу. Он уселся у него в  ногах на табурете. Смердяков со страданием пошевельнулся всем телом на постели,  но не заговорил первый, молчал да и глядел уже как бы не очень любопытно.     

–  Можешь со мной говорить? – спросил Иван Федорович, – очень не утомлю.     

–  Очень могу-с, – промямлил Смердяков слабым голосом. – Давно приехать изволили? –  прибавил он снисходительно, как бы поощряя сконфузившегося посетителя.     

–  Да вот только сегодня... Кашу вашу здешнюю расхлебывать.     

Смердяков  вздохнул.     

–  Чего вздыхаешь, ведь ты знал? – прямо брякнул Иван Федорович.     

Смердяков  солидно помолчал.     

–  Как же это было не знать-с? Наперед ясно было. Только как же было и знать-с,  что так поведут?     

–  Что поведут? Ты не виляй! Ведь вот ты же предсказал, что с тобой падучая будет  тотчас, как в погреб полезешь? Прямо так на погреб и указал.     

–  Вы это уже в допросе показали? – спокойно полюбопытствовал Смердяков.     

Иван  Федорович вдруг рассердился.     

–  Нет, еще не показал, но покажу непременно. Ты мне, брат, многое разъяснить  сейчас должен, и знай, голубчик, что я с собой играть не позволю!     

–  А зачем бы мне такая игра-с, когда на вас всё мое упование, единственно как на Господа  Бога-с! – проговорил Смердяков, всё так же совсем спокойно и только на минутку  закрыв глазки.     

–  Во-первых, – приступил Иван Федорович, – я знаю, что падучую нельзя наперед  предсказать. Я справлялся, ты не виляй. День и час нельзя предсказать. Как же  ты мне тогда предсказал и день и час, да еще и с погребом? Как ты мог наперед  узнать, что провалишься именно в этот погреб в припадке, если не притворился в  падучей нарочно?     

–  В погреб надлежало и без того идти-с, в день по нескольку даже раз-с, – не  спеша, протянул Смердяков. – Так точно год тому назад я с чердака полетел-с.  Беспременно так, что падучую нельзя предсказать вперед днем и часом, но  предчувствие всегда можно иметь.     

–  А ты предсказал день и час!     

–  Насчет моей болезни падучей-с осведомьтесь всего лучше, сударь, у докторов  здешних: истинная ли была со мной, али не истинная, а мне и говорить вам больше  на сей предмет нечего.     

–  А погреб? Погреб-то как ты предузнал?     

–  Дался вам этот самый погреб! Я тогда, как в этот погреб полез, то в страхе был  и в сумлении; потому больше в страхе, что был вас лишимшись и ни от кого уже  защиты не ждал в целом мире. Лезу я тогда в этот самый погреб и думаю:  "вот сейчас придет, вот она ударит, провалюсь, али нет?" и от самого  этого сумления вдруг схватила меня в горле эта самая неминучая спазма-с... ну и  полетел. Всё это самое и весь разговор наш предыдущий с вами-с, накануне того  дня вечером у ворот-с, как я вам тогда мой страх сообщил, и про погреб-с – всё  это я в подробности открыл господину доктору Герценштубе и следователю Николаю  Парфеновичу, и всё они в протокол записали-с. А здешний доктор г. Варвинский  так пред всеми ими особо настаивали, что так именно от думы оно и произошло, от  самой то есть той мнительности, "что вот дескать упаду аль не упаду?"  А она тут и подхватила. Так и записали-с, что беспременно этому так и надо было  произойти, от единого то есть моего страху-с.     

Проговорив  это, Смердяков, как бы измученный утомлением, глубоко перевел дыхание.     

–  Так ты уж это объявлял в показании? – спросил несколько опешенный Иван  Федорович. Он именно хотел было пугнуть его тем, что объявит про их тогдашний  разговор, а оказалось, что тот уж и сам всё объявил.     

–  Чего мне бояться? Пускай всю правду истинную запишут, – твердо произнес  Смердяков.     

–  И про наш разговор с тобой у ворот всё до слова рассказал?     

–  Нет, не то чтобы всё до слова-с.     

–  А что представляться в падучей умеешь, как хвастался мне тогда, тоже сказал?     

–  Нет, этого тоже не сказал-с.     

–  Скажи ты мне теперь, для чего ты меня тогда в Чермашню посылал?     

–  Боялся, что в Москву уедете, в Чермашню всё же ближе-с.     

–  Врешь, ты сам приглашал меня уехать: уезжайте говорил, от греха долой!