1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Я очень рад, она, кажется, славная де… – начал  было Сергей Иванович.    

– Не говори, не говори, не говори! – закричал  Левин, схватив его обеими руками за воротник его шубы и запахивая его. «Она  славная девушка» были такие простые, низменные слова, столь несоответственные  его чувству.    

Сергей Иванович засмеялся веселым смехом, что с ним редко  бывало.    

– Ну, все-таки можно сказать, что я очень рад этому.    

– Это можно завтра, завтра, и больше ничего! Ничего,  ничего, молчание! – сказал Левин и, запахнув его еще раз шубой, прибавил:  – Я тебя очень люблю! Что же, можно мне быть в заседании?    

– Разумеется, можно.    

– О чем у вас нынче речь? – спрашивал Левин, не  переставая улыбаться.    

Они приехали в заседание. Левин слушал, как секретарь,  запинаясь, читал протокол, которого, очевидно, сам не понимал; но Левин видел  по лицу этого секретаря, какой он был милый, добрый и славный человек. Это видно  было по тому, как он мешался и конфузился, читая протокол. Потом начались речи.  Они спорили об отчислении каких-то сумм и о проведении каких-то труб, и Сергей  Иванович уязвил двух членов и что-то победоносно долго говорил; и другой  член, написав что-то на бумажке, заробел сначала, но потом ответил ему очень  ядовито и мило. И потом Свияжский (он был тут же) тоже что-то сказал так  красиво и благородно. Левин слушал их и ясно видел, что ни этих отчисленных  сумм, ни труб, ничего этого не было и что они вовсе не сердились, а что они  были все такие добрые, славные люди, и так все это хорошо, мило шло между ними.  Никому они не мешали, и всем было приятно. Замечательно было для Левина то, что  они все для него нынче были видны насквозь, и по маленьким, прежде незаметным  признакам он узнавал душу каждого и ясно видел, что они все были добрые. В  особенности его, Левина, они все чрезвычайно любили нынче. Это видно было по  тому, как они говорили с ним, как ласково, любовно смотрели на него даже все  незнакомые.    

– Ну что же, ты доволен? – спросил у него Сергей  Иванович.    

– Очень. Я никак не думал, что это так интересно!  Славно, прекрасно!    

Свияжский подошел к Левину и звал его к себе чай пить. Левин  никак не мог понять и вспомнить, чем он был недоволен в Свияжском, чего он искал  от него. Он был умный и удивительно добрый человек.    

– Ах, очень рад, – сказал он и спросил про жену и  про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль  о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому  лучше нельзя рассказать своего счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он  очень был рад ехать к ним.    

Свияжский расспрашивал его про его дело в деревне, как и  всегда, не предполагая никакой возможности найти что-нибудь не найденное в  Европе, и теперь это нисколько не неприятно было Левину. Он, напротив,  чувствовал, что Свияжский прав, что все это дело ничтожно, и видел удивительную  мягкость и нежность, с которою Свияжский избегал высказыванья своей правоты.  Дамы Свияжского были особенно милы. Левину казалось, что они все уже знают и  сочувствуют ему, но не говорят только из деликатности. Он просидел у них час,  два, три, разговаривая о разных предметах, но подразумевал одно то, что  наполняло его душу, и не замечал того, что он надоел им ужасно и что им давно  пора было спать. Свияжский проводил его до передней, зевая и удивляясь тому  странному состоянию, в котором был его приятель. Был второй час. Левин вернулся  в гостиницу и испугался мысли о том, как он один теперь с своим нетерпением  проведет остающиеся ему еще десять часов. Не спавший чередовой лакей зажег ему  свечи и хотел уйти, но Левин остановил его. Лакей этот, Егор, которого прежде  не замечал Левин, оказался очень умным и хорошим, а главное, добрым человеком.    

– Что же, трудно, Егор, не спать?    

– Что делать! Наша должность такая. У господ покойнее;  зато расчетов здесь больше.    

Оказалось, что у Егора была семья, три мальчика и дочь-швея,  которую он хотел отдать замуж за приказчика в шорной лавке.    

Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в  браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что  счастье бывает только в тебе самом.    

Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль  Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том,  что, когда он жил у хороших господ, он всегда был своими господами доволен и  теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он француз.    

«Удивительно добрый человек», – думал Левин.    

– Ну, а ты, Егор, когда женился, ты любил свою жену?    

– Как же не любить, – отвечал Егор.    

И Левин видел, что Егор находится тоже в восторженном  состоянии и намеревается высказать все свои задушевные чувства.    

– Моя жизнь тоже удивительная. Я сызмальства… –  начал он, блестя глазами, очевидно заразившись восторженностью Левина, так же как  люди заражаются зевотой.    

Но в это время послышался звонок; Егор ушел, и Левин остался  один. Он почти ничего не ел за обедом, отказался от чая и ужина у Свияжских, но  не мог подумать об ужине. Он не спал прошлую ночь, но не мог и думать о сне. В  комнате было свежо, но его душила жара. Он отворил обе форточки и сел на стол  против форточек. Из-за покрытой снегом крыши видны были узорчатый с цепями  крест и выше его – поднимающийся треугольник созвездия Возничего с  желтовато-яркою Капеллой. Он смотрел то на крест, то на звезду, вдыхал в себя  свежий морозный воздух, равномерно вбегающий в комнату, и, как во сне, следил  за возникающими в воображении образами и воспоминаниями. В четвертом часу он  услыхал шаги по коридору и выглянул в дверь. Это возвращался знакомый ему игрок  Мяскин из клуба. Он шел мрачно, насупившись и откашливаясь. «Бедный,  несчастный!» – подумал Левин, и слезы выступили ему на глаза от любви и жалости  к этому человеку. Он хотел поговорить с ним, утешить его; но, вспомнив, что он  в одной рубашке, раздумал и опять сел к форточке, чтобы купаться в холодном  воздухе и глядеть на этот чудной формы, молчаливый, но полный для него значения  крест и на возносящуюся желто-яркую звезду. В седьмом часу зашумели полотеры,  зазвонили к какой-то службе, и Левин почувствовал, что начинает зябнуть. Он  затворил форточку, умылся, оделся и вышел на улицу.    

 XV    

     

На улицах еще было пусто. Левин пошел к дому Щербацких.  Парадные двери были заперты, и все спало. Он пошел назад, вошел опять в номер и  потребовал кофей. Денной лакей, уже не Егор, принес ему. Левин хотел вступить с  ним в разговор, но лакею позвонили, и он ушел. Левин попробовал отпить кофе и  положить калач в рот, но рот его решительно не знал, что делать с калачом.  Левин выплюнул калач, надел пальто и пошел опять ходить. Был десятый час, когда  он во второй раз пришел к крыльцу Щербацких. В доме только что встали, и повар  шел за провизией. Надо было прожить еще по крайней мере два часа.    

Всю эту ночь и утро Левин жил совершенно бессознательно и  чувствовал себя совершенно изъятым из условий материальной жизни. Он не ел  целый день, не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и  чувствовал себя не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя  совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц и чувствовал, что  все может сделать. Он был уверен, что полетел бы вверх или сдвинул бы угол  дома, если б это понадобилось. Он проходил остальное время по улицам,  беспрестанно посматривая на часы и оглядываясь по сторонам.    

И что он видел тогда, того после уже он никогда не видал. В  особенности дети, шедшие в школу, голуби сизые, слетевшие с крыши на тротуар, и  сайки, посыпанные мукой, которые выставила невидимая рука, тронули его. Эти  сайки, голуби и два мальчика были неземные существа. Все это случилось в одно  время: мальчик подбежал к голубю и, улыбаясь, взглянул на Левина; голубь  затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожащими в воздухе  пылинками снега, а из окошка пахнуло духом печеного хлеба и выставились сайки.  Все это вместе было так необычайно хорошо, что Левин засмеялся и заплакал от  радости. Сделав большой круг по Газетному переулку и Кисловке, он вернулся  опять в гостиницу и, положив пред собой часы, сел, ожидая двенадцати. В  соседнем номере говорили что-то о машинах и обмане и кашляли утренним кашлем.  Они не понимали, что уже стрелка подходит к двенадцати. Стрелка подошла. Левин  вышел на крыльцо. Извозчики, очевидно, всё знали. Они с счастливыми лицами  окружили Левина, споря между собой и предлагая свои услуги. Стараясь не обидеть  других извозчиков и обещав с теми тоже поездить, Левин взял одного и велел  ехать к Щербацким. Извозчик был прелестен в белом, высунутом из-под кафтана и  натянутом на налитой, красной, крепкой шее вороте рубахи. Сани у этого  извозчика были высокие, ловкие, такие, на каких Левин уже после никогда не  ездил, и лошадь была хороша и старалась бежать, но не двигалась с места.  Извозчик знал дом Щербацких и, особенно почтительно к седоку округлив руки и  сказав «прру», осадил у подъезда. Швейцар Щербацких, наверное, все знал. Это  видно было по улыбке его глаз и по тому, как он сказал:    

– Ну, давно не были, Константин Дмитрич!    

Не только он все знал, но он, очевидно для Левина, ликовал и  делал усилия, чтобы скрыть свою радость. Взглянув в его старческие милые глаза,  Левин понял даже что-то еще новое в своем счастье.    

– Встали?    

– Пожалуйте! А то оставьте здесь, – сказал он,  улыбаясь, когда Левин хотел вернуться взять шапку. Это что-нибудь значило.    

– Кому доложить прикажете? – спросил лакей.    

Лакей был хотя и молодой и из новых лакеев, франт, но очень  добрый и хороший человек и тоже все понимал.    

– Княгине… Князю… Княжне… – сказал Левин.    

Первое лицо, которое он увидал, была mademoiselle Linon. Она  шла чрез залу, и букольки и лицо ее сияли. Он только что заговорил с нею, как  вдруг за дверью послышались шаги, шорох платья, и mademoiselle Linon исчезла из  глаз Левина, и радостный ужас близости своего счастья сообщился ему.  Mademoiselle Linon заторопилась и, оставив его, пошла к другой двери. Только  что она вышла, быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету, и его счастье,  его жизнь, он сам – лучшее его самого себя, то, чего он искал и желал так  долго, быстро-быстро близилось к нему. Она не шла, но какою-то невидимою силой  неслась к нему.    

Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же  радостью любви, которая наполняла и его сердце. Глаза эти светились ближе и  ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле самого его,  касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.    

Она сделала все, что могла, – она подбежала к нему и  отдалась вся, робея и радуясь. Он обнял ее и прижал губы к ее рту, искавшему  его поцелуя.    

Она тоже не спала всю ночь и все утро ждала его. Мать и отец  были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая  хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его и  радовалась этой мысли, и робела, и стыдилась, и сама не знала, что она делает.  Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon.  Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к  нему и сделала то, что она сделала.    

– Пойдемте к мама! – сказала она, взяв его за  руку. Он долго не мог ничего сказать, не столько потому, что он боялся словом  испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он хотел  сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы  счастья. Он взял ее руку и поцеловал.    

– Неужели это правда? – сказал он, наконец, глухим  голосом. – Я не могу верить, что ты любишь меня!    

Она улыбнулась этому «ты» и той робости, с которою он  взглянул на нее.    

– Да! – значительно, медленно проговорила  она. – Я так счастлива!    

Она, не выпуская руки его, вошла в гостиную. Княгиня, увидав  их, задышала часто и тотчас же заплакала и тотчас же засмеялась и таким  энергическим шагом, какого не ждал Левин, подбежала к ним и, обняв голову  Левина, поцеловала его и обмочила его щеки слезами.    

– Так все кончено! Я рада. Люби ее. Я рада… Кити!    

– Скоро устроились! – сказал старый князь,  стараясь быть равнодушным; но Левин заметил, что глаза его были влажны, когда  он обратился к нему.    

– Я давно, всегда этого желал! – сказал он, взяв  за руку Левина и притягивая его к себе. – Я еще тогда, когда эта ветреница  вздумала…    

– Папа! – вскрикнула Кити и закрыла ему рот  руками.    

– Ну, не буду! – сказал он. – Я очень, очень…  ра… Ах! как я глуп…    

Он обнял Кити, поцеловал ее лицо, руку, опять лицо и  перекрестил ее.    

И Левина охватило новое чувство любви к этому прежде чуждому  ему человеку, старому князю, когда он смотрел, как Кити долго и нежно целовала  его мясистую руку.    

 XVI    

     

Княгиня сидела в кресле молча и улыбалась; князь сел подле  нее. Кити стояла у кресла отца, все не выпуская его руку. Все молчали.    

Княгиня первая назвала все словами и перевела все мысли и  чувства в вопросы жизни. И всем одинаково странно и больно даже это показалось  в первую минуту.    

– Когда же? Надо благословить и объявить. А когда же  свадьба? Как ты думаешь, Александр?    

– Вот он, – сказал старый князь, указывая на  Левина, – он тут главное лицо.    

– Когда? – сказал Левин, краснея. – Завтра.  Если вы меня спрашиваете, то, по-моему, нынче благословить и завтра свадьба.    

– Ну, полно, mon cher, глупости!    

– Ну, через неделю.    

– Он точно сумасшедший.    

– Нет, отчего же?    

– Да помилуй! – радостно улыбаясь этой поспешности,  сказала мать. – А приданое?    

«Неужели будет приданое и все это? – подумал Левин с  ужасом. – А впрочем, разве может приданое, и благословение, и все это –  разве это может испортить мое счастье? Ничто не может испортить!» Он взглянул  на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила мысль о приданом.  «Стало быть, это нужно», – подумал он.    

– Я ведь ничего не знаю, я только сказал свое  желание, – проговорил он, извиняясь.    

– Так мы рассудим. Теперь можно благословить и  объявить. Это так.    

Княгиня подошла к мужу, поцеловала его и хотела идти; но он  удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь,  поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько,  они ли опять влюблены, или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин  подошел к своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог  говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не то, что  нужно было.    

– Как я знал, что это так будет! Я никогда не надеялся;  но в душе я был уверен всегда, – сказал он. – Я верю, что это было  предназначено.    

– А я? – сказала она. – Даже тогда… –  Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми  глазами, – даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое счастье. Я любила  всегда вас одного, но я была увлечена. Я должна сказать… Вы можете забыть это?    

– Может быть, это к лучшему. Вы мне должны простить  многое. Я должен сказать вам…    

Это было одно из того, что он решил сказать ей. Он решился  сказать ей с первых же дней две вещи – то, что он не так чист, как она, и  другое – что он неверующий. Это было мучительно, но он считал, что должен  сказать и то и другое.    

– Нет, не теперь, после! – сказал он.    

– Хорошо, после, но непременно скажите. Я не боюсь  ничего. Мне нужно все знать. Теперь кончено.    

Он досказал:    

– Кончено то, что вы возьмете меня, какой бы я ни был,  не откажетесь от меня? Да?    

– Да, да.    

Разговор их был прерван mademoiselle Linon, которая, хотя и  притворно, но нежно улыбаясь, пришла поздравлять свою любимую воспитанницу. Еще  она не вышла, как с поздравлениями пришли слуги. Потом приехали родные, и  начался тот блаженный сумбур, из которого Левин уже не выходил до другого дня  своей свадьбы. Левину было постоянно неловко, скучно, но напряжение счастья  шло, все увеличиваясь. Он постоянно чувствовал, что от него требуется многое,  чего он не знает, и он делал все, что ему говорили, и все это доставляло ему  счастье. Он думал, что его сватовство не будет иметь ничего похожего на другие,  что обычные условия сватовства испортят его особенное счастье; но кончилось  тем, что он делал то же, что другие, и счастье его от этого только  увеличивалось и делалось более и более особенным, не имевшим и не имеющим  ничего подобного.    

– Теперь мы поедим конфет, – говорила m-lle  Linon, – и Левин ехал покупать конфеты.    

– Ну, очень рад, – сказал Свияжский. – Я вам  советую букеты брать у Фомина.    

– А надо? – И он ехал к Фомину.    

Брат говорил ему, что надо занять денег, потому что будет  много расходов, подарки…    

– А надо подарки? – И он скакал к Фульде.    

И у кондитера, и у Фомина, и у Фульде он видел, что его  ждали, что ему рады и торжествуют его счастье так же, как и все, с кем он имел  дело в эти дни. Необыкновенно было то, что его все не только любили, но и все  прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди, восхищаясь им, покорялись ему  во всем, нежно и деликатно обходились с его чувством и разделяли его убеждение,  что он был счастливейшим в мире человеком, потому что невеста его была верх  совершенства. То же самое чувствовала и Кити. Когда графиня Нордстон позволила  себе намекнуть о том, что она желала чего-то лучшего, то Кити так разгорячилась  и так убедительно доказала, что лучше Левина ничего не может быть на свете, что  графиня Нордстон должна была признать это и в присутствии Кити без улыбки  восхищения уже не встречала Левина.    

Объяснение, обещанное им, было одно тяжелое событие того  времени. Он посоветовался со старым князем и, получив его разрешение, передал  Кити свой дневник, в котором было написано то, что мучало его. Он и писал этот  дневник тогда в виду будущей невесты. Его мучали две вещи: его неневинность и  неверие. Признание в неверии прошло незамеченным. Она была религиозна, никогда  не сомневалась в истинах религии, но его внешнее неверие даже нисколько не  затронуло ее. Она знала любовью всю его душу, и в душе его она видела то, чего  она хотела, а что такое состояние души называется быть неверующим, это ей было  все равно. Другое же признание заставило ее горько плакать.    

Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он  знал, что между им и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что  так должно; но он не дал себе отчета о том, как это может подействовать, он не  перенесся в нее. Только когда в этот вечер он приехал к ним пред театром, вошел  в ее комнату и увидал заплаканное, несчастное от непоправимого, им  произведенного горя, жалкое и милое лицо, он понял ту пучину, которая отделяла  его позорное прошедшее от ее голубиной чистоты, и ужаснулся тому, что он  сделал.    

– Возьмите, возьмите эти ужасные книги! – сказала  она, отталкивая лежавшие пред ней на столе тетради. – Зачем вы дали их  мне!.. Нет, все-таки лучше, – прибавила она, сжалившись над его отчаянным  лицом. – Но это ужасно, ужасно!    

Он опустил голову и молчал. Он ничего не мог сказать.    

– Вы не простите меня, – прошептал он.    

– Нет, я простила, но это ужасно!    

Однако счастье его было так велико, что это признание не  нарушило его, а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех  пор он еще более считал себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся  пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное счастье.    

 XVII    

     

Невольно перебирая в своем воспоминании впечатления  разговоров, веденных во время и после обеда, Алексей Александрович возвращался  в свой одинокий нумер. Слова Дарьи Александровны о прощении произвели в нем только  досаду. Приложение или неприложение христианского правила к своему случаю был  вопрос слишком трудный, о котором нельзя было говорить слегка, и вопрос этот  был уже давно решен Алексеем Александровичем отрицательно. Из всего сказанного  наиболее запали в его воображение слова глупого, доброго Туровцына: молодецки  поступил; вызвал на дуэль и убил . Все, очевидно, сочувствовали этому, хотя  из учтивости и не высказали этого.    

«Впрочем, это дело кончено, нечего думать об этом», –  сказал себе Алексей Александрович. И, думая только о предстоящем отъезде и деле  ревизии, он вошел в свой нумер и спросил у провожавшего швейцара, где его  лакей; швейцар сказал, что лакей только вышел. Алексей Александрович велел себе  подать чаю, сел к столу и, взяв Фрума[122],  стал соображать маршрут путешествия.    

– Две телеграммы, – сказал вернувшийся лакей,  входя в комнату. – Извините, ваше превосходительство, я только что вышел.    

Алексей Александрович взял телеграммы и распечатал. Первая  телеграмма было известие о назначении Стремова на то самое место, которого  желал Каренин. Алексей Александрович бросил депешу и, покраснев, встал и стал  ходить по комнате. «Quos vult perdere dementat»,[123] – сказал он, разумея под quos те лица,  которые содействовали этому назначению. Ему не то было досадно, что не он  получил это место, что его очевидно обошли; но ему непонятно, удивительно было,  как они не видали, что болтун, фразер Стремов менее всякого другого способен к  этому. Как они не видали, что они губили себя, свой prestige этим назначением!    

«Что-нибудь еще в этом роде», – сказал он себе желчно,  открывая вторую депешу. Телеграмма была от жены. Подпись ее синим карандашом,  «Анна», первая бросилась ему в глаза. «Умираю, прошу, умоляю приехать. Умру с  прощением спокойнее», – прочел он. Он презрительно улыбнулся и бросил  телеграмму. Что это был обман и хитрость, в этом, как ему казалось в первую  минуту, не могло быть никакого сомнения.    

«Нет обмана, пред которым она бы остановилась. Она должна  родить. Может быть, болезнь родов. Но какая же их цель? Узаконить ребенка,  компрометировать меня и помешать разводу, – думал он. – Но что-то там  сказано: умираю…» Он перечел телеграмму; и вдруг прямой смысл того, что  было сказано в ней, поразил его. «А если это правда? – сказал он  себе. – Если правда, что в минуту страданий и близости смерти она искренно  раскаивается, и я, приняв это за обман, откажусь приехать? Это будет не только  жестоко, и все осудят меня, но это будет глупо с моей стороны».    

– Петр, останови карету. Я еду в Петербург, –  сказал он лакею.    

Алексей Александрович решил, что поедет в Петербург и увидит  жену. Если ее болезнь есть обман, то он промолчит и уедет. Если она  действительно больна, при смерти и желает его видеть пред смертью, то он  простит ее, если застанет в живых, и отдаст последний долг, если приедет  слишком поздно.    

Всю дорогу он не думал больше о том, что ему делать.    

С чувством усталости и нечистоты, производимым ночью в  вагоне, в раннем тумане Петербурга Алексей Александрович ехал по пустынному  Невскому и глядел пред собою, не думая о том, что ожидало его. Он не мог думать  об этом, потому что, представляя себе то, что будет, он не мог отогнать  предположения о том, что смерть ее развяжет сразу всю трудность его положения.  Хлебники, лавки запертые, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары, мелькали  в его глазах, и он наблюдал все это, стараясь заглушить в себе мысль о том, что  ожидает его и чего он не смеет желать и все-таки желает. Он подъехал к крыльцу.  Извозчик и карета со спящим кучером стояли у подъезда. Входя в сени, Алексей  Александрович как бы достал из дальнего угла своего мозга решение и справился с  ним. Там значилось: «Если обман, то презрение спокойное, и уехать. Если правда,  то соблюсти приличия».    

Швейцар отворил дверь еще прежде, чем Алексей Александрович  позвонил. Швейцар Петров, иначе Капитоныч, имел странный вид в старом сюртуке,  без галстука и в туфлях.    

– Что барыня?    

– Вчера разрешились благополучно.    

Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно понял  теперь, с какою силой он желал ее смерти.    

– А здоровье?    

Корней в утреннем фартуке сбежал с лестницы.    

– Очень плохо, – отвечал он. – Вчера был  докторский съезд, и теперь доктор здесь.    

– Возьми вещи, – сказал Алексей Александрович, и,  испытывая некоторое облегчение от известия, что есть все-таки надежда смерти,  он вошел в переднюю.    

На вешалке было военное пальто. Алексей Александрович  заметил это и спросил:    

– Кто здесь?    

– Доктор, акушерка и граф Вронский.    

Алексей Александрович прошел во внутренние комнаты.    

В гостиной никого не было; из ее кабинета на звук его шагов  вышла акушерка в чепце с лиловыми лентами.    

Она подошла к Алексею Александровичу и с фамильярностью  близости смерти, взяв его за руку, повела в спальню.    

– Слава Богу, что вы приехали! Только об вас и об  вас, – сказала она.    

– Дайте же льду скорее! – сказал из спальни повелительный  голос доктора.    

Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком  к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он  вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича.  Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи, как бы  желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой, поднялся и сказал:    

– Она умирает. Доктора сказали, что нет надежды. Я весь  в вашей власти, но позвольте мне быть тут… впрочем, я в вашей воле, я при…    

Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал  прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий  других людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к  двери. Из спальни слышался голос Анны, говорившей что-то. Голос ее был веселый,  оживленный, с чрезвычайно определенными интонациями. Алексей Александрович  вошел в спальню и подошел к кровати. Она лежала, повернувшись лицом к нему.  Щеки рдели румянцем, глаза блестели, маленькие белые руки, высовываясь из  манжет кофты, играли, перевивая его, углом одеяла. Казалось, она была не только  здорова и свежа, но в наилучшем расположении духа. Она говорила скоро, звучно и  с необыкновенно правильными и прочувствованными интонациями.    

– Потому что Алексей, я говорю про Алексея  Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексея, не правда  ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не  едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах, Боже мой, какая тоска! Дайте  мне поскорее, поскорее воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно! Ну,  хорошо, ну дайте ей кормилицу. Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему  больно будет видеть ее. Отдайте ее.    

– Анна Аркадьевна, он приехал. Вот он! – говорила  акушерка, стараясь обратить на Алексея Александровича ее внимание.    

– Ах, какой вздор! – продолжала Анна, не видя  мужа. – Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого  говорите, что не простит, что вы не знаете его. Никто не знал. Одна я, и то мне  тяжело стало. Его глаза, надо знать, у Сережи точно такие, и я их видеть не  могу от этого. Давали ли Сереже обедать? Ведь я знаю, все забудут. Он бы не  забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.    

Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая  удара, как будто защищаясь, подняла руки к лицу. Она увидала мужа.    

– Нет, нет, – заговорила она, – я не боюсь  его, я боюсь смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне  некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уж не  пойму. Теперь я понимаю, и все понимаю, я все вижу.    

Сморщенное лицо Алексея Александровича приняло  страдальческое выражение; он взял ее руку и хотел что-то сказать, но никак не  мог выговорить; нижняя губа его дрожала, но он все еще боролся с своим  волнением и только изредка взглядывал на нее. И каждый раз, как он взглядывал,  он видел глаза ее, которые смотрели на него с такою умиленною и восторженною  нежностью, какой он никогда не видал в них.    

– Подожди, ты не знаешь… Постойте, постойте… – она  остановилась, как бы собираясь с мыслями. – Да, – начинала  она. – Да, да, да. Вот что я хотела сказать. Не удивляйся на меня. Я все  та же… Но во мне есть другая, я ее боюсь – она полюбила того, и я хотела  возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я.  Теперь я настоящая, я вся. Я теперь умираю, я знаю, что умру, спроси у него. Я  и теперь чувствую, вот они, пуды на руках, на ногах, на пальцах. Пальцы вот  какие – огромные! Но это скоро кончится… Одно мне нужно: ты прости меня, прости  совсем! Я ужасна, но мне няня говорила: святая мученица – как ее звали? –  она хуже была. И я поеду в Рим, там пустыни, и тогда я никому не буду мешать,  только Сережу возьму и девочку… Нет, ты не можешь простить! Я знаю, этого  нельзя простить! Нет, нет, уйди, ты слишком хорош! – Она держала одною  горячею рукой его руку, другою отталкивала его.    

Душевное расстройство Алексея Александровича все усиливалось  и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг  почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством, было, напротив,  блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда не испытанное им  счастье. Он не думал, что тот христианский закон, которому он всю жизнь свою  хотел следовать, предписывал ему прощать и любить своих врагов; но радостное  чувство любви и прощения к врагам наполняло его душу. Он стоял на коленах и,  положив голову на сгиб ее руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как  ребенок. Она обняла его плешивеющую голову, подвинулась к нему и с вызывающею  гордостью подняла кверху глаза.    

– Вот он, я знала! Теперь прощайте все, прощайте!..  Опять они пришли, отчего они не выходят?.. Да снимите же с меня эти шубы!    

Доктор отнял ее руки, осторожно положил ее на подушку и  накрыл с плечами. Она покорно легла навзничь и смотрела пред собой сияющим  взглядом.    

– Помни одно, что мне нужно было одно прощение, и  ничего, больше я ничего не хочу… Отчего ж он  не придет? –  заговорила она, обращаясь в дверь к Вронскому. – Подойди, подойди! Подай  ему руку.    

Вронский подошел к краю кровати и, увидав ее, опять закрыл  лицо руками.    

– Открой лицо, смотри на него. Он святой, –  сказала она. – Да открой, открой лицо! – сердито заговорила  она. – Алексей Александрович, открой ему лицо! Я хочу его видеть.    

Алексей Александрович взял руки Вронского и отвел их от  лица, ужасного по выражению страдания и стыда, которые были на нем.    

– Подай ему руку. Прости его.    

Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез,  которые лились из его глаз.    

– Слава Богу, слава Богу, – заговорила она, –  теперь все готово. Только немножко вытянуть ноги. Вот так, вот прекрасно. Как  эти цветы сделаны без вкуса, совсем не похоже на фиалку, – говорила она,  указывая на обои. – Боже мой, Боже мой! Когда это кончится? Дайте мне  морфину. Доктор! дайте же морфину. Боже мой, Боже мой!    

И она заметалась на постели.    

     

Доктор и доктора говорили, что это была родильная горячка, в  которой из ста было 99, что кончится смертью. Весь день был жар, бред и  беспамятство. К полночи больная лежала без чувств и почти без пульса.    

Ждали конца каждую минуту.    

Вронский уехал домой, но утром приехал узнать, и Алексей  Александрович, встретив его в передней, сказал:    

– Оставайтесь, может быть, она спросит вас, – и  сам провел его в кабинет жены.    

К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и  речи, и опять кончилось беспамятством. На третий день было то же, и доктор  сказал, что есть надежда. В этот день Алексей Александрович вышел в кабинет,  где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.    

– Алексей Александрович, – сказал Вронский,  чувствуя, что приближается объяснение, – я не могу говорить, не могу  понимать. Пощадите меня! Как вам ни тяжело, поверьте, что мне еще ужаснее.    

Он хотел встать. Но Алексей Александрович взял его за руку.    

– Я прошу вас выслушать меня, это необходимо. Я должен  вам объяснить свои чувства, те, которые руководили мной и будут руководить,  чтобы вы не заблуждались относительно меня. Вы знаете, что я решился на развод  и даже начал это дело. Не скрою от вас, что, начиная дело, я был в  нерешительности, я мучался; признаюсь вам, что желание мстить вам и ей  преследовало меня. Когда я получил телеграмму, я поехал сюда с теми же  чувствами, скажу больше: я желал ее смерти. Но… – он помолчал в раздумье,  открыть ли, или не открыть ему свое чувство. – Но я увидел ее и простил. И  счастье прощения открыло мне мою обязанность. Я простил совершенно. Я хочу  подставить другую щеку, я хочу отдать рубаху, когда у меня берут кафтан, и молю  Бога только о том, чтоб он не отнял у меня счастья прощения! – Слезы  стояли в его глазах, и светлый, спокойный взгляд их поразил Вронского. –  Вот мое положение. Вы можете затоптать меня в грязь, сделать посмешищем света,  я не покину ее и никогда слова упрека не скажу вам, – продолжал он. –  Моя обязанность ясно начертана для меня: я должен быть с ней и буду. Если она  пожелает вас видеть, я дам вам знать, но теперь, я полагаю, вам лучше  удалиться.    

Он встал, и рыданье прервало его речь. Вронский встал и в  нагнутом, невыпрямленном состоянии исподлобья глядел на него. Он был подавлен.  Он не понимал чувства Алексея Александровича, но чувствовал, что это было  что-то высшее и даже недоступное ему в его мировоззрении.    

 XVIII    

     

После разговора своего с Алексеем Александровичем Вронский  вышел на крыльцо дома Карениных и остановился, с трудом вспоминая, где он и  куда ему надо идти или ехать. Он чувствовал себя пристыженным, униженным,  виноватым и лишенным возможности смыть свое унижение. Он чувствовал себя  выбитым из той колеи, по которой он так гордо и легко шел до сих пор. Все, казавшиеся  столь твердыми, привычки и уставы его жизни вдруг оказались ложными и  неприложимыми. Муж, обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким  существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же  самой был вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж  явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и  величественным. Этого не мог не чувствовать Вронский. Роли вдруг изменились.  Вронский чувствовал его высоту и свое унижение, его правоту и свою неправду. Он  почувствовал, что муж был великодушен и в своем горе, а он низок, мелочен в  своем обмане. Но это сознание своей низости пред тем человеком, которого он  несправедливо презирал, составляло только малую часть его горя. Он чувствовал  себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая  охлаждалась, ему казалось, в последнее время, теперь, когда он знал, что  навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь. Он увидал ее всю во  время ее болезни, узнал ее душу, и ему казалось, что он никогда до тех пор не  любил ее. И теперь-то, когда он узнал ее, полюбил, как должно было любить, он  был унижен пред нею и потерял ее навсегда, оставив в ней о себе одно постыдное  воспоминание. Ужаснее же всего было то смешное, постыдное положение его, когда  Алексей Александрович отдирал ему руки от его пристыженного лица. Он стоял на  крыльце дома Карениных как потерянный и не знал, что делать.    

– Извозчика прикажете? – спросил швейцар.    

– Да, извозчика.    

Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не  раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова  его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с  чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство,  которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то  странное положение Алексея Александровича на полу пред кроватью.    

«Заснуть! Забыть!» – сказал он себе, со спокойною  уверенностью здорового человека в том, что если он устал и хочет спать, то  сейчас же и заснет. И действительно, в то же мгновение в голове стало путаться,  и он стал проваливаться в пропасть забвения. Волны моря бессознательной жизни  стали уже сходиться над его головой, как вдруг, – точно сильнейший заряд  электричества был разряжен в него, – он вздрогнул так, что всем телом  подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.  Глаза его были широко открыты, как будто он никогда не спал. Тяжесть головы и  вялость членов, которые он испытывал за минуту, вдруг исчезли.    

«Вы можете затоптать в грязь», – слышал он слова  Алексея Александровича и видел его пред собой, и видел с горячечным румянцем и  блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее не на него, а на  Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и смешную  фигуру, когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки. Он опять вытянул  ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.    

«Заснуть! заснуть!» – повторял он себе. Но с закрытыми  глазами он еще яснее видел лицо Анны таким, какое оно было в памятный ему вечер  до скачек.    

– Этого нет и не будет, и она желает стереть это из  своего воспоминания. А я не могу жить без этого. Как же нам помириться, как же  нам помириться? – сказал он вслух и бессознательно стал повторять эти  слова. Это повторение слов удерживало возникновение новых образов и  воспоминаний, которые, он чувствовал, толпились в его голове. Но повторение  слов удержало воображение ненадолго. Опять одна за другой стали представляться  с чрезвычайною быстротой лучшие минуты и вместе с ними недавнее унижение.  «Отними руки», – говорит голос Анны. Он отнимает руки и чувствует  пристыженное и глупое выражение своего лица.    

Он все лежал, стараясь заснуть, хотя чувствовал, что не было  ни малейшей надежды, и все повторял шепотом случайные слова из какой-нибудь  мысли, желая этим удержать возникновение новых образов. Он прислушался – и  услыхал странным, сумасшедшим шепотом повторяемые слова: «Не умел ценить, не  умел пользоваться; не умел ценить, не умел пользоваться».    

«Что это? или я с ума схожу? – сказал он себе. –  Может быть. Отчего же и сходят с ума, отчего же и стреляются?» – ответил он сам  себе и, открыв глаза, с удивлением увидел подле своей головы шитую подушку  работы Вари, жены брата. Он потрогал кисть подушки и попытался вспомнить о  Варе, о том, когда он видел ее последний раз. Но думать о чем-нибудь  постороннем было мучительно. «Нет, надо заснуть!» Он подвинул подушку и  прижался к ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза  закрытыми. Он вскочил и сел. «Это кончено для меня, – сказал он  себе. – Надо обдумать, что делать. Что осталось?» Мысль его быстро обежала  жизнь вне его любви к Анне.    

«Честолюбие? Серпуховской? Свет? Двор?» Ни на чем он не мог  остановиться. Все это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было.  Он встал с дивана, снял сюртук, выпустил ремень и, открыв мохнатую грудь, чтобы  дышать свободнее, прошелся по комнате. «Так сходят с ума, – повторил  он, – и так стреляются… чтобы не было стыдно», – добавил он медленно.    

Он подошел к двери и затворил ее; потом с остановившимся  взглядом и со стиснутыми крепко зубами подошел к столу, взял револьвер, оглянул  его, перевернул на заряженный ствол и задумался. Минуты две, опустив голову с  выражением напряженного усилия мысли, стоял он с револьвером в руках неподвижно  и думал. «Разумеется», – сказал он себе, как будто логический,  продолжительный и ясный ход мысли привел его к несомненному заключению. В  действительности же это убедительное для него «разумеется» было только  последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений,  чрез который он прошел уже десятки раз в этот час времени. Те же были  воспоминания счастья, навсегда потерянного, то же представление бессмысленности  всего предстоящего в жизни, то же сознание своего унижения. Та же была и  последовательность этих представлений и чувств.    

«Разумеется», – повторил он, когда в третий раз мысль  его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и  мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне груди и сильно дернувшись всей  рукой, как бы вдруг сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку. Он не слыхал  звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног. Он хотел удержаться за  край стола, уронил револьвер, пошатнулся и сел на землю, удивленно оглядываясь  вокруг себя. Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола,  на корзинку для бумаг и тигровую шкуру. Быстрые скрипящие шаги слуги, шедшего  по гостиной, заставили его опомниться. Он сделал усилие мысли и понял, что он  на полу, и, увидав кровь на тигровой шкуре и у себя на руке, понял, что он  стрелялся.    

– Глупо! Не попал, – проговорил он, шаря рукой за  револьвером. Револьвер был подле него, – он искал дальше. Продолжая  искать, он потянулся в другую сторону и, не в силах удержать равновесие, упал,  истекая кровью.    

Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся  своим знакомым на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего на полу  господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через час Варя,  жена брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она  послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого на  постель и осталась у него ходить за ним.    

 XIX    

     

Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем в том, что он,  готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее  будет искренно и он простит, а она не умрет, – эта ошибка через два месяца  после его возвращения из Москвы представилась ему во всей своей силе. Но  ошибка, сделанная им, произошла не оттого только, что он не обдумал этой  случайности, а оттого тоже, что он до этого дня свидания с умирающею женой не  знал своего сердца. Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому  чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и  которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и  раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения  сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и  душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал. Он вдруг  почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником  его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал  и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил.    

Он простил жену и жалел ее за ее страдания и раскаяние. Он  простил Вронскому и жалел его, особенно после того, как до него дошли слухи об  его отчаянном поступке. Он жалел и сына больше, чем прежде, и упрекал себя  теперь за то, что слишком мало занимался им. Но к новорожденной маленькой  девочке он испытывал какое-то особенное чувство не только жалости, но и  нежности. Сначала он из одного чувства сострадания занялся тою новорожденною  слабенькою девочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время  болезни матери и, наверное, умерла бы, если б он о ней не позаботился, – и  сам не заметил, как он полюбил ее. Он по нескольку раз в день ходил в детскую и  подолгу сиживал там, так что кормилица и няня, сперва робевшие пред ним,  привыкли к нему. Он иногда по получасу молча глядел на спящее шафранно-красное,  пушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдал за движениями хмурящегося лба и  за пухлыми ручонками с подвернутыми пальцами, которые задом ладоней терли  глазенки и переносицу. В такие минуты в особенности Алексей Александрович  чувствовал себя совершенно спокойным и согласным с собой и не видел в своем  положении ничего необыкновенного, ничего такого, что бы нужно было изменить.    

Но чем более проходило времени, тем яснее он видел, что, как  ни естественно теперь для него это положение, его не допустят оставаться в нем.  Он чувствовал, что, кроме благой духовной силы, руководившей его душой, была  другая, грубая, столь же или еще более властная сила, которая руководила его  жизнью, и что эта сила не даст ему того смиренного спокойствия, которого он  желал. Он чувствовал, что все смотрели на него с вопросительным удивлением, что  не понимали его и ожидали от него чего-то. В особенности он чувствовал  непрочность и неестественность своих отношений с женою.    

Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью  смерти, Алексей Александрович замечал, что Анна боялась его, тяготилась им и не  могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то хотела и не решалась  сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения не могут  продолжаться, чего-то ожидала от него.    

В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны,  названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был утром в детской и,  распорядившись послать за доктором, поехал в министерство. Окончив свои дела,  он вернулся домой в четвертом часу. Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея  в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской  собаки.    

– Кто здесь? – спросил Алексей Александрович.    

– Княгиня Елизавета Федоровна Тверская, – с  улыбкой, как показалось Алексею Александровичу, отвечал лакей.    

Во все это тяжелое время Алексей Александрович замечал, что  светские знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участие в нем и  его жене. Он замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую радость чего-то,  ту самую радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея.  Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его  встречали, то с едва скрываемою радостью спрашивали об ее здоровье.    

Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным  с нею, и потому, что он вообще не любил ее, было неприятно Алексею  Александровичу, и он пошел прямо в детскую. В первой детской Сережа, лежа  грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая.  Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку, с вязаньем миньярдиз  сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.    

Алексей Александрович погладил рукой по волосам сына,  ответил на вопрос гувернантки о здоровье жены и спросил о том, что сказал  доктор о baby.[124]    

– Доктор сказал, что ничего опасного нет, и прописал  ванны, сударь.    

– Но она все страдает, – сказал Алексей  Александрович, прислушиваясь к крику ребенка в соседней комнате.    

– Я думаю, что кормилица не годится, сударь, –  решительно сказала англичанка.    

– Отчего вы думаете? – останавливаясь, спросил он.    

– Так было у графини Поль, сударь. Ребенка лечили, а  оказалось, что просто ребенок голоден: кормилица была без молока, сударь.    

Алексей Александрович задумался и, постояв несколько секунд,  вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках  кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать,  несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.    

– Все не лучше? – сказал Алексей Александрович.    

– Очень беспокойны, – шепотом отвечала няня.    

– Мисс Эдвард говорит, что, может быть, у кормилицы  молока нет, – сказал он.    

– Я и сама думаю, Алексей Александрович.    

– Так что же вы не скажете?    

– Кому ж сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все, –  недовольно сказала няня.    

Няня была старая слуга дома. И в этих простых словах ее  Алексею Александровичу показался намек на его положение.    

Ребенок кричал еще громче, закатываясь и хрипя. Няня, махнув  рукой, подошла к нему, взяла его с рук кормилицы и принялась укачивать на ходу.    

– Надо доктора попросить осмотреть кормилицу, –  сказал Алексей Александрович.    

Здоровая на вид, нарядная кормилица, испугавшись, что ей  откажут, проговорила себе что-то под нос и, запрятывая большую грудь,  презрительно улыбнулась над сомнением в своей молочности. В этой улыбке Алексей  Александрович тоже нашел насмешку над своим положением.    

– Несчастный ребенок! – сказала няня, шикая на  ребенка, и продолжала ходить.    

Алексей Александрович сел на стул и с страдающим, унылым  лицом смотрел на ходившую взад и вперед няню.    

Когда затихшего, наконец, ребенка опустили в глубокую  кроватку и няня, поправив подушечку, отошла от него, Алексей Александрович  встал и, с трудом ступая на цыпочки, подошел к ребенку. С минуту он молчал и с  тем же унылым лицом смотрел на ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и  кожу на лбу, выступила ему на лицо, и он так же тихо вышел из комнаты.    

В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять  за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом  прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось идти к ней,  не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по  обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в  спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор,  которого не хотел слышать.    

– Если б он не уезжал, я бы поняла ваш отказ и его  тоже. Но ваш муж должен быть выше этого, – говорила Бетси.    

– Я не для мужа, а для себя не хочу. Не говорите  этого! – отвечал взволнованный голос Анны.    

– Да, но вы не можете не желать проститься с человеком,  который стрелялся из-за вас…    

– От этого-то я не хочу.    

Алексей Александрович с испуганным и виноватым выражением  остановился и хотел незаметно уйти назад. Но, раздумав, что это было бы  недостойно, он опять повернулся и, кашлянув, пошел к спальне. Голоса замолкли,  и он вошел.    

Анна в сером халате, с коротко остриженными, густою щеткой  вылезающими черными волосами на круглой голове, сидела на кушетке. Как и всегда  при виде мужа, оживление лица ее вдруг исчезло; она опустила голову и  беспокойно оглянулась на Бетси. Бетси, одетая по крайней последней моде, в  шляпе, где-то наверху парившей над ее головой, как колпачок над лампой, и в  сизом платье с косыми резкими полосами на лифе с одной стороны и на юбке с  другой стороны, сидела рядом с Анной, прямо держа свой плоский высокий стан, и,  склонив голову, насмешливою улыбкой встретила Алексея Александровича.    

– А! – сказала она, как бы удивленная. – Я  очень рада, что вы дома. Вы никуда не показываетесь, и я не видала вас со  времени болезни Анны. Я все слышала – ваши заботы. Да, вы удивительный  муж! – сказала она с значительным и ласковым видом, как бы жалуя его  орденом великодушия за его поступок с женой.    

Алексей Александрович холодно поклонился и, поцеловав руку  жены, спросил о ее здоровье.    

– Мне кажется, лучше, – отвечала она, избегая его  взгляда.    

– Но у вас как будто лихорадочный цвет лица, –  сказал он, налегая на слово «лихорадочный».    

– Мы разговорились с нею слишком, – сказала  Бетси, – я чувствую, что это эгоизм с моей стороны, и я уезжаю.    

Она встала, но Анна, вдруг покраснев, быстро схватила ее за  руку.    

– Нет, побудьте, пожалуйста. Мне нужно сказать вам…  нет, вам, – обратилась она к Алексею Александровичу, и румянец покрыл ей  шею и лоб. – Я не хочу и не могу иметь от вас ничего скрытого, –  сказала она.    

Алексей Александрович потрещал пальцами и опустил голову.    

– Бетси говорила, что граф Вронский желал быть у нас,  чтоб проститься пред своим отъездом в Ташкент. – Она не смотрела на мужа  и, очевидно, торопилась высказать все, как это ни трудно было ей. – Я  сказала, что я не могу принять его.    

– Вы сказали, мой друг, что это будет зависеть от  Алексея Александровича, – поправила ее Бетси.    

– Да нет, я не могу его принять, и это ни к чему  не… – Она вдруг остановилась и взглянула вопросительно на мужа (он не  смотрел на нее). – Одним словом, я не хочу…    

Алексей Александрович подвинулся и хотел взять ее руку.    

Первым движением она отдернула свою руку от его влажной, с  большими надутыми жилами руки, которая искала ее; но, видимо сделав над собой  усилие, пожала его руку.    

– Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… –  сказал он, с смущением и досадой чувствуя, что то, что он легко и ясно мог  решить сам с собою, он не может обсуждать при княгине Тверской,  представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была  руководить его жизнью в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству  любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.    

– Ну, прощайте, моя прелесть, – сказала Бетси,  вставая. Она поцеловала Анну и вышла. Алексей Александрович провожал ее.    

– Алексей Александрович! Я знаю вас за истинно  великодушного человека, – сказала Бетси, остановившись в маленькой  гостиной и особенно крепко пожимая ему еще раз руку. – Я посторонний  человек, но я так люблю ее и уважаю вас, что я позволяю себе совет. Примите  его. Алексей есть олицетворенная честь, и он уезжает в Ташкент.    

– Благодарю вас, княгиня, за ваше участие и советы. Но  вопрос о том, может ли, или не может жена принять кого-нибудь, она решит сама.    

Он сказал это, по привычке с достоинством приподняв брови, и  тотчас же подумал, что, какие бы ни были слова, достоинства не могло быть в его  положении. И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой улыбке, с которой  Бетси взглянула на него после его фразы.    

 XX    

     

Алексей Александрович поклонился Бетси в зале и пошел к  жене. Она лежала, но, услыхав его шаги, поспешно села в прежнее положение и  испуганно глядела на него. Он видел, что она плакала.    

– Я очень благодарен за твое доверие ко мне, –  кротко повторил он по-русски сказанную при Бетси по-французски фразу и сел  подле нее. Когда он говорил по-русски и говорил ей «ты», это «ты» неудержимо  раздражало Анну. – И очень благодарен за твое решение. Я тоже полагаю,  что, так как он едет, то и нет никакой надобности графу Вронскому приезжать  сюда. Впрочем…    

– Да уж я сказала, так что же повторять? – вдруг  перебила его Анна с раздражением, которое она не успела удержать. «Никакой  надобности, – подумала она, – приезжать человеку проститься с тою  женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и погубил себя и  которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и  опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно  потирали одна другую.    

– Не будем никогда говорить об этом, – прибавила  она спокойнее.    

– Я предоставил тебе решить этот вопрос, и я очень рад  видеть… – начал было Алексей Александрович.    

– Что мое желание сходится с вашим, – быстро  докончила она, раздраженная тем, что он так медленно говорит, между тем как она  знает вперед все, что он скажет.    

– Да, – подтвердил он, – и княгиня Тверская  совершенно неуместно вмешивается в самые трудные семейные дела. В особенности  она…    

– Я ничему не верю, что об ней говорят, – быстро  сказала Анна, – я знаю, что она меня искренно любит.    

Алексей Александрович вздохнул и помолчал. Она тревожно  играла кистями халата, взглядывая на него с тем мучительным чувством  физического отвращения к нему, за которое она упрекала себя, но которого не  могла преодолеть. Она теперь желала только одного – быть избавленною от его  постылого присутствия.    

– А я послал сейчас за доктором, – сказал Алексей  Александрович.    

– Я здорова; зачем мне доктора?    

– Нет, маленькая кричит, и, говорят, у кормилицы молока  мало.    

– Для чего же ты не позволил мне кормить, когда я  умоляла об этом? Все равно (Алексей Александрович понял, что значило это «все  равно»), она ребенок, и его уморят. – Она позвонила и велела принести  ребенка. – Я просила кормить, мне не позволили, а теперь меня же упрекают.    

– Я не упрекаю…    

– Нет, вы упрекаете! Боже мой! зачем я не  умерла! – И она зарыдала. – Прости меня, я раздражена, я  несправедлива, – сказала она, опоминаясь. – Но уйди…    

«Нет, это не может так оставаться», – решительно сказал  себе Алексей Александрович, выйдя от жены.    

Никогда еще невозможность в глазах света его положения и  ненависть к нему его жены и вообще могущество той грубой таинственной силы,  которая, вразрез с его душевным настроением, руководила его жизнью и требовала  исполнения своей воли и изменения его отношений к жене, не представлялись ему с  такой очевидностью, как нынче. Он ясно видел, что весь свет и жена требовали от  него чего-то, но чего именно, он не мог понять. Он чувствовал, что за это в  душе его поднималось чувство злобы, разрушавшее его спокойствие и всю заслугу  подвига. Он считал, что для Анны было бы лучше прервать сношения с Вронским,  но, если они все находят, что это невозможно, он готов был даже вновь допустить  эти сношения, только бы не срамить детей, не лишаться их и не изменить своего  положения. Как ни было это дурно, это было все-таки лучше, чем разрыв, при  котором она становилась в безвыходное, позорное положение, а он сам лишался  всего, что любил. Но он чувствовал себя бессильным; он знал вперед, что все  против него и что его не допустят сделать то, что казалось ему теперь так  естественно и хорошо, а заставят сделать то, что дурно, но им кажется должным.    

 XXI    

     

Еще Бетси не успела выйти из залы, как Степан Аркадьич,  только что приехавший от Елисеева, где были получены свежие устрицы, встретил  ее в дверях.    

– А! княгиня! вот приятная встреча! – заговорил  он. – А я был у вас.    

– Встреча на минуту, потому что я уезжаю, –  сказала Бетси, улыбаясь и надевая перчатку.    

– Постойте, княгиня, надевать перчатку, дайте поцеловать  вашу ручку. Ни за что я так не благодарен возвращению старинных мод, как за  целованье рук. – Он поцеловал руку Бетси. – Когда же увидимся?    

– Вы не стóите, – отвечала Бетси, улыбаясь.    

– Нет, я очень стóю, потому что я стал самый серьезный  человек. Я не только устраиваю свои, но и чужие семейные дела, – сказал он  с значительным выражением лица.    

– Ах, я очень рада! – отвечала Бетси, тотчас же  поняв, что он говорит про Анну. И, вернувшись в залу, они стали в углу. –  Он уморит ее, – сказала Бетси значительным шепотом. – Это невозможно,  невозможно…    

– Я рад, что вы так думаете, – сказал Степан  Аркадьич, покачивая головой с серьезным и страдальчески-сочувственным  выражением лица, – я для этого приехал в Петербург.    

– Весь город об этом говорит, – сказала она. –  Это невозможное положение. Она тает и тает. Он не понимает, что она одна из тех  женщин, которые не могут шутить своими чувствами. Одно из двух: или увези он  ее, энергически поступи, или дай развод. А это душит ее.    

– Да, да… именно… – вздыхая, говорил Облонский. –  Я за тем и приехал. То есть не собственно за тем… Меня сделали камергером, ну,  надо было благодарить. Но, главное, надо устроить это.    

– Ну, помогай вам Бог! – сказала Бетси.    

Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку  выше перчатки, там, где бьется пульс, и наврав ей еще такого неприличного  вздора, что она уже не знала, сердиться ли ей, или смеяться, Степан Аркадьич  пошел к сестре. Он застал ее в слезах.    

Несмотря на то брызжущее весельем расположение духа, в  котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в тот  сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который подходил к ее настроению.  Он спросил ее о здоровье и как она провела утро.    

– Очень, очень дурно. И день, и утро, и все прошедшие и  будущие дни, – сказала она.    

– Мне кажется, ты поддаешься мрачности. Надо  встряхнуться, надо прямо взглянуть на жизнь. Я знаю, что тяжело, но…    

– Я слыхала, что женщины любят людей даже за их  пороки, – вдруг начала Анна, – но я ненавижу его за его добродетели.  Я не могу жить с ним. Ты пойми, его вид физически действует на меня, я выхожу  из себя. Я не могу, не могу жить с ним. Что же мне делать? Я была несчастлива и  думала, что нельзя быть несчастнее, но того ужасного состояния, которое теперь  испытываю, я не могла себе представить. Ты поверишь ли, что я, зная, что он  добрый, превосходный человек, что я ногтя его не стою, я все-таки ненавижу его.  Я ненавижу его за его великодушие. И мне ничего не остается, кроме…    

Она хотела сказать смерти, но Степан Аркадьич не дал ей  договорить.    

– Ты больна и раздражена, – сказал он, –  поверь, что ты преувеличиваешь ужасно. Тут нет ничего такого страшного.    

И Степан Аркадьич улыбнулся. Никто бы на месте Степана  Аркадьича, имея дело с таким отчаянием, не позволил себе улыбнуться (улыбка  показалась бы грубою), но в его улыбке было так много доброты и почти женской  нежности, что улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокоивала. Его тихие  успокоительные речи и улыбки действовали смягчающе успокоительно, как  миндальное масло. И Анна скоро почувствовала это.    

– Нет, Стива, – сказала она. – Я погибла,  погибла! Хуже чем погибла. Я еще не погибла, я не могу сказать, что все  кончено, напротив, я чувствую, что не кончено. Я – как натянутая струна,  которая должна лопнуть. Но еще не кончено… и кончится страшно.    

– Ничего, можно потихоньку спустить струну. Нет  положения, из которого не было бы выхода.    

– Я думала и думала. Только один…    

Опять он понял по ее испуганному взгляду, что этот один  выход, по ее мнению, есть смерть, и он не дал ей договорить.    

– Нисколько, – сказал он, – позволь. Ты не  можешь видеть своего положения, как я. Позволь мне сказать откровенно свое  мнение. – Опять он осторожно улыбнулся своей миндальною улыбкой. – Я  начну сначала: ты вышла замуж за человека, который на двадцать лет старше тебя.  Ты вышла замуж без любви или не зная любви. Это была ошибка, положим.    

– Ужасная ошибка! – сказала Анна.    

– Но я повторяю: это совершившийся факт. Потом ты  имела, скажем, несчастие полюбить не своего мужа. Это несчастие; но это тоже  совершившийся факт. И муж твой признал и простил это. – Он останавливался  после каждой фразы, ожидая ее возражения, но она ничего не отвечала. – Это  так. Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем? Желаешь  ли ты этого? Желает ли он этого?    

– Я ничего, ничего не знаю.    

– Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его.    

– Нет, я не сказала. Я отрекаюсь. Я ничего не знаю и  ничего не понимаю.    

– Да, но позволь…    

– Ты не можешь понять. Я чувствую, что лечу головой  вниз в какую-то пропасть, но я не должна спасаться. И не могу.    

– Ничего, мы подстелем и подхватим тебя. Я понимаю  тебя, понимаю, что ты не можешь взять на себя, чтобы высказать свое желание,  свое чувство.    

– Я ничего, ничего не желаю… только чтобы кончилось  все.    

– Но он видит это и знает. И разве ты думаешь, что он не  менее тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти из  этого? Тогда как развод развязывает все, – не без усилия высказал Степан  Аркадьич главную мысль и значительно посмотрел на нее.    

Она ничего не отвечала и отрицательно покачала своею  остриженною головой. Но по выражению вдруг просиявшего прежнею красотой лица он  видел, что она не желала этого только потому, что это казалось ей невозможным  счастьем.    

– Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б  устроил это! – сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. – Не  говори, не говори ничего! Если бы Бог дал мне только сказать так, как я  чувствую. Я пойду к нему.    

Анна задумчивыми блестящими глазами посмотрела на него и  ничего не сказала.    

 XXII    

     

Степан Аркадьич с тем несколько торжественным лицом, с  которым он садился в председательское кресло в своем присутствии, вошел в  кабинет Алексея Александровича. Алексей Александрович, заложив руки за спину,  ходил по комнате и думал о том же, о чем Степан Аркадьич говорил с его женою.    

– Я не мешаю тебе? – сказал Степан Аркадьич, при  виде зятя вдруг испытывая непривычное ему чувство смущения. Чтобы скрыть это  смущение, он достал только что купленную с новым способом открывания  папиросницу и, понюхав кожу, достал папироску.    

– Нет. Тебе нужно что-нибудь? – неохотно отвечал  Алексей Александрович.    

– Да, мне хотелось… мне нужно по… да, нужно  поговорить, – сказал Степан Аркадьич, с удивлением чувствуя непривычную  робость.    

Чувство это было так неожиданно и странно, что Степан  Аркадьич не поверил, что это был голос совести, говоривший ему, что дурно то,  что он был намерен делать. Степан Аркадьич сделал над собой усилие и поборол  нашедшую на него робость.    

– Надеюсь, что ты веришь в мою любовь к сестре и в  искреннюю привязанность и уважение к тебе, – сказал он, краснея.    

Алексей Александрович остановился и ничего не отвечал, но  лицо его поразило Степана Аркадьича бывшим на нем выражением покорной жертвы.    

– Я намерен был… я хотел поговорить о сестре и о вашем  положении взаимном, – сказал Степан Аркадьич, все еще борясь с непривычною  застенчивостью.    

Алексей Александрович грустно усмехнулся, посмотрел на  шурина и, не отвечая, подошел к столу, взял с него начатое письмо и подал  шурину.    

– Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал  писать, полагая, что я лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает  ее, – сказал он, подавая письмо.    

Степан Аркадьич взял письмо, с недоумевающим удивлением  посмотрел на тусклые глаза, неподвижно остановившиеся на нем, и стал читать.    

«Я вижу, что мое присутствие тяготит вас. Как ни тяжело мне  было убедиться в этом, я вижу, что это так и не может быть иначе. Я не виню  вас, и Бог мне свидетель, что я, увидев вас во время вашей болезни, от всей  души решился забыть все, что было между нами, и начать новую жизнь. Я не  раскаиваюсь и никогда не раскаюсь в том, что я сделал; но я желал одного,  вашего блага, блага вашей души, и теперь я вижу, что не достиг этого. Скажите  мне вы сами, что даст вам истинное счастие и спокойствие вашей души. Я предаюсь  весь вашей воле и вашему чувству справедливости».    

Степан Аркадьич передал назад письмо и с тем же недоумением  продолжал смотреть на зятя, не зная, что сказать. Молчание это было им обоим  так неловко, что в губах Степана Аркадьича произошло болезненное содрогание в  то время, как он молчал, не спуская глаз с лица Каренина.    

– Вот что я хотел сказать ей, – сказал Алексей  Александрович, отвернувшись.    

– Да, да… – сказал Степан Аркадьич, не в силах  отвечать, так как слезы подступали ему к горлу. – Да, да. Я понимаю  вас, – наконец выговорил он.    

– Я желаю знать, чего она хочет, – сказал Алексей  Александрович.    

– Я боюсь, что она сама не понимает своего положения.  Она не судья, – оправляясь, говорил Степан Аркадьич. – Она подавлена,  именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в  силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову.    

– Да, но что же в таком случае? Как объяснить… как  узнать ее желание?    

– Если ты позволяешь мне сказать свое мнение, то я  думаю, что от тебя зависит указать прямо те меры, которые ты находишь нужными,  чтобы прекратить это положение.    

– Следовательно, ты находишь, что его нужно  прекратить? – перебил его Алексей Александрович. – Но как? –  прибавил он, сделав непривычный жест руками пред глазами, – не вижу  никакого возможного выхода.    

– Во всяком положении есть выход, – сказал,  вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. – Было время, когда ты хотел  разорвать… Если ты убедишься теперь, что вы не можете сделать взаимного  счастия…    

– Счастье можно различно понимать. Но положим, что я на  все согласен, я ничего не хочу. Какой же выход из нашего положения?    

– Если ты хочешь знать мое мнение, – сказал Степан  Аркадьич с тою же смягчающею, миндально-нежною улыбкой, с которой он говорил с  Анной. Добрая улыбка была так убедительна, что невольно Алексей Александрович,  чувствуя свою слабость и подчиняясь ей, готов был верить тому, что скажет  Степан Аркадьич. – Она никогда не выскажет этого. Но одно возможно, одного  она может желать, – продолжал Степан Аркадьич, – это – прекращения  отношений и всех связанных с ними воспоминаний. По-моему, в вашем положении  необходимо уяснение новых взаимных отношений. И эти отношения могут  установиться только свободой обеих сторон.    

– Развод, – с отвращением перебил Алексей  Александрович.    

– Да, я полагаю, что развод. Да, развод, –  краснея, повторил Степан Аркадьич. – Это во всех отношениях самый разумный  выход для супругов, находящихся в таких отношениях, как вы. Что же делать, если  супруги нашли, что жизнь для них невозможна вместе? Это всегда может  случиться. – Алексей Александрович тяжело вздохнул и закрыл глаза. –  Тут только одно соображение: желает ли один из супругов вступить в другой брак?  Если нет, так это очень просто, – сказал Степан Аркадьич, все более и  более освобождаясь от стеснения.    

Алексей Александрович, сморщившись от волнения, проговорил  что-то сам с собой и ничего не отвечал. Все, что для Степана Аркадьича  оказалось так очень просто, тысячи тысяч раз обдумывал Алексей Александрович. И  все это ему казалось не только не очень просто, но казалось вполне невозможно.  Развод, подробности которого он уже знал, теперь казался ему невозможным,  потому что чувство собственного достоинства и уважение к религии не позволяли  ему принять на себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии и еще менее допустить,  чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена. Развод  представлялся невозможным еще и по другим, еще более важным причинам.    

Что будет с сыном в случае развода? Оставить его с матерью  было невозможно. Разведенная мать будет иметь свою незаконную семью, в которой  положение пасынка и воспитание его будут, по всей вероятности, дурны. Оставить  его с собою? Он знал, что это было бы мщением с его стороны, а он не хотел  этого. Но, кроме этого, всего невозможнее казался развод для Алексея  Александровича потому, что, согласившись на развод, он этим самым губил Анну.  Ему запало в душу слово, сказанное Дарьей Александровной в Москве, о том, что,  решаясь на развод, он думает о себе, а не думает, что этим он губит ее  безвозвратно. И он, связав это слово с своим прощением, с своею привязанностью к  детям, теперь по-своему понимал его. Согласиться на развод, дать ей свободу  значило в его понятии отнять у себя последнюю привязку к жизни детей, которых  он любил, а у нее – последнюю опору на пути добра и ввергнуть ее в погибель.  Если она будет разведенною женой, он знал, что она соединится с Вронским, и  связь эта будет незаконная и преступная, потому что жене, по смыслу закона  церкви, не может быть брака, пока муж жив. «Она соединится с ним, и через  год-два или он бросит ее, или она вступит в новую связь, – думал Алексей  Александрович. – И я, согласившись на незаконный развод, буду виновником  ее погибели». Он все это обдумывал сотни раз и был убежден, что дело развода не  только не очень просто, как говорил его шурин, но совершенно невозможно. Он не  верил ни одному слову Степана Аркадьича, на каждое слово его имел тысячи  опровержений, но он слушал его, чувствуя, что его словами выражается та  могущественная грубая сила, которая руководит его жизнью и которой он должен  будет покориться.    

– Вопрос только в том, как, на каких условиях ты  согласишься сделать развод. Она ничего не хочет, не смеет просить, она все  предоставляет твоему великодушию.    

«Боже мой! Боже мой! за что?» – подумал Алексей  Александрович, вспомнив подробности развода, при котором муж брал вину на себя,  и тем же жестом, каким закрывался Вронский, закрыл от стыда лицо руками.    

– Ты взволнован, я понимаю. Но если ты обдумаешь….    

«И ударившему в правую щеку подставь левую, и снимающему  кафтан отдай рубашку», – подумал Алексей Александрович.    

– Да, да! – вскрикнул он визгливым голосом, –  я беру на себя позор, отдаю даже сына, но… но не лучше ли оставить это?  Впрочем, делай что хочешь…    

И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот не мог видеть  его, сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе с этим  горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред своей высотой смирения.    

Степан Аркадьич был тронут. Он помолчал.    

– Алексей, поверь мне, что она оценит твое  великодушие, – сказал он. – Но, видно, это была воля Божия, –  прибавил он и, сказав это, почувствовал, что это было глупо, и с трудом удержал  улыбку над своею глупостью.    

Алексей Александрович хотел что-то ответить, но слезы  остановили его.    

– Это несчастие роковое, и надо признать его. Я признаю  это несчастие совершившимся фактом и стараюсь помочь тебе и ей, – сказал  Степан Аркадьич.    

Когда Степан Аркадьич вышел из комнаты зятя, он был тронут,  но это не мешало ему быть довольным тем, что он успешно совершил это дело, так  как он был уверен, что Алексей Александрович не отречется от своих слов. К  этому удовольствию примешивалось еще и то, что ему пришла мысль, что, когда это  дело сделается, он жене и близким знакомым будет задавать вопрос: «Какая  разница между мною и государем? Государь делает развод – и никому оттого не  лучше, а я сделал развод, и троим стало лучше… Или: какое сходство между мной и  государем? Когда… Впрочем, придумаю лучше», – сказал он себе с улыбкой.    

 XXIII    

     

Рана Вронского была опасна, хотя она и миновала сердце. И  несколько дней он находился между жизнью и смертью. Когда в первый раз он был в  состоянии говорить, одна Варя, жена брата, была в его комнате.    

– Варя! – сказал он, строго глядя на нее, – я  выстрелил в себя нечаянно. И, пожалуйста, никогда не говори про это и так скажи  всем. А то это слишком глупо!    

Не отвечая на его слова, Варя нагнулась над ним и с  радостною улыбкой посмотрела ему в лицо. Глаза были светлые, не лихорадочные,  но выражение их было строгое.    

– Ну, слава Богу! – сказала она. – Не больно  тебе?    

– Немного здесь, – он указал на грудь.    

– Так дай я перевяжу тебе.    

Он, молча сжав свои широкие скулы, смотрел на нее, пока она  перевязывала его. Когда она кончила, он сказал:    

– Я не в бреду; пожалуйста, сделай, чтобы не было  разговоров о том, что я выстрелил в себя нарочно.    

– Никто и не говорит. Только надеюсь, что ты больше не  будешь нечаянно стрелять, – сказала она с вопросительною улыбкой.    

– Должно быть, не буду, а лучше бы было…    

И он мрачно улыбнулся.    

Несмотря на эти слова и улыбку, которые так испугали Варю,  когда прошло воспаление и он стал оправляться, он почувствовал, что совершенно  освободился от одной части своего горя. Он этим поступком как будто смыл с себя  стыд и унижение, которые он прежде испытывал. Он мог спокойно думать теперь об  Алексее Александровиче. Он признавал все великодушие его и уже не чувствовал  себя униженным. Он, кроме того, опять попал в прежнюю колею жизни. Он видел  возможность без стыда смотреть в глаза людям и мог жить, руководствуясь своими  привычками. Одно, чего он не мог вырвать из своего сердца, несмотря на то, что  он не переставая боролся с этим чувством, это было доходящее до отчаяния  сожаление о том, что он навсегда потерял ее. То, что он теперь, искупив пред  мужем свою вину, должен был отказаться от нее и никогда не становиться впредь  между ею с ее раскаянием и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не  мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви, не мог стереть в  воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы  им были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.    

Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент, и Вронский  без малейшего колебания согласился на это предложение. Но чем ближе подходило  время отъезда, тем тяжелее становилась ему та жертва, которую он приносил тому,  что он считал должным.    

Рана его зажила, и он уже выезжал, делая приготовления к  отъезду в Ташкент.    

«Один раз увидать ее и потом зарыться, умереть», –  думал он и, делая прощальные визиты, высказал эту мысль Бетси. С этим его  посольством Бетси ездила к Анне и привезла ему отрицательный ответ.    

«Тем лучше, – подумал Вронский, получив это  известие. – Это была слабость, которая погубила бы мои последние силы».    

На другой день сама Бетси утром приехала к нему и объявила,  что она получила чрез Облонского положительное известие, что Алексей  Александрович дает развод и что потому он может видеть ее.    

Не позаботясь даже о том, чтобы проводить от себя Бетси,  забыв все свои решения, не спрашивая, когда можно, где муж, Вронский тотчас же  поехал к Карениным. Он взбежал на лестницу, никого и ничего не видя, и быстрым  шагом, едва удерживаясь от бега, вошел в ее комнату. И не думая и не замечая  того, что в комнате есть ли кто или нет, он обнял ее и стал покрывать поцелуями  ее лицо, руки и шею.    

Анна готовилась к этому свиданию, думала о том, чтó она  скажет ему, но она ничего из этого не успела сказать: его страсть охватила ее.  Она хотела утишить его, утишить себя, но уже было поздно. Его чувство  сообщилось ей. Губы ее дрожали так, что долго она не могла ничего говорить.    

– Да, ты овладел мною, и я твоя, – выговорила она  наконец, прижимая к своей груди его руку.    

– Так должно было быть! – сказал он. – Пока  мы живы, это должно быть. Я это знаю теперь.    

– Это правда, – говорила она, бледнея все более и  более и обнимая его голову. – Все-таки что-то ужасное есть в этом после всего,  что было.    

– Все пройдет, все пройдет, мы будем так счастливы!  Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем, что в ней есть что-то  ужасное, – сказал он, поднимая голову и открывая улыбкою свои крепкие  зубы.    

И она не могла не ответить улыбкой – не словам, а влюбленным  глазам его. Она взяла его руку и гладила ею себя по похолодевшим щекам и  обстриженным волосам.    

– Я не узнаю тебя с этими короткими волосами. Ты так  похорошела. Мальчик. Но как ты бледна!    

– Да, я очень слаба, – сказала она, улыбаясь. И  губы ее опять задрожали.    

– Мы поедем в Италию, ты поправишься, – сказал он.    

– Неужели это возможно, чтобы мы были как муж с женою,  одни, своею семьей с тобой? – сказала она, близко вглядываясь в его глаза.    

– Меня только удивляло, как это могло быть когда-нибудь  иначе.    

– Стива говорит, что он  на все согласен, но я  не могу принять его  великодушие, – сказала она, задумчиво глядя  мимо лица Вронского. – Я не хочу развода, мне теперь все равно. Я не знаю  только, что он решит об Сереже.    

Он не мог никак понять, как могла она в эту минуту свиданья  думать и помнить о сыне, о разводе. Разве не все равно было?    

– Не говори про это, не думай, – сказал он,  поворачивая ее руку в своей и стараясь привлечь к себе ее внимание; но она все  не смотрела на него.    

– Ах, зачем я не умерла, лучше бы было! – сказала  она, и без рыданий слезы текли по обеим щекам; но она старалась улыбаться,  чтобы не огорчить его.    

Отказаться от лестного и опасного назначения в Ташкент, по  прежним понятиям Вронского, было бы позорно и невозможно. Но теперь, не  задумываясь ни на минуту, он отказался от него и, заметив в высших неодобрение  своего поступка, тотчас же вышел в отставку.    

Чрез месяц Алексей Александрович остался один с сыном на  своей квартире, а Анна с Вронским уехала за границу, не получив развода и  решительно отказавшись от него.    

     

 Часть пятая    

     

I    

     

Княгиня Щербацкая находила, что сделать свадьбу до поста, до  которого оставалось пять недель, было невозможно, так как половина приданого не  могла поспеть к этому времени; но она не могла не согласиться с Левиным, что  после поста было бы уже и слишком поздно, так как старая родная тетка князя  Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы  еще свадьбу. И потому, решив разделить приданое на две части, большое и малое  приданое, княгиня согласилась сделать свадьбу до поста. Она решила, что малую  часть приданого она приготовит всю теперь, большое же вышлет после, и очень  сердилась на Левина за то, что он никак не мог серьезно ответить ей, согласен  ли он на это, или нет. Это соображение было тем более удобно, что молодые ехали  тотчас после свадьбы в деревню, где вещи большого приданого не будут нужны.    

Левин продолжал находиться все в том же состоянии  сумасшествия, в котором ему казалось, что он и его счастье составляют главную и  единственную цель всего существующего и что думать и заботиться теперь ему ни о  чем не нужно, что все делается и сделается для него другими. Он даже не имел  никаких планов и целей для будущей жизни; он предоставлял решение этого другим,  зная, что все будет прекрасно. Брат его Сергей Иванович, Степан Аркадьич и  княгиня руководили его в том, что ему следовало делать. Он только был  совершенно согласен на все, что ему предлагали. Брат занял для него денег,  княгиня посоветовала уехать из Москвы после свадьбы. Степан Аркадьич  посоветовал ехать за границу. Он на все был согласен. «Делайте, что хотите,  если вам это весело. Я счастлив, и счастье мое не может быть ни больше, ни  меньше, что бы вы ни делали», – думал он. Когда он передал Кити совет  Степана Аркадьича ехать за границу, он очень удивился, что она не соглашалась  на это, а имела насчет их будущей жизни какие-то свои определенные требования.  Она знала, что у Левина есть дело в деревне, которое он любит. Она, как он  видел, не только не понимала этого дела, но и не хотела понимать. Это не мешало  ей, однако, считать это дело очень важным. И потому она знала, что их дом будет  в деревне, и желала ехать не за границу, где она не будет жить, а туда, где  будет их дом. Это определенно выраженное намерение удивило Левина. Но так как  ему было все равно, он тотчас же попросил Степана Аркадьича, как будто это была  его обязанность, ехать в деревню и устроить там все, что он знает, с тем  вкусом, которого у него так много.    

– Однако послушай, – сказал раз Степан Аркадьич Левину,  возвратившись из деревни, где он все устроил для приезда молодых, – есть у  тебя свидетельство о том, что ты был на духу?    

– Нет. А что?    

– Без этого нельзя венчать.    

– Ай, ай, ай! – вскрикнул Левин. – Я ведь,  кажется, уже лет девять не говел. Я и не подумал.    

– Хорош! – смеясь, сказал Степан Аркадьич, –  а меня же называешь нигилистом! Однако ведь это нельзя. Тебе надо говеть.    

– Когда же? Четыре дня осталось.    

Степан Аркадьич устроил и это. И Левин стал говеть. Для  Левина, как для человека неверующего и вместе с тем уважающего верования других  людей, присутствие и участие во всяких церковных обрядах было очень тяжело.  Теперь, в том чувствительном ко всему, размягченном состоянии духа, в котором  он находился, эта необходимость притворяться была Левину не только тяжела, но  показалась совершенно невозможна. Теперь, в состоянии своей славы, своего  цветения, он должен будет или лгать, или кощунствовать. Он чувствовал себя не в  состоянии сделать ни того, ни другого. Но сколько он ни допрашивал Степана  Аркадьича, нельзя ли получить свидетельство не говея, Степан Аркадьич объявил,  что это невозможно.    

– Да и что тебе стóит – два дня? И он премилый, умный  старичок. Он тебе выдернет этот зуб так, что ты и не заметишь.    

Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе  юношеские воспоминания того сильного религиозного чувства, которое он пережил  от шестнадцати до семнадцати лет. Но тотчас же убедился, что это для него  совершенно невозможно. Он попытался смотреть на все это, как на не имеющий  значения пустой обычай, подобный обычаю делания визитов; но почувствовал, что и  этого он никак не мог сделать. Левин находился в отношении к религии, как и  большинство его современников, в самом неопределенном положении. Верить он не  мог, а вместе с тем он не был твердо убежден в том, чтобы все это было  несправедливо. И поэтому, не будучи в состоянии верить в значительность того,  что он делал, ни смотреть на это равнодушно, как на пустую формальность, во все  время этого говенья он испытывал чувство неловкости и стыда, делая то, чего сам  не понимает, и потому, как ему говорил внутренний голос, что-то лживое и  нехорошее.    

Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать  им значение такое, которое бы не расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что  он не может понимать и должен осуждать их, старался не слушать их, а занимался  своими мыслями, наблюдениями и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью  во время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.    

Он отстоял обедню, всенощную и вечерние правила и на другой  день, встав раньше обыкновенного, не пив чаю, пришел в восемь часов утра в  церковь для слушания утренних правил и исповеди.    

В церкви никого не было, кроме нищего солдата, двух старушек  и церковнослужителей.    

Молодой дьякон, с двумя резко обозначавшимися половинками  длинной спины под тонким подрясником, встретил его и тотчас же, подойдя к  столику у стены, стал читать правила. По мере чтения, в особенности при частом  и быстром повторении тех же слов: «Господи помилуй», которые звучали как  «помилос, помилос», Левин чувствовал, что мысль его заперта и запечатана и что  трогать и шевелить ее теперь не следует, а то выйдет путаница, и потому он,  стоя позади дьякона, продолжал, не слушая и не вникая, думать о своем.  «Удивительно много выражения в ее руке», – думал он, вспоминая, как вчера  они сидели у углового стола. Говорить им не о чем было, как всегда почти в это  время, и она, положив на стол руку, раскрывала и закрывала ее и сама  засмеялась, глядя на ее движение. Он вспомнил, как он поцеловал эту руку и  потом рассматривал сходящиеся черты на розовой ладони. «Опять помилос», –  подумал Левин, крестясь, кланяясь и глядя на гибкое движение спины кланяющегося  дьякона. «Она взяла потом мою руку и рассматривала линии: – У тебя славная  рука, – сказала она». И он посмотрел на свою руку и на короткую руку  дьякона. «Да, теперь скоро кончится, – думал он. – Нет, кажется,  опять сначала, – подумал он, прислушиваясь к молитвам. – Нет,  кончается; вот уже он кланяется в землю. Это всегда пред концом».    

Незаметно получив рукою в плисовом обшлаге трехрублевую  бумажку, дьякон сказал, что он запишет, и, бойко звуча новыми сапогами по  плитам пустой церкви, прошел в алтарь. Через минуту он выглянул оттуда и  поманил Левина. Запертая до сих пор мысль зашевелилась в голове Левина, но он  поспешил отогнать ее. «Как-нибудь устроится», – подумал он и пошел к  амвону. Он вошел на ступеньки и, повернув направо, увидал священника. Старичок  священник, с редкою полуседою бородой, с усталыми добрыми глазами, стоял у  аналоя и перелистывал требник. Слегка поклонившись Левину, он тотчас же начал  читать привычным голосом молитвы. Окончив их, он поклонился в землю и обратился  лицом к Левину.    

– Здесь Христос невидимо предстоит, принимая вашу  исповедь, – сказал он, указывая на распятие. – Веруете ли вы во все  то, чему учит нас святая апостольская церковь? – продолжал священник,  отворачивая глаза от лица Левина и складывая руки под епитрахиль.    

– Я сомневался, я сомневаюсь во всем, – проговорил  Левин неприятным для себя голосом и замолчал.    

Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще  чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на «о» говором сказал:    

– Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы  должны молиться, чтобы милосердый Господь укрепил нас. Какие особенные грехи  имеете? – прибавил он без малейшего промежутка, как бы стараясь не терять  времени.    

– Мой главный грех есть сомнение. Я во всем сомневаюсь  и большею частью нахожусь в сомнении.    

– Сомнение свойственно слабости человеческой, –  повторил те же слова священник. – В чем же преимущественно вы сомневаетесь?    

– Я во всем сомневаюсь. Я сомневаюсь иногда даже в  существовании Бога, – невольно сказал Левин и ужаснулся неприличию того,  что он говорил. Но на священника слова Левина не произвели, как казалось,  впечатления.    

– Какие же могут быть сомнения в существовании  Бога? – с чуть заметною улыбкой поспешно сказал он.    

Левин молчал.    

– Какое же вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы  воззрите на творения его? – продолжал священник быстрым, привычным  говором. – Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облек землю в  красоту ее? Как же без Творца? – сказал он, вопросительно взглянув на  Левина.    

Левин чувствовал, что неприлично было бы вступать в  философские прения со священником, и потому сказал в ответ только то, что прямо  относилось к вопросу.    

– Я не знаю, – сказал он.    

– Не знаете? То как же вы сомневаетесь в том, что Бог  сотворил все? – с веселым недоумением сказал священник.    

– Я не понимаю ничего, – сказал Левин, краснея и  чувствуя, что слова его глупы и что они не могут не быть глупы в таком положении.    

– Молитесь Богу и просите его. Даже святые отцы имели  сомнения и просили Бога об утверждении своей веры. Дьявол имеет большую силу, и  мы не должны поддаваться ему. Молитесь Богу, просите его. Молитесь Богу, –  повторил он поспешно.    

Священник помолчал несколько времени, как бы задумавшись.    

– Вы, как я слышал, собираетесь вступить в брак с  дочерью моего прихожанина и сына духовного, князя Щербацкого? – прибавил  он с улыбкой. – Прекрасная девица.    

– Да, – краснея за священника, отвечал Левин. «К  чему ему нужно спрашивать об этом на исповеди?» – подумал он.    

И, как бы отвечая на его мысль, священник сказал ему:    

– Вы собираетесь вступить в брак, и Бог, может быть,  наградит вас потомством, не так ли? Что же, какое воспитание вы можете дать  вашим малюткам, если не победите в себе искушение дьявола, влекущего вас к  неверию? – сказал он с кроткою укоризной. – Если вы любите свое чадо,  то вы, как добрый отец, не одного богатства, роскоши, почести будете желать  своему детищу; вы будете желать его спасения, его духовного просвещения светом  истины. Не так ли? Что же вы ответите ему, когда невинный малютка спросит у  вас: «Папаша! кто сотворил все, что прельщает меня в этом мире, – землю,  воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы скажете ему: «Я не знаю»? Вы не можете  не знать, когда Господь Бог по великой милости своей открыл вам это. Или дитя  ваше спросит вас: «Что ждет меня в загробной жизни?» Что вы скажете ему, когда  вы ничего не знаете? Как же вы будете отвечать ему? Предоставите его прелести  мира и дьявола? Это нехорошо! – сказал он и остановился, склонив голову  набок и глядя на Левина добрыми, кроткими глазами.    

Левин ничего не отвечал теперь – не потому, что он не хотел  вступать в спор со священником, но потому, что никто ему не задавал таких  вопросов; а когда малютки его будут задавать эти вопросы, еще будет время  подумать, что отвечать.    

– Вы вступаете в пору жизни, – продолжал  священник, – когда надо избрать путь и держаться его. Молитесь Богу, чтоб  он по своей благости помог вам и помиловал, – заключил он. – «Господь  и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да  простит ти чадо…» – И, окончив разрешительную молитву, священник благословил и  отпустил его.    

Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное  чувство того, что неловкое положение кончилось, и кончилось так, что ему не  пришлось лгать. Кроме того, у него осталось неясное воспоминание о том, что то,  что говорил этот добрый и милый старичок, было совсем не так глупо, как ему  показалось сначала, и что тут что-то есть такое, что нужно уяснить.    

«Разумеется, не теперь, – думал Левин, – но  когда-нибудь после». Левин, больше чем прежде, чувствовал теперь, что в душе у  него что-то неясно и нечисто и что в отношении к религии он находится в том же  самом положении, которое он так ясно видел и не любил в других и за которое он  упрекал приятеля своего Свияжского.    

Проводя этот вечер с невестой у Долли, Левин был особенно  весел и, объясняя Степану Аркадьичу то возбужденное состояние, в котором он  находился, сказал, что ему весело, как собаке, которую учили скакать через  обруч и которая, поняв, наконец, и совершив то, что от нее требуется,  взвизгивает и, махая хвостом, прыгает от восторга на столы и окна.    

 II    

     

В день свадьбы Левин, по обычаю (на исполнении всех обычаев  строго настаивали княгиня и Дарья Александровна), не видал своей невесты и  обедал у себя в гостинице со случайно собравшимися к нему тремя холостяками:  Сергей Иванович, Катавасов, товарищ по университету, теперь профессор  естественных наук, которого, встретив на улице, Левин затащил к себе, и  Чириков, шафер, московский мировой судья, товарищ Левина по медвежьей охоте.  Обед был очень веселый. Сергей Иванович был в самом хорошем расположении духа и  забавлялся оригинальностью Катавасова. Катавасов, чувствуя, что его  оригинальность оценена и понимаема, щеголял ею. Чириков весело и добродушно  поддерживал всякий разговор.    

– Ведь вот, – говорил Катавасов, по привычке,  приобретенной на кафедре, растягивая свои слова, – какой был способный  малый наш приятель Константин Дмитрич. Я говорю про отсутствующих, потому что  его уж нет. И науку любил тогда, по выходе из университета, и интересы имел  человеческие; теперь же одна половина его способностей направлена на то, чтоб  обманывать себя, и другая – чтоб оправдывать этот обман.    

– Более решительного врага женитьбы, как вы, я не  видал, – сказал Сергей Иванович.    

– Нет, я не враг. Я друг разделения труда. Люди,  которые делать ничего не могут, должны делать людей, а остальные –  содействовать их просвещению и счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти  ремесла[125] есть тьма охотников, я не  из их числа.    

– Как я буду счастлив, когда узнаю, что вы  влюбились! – сказал Левин. – Пожалуйста, позовите меня на свадьбу.    

– Я влюблен уже.    

– Да, в каракатицу. Ты знаешь, – обратился Левин к  брату, – Михаил Семеныч пишет сочинение о питании и…    

– Ну, уж не путайте! Это все равно, о чем. Дело в том,  что я точно люблю каракатицу.    

– Но она не помешает вам любить жену.    

– Она-то не помешает, да жена помешает.    

– Отчего же?    

– А вот увидите. Вы вот хозяйство любите, охоту, –  ну посмотрите!    

– А нынче Архип был, говорил, что лосей пропасть в  Прудном и два медведя, – сказал Чириков.    

– Ну, уж вы их без меня возьмете.    

– Вот и правда, – сказал Сергей Иванович. –  Да и вперед простись с медвежьею охотой, – жена не пустит!    

Левин улыбнулся. Представление, что жена его не пустит, было  ему так приятно, что он готов был навсегда отказаться от удовольствия видеть  медведей.    

– А ведь все-таки жалко, что этих двух медведей без вас  возьмут. А помните в Хапилове последний раз? Чудная была бы охота, –  сказал Чириков.    

Левин не хотел его разочаровывать в том, что где-нибудь  может быть что-нибудь хорошее без нее, и потому ничего не сказал.    

– Недаром установился этот обычай прощаться с холостою  жизнью, – сказал Сергей Иванович. – Как ни будь счастлив, все-таки  жаль свободы.    

– А признайтесь, есть это чувство, как у гоголевского  жениха, что в окошко хочется выпрыгнуть?    

– Наверно есть, но не признается! – сказал  Катавасов и громко захохотал.    

– Что же, окошко открыто… Поедем сейчас в Тверь! Одна  медведица, на берлогу можно идти. Право, поедем на пятичасовом! А тут как  хотят, – сказал, улыбаясь, Чириков.    

– Ну вот ей-Богу, – улыбаясь, сказал Левин, –  что не могу найти в своей душе этого чувства сожаления о своей свободе!    

– Да у вас в душе такой хаос теперь, что ничего не найдете, –  сказал Катавасов. – Погодите, как разберетесь немножко, то найдете!    

– Нет, я бы чувствовал хотя немного, что, кроме своего  чувства (он не хотел сказать при нем – любви)… и счастия, все-таки жаль  потерять свободу… Напротив, я этой-то потере свободы и рад.    

– Плохо! Безнадежный субъект! – сказал  Катавасов. – Ну, выпьем за его исцеление или пожелаем ему только, чтоб  хоть одна сотая его мечтаний сбылась. И это уж будет такое счастье, какого не  бывало на земле!    

Вскоре после обеда гости уехали, чтоб успеть переодеться к  свадьбе.    

Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин  еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей  свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем  свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее  мыслями, то есть никакой свободы, – вот это счастье!»    

«Но знаю ли я ее мысли, ее желания, ее чувства?» – вдруг  шепнул ему какой-то голос. Улыбка исчезла с его лица, и он задумался. И вдруг  на него нашло странное чувство. На него нашел страх и сомнение, сомнение во  всем.    

«Что, как она не любит меня? Что, как она выходит за меня  только для того, чтобы выйти замуж? Что, если она сама не знает того, что  делает? – спрашивал он себя. – Она может опомниться и, только выйдя  замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные  мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому  назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он  подозревал, что она не все сказала ему.    

Он быстро вскочил. «Нет, это так нельзя! – сказал он  себе с отчаянием. – Пойду к ней, спрошу, скажу последний раз: мы свободны,  и не лучше ли остановиться? Все лучше, чем вечное несчастие, позор,  неверность!» С отчаянием в сердце и со злобой на всех людей, на себя, на нее он  вышел из гостиницы и поехал к ней.    

Никто не ждал его. Он застал ее в задних комнатах. Она  сидела на сундуке и о чем-то распоряжалась с девушкой, разбирая кучи  разноцветных платьев, разложенных на спинках стульев и на полу.    

– Ах! – вскрикнула она, увидав его и вся просияв  от радости. – Как ты, как же вы (до этого последнего дня она говорила ему  то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…    

– А! это очень хорошо! – сказал он, мрачно глядя  на девушку.    

– Уйди, Дуняша, я позову тогда, – сказала  Кити. – Что с тобой? – спросила она, решительно говоря ему «ты», как  только девушка вышла. Она заметила его странное лицо, взволнованное и мрачное,  и на нее нашел страх.    

– Кити! я мучаюсь. Я не могу один мучаться, –  сказал он с отчаянием в голосе, останавливаясь пред ней и умоляюще глядя ей в  глаза. Он уже видел по ее любящему правдивому лицу, что ничего не может выйти  из того, что он намерен был сказать, но ему все-таки нужно было, чтоб она сама  разуверила его. – Я приехал сказать, что еще время не ушло. Это все можно  уничтожить и поправить.    

– Что? Я ничего не понимаю. Что с тобой?    

– То, что я тысячу раз говорил и не могу не думать… то,  что я не стою тебя. Ты не могла согласиться выйти за меня замуж. Ты подумай. Ты  ошиблась. Ты подумай хорошенько. Ты не можешь любить меня… Если… лучше  скажи, – говорил он, не глядя на нее. – Я буду несчастлив. Пускай все  говорят, что хотят; все лучше, чем несчастье… Все лучше теперь, пока есть  время…    

– Я не понимаю, – испуганно отвечала она, –  то есть что ты хочешь отказаться… что не надо?    

– Да, если ты не любишь меня.    

– Ты с ума сошел! – вскрикнула она, покраснев от  досады.    

Но лицо его было так жалко, что она удержала свою досаду и,  сбросив платья с кресла, пересела ближе к нему.    

– Что ты думаешь? скажи все.    

– Я думаю, что ты не можешь любить меня. За что ты  можешь любить меня?    

– Боже мой! что же я могу?.. – сказала она и  заплакала.    

– Ах, что я сделал! – вскрикнул он и, став пред  ней на колени, стал целовать ее руки.    

Когда княгиня через пять минут вошла в комнату, она нашла их  уже совершенно помирившимися. Кити не только уверила его, что она его любит, но  даже, отвечая на его вопрос, за что она любит его, объяснила ему, за что. Она  сказала ему, что она любит его за то, что она понимает его всего, за то, что  она знает, чтó он должен любить, и что все, что он любит, все хорошо. И это  показалось ему вполне ясно. Когда княгиня вошла к ним, они рядом сидели на  сундуке, разбирали платья и спорили о том, что Кити хотела отдать Дуняше то  коричневое платье, в котором она была, когда Левин ей сделал предложение, а он  настаивал, чтоб это платье никому не отдавать, а дать Дуняше голубое.    

– Как ты не понимаешь? Она брюнетка, и ей не будет  идти… У меня это все рассчитано.    

Узнав, зачем он приезжал, княгиня полушуточно-полусерьезно  рассердилась и услала его домой одеваться и не мешать Кити причесываться, так  как Шарль сейчас приедет.    

– Она и так ничего не ест все эти дни и подурнела, а ты  еще ее расстраиваешь своими глупостями, – сказала она ему. –  Убирайся, убирайся, любезный.    

Левин, виноватый и пристыженный, но успокоенный, вернулся в  свою гостиницу. Его брат, Дарья Александровна и Степан Аркадьич, все в полном  туалете, уже ждали его, чтобы благословить образом. Медлить некогда было. Дарья  Александровна должна была еще заехать домой, с тем чтобы взять своего  напомаженного и завитого сына, который должен был везти образ с невестой. Потом  одну карету надо было послать за шафером, а другую, которая отвезет Сергея  Ивановича, прислать назад… Вообще соображений, весьма сложных, было очень  много. Одно было несомненно, что надо было не мешкать, потому что уже половина  седьмого.    

Из благословенья образом ничего не вышло. Степан Аркадьич  стал в комически-торжественную позу рядом с женою, взял образ и, велев Левину  кланяться в землю, благословил его с доброю и насмешливою улыбкой и поцеловал  его троекратно; то же сделала и Дарья Александровна и тотчас же заспешила ехать  и опять запуталась в предначертаниях движения экипажей.    

– Ну, так вот что мы сделаем: ты поезжай в нашей карете  за ним, а Сергей Иванович уже если бы был так добр заехать, а потом послать.    

– Что же, я очень рад.    

– А мы сейчас с ним приедем. Вещи отправлены? –  сказал Степан Аркадьич.    

– Отправлены, – отвечал Левин и велел Кузьме подавать  одеваться.    

 III    

     

Толпа народа, в особенности женщин, окружала освещенную для  свадьбы церковь. Те, которые не успели проникнуть в средину, толпились около  окон, толкаясь, споря и заглядывая сквозь решетки.    

Больше двадцати карет уже были расставлены жандармами вдоль  по улице. Полицейский офицер, пренебрегая морозом, стоял у входа, сияя своим  мундиром. Беспрестанно подъезжали еще экипажи, и то дамы в цветах с поднятыми  шлейфами, то мужчины, снимая кепи или черную шляпу, вступали в церковь. В самой  церкви уже были зажжены обе люстры и все свечи у местных образов. Золотое  сияние на красном фоне иконостаса, и золоченая резьба икон, и серебро паникадил  и подсвечников, и плиты пола, и коврики, и хоругви вверху у клиросов, и  ступеньки амвона, и старые почерневшие книги, и подрясники, и стихари – все  было залито светом. На правой стороне теплой церкви, в толпе фраков и белых  галстуков, мундиров и штофов, бархата, атласа, волос, цветов, обнаженных плеч и  рук и высоких перчаток, шел сдержанный и оживленный говор, странно отдававшийся  в высоком куполе. Каждый раз, как раздавался писк отворяемой двери, говор в  толпе затихал, и все оглядывались, ожидая видеть входящих жениха и невесту. Но  дверь уже отворялась более чем десять раз, и каждый раз это был или запоздавший  гость или гостья, присоединявшиеся к кружку званых, направо, или зрительница,  обманувшая или умилостивившая полицейского офицера, присоединявшаяся к чужой  толпе, налево. И родные и посторонние уже прошли чрез все фазы ожидания.    

Сначала полагали, что жених с невестой сию минуту приедут,  не приписывая никакого значения этому запозданию. Потом стали чаще и чаще  поглядывать на дверь, поговаривая о том, что не случилось ли чего-нибудь. Потом  это опоздание стало уже неловко, и родные и гости старались делать вид, что они  не думают о женихе и заняты своим разговором.    

Протодьякон, как бы напоминая о ценности своего времени,  нетерпеливо покашливал, заставляя дрожать стекла в окнах. На клиросе слышны  были то пробы голосов, то сморкание соскучившихся певчих. Священник беспрестанно  высылал то дьячка, то дьякона узнать, не приехал ли жених, и сам, в лиловой  рясе и шитом поясе, чаще и чаще выходил к боковым дверям, ожидая жениха.  Наконец одна из дам, взглянув на часы, сказала: «Однако это странно!» – и все  гости пришли в беспокойство и стали громко выражать свое удивление и  неудовольствие. Один из шаферов поехал узнать, что случилось. Кити в это время,  давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых  цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла в зале щербацкого дома и  смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о  приезде жениха в церковь.    

Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака ходил  взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая  коридор. Но в коридоре не видно было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием  возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану  Аркадьичу.    

– Был ли когда-нибудь человек в таком ужасном дурацком  положении! – говорил он.    

– Да, глупо, – подтвердил Степан Аркадьич,  смягчительно улыбаясь. – Но успокойся, сейчас привезут.    

– Нет, как же! – со сдержанным бешенством говорил  Левин. – И эти дурацкие открытые жилеты! Невозможно! – говорил он,  глядя на измятый перед своей рубашки. – И что как вещи увезли уже на  железную дорогу! – вскрикнул он с отчаянием.    

– Тогда мою наденешь.    

– И давно бы так надо.    

– Нехорошо быть смешным… Погоди! образуется .    

Дело было в том, что, когда Левин потребовал одеваться,  Кузьма, старый слуга Левина, принес фрак, жилет и все, что нужно было.    

– А рубашка! – вскрикнул Левин.    

– Рубашка на вас, – с спокойной улыбкой ответил  Кузьма.    

Рубашки чистой Кузьма не догадался оставить, и, получив  приказанье все уложить и свезти к Щербацким, от которых в нынешний же вечер уезжали  молодые, он так и сделал, уложив все, кроме фрачной пары. Рубашка, надетая с  утра, была измята и невозможна с открытой модой жилетов. Посылать к Щербацким  было далеко. Послали купить рубашку. Лакей вернулся: все заперто – воскресенье.  Послали к Степану Аркадьичу, привезли рубашку; она была невозможно широка и  коротка. Послали, наконец, к Щербацким разложить вещи. Жениха ждали в церкви, а  он, как запертый в клетке зверь, ходил по комнате, выглядывая в коридор и с  ужасом и отчаянием вспоминая, что он наговорил Кити и что она может теперь  думать.    

Наконец виноватый Кузьма, насилу переводя дух, влетел в  комнату с рубашкой.    

– Только застал. Уж на ломового поднимали, –  сказал Кузьма.    

Через три минуты, не глядя на часы, чтобы не растравлять  раны, Левин бегом бежал по коридору.    

– Уж этим не поможешь, – говорил Степан Аркадьич с  улыбкой, неторопливо поспешая за ним. – Образуется, образуется   … – говорю тебе.    

 IV    

     

– Приехали! – Вот он! – Который? –  Помоложе-то, что ль? – а она-то, матушка, ни жива ни мертва! – заговорили  в толпе, когда Левин, встретив невесту у подъезда, с нею вместе вошел в  церковь.    

Степан Аркадьич рассказал жене причину замедления, и гости,  улыбаясь, перешептывались между собой. Левин ничего и никого не замечал; он, не  спуская глаз, смотрел на свою невесту.    

Все говорили, что она очень подурнела в эти последние дни и  была под венцом далеко не так хороша, как обыкновенно; но Левин не находил  этого. Он смотрел на ее высокую прическу с длинным белым вуалем и белыми  цветами, на высоко стоявший сборчатый воротник, особенно девственно закрывавший  с боков и открывавший спереди ее длинную шею, и поразительно тонкую талию, и  ему казалось, что она была лучше, чем когда-нибудь, – не потому, чтоб эти  цветы, этот вуаль, это выписанное из Парижа платье прибавляли что-нибудь к ее  красоте, но потому, что, несмотря на эту приготовленную пышность наряда,  выражение ее милого лица, ее взгляда, ее губ были все тем же ее особенным  выражением невинной правдивости.    

– Я думала уже, что ты хотел бежать, – сказала она  и улыбнулась ему.    

– Так глупо, чтó со мной случилось, совестно  говорить! – сказал он, краснея, и должен был обратиться к подошедшему  Сергею Ивановичу.    

– Хороша твоя история с рубашкой! – сказал Сергей  Иванович, покачивая головой и улыбаясь.    

– Да, да, – отвечал Левин, не понимая, о чем ему  говорят.    

– Ну, Костя, теперь надо решить, – сказал Степан  Аркадьич с притворно-испуганным видом, – важный вопрос. Ты именно теперь в  состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи  зажечь, или необожженные? Разница десять рублей, – присовокупил он,  собирая губы в улыбку. – Я решил, но боюсь, что ты не изъявишь согласия.    

Левин понял, что это была шутка, но не мог улыбнуться.    

– Так как же? необожженные или обожженные? вот вопрос.    

– Да, да! необожженные.    

– Ну, я очень рад. Вопрос решен! – сказал Степан  Аркадьич, улыбаясь. – Однако как глупеют люди в этом положении, –  сказал он Чирикову, когда Левин, растерянно поглядев на него, подвинулся к  невесте.    

– Смотри, Кити, первая стань на ковер, – сказала  графиня Нордстон, подходя. – Хороши вы! – обратилась она к Левину.    

– Что, не страшно? – сказала Марья Дмитриевна,  старая тетка.    

– Тебе не свежо ли? Ты бледна. Постой, нагнись! –  сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные прекрасные руки, с улыбкою  поправила ей цветы на голове.