1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- А, ну так вот видите!      

- Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это  не так, как вы это понимаете,] - продолжал князь Андрей. - Я ни малейшего  добра не желал и не желаю этому мерзавцу‑протоколисту, который украл  какие‑то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его  повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.      

Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его  лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в  его поступке не было желания добра ближнему.      

- Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, -  продолжал он. - Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не  засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют,  секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В  Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же  счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут  нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от  того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и  для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел,  как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами,  когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не  могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. - Князь Андрей  говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти  наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.      

- Так вот кого мне жалко - человеческого достоинства,  спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи,  сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.      

- Нет, нет и тысячу раз нет, я никогда не соглашусь с  вами, - сказал Пьер.XII      

       

Вечером князь Андрей и Пьер сели в коляску и поехали в Лысые  Горы. Князь Андрей, поглядывая на Пьера, прерывал изредка молчание речами,  доказывавшими, что он находился в хорошем расположении духа.      

Он говорил ему, указывая на поля, о своих хозяйственных  усовершенствованиях.      

Пьер мрачно молчал, отвечая односложно, и казался  погруженным в свои мысли.      

Пьер думал о том, что князь Андрей несчастлив, что он  заблуждается, что он не знает истинного света и что Пьер должен притти на  помощь ему, просветить и поднять его. Но как только Пьер придумывал, как и что  он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним  аргументом уронит всё в его ученьи, и он боялся начать, боялся выставить на  возможность осмеяния свою любимую святыню.      

- Нет, отчего же вы думаете, - вдруг начал Пьер,  опуская голову и принимая вид бодающегося быка, отчего вы так думаете? Вы не  должны так думать.      

- Про что я думаю? - спросил князь Андрей с  удивлением.      

- Про жизнь, про назначение человека. Это не может  быть. Я так же думал, и меня спасло, вы знаете что? масонство. Нет, вы не  улыбайтесь. Масонство - это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а  масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон  человечества. - И он начал излагать князю Андрею масонство, как он понимал  его.      

Он говорил, что масонство есть учение христианства,  освободившегося от государственных и религиозных оков; учение равенства,  братства и любви.      

- Только наше святое братство имеет действительный  смысл в жизни; всё остальное есть сон, - говорил Пьер. - Вы поймите,  мой друг, что вне этого союза всё исполнено лжи и неправды, и я согласен с  вами, что умному и доброму человеку ничего не остается, как только, как вы,  доживать свою жизнь, стараясь только не мешать другим. Но усвойте себе наши  основные убеждения, вступите в наше братство, дайте нам себя, позвольте  руководить собой, и вы сейчас почувствуете себя, как и я почувствовал частью  этой огромной, невидимой цепи, которой начало скрывается в небесах, -  говорил Пьер.      

Князь Андрей, молча, глядя перед собой, слушал речь Пьера.  Несколько раз он, не расслышав от шума коляски, переспрашивал у Пьера нерасслышанные  слова. По особенному блеску, загоревшемуся в глазах князя Андрея, и по его  молчанию Пьер видел, что слова его не напрасны, что князь Андрей не перебьет  его и не будет смеяться над его словами.      

Они подъехали к разлившейся реке, которую им надо было  переезжать на пароме. Пока устанавливали коляску и лошадей, они прошли на  паром.      

Князь Андрей, облокотившись о перила, молча смотрел вдоль по  блестящему от заходящего солнца разливу.      

- Ну, что же вы думаете об этом? - спросил  Пьер, - что же вы молчите?      

- Что я думаю? я слушал тебя. Всё это так, -  сказал князь Андрей. - Но ты говоришь: вступи в наше братство, и мы тебе  укажем цель жизни и назначение человека, и законы, управляющие миром. Да кто же  мы - люди? Отчего же вы всё знаете? Отчего я один не вижу того, что вы видите?  Вы видите на земле царство добра и правды, а я его не вижу.      

Пьер перебил его. - Верите вы в будущую жизнь? -  спросил он.      

- В будущую жизнь? - повторил князь Андрей, но  Пьер не дал ему времени ответить и принял это повторение за отрицание, тем  более, что он знал прежние атеистические убеждения князя Андрея.      

- Вы говорите, что не можете видеть царства добра и  правды на земле. И я не видал его и его нельзя видеть, ежели смотреть на нашу  жизнь как на конец всего. На земле, именно на этой земле (Пьер указал в поле),  нет правды - всё ложь и зло; но в мире, во всем мире есть царство правды, и мы  теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе,  что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую,  что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется  Божество, - высшая сила, как хотите, - что я составляю одно звено,  одну ступень от низших существ к высшим. Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу,  которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта  лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше. Я чувствую, что я не  только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и  всегда был. Я чувствую, что кроме меня надо мной живут духи и что в этом мире  есть правда.      

- Да, это учение Гердера, - сказал князь  Андрей, - но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что  убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с  тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей  дрогнул голосом и отвернулся) и вдруг это существо страдает, мучается и  перестает быть: Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он  есть:. Вот что убеждает, вот что убедило меня, - сказал князь Андрей.      

- Ну да, ну да, - говорил Пьер, - разве не то  же самое и я говорю!      

- Нет. Я говорю только, что убеждают в необходимости  будущей жизни не доводы, а то, когда идешь в жизни рука об руку с человеком, и  вдруг человек этот исчезнет там в нигде, и ты сам останавливаешься перед этой  пропастью и заглядываешь туда. И, я заглянул:      

- Ну так что ж! вы знаете, что есть там и что есть кто‑то?  Там есть - будущая жизнь. Кто‑то есть - Бог.      

Князь Андрей не отвечал. Коляска и лошади уже давно были  выведены на другой берег и уже заложены, и уж солнце скрылось до половины, и  вечерний мороз покрывал звездами лужи у перевоза, а Пьер и Андрей, к удивлению  лакеев, кучеров и перевозчиков, еще стояли на пароме и говорили.      

- Ежели есть Бог и есть будущая жизнь, то есть истина,  есть добродетель; и высшее счастье человека состоит в том, чтобы  стремиться к достижению их. Надо жить, надо любить, надо верить, - говорил  Пьер, - что живем не нынче только на этом клочке земли, а жили и будем  жить вечно там во всем (он указал на небо). Князь Андрей стоял, облокотившись  на перила парома и, слушая Пьера, не спуская глаз, смотрел на красный отблеск  солнца по синеющему разливу. Пьер замолк. Было совершенно тихо. Паром давно  пристал, и только волны теченья с слабым звуком ударялись о дно парома. Князю  Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «правда,  верь этому».      

Князь Андрей вздохнул, и лучистым, детским, нежным взглядом  взглянул в раскрасневшееся восторженное, но всё робкое перед первенствующим  другом, лицо Пьера.      

- Да, коли бы это так было! - сказал он. -  Однако пойдем садиться, - прибавил князь Андрей, и выходя с парома, он  поглядел на небо, на которое указал ему Пьер, и в первый раз, после Аустерлица,  он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел лежа на Аустерлицком поле,  и что‑то давно заснувшее, что‑то лучшее что было в нем, вдруг  радостно и молодо проснулось в его душе. Чувство это исчезло, как скоро князь  Андрей вступил опять в привычные условия жизни, но он знал, что это чувство,  которое он не умел развить, жило в нем. Свидание с Пьером было для князя Андрея  эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем  мире его новая жизнь.XIII      

       

Уже смерклось, когда князь Андрей и Пьер подъехали к  главному подъезду лысогорского дома. В то время как они подъезжали, князь  Андрей с улыбкой обратил внимание Пьера на суматоху, происшедшую у заднего  крыльца. Согнутая старушка с котомкой на спине, и невысокий мужчина в черном  одеянии и с длинными волосами, увидав въезжавшую коляску, бросились бежать  назад в ворота. Две женщины выбежали за ними, и все четверо, оглядываясь на  коляску, испуганно вбежали на заднее крыльцо.      

- Это Машины божьи люди, - сказал князь  Андрей. - Они приняли нас за отца. А это единственно, в чем она не  повинуется ему: он велит гонять этих странников, а она принимает их.      

- Да что такое божьи люди? - спросил Пьер.      

Князь Андрей не успел отвечать ему. Слуги вышли навстречу, и  он расспрашивал о том, где был старый князь и скоро ли ждут его.      

Старый князь был еще в городе, и его ждали каждую минуту.      

Князь Андрей провел Пьера на свою половину, всегда в полной  исправности ожидавшую его в доме его отца, и сам пошел в детскую.      

- Пойдем к сестре, - сказал князь Андрей,  возвратившись к Пьеру; - я еще не видал ее, она теперь прячется и сидит с  своими божьими людьми. Поделом ей, она сконфузится, а ты увидишь божьих людей.  C'est curieux, ma parole. [Это любопытно, честное слово.]      

- Qu'est ce que c'est que [Что такое] божьи  люди? - спросил Пьер      

- А вот увидишь.      

Княжна Марья действительно сконфузилась и покраснела  пятнами, когда вошли к ней. В ее уютной комнате с лампадами перед киотами, на  диване, за самоваром сидел рядом с ней молодой мальчик с длинным носом и  длинными волосами, и в монашеской рясе.      

На кресле, подле, сидела сморщенная, худая старушка с  кротким выражением детского лица.      

- André, pourquoi ne pas  m'avoir prévenu? [Андрей, почему не предупредили меня?] - сказала  она с кротким упреком, становясь перед своими странниками, как наседка перед  цыплятами.      

- Charmée de vous voir. Je suis  très contente de vous voir, [Очень рада вас видеть. Я так довольна, что вижу вас,] - сказала она Пьеру, в то  время, как он целовал ее руку. Она знала его ребенком, и теперь дружба его с  Андреем, его несчастие с женой, а главное, его доброе, простое лицо расположили  ее к нему. Она смотрела на него своими прекрасными, лучистыми глазами и,  казалось, говорила: «я вас очень люблю, но пожалуйста не смейтесь над моими   ». Обменявшись первыми фразами приветствия, они сели.      

- А, и Иванушка тут, - сказал князь Андрей,  указывая улыбкой на молодого странника.      

- André! - умоляюще сказала княжна Марья.      

- Il faut que vous sachiez que c'est une femme, [Знай,  что это женщина,] - сказал Андрей Пьеру.      

- André, au nom de Dieu! [Андрей,  ради Бога!] - повторила княжна Марья.      

Видно было, что насмешливое отношение князя Андрея к  странникам и бесполезное заступничество за них княжны Марьи были привычные,  установившиеся между ними отношения.      

- Mais, ma bonne amie, - сказал  князь Андрей, - vous devriez au contraire m'être  reconaissante de ce que j'explique à Pierre votre intimité avec  ce jeune homme: [Но, мой друг, ты должна бы быть мне благодарна, что я  объясняю Пьеру твою близость к этому молодому человеку.]      

- Vraiment? [Правда?] - сказал Пьер любопытно и  серьезно (за что особенно ему благодарна была княжна Марья) вглядываясь через  очки в лицо Иванушки, который, поняв, что речь шла о нем, хитрыми глазами  оглядывал всех.      

Княжна Марья совершенно напрасно смутилась за своих. Они  нисколько не робели. Старушка, опустив глаза, но искоса поглядывая на вошедших,  опрокинув чашку вверх дном на блюдечко и положив подле обкусанный кусочек  сахара, спокойно и неподвижно сидела на своем кресле, ожидая, чтобы ей  предложили еще чаю. Иванушка, попивая из блюдечка, исподлобья лукавыми,  женскими глазами смотрел на молодых людей.      

- Где, в Киеве была? - спросил старуху князь  Андрей.      

- Была, отец, - отвечала словоохотливо  старуха, - на самое Рожество удостоилась у угодников сообщиться святых,  небесных тайн. А теперь из Колязина, отец, благодать великая открылась:      

- Что ж, Иванушка с тобой?      

- Я сам по себе иду, кормилец, - стараясь говорить  басом, сказал Иванушка. - Только в Юхнове с Пелагеюшкой сошлись:      

Пелагеюшка перебила своего товарища; ей видно хотелось  рассказать то, что она видела.      

- В Колязине, отец, великая благодать открылась.      

- Что ж, мощи новые? - спросил князь Андрей.      

- Полно, Андрей, - сказала княжна Марья. - Не  рассказывай, Пелагеюшка.      

- Ни: что ты, мать, отчего не рассказывать? Я его  люблю. Он добрый, Богом взысканный, он мне, благодетель, рублей дал, я помню.  Как была я в Киеве и говорит мне Кирюша юродивый - истинно Божий человек, зиму  и лето босой ходит. Что ходишь, говорит, не по своему месту, в Колязин иди, там  икона чудотворная, матушка пресвятая Богородица открылась. Я с тех слов простилась  с угодниками и пошла:      

Все молчали, одна странница говорила мерным голосом,  втягивая в себя воздух.      

- Пришла, отец мой, мне народ и говорит: благодать  великая открылась, у матушки пресвятой Богородицы миро из щечки каплет:      

- Ну хорошо, хорошо, после расскажешь, - краснея  сказала княжна Марья.      

- Позвольте у нее спросить, - сказал Пьер. -  Ты сама видела? - спросил он.      

- Как же, отец, сама удостоилась. Сияние такое на лике‑то,  как свет небесный, а из щечки у матушки так и каплет, так и каплет:      

- Да ведь это обман, - наивно сказал Пьер,  внимательно слушавший странницу.      

- Ах, отец, что говоришь! - с ужасом сказала  Пелагеюшка, за защитой обращаясь к княжне Марье.      

- Это обманывают народ, - повторил он.      

- Господи Иисусе Христе! - крестясь сказала  странница. - Ох, не говори, отец. Так‑то один анарал не верил,  сказал: «монахи обманывают», да как сказал, так и ослеп. И приснилось ему, что  приходит к нему матушка Печерская и говорит: «уверуй мне, я тебя исцелю». Вот и  стал проситься: повези да повези меня к ней. Это я тебе истинную правду говорю,  сама видела. Привезли его слепого прямо к ней, подошел, упал, говорит: «исцели!  отдам тебе, говорит, в чем царь жаловал». Сама видела, отец, звезда в ней так и  вделана. Что ж, - прозрел! Грех говорить так. Бог накажет, - поучительно  обратилась она к Пьеру.      

- Как же звезда то в образе очутилась? - спросил  Пьер.      

- В генералы и матушку произвели? - сказал князь  Aндрей улыбаясь.      

Пелагеюшка вдруг побледнела и всплеснула руками.      

- Отец, отец, грех тебе, у тебя сын! - заговорила  она, из бледности вдруг переходя в яркую краску.      

- Отец, что ты сказал такое, Бог тебя прости. -  Она перекрестилась. - Господи, прости его. Матушка, что ж это?: -  обратилась она к княжне Марье. Она встала и чуть не плача стала собирать свою  сумочку. Ей, видно, было и страшно, и стыдно, что она пользовалась  благодеяниями в доме, где могли говорить это, и жалко, что надо было теперь  лишиться благодеяний этого дома.      

- Ну что вам за охота? - сказала княжна  Марья. - Зачем вы пришли ко мне?:      

- Нет, ведь я шучу, Пелагеюшка, - сказал  Пьер. - Princesse, ma parole, je n'ai pas voulu l'offenser, [Княжна, я  право, не хотел обидеть ее,] я так только. Ты не думай, я пошутил, -  говорил он, робко улыбаясь и желая загладить свою вину. - Ведь это я, а он  так, пошутил только.      

Пелагеюшка остановилась недоверчиво, но в лице Пьера была  такая искренность раскаяния, и князь Андрей так кротко смотрел то на  Пелагеюшку, то на Пьера, что она понемногу успокоилась.XIV      

       

Странница успокоилась и, наведенная опять на разговор, долго  потом рассказывала про отца Амфилохия, который был такой святой жизни, что от  ручки его ладоном пахло, и о том, как знакомые ей монахи в последнее ее  странствие в Киев дали ей ключи от пещер, и как она, взяв с собой сухарики,  двое суток провела в пещерах с угодниками. «Помолюсь одному, почитаю, пойду к  другому. Сосну, опять пойду приложусь; и такая, матушка, тишина, благодать  такая, что и на свет Божий выходить не хочется».      

Пьер внимательно и серьезно слушал ее. Князь Андрей вышел из  комнаты. И вслед за ним, оставив божьих людей допивать чай, княжна Марья повела  Пьера в гостиную.      

- Вы очень добры, - сказала она ему.      

- Ах, я право не думал оскорбить ее, я так понимаю и  высоко ценю эти чувства!      

Княжна Марья молча посмотрела на него и нежно  улыбнулась. - Ведь я вас давно знаю и люблю как брата, - сказала  она. - Как вы нашли Андрея? - спросила она поспешно, не давая ему  времени сказать что‑нибудь в ответ на ее ласковые слова. - Он очень  беспокоит меня. Здоровье его зимой лучше, но прошлой весной рана открылась, и  доктор сказал, что он должен ехать лечиться. И нравственно я очень боюсь за  него. Он не такой характер как мы, женщины, чтобы выстрадать и выплакать свое  горе. Он внутри себя носит его. Нынче он весел и оживлен; но это ваш приезд так  подействовал на него: он редко бывает таким. Ежели бы вы могли уговорить его  поехать за границу! Ему нужна деятельность, а эта ровная, тихая жизнь губит  его. Другие не замечают, а я вижу.      

В 10‑м часу официанты бросились к крыльцу, заслышав  бубенчики подъезжавшего экипажа старого князя. Князь Андрей с Пьером тоже вышли  на крыльцо.      

- Это кто? - спросил старый князь, вылезая из  кареты и угадав Пьера.      

- AI очень рад! целуй, - сказал он, узнав, кто был  незнакомый молодой человек.      

Старый князь был в хорошем духе и обласкал Пьера.      

Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца,  застал старого князя в горячем споре с Пьером.      

Пьер доказывал, что придет время, когда не будет больше  войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.      

- Кровь из жил выпусти, воды налей, тогда войны не  будет. Бабьи бредни, бабьи бредни, - проговорил он, но всё‑таки  ласково потрепал Пьера по плечу, и подошел к столу, у которого князь Андрей,  видимо не желая вступать в разговор, перебирал бумаги, привезенные князем из  города. Старый князь подошел к нему и стал говорить о делах.      

- Предводитель, Ростов‑граф, половины людей не  доставил. Приехал в город, вздумал на обед звать, - я ему такой обед  задал: А вот просмотри эту: Ну, брат, - обратился князь Николай Андреич к  сыну, хлопая по плечу Пьера, - молодец твой приятель, я его полюбил!  Разжигает меня. Другой и умные речи говорит, а слушать не хочется, а он и врет  да разжигает меня старика. Ну идите, идите, - сказал он, - может быть  приду, за ужином вашим посижу. Опять поспорю. Мою дуру, княжну Марью полюби, -  прокричал он Пьеру из двери.      

Пьер теперь только, в свой приезд в Лысые Горы, оценил всю  силу и прелесть своей дружбы с князем Андреем. Эта прелесть выразилась не  столько в его отношениях с ним самим, сколько в отношениях со всеми родными и  домашними. Пьер с старым, суровым князем и с кроткой и робкой княжной Марьей,  несмотря на то, что он их почти не знал, чувствовал себя сразу старым другом.  Они все уже любили его. Не только княжна Марья, подкупленная его кроткими  отношениями к странницам, самым лучистым взглядом смотрела на него; но  маленький, годовой князь Николай, как звал дед, улыбнулся Пьеру и пошел к нему  на руки. Михаил Иваныч, m‑lle Bourienne с радостными улыбками смотрели на  него, когда он разговаривал с старым князем.      

Старый князь вышел ужинать: это было очевидно для Пьера. Он  был с ним оба дня его пребывания в Лысых Горах чрезвычайно ласков, и велел ему  приезжать к себе.      

Когда Пьер уехал и сошлись вместе все члены семьи, его стали  судить, как это всегда бывает после отъезда нового человека и, как это редко  бывает, все говорили про него одно хорошее.XV      

       

Возвратившись в этот раз из отпуска, Ростов в первый раз  почувствовал и узнал, до какой степени сильна была его связь с Денисовым и со  всем полком.      

Когда Ростов подъезжал к полку, он испытывал чувство  подобное тому, которое он испытывал, подъезжая к Поварскому дому. Когда он  увидал первого гусара в расстегнутом мундире своего полка, когда он узнал  рыжего Дементьева, увидал коновязи рыжих лошадей, когда Лаврушка радостно  закричал своему барину: «Граф приехал!» и лохматый Денисов, спавший на постели,  выбежал из землянки, обнял его, и офицеры сошлись к приезжему, - Ростов  испытывал такое же чувство, как когда его обнимала мать, отец и сестры, и слезы  радости, подступившие ему к горлу, помешали ему говорить. Полк был тоже дом, и  дом неизменно‑милый и дорогой, как и дом родительский.      

Явившись к полковому командиру, получив назначение в прежний  эскадрон, сходивши на дежурство и на фуражировку, войдя во все маленькие  интересы полка и почувствовав себя лишенным свободы и закованным в одну узкую  неизменную рамку, Ростов испытал то же успокоение, ту же опору и то же сознание  того, что он здесь дома, на своем месте, которые он чувствовал и под  родительским кровом. Не было этой всей безурядицы вольного света, в котором он  не находил себе места и ошибался в выборах; не было Сони, с которой надо было  или не надо было объясняться. Не было возможности ехать туда или не ехать туда;  не было этих 24 часов суток, которые столькими различными способами можно было употребить;  не было этого бесчисленного множества людей, из которых никто не был ближе,  никто не был дальше; не было этих неясных и неопределенных денежных отношений с  отцом, не было напоминания об ужасном проигрыше Долохову! Тут в полку всё было  ясно и просто. Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один - наш  Павлоградский полк, и другой - всё остальное. И до этого остального не было  никакого дела. В полку всё было известно: кто был поручик, кто ротмистр, кто  хороший, кто дурной человек, и главное, - товарищ. Маркитант верит в долг,  жалованье получается в треть; выдумывать и выбирать нечего, только не делай  ничего такого, что считается дурным в Павлоградском полку; а пошлют, делай  то, что ясно и отчетливо, определено и приказано: и всё будет хорошо.      

Вступив снова в эти определенные условия полковой жизни,  Ростов испытал радость и успокоение, подобные тем, которые чувствует усталый  человек, ложась на отдых. Тем отраднее была в эту кампанию эта полковая жизнь  Ростову, что он, после проигрыша Долохову (поступка, которого он, несмотря на  все утешения родных, не мог простить себе), решился служить не как прежде, а  чтобы загладить свою вину, служить хорошо и быть вполне отличным товарищем и  офицером, т. е. прекрасным человеком, что представлялось столь трудным в миру,  а в полку столь возможным.      

Ростов, со времени своего проигрыша, решил, что он в пять  лет заплатит этот долг родителям. Ему посылалось по 10‑ти тысяч в год,  теперь же он решился брать только две, а остальные предоставлять родителям для  уплаты долга.      

       

       

Армия наша после неоднократных отступлений, наступлений и  сражений при Пултуске, при Прейсиш‑Эйлау, сосредоточивалась около  Бартенштейна. Ожидали приезда государя к армии и начала новой кампании.      

Павлоградский полк, находившийся в той части армии, которая  была в походе 1805 года, укомплектовываясь в России, опоздал к первым действиям  кампании. Он не был ни под Пултуском, ни под Прейсиш‑Эйлау и во второй  половине кампании, присоединившись к действующей армии, был причислен к отряду  Платова.      

Отряд Платова действовал независимо от армии. Несколько раз  павлоградцы были частями в перестрелках с неприятелем, захватили пленных и  однажды отбили даже экипажи маршала Удино. В апреле месяце павлоградцы  несколько недель простояли около разоренной до тла немецкой пустой деревни, не  трогаясь с места.      

Была ростепель, грязь, холод, реки взломало, дороги  сделались непроездны; по нескольку дней не выдавали ни лошадям ни людям  провианта. Так как подвоз сделался невозможен, то люди рассыпались по  заброшенным пустынным деревням отыскивать картофель, но уже и того находили  мало. Всё было съедено, и все жители разбежались; те, которые оставались, были  хуже нищих, и отнимать у них уж было нечего, и даже мало - жалостливые солдаты  часто вместо того, чтобы пользоваться от них, отдавали им свое последнее.      

Павлоградский полк в делах потерял только двух раненых; но  от голоду и болезней потерял почти половину людей. В госпиталях умирали так  верно, что солдаты, больные лихорадкой и опухолью, происходившими от дурной  пищи, предпочитали нести службу, через силу волоча ноги во фронте, чем  отправляться в больницы. С открытием весны солдаты стали находить  показывавшееся из земли растение, похожее на спаржу, которое они называли  почему‑то машкин сладкий корень, и рассыпались по лугам и полям, отыскивая  этот машкин сладкий корень (который был очень горек), саблями выкапывали его и  ели, несмотря на приказания не есть этого вредного растения.      

Весною между солдатами открылась новая болезнь, опухоль рук,  ног и лица, причину которой медики полагали в употреблении этого корня. Но  несмотря на запрещение, павлоградские солдаты эскадрона Денисова ели  преимущественно машкин сладкий корень, потому что уже вторую неделю растягивали  последние сухари, выдавали только по полфунта на человека, а картофель в последнюю  посылку привезли мерзлый и проросший. Лошади питались тоже вторую неделю  соломенными крышами с домов, были безобразно‑худы и покрыты еще зимнею,  клоками сбившеюся шерстью.      

Несмотря на такое бедствие, солдаты и офицеры жили точно так  же, как и всегда; так же и теперь, хотя и с бледными и опухлыми лицами и в  оборванных мундирах, гусары строились к расчетам, ходили на уборку, чистили  лошадей, амуницию, таскали вместо корма солому с крыш и ходили обедать к  котлам, от которых вставали голодные, подшучивая над своею гадкой пищей и своим  голодом. Также как и всегда, в свободное от службы время солдаты жгли костры,  парились голые у огней, курили, отбирали и пекли проросший, прелый картофель и  рассказывали и слушали рассказы или о Потемкинских и Суворовских походах, или  сказки об Алеше‑пройдохе, и о поповом батраке Миколке.      

Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по‑двое, по‑трое,  в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились о приобретении соломы и  картофеля, вообще о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда,  кто картами (денег было много, хотя провианта и не было), кто невинными играми  - в свайку и городки. Об общем ходе дел говорили мало, частью оттого, что  ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее  дело войны шло плохо.      

Ростов жил, попрежнему, с Денисовым, и дружеская связь их,  со времени их отпуска, стала еще теснее. Денисов никогда не говорил про  домашних Ростова, но по нежной дружбе, которую командир оказывал своему  офицеру, Ростов чувствовал, что несчастная любовь старого гусара к Наташе  участвовала в этом усилении дружбы. Денисов видимо старался как можно реже  подвергать Ростова опасностям, берег его и после дела особенно‑радостно  встречал его целым и невредимым. На одной из своих командировок Ростов нашел в  заброшенной разоренной деревне, куда он приехал за провиантом, семейство  старика‑поляка и его дочери, с грудным ребенком. Они были раздеты,  голодны, и не могли уйти, и не имели средств выехать. Ростов привез их в свою  стоянку, поместил в своей квартире, и несколько недель, пока старик оправлялся,  содержал их. Товарищ Ростова, разговорившись о женщинах, стал смеяться Ростову,  говоря, что он всех хитрее, и что ему бы не грех познакомить товарищей с  спасенной им хорошенькой полькой. Ростов принял шутку за оскорбление и,  вспыхнув, наговорил офицеру таких неприятных вещей, что Денисов с трудом мог  удержать обоих от дуэли. Когда офицер ушел и Денисов, сам не знавший отношений  Ростова к польке, стал упрекать его за вспыльчивость, Ростов сказал ему:      

- Как же ты хочешь: Она мне, как сестра, и я не могу  тебе описать, как это обидно мне было: потому что: ну, оттого:      

Денисов ударил его по плечу, и быстро стал ходить по  комнате, не глядя на Ростова, что он делывал в минуты душевного волнения.      

- Экая дуг'ацкая ваша пог'ода Г'остовская, -  проговорил он, и Ростов заметил слезы на глазах Денисова.XVI      

       

В апреле месяце войска оживились известием о приезде  государя к армии. Ростову не удалось попасть на смотр который делал государь в  Бартенштейне: павлоградцы стояли на аванпостах, далеко впереди Бартенштейна.      

Они стояли биваками. Денисов с Ростовым жили в вырытой для  них солдатами землянке, покрытой сучьями и дерном. Землянка была устроена  следующим, вошедшим тогда в моду, способом: прорывалась канава в полтора аршина  ширины, два - глубины и три с половиной длины. С одного конца канавы делались  ступеньки, и это был сход, крыльцо; сама канава была комната, в которой у  счастливых, как у эскадронного командира, в дальней, противуположной ступеням  стороне, лежала на кольях, доска - это был стол. С обеих сторон вдоль канавы  была снята на аршин земля, и это были две кровати и диваны. Крыша устраивалась  так, что в середине можно было стоять, а на кровати даже можно было сидеть,  ежели подвинуться ближе к столу. У Денисова, жившего роскошно, потому что  солдаты его эскадрона любили его, была еще доска в фронтоне крыши, и в этой  доске было разбитое, но склеенное стекло. Когда было очень холодно, то к  ступеням (в приемную, как называл Денисов эту часть балагана), приносили на железном  загнутом листе жар из солдатских костров, и делалось так тепло, что офицеры,  которых много всегда бывало у Денисова и Ростова, сидели в одних рубашках.      

В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8‑м часу утра,  вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил  измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок  вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной  рубашке, лег на спину, заложив руки под‑голову. Он приятно размышлял о  том, что на‑днях должен выйти ему следующий чин за последнюю  рекогносцировку, и ожидал куда‑то вышедшего Денисова. Ростову хотелось  поговорить с ним.      

За шалашом послышался перекатывающийся крик Денисова,  очевидно разгорячившегося. Ростов подвинулся к окну посмотреть, с кем он имел  дело, и увидал вахмистра Топчеенко.      

- Я тебе пг'иказывал не пускать их жг'ать этот ког'ень,  машкин какой‑то! - кричал Денисов. - Ведь я сам видел,  Лазаг'чук с поля тащил.      

- Я приказывал, ваше высокоблагородие, не  слушают, - отвечал вахмистр.      

Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал:  «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое дело отделал и лежу - отлично!» Из  за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще говорил Лаврушка, этот бойкий  плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что‑то рассказывал о каких‑то  подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.      

За балаганом послышался опять удаляющийся крик Денисова и  слова: «Седлай! Второй взвод!»      

«Куда это собрались?» подумал Ростов.      

Через пять минут Денисов вошел в балаган, влез с грязными  ногами на кровать, сердито выкурил трубку, раскидал все свои вещи, надел  нагайку и саблю и стал выходить из землянки. На вопрос Ростова, куда? он  сердито и неопределенно отвечал, что есть дело.      

- Суди меня там Бог и великий государь! - сказал  Денисов, выходя; и Ростов услыхал, как за балаганом зашлепали по грязи  ноги нескольких лошадей. Ростов не позаботился даже узнать, куда поехал  Денисов. Угревшись в своем угле, он заснул и перед вечером только вышел из балагана.  Денисов еще не возвращался. Вечер разгулялся; около соседней землянки два  офицера с юнкером играли в свайку, с смехом засаживая редьки в рыхлую грязную  землю. Ростов присоединился к ним. В середине игры офицеры увидали подъезжавшие  к ним повозки: человек 15 гусар на худых лошадях следовали за ними. Повозки,  конвоируемые гусарами, подъехали к коновязям, и толпа гусар окружила их.      

- Ну вот Денисов всё тужил, - сказал  Ростов, - вот и провиант прибыл.      

- И то! - сказали офицеры. - То‑то  радешеньки солдаты! - Немного позади гусар ехал Денисов, сопутствуемый  двумя пехотными офицерами, с которыми он о чем‑то разговаривал. Ростов  пошел к нему навстречу.      

- Я вас предупреждаю, ротмистр, - говорил один из  офицеров, худой, маленький ростом и видимо озлобленный.      

- Ведь сказал, что не отдам, - отвечал Денисов.      

- Вы будете отвечать, ротмистр, это буйство, - у  своих транспорты отбивать! Наши два дня не ели.      

- А мои две недели не ели, - отвечал Денисов.      

- Это разбой, ответите, милостивый государь! -  возвышая голос, повторил пехотный офицер.      

- Да вы что ко мне пристали? А? - крикнул Денисов,  вдруг разгорячась, - отвечать буду я, а не вы, а вы тут не жужжите, пока  целы. Марш! - крикнул он на офицеров.      

- Хорошо же! - не робея и не отъезжая, кричал  маленький офицер, - разбойничать, так я вам:      

- К чог'ту марш скорым шагом, пока цел. - И  Денисов повернул лошадь к офицеру.      

- Хорошо, хорошо, - проговорил офицер с угрозой,  и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.      

- Собака на забог'е, живая собака на забог'е, -  сказал Денисов ему вслед - высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным,  и, подъехав к Ростову, расхохотался.      

- Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! - сказал  он. - Что ж, не с голоду же издыхать людям?      

Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в  пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один,  Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились  даже с другими эскадронами.      

На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и  сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я  ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в  провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что  получили столько‑то провианту; в противном случае, требованье  записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».      

Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с  искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку  в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов  не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только  хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы:      

Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему  раздеться, выпить воды и послал за лекарем.      

- Меня за г'азбой судить - ох! Дай еще воды - пускай  судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг'ю скажу. Льду дайте, -  приговаривал он.      

Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить  кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда  только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.      

- Приезжаю, - рассказывал Денисов. - «Ну, где  у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30  верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер‑вор:  тоже вздумал учить меня: Это разбой! - «Разбой, говорю, не тот делает, кто  берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в  карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у  комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу  - за столом: Кто же?! Нет, ты подумай!:Кто же нас голодом морит, -  закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол  чуть не упал и стаканы поскакали на нем, - Телянин!! «Как, ты нас с голоду  моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось: «А: распротакой сякой и: начал  катать. Зато натешился, могу сказать, - кричал Денисов, радостно и злобно  из‑под черных усов оскаливая свои белые зубы. - Я бы убил его, кабы  не отняли.      

- Да что ж ты кричишь, успокойся, - говорил  Ростов: - вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова  перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный.  Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую  землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору  Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем  происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот,  что назначена военно‑судная комиссия и что при настоящей строгости  касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может  кончиться разжалованьем.      

Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что,  после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде  явился к обер‑провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда  был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному  вывихнул руку.      

Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что,  кажется, тут точно другой какой‑то подвернулся, но что всё это вздор,  пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы  осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.      

Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов  знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от  других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь  дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги‑запросы,  требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по  себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в  провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку  неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как  всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных  французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в  другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он  воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.XVII      

       

В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не  участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов,  тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда  никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался  перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.      

Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза  разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом,  когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и  заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и  больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.      

В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора,  выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных,  бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.      

Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах  гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с  сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.      

- Не могу же я разорваться, - говорил  доктор; - приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. -  Фельдшер что‑то еще спросил у него.      

- Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? -  Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.      

- Вы зачем, ваше благородие? - сказал  доктор. - Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите?  Тут, батюшка, дом прокаженных.      

- Отчего? - спросил Ростов.      

- Тиф, батюшка. Кто ни взойдет - смерть. Только мы двое  с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов  человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, - с  видимым удовольствием сказал доктор. - Прусских докторов вызывали, так не  любят союзники‑то наши.      

Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего  гусарского майора Денисова.      

- Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня  на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы‑благодетельницы  нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. - Он  засмеялся. - 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400  есть? А? - обратился он к фельдшеру.      

Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой  дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.      

- Майор Денисов, - повторил Ростов; - он под  Молитеном ранен был.      

- Кажется, умер. А, Макеев? - равнодушно спросил  доктор у фельдшера.      

Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.      

- Что он такой длинный, рыжеватый? - спросил  доктор.      

Ростов описал наружность Денисова.      

- Был, был такой, - как бы радостно проговорил  доктор, - этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки  были. Есть у тебя, Макеев?      

- Списки у Макара Алексеича, - сказал  фельдшер. - А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, -  прибавил он, обращаясь к Ростову.      

- Эх, лучше не ходить, батюшка, - сказал доктор: -  а то как бы сами тут не остались. - Но Ростов откланялся доктору и  попросил фельдшера проводить его.      

- Не пенять же чур на меня, - прокричал доктор из  под лестницы.      

Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был  так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был  остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь,  и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.      

Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами  поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые  лежали там на полу, на соломе и шинелях.      

- А можно войти посмотреть? - спросил Ростов.      

- Что же смотреть? - сказал фельдшер. Но именно  потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские  палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще  сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно  было, что отсюда‑то именно он и происходил.      

В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в  два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и  раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на  вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые,  желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и  зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел  на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями,  и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг  себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек  середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы  его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки  и ноги. Лицо его было багрово‑красно, глаза совершенно закачены, так что  видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы  напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что‑то хрипло  проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он  говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить - пить -  испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого  больного и дать ему воды.      

- Кто тут ходит за больными? - спросил он  фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный  служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.      

- Здравия желаю, ваше высокоблагородие! -  прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за  больничное начальство.      

- Убери же его, дай ему воды, - сказал Ростов,  указывая на казака.      

- Слушаю, ваше высокоблагородие, - с удовольствием  проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не  трогаясь с места.      

- Нет, тут ничего не сделаешь, - подумал Ростов,  опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал  устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом  углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой  седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны,  сосед старого солдата что‑то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов  понял, что старик намерен о чем‑то просить его. Он подошел ближе и  увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было  выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой,  довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом,  покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел  на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.      

- Да ведь этот, кажется: - обратился он к фельдшеру.      

- Уж как просили, ваше благородие, - сказал старый  солдат с дрожанием нижней челюсти. - Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а  не собаки:      

- Сейчас пришлю, уберут, уберут, - поспешно сказал  фельдшер. - Пожалуйте, ваше благородие.      

- Пойдем, пойдем, - поспешно сказал Ростов, и  опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих  укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.XVIII      

       

Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты,  состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были  кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в  больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в  офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и  больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов,  вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.      

- Вот где Бог привел свидеться, - сказал маленький  человек. - Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек  отрезали, вот: - сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. -  Василья Дмитриевича Денисова ищете? - сожитель! - сказал он, узнав,  кого нужно было Ростову. - Здесь, здесь и Тушин повел его в другую  комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.      

«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал  Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в  солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды,  провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными  глазами.      

Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели,  несмотря на то, что был 12‑й час дня.      

- А, Г'остов? 3до'ово, здо'ово, - закричал он всё  тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой  привычной развязностью и оживленностью какое‑то новое дурное, затаенное  чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.      

Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала,  хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная  опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова;  его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему  улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда  Ростов говорил про это, Денисов не слушал.      

Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему  напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне  госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался  только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком  положении было дело, он тотчас достал из‑под подушки бумагу, полученную  из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою  бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге  говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова -  вновь прибывшее из вольного света лицо, - стали понемногу расходиться, как  только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти  господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед  на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря  трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая  головой. В середине чтения улан перебил Денисова.      

- А по мне, - сказал он, обращаясь к  Ростову, - надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят,  награды будут большие, и верно простят:      

- Мне просить государя! - сказал Денисов голосом,  которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал  бесполезной раздражительностью. - О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы  просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников.  Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И  меня разжаловать, и: Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был  казнокрад:      

- Ловко написано, что и говорить, - сказал Тушин.  Да не в том дело, Василий Дмитрич, - он тоже обратился к Ростову, -  покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что  дело ваше плохо.      

- Ну пускай будет плохо, - сказал Денисов. -  Вам написал аудитор просьбу, - продолжал Тушин, - и надо подписать,  да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе  есть. Уже лучше случая не найдете.      

- Да ведь я сказал, что подличать не стану, -  перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.      

Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом  чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый  верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь  Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.      

Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова,  продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном  расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных  товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он  знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего  вечера.      

Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова,  не будет ли каких поручений?      

- Да, постой, - сказал Денисов, оглянулся на  офицеров и, достав из‑под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у  него стояла чернильница, и сел писать.      

- Видно плетью обуха не пег'ешибешь, - сказал он,  отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. - Это была просьба на  имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о  винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.      

- Передай, видно: - Он не договорил и улыбнулся  болезненно‑фальшивой улыбкой.XIX      

       

Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении  находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.      

13‑го июня, французский и русский императоры съехались  в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том,  чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.      

- Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть  великого человека,] - сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор  всегда, как и все, называл Буонапарте.      

- Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про  Буонапарта?] - сказал ему улыбаясь генерал.      

Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же  понял, что это было шуточное испытание.      

- Mon prince, je parle de l'empereur Napoléon,  [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] - отвечал он. Генерал с улыбкой  потрепал его по плечу.      

- Ты далеко пойдешь, - сказал он ему и взял с  собою.      

Борис в числе немногих был на Немане в день свидания  императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо  французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время  как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел,  как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту,  быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба  скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал  себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и  записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц,  которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и  внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то  самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл  посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание  продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в  числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как  свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по  службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень  важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его  совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли.  Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в  лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое  лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.      

Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским.  Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и  почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису  собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного  французского штаба.      

24‑го июня вечером, граф Жилинский, сожитель Бориса,  устроил для своих знакомых французов ужин. На ужине этом был почетный гость,  один адъютант Наполеона, несколько офицеров французской гвардии и молодой  мальчик старой аристократической французской фамилии, паж Наполеона. В этот  самый день Ростов, пользуясь темнотой, чтобы не быть узнанным, в статском  платье, приехал в Тильзит и вошел в квартиру Жилинского и Бориса.      

В Ростове, также как и во всей армии, из которой он приехал,  еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов  сделавшихся друзьями, тот переворот, который произошел в главной квартире и в  Борисе. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы,  презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с  Платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в  плен, с ним обратились бы не как с государем, а как с преступником. Еще недавно  на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился,  доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником‑Бонапарте.  Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в  тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской  цепи. Как только он увидал высунувшегося из двери французского офицера, это  чувство войны, враждебности, которое он всегда испытывал при виде неприятеля,  вдруг обхватило его. Он остановился на пороге и по‑русски спросил, тут ли  живет Друбецкой. Борис, заслышав чужой голос в передней, вышел к нему  навстречу. Лицо его в первую минуту, когда он узнал Ростова, выразило досаду.      

- Ах это ты, очень рад, очень рад тебя видеть, -  сказал он однако, улыбаясь и подвигаясь к нему. Но Ростов заметил первое его  движение.      

- Я не во время кажется, - сказал он, - я бы  не приехал, но мне дело есть, - сказал он холодно:      

- Нет, я только удивляюсь, как ты из полка  приехал. - «Dans un moment je suis à vous>, [Сию минуту я к твоим  услугам,] - обратился он на голос звавшего его.      

- Я вижу, что я не во время, - повторил Ростов.      

Выражение досады уже исчезло на лице Бориса; видимо обдумав  и решив, что ему делать, он с особенным спокойствием взял его за обе руки и  повел в соседнюю комнату. Глаза Бориса, спокойно и твердо глядевшие на Ростова,  были как будто застланы чем‑то, как будто какая‑то заслонка - синие  очки общежития - были надеты на них. Так казалось Ростову.      

- Ах полно, пожалуйста, можешь ли ты быть не во  время, - сказал Борис. - Борис ввел его в комнату, где был накрыт  ужин, познакомил с гостями, назвав его и объяснив, что он был не статский, но  гусарский офицер, его старый приятель. - Граф Жилинский, le comte N.N., le  capitaine S.S., [граф Н.Н., капитан С.С.] - называл он гостей. Ростов  нахмуренно глядел на французов, неохотно раскланивался и молчал.      

Жилинский, видимо, не радостно принял это новое русское лицо  в свой кружок и ничего не сказал Ростову. Борис, казалось, не замечал  происшедшего стеснения от нового лица и с тем же приятным спокойствием и  застланностью в глазах, с которыми он встретил Ростова, старался оживить  разговор. Один из французов обратился с обыкновенной французской учтивостью к  упорно молчавшему Ростову и сказал ему, что вероятно для того, чтобы увидать  императора, он приехал в Тильзит.      

- Нет, у меня есть дело, - коротко ответил Ростов.      

Ростов сделался не в духе тотчас же после того, как он  заметил неудовольствие на лице Бориса, и, как всегда бывает с людьми, которые  не в духе, ему казалось, что все неприязненно смотрят на него и что всем он  мешает. И действительно он мешал всем и один оставался вне вновь завязавшегося общего  разговора. «И зачем он сидит тут?» говорили взгляды, которые бросали на него  гости. Он встал и подошел к Борису.      

- Однако я тебя стесняю, - сказал он ему  тихо, - пойдем, поговорим о деле, и я уйду.      

- Да нет, нисколько, сказал Борис. А ежели ты устал, пойдем  в мою комнатку и ложись отдохни.      

- И в самом деле:      

Они вошли в маленькую комнатку, где спал Борис. Ростов, не  садясь, тотчас же с раздраженьем - как будто Борис был в чем‑нибудь  виноват перед ним - начал ему рассказывать дело Денисова, спрашивая, хочет ли и  может ли он просить о Денисове через своего генерала у государя и через него  передать письмо. Когда они остались вдвоем, Ростов в первый раз убедился, что  ему неловко было смотреть в глаза Борису. Борис заложив ногу на ногу и  поглаживая левой рукой тонкие пальцы правой руки, слушал Ростова, как слушает  генерал доклад подчиненного, то глядя в сторону, то с тою же застланностию во  взгляде прямо глядя в глаза Ростову. Ростову всякий раз при этом становилось  неловко и он опускал глаза.      

- Я слыхал про такого рода дела и знаю, что Государь  очень строг в этих случаях. Я думаю, надо бы не доводить до Его Величества. По‑моему,  лучше бы прямо просить корпусного командира: Но вообще я думаю:      

- Так ты ничего не хочешь сделать, так и скажи! -  закричал почти Ростов, не глядя в глаза Борису.      

Борис улыбнулся: - Напротив, я сделаю, что могу, только я  думал:      

В это время в двери послышался голос Жилинского, звавший  Бориса.      

- Ну иди, иди, иди: - сказал Ростов и отказавшись от  ужина, и оставшись один в маленькой комнатке, он долго ходил в ней взад и  вперед, и слушал веселый французский говор из соседней комнаты.XX      

       

Ростов приехал в Тильзит в день, менее всего удобный для  ходатайства за Денисова. Самому ему нельзя было итти к дежурному генералу, так  как он был во фраке и без разрешения начальства приехал в Тильзит, а Борис,  ежели даже и хотел, не мог сделать этого на другой день после приезда Ростова.  В этот день, 27‑го июня, были подписаны первые условия мира. Императоры  поменялись орденами: Александр получил Почетного легиона, а Наполеон Андрея 1‑й  степени, и в этот день был назначен обед Преображенскому батальону, который  давал ему батальон французской гвардии. Государи должны были присутствовать на  этом банкете.      

Ростову было так неловко и неприятно с Борисом, что, когда  после ужина Борис заглянул к нему, он притворился спящим и на другой день рано  утром, стараясь не видеть его, ушел из дома. Во фраке и круглой шляпе Николай  бродил по городу, разглядывая французов и их мундиры, разглядывая улицы и дома,  где жили русский и французский императоры. На площади он видел расставляемые  столы и приготовления к обеду, на улицах видел перекинутые драпировки с  знаменами русских и французских цветов и огромные вензеля А. и N. В окнах  домов были тоже знамена и вензеля.      

«Борис не хочет помочь мне, да и я не хочу обращаться к  нему. Это дело решенное - думал Николай - между нами всё кончено, но я не уеду  отсюда, не сделав всё, что могу для Денисова и главное не передав письма  государю. Государю?!: Он тут!» думал Ростов, подходя невольно опять к дому,  занимаемому Александром.      

У дома этого стояли верховые лошади и съезжалась свита,  видимо приготовляясь к выезду государя.      

«Всякую минуту я могу увидать его, - думал Ростов. Если  бы только я мог прямо передать ему письмо и сказать всё, неужели меня бы  арестовали за фрак? Не может быть! Он бы понял, на чьей стороне справедливость.  Он всё понимает, всё знает. Кто же может быть справедливее и великодушнее его?  Ну, да ежели бы меня и арестовали бы за то, что я здесь, что ж за беда?» думал  он, глядя на офицера, всходившего в дом, занимаемый государем. «Ведь вот  всходят же. - Э! всё вздор. Пойду и подам сам письмо государю: тем хуже  будет для Друбецкого, который довел меня до этого». И вдруг, с решительностью,  которой он сам не ждал от себя, Ростов, ощупав письмо в кармане, пошел прямо к  дому, занимаемому государем.      

«Нет, теперь уже не упущу случая, как после Аустерлица,  думал он, ожидая всякую секунду встретить государя и чувствуя прилив крови к  сердцу при этой мысли. Упаду в ноги и буду просить его. Он поднимет, выслушает  и еще поблагодарит меня». «Я счастлив, когда могу сделать добро, но исправить  несправедливость есть величайшее счастье», воображал Ростов слова, которые  скажет ему государь. И он пошел мимо любопытно‑смотревших на него, на  крыльцо занимаемого государем дома.      

С крыльца широкая лестница вела прямо наверх; направо видна  была затворенная дверь. Внизу под лестницей была дверь в нижний этаж.      

- Кого вам? - спросил кто‑то.      

- Подать письмо, просьбу его величеству, - сказал  Николай с дрожанием голоса.      

- Просьба - к дежурному, пожалуйте сюда (ему указали на  дверь внизу). Только не примут.      

Услыхав этот равнодушный голос, Ростов испугался того, что  он делал; мысль встретить всякую минуту государя так соблазнительна и оттого  так страшна была для него, что он готов был бежать, но камер‑фурьер,  встретивший его, отворил ему дверь в дежурную и Ростов вошел.      

Невысокий полный человек лет 30, в белых панталонах,  ботфортах и в одной, видно только что надетой, батистовой рубашке, стоял в этой  комнате; камердинер застегивал ему сзади шитые шелком прекрасные новые помочи,  которые почему‑то заметил Ростов. Человек этот разговаривал с кем‑то  бывшим в другой комнате.      

- Bien faite et la beauté du diable, [Хорошо  сложена и красота молодости,] - говорил этот человек и увидав Ростова перестал  говорить и нахмурился.      

- Что вам угодно? Просьба?:      

- Qu'est ce que c'est? [Что это?] - спросил кто‑то  из другой комнаты.      

- Encore un petitionnaire, [Еще один проситель,] -  отвечал человек в помочах.      

- Скажите ему, что после. Сейчас выйдет, надо ехать.      

- После, после, завтра. Поздно:      

Ростов повернулся и хотел выйти, но человек в помочах  остановил его.      

- От кого? Вы кто?      

- От майора Денисова, - отвечал Ростов.      

- Вы кто? офицер?      

- Поручик, граф Ростов.      

- Какая смелость! По команде подайте. А сами идите,  идите: - И он стал надевать подаваемый камердинером мундир.      

Ростов вышел опять в сени и заметил, что на крыльце было уже  много офицеров и генералов в полной парадной форме, мимо которых ему надо было  пройти.      

Проклиная свою смелость, замирая от мысли, что всякую минуту  он может встретить государя и при нем быть осрамлен и выслан под арест, понимая  вполне всю неприличность своего поступка и раскаиваясь в нем, Ростов, опустив  глаза, пробирался вон из дома, окруженного толпой блестящей свиты, когда чей‑то  знакомый голос окликнул его и чья‑то рука остановила его.      

- Вы, батюшка, что тут делаете во фраке? - спросил  его басистый голос.      

Это был кавалерийский генерал, в эту кампанию заслуживший  особенную милость государя, бывший начальник дивизии, в которой служил Ростов.      

Ростов испуганно начал оправдываться, но увидав добродушно‑шутливое  лицо генерала, отойдя к стороне, взволнованным голосом передал ему всё дело,  прося заступиться за известного генералу Денисова. Генерал выслушав Ростова  серьезно покачал головой.      

- Жалко, жалко молодца; давай письмо.      

Едва Ростов успел передать письмо и рассказать всё дело  Денисова, как с лестницы застучали быстрые шаги со шпорами и генерал, отойдя от  него, подвинулся к крыльцу. Господа свиты государя сбежали с лестницы и пошли к  лошадям. Берейтор Эне, тот самый, который был в Аустерлице, подвел лошадь  государя, и на лестнице послышался легкий скрип шагов, которые сейчас узнал  Ростов. Забыв опасность быть узнанным, Ростов подвинулся с несколькими  любопытными из жителей к самому крыльцу и опять, после двух лет, он увидал те  же обожаемые им черты, то же лицо, тот же взгляд, ту же походку, то же  соединение величия и кротости: И чувство восторга и любви к государю с прежнею  силою воскресло в душе Ростова. Государь в Преображенском мундире, в белых  лосинах и высоких ботфортах, с звездой, которую не знал Ростов (это была  légion d'honneur) [звезда почетного легиона] вышел на крыльцо, держа  шляпу под рукой и надевая перчатку. Он остановился, оглядываясь и всё освещая  вокруг себя своим взглядом. Кое‑кому из генералов он сказал несколько  слов. Он узнал тоже бывшего начальника дивизии Ростова, улыбнулся ему и  подозвал его к себе.      

Вся свита отступила, и Ростов видел, как генерал этот что‑то  довольно долго говорил государю.      

Государь сказал ему несколько слов и сделал шаг, чтобы  подойти к лошади. Опять толпа свиты и толпа улицы, в которой был Ростов,  придвинулись к государю. Остановившись у лошади и взявшись рукою за седло,  государь обратился к кавалерийскому генералу и сказал громко, очевидно с  желанием, чтобы все слышали его.      

- Не могу, генерал, и потому не могу, что закон сильнее  меня, - сказал государь и занес ногу в стремя. Генерал почтительно  наклонил голову, государь сел и поехал галопом по улице. Ростов, не помня себя  от восторга, с толпою побежал за ним.XXI      

       

На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа  батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.      

В то время как государь подъезжал к одному флангу  баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая  толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто  другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в  раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой  арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к  Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова  не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны  закричали: Ура и Vive l'Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что‑то  сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки.  На лице Наполеона была неприятно‑притворная улыбка. Александр с ласковым  выражением что‑то говорил ему.      

Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми  французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора  Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр  держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как  будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный,  обращался с русским царем.      

Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к  правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа  очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в  передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.      

- Sire, je vous demande la permission de donner la  légion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья  дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] - сказал резкий,  точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте,  снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему  говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.      

- A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans  cette derienière guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время  войны,] - прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для  Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед  ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего  императора.      

- Votre majesté me permettra‑t‑elle  de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить  мнение полковника?] - сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к  князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать  перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади  торопливо бросившись вперед, поднял ее.      

- Кому дать? - не громко, по‑русски спросил  император Александр у Козловского.      

- Кому прикажете, ваше величество? - Государь  недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:      

- Да ведь надобно же отвечать ему.      

Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом  взгляде захватил и Ростова.      

«Уж не меня ли?» подумал Ростов.      

- Лазарев! - нахмурившись прокомандовал полковник;  и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.      

- Куда же ты? Тут стой! - зашептали голоса на  Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись  на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми  перед фронт.      

Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою  маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что‑то. Лица его свиты,  догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что‑то  один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал  вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее  дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не  глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву,  который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя,  и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал  теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом  дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для  того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в  мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до  груди солдата. Наполеон только прило‑жил крест к груди Лазарева и, пустив  руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к  груди Лазарева. Крест действительно прилип.      

Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив  крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького  человечка, с белыми руками, который что‑то сделал над ним, и продолжая  неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как  будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему  пройтись теперь, или может быть еще что‑нибудь сделать? Но ему ничего не  приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.      

Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая  ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные  для них.      

Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и  жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили,  чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского‑французского и  хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами,  веселые и счастливые прошли мимо Ростова.      

- Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, - сказал  один. - Лазарева видел?      

- Видел.      

- Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.      

- Нет, Лазареву‑то какое счастье! 10 франков  пожизненного пенсиона.      

- Вот так шапка, ребята! - кричал преображенец,  надевая мохнатую шапку француза.      

- Чудо как хорошо, прелесть!      

- Ты слышал отзыв? - сказал гвардейский офицер  другому. Третьего дня было Napoléon, France, bravoure; [Наполеон,  Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия,  величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра  государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же!  Должен ответить тем же.      

Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на  банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у  угла дома.      

- Ростов! здравствуй; мы и не видались, - сказал  он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так  странно‑мрачно и расстроено было лицо Ростова.      

- Ничего, ничего, - отвечал Ростов.      

- Ты зайдешь?      

- Да, зайду.      

Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме  его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В  душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим  изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими  оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось,  что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он  оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему  вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был  теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же  оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и  Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях,  что пугался их.      

Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого  состояния: надо было поесть что‑нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к  гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу,  офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился  обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор  естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии,  были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы  подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж  не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки  вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его.  Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова  одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с  горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.      

- И как вы можете судить, что было бы лучше! -  закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. - Как вы можете судить о  поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни  цели, ни поступков государя!      

- Да я ни слова не говорил о государе, -  оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе  его вспыльчивости.      

Но Ростов не слушал.      

- Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и  больше ничего, - продолжал он. - Умирать велят нам - так умирать. А коли  наказывают, так значит - виноват; не нам судить. Угодно государю императору  признать Бонапарте императором и заключить с ним союз - значит так надо. А то,  коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не  останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, - ударяя по столу  кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма  последовательно по ходу своих мыслей.      

- Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать,  вот и всё, - заключил он.      

- И пить, - сказал один из офицеров, не желавший  ссориться.      

- Да, и пить, - подхватил Николай. - Эй ты!  Еще бутылку! - крикнул он.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

       I      

       

В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового  свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много  говорили о величии этого торжественного свидания.      

В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли  Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году  войну Австрии, то русский корпус выступил за‑границу для содействия  своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского  императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между  Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних  политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной  живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в  это время во всех частях государственного управления.      

Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими  существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами  мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и  всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном  Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.      

       

Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те  предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого  результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти  предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были  исполнены князем Андреем.      

Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую  цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.      

Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в  вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина  заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для  помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и  дворовых грамоте.      

Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с  отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской  обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру  равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал  много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали  люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании  всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него,  сидящего безвыездно в деревне.      

Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых  разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором  наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении  наших военных уставов и постановлений.      

Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья  своего сына, которого он был опекуном.      

Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске,  поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних  облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и  бессмысленно смотрел по сторонам.      

Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с  Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у  моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое‑где  кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было  почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими  листьями, не шевелилась и из‑под прошлогодних листьев, поднимая их,  вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое‑где по  березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме.  Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.      

Лакей Петр что‑то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил.  Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к  барину.      

- Ваше сиятельство, лёгко как! - сказал он,  почтительно улыбаясь.      

- Что!      

- Лёгко, ваше сиятельство.      

«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно,  подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже: как скоро! И береза,  и черемуха, и ольха уж начинает: А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».      

На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше  берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой  березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и  с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими,  несимметрично‑растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым,  сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он  один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.      

«Весна, и любовь, и счастие!» - как будто говорил этот  дуб, - «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный  обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон  смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил  свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они - из спины, из боков; как  выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».      

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая  по лесу, как будто он чего‑то ждал от него. Цветы и трава были и под  дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди  их.      

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей,  пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, -  наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно‑приятных  в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он  как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему  успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не  надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не  желая.II      

       

По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо  было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич  Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.      

Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль  и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.      

Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том,  что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к  отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый  крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других  ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно‑тоненькая,  черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком,  из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что‑то  кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.      

Князю Андрею вдруг стало от чего‑то больно. День был  так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и  хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была  довольна, и счастлива какой‑то своей отдельной, - верно глупой - но  веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об  уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем  она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.      

Граф Илья Андреич в 1809‑м году жил в Отрадном всё так  же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами,  обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и  почти насильно оставил его ночевать.      

В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея  занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся  именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на  Наташу чему‑то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной  общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».      

Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог  заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми  изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он  называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не  доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.      

Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как  только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал  этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно‑светлая.  Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо‑освещенных  с другой стороны. Под деревами была какая‑то сочная, мокрая, кудрявая  растительность с серебристыми кое‑где листьями и стеблями. Далее за  черными деревами была какая‑то блестящая росой крыша, правее большое  кудрявое дерево, с ярко‑белым стволом и сучьями, и выше его почти полная  луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на  окно и глаза его остановились на этом небе.      

Комната князя Андрея была в среднем этаже; в комнатах  над ним тоже жили и не спали. Он услыхал сверху женский говор.      

- Только еще один раз, - сказал сверху женский  голос, который сейчас узнал князь Андрей.      

- Да когда же ты спать будешь? - отвечал другой голос.      

- Я не буду, я не могу спать, что ж мне делать! Ну,  последний раз:      

Два женские голоса запели какую‑то музыкальную фразу,  составлявшую конец чего‑то.      

- Ах какая прелесть! Ну теперь спать, и конец.      

- Ты спи, а я не могу, - отвечал первый голос,  приблизившийся к окну. Она видимо совсем высунулась в окно, потому что слышно  было шуршанье ее платья и даже дыханье. Всё затихло и окаменело, как и луна и  ее свет и тени. Князь Андрей тоже боялся пошевелиться, чтобы не выдать своего  невольного присутствия.      

- Соня! Соня! - послышался опять первый  голос. - Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ах, какая  прелесть! Да проснись же, Соня, - сказала она почти со слезами в  голосе. - Ведь этакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало.      

Соня неохотно что‑то отвечала.      

- Нет, ты посмотри, что за луна!: Ах, какая прелесть!  Ты поди сюда. Душенька, голубушка, поди сюда. Ну, видишь? Так бы вот села на  корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки, - туже, как можно туже  - натужиться надо. Вот так!      

- Полно, ты упадешь.      

Послышалась борьба и недовольный голос Сони: «Ведь второй  час».      

- Ах, ты только всё портишь мне. Ну, иди, иди.      

Опять всё замолкло, но князь Андрей знал, что она всё еще  сидит тут, он слышал иногда тихое шевеленье, иногда вздохи.      

- Ах: Боже мой! Боже мой! что ж это такое! - вдруг  вскрикнула она. - Спать так спать! - и захлопнула окно.      

«И дела нет до моего существования!» подумал князь Андрей в  то время, как он прислушивался к ее говору, почему‑то ожидая и боясь, что  она скажет что‑нибудь про него. - «И опять она! И как нарочно!»  думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей  и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах  уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул.III      

       

На другой день простившись только с одним графом, не  дождавшись выхода дам, князь Андрей поехал домой.      

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой,  въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так  странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора  месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели,  рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий  характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.      

Целый день был жаркий, где‑то собиралась гроза, но  только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая  сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце,  чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то  близко, то далеко.      

«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были  согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя  на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем  дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром  сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни  корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, - ничего не было  видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые  листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот  самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее  чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же  время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мертвое, укоризненное  лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта  ночь, и луна, - и всё это вдруг вспомнилось ему.      

«Нет, жизнь не кончена в 31 год, вдруг окончательно,  беспеременно решил князь Андрей. Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне,  надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в  небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб  не жили они так независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы  все они жили со мною вместе!»      

       

       

Возвратившись из своей поездки, князь Андрей решился осенью  ехать в Петербург и придумал разные причины этого решенья. Целый ряд разумных,  логических доводов, почему ему необходимо ехать в Петербург и даже служить,  ежеминутно был готов к его услугам. Он даже теперь не понимал, как мог он когда‑нибудь  сомневаться в необходимости принять деятельное участие в жизни, точно так же  как месяц тому назад он не понимал, как могла бы ему притти мысль уехать из  деревни. Ему казалось ясно, что все его опыты жизни должны были пропасть даром  и быть бессмыслицей, ежели бы он не приложил их к делу и не принял опять  деятельного участия в жизни. Он даже не понимал того, как на основании таких же  бедных разумных доводов прежде очевидно было, что он бы унизился, ежели бы  теперь после своих уроков жизни опять бы поверил в возможность приносить пользу  и в возможность счастия и любви. Теперь разум подсказывал совсем другое. После  этой поездки князь Андрей стал скучать в деревне, прежние занятия не  интересовали его, и часто, сидя один в своем кабинете, он вставал, подходил к  зеркалу и долго смотрел на свое лицо. Потом он отворачивался и смотрел на  портрет покойницы Лизы, которая с взбитыми à la grecque [по гречески]  буклями нежно и весело смотрела на него из золотой рамки. Она уже не говорила  мужу прежних страшных слов, она просто и весело с любопытством смотрела на  него. И князь Андрей, заложив назад руки, долго ходил по комнате, то хмурясь,  то улыбаясь, передумывая те неразумные, невыразимые словом, тайные как  преступление мысли, связанные с Пьером, с славой, с девушкой на окне, с дубом,  с женской красотой и любовью, которые изменили всю его жизнь. И в эти‑то  минуты, когда кто входил к нему, он бывал особенно сух, строго‑решителен  и в особенности неприятно‑логичен.      

- Mon cher, [Дорогой мой,] - бывало скажет входя в  такую минуту княжна Марья, - Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.      

- Ежели бы было тепло, - в такие минуты особенно‑сухо  отвечал князь Андрей своей сестре, - то он бы пошел в одной рубашке, а так  как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана.  Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда  ребенку нужен воздух, - говорил он с особенной логичностью, как бы  наказывая кого‑то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем,  внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин  эта умственная работа.IV      

       

Князь Андрей приехал в Петербург в августе 1809 года. Это  было время апогея славы молодого Сперанского и энергии совершаемых им  переворотов. В этом самом августе, государь, ехав в коляске, был вывален,  повредил себе ногу, и оставался в Петергофе три недели, видаясь ежедневно и  исключительно со Сперанским. В это время готовились не только два столь  знаменитые и встревожившие общество указа об уничтожении придворных чинов и об  экзаменах на чины коллежских асессоров и статских советников, но и целая  государственная конституция, долженствовавшая изменить существующий судебный,  административный и финансовый порядок управления России от государственного  совета до волостного правления. Теперь осуществлялись и воплощались те неясные,  либеральные мечтания, с которыми вступил на престол император Александр, и  которые он стремился осуществить с помощью своих помощников Чарторижского,  Новосильцева, Кочубея и Строгонова, которых он сам шутя называл comité  du salut publique. [комитет общественного спасения.]      

Теперь всех вместе заменил Сперанский по гражданской части и  Аракчеев по военной. Князь Андрей вскоре после приезда своего, как камергер,  явился ко двору и на выход. Государь два раза, встретив его, не удостоил его ни  одним словом. Князю Андрею всегда еще прежде казалось, что он антипатичен  государю, что государю неприятно его лицо и всё существо его. В сухом,  отдаляющем взгляде, которым посмотрел на него государь, князь Андрей еще более  чем прежде нашел подтверждение этому предположению. Придворные объяснили князю  Андрею невнимание к нему государя тем, что Его Величество был недоволен тем,  что Болконский не служил с 1805 года.      

«Я сам знаю, как мы не властны в своих симпатиях и  антипатиях, думал князь Андрей, и потому нечего думать о том, чтобы представить  лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за  себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца.  Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю.  Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к  военному министру, графу Аракчееву.      

В девять часов утра, в назначенный день, князь Андрей явился  в приемную к графу Аракчееву.      

Лично князь Андрей не знал Аракчеева и никогда не видал его,  но всё, что он знал о нем, мало внушало ему уважения к этому человеку.      

«Он - военный министр, доверенное лицо государя императора;  никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою  записку, следовательно он один и может дать ход ей», думал князь Андрей,  дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.      

Князь Андрей во время своей, большей частью адъютантской,  службы много видел приемных важных лиц и различные характеры этих приемных были  для него очень ясны. У графа Аракчеева был совершенно особенный характер  приемной. На неважных лицах, ожидающих очереди аудиенции в приемной графа  Аракчеева, написано было чувство пристыженности и покорности; на более чиновных  лицах выражалось одно общее чувство неловкости, скрытое под личиной развязности  и насмешки над собою, над своим положением и над ожидаемым лицом. Иные  задумчиво ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал  sobriquet [насмешливое прозвище] Силы Андреича и слова: «дядя задаст»,  относившиеся к графу Аракчееву. Один генерал (важное лицо) видимо оскорбленный  тем, что должен был так долго ждать, сидел перекладывая ноги и презрительно сам  с собой улыбаясь.      

Но как только растворялась дверь, на всех лицах выражалось  мгновенно только одно - страх. Князь Андрей попросил дежурного другой раз  доложить о себе, но на него посмотрели с насмешкой и сказали, что его черед  придет в свое время. После нескольких лиц, введенных и выведенных адъютантом из  кабинета министра, в страшную дверь был впущен офицер, поразивший князя Андрея  своим униженным и испуганным видом. Аудиенция офицера продолжалась долго. Вдруг  послышались из‑за двери раскаты неприятного голоса, и бледный офицер, с  трясущимися губами, вышел оттуда, и схватив себя за голову, прошел через  приемную.      

Вслед за тем князь Андрей был подведен к двери, и дежурный  шопотом сказал: «направо, к окну».      

Князь Андрей вошел в небогатый опрятный кабинет и у стола  увидал cорокалетнего человека с длинной талией, с длинной, коротко‑обстриженной  головой и толстыми морщинами, с нахмуренными бровями над каре‑зелеными  тупыми глазами и висячим красным носом. Аракчеев поворотил к нему голову, не  глядя на него.      

- Вы чего просите? - спросил Аракчеев.      

- Я ничего не: прошу, ваше сиятельство, - тихо  проговорил князь Андрей. Глаза Аракчеева обратились на него.      

- Садитесь, - сказал Аракчеев, - князь Болконский?      

- Я ничего не прошу, а государь император изволил  переслать к вашему сиятельству поданную мною записку:      

- Изволите видеть, мой любезнейший, записку я вашу  читал, - перебил Аракчеев, только первые слова сказав ласково, опять не  глядя ему в лицо и впадая всё более и более в ворчливо‑презрительный  тон. - Новые законы военные предлагаете? Законов много, исполнять некому  старых. Нынче все законы пишут, писать легче, чем делать.      

- Я приехал по воле государя императора узнать у вашего  сиятельства, какой ход вы полагаете дать поданной записке? - сказал учтиво  князь Андрей.      

- На записку вашу мной положена резолюция и переслана в  комитет. Я не  одобряю, - сказал Аракчеев, вставая и доставая с  письменного стола бумагу. - Вот! - он подал князю Андрею.      

На бумаге поперег ее, карандашом, без заглавных букв, без  орфографии, без знаков препинания, было написано: «неосновательно составлено  понеже как подражание списано с французского военного устава и от воинского  артикула без нужды отступающего».      

- В какой же комитет передана записка? - спросил  князь Андрей.      

- В комитет о воинском уставе, и мною представлено о  зачислении вашего благородия в члены. Только без жалованья.      

Князь Андрей улыбнулся.      

- Я и не желаю.      

- Без жалованья членом, - повторил  Аракчеев. - Имею честь. Эй, зови! Кто еще? - крикнул он, кланяясь  князю Андрею.V      

       

Ожидая уведомления о зачислении его в члены комитета, князь  Андрей возобновил старые знакомства особенно с теми лицами, которые, он знал,  были в силе и могли быть нужны ему. Он испытывал теперь в Петербурге чувство,  подобное тому, какое он испытывал накануне сражения, когда его томило  беспокойное любопытство и непреодолимо тянуло в высшие сферы, туда, где  готовилось будущее, от которого зависели судьбы миллионов. Он чувствовал по  озлоблению стариков, по любопытству непосвященных, по сдержанности посвященных,  по торопливости, озабоченности всех, по бесчисленному количеству комитетов,  комиссий, о существовании которых он вновь узнавал каждый день, что теперь, в  1809‑м году, готовилось здесь, в Петербурге, какое‑то огромное  гражданское сражение, которого главнокомандующим было неизвестное ему,  таинственное и представлявшееся ему гениальным, лицо - Сперанский. И самое ему  смутно известное дело преобразования, и Сперанский - главный деятель, начинали  так страстно интересовать его, что дело воинского устава очень скоро стало  переходить в сознании его на второстепенное место.      

Князь Андрей находился в одном из самых выгодных положений  для того, чтобы быть хорошо принятым во все самые разнообразные и высшие круги  тогдашнего петербургского общества. Партия преобразователей радушно принимала и  заманивала его, во‑первых потому, что он имел репутацию ума и большой  начитанности, во‑вторых потому, что он своим отпущением крестьян на волю  сделал уже себе репутацию либерала. Партия стариков недовольных, прямо как к  сыну своего отца, обращалась к нему за сочувствием, осуждая преобразования.  Женское общество, свет , радушно принимали его, потому что он был жених,  богатый и знатный, и почти новое лицо с ореолом романической истории о его  мнимой смерти и трагической кончине жены. Кроме того, общий голос о нем всех,  которые знали его прежде, был тот, что он много переменился к лучшему в эти  пять лет, смягчился и возмужал, что не было в нем прежнего притворства,  гордости и насмешливости, и было то спокойствие, которое приобретается годами.  О нем заговорили, им интересовались и все желали его видеть.      

На другой день после посещения графа Аракчеева князь Андрей  был вечером у графа Кочубея. Он рассказал графу свое свидание с Силой  Андреичем  (Кочубей так называл Аракчеева с той же неопределенной над чем‑то  насмешкой, которую заметил князь Андрей в приемной военного министра).      

- Mon cher, [Дорогой мой,] даже в этом деле вы не  минуете Михаил Михайловича. C'est le grand faiseur. [Всё делается им.] Я скажу  ему. Он обещался приехать вечером:      

- Какое же дело Сперанскому до военных уставов? -  спросил князь Андрей.      

Кочубей, улыбнувшись, покачал головой, как бы удивляясь  наивности Болконского.      

- Мы с ним говорили про вас на‑днях, -  продолжал Кочубей, - о ваших вольных хлебопашцах:      

- Да, это вы, князь, отпустили своих мужиков? -  сказал Екатерининский старик, презрительно обернувшись на Болконского.      

- Маленькое именье ничего не приносило дохода, -  отвечал Болконский, чтобы напрасно не раздражать старика, стараясь смягчить  перед ним свой поступок.      

- Vous craignez d'être en retard, [Боитесь  опоздать,] - сказал старик, глядя на Кочубея.      

- Я одного не понимаю, - продолжал старик - кто  будет землю пахать, коли им волю дать? Легко законы писать, а управлять трудно.  Всё равно как теперь, я вас спрашиваю, граф, кто будет начальником палат, когда  всем экзамены держать?      

- Те, кто выдержат экзамены, я думаю, - отвечал  Кочубей, закидывая ногу на ногу и оглядываясь.      

- Вот у меня служит Пряничников, славный человек,  золото человек, а ему 60 лет, разве он пойдет на экзамены?:      

- Да, это затруднительно, понеже образование весьма  мало распространено, но: - Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за  руку князя Андрея, пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому  человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайной, странной белизной  продолговатого лица. На вошедшем был синий фрак, крест на шее и звезда на левой  стороне груди. Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его и в душе его  что‑то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это  уважение, зависть, ожидание - он не знал. Вся фигура Сперанского имела  особенный тип, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того  общества, в котором жил князь Андрей, он не видал этого спокойствия и  самоуверенности неловких и тупых движений, ни у кого он не видал такого  твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не  видал такой твердости ничего незначащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого  голоса, и, главное, такой нежной белизны лица и особенно рук, несколько  широких, но необыкновенно пухлых, нежных и белых. Такую белизну и нежность лица  князь Андрей видал только у солдат, долго пробывших в госпитале. Это был  Сперанский, государственный секретарь, докладчик государя и спутник его в  Эрфурте, где он не раз виделся и говорил с Наполеоном.      

Сперанский не перебегал глазами с одного лица на другое, как  это невольно делается при входе в большое общество, и не торопился говорить. Он  говорил тихо, с уверенностью, что будут слушать его, и смотрел только на то  лицо, с которым говорил.      

Князь Андрей особенно внимательно следил за каждым словом и  движением Сперанского. Как это бывает с людьми, особенно с теми, которые строго  судят своих ближних, князь Андрей, встречаясь с новым лицом, особенно с таким,  как Сперанский, которого он знал по репутации, всегда ждал найти в нем полное  совершенство человеческих достоинств.      

Сперанский сказал Кочубею, что жалеет о том, что не мог  приехать раньше, потому что его задержали во дворце. Он не сказал, что его  задержал государь. И эту аффектацию скромности заметил князь Андрей. Когда  Кочубей назвал ему князя Андрея, Сперанский медленно перевел свои глаза на  Болконского с той же улыбкой и молча стал смотреть на него.      

- Я очень рад с вами познакомиться, я слышал о вас, как  и все, - сказал он.      

Кочубей сказал несколько слов о приеме, сделанном  Болконскому Аракчеевым. Сперанский больше улыбнулся.      

- Директором комиссии военных уставов мой хороший  приятель - господин Магницкий, - сказал он, договаривая каждый слог и  каждое слово, - и ежели вы того пожелаете, я могу свести вас с ним. (Он  помолчал на точке.) Я надеюсь, что вы найдете в нем сочувствие и желание  содействовать всему разумному.      

Около Сперанского тотчас же составился кружок и тот старик,  который говорил о своем чиновнике, Пряничникове, тоже с вопросом обратился к  Сперанскому.      

Князь Андрей, не вступая в разговор, наблюдал все движения  Сперанского, этого человека, недавно ничтожного семинариста и теперь в руках  своих, - этих белых, пухлых руках, имевшего судьбу России, как думал  Болконский. Князя Андрея поразило необычайное, презрительное спокойствие, с  которым Сперанский отвечал старику. Он, казалось, с неизмеримой высоты обращал  к нему свое снисходительное слово. Когда старик стал говорить слишком громко,  Сперанский улыбнулся и сказал, что он не может судить о выгоде или невыгоде  того, что угодно было государю.      

Поговорив несколько времени в общем кругу, Сперанский встал  и, подойдя к князю Андрею, отозвал его с собой на другой конец комнаты. Видно  было, что он считал нужным заняться Болконским.      

- Я не успел поговорить с вами, князь, среди того  одушевленного разговора, в который был вовлечен этим почтенным старцем, -  сказал он, кротко‑презрительно улыбаясь и этой улыбкой как бы признавая,  что он вместе с князем Андреем понимает ничтожность тех людей, с которыми он  только что говорил. Это обращение польстило князю Андрею. - Я вас знаю  давно: во‑первых, по делу вашему о ваших крестьянах, это наш первый  пример, которому так желательно бы было больше последователей; а во‑вторых,  потому что вы один из тех камергеров, которые не сочли себя обиженными новым  указом о придворных чинах, вызывающим такие толки и пересуды.      

- Да, - сказал князь Андрей, - отец не хотел,  чтобы я пользовался этим правом; я начал службу с нижних чинов.      

- Ваш батюшка, человек старого века, очевидно стоит  выше наших современников, которые так осуждают эту меру, восстановляющую только  естественную справедливость.      

- Я думаю однако, что есть основание и в этих  осуждениях: - сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского,  которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было во всем соглашаться с ним:  он хотел противоречить. Князь Андрей, обыкновенно говоривший легко и хорошо,  чувствовал теперь затруднение выражаться, говоря с Сперанским. Его слишком  занимали наблюдения над личностью знаменитого человека.      

- Основание для личного честолюбия может быть, -  тихо вставил свое слово Сперанский.      

- Отчасти и для государства, - сказал князь  Андрей.      

- Как вы разумеете?: - сказал Сперанский, тихо опустив  глаза.      

- Я почитатель Montesquieu, - сказал князь  Андрей. - И его мысль о том, что le рrincipe des monarchies est l'honneur,  me paraît incontestable. Certains droits еt privilèges de la noblesse me paraissent être des  moyens de soutenir ce sentiment. [основа монархий есть честь, мне  кажется несомненной. Некоторые права и привилегии дворянства мне кажутся  средствами для поддержания этого чувства.]      

Улыбка исчезла на белом лице Сперанского и физиономия его  много выиграла от этого. Вероятно мысль князя Андрея показалась ему  занимательною.      

- Si vous envisagez la question sous ce point de vue,  [Если вы так смотрите на предмет,] - начал он, с очевидным затруднением  выговаривая по‑французски и говоря еще медленнее, чем по‑русски, но  совершенно спокойно. Он сказал, что честь, l'honneur, не может поддерживаться  преимуществами вредными для хода службы, что честь, l'honneur, есть или:  отрицательное понятие неделанья предосудительных поступков, или известный  источник соревнования для получения одобрения и наград, выражающих его.      

Доводы его были сжаты, просты и ясны.      

Институт, поддерживающий эту честь, источник соревнования,  есть институт, подобный Légion d'honneur [Ордену почетного легиона]  великого императора Наполеона, не вредящий, а содействующий успеху службы, а не  сословное или придворное преимущество.      

- Я не спорю, но нельзя отрицать, что придворное  преимущество достигло той же цели, - сказал князь Андрей: - всякий  придворный считает себя обязанным достойно нести свое положение.      

- Но вы им не хотели воспользоваться, князь, -  сказал Сперанский, улыбкой показывая, что он, неловкий для своего собеседника  спор, желает прекратить любезностью. - Ежели вы мне сделаете честь  пожаловать ко мне в среду, - прибавил он, - то я, переговорив с  Магницким, сообщу вам то, что может вас интересовать, и кроме того буду иметь  удовольствие подробнее побеседовать с вами. - Он, закрыв глаза,  поклонился, и à la française, [на французский манер,] не  прощаясь, стараясь быть незамеченным, вышел из залы.VI      

       

Первое время своего пребыванья в Петербурге, князь Андрей  почувствовал весь свой склад мыслей, выработавшийся в его уединенной жизни,  совершенно затемненным теми мелкими заботами, которые охватили его в  Петербурге.      

С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал  4 или 5 необходимых визитов или rendez‑vous [свиданий] в назначенные  часы. Механизм жизни, распоряжение дня такое, чтобы везде поспеть во время,  отнимали большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не  думал и не успевал думать, а только говорил и с успехом говорил то, что он  успел прежде обдумать в деревне.      

Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в  один и тот же день, в разных обществах, повторять одно и то же. Но он был так  занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал.      

Сперанский, как в первое свидание с ним у Кочубея, так и  потом в середу дома, где Сперанский с глазу на глаз, приняв Болконского, долго  и доверчиво говорил с ним, сделал сильное впечатление на князя Андрея.      

Князь Андрей такое огромное количество людей считал  презренными и ничтожными существами, так ему хотелось найти в другом живой  идеал того совершенства, к которому он стремился, что он легко поверил, что в  Сперанском он нашел этот идеал вполне разумного и добродетельного человека.  Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того  же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые,  человеческие, не геройские стороны, но теперь этот странный для него логический  склад ума тем более внушал ему уважения, что он не вполне понимал его. Кроме  того, Сперанский, потому ли что он оценил способности князя Андрея, или потому  что нашел нужным приобресть его себе, Сперанский кокетничал перед князем  Андреем своим беспристрастным, спокойным разумом и льстил князю Андрею той  тонкой лестью, соединенной с самонадеянностью, которая состоит в молчаливом  признавании своего собеседника с собою вместе единственным человеком, способным  понимать всю глупость всех  остальных, и разумность и глубину своих  мыслей.      

Во время длинного их разговора в середу вечером, Сперанский  не раз говорил: «У нас  смотрят на всё, что выходит из общего уровня  закоренелой привычки:» или с улыбкой: «Но мы  хотим, чтоб и волки были  сыты и овцы целы:» или: «Они  этого не могут понять:» и всё с таким  выраженьем, которое говорило: «Мы: вы да я, мы понимаем, что они  и кто мы   ».      

Этот первый, длинный разговор с Сперанским только усилил в  князе Андрее то чувство, с которым он в первый раз увидал Сперанского. Он видел  в нем разумного, строго‑мыслящего, огромного ума человека, энергией и  упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России.  Сперанский в глазах князя Андрея был именно тот человек, разумно объясняющий  все явления жизни, признающий действительным только то, что разумно, и ко всему  умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так хотел быть. Всё  представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского, что князь Андрей  невольно соглашался с ним во всем. Ежели он возражал и спорил, то только  потому, что хотел нарочно быть самостоятельным и не совсем подчиняться мнениям  Сперанского. Всё было так, всё было хорошо, но одно смущало князя Андрея: это  был холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд Сперанского, и  его белая, нежная рука, на которую невольно смотрел князь Андрей, как смотрят  обыкновенно на руки людей, имеющих власть. Зеркальный взгляд и нежная рука эта  почему‑то раздражали князя Андрея. Неприятно поражало князя Андрея еще  слишком большое презрение к людям, которое он замечал в Сперанском, и  разнообразность приемов в доказательствах, которые он приводил в подтверждение  своих мнений. Он употреблял все возможные орудия мысли, исключая сравнения, и  слишком смело, как казалось князю Андрею, переходил от одного к другому. То он  становился на почву практического деятеля и осуждал мечтателей, то на почву  сатирика и иронически подсмеивался над противниками, то становился строго  логичным, то вдруг поднимался в область метафизики. (Это последнее орудие  доказательств он особенно часто употреблял.) Он переносил вопрос на  метафизические высоты, переходил в определения пространства, времени, мысли и,  вынося оттуда опровержения, опять спускался на почву спора.      

Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя  Андрея, была несомненная, непоколебимая вера в силу и законность ума. Видно  было, что никогда Сперанскому не могла притти в голову та обыкновенная для  князя Андрея мысль, что нельзя всё‑таки выразить всего того, что думаешь,  и никогда не приходило сомнение в том, что не вздор ли всё то, что я думаю и  всё то, во что я верю? И этот‑то особенный склад ума Сперанского более  всего привлекал к себе князя Андрея.      

Первое время своего знакомства с Сперанским князь Андрей  питал к нему страстное чувство восхищения, похожее на то, которое он когда‑то  испытывал к Бонапарте. То обстоятельство, что Сперанский был сын священника,  которого можно было глупым людям, как это и делали многие, пошло презирать в  качестве кутейника и поповича, заставляло князя Андрея особенно бережно  обходиться с своим чувством к Сперанскому, и бессознательно усиливать его в  самом себе.      

В тот первый вечер, который Болконский провел у него,  разговорившись о комиссии составления законов, Сперанский с иронией рассказывал  князю Андрею о том, что комиссия законов существует 150 лет, стоит миллионы и  ничего не сделала, что Розенкампф наклеил ярлычки на все статьи сравнительного  законодательства. - И вот и всё, за что государство заплатило  миллионы! - сказал он.      

- Мы хотим дать новую судебную власть Сенату, а у нас  нет законов. Поэтому‑то таким людям, как вы, князь, грех не служить  теперь.      

Князь Андрей сказал, что для этого нужно юридическое  образование, которого он не имеет.      

- Да его никто не имеет, так что же вы хотите? Это  circulus viciosus, [заколдованный круг,] из которого надо выйти усилием.      

       

       

Через неделю князь Андрей был членом комиссии составления  воинского устава, и, чего он никак не ожидал, начальником отделения комиссии  составления вагонов. По просьбе Сперанского он взял первую часть составляемого  гражданского уложения и, с помощью Code Napoléon и Justiniani, [Кодекса  Наполеона и Юстиниана,] работал над составлением отдела: Права лиц.VII      

       

Года два тому назад, в 1808 году, вернувшись в Петербург из  своей поездки по имениям, Пьер невольно стал во главе петербургского масонства.  Он устроивал столовые и надгробные ложи, вербовал новых членов, заботился о  соединении различных лож и о приобретении подлинных актов. Он давал свои деньги  на устройство храмин и пополнял, на сколько мог, сборы милостыни, на которые  большинство членов были скупы и неаккуратны. Он почти один на свои средства  поддерживал дом бедных, устроенный орденом в Петербурге. Жизнь его между тем  шла по прежнему, с теми же увлечениями и распущенностью. Он любил хорошо  пообедать и выпить, и, хотя и считал это безнравственным и унизительным, не мог  воздержаться от увеселений холостых обществ, в которых он участвовал.      

В чаду своих занятий и увлечений Пьер однако, по прошествии  года, начал чувствовать, как та почва масонства, на которой он стоял, тем более  уходила из под его ног, чем тверже он старался стать на ней. Вместе с тем он  чувствовал, что чем глубже уходила под его ногами почва, на которой он стоял,  тем невольнее он был связан с ней. Когда он приступил к масонству, он испытывал  чувство человека, доверчиво становящего ногу на ровную поверхность болота.  Поставив ногу, он провалился. Чтобы вполне увериться в твердости почвы, на  которой он стоял, он поставил другую ногу и провалился еще больше, завяз и уже  невольно ходил по колено в болоте.      

Иосифа Алексеевича не было в Петербурге. (Он в последнее  время отстранился от дел петербургских лож и безвыездно жил в Москве.) Все  братья, члены лож, были Пьеру знакомые в жизни люди и ему трудно было видеть в  них только братьев по каменьщичеству, а не князя Б., не Ивана Васильевича Д.,  которых он знал в жизни большею частию как слабых и ничтожных людей. Из под  масонских фартуков и знаков он видел на них мундиры и кресты, которых они  добивались в жизни. Часто, собирая милостыню и сочтя 20-30 рублей, записанных  на приход, и большею частию в долг с десяти членов, из которых половина были  так же богаты, как и он, Пьер вспоминал масонскую клятву о том, что каждый брат  обещает отдать всё свое имущество для ближнего; и в душе его поднимались  сомнения, на которых он старался не останавливаться.      

Всех братьев, которых он знал, он подразделял на четыре  разряда. К первому разряду он причислял братьев, не принимающих деятельного  участия ни в делах лож, ни в делах человеческих, но занятых исключительно  таинствами науки ордена, занятых вопросами о тройственном наименовании Бога,  или о трех началах вещей, сере, меркурии и соли, или о значении квадрата и всех  фигур храма Соломонова. Пьер уважал этот разряд братьев масонов, к которому  принадлежали преимущественно старые братья, и сам Иосиф Алексеевич, по мнению  Пьера, но не разделял их интересов. Сердце его не лежало к мистической стороне  масонства.      

Ко второму разряду Пьер причислял себя и себе подобных  братьев, ищущих, колеблющихся, не нашедших еще в масонстве прямого и понятного  пути, но надеющихся найти его.      

К третьему разряду он причислял братьев (их было самое  большое число), не видящих в масонстве ничего, кроме внешней формы и обрядности  и дорожащих строгим исполнением этой внешней формы, не заботясь о ее содержании  и значении. Таковы были Виларский и даже великий мастер главной ложи.      

К четвертому разряду, наконец, причислялось тоже большое  количество братьев, в особенности в последнее время вступивших в братство. Это  были люди, по наблюдениям Пьера, ни во что не верующие, ничего не желающие, и  поступавшие в масонство только для сближения с молодыми богатыми и сильными по  связям и знатности братьями, которых весьма много было в ложе.      

Пьер начинал чувствовать себя неудовлетворенным своей  деятельностью. Масонство, по крайней мере то масонство, которое он знал здесь,  казалось ему иногда, основано было на одной внешности. Он и не думал  сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по  ложному пути и отклонилось от своего источника. И потому в конце года Пьер  поехал за границу для посвящения себя в высшие тайны ордена.      

       

       

Летом еще в 1809 году, Пьер вернулся в Петербург. По  переписке наших масонов с заграничными было известно, что Безухий успел за  границей получить доверие многих высокопоставленных лиц, проник многие тайны, был  возведен в высшую степень и везет с собою многое для общего блага  каменьщического дела в России. Петербургские масоны все приехали к нему,  заискивая в нем, и всем показалось, что он что‑то скрывает и готовит.      

Назначено было торжественное заседание ложи 2‑го  градуса, в которой Пьер обещал сообщить то, что он имеет передать петербургским  братьям от высших руководителей ордена. Заседание было полно. После  обыкновенных обрядов Пьер встал и начал свою речь.      

- Любезные братья, - начал он, краснея и запинаясь  и держа в руке написанную речь. - Недостаточно блюсти в тиши ложи наши  таинства - нужно действовать: действовать. Мы находимся в усыплении, а нам  нужно действовать. - Пьер взял свою тетрадь и начал читать.      

«Для распространения чистой истины и доставления торжества  добродетели, читал он, должны мы очистить людей от предрассудков,  распространить правила, сообразные с духом времени, принять на себя воспитание  юношества, соединиться неразрывными узами с умнейшими людьми, смело и вместе  благоразумно преодолевать суеверие, неверие и глупость, образовать из преданных  нам людей, связанных между собою единством цели и имеющих власть и силу.      

«Для достижения сей цели должно доставить добродетели  перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал еще в сем  мире вечную награду за свои добродетели. Но в сих великих намерениях  препятствуют нам весьма много - нынешние политические учреждения. Что же делать  при таковом положении вещей? Благоприятствовать ли революциям, всё  ниспровергнуть, изгнать силу силой?: Нет, мы весьма далеки от того. Всякая  насильственная реформа достойна порицания, потому что ни мало не исправит зла,  пока люди остаются таковы, каковы они есть, и потому что мудрость не имеет  нужды в насилии.      

«Весь план ордена должен быть основан на том, чтоб  образовать людей твердых, добродетельных и связанных единством убеждения,  убеждения, состоящего в том, чтобы везде и всеми силами преследовать порок и  глупость и покровительствовать таланты и добродетель: извлекать из праха людей  достойных, присоединяя их к нашему братству. Тогда только орден наш будет иметь  власть - нечувствительно вязать руки покровителям беспорядка и управлять ими  так, чтоб они того не примечали. Одним словом, надобно учредить всеобщий  владычествующий образ правления, который распространялся бы над целым светом,  не разрушая гражданских уз, и при коем все прочие правления могли бы  продолжаться обыкновенным своим порядком и делать всё, кроме того только, что  препятствует великой цели нашего ордена, то есть доставлению добродетели торжества  над пороком. Сию цель предполагало само христианство. Оно учило людей быть  мудрыми и добрыми, и для собственной своей выгоды следовать примеру и  наставлениям лучших и мудрейших человеков.      

«Тогда, когда всё погружено было во мраке, достаточно было,  конечно, одного проповедания: новость истины придавала ей особенную силу, но  ныне потребны для нас гораздо сильнейшие средства. Теперь нужно, чтобы человек,  управляемый своими чувствами, находил в добродетели чувственные прелести.  Нельзя искоренить страстей; должно только стараться направить их к благородной  цели, и потому надобно, чтобы каждый мог удовлетворять своим страстям в  пределах добродетели, и чтобы наш орден доставлял к тому средства.      

«Как скоро будет у нас некоторое число достойных людей в  каждом государстве, каждый из них образует опять двух других, и все они тесно  между собой соединятся - тогда всё будет возможно для ордена, который втайне  успел уже сделать многое ко благу человечества».      

Речь эта произвела не только сильное впечатление, но и волнение  в ложе. Большинство же братьев, видевшее в этой речи опасные замыслы  иллюминатства, с удивившею Пьера холодностью приняло его речь. Великий мастер  стал возражать Пьеру. Пьер с большим и большим жаром стал развивать свои мысли.  Давно не было столь бурного заседания. Составились партии: одни обвиняли Пьера,  осуждая его в иллюминатстве; другие поддерживали его. Пьера в первый раз  поразило на этом собрании то бесконечное разнообразие умов человеческих,  которое делает то, что никакая истина одинаково не представляется двум людям.  Даже те из членов, которые казалось были на его стороне, понимали его по  своему, с ограничениями, изменениями, на которые он не мог согласиться, так как  главная потребность Пьера состояла именно в том, чтобы передать свою мысль другому  точно так, как он сам понимал ее.      

По окончании заседания великий мастер с недоброжелательством  и иронией сделал Безухому замечание о его горячности и о том, что не одна  любовь к добродетели, но и увлечение борьбы руководило им в споре. Пьер не  отвечал ему и коротко спросил, будет ли принято его предложение. Ему сказали,  что нет, и Пьер, не дожидаясь обычных формальностей, вышел из ложи и уехал  домой.VIII      

       

На Пьера опять нашла та тоска, которой он так боялся. Он три  дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не  принимая и никуда не выезжая.      

В это время он получил письмо от жены, которая умоляла его о  свидании, писала о своей грусти по нем и о желании посвятить ему всю свою  жизнь.      

В конце письма она извещала его, что на‑днях приедет в  Петербург из‑за границы.      

Вслед за письмом в уединение Пьера ворвался один из менее  других уважаемых им братьев‑масонов и, наведя разговор на супружеские  отношения Пьера, в виде братского совета, высказал ему мысль о том, что  строгость его к жене несправедлива, и что Пьер отступает от первых правил  масона, не прощая кающуюся.      

В это же самое время теща его, жена князя Василья, присылала  за ним, умоляя его хоть на несколько минут посетить ее для переговоров о весьма  важном деле. Пьер видел, что был заговор против него, что его хотели соединить  с женою, и это было даже не неприятно ему в том состоянии, в котором он  находился. Ему было всё равно: Пьер ничто в жизни не считал делом большой  важности, и под влиянием тоски, которая теперь овладела им, он не дорожил ни  своею свободою, ни своим упорством в наказании жены.      

«Никто не прав, никто не виноват, стало быть и она не  виновата», думал он. - Ежели Пьер не изъявил тотчас же согласия на  соединение с женою, то только потому, что в состоянии тоски, в котором он  находился, он не был в силах ничего предпринять. Ежели бы жена приехала к нему,  он бы теперь не прогнал ее. Разве не всё равно было в сравнении с тем, что  занимало Пьера, жить или не жить с женою?      

Не отвечая ничего ни жене, ни теще, Пьер раз поздним вечером  собрался в дорогу и уехал в Москву, чтобы повидаться с Иосифом Алексеевичем.  Вот что писал Пьер в дневнике своем.      

«Москва, 17‑го ноября.      

Сейчас только приехал от благодетеля, и спешу записать всё,  что я испытал при этом. Иосиф Алексеевич живет бедно и страдает третий год  мучительною болезнью пузыря. Никто никогда не слыхал от него стона, или слова  ропота. С утра и до поздней ночи, за исключением часов, в которые он кушает  самую простую пищу, он работает над наукой. Он принял меня милостиво и посадил на  кровати, на которой он лежал; я сделал ему знак рыцарей Востока и  Иерусалима, он ответил мне тем же, и с кроткой улыбкой спросил меня о том, что  я узнал и приобрел в прусских и шотландских ложах. Я рассказал ему всё, как  умел, передав те основания, которые я предлагал в нашей петербургской ложе и  сообщил о дурном приеме, сделанном мне, и о разрыве, происшедшем между мною и  братьями. Иосиф Алексеевич, изрядно помолчав и подумав, на всё это изложил мне  свой взгляд, который мгновенно осветил мне всё прошедшее и весь будущий путь,  предлежащий мне. Он удивил меня, спросив о том, помню ли я, в чем состоит  троякая цель ордена: 1) в хранении и познании таинства; 2) в очищении и  исправлении себя для воспринятия оного и 3) в исправлении рода человеческого  чрез стремление к таковому очищению. Какая есть главнейшая и первая цель из  этих трех? Конечно собственное исправление и очищение. Только к этой цели мы  можем всегда стремиться независимо от всех обстоятельств. Но вместе с тем эта‑то  цель и требует от нас наиболее трудов, и потому, заблуждаясь гордостью, мы,  упуская эту цель, беремся либо за таинство, которое недостойны воспринять по  нечистоте своей, либо беремся за исправление рода человеческого, когда сами из  себя являем пример мерзости и разврата. Иллюминатство не есть чистое учение  именно потому, что оно увлеклось общественной деятельностью и преисполнено  гордости. На этом основании Иосиф Алексеевич осудил мою речь и всю мою  деятельность. Я согласился с ним в глубине души своей. По случаю разговора  нашего о моих семейных делах, он сказал мне: - Главная обязанность истинного  масона, как я сказал вам, состоит в совершенствовании самого себя. Но часто мы  думаем, что, удалив от себя все трудности нашей жизни, мы скорее достигнем этой  цели; напротив, государь мой, сказал он мне, только в среде светских волнений  можем мы достигнуть трех главных целей: 1) самопознания, ибо человек может  познавать себя только через сравнение, 2) совершенствования, только борьбой  достигается оно, и 3) достигнуть главной добродетели - любви к смерти. Только  превратности жизни могут показать нам тщету ее и могут содействовать - нашей  врожденной любви к смерти или возрождению к новой жизни. Слова эти тем более  замечательны, что Иосиф Алексеевич, несмотря на свои тяжкие физические  страдания, никогда не тяготится жизнию, а любит смерть, к которой он, несмотря  на всю чистоту и высоту своего внутреннего человека, не чувствует еще себя  достаточно готовым. Потом благодетель объяснил мне вполне значение великого  квадрата мироздания и указал на то, что тройственное и седьмое число суть  основание всего. Он советовал мне не отстраняться от общения с петербургскими  братьями и, занимая в ложе только должности 2‑го градуса, стараться,  отвлекая братьев от увлечений гордости, обращать их на истинный путь самопознания  и совершенствования. Кроме того для себя лично советовал мне первее всего  следить за самим собою, и с этою целью дал мне тетрадь, ту самую, в которой я  пишу и буду вписывать впредь все свои поступки».      

«Петербург, 23‑го ноября.      

«Я опять живу с женой. Теща моя в слезах приехала ко мне и  сказала, что Элен здесь и что она умоляет меня выслушать ее, что она невинна,  что она несчастна моим оставлением, и многое другое. Я знал, что ежели я только  допущу себя увидать ее, то не в силах буду более отказать ей в ее желании. В  сомнении своем я не знал, к чьей помощи и совету прибегнуть. Ежели бы  благодетель был здесь, он бы сказал мне. Я удалился к себе, перечел письма  Иосифа Алексеевича, вспомнил свои беседы с ним, и из всего вывел то, что я не  должен отказывать просящему и должен подать руку помощи всякому, тем более  человеку столь связанному со мною, и должен нести крест свой. Но ежели я для  добродетели простил ее, то пускай и будет мое соединение с нею иметь одну  духовную цель. Так я решил и так написал Иосифу Алексеевичу. Я сказал жене, что  прошу ее забыть всё старое, прошу простить мне то, в чем я мог быть виноват  перед нею, а что мне прощать ей нечего. Мне радостно было сказать ей это. Пусть  она не знает, как тяжело мне было вновь увидать ее. Устроился в большом доме в  верхних покоях и испытываю счастливое чувство обновления».IX      

       

Как и всегда, и тогда высшее общество, соединяясь вместе при  дворе и на больших балах, подразделялось на несколько кружков, имеющих каждый  свой оттенок. В числе их самый обширный был кружок французский, Наполеоновского  союза - графа Румянцева и Caulaincourt'a. В этом кружке одно из самых видных  мест заняла Элен, как только она с мужем поселилась в Петербурге. У нее бывали  господа французского посольства и большое количество людей, известных своим  умом и любезностью, принадлежавших к этому направлению.      

Элен была в Эрфурте во время знаменитого свидания  императоров, и оттуда привезла эти связи со всеми Наполеоновскими  достопримечательностями Европы. В Эрфурте она имела блестящий успех. Сам  Наполеон, заметив ее в театре, сказал про нее: «C'est un superbe animal>. [Это  прекрасное животное.] Успех ее в качестве красивой и элегантной женщины не  удивлял Пьера, потому что с годами она сделалась еще красивее, чем прежде. Но  удивляло его то, что за эти два года жена его успела приобрести себе репутацию      

X      

       

Он продолжал свой дневник, и вот что он писал в нем за это  время:      

«24‑ro ноября.      

«Встал в восемь часов, читал Св. Писание, потом пошел к  должности (Пьер по совету благодетеля поступил на службу в один из комитетов),  возвратился к обеду, обедал один (у графини много гостей, мне неприятных), ел и  пил умеренно и после обеда списывал пиесы для братьев. Ввечеру сошел к графине  и рассказал смешную историю о Б., и только тогда вспомнил, что этого не должно  было делать, когда все уже громко смеялись.      

«Ложусь спать с счастливым и спокойным духом. Господи  Великий, помоги мне ходить по стезям Твоим, 1) побеждать часть гневну - тихостью,  медлением, 2) похоть - воздержанием и отвращением, 3) удаляться от суеты, но не  отлучать себя от а) государственных дел службы, b) от забот семейных, с) от  дружеских сношений и d) экономических занятий».      

«27‑го ноября.      

«Встал поздно и проснувшись долго лежал на постели,  предаваясь лени. Боже мой! помоги мне и укрепи меня, дабы я мог ходить по путям  Твоим. Читал Св. Писание, но без надлежащего чувства. Пришел брат Урусов,  беседовали о суетах мира. Рассказывал о новых предначертаниях государя. Я начал  было осуждать, но вспомнил о своих правилах и слова благодетеля нашего о том,  что истинный масон должен быть усердным деятелем в государстве, когда требуется  его участие, и спокойным созерцателем того, к чему он не призван. Язык мой -  враг мой. Посетили меня братья Г. В. и О., была приуготовительная беседа  для принятия нового брата. Они возлагают на меня обязанность ритора. Чувствую  себя слабым и недостойным. Потом зашла речь об объяснении семи столбов и  ступеней храма. 7 наук, 7 добродетелей, 7 пороков, 7 даров Святого Духа.  Брат О. был очень красноречив. Вечером совершилось принятие. Новое устройство  помещения много содействовало великолепию зрелища. Принят был Борис Друбецкой.  Я предлагал его, я и был ритором. Странное чувство волновало меня во всё время  моего пребывания с ним в темной храмине. Я застал в себе к нему чувство  ненависти, которое я тщетно стремлюсь преодолеть. И потому‑то я желал бы  истинно спасти его от злого и ввести его на путь истины, но дурные мысли о нем  не оставляли меня. Мне думалось, что его цель вступления в братство состояла  только в желании сблизиться с людьми, быть в фаворе у находящихся в нашей ложе.  Кроме тех оснований, что он несколько раз спрашивал, не находится ли в нашей  ложе N. и S. (на что я не мог ему отвечать), кроме того, что он по моим  наблюдениям не способен чувствовать уважения к нашему святому Ордену и слишком  занят и доволен внешним человеком, чтобы желать улучшения духовного, я не имел  оснований сомневаться в нем; но он мне казался неискренним, и всё время, когда  я стоял с ним с глазу на глаз в темной храмине, мне казалось, что он  презрительно улыбается на мои слова, и хотелось действительно уколоть его  обнаженную грудь шпагой, которую я держал, приставленною к ней. Я не мог быть  красноречив и не мог искренно сообщить своего сомнения братьям и великому  мастеру. Великий Архитектон природы, помоги мне находить истинные пути,  выводящие из лабиринта лжи».      

После этого в дневнике было пропущено три листа, и потом  было написано следующее:      

«Имел поучительный и длинный разговор наедине с братом В.,  который советовал мне держаться брата А. Многое, хотя и недостойному, мне было  открыто. Адонаи есть имя сотворившего мир. Элоим есть имя правящего всем.  Третье имя, имя поизрекаемое, имеющее значение Всего . Беседы с братом  В. подкрепляют, освежают и утверждают меня на пути добродетели. При нем нет  места сомнению. Мне ясно различие бедного учения наук общественных с нашим  святым, всё обнимающим учением. Науки человеческие всё подразделяют - чтобы  понять, всё убивают - чтобы рассмотреть. В святой науке Ордена всё едино, всё  познается в своей совокупности и жизни. Троица - три начала вещей - сера,  меркурий и соль. Сера елейного и огненного свойства; она в соединении с солью,  огненностью своей возбуждает в ней алкание, посредством которого притягивает  меркурий, схватывает его, удерживает и совокупно производит отдельные тела.  Меркурий есть жидкая и летучая духовная сущность - Христос, Дух Святой, Он».      

«3‑го декабря.      

«Проснулся поздно, читал Св. Писание, но был бесчувствен.  После вышел и ходил по зале. Хотел размышлять, но вместо того воображение  представило одно происшествие, бывшее четыре года тому назад. Господин Долохов,  после моей дуэли встретясь со мной в Москве, сказал мне, что он надеется, что я  пользуюсь теперь полным душевным спокойствием, несмотря на отсутствие моей  супруги. Я тогда ничего не отвечал. Теперь я припомнил все подробности этого  свидания и в душе своей говорил ему самые злобные слова и колкие ответы.  Опомнился и бросил эту мысль только тогда, когда увидал себя в распалении  гнева; но недостаточно раскаялся в этом. После пришел Борис Друбецкой и стал  рассказывать разные приключения; я же с самого его прихода сделался  недоволен его посещением и сказал ему что‑то противное. Он возразил. Я  вспыхнул и наговорил ему множество неприятного и даже грубого. Он замолчал и я  спохватился только тогда, когда было уже поздно. Боже мой, я совсем не умею с  ним обходиться. Этому причиной мое самолюбие. Я ставлю себя выше его и потому  делаюсь гораздо его хуже, ибо он снисходителен к моим грубостям, а я напротив  того питаю к нему презрение. Боже мой, даруй мне в присутствии его видеть  больше мою мерзость и поступать так, чтобы и ему это было полезно. После обеда  заснул и в то время как засыпал, услыхал явственно голос, сказавший мне в левое  ухо: - "Твой день".