1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Эх ты, жало зеленоглазое! Чего тут канитель разводить? Ты войди в мое положение. Мне так и эдак жениться надо. Сколько я еще деда эксплуатировать буду? Ты думаешь, я не вижу, каково ему. Живем, как два бобыля. Жистянка сама знаешь. А вечор я ему говорю: «Как, говорю, дед, посмотришь, ежели я подведу черту под свою холостяцкую жизнь?» Молчит. Насупился. А потом, как я сказал, кто у меня на примете, — расплакался. «Да я, говорит, на такую невесту молиться стану». Ей-богу!
    
У Лизки дрогнули губы. А глаза заблестели, как первая зелень после дождя.
    
Егорша и сам расчувствовался:
    
— Верно, верно, Лиз! Эх, елки-моталки! Я вот в лесу работаю — большие деньги, да? А куда мне с деньгами? Я да дедко — и тот еще от своих рук кормится. Ну и пью. Ну и мотаю, завиваюсь веревочкой. А люди этого не понимают. И, между протчим, твой дорогой братец тоже этого не понимает…
    
Егорша помолчал.
    
— Вот так, Лизавета батьковна. Значит — все? Договорились? Порядок в танковых войсках?
    
— Чего порядок?
    
— Насчет свадьбы. О чем я толкую с тобой битый час? Первым делом, конечно, надо завести рогатку.
    
— Корову? — Лизка, словно пробуждаясь ото сна, захлопала глазами.
    
— Да, корову, — сказал Егорша. — Я-то все думал, Мишка да дедко без меня обмозгуют. Сообразят, почем фунт гребешков. А теперь вижу — ни хрена. В общем, так: в район еду, а вечером приведу корову.
    
— Будет тебе заливать-то! Ждет там тебя корова.
    
— Не веришь? Треплется Егорша? Ежели у вас сегодня вечером не будет коровы, ноги моей больше не будет. А ежели я с коровой приду, тогда уж не брыкаться. И на братца своего не кивать. Договорились?
    
Егорша вдруг притянул ее к себе, влепил поцелуй в губы и рассмеялся своим обычным, легким и беззаботным смехом:
    
— А я все-таки улучил моментик! Поставил свое клеймо…
    2
    
В жарком безветренном воздухе долго был слышен рокот мотора, и Лизка мысленно отмечала про себя: вот Егорша выезжает на дорогу за деревней, вот он переезжает по бревенчатым мостовинам болото — тра-та-та, а вот он уже едет сосняком — мотоцикл с воем одолевал песок. Потом и вой стих, и на смену ему пришел другой шум — шум жатки.
    
Михаил жал за молотилкой — близко. Белая рубаха горела на солнце. Бежать? Рассказать все брату? Так и так, мол, Егорша опять пристает…
    
Из-за сарая вышла Онька — черно-пестрая телка — сеголетыш. Во лбу Оньки звездочка — такая же, как у покойницы Звездони, и как могла не баловать ее Лизка? Все телята днем в поскотине, а эту не прогонишь. Как хвост, волочится за ней. Лизка к колодцу — и она к колодцу. Лизка за травой — и она за травой. А раз даже вечером приперлась к клубу. Встала у крыльца и давай вызывать хозяйку.
    
— Онька, Онька, — протянула к ней руки Лизка, — подскажи-ко, что мне делать.
    
Она нисколешенько не верила Егоршиным сказкам насчет коровы. Сбрехнул, для красного словца сказал. Но ей нравился Егорша, нравились его бесстыжие глаза с подмигом, нравилась Егоршина беззаботность и удаль — никогда не унывает. Она представила себе, как бы она пошла с Егоршей по деревне — он с гармошкой, она в новом платье, — и у нее воробьем запрыгало сердце в груди.
    
Судьба, наверно, подумала Лизка. Семеновну-соседку на шестнадцатом году выдали — и ничего, прожила жизнь. Не хуже других. А сколько было маме, когда она за папу выходила?
    
Лизка быстро прибрала шайку, в которой мыла ноги, побежала домой. Ну-ко, родимая, присоветуй. Как мне быть? Давай пораскинем умом-разумом вместе. У всех дочерей мать — первая советчица.
    
Дома никого не было. Все, видно, ушли на поле. А на поле не побежишь. Ведь не заговоришь же на людях: мама, мама, как мне быть? И она села на койку брата и заплакала.
    
Был, однако, еще один человек, с которым она могла поговорить по душам, Степан Андреянович. Да, да, Степан Андреянович. И это ничего, что он дед родной Егорше. Степан Андреянович не обманет, рассудит как надо — всегда во всяком деле держал ее сторону.
    
Лизка умылась, надела праздничное платье, цветастый платок на голову.
    
День разгулялся на славу. И на улице ни единой души — все на работе. А все-таки непривычно, совестно ей было идти среди бела дня по деревне, и она пошла полем, узенькой тропинкой, натоптанной вдоль изгороди.
    
Сколько раз вот этой самой тропинкой — мимо школы, мимо братской могилы за клубом, по дернистому угору с выгоревшим земляничником — бегала она к Ставровым и никогда, ни единожды не обходила стороной правления — тут тропиночка кончается, а сегодня она загодя, еще у школы, решила, что за братской могилой спустится под гору.
    
Однако не спустилась, потому что в заулке правления она скоро увидела людей и подводы, и мысль ее пошла в другом направлении.
    
Что же это за подводы? — думала она. Может, товар какой в сельпо привезли? Давно, еще с весны, говорили, что конфеты будут на страду давать. А может, уже дают? И пока она ходит к Степану Андреяновичу, расхватают начисто…
    
Она посмотрела вниз, на подгорье, и пошла к людям.
    
Никто не обратил на нее внимания. И не сельповские товары — мешки с колхозным зерном лежали на телегах.
    
Районщик с железными зубами, тот, который весной приезжал по займу, кидал речь.
    
— Как известно, товарищи, — выкрикивал с крыльца районщик, — в прошлом году коварная стихия, то есть засуха, нанесла большой урон сельскому хозяйству нашей страны! А поэтому в нынешнем году план заготовок хлеба по нашему району удвоен, то есть мы должны дать в закрома родины двести пятнадцать процентов. Это великая честь, товарищи! И районное руководство выражает твердую уверенность, что ваш колхоз на деле, по-боевому оправдает высокое доверие…
    
С крыльца раздались хлопки — Федор Капитонович размял ладошки. И еще вслед за ним раза два хлопнул Илья Нетесов.
    
— Езжайте! — махнул рукой Лукашин Васе-маленькому — высокому придурковатому парню в облезлой ушанке, сидевшему на передней подводе.
    
Лукашина, как только подводы выехали из заулка, обступили люди:
    
— В два с лишним раза план, а нам-то чего?
    
— Мы-то как будем? Опять зубы на полку?
    
— Весной ты нам чего говорил? По килу на трудодень сулил…
    
Лукашин недобрым голосом закричал:
    
— Есть у нас первая заповедь — знаете? Ну и баста! Выполнять надо…
    
И больше ни слова — кинулся в контору.
    
Лизка пошла домой. На днях как-то, после ужина, они всей семьей подсчитывали заработки. Михаил выгнал за год 450 трудодней, мать — 260, она, Лизка, 100 с лишним — три месяца в колхозе работала, да еще на Петьку и Гришку трудодней 50 падало. «В общем, до конца года еще далеко, — сказал Михаил. Тысячу-то наколотим. И даже с гаком. Плюс свой участок. Посытнее заживем в этом году». И вот опять голые трудодни, опять ничего, как в прошлые годы. Знает ли об этом Михаил? Так ведь раньше у них была Звездоня, а как теперь они сведут концы с концами?
    
Слезы закипали у нее на глазах. Она шла передней улицей и ничего не видела вокруг себя.
    3
    
В этот день после полудня Михаил бросил жать. Распряг лошадей, связал их на молодой зелени у болота, а сам отправился в лес.
    
На Широком холме горланили вороны. Видимо-невидимо слетелось их к пряслу, где еще недавно вешал снопы Петр Житов. А теперь Петра Житова нет. Молотите зерно, вороны. Никто вам не помешает. Вот для кого, оказывается, люди рвали из себя жилы — для ворон.
    
У Попова ручья Михаил чуть не наскочил на Лукашина — тот верхом скакал по перелескам, скликая баб. Но разве докличешься до баб? Да и чем виноваты бабы? Разве по своей воле побежали в лес? В лесу-то грибы, ягоды можно взять, а с поля чего возьмешь? При том плане, который объявили сегодня, на что рассчитывать?
    
Боже мой, думал Михаил, сколько у них было надежд, когда Лукашина председателем назначили! Вот, думали, дождались хозяина. Этот не чета Першину. Этот колхоз поведет. А куда привел? Как в прошлом году на трудодень ничего не получили, так и в этом.
    
Грибы в перелесках попадались редко — а он не стал углубляться в лес: не хотелось началить баб — разве от сладкой жизни бежали они с поля? И он шагал-шагал от одного перелеска к другому и так вышел к Сухому болоту.
    
По сторонам обгорелый ельник, стожок сена горбится на выкошенной полевине, а где пашня? Где гектары победы?
    
С тяжелым чувством повернул он назад. Сколько сегодня он видел вот таких запущенных полевин! Зарастают поля. На третьем году после войны зарастают. Во время войны всё, до последнего клочка, распахивали. Старики, бабы, подростки. А теперь что?
    
Долго, до первой звезды, бродил Михаил по перелескам. Думал, прикидывал, как жить. А когда вышел к болоту да напоил лошадей, стало совсем темно.
    
Его удивил яркий свет в своей избе, который он увидел еще от задних воротец. Не иначе как зажгли новую семилинейную лампу, которую он купил нынешней весной в расчете на хорошие перемены в жизни. Но по какому случаю? Что за радость в ихнем доме?
    
Он поставил короб с грибами на крыльцо, заглянул в окошко. Степан Андреянович сидит за столом, Илья Нетесов, Егорша — серебром переливаются молнии на кожаной куртке.
    
Так, так, подумал Михаил. Сваты. Егорша решил на своем настоять…
    
Ярость, страшная ярость охватила его. Егорша — понятно: ради того, чтобы сделать по-своему, на все пойдет, вдребезги разобьется. А эти-то? Где у этих-то головы? Разве не предупреждал он вечор Степана Андреяновича?
    
В избу, однако, он вошел, ничем не выдавая своего гнева. Сваты есть сваты, и хоть век свадьбе не бывать, а честь оказать надо.
    
Степан Андреянович — первый раз Михаил видел старика под хмельком воскликнул:
    
— Ну вот и хозяина дождались! А мы, Миша, знаешь, по какому делу? Догадываешься?
    
Мать, пугливо озираясь, подавала ему знаки: по-хорошему, бога ради по-хорошему!
    
Степан Андреянович — на старинный лад — заговорил в том духе, что они, мол, охотники, лебедушку ищут, и люди добрые подсказали им, где искать.
    
— У нашей лебедушки еще перья не выросли, — сказал Михаил. — Рано на сторону лететь.
    
— Ничего, — вставил свое слово Илья, — и у нас охотник не перестарок.
    
— Вот именно! Этому охотнику еще года три надо под красной шапкой походить.
    
— Это ты об армии, Миша? — живо спросил Степан Андреянович. — Господи, о прошлом годе была льгота и о позапрошлом, а разве я молодею с годами?
    
— Да не в том дело, молодеешь или нет. А какая она невеста?
    
Егорша молча налил граненый стакан водки, поставил перед Михаилом. Лицо самодовольное, в зубах папироска — все могу. И тут полетели к черту все зароки, которые давал себе Михаил, садясь к столу.
    
Он резко, так, что плеснулась водка, отодвинул от себя стакан:
    
— Впустую разговор!
    
Степан Андреянович опешил — не ожидал такого оборота. И Илья не ожидал.
    
— Михаил, Михаил… — потянул его за рукав Илья.
    
— А что Михаил? Втемяшил себе в башку жениться, — он бросил короткий разъяренный взгляд на Егоршу, — твое дело. Валяй? Хватает девок — и военных, и послевоенных. Всяких. А только адрес выбирай другой. Жених! А дома когда последний раз ночевал? А они? — Михаил кивнул на ребят, сбившихся у кровати. Их кто кормить будет? Ты небось даже не слыхал, какие у нас налоги? Нет?
    
Егорша невозмутимо, будто все это не касалось его, докурил папироску, поправил рукой волосы. Потом так же невозмутимо обвел прищуренным взглядом избу и усмехнулся:
    
— А по-моему, у нас кворума не хватает. Вхолостую идет прения. Гавриловна, — обратился он к матери, хлопотавшей над самоваром в задосках, — позови дочерь.
    
Лизка была в боковушке. Такой уж порядок: пока судят да рядят старшие, девка в стороне. И вот она вышла. В новом, красного сатина платье. С туго заплетенной косой. Поклонилась, как положено.
    
Так, так, сестра, подумал Михаил. Дадим от ворот поворот, но так, чтобы сватам обиды не было. И Степан Андреянович и Илья Нетесов — что они нам худого сделали?
    
У Степана Андреяновича в глазу заблестела слеза — разволновался старик:
    
— Лизавета Ивановна, мы вот тут…
    
Его оборвал Егорша:
    
— Постой, дед. Вы поговорили, теперь мы поговорим. Он сдвинул в сторону тарелки с грибами и стаканы и вдруг начал выбрасывать на стол деньги. Пачками. Одну пачку выбросил, другую, третью… Красные тридцатки, полусотни синие…
    
— Вот, — сказал Егорша и в упор посмотрел на Лизку. — Как уговаривались. Я свое слово сдержал. С этим довесом можно заводить копыта.
    
Это он мотоцикл продал, подумал Михаил и почему-то сперва посмотрел на ребят, а уже потом на сестру. Глаза их встретились. И надо же было так случиться, что именно в эту самую минуту под окошком раздалась свадебная песня:
    
     
      
Лизавета Ивановна,
      
Ты сама до вины дожила,
      
Ты сама до большой доросла,
      
Ты сама вину сделала.
      
Молода князя на сени созвала,
      
Со сеней в нову горенку.
      
За дубовый стол посадила.
      
Чаем-кофеем напоила.
      
Калачами его накормила,
      
Калачами круписчатыми,
      
Пряниками рассыпчатыми,
      
На красно крыльцо выводила,
      
На коня его посадила…
     
    
    
Бабы и девки по-старинному опевали Лизку. И, наверно, песня подтолкнула Лизку. Наверно, Лизка в своей простоте подумала: раз уж люди решили — свадьбе быть, то так тому и быть. Поздно теперь отступать.
    
Она сказала, опустив голову:
    
— Я согласна.
    4
    
Илья поднялся из-за стола, как только выпили по первой стопке.
    
— Куда это без разрешенья? — спросил Егорша.
    
— А что-то голове тяжело. — Илья смущенно потер лысеющий лоб. — Надо немного воздуха свежего хлебнуть.
    
— Давай хлебни, — милостиво разрешил Егорша.
    
Михаил тоже вышел из избы, и под тем же самым предлогом — вроде и ему дышать нечем, он даже для наглядности воздух ртом похватал, а на самом-то деле он вышел, чтобы не остаться с глазу на глаз с новоявленным зятьком: просто сил нет видеть его самодовольную рожу.
    
На улице было звездно и по-осеннему прохладно. И какие-то черные тени скользили по вечернему небу. Высоко. Под самыми звездами. Неужели это уже птица повалила в теплые края? Рановато бы, кажется. Еще ни одного заморозка не было.
    
— Лебеди, должно, — как бы угадав его вопрос, сказал Илья.
    
— Лебеди? — Михаил задрал кверху голову. — А разве они по ночам летают?
    
— А кто их знает. — Илья закурил, оперся грудью на изгородь огородца напротив крыльца. — Может, и летают.
    
— Нет, — возразил Михаил. — Лебедь свет любит. Разве что он нынче по ночам стал летать. А что, может, поумнел и лебедь. Днем-то нынче лететь — живо срежут. Я где-то читал: животные приспосабливаются…
    
Михаил встал рядом с Ильёй и уже окончательно разговор с небес спустил на землю:
    
— Ну как, наносил грибов-ягод?
    
— Маленько, — глухо ответил Илья.
    
— А я только сейчас понял, как без коровы жить. А ты ведь который год… Третий?
    
— Да нет, ежели войну считать, когда Марья одна жила, то все шесть будет.
    
— Порядочный стаж. Ну-ко давай, раскрой свой секрет — как жить без молока и песни петь.
    
Илья промолчал. Насмешка не понравилась? Или, поди, и он, как Егорша, на него свысока смотрит? Поди, и по мнению Ильи он древесина пекашинская?
    
— Ну да, — зло сказал Михаил, — я ведь и забыл: ты на особом положении, у тебя литер.
    
А кой черт и молчит! Разве его это не касается? Разве он не от тех же колхозных трудодней живет? А что, что на трудодень? В прошлом году не дали по случаю засухи на юге, в этом году — по случаю прошлогодней. А что в будущем году будет?
    
В это время на крыльцо вышла Татьянка («Чего ушли, Егорша сердится»). И Илья наконец разомкнул свои золотые уста:
    
— Я, пожалуй, пойду, Михаил.
    
— Куда пойду? Домой?
    
— Да.
    
— Ну, это не я решаю. Есть у тебя начальник. (Егорша Илье по отцу доводился двоюродным племянником.)
    
— Нет, ты уж, пожалуйста, объясни ему. Скажи, к примеру, домой позвали или еще чего. Худо у меня, Михаил, дома, худо.
    
— А чего? С Марьей поцапались?
    
— Ах, кабы только с Марьей! Валентина у меня больна — вот что.
    
— А чего с твоей Валентиной?
    
— То-то и оно, что чего. — Илья оглянулся, заговорил шепотом: — С легкими неладно. Помнишь, я тут как-то у тебя Лысана брал, в район ездил? Ну дак я это Валентину в больницу возил. Страшно выговорить… Тэбэцэ…
    
— Тэбэцэ? А это еще что за зверь? Я такого и не слыхал.
    
— Слыхал. Туберкулез легких.
    
— Что ты говоришь! Нда…
    
От злости на Илью у Михаила не осталось и следа. Жалость, горячее сочувствие, желание хоть как-то помочь тому захватили его. Он стал уверять Илью, что это ничего, не страшно, что надо только питание получше.
    
— И собаку бы хорошо зарезать жирную, — подал он уже конкретный совет. Салом собачьим заливают больные легкие. Ося-агент, я помню, еще в начале войны всех собак у нас переел, вот он и бегает теперь на нашу голову, — пошутил Михаил. — Мне на днях целый ворох налоговых извещений вручил. Поди, и тебя не обнес?
    
— Не обнес! — охнул Илья и вдруг всхлипнул. — Ежели что случится с Валентиной, мне не жить… Скоро первое число, все в школу пойдут, а моя Валентина, что же, из окошечка будет смотреть?
    
— Подумаешь, — одернул Илью Михаил. — Ну и из окошечка. Не она первая заболела. Не в этом дело. А ты перво-наперво маслозавод себе заводи. Я на днях узнавал: у Прошича коза все еще не продана. А козье молоко, по медицине, говорят, еще питательнее.
    
— Нет, — сказал со вздохом Илья, — с козой теперь ничего не выйдет. Деньги, какие были заработаны в лесу, все до единого рублика спустили на молоко. И барана на той неделе прирезали… Я вот сидел у вас сейчас за столом — эх! Да что же это такое, думаю? Я здоровый мужик — и ничего у меня не выходит. А ты пацан от отца остался и уже семью вырастил, сестру взамуж выдаешь. — И тут Илья опять всхлипнул.
    
Михаил торопливо вдавил в верхнюю жердь изгороди свой окурок. Он не хотел видеть плачущего Илью. Не мог. Он был потрясен, размят, раздавлен. Потому что, ведь ежели вдуматься хорошенько, — это же с ума сойти! Кто плачет? Илья-победитель!
    
И добро бы Илья лентяем, пропойцей был. А то ведь первый работяга! Ведь это же ужас, как он в лесу работает! А в колхозе? У кого еще такие руки? И вот не может мужик свести концы с концами. Не может…
    
— А между прочим, ты знаешь, что я тебе скажу… — заговорил Михаил, в темноте нащупывая руку Ильи.
    
Слепящий свет ударил с крыльца по глазам. На этот раз на крыльцо вышла мать:
    
— Я не знаю, брат ты или не брат…
    
— Сейчас, сейчас, — поморщился Михаил. Он проводил Илью до воротец на задворках. И высказал-таки ему то, что только что пришло ему в голову.
    
— А знаешь, — сказал он, — здоровому-то мужику теперь тяжельше… Ей-богу! Я пацаном был — мне легче было…
    
Илья как-то поспешно, словно боясь этого разговора, сунул ему руку, сказал:
    
— Ладно, Михаил. Спасибо на добром слове. Мне, ежели говорить напрямую, лучше всего бы сейчас на лесопункт податься. Главное — Валентина поспокойнее была бы. А то ведь голова кругом: все пойдут в школу, а она, первая ученица, дома… Есть для меня место на Сотюге. Зовет Кузьма Кузьмич. Кузнеца ему надо. Да что об этом думать. Надо же кому-то и в колхозе работать…
    
Последние слова Илья сказал совсем тихо, с раздумьем, как бы с надеждой, что вот он, Михаил, возразит ему. Но как он мог возразить? Он — колхозный бригадир…
    
В третий раз скрипнули ворота на крыльце, и в третий раз кто-то вышел за ними. Кто? Не сам ли молодой князь, которого где-то на деревне, не то в клубе, не то у нижней молотилки, все еще чествовали и восхваляли бабы и девки?
    
Да, веселая историйка. Сестра замуж выходит, а его трясет от одного вида жениха…
    
— Михаил, Михаил…
    
— Лизка! Ее голос.
    
— Иду, иду!
    
И он лихорадочно, с удивившей его самого быстротой кинулся на голос сестры, как если бы та взывала к нему о помощи…
   
   
    
     
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
    
    1
    
Корову привели в четвертом часу дня, а вечером — еще не успели сгуститься сумерки — сели за стол.
    
Он, Михаил, говорил: подождем еще хоть недельку. Пускай Лизка хоть недельку походит в невестах. А кроме того, надо вообще время, чтобы собрать хоть мало-мальски сносный стол. Но Егорша — он теперь хозяин — заупрямился: нет и нет.
    
В задосках дружно выговаривали железные и деревянные ложки — ребята хлебали молоко от новой коровы. И молоко стояло перед ним — в старой, еще отцом заведенной алюминиевой миске. Но он не мог заставить себя притронуться к молоку. Не лезло ему молоко в горло, потому что из головы не выходила мысль, которая засела туда еще давеча, в ту минуту, когда они встречали новую корову: не за молоко ли он продает свою сестру?
    
К встрече коровы они готовились всей семьей. Ребята еще накануне наносили сухого мха и багульника для подстилки. Лизка с Татьянкой запасли свежей отавы, обмели паутину со стен запущенного двора. А сам он полдня отметывал навоз, вставлял стекло в порушенном оконце, поправлял ясли — Звездоня, бывало, если мать запаздывала с обредней, лихо работала рогами. Но и это не все. Лизка, с малых лет лучше его знавшая толк в скотине, заставила его раздобыть смолы и косяки ворот пометить смоляными крестами — так в старину-то делали люди. Не повредит.
    
И вот наконец ребята, с полудня дежурившие на крыше избы, возвестили: «Ведут! Ведут!»
    
Лизка первой выбежала из заулка, обхватила корову руками за шею и навзрыд заплакала…
    
Отчего она заплакала? От счастья, от радости? Оттого, что она семью спасла-выручила? А может, наоборот? Может, как раз в ту самую минуту, когда она увидела комолую красно-пеструю коровенку, которую вели на вязке Степан Андреянович и мать, может, именно в ту самую минуту она и поняла, какую беду с собой сотворила?..
    2
    
— Горь-ко-о-о!
    
Петр Житов гаркнул. В одной руке зажата скользкая сыроега, в другой стакан с водкой.
    
Петра Житова привел Егорша, так как Илья Нетесов сказался больным. Со стороны невесты, если не считать старой Семеновны, гостей вообще не было. Бегал было перед самым застольем Михаил к Лукашиным, да не застал их дома.
    
— Горь-ко-о-о! Горь-ко-о-о! — гаркнул Петр Житов и требовательными, похабными глазами уставился на молодых.
    
Егорша не пошевелился, не выручил Лизку — а уж он ли не мастак по этой части?.. И Лизка встала. Лицо — заревом, а на груди полукружьем янтари. Из недозрелых, желтобоких ягод шиповника. И Михаил побледнел, когда эти бесхитростные, доморощенные янтари, для блеска натертые еловой серкой, коснулись кожаного плеча Егорши…
    
Мати, мати, что мы делаем?..
    
— Кушайте, пейте, гости дорогие.
    
Учтиво, по-старинному поклонилась Лизка направо и налево. И первый поклон Степану Андреяновичу. Тот прослезился, а когда Лизка назвала его татей, старик просто расплакался:
    
— Господи! С той самой поры, как Васильюшка убили, никто не назывливал меня так…
    
Ну, сестра, подумал Михаил, хоть со свекром тебе повезло…
    
В избу шумно, со смехом ввалились бабы и девки, и Лизка будто только этого и ждала. Встала, через стол поклонилась ему:
    
— Брателко родимой, Михаил Иванович! Уж и как мне звать-величать тебя… И за брата, и за отца ты мне был…
    
— Так, так, Лизавета, — одобрительно зашептали сразу притихшие бабы. Поклонись, поклонись брату. Верно, что заместо отца был…
    
И Лизка кланялась. И доморощенные янтари полукружьем свисали с ее худой, полудетской шеи. Но лицо ее было торжественно и даже величаво. И Михаил дивился: откуда она знает все свычаи и обычаи? Ведь, кажись, и свадьбы-то настоящей на ее глазах не было…
    
Прежней, домашней стала Лизка, когда разошлись люди.
    
В выстуженной избе — двери не закрывались весь вечер, все Пекашино перебывало у них — остались свои да Егорша (Степан Андреянович ушел домой загодя, чтобы приготовиться к встрече молодых). Все стояли под порогом. Егорша, бледный от вина и пляски, хмуро покусывал губы. Он был недоволен затянувшимся прощанием, потому что Татьянка обеими руками вцепилась в Лизку и ни за что не хотела расстаться с нею.
    
— Не отдам, не отдам Лизку! — вопила она.
    
И Лизка разговаривала, успокаивала ее и в то же время какими-то потерянными и тоскливыми глазами водила по избе.
    
И вдруг хлопнула дверь — вышел Егорша.
    
— Михаил, Михаил… — Ужас плеснулся в глазах матери. Наверно — худая примета.
    
Михаил выскочил на крыльцо:
    
— Ну чего ты… Не понимаешь…
    
Они впервые стояли рядом — зять и свояк.
    
За столом они не сказали друг дружке ни слова. Чокались молча, молча пили. И мать, и Лизка с тревогой поглядывали на него, на Михаила. А что он мог поделать с собой? Не вчера, не сегодня рассыпалась их дружба.
    
Яркая полоса света пала на крыльцо. Мимо, как в тумане, проплыло бледное, заплаканное лицо Лизки. Она спустилась с крыльца вслед за Егоршей.
    
— Господи, господи! Хоть бы у них-то все ладно было…
    
Никогда, никогда не слыхал он от матери мольбы, обращенной к богу. Даже в сорок втором году, когда убили отца.
    
Он выбежал на улицу перед своим домом…
    
Глухо. Темно. На задворках, у кузницы, тоскливо воет Векша. Все лето не было слышно проклятой, а сегодня завыла. Холода, что ли, почуяла?
    
Спит притомившееся за день Пекашино — ни одного огонька в избах. Только он один неприкаянно, как преступник, мотается по ночной деревне. А почему? Отчего ему не спать тоже? Кончен бал, как однажды он прочитал в какой-то книжке. И сколько ни ешь себя теперь, сколько ни рви на себе волосы, ничего не изменишь…
    
Несколько успокоила его внезапно пришедшая в голову мысль насчет любви.
    
Да, да! — с отчаянием и надеждой тонущего ухватился он за эту спасительную мысль. Почему он все время думает, что Лизка пожертвовала собой, чтобы спасти семью? Почему? А если это любовь? А если она рада, что вышла замуж за Егоршу? Ведь есть же, есть же на свете такая штука — любовь. Господи, да скажи ему сейчас кто, что Варвара ждет его, он бы побежал куда угодно. В райцентр, на Верхнюю Синельгу, на Ручьи…
    
Далеко под горой, на излучине реки, жарко вспыхнул красный огонек.
    
Луч кто бросает тайком от рыбнадзора? Или кто тайком отправился в чужие края — за счастьем?
    
Много нынче народушку бежит в города. А еще больше людей уходит на лесные промыслы. И Илья Нетесов у них, надо полагать, тоже скоро откочует от колхозной кузницы…
    
А ему что делать?
    
Вот за что он не любил осень — за то, что с наступлением ее каждый раз неотвратимо, как снег, как холод, надвигался вопрос: как жить дальше? Куда податься?
    
Рыба на зиму забивается на ямы, белка уходит в дремучие ельники, где полно шишки, птица отлетает в теплые края, а почему он не может дать тяги? Почему он не развернет свои крылья? Разве ему не двадцать лет?
    
И словно для того, чтобы еще больше раззадорить и воспламенить его, яркая летучая звезда прочертила ночное небо над головой…
    
А потом звезда рассыпалась, и в зеленоватых отблесках ее он увидел приземистую, до боли знакомую избу с заиндевевшей крышей.
    
1968