1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
– Все наши эпосы… все наши величайшие герои… Самые обычные братья, исполняющие волю десколады.
– И что с того? – перебила его Валентина.
– Ну как же вы можете так говорить. Я узнал, что вся наша жизнь – ничто, что мы всего лишь орудия, которыми вирус пользуется для регуляции глобальной экосистемы. А ты считаешь, будто это глупости?
– Именно так и считаю, – решительно заявила Валентина. – Мы, люди, ничем не отличаемся. Возможно, и не по причине вируса, но всю свою жизнь мы посвящаем реализации генетических приказаний. Возьми, хотя бы, разницу между мужчинами и женщинами. Мужчины проявляют естественную склонность к экстенсивной системе воспроизведения. Дело в том, что они могут производить практически любое количество спермы, а ее отложение им ничего не стоит…
– Еще как стоит, – начал возражать Эндер.
– Ничего, – повторила Валентина. – Только лишь, чтобы ее выплеснуть. И потому, наиболее осмысленна стратегия воспроизводства для них – это оплодотворение любой доступной самки… и особенные старания, чтобы оплодотворить наиболее здоровых, у которых больше всего шансов, чтобы их потомство дожило до зрелого возраста. Наиболее разумно, в плане воспроизведения, самец поступает тогда, когда путешествует и копулирует в наиболее широком масштабе.
– О путешествиях я позаботился, – вмешался Эндер. – А вот про копуляцию как-то забыл.
– Я говорю про общие тенденции. Всегда имеются странные типы, которые норм не придерживаются. Стратегия самки, Садовник, совершенно обратная. Вместо миллионов сперматозоидов, она располагает всего лишь одной яйцеклеткой в месяц, и каждый ребенок требует вложения колоссальных усилий. Поэтому женщинам нужна стабилизация. У них должна быть уверенность, что им хватит пропитания. В течение длительных периодов мы практически беззащитны, не можем разыскивать и собирать пищу. Мы не путешествуем; скорее поселяемся и остаемся на месте. Если такое невозможно, то самой разумной стратегией будет половая связь с самым сильным и здоровым из доступных самцов. Но гораздо лучше найти сильного и здорового самца, который останется с нами и будет заботиться о нас вместо того, чтобы шататься по миру и копулировать сколько есть желания. В связи с этим на мужчин имеется давление с двух сторон. С одной стороны: следует распространять свою сперму, даже насилием, если это необходимо. С другой же стороны: сделаться привлекательным для самок в качестве стабильного кормителя путем подавления стремления к путешествиям и тенденции пользоваться собственной силой. Точно так же и с женщинами. С одной стороны, они должны получить семя самого сильного, самого здорового самца, чтобы их дети унаследовали самые лучшие гены; результатом становится, что для них привлекательны грубые, агрессивные мужчины. А с другой стороны, они нуждаются в опеке спокойных, стабильных мужчин, чтобы дети их имели гарантию защиты и пропитания, чтобы наибольшее их число достигло зрелости.
Она перевела дух.
– Вся наша история, все, что я открыла в качестве бродячего исследователя, прежде чем отцепиться от собственного репродуктивно ничего не стоящего брата и основать семью… все это можно интерпретировать как слепое стремление за генетическим предназначением, которое тянет людей в две стороны. Все наши великие цивилизации, это всего лишь общественные машины, создающие идеальную среду для самок. Там женщина может рассчитывать на стабилизацию. Юридические и моральные кодексы исключают насилие, гарантируют права собственности, заставляют выполнять договоренности. Все вместе это реализует принципиальную стратегию самок: укротить самца. Зато варварские племена, живущие без цивилизационного влияния, в основном реализуют стратегию самца: распространять семя. В рамках племени наиболее сильные, доминирующие мужчины берут наилучших самок – либо, благодаря формальной полигамии, либо же путем случайных копуляций, которые другие мужчины не могут предотвратить. Но эти, имеющие более низкий статус, не бунтуют, поскольку вожди водят их на войну, и если в ней побеждают, то могут грабить и насиловать, сколько им влезет. Половая привлекательность завоевывается ими во время войны, когда они доказывают собственную мужественность, убивая всех соперников и копулируя с овдовевшими самками. Отвратительные, чудовищные образцы поведения, но и в то же самое время – осмысленная реализация генетической стратегии.
Эндер слушал лекцию Валентины с огромным стыдом. Он знал, что все это правда, да и слушал он все это не один раз. Тем не менее, ему было немного не по себе, точно так же, как и Садовнику, услыхавшему подобное о собственной расе. Эндеру очень хотелось все это отрицать, воскликнуть: «Некоторые самцы уже естественно цивилизованы». Но разве сам он в своей жизни не совершал насилия, не занимался войной? Разве он не путешествовал? В подобном контексте его решение остаться на Лузитании по сути своей было отказом от мужской общественной модели, привитой ему еще в детстве, как молодому солдату в военной школе. Теперь же он сделался цивилизованным человеком, имеющим стабильную семью.
Но даже и тогда оказалось, что он вступил в брак с женщиной, которая не желает больше иметь детей. С женщиной, союз с которой в конце концов превратился в совершенно нецивилизованный. Если судить о реализации мужской модели, то здесь я подвел. Ни у одного ребенка нет моих генов. Никакая женщина не воспринимает моей власти над нею. Я явно нетипичен.
Но раз я не смог репродуцироваться, то после моей смерти мои нетипичные гены погибнут. И тем самым мужской и женской моделям общества со стороны таких как я неотесаных типов ничего не угрожает.
Когда Эндер производил оценку интерпретации истории от Валентины, Садовник, развалившись в кресле, отреагировал по-своему. И это был жест презрения.
– Так я что, должен почувствовать себя лучше только лишь потому, что люди тоже являются орудиями генетических молекул?
– Нет, – не согласился с ним Эндер. – Ты должен осознать, что даже если определенные образцы поведения и можно объяснить потребностями генетических молекул, то это вовсе не означает, будто все поведение pequeninos не имеет никакого значения.
– Всю людскую историю можно объяснять войной между потребностями мужчин и женщин, – прибавила Валентина. – Только дело в том, что все так же существуют герои и чудовища, великие события и благородные поступки.
– Когда братское дерево отдает собственную древесину, – сказал Садовник, – мы верим, что оно жертвует собой ради племени. А не ради вируса.
– Если ты можешь поглядеть на вирус уже не оглядываясь на потребности племени, попробуй теперь глянуть на мир, не обращая внимания на вирус, – предложил Эндер. – Десколада заботится о том, чтобы планета была пригодной для жизни. Таким образом, братское дерево жертвует собой, чтобы спасать весь мир.
– Очень хитро, – буркнул Садовник. – Но ты забываешь об одном: для спасения планеты не важно, какое из братских деревьев пожертвует собой. Главное, чтобы нашлось их достаточное количество.
– Правильно, – согласилась с ним Валентина. – Для десколады не имеет никакого значения, какое из братских деревьев отдаст собственную жизнь. Но ведь это крайне важно для самих братских деревьев. Правда? И важно для братьев, таких как ты, которые сидят по домам, чтобы не замерзнуть. Вы же оцениваете благородный жест, даже если десколада не отличает одного дерева от другого.
Садовник молчал. Эндер надеялся, что наконец-то он позволил себя переубедить.
– А войны, – продолжила Валентина. – Десколаде плевать, кто победит, а кто проиграет. Просто, должно погибнуть достаточное число братьев, из тел которых вырастут деревья. Но это вовсе не меняет тот факт, что некоторые братья благородны, а другие – трусливы или жестоки.
– Садовник, – вмешался Эндер. – Десколада делает так, что вы испытываете… как быстрее впадаете, к примеру, в убийственную ярость. И споры заканчиваются войной, вместо того, чтобы быть разрешенными отцовскими деревьями. Но и так, одни леса сражаются для самообороны, в то время как иные жаждут крови. Так что ваши герои остаются с вами.
– А вот меня герои не интересуют, – неожиданно объявила Эля. – Обычно герои погибают, как мой брат Квимо. Где он, когда все мы так в нем нуждаемся? Лично я предпочла, чтобы он героем не был.
Она сглотнула слюну, борясь со свежим воспоминанием об утрате.
Садовник кивнул – этому жесту он обучился для облегчения контак-тов с людьми.
– Сейчас мы живем в мире Поджигателя, – согласился он. – Кто он такой? Всего лишь отцовское дерево, выполняющее инструкции десколады. Мир становится теплее. Мы нуждаемся в деревьях. Поэтому его охватило желание увеличить количество лесов. Потому-то так много братьев и отцовских деревьев слушает его: ведь Поджигатель предложил план успокоения их собственных желаний – распространиться и насадить как можно больше деревьев.
– А знает ли десколада о том, что он намеревается садить эти деревья на других планетах? – спросила Валентина. – Ведь это никак не поможет охладить Лузитанию.
– Десколада пробуждает в них желание, – ответил на это Садовник. – Откуда вирус может знать про космические корабли?
– А откуда вирус может знать про отцовские деревья, материнские деревья, про братьев и жен, про маленьких матерей и про молодняк? – ответил Эндер вопросом на вопрос. – Это очень хитрый вирус.
– Поджигатель является наилучшей иллюстрацией моего тезиса, – заметила Валентина. – Само его имя уже говорит о том, что он был сильно завязан в прошлой большой войне. Теперь он вновь вызывает давление, чтобы увеличить количество деревьев. Но в то же время Поджигатель желал повернуть весь этот порыв на новые цели. Он предпочел увеличить количество лесов, достав до звезд, вместо того, чтобы заводить войну среди pequeninos.
– Мы сделали бы это и независимо от планов Поджигателя, – объяснил Садовник. – Ты только подумай. Его группа собиралась садить леса на других планетах. Но когда произошло убийство отца Квимо, мы были столь злы, что решили их наказать. Громадная резня, и вот снова растут деревья. Мы все время действуем так, как приказывает нам десколада. Теперь же, когда люди сожгли наш лес, группа Поджигателя снова побеждает. Так или иначе, мы должны распространиться и размножиться. И мы пользуемся любым поводом. Десколада сделает с нами все, что пожелает. Мы всего лишь орудия, которые отчаянно пытаются убедить себя в том, будто сами направляют собственные действия.
Он был в совершеннейшем отчаянии. Эндер понятия не имел, чего бы сказать такого, о чем не говорил он сам или же Валентина. Как отвести Садовника от заключения, будто все pequeninos порабощены, и жизнь их не имеет никакого смысла.
Потому-то следующей слово взяла Эля. Она заговорила тоном абстрактных размышлений, столь несущественных, как будто совершенно забыла о мучающих Садовника сомнениях. Но, видимо, так оно и было, поскольку вся дискуссия перетекла на ее проблему.
– Трудно предположить, на чьей стороне встала бы десколада, если бы умела принимать решения.
– На какой это чьей стороне? – не поняла Валентина.
– Вызывать ли глобальное охлаждение, приведя к увеличению поверхности лесов, или же воспользоваться тем же самым стремлением и склонить pequeninos перенести вирус на другие планеты? То есть, а что бы выбрали творцы вируса? Распространять его повсюду или же регулировать климат?
– Наверняка вирус желает и то, и другое, и он получит и то, и другое, – заявил Садовник. – Группа Поджигателя наверняка захватит корабли. Но перед тем или же после того за них вспыхнет война, в которой погибнет половина братьев. Насколько нам известно, десколада подталкивает нас в обе стороны.
– Насколько нам известно, – повторил Эндер.
– Насколько нам известно, мы и сами, возможно, десколада, – закончил Садовник.
Ну да, подумал Эндер. Они знают об этой проблеме, хотя все мы пока что решили о ней не упоминать.
– Ты разговаривал с Кварой? – гневно спросила Эля.
– Я каждый день с ней разговариваю. Только что она имеет с этим общего?
– У нее была точно та же самая идея. Что разум pequeninos может быть результатом воздействия десколады.
– Неужто вы считаете, будто после всех ваших разговорах о разуме десколады подобный вопрос не пришел и к нам в головы? – спросил Садовник. – А если это так, что вы сделаете? Позволите уничтожить собственную расу, чтобы спасти наши куцые, второсортные мозги?
Эндер тут же начал протестовать:
– Мы не считаем ваши мозги…
– Неужели? – с издевкой спросил у него Садовник. – Тогда почему вы предполагаете, будто мы можем подумать о такой возможности лишь после того, когда об этом нам скажет человек?
На это Эндер ответа найти не мог. Он должен был признать, что в каком-то смысле считает pequeninos детьми. И пытается защищать их. Скрывать от них всяческие неприятности. Ему не пришло в голову, что они и сами прекрасно могут открыть самые ужасные кошмары.
– Предподожим, что наш разум является продуктом десколады, и вы откроете способ уничтожения вируса. Кем тогда мы станем? – Садовник оглядел всех с выражением горького триумфа. – Всего лишь древесными крысами.
– Ты уже второй раз используешь это определение, – заметил Эндер. – Что такое древесные крысы?
– Как раз это они кричали. Некоторые из людей, убивших материнское дерево.
– Такого животного не существует, – вмешалась Валентина.
– Знаю, – согласился с ней Садовник. – Мне объяснил Грего. «Древесная крыса» это сленговое название белок. Он даже показал мне голо белки на своем компьютере в тюрьме.
– Ты посетил Грего? – Эля явно была поражена.
– Я должен был спросить, почему нас пытались убить, а потом пытались спасать.
– Вот именно! – с триумфом воскликнула Валентина. – Ведь ты же не скажешь, будто то, что сделали той ночью Грего и Миро, удержав толпу перед сожжением Корнероя и Человека… ведь не скажешь, будто они сделали это, выполняя приказ генетических властей!
– А я и неговорил, что действия людей не имеют смысла. Это ты пыталась утешить меня такой теорией. Мы знаем, что у людей имеются свои герои. Одни лишь мы, pequeninos, являемся орудием гейялогического вируса.
– Неправда! – воспротивился Эндер. – Ведь и среди pequeninos есть свои герои. Например, Корнерой и Человек.
– Герои? Они действовали, чтобы добыть то, чего достигли: положение отцовских деревьев. Это их стремление к воспроизводству. Героями они могли быть для людей, которые умирают только один раз. Но та смерть, которая встретила их, по сути своей была рождением. А вовсе не пожертвованием.
– В таком случае, весь ваш лес – героический, – не сдавалась Эля. – Вы освободились от давних стереотипов. Вы заключили с нами договор, который потребовал изменить многие, давно уже укоренившиеся привычки и обычаи.
– Мы хотели знаний, машин и человеческой силы. Что героического в договоре, который требовал лишь того, чтобы мы перестали вас убивать? Взамен же вы дали нам тысячелетний скачок в техническом развитии.
– Ты что, не желаешь слушать никаких позитивных аргументов? – заметила Валентина.
Садовник же продолжил свою речь, не обратив на нее никакого внимания:
– Единственными героями во всей нашей истории были Пипо и Либо: люди, которые повели себя храбро, хотя и знали, что погибнут. Это они освободились от собственного генетического наследия. А кто из… из поросят… совершил это сознательно?
Эндеру было очень больно, когда Садовник использовал слово «поросята» для себя и своего народа. За последние годы это слово утратило оттенок симпатии и дружбы, который имело ранее, когда Эндер только прибыл сюда. Теперь им часто пользовались для оскорбления. Работающие с ним люди использовали наименование «pequenino». Неужто Садовник возненавидел себя после того, что узнал сегодня?
– Братские деревья отдают собственную жизнь, – подсказала Эля.
– Братские деревья живы не в том плане, как отцовские, – презрительно отрезал Садовник. – Они не умеют разговаривать. Только слушают. Мы приказываем, что им делать, а у них нет выбора. Всего лишь орудия, а не герои.
– Все можно перечеркнуть соответствующей интерпретацией, – сказала Валентина. – Так можно отрицать любую жертвенность, утверждая, будто жертва столь гордилась собой, что это никакая не жертвенность, а только доказательство эгоизма.
Вдруг Садовник спрыгнул со стула. Эндер ожидал повторения предыдущего поведения, но на сей раз pequenino не стал бегать кругами по комнате. Он подошел к Эле и положил руки ей на колени.
– Я знаю способ, чтобы стать настоящим героем, – объявил он ей. – Я знаю, как можно противостоять десколаде, отбросить ее, сражаться, ненавидеть и помочь в ее уничтожении.
– Я тоже, – ответила на это Эля.
– Эксперимент, – прибавил Садовник.
Она кивнула.
– Чтобы проверить, на самом ли деле разум pequenino концентрируется в десколаде, а не в мозге.
– Я это сделаю.
– Я не могу просить тебя об этом.
– Знаю, что не попросишь. Я требую этого для себя.
Эндер с изумлением понял, что каким-то образом Эля с Садовником близки, как он с Валентиной. Они могут договориться без излишних слов. Он не представлял, что такое возможно между представителями различных рас. Хотя, а почему бы и нет? Тем более, что они работают над одной проблемой.
Вот только не сразу до него дошло, на что решились Эля с Садовником. Валентина, которая не была с ними столь долго, никак не могла догадаться.
– Что происходит? – спросила она. – О чем они говорят?
Ей ответила Эля:
– Садовник предлагает очистить одного pequenino от всех копий вируса десколады и поместить его в стерильном помещении, где бы он не смог вновь заразиться, и проверить, сохранит ли он разум.
– Но ведь это же ненаучные методы, – начала протестовать Валентина. – Тут имеется слишком много переменных. Я правильно выражаюсь? Мне казалось, что десколада участвует во всех этапах жизни pequeninos.
– Исключение вируса означает, что Садовник сразу же заболеет, а через какое-то время умрет. То, что десколада сделала с Квимо, ее брат сделает с Садовником.
– Ведь ты же не разрешишь ему этого сделать? Это ничего не доказывает. По причине болезни он может утратить разум. Ведь даже у людей горячка может привести к распаду личности.
– А что мы еще можем сделать? – спросил Садовник. – Ожидать, пока Эля не обнаружит способ укрощения вируса? И только лишь после того убедиться, что без него… причем, в разумной, злобной форме… мы уже не pequeninos, а самые обыкновенные поросята? Что это вирус одарил нас языком, а когда его укротили, мы потеряли все? И теперь все сходны с братскими деревьями? Или нам следует это проверить, когда запустим антивирус?
– Но ведь это же не серьезный, научный эксперимент, где мы контролируем…
– Это в наивысшей мере серьезный и научный эксперимент, – прервал ее Эндер. – Такой, какой ты проводишь, когда у тебя на шее не висят бременем фонды… Тебе нужны только результаты, причем, немедленно. Такой эксперимент, который ты проводишь, когда понятия не имеешь, какими будут его результаты или даже сможешь ли ты их проинтерпретировать, а в это время банда сошедших с ума pequeninos только и ждет, как захватить корабли и разнести по всей галактике убийственную заразу, поэтому тебе необходимо делать хоть что-то.
– Это тот самый эксперимент, который ты проводишь, когда тебе нужен герой, – добавил Садовник.
– Когда мне нужен герой? – задал вопрос Эндер. – Или когда ты сам желаешь стать героем?
– Я бы не стала так говорить на твоем месте, – сухо заметила Валентина. – Ты и сам пару раз исполнял роль героя.
– Возможно, этого даже и не понадобится, – сообщила Эля. – Квара знает про десколаду больше, чем сама говорит. Возможно ей уже удалось открыть, можно ли отделить разумную систему адаптации вируса от функции поддержания жизни. Если бы нам удалось произвести такую форму десколады, тогда мы бы смогли исследовать влияние вируса на разум pequeninos, не подвергая их жизней.
– Вся проблема здесь в том, – вздохнула Валентина, – что Квара столь же охотно поверит в теорию искусственного происхождения десколады, как и Цинь-цзяо, что голос ее богов – это всего лишь генетически вызванный комплекс психоза наваждений.
– Я это сделаю, – решительно заявил Садовник. – И начну немедленно, поскольку у нас нет времени. Завтра вы поместите меня в стерильную среду и убьете все вирусы десколады, имеющиеся в моем теле. Для этого вы воспользуетесь химическими средствами, которые держите в резерве. Теми самыми, предназначенными для людей на тот случай, если бы десколада приспособилась к ингибитору, действующему в настоящее время.
– А ты понимаешь, что из этого ничего может и не выйти? – спросила Эля.
– Тогда это будет истинной жертвой.
– Если ты начнешь терять разум таким образом, который не связан с экспериментом, мы прервем эксперимент. Ответ будет понятен.
– Возможно.
– Мы успеем тебя спасти.
– Меня это уже не волнует.
– Эксперимент будет прерван и в том случае, если начнешь терять разум в связи с болезнью организма, – добавил Эндер. – Тогда мы будем знать, что эксперимент неудачен и ничего нам не объясняет.
– То есть, если я трус, достаточно будет притвориться, что схожу с ум, – отрезал Садовник. – И тогда останусь в живых. Вне зависимости от обстоятельств, я запрещаю вам прерывать эксперимент. Если же я сохраню здравый рассудок, вы должны мне позволить идти до самого конца, до самой смерти. Только лишь в этом случае мы убедимся, что наши души это не творение десколады. Обещаете!?
– Это наука или заявление самоубийцы? – взорвался Эндер. – Или же возможная роль десколады в истории pequeninos сломила тебя настолько, что решил умереть?
Садовник подбежал к Эндеру, вскарабкался на него и прижал свой нос к носу мужчины.
– Ты врешь! – взвизгнул он.
– Я всего лишь задал вопрос, – шепнул ему Эндер.
– Я хочу свободы! – вопил Садовник. – Хочу убрать из тела всю десколаду, чтобы она туда больше не возвратилась! И тем самым хочу помочь освободить всех поросят, чтобы мы были pequeninos на самом деле, а не только по названию!
Эндер ласково отодвинул его. Нос немного побаливал.
– Хочу возложить такую жертву, которая докажет, что я свободен, – заявил Садовник, – а не только выполняю приказания собственных генов. Не только стремлюсь к третьей жизни.
– Даже мученики христианства и ислама соглашались принять в небесах награду за собственные страдания, – напомнила ему Валентина.
– В таком случае, они были эгоистичными свиньями. Ведь вы так говорите о свиньях, правда? На старке, на вашем всеобщем языке. Эгоистичные свиньи. Видимо, это самое подходящее название для нас, для свинксов. Все наши герои пытаются стать отцовскими деревьями. Наши же братские деревья проигрывают с самого начала. Помимо себя мы служим только лишь десколаде. Насколько нам известно, десколада сама может быть нами. Но я буду свободным! И узнаю, кто я такой, без десколады, без моих генов, без ничего – кроме самого меня.
– Самое большее, чего ты добьешься, это того, что станешь мертвецом, – буркнул Эндер.
– Но перед тем я стану свободным. И стану первым из собственного народа, кто обрел свободу.
* * *
Когда Вань-му и Джейн рассказали Хань Фей-цы, что произошло этим днем, когда он сам переговорил с Джейн о собственных достижениях, когда дом уже затих после наступления ночи, Вань-му лежала без сна на подстилке в углу комнаты учителя Ханя. Она слушала его тихий, хотя и настырный храп и размышляла обо всем, что было сказано.
А было упомянуто столько мыслей… Большинство из них настолько превышало ее интеллектуальные возможности, что девушке не верилось, будто когда-нибудь ей удастся их понять. В особенности же то, что Эндрю Виггин говорил про цели. Он приписал ей идею решения проблемы десколады, только сама она согласиться с этим не могла. Ведь это не было сознательным… ей казалось, будто она всего лишь повторяет вопросы Цинь-цзяо. Можно ли испытывать гордость от того, что совершил абсолютно случайно?
Людей следует обвинять или награждать лишь за то, что они делают сознательно. Вань-му всегда инстинктивно верила в это. Она не помнила, чтобы кто-либо говорил ей об этом. Преступления, в которых на обвиняла Конгресс, были намеренными: генетическая перестройка обитателей Дао ради создания богослышащих и высылка Системы Молекулярной Деструкции с целью уничтожения обиталища единственного чужого разума, открытого во Вселенной.
Но вот осознавал ли Конгресс это? Возможно, что некоторые верили будто, уничтожая Лузитанию, они спасают человеческую расу… Вань-му знала про десколаду лишь то, что если та распространится от одной планеты к другой, то уничтожит всяческую жизнь, родившуюся на Земле. Вполне возможно, что кое-кто в Конгрессе решил сотворить богослышащих ради добра всего человечества, а затем ввел в их мозги комплекс навязчивых идей, чтобы те не вырвались из под контроля и не попытались воцариться над менее умственно развитыми, «обыкновенными» людьми. Вполне возможно, что у всех были самые прекрасные намерения, хотя при этом они совершали чудовищные поступки?
И наверняка, Цинь-цзяо тоже руководствовалась самыми благородными намерениями: она верила, что послушна богам. Так как же Вань-му могла ее обвинять?
Ведь у каждого имеются какие-то благородные цели. Каждый – в собственных глазах – добр.
Кроме меня, размышляла Вань-му. В своих собственных глазах я слабая и глупая. Но они говорили обо мне, будто я намного лучше, чем сама о себе подозревала. Господин Хань тоже меня хвалил. А вот про Цинь-цзяо те говорили с сочувствием и презрением… и я сама испытывала к ней то же самое. А вдруг… это Цинь-цзяо ведет себя благородно, в то время как я сама – отвратительно? Ведь я предала собственную госпожу. Она была лояльна по отношению к собственному правительству и своим богам, которые для нее истинны, хотя я сама в них уже не верю. Как отличить людей хороших от плохих, раз всем злым каким-то образом дается убедить себя, что они поступают хорошо, пусть даже делают нечто ужасно? А вот добрые люди могут поверить в то, что они плохие, даже если делают добро?
Может быть, хорошие поступки становятся возможными лишь тогда, если человек считает, будто он плохой. Когда же он считает себя хорошим, может поступать исключительно дурно.
Вот этот парадокс девушку совершенно добил. В мире не было бы смысла, если оценивать людей как противоположность того, какими они сами пытаются казаться. Разве не может быть так, чтобы хороший человек и казался хорошим? Если же кто-либо утверждает, что он паразит, то это вовсе не значит, будто он не такой. Да и вообще, существует ли какой-то способ оценки людей, раз этого нельзя делать по их намерениям?
И сможет ли Вань-му каким-то образом осудить саму себя?
Ведь я даже не знаю цели собственных поступков. В этот дом я прибыла, поскольку желала большего, поскольку хотела стать служанкой у богатой, богослышащей девушки. С моей стороны это проявление эгоизма, и благородство со стороны Цинь-цзяо, которая меня приняла. Теперь же я помогаю господину Ханю свершить измену… какая же моя цель во всем этом? Я не знаю, зачем делаю то, что делаю. Как же я могу угадать намерения других? И нет надежды на то, чтобы отличить добро от зла.
Девушка уселась на подстилке в позе лотоса, крепко прижав ладони к лицу. Она чувствовала себя так, будто бы стояла возле стены, но эту стену возвела сама. Если бы ей удалось эту стену хоть как-то отодвинуть, именно так, как сейчас сможет отодвинуть ладони от лица… когда ей только пожелается. Вот тогда бы она без труда нашла дорогу к истине.
Вань-му опустила руки, открыла глаза. Под стеной стоял терминал господина Ханя. Именно там еще недавно она видала лица Эланоры Рибейры фон Гессе и Эндрю Виггина. А еще – лицо Джейн.
Девушка помнила, что Эндрю Виггин говорил о богах. Истинные боги хотели бы тебя обучить тому, как стать похожими на них самих. Зачем он это сказал? Откуда ему знать, какими могут быть боги?
Некто, желающий научить тебя всему, что умеет сам, и что сам делает… Но ведь он же описал родителей, а не богов.
Вот только множество родителей было совершенно иными. Многие родители желали править над своими детьми, превратить их в рабов. Там, где Вань-му росла, такое случалось довольно часто.
Или же Виггин описывал не совсем родителей. Он описывал хороших, добрых родителей. Он не говорил, какими являются боги, но объяснял, что такое доброта. Следует желать, чтобы другие росли, чтобы у них было все то добро, которым обладаешь ты сам. Чтобы защитить их от зла, если такое тебе удастся. В этом и состоит доброта.
Тогда, чем же являются боги? Они желают, чтобы все знали, умели и были всем тем, что хорошее. Они учили бы, делились и тренировали, но никогда и никого бы не заставляли.
Как ми родители, подумала Вань-му. Временами неуклюжие и глуповатые, но очень добрые. Они взаправду заботились обо мне. Даже когда заставляли делать что-то трудное, поскольку знали, что это ради моего добра. Даже ошибаясь, они были добрыми. И, тем не менее, я могу осудить их по их намерениям. Каждый утверждает, будто цели у него самые что ни на есть добрые, вот только у моих родителей они были такими на самом деле. Они всегда желали мне помочь, чтобы я выросла умнее, сильнее и лучше. Даже заставляя меня тяжело работать, ведь они знали, что этот труд чему-то меня научит. Даже делая мне больно.
Вот в чем дело. Вот какими были бы боги, если бы на само деле существовал. Они желают, чтобы каждый получил жизни все хорошее, доброе… как добрые и хорошие родители. Но, в отличие от родителей и других людей, боги всегда знают, что есть хорошо, и могут сделать, чтобы оно победило, даже если никто другой не понимает, что это добро. Все так, как сказал Виггин: боги были бы мудрее и сильнее любого другого. Вся власть и разум принадлежали бы им.
Но подобные им существа… Имела ли Вань-му право осуждать богов? Ведь даже если бы ей объяснили, она не поняла бы их намерений. Откуда бы ей знать, добры ли они? Но имелся и другой подход: довериться им и поверить абсолютно… именно так вела себя Цинь-цзяо.
Нет, если боги существуют, они не ведут себя так, как считает Цинь-цзяо: они не порабощают людей, не лишают их воли, не унижают.
Разве что сами унижения и муки являются для них добром.
Нет! Чуть ли не вскрикнула девушка и еще раз закрыла ладонями лицо – на сей раз, чтобы не встревожить тишину.
Я могу судить лишь на основе того, что понимаю. А понимаю я то, что боги, в которых верит Цинь-цзяо, злые. Возможно я ошибаюсь, возможно не могу понять великих целей, к которым они стремятся, превращая богослышащих в беззащитных рабов ил же уничтожая целые расы. Но в сердце своем у меня нет выбора, как только отказаться от таких богов, поскольку в их деяниях я ничего доброго не замечаю. Может статься, что я необразованная дурочка и навсегда останусь их врагом, сражаясь против их высших и непонятных мне целей. Но я обязана жить по тем принципам, которые понимаю сама. И я поняла: нет таких богов, о которых проповедуют богослышащие. Если же они и существуют, то радуются насилию, лжи, унижению и непониманию. Они стараются сделать людей малыми, а себя – большими. Это не боги, пускай даже они и существуют. Это враги. Демоны.
Тчно так же и те неизвестные существа, которые создали вирус десколады. Конечно, они должны были обладать могуществом, раз произвели орудие подобного рода. Но он же были бессердечными и злыми. Они посчитали, будто могут делать все, что только им заблагорассудится с любыми проявлениями жизни во Вселенной. Они выслали десоладу в космос, совершенно не заботясь о том, кого на убьет, и какие чудесные создания уничтожит… Так что, это тоже вовсе не боги.
Джейн… Вот Джейн могла быть богиней. Джейн располагала громадными количествами информации, а еще она очень мудрая. Она действовала ради добра других, даже рискуя собственной жизнью… даже теперь, когда ее, собственно, осудили на смерть. И Эндрю Виггин… он тоже мог бы быть богом. Он казался мудрым и добрым, не искал собственной выгоды, но пытался защищать pequeninos. А еще Валентина, которая назвалась Демосфеном и помогала другим людям найти истину и самостоятельно принимать правильные решения. И учитель Хань, который всегда пытался поступать по правоте, даже если ценой этому была потеря дочери. Возможно, даже и Эля, ученая, пускай она и не знает всего, что знать должна… ведь она не стыдилась учиться у служанки. Понятно, что они не были теми богами, что проживают на Безграничном Западе во Дворце Царственной Матери. Не были они богами и в своих собственных глазах… подобную чушь они бы просто высмеяли. Но вот по сравнению с нею, с Вань-му, они были истинными богами. Намного умнее ее, более могущественные; насколько ей удалось понять их цели, они пытались сделать и других людей мудрыми и сильными. Может статься, что даже более мудрыми и могущественными, чем они сами. Так что, пускай даже Вань-му может и блуждать, пускай на самом деле ничего не понимает, но ей известно, что она правильно решила помогать этим людям.
Добро она может творить лишь в тех границах, в которых доброту понимает. И по ее мнению, эти люди творили добро, в то время как Конгресс творил зло. Она не отступит, даже если это и приведет ее к смерти – ведь учитель Хань теперь враг Конгресса, его в любой момент могут арестовать и убить, а ее вместе с ним. Никогда она не увидит настоящих богов, зато, по крайней мере, будет работать вместе с такими людьми, которые близки к тому, чтобы сделаться богами, насколько это возможно для обычного человека.
Если же богам это не понравится, меня могут отравить во сне или же сжечь молнией, когда я завтра утром выйду в сад. Либо же сделать так, что руки, ноги и голова отвалятся. Если же им не удастся сдержать такую глупенькую, маленькую служанку как я, то стоит ли забивать ими себе голову.
Глава 15
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ
Эндер прибудет встретиться с нами.
Ко мне он тоже приходит все время и разговаривает.
А мы можем общаться непосредственно с его разумом. Только он все равно настаивает на встрече. Он не чувствует, что разговаривает с нами, если нас не видит. Когда мы разговариваем на расстоянии, ему гораздо трудней отличить собственные мысли от тех, которые пересылаем мы. Вот почему он прибывает.
И это тебе не нравится?
Он желает, чтобы мы сообщили ему ответы… Только мы не знаем никаких ответов.
Тебе известно все, о чем знают люди. Ведь вы же летали в космос, правда? Тебе даже не нужны анзибли, чтобы разговаривать с другими мирами.
Они так жаждут ответа. Люди. У них столько вопросов.
Насколько тебе известно, у нас тоже имеются вопросы.
Они хотят знать, почему, почему, почему. Или же как, как, как. Все свернуто в один клубок, словно в кокон. Мы это делаем лишь тогда, когда производим метаморфозу королевы.
Им хочется все понять. Но и нам тоже.
Конечно, вам нравится считать, будто вы такие же, как люди. Но не такие, как Эндер. Не как люди. Он должен познать причины всего, обо всем должен сложить рассказ, а мы рассказов не знаем. Мы знаем только воспоминания. Мы знаем лишь то, что случилось. Но не знаем, почему это случилось. Все не так, как он хочет.
Но ведь ты же знаешь.
Нас даже и не интересует «почему», как интересует людей. Мы узнаем лишь то, чего нам нужно, чтобы чего-то достичь. А они всегда желают знать больше, чем это им нужно. Когда же доведут что-нибудь до дела, им хочется знать, почему это действует, и почему действует причина этого действия.
Так разве мы не похожи?
Может вы и будете, когда на вас перестанет действовать десколада.
А может мы станем похожи на твоих работниц.
Если так, то вас это не будет интересовать. Они все очень счастливы. Работницы либо голодны, либо не голодны. Больны либо не больны. Но они никогда не заинтересованы, разочарованы, раздражены или же устыжены. Если же подобные вещи у нас случаются, то по отношению к людям мы с тобою похожи на работниц.
Я считаю, что ты не знаешь нас досконально, чтобы сравнивать.
Мы были в твоей голове и в голове Эндера. Мы были в собственных головах в течение тысячи поколений, но, по сравнению с этими людьми, нам кажется, будто мы спим. Они же, даже когда спят, на самом деле не спят. Земные животные делают нечто подобное… что-то вроде безумного замыкания синапсов, контролируемое безумие. Во сне. Та часть их мозгов, которая регистрирует образы и звуки, во сне каждые час-два перегорает. Даже если все образы и звуки создают абсолютный, случайный хаос, их мозги пытаются сложить из них нечто осмысленное. Они пытаются составлять истории. Получается случайный шум, не имеющий никакой корелляции с реальным миром, но они превращают его в эти безумные истории. А потом их забывают. Столько труда на их создание, а потом, при пробуждении, почти что все они забыты. Но если уже помнят, то сами пытаются складывать истории про эти безумные рассказы, пытаясь приспособить их к реальной жизни.
Нам известно об их снах.
Может без десколады вам тоже будут сниться сны.
Зачем нам это? Как ты же сама говорила, это всего лишь хаос. Случайные срабатывания синапсов нейронов у них в мозгах.
Они пытаются. Все время. Создают истории. Делают сопоставления. Ищут смысла в бессмыслице.
И что им с этого будет, раз в этом всем нет никакого значения?
Вот именно. В них есть желания, о которых мы понятия не имеем. Жажда ответа. Жажда поисков смысла. Желание истории.
У нас есть собственные истории.
Вы помните деяния. Они же деяния выдумывают. Меняют значение. Преобразовывают смыслы так, что одно уже воспоминание может означать тысячи различных вещей. Даже в собственных снах иногда они творят из хаоса нечто такое, что все проясняет. Ни у кого-либо из людских существ нет разума, походившего бы на твой. На наш. Ничего столь могущественного. И живут они так мало, так быстро умирают. Но в течение собственного столетия, или даже чуточку больше, они находят десяток тысяч значений на одно то, которое откроем мы.
Но ведь большая часть из них фальшивы.
Даже если и большинство фальшиво, если фальшивыми или глупыми будут девяносто девять из каждой сотни, то из десяти тысяч идей все равно остается сотня хороших. Именно так они справляются с собственной глупостью, с краткостью собственной жизни и небольшой памятью.
Сны и безумия.
Магия, тайны и философия.
Но как ты можешь утверждать, будто никогда не выдумываешь историй. То, о чем говорила, ведь это же и есть история.
Знаю.
Вот видишь. Люди не могут ничего такого, чего бы не смогла и ты.
Неужели ты не понимаешь? Даже эта история известна мне из головы Эндера. Она принадлежит ему. Зерно же ее он взял у кого-то другого, из чего-то, что когда-то прочел. Он соединил ее с тем, о чем думал, пока наконец она не обрела для него истинного значения. Все это там, в его голове. Мы же, тем временем, похожи на тебя. Мы воспринимаем четкий образ мира. Без всяческих трудностей я нашла дорогу в твой разум. Все упорядочено, осмысленно, весьма выразительно. Точно так же нормально ты бы чувствовал и в моих мыслях. То, что находится у тебя в голове, то реальность… более-менее… такая, какой ты ее понимаешь. Но вот в мыслях Эндера – это безумие. Тысячи соперничающих, одновременно и противоречащих и невозможных видений, в которых нет ни капельки смысла, потому что никак не могут соответствовать друг другу. Но он их как-то приспосабливает, сегодня так, завтра иначе, все по своим потребностям. Он как бы творил новую мысленную машину для каждой проблемы, которую пытался в этот момент разрешить. Как будто бы ваял для себя собственную Вселенную, каждый час другую. Частенько – безнадежно фальшивую, и тогда он совершает ошибки и сбивается. Но иногда – настолько правильную, что самым чудесным образом все решает. Я гляжу его глазами и вижу мир совершенно по-новому, и все вокруг меняется. Безумие, сумасшествие – и тут же проблеск. Мы бы знали все, что только можно знать, еще до того, как повстречали людей, еще перед тем, как построили связь с разумом Эндера. Теперь же мы открываем, что существует множество способов познания одной и той же вещи… И мы никогда не познаем их все.
Разве что люди тебя научат.
Понимаешь? Мы ведь тоже пожиратели падали.
Это ты пожиратель падали. Мы всего лишь нищие.
Лишь бы были достойны своих умственных способностей.
А разве не достойны?
Ты же ведь помнишь, что они планируют ваше уничтожение? Их разумы обладают огромными возможностями, но индивидуально они остаются такими же глупыми, злобными, полуслепыми и наполовину безумными. Все эти девяносто девять процентов их историй до сих пор ужасно глупы и ведут к ужасным ошибкам. Иногда мы жалеем, что не можем их укротить словно собственных работниц. Ты же знаешь, мы пытались. С Эндером. Но не удалось. Мы не смогли сделать из него работницу.
Почему?
Он слишком глуп. Он не умеет достаточно долго концентрировать собственное внимание. Человеческим умам не хватает концентрации. Им быстро становится скучно, и они уходят от проблемы. Нам пришлось построить внешний мост, используя компьютер, с которым он был сильно связан. О, компьютеры… вот они умеют концентрировать внимание. А память у них чистая, упорядоченная, в ней все организовано и легко находимо.
Только компьютеры не видят сны.
Да, ни капельки безумия. Жаль.
Валентина непрошеной стояла у дверей Ольхадо. Стояло раннее утро. Ольхадо пойдет на работу только после полудня – он бригадир на кирпичном заводике. Но он уже встал и оделся – видимо потому, что его семья уже тоже бодрствовала. Дети выходили из дома. Я видела это по телевизору, много лет назад, думала Валентина. Все семья, выходящая утром, в самом конце – отец с небольшим чемоданчиком. По-своему, и мои родители тоже играли в подобную жизнь. И не важно, сколь странными были у них дети. Совершенно не важно, что после ухода в школу мы с Петером путешествовали по сетям и, прикрываясь псевдонимами, пытались овладеть всем миром. Не важно, что Эндера отобрали у семьи, когда тот был еще совсем малышом, и что он никогда уже семьи не увидал, даже во время единственного своего визита на Землю – никого, кроме меня. Родители, видно, свято верили, что поступают правильно, поскольку исполняли известный им по телевидению ритуал.
И вот здесь, опять. Дети выбегали за порог. Вот этот мальчонка – это наверняка Нимбо… Он был с Грего, когда тот встал против толпы. Но вот здесь – это типичный ребенок. Никто бы и не догадался, что пацаненок совсем еще недавно сыграл свою роль в той чудовищной ночи.
Мать целует всех по очереди. Она все еще красива, не смотря на столько родов. Такая обыкновенная, типичная, и все же – необычная, поскольку вышла замуж за их отца. Ей удалось увидеть нечто за его ужасным недостатком.
А вот и папочка… Он еще не идет на работу, так что может стоять на пороге, глядеть на всех, целовать, что-то там говорить. Спокойный, рассудительный, любящий… предсказуемый отец. Вот только, что же не вписывается в эту картинку? Отец – это Ольхадо. У него нет глаз. Только серебристые металлические шары; в одном – диафрагмы двух объективов, во втором – гнездо компьютерного разъема. Дети всего этого как бы и не замечали. Я же все еще не могу привыкнуть.
– Валентина, – сказал он, заметив женщину.
– Нам нужно поговорить, – перебила та его.
Мужчина провел ее в дом, представил ее жене, Жаклине: кожа такая черная, что чуть ли не синяя, смеющиеся глаза, великолепная широкая улыбка, столь радостная, что хотелось бы в ней утонуть. Жаклина подала лимонад, холодный будто лед, кувшин сразу же запотел на утренней жаре. Потом она тихонечко вышла.
– Можешь остаться, – предложила ей Валентина. – Это вовсе не личное.
Но та не хотела. У меня много дел, объяснила она и вышла.
– Я давно уже хотел с тобой встретиться, – заявил Ольхадо.
– Я никуда не уезжала.
– Ты была занята.
– Здесь у меня нет никаких занятий.
– Есть. Те же самые, что и у Эндрю.
– Ладно, в конце концов мы встретились. Я интересовалась тобой, Ольхадо. Или ты предпочитаешь свое настоящее имя, Лауро?
– В Милагре тебя зовут так, как называют другие. Когда-то я был Суле, от своего второго имени – Сулейман.
– Соломон мудрец.
– Но когда потерял глаза, стал Ольхадо. И уже на всю оставшуюся жизнь.
– Наблюдаемый.
– Да, слово «Ольхадо» может означать и это. Пассивный оборот от «olhar». Только в моем случае это означает – «мужик с глазами».
– И так тебя зовут.
– Жена обращается ко мне: Лауро, – ответил он. – Дети называют папой.
– А я?
– Мне все равно.
– В таком случае, Суле.
– Уж лучше, Лауро. «Суле» заставляет меня чувствовать так, будто мне снова шесть лет.
– И еще напоминает то время, когда ты видел.
Мужчина рассмеялся.
– Но я и сейчас вижу. Очень хорошо вижу.
– Так утверждает Эндрю. Потому-то я к тебе и пришла. Узнать, а что ты видишь.
– Ты желаешь, чтобы я воспроизвел для тебя какую-нибудь сцену? Нечто, произошедшее в прошлом? В компьютере есть все мои любимые воспоминания. Могу подключиться и показать тебе все, чего только пожелаешь. Например, есть у меня и первый приход Эндрю в этот дом. Имеется и парочка самых шикарных семейных скандалов. Или ты предпочитаешь общественные торжества? Инаугурационные речи всех бургомистров, начиная с того дня, как я получил эти глаза? Люди даже приходят ко мне по своим подобным делам: кто во что был одет, кто чего сказал. Мне частенько даже трудно переубедить их, что глаза мои записывают только изображение, никакого звука. Они же считают, что я – ходячий голографический магнитофон и обязан записывать абсолютно все, ради их развлечения.
– Я не хочу смотреть на то, что ты видал. Мне хочется знать, о чем ты думаешь.
– Ты и вправду желаешь этого?
– Да, желаю.
– Лично я собственных мнений не высказываю. Ни о чем, что тебя интересует. От всех семейных споров держусь подальше. Как всегда.
– И подальше от семейных предприятий. Единственный ребенок Новиньи, не занявшийся наукой.
– Наука дала всем столько счастья, что даже трудно представить, почему же это я ею не занялся.
– Вовсе и не трудно, – возразила Валентина. Она уже убедилась, что подобные ворчуны говорят совершенно откровенно, если их спровоцировать. И тут же она запустила небольшую шпильку:
– Я это представляю так, что у тебя не было достаточно ума, чтобы сравниться с остальными.
– Ты абсолютно права, – согласился Ольхадо. – Ума у меня ровно столько, что хватает только лишь на изготовление кирпичей.
– Правда? – удивилась Валентина. – Но ведь ты кирпичей не делаешь.
– Совсем наоборот. Делаю сотни штук в день. А раз все пробивают дыры в стенах, чтобы построить часовню, то вскоре у меня дела пойдут как по маслу.
– Лауро, – перебила его Валентина. – Ведь ты сам кирпичи не делаешь. Это рабочие твоей фабрики делают кирпичи.
– А я, их начальник, разве не принимаю в этом участия?
– Кирпичи производят кирпичники. А ты производишь кирпичников.
– Совершенно верно. Но в основном произвожу усталых кирпичников.
– Но ведь ты делаешь и другие вещи, – заметила Валентина. – Детей.
– Так, – согласился Ольхадо и впервые за все время их разговора по-настоящему расслабился. – И это тоже. Понятное дело, у меня имеется партнерша.
– Великолепная и очень красивая женщина.
– Я искал совершенства, а нашел кое-что лучшее. – И это не было шутливым примечанием. Ольхадо говорил совершенно серьезно. Ворчливость куда-то исчезла, вместе с ней и напряженное внимание. – У тебя ведь тоже есть дети. Муж.
– Хорошая семья. Возможно, почти такая же хорошая, как и у тебя. В нашей только нет идеальной матери, но дети как-то с этим справляются.
– Из того, что рассказывал о тебе Эндрю, ты самый замечательный человек, когда-либо живший.
– Эндрю любит подольстить. И мог рассказывать такие вещи, потому что меня тут не было.
– Теперь ты здесь, – сказал Ольхадо. – Зачем?
– Так складывается, что миры и расы раменов очутились в поворотной точке. А события пошли тем путем, что их будущее в значительной мере зависит от твоей семьи. У меня нет времени подробно перечислять тебе все… У меня нет времени на то, чтобы понять семейную динамику: почему Грего всего за ночь превратился из чудовища в героя, как у Миро одновременно могут иметься амбиции и самоубийственные склонности, почему Квара готова пожертвовать pequeninos ради десколады…
– Спроси у Эндрю. Он понимает их всех. Мне это никогда не удалось.
– Эндрю сейчас переживает свой собственный маленький ад. Он чувствует себя ответственным за все происходящее. Он хотел, чтобы все было как лучше, но Квимо мертв. Твоя же мать и он соглашаются лишь в одном: что это именно он в какой-то мере виновен в этом. Уход твоей матери сломил его.
– Знаю.
– Я понятия не имею, как его утешить. Или – даже чего более желать в качестве любящей сестры: чтобы Новинья вернулась в его жизнь, либо покинула его навсегда.
Ольхадо пожал плечами. К нему вернулась его брюзгливость.
– Тебя и вправду это не волнует? – спросила Валентина. – Или же ты просто решил не волноваться?
– Возможно, что раньше я именно так решил, но теперь – уже и вправду не волнует.
Хороший собеседник должен знать, когда ему замолкнуть. Валентина ждала.
Только Ольхадо и сам умел ждать. Валентина чуть ли не отказалась от собственного намерения, чуть что-то не сказала. Она даже думала о том, а не согласиться ли с поражением и просто уйти.
Но он не выдержал и отозвался.
– Когда мне заменяли глаза, то удалили слезные железы. Обычные слезы помешали бы действию используемых смазок.
– Смазок?
– Это такая шутка, – объяснил Ольхадо. – Я всегда кажусь абсолютно холодным, потому что в моих глазах никогда нет слез. И людям не удается прочесть выражения моего лица. Это забавно. Обычные глазные яблоки не меняют формы, чтобы выразить что-либо. Торчат себе на месте. Понятное дело, глаза бегают… поддерживают визуальный контакт, глядят вверх или вниз… но ведь мои глаза делают то же самое. Они движутся с идеальной симметрией, всегда направляются в ту сторону, в которую я гляжу. Но люди не выдерживают их взгляда. Потому всегда отводят глаза. Они не видят выражения на моем лице. Вот и думают, что на нем выражения не бывает. А глаза у меня режут, краснеют и припухают, как будто бы я плакал, если бы у меня еще были слезы.
– Другими словами, ты все еще принимаешь близко к сердцу.
– Я всегда все принимал близко к сердцу. Иногда мне казалось, что один только я что-либо понимаю, хотя, чаще всего, мне и в голову не приходило – что же именно. Я отступал и просто наблюдал. Я никогда не принимал чью-либо сторону в семейных ссорах, следовательно, видел все гораздо объемнее других. Я видел структуру сил. Мать: абсолютное доминирование, хотя Марсао бил ее, когда был зол или же пьян. Миро, верящий, что бунтует только против Марсао, хотя всегда выступал против мамы. Подлость Грего: таким образом он справлялся с собственными страхами. Квара, по своей натуре идущая поперек, делала лишь то, чего, по ее мнению, абсолютно не желали люди, с мнением которых она хотела считаться. Эля, благородная мученица… кем бы она стала, если бы не могла страдать? Набожный, справедливый Квимо нашел себе отца в Боге, посчитав, что самый лучший отец это невидимый и никогда не повышающий тона.
– И все это ты замечал еще в детстве?
– Я умею глядеть. Мы, пассивные, находящиеся в сторонке наблюдатели, всегда видим лучше. Тебе не кажется?
Валентина засмеялась.
– Да, видим лучше. Одна и та же роль? У тебя и у меня, историков?
– До тех пор, пока не появился твой брат. Как только он встал в двери, стало ясно, что видит и понимает именно так, как это видел и понимал я. Это было изумительное чувство. Поскольку, естественно, я никогда не верил в собственные выводы относительно своей семьи. Я не доверял своим заключениям. Ведь явно же, что никто не глядел на это как я, следовательно, все мои выводы были неправильными. Я даже подозревал, что все это по причине глаз. Если бы они у меня были настоящими, то я видел бы как Миро или как мама.
– То есть, Эндрю подтвердил твои выводы.
– Более того, он ими воспользовался, чтобы действовать. Он попытался как-то исправить положение.
– Так?
– Сюда он прибыл в качестве говорящего за умерших. Но как только появился в доме, то взял на себя…
– Управление?
– Взял на себя ответственность. За перемены. Он заметил все те болезни, которые видел и я, только он начал их лечить. Как мог. Я глядел на то, как он ведет себя с Грего: решительно, но и мягко. С Кварой – он реагировал лишь на то, чего она на самом деле желала, а не на то, что говорила. С Квимо – уважая ту дистанцию, которую тот желал сохранить. С Миро, с Элей, с мамой… со всеми.
– А с тобой?
– Он сделал меня частью собственной жизни. Он сблизился со мной. Он видел, как я втыкаю штеккер в глаз, но, тем не менее, разговаривал со мной как с человеком. Ты представляешь, что для меня это значило?
– Догадываюсь.
– И дело не в том, что он сделал со мной. Должен признаться, что я был оголодавшимся пацаном. Первый же чувствительный человек мог меня завоевать. Дело в том, что он сделал с нами всеми. К каждому из нас он отнесся иначе, и все это время оставался самим собой. Тебе следует вспомнить мужчин моей жизни. Марсао, которого мы считали отцом… я понятия не имею, кто он был такой. В нем я видел только алкоголь, когда он был пьян, и жажду, когда бывал трезвым. Жажду алкоголя, но и жажду уважения, которого не мог завоевать. А потом он умер. И сразу же стало лучше. Не хорошо, но лучше. Тогда мне показалось, что наилучший отец это такой, которого нет. Но это тоже не было правдой. Ведь мой настоящий отец, Либо, великий ученый и мученик, герой науки и величайшая любовь моей матери… он родил с ней всех этих вундеркиндов, он видел несчастье нашей семьи… и ничего не сделал.
– Эндрю говорил, что ему не разрешала ваша мать.
– Правильно… Ведь всегда следует делать то, что решит наша мама.
– Новинья – исключительно решительная женщина.
– Ей кажется, будто во всем свете только она одна может страдать, – заявил Ольхадо. – Я говорю это без всякой задней мысли. Просто я заметил, что она настолько переполнена болью, что к чужой уже не может относиться серьезно.
– В следующий раз скажи что-нибудь с задней мыслью. Может это прозвучит мягче.
Ольхадо удивленно глянул на собеседницу.
– Ты меня осуждаешь? Может это по причине материнской солидарности? Дети, говорящие о своих матерях плохо, заслуживают подзатыльника? Но уверяю тебя, Валентина, это правда. Никаких задних мыслей. Никакого оскорбления. Я знаю мать, вот и все. Тебе хотелось услыхать, что я вижу… именно это я и видел. И Эндрю тоже это увидал. Все это страдание. А это его притягивает. Боль для него словно магнит. И у мамы он обнаружил ее столько, что она высосала его чуть ли не досуха. Вот только Эндрю, по-видимому, невозможно высосать досуха. Скорее всего, этот его колодец сочувствия вообще не имеет дна.
Эти пылкие слова удивили ее. И доставили удовольствие.
– Ты говорил, что Квимо обратился к Богу, ища идеального, невидимого отца. К кому же обратился ты? Полагаю, что не к кому-то невидимому.
– Все правильно, не к невидимому.
Валентина, молча, вглядывалась в его лицо.
– Я вижу все как барельеф, – сказал Ольхадо. Восприятие глубины не на высоте. Если бы объективы поместили в обоих глазах, а не два в одном, стереоскопия была бы лучше. Только мне хотелось иметь разъем. Чтобы подключаться к компьютеру. Мне хотелось записывать картины, делиться ими. Поэтому все я вижу плоским. Как будто люди это чуточку выпуклые аппликации, передвигающиеся по плоскому, цветному фону. Тогда кажется, будто люди ближе друг другу. Они проскальзывают друг по другу словно бумажные листочки, отираясь, когда проходят рядом.
Валентина продолжала слушать, хотя Ольхадо какое-то время не произнес ни слова.
– Нет, не к невидимому, – задумавшись, наконец-то повторил Ольхадо. – Это правда. Я видел, что Эндрю сделал с нашей семьей. Я видел, как он пришел, как он слушал, смотрел, как он понял, кто мы такие, каждый по отдельности. Он попытался выявить наши потребности и удовлетворить их. Он принял ответственность за чужих людей и не беспокоился о том, какую цену платит сам. И в конце концов, хотя и не смог сделать семейство Рибейра нормальным, он дал нам покой, достоинство и тождественность. Стабильность. Он женился на маме и был к ней добр. Он любил всех нас. Он всегда был на месте, когда мы в нем нуждались, и не имел к нам никаких претензий, когда он был нам не нужен. Он решительно требовал цивилизованного поведения, но никогда не злоупотреблял за наш счет. Тогда я подумал: ведь это намного важнее науки. Или политики. Какой угодно конкретной профессии, свершения или… вещи, которую ты создаешь. Тогда мне казалось: если бы я только мог создать хорошую семью, научиться быть для детей, в течение всей их жизни, тем, кем был для нас Эндрю, пускай даже и появившийся так поздно… Это имело большее значение, чем что-либо, чего бы я достиг умом и руками.
– Ты выбрал карьеру отца, – догадалась Валентина.
– Который работает на кирпичном заводе, чтобы прокормить и одеть семью. Не кирпичника, у которого тоже есть дети. Лини думает точно так же.
– Лини?
– Жаклин. Моя жена. Своим путем она пришла к тому же самому. Мы делаем все требующееся, чтобы заслужить место в обществе, но живем ради тех часов, которые проводим дома. Ради нас двоих и наших детей. В учебниках истории обо мне никогда не напишут.
– Ты был бы удивлен этим, – буркнула Валентина.
– Неинтересная жизнь. Не о чем читать, – возразил Ольхадо. – Но ее интересно жить.
– Так вот какой секрет ты скрываешь перед своими замученными родственниками: счастье.
– Покой. Красота. Любовь. Все эти великие абстрактные понятия. Может я вижу их и в форме барельефа, зато вижу вблизи.
– И ты научился этому от Эндрю… Он знает об этом?
– Видимо, да. А хочешь узнать мою самую сокровенную тайну? Когда мы одни, только он и я, или же я и Лини… когда мы одни, я называю его папой, а он называет меня сыном.
Валентина даже и не пыталась сдержать слез, которые катились как бы за двоих, за нее и за него.
– Выходит, у Эндера есть ребенок, – шепнула она.
– Он научил меня, как быть отцом. И вот теперь в этом деле я по-настоящему хорош.
Валентина подалась вперед. Пора переходить к делу.
– Выходит так, что если нас постигнет неудача, то именно тебе, гораздо больше, чем остальным, грозит утрата чего-то прекрасного и замечательного.
– Знаю, – согласился с ней Ольхадо. – Я сделал эгоистичный выбор. Сам я счастлив, но не могу помочь в спасении Лузитании.
– Ошибка, – резко заявила Валентина. – Просто ты этого еще не знаешь.
– Что же я могу сделать?
– Мы еще немножко поговорим и попытаемся это определить. И если ты не имеешь ничего против, Лауро, твоей Жаклин давно бы уже пора кончить с этим подслушиванием в кухне и присоединиться к нам.
Жаклина робко вошла и присела рядом с мужем. Валентине нравилось, как они держатся за руки.. После стольких детей… Ей вспомнилось, как она сама держится за руки с Яктом… и как это приятно.
– Лауро, – начала она. – Эндрю говорил мне, что когда ты был моложе, то проявлял наибольшие способности из всех детей семьи Рибейра. Якобы ты рассказывал ему о совершенно безумных философских рассуждениях. В этот момент, Лауро, мой приемный племянничек, нам нужна именно безумная философия. Или же после детских лет твой мозг уже не включался? А вдруг тебе снова удаются необыкновенно глубокие рассуждения?
– У меня имеются собственные мысли, – ответил на это Ольхадо. – Только я сам в них не верю.
– Сейчас мы разрабатываем полет со скоростью, быстрее скорости света. Мы пытаемся обнаружить душу компьютерной программы. Мы хотим перестроить искусственный вирус со встроенными механизмами самозащиты. Мы занимаемся чудесами и магией. Поэтому я буду благодарна тебе за любые указания, касающиеся сути жизни и реальности.
– Я понятия не имею, про что говорил Эндрю, – защищался Ольхадо. – Физику я забросил уже…
– Если бы мне были нужны знания, я бы читала книжки. Я повторю тебе то, что сказала одной весьма способной девушке китаянке, служанке с планеты Дао: дай мне познакомится с твоими мыслями, а уж я решу, полезны ли они.
– Но как? Ведь я же не физик.
Валентина подошла к стоящему в углу комнаты компьютеру.
– Можно включить?
– Pois nao, – ответил Ольхадо. Пожалуйста.
– Когда он начнет работать, с нами здесь будет Джейн.
– Личная программа Эндера.
– Компьютерная личность, душу которой мы пытаемся локализовать.
– Ага, – буркнул он. – Так может это ты должна начать мне рассказывать.
– Я уже знаю то, что знаю. Поэтому, начинай говорить ты. Про эти свои детские идеи, и о том, что с ними за это время произошло.
* * *
Квара реагировала враждебно уже с того момента, когда Миро вошел в комнату.
– Не мучайся, – коротко бросила она.
– С чем не мучайся? – Не мучайся с напоминанием о моих собственных обязанностях по отношению к человечеству или семье… Кстати, это две совершенно различные группы.
– Разве я пришел за этим?
– Эля прислала тебя затем, чтобы ты вытащил из меня, как можно кастрировать десколаду.
– Я же не биолог, – попробовал отшутиться Миро. – А разве такое возможно?
– Не стой из себя дурачка. Исключить их способность передавать информацию – это то же самое, что и вырвать у них языки, память и все, что делает их разумными. Если Эле хочется научиться делать такое, пускай изучит то же самое, что и я. Мне на это понадобилось всего лишь пять лет.
– Приближается флот.
– Так ты все-таки прибыл для переговоров.
– А десколада может найти способ…
Она перебила его, сама закончив предложение:
– Обойти все наши методы контроля.
Миро рассердился, но он уже привык, что люди вечно перебивают, раздражаясь его медлительной речью. Эта, во всяком случае, угадала, к чему он вел.
– В любой день, – сказал он. – Эля чувствует, что у нее все меньше времени.
– В таком случае она обязана помочь мне искать возможность договориться с вирусом. Убедить его оставить нас в покое. Заключить договор, как Эндрю с pequeninos. А она закрыла передо мной лабораторию. Ну что же, это палка о двух концах. Она не дает действовать мне, а я не даю ей. – Ты выдала pequeninos тайну.
– Ну конечно! Мама с Элей стоят на страже истины! Одни они имеют право решать, кто и что обязан знать. Позволь уж, Миро, если я выдам тебе одну тайну. Правды не защитишь, когда прячешь ее от других.
– Я знаю об этом, – отозвался тот.
– И по причине всех этих дурацких тайн мама полностью разбила нашу семью. Она не вышла за Либо, поскольку ей хотелось скрыть секрет, который, возможно, спас бы ему жизнь.
– Знаю, – сказал на это Миро.
На сей раз его слова прозвучали так резко, что изумленная Квара даже застыла.
– Ну ясно, этот секрет подействовал на тебя больнее, чем на меня, – начала она. – Но именно потому ты должен встать на мою сторону. Твоя жизнь пошла бы намного лучше, жизнь всех нас пошла бы намного лучше, если бы мама вышла за Либо и открыла бы ему все свои тайны. Наверняка он бы еще жил.
Элегантное решеньице. Милое такое, маленькое «что было бы». И фальшивое как сто чертей. Если бы Либо женился на Новинье, он не женился бы на Бруксинье, матери Оуанды. Ничего не подозревающий Миро не смог бы влюбиться в свою сестру по отцу, поскольку ее бы просто не существовало. Вот только ему бы пришлось слишком много объяснять при его невнятной речи. Поэтому Миро ограничился кратким:
– Оуанда не родилась бы.
Миро надеялся, что Квара поймет то, что нужно.
Та какое-то время размышляла и сделала правильные сопоставления.
– Ты прав, – согласилась она с братом. – Извини. Я тогда была еще ребенком.
– Это уже прошлое, – ответил ей Миро.
– Вовсе нет, – запротестовала Квара. – Мы все время его повторяем. Те же самые ошибки. Снова и снова. Мама до сих пор верит, будто защищает людей, скрывая от них правду.
– Ты тоже.
Квара на секунду задумалась.
– Эле не хотелось, чтобы pequeninos узнали о ее работах над десколадой. Эта тайна могла уничтожить все их общество, а ведь никто даже не спрашивал их мнения. Им не разрешали защищаться. Но то, что держу в секрете я, это… возможно… метод интеллектуальной кастрации десколады, умерщвления ее наполовину.
– Чтобы спасать человечество, не уничтожая pequeninos.
– Люди и pequeninos совместно устраивают заговор по уничтожению третьей, беззащитной расы!
– Ну, не совсем беззащитной.
Квара проигнорировала эти последние слова.
– Все как тогда, когда папа римский поделил мир между их католическими королевскими величествами, между Испанией и Португалией. Это было очень давно, уже после Колумба. Линия на карте и – щелк… в Бразилии говорят по-португальски, а не по-испански. И не важно, что девять из десятка индейцев должны были погибнуть, а оставшиеся на долгие века утратили все права, даже собственный язык… На сей раз уже Миро не вытерпел.
– Десколада – это не индейцы.
– Это разумная раса.
– Вовсе нет.
– Правда? – делано изумилась Квара. – Откуда такая уверенность? Где же твои дипломы по микробиологии и ксеногенетике? Мне все время казалось, будто ты учил только ксенологию. Да и то, лет тридцать назад.
Миро не отвечал. Он прекрасно знал, что Квара тоже прекрасно отдает себе отчет в том, как тяжело пришлось ему пахать, чтобы нагнать упущенное. Сейчас это была уже личная атака и совершенно глупейшая ссылка на авторитеты. На это даже не стоило отвечать. Поэтому он сидел неподвижно и всматривался в лицо сестры, ожидая, когда та возвратится в круг разумной дискуссии.
– Ну ладно, – согласилась Квара. – Это был удар ниже пояса. Но таким же ударом была и посылка сюда именно тебя, чтобы вытащить из меня данные. Игрой на моих чувствах.
– Чувствах?
– Потому что ты… ты…
– Калека, – закончил за нее Миро. Он не думал, будто жалость лишь все усложнит. Вот только что он мог с этим сделать? Что бы он не делал, будет делать это как инвалид.
– Ну… да…
– Меня прислала не Эля, – стал объяснять Миро.
– Тогда мама.
– И не мама.
– Лезешь по собственной инициативе? Или хочешь меня убедить, будто тебя присылает все человечество? Или ты делегат от каких-то абстрактных ценностей? «Меня заставила сюда прийти гражданская совесть».
– Если даже и так, то она послала меня в неподходящее место.
Квара отшатнулась, будто получила пощечину.
– Ага, так я уже недостойна?
– Меня прислал Эндрю, – сказал Миро.
– Еще один манипулятор.
– Он пришел бы и сам.
– Но был ужасно занят, необходимо сунуть нос в другое местечко. Nossa Senhora, он словно священник. Вмешивается в научные проблемы, которые настолько превышают его знания…
– Заткнись, – рявкнул Миро.
Он сказал это достаточно решительно, чтобы Квара и вправду замолчала… хотя она и не была довольна этим.
– Ты знаешь, кто такой Эндрю, – резко сказал Миро. – Он написал «Королеву Улья» и…
– «Королеву Улья», «Гегемона» и «Жизнь Человека».
– И не говори, что он ни в чем не разбирается.
– Да нет. Я же знаю, что это не так, – признала Квара. – Просто я разозлилась. Мне кажется, будто все настроены против меня.
– Не против тебя, а против того, что ты делаешь.
– Ну почему никто не желает понять моей точки зрения?
– Я понимаю твою точку зрения.
– Тогда, как же ты можешь…
– Просто я понимаю и их точку зрения.
– Ну да. Сеньор Обективный. Хочешь меня убедить, будто понимаешь. Игра на сочувствии.
– Садовник умирает, чтобы получить информацию, которая тебе, скорее всего, уже известна.
– Неправда. Я не знаю, был ли разум pequeninos производным деятельности вируса.
– Можно было бы проверить укороченный вирус, не убивая Садовника.
– Укороченный… Ты сам выбирал это слово? Все-таки лучше, чем кастрированный. Укорачиваем конечности, опять же – голову. Остается одно туловище. Бессильное. Неразумное. Сердце, бьющееся без всякой цели.
– Садовник…
– Садовник обязательно хочет сделаться мучеником. Хочет умереть.
– Садовник просит, чтобы ты пришла к нему поговорить.
– Нет.
– Почему нет?
– Оставь меня в покое, Миро. Ко мне присылают калеку. Хотят, чтобы я встретилась с умирающим pequenino. Как будто бы я могла предать целую расу, потому что умирающий приятель… к тому же еще и доброволец… просит меня об этом из остатка своих сил.
– Квара.
– Ну, слушаю.
– Ты действительно?
– Disse que sim! – рявкнула та. Ведь сказала же, что так.
– Ты, возможно, права в данном вопросе.
– Как это мило с твоей стороны.
– Но ведь они же тоже могут.
– Я уже говорила, что ты объективен.
– Ты говорила, что им нельзя предпринимать решений, в результате которых pequeninos могут погибнуть, не проконсультировавшись вначале с ними самими. Разве ты…
– … не делаю того же самого? А какой у меня имеется выход? Опубликовать собственное мнение и устроить голосование? Пара тысяч людей и миллионы pequeninos на твоей стороне… но ведь еще имеются миллиарды вирусов десколады. А решает большинство. Так что вопрос закрыт.
– Десколада не обладает сознанием, – еще раз сказал Миро.
– Чтобы ты знал, – заявила Квара. – Мне уже известно об этой новейшей теории. Эля прислала мне транскрипцию. На какой-то зашмырганой планетке-колонии, какая-то китаянка, понятия не имеющая о ксеногенетике, выдвигает совершенно придурочную теорию, а вы все ведете себя так, будто уже ее доказали.
– Ладно, докажи, что она неправильная.
– Не могу. У меня нет доступа в лабораторию. Лучше ты докажи мне, что это правда.
– Это доказывает бритва Оккама. Самое простое объяснение, совпадающее со всеми фактами.
– Оккам был средневековым пердуном. Самое простейшее объяснение, которое сходится со всеми фактами, всегда звучит так: Это сделал Бог. Или же: эта старуха, живущая напротив, это ведьма, и это она все это натворила. В этом и состоит вся ваша гипотеза… с тем только, что вы даже не знаете, где ведьма живет.
– Десколада появилась слишком неожиданно.
– Не в результате эволюции. Об этом я знаю. Она должна была откуда-то прибыть. Прекрасно. Но даже если она появилась искусственным путем, это вовсе не означает, будто сейчас она не обладает сознанием.
– Она пытается нас убить. Это не рамен, а варельсе.
– Ну, понятно, иерархия Валентины. А откуда мне знать, что это десколада – варельсе, а мы – рамены? По мне, разум – это разум. Варельсе, это всего лишь название, придуманное Валентиной для определения разума-который-мы-решили-убить. Рамен же означает разум-которого-мы-решили-еще-не-убивать.
– Это безжалостный противник.
– А что, имеются какие-то другие?
– У десколады нет уважения к чужой жизни. Она хочет всех нас уничтожить. Она овладела pequeninos. И все затем, чтобы отрегулировать эту планету, а затем взяться за следующие.
По крайней мере раз Квара позволила ему завершить такое долгое предложение. Может это значит, что она и вправду его слушает?
– Я могу согласиться с частью гипотезы Вань-му, – призналась Квара. – С очень разумным предположением, будто десколада регулирует гейялогию Лузитании. Собственно говоря, если хорошенько подумать, это даже становится очевидным; объясняет большинство разговоров, которые мне удалось зафиксировать, передачу информации от одного вируса к другому. Думаю, что через несколько месяцев такое известие доходит до всех вирусов на планете… Такое может действовать. Но управление гейялогией не доказывает отсутствия сознания. Ведь можно поглядеть на это иначе: десколада проявляет альтруизм, берясь за регуляцию гейялогии целой планеты. И еще – озабоченность. Львица, атакующая напавшего, чтобы защитить своих детенышей, лишь подчеркнула бы наше к ней уважение. Десколада именно это и делает: она нападает на людей, чтобы защитить то, за что сама отвечает – живую планету.
– Львица, защищающая собственных детенышей.
– Я так считаю.
– Или же бешеная собака, пожирающая наших детей?
Квара замолчала, обдумывая.
– А может, и то, и другое? Почему бы нет? Десколада пытается регулировать климат этой планеты. Но люди становятся все более опасными. Для нее именно мы являемся взбесившейся собакой. Мы выкорчевываем растения, являющиеся элементом ее системы управления; садим собственные, которые на указания десколады никак не реагируют. Из за нас некоторые pequeninos ведут себя странно, они уже не слушаются. Мы сжигаем леса в тот момент, когда десколада пытается создать их большее количество. Так что совершенно естественно, что она пытается от нас избавиться.
– И поэтому старается с нами покончить.
– Это ее привилегия! Ну когда же вы поймете, что у десколады есть свои права?
– А у нас – нет? Или же у pequeninos?
Квара вновь прервала поток слов. Никаких немедленных контраргументов. Все это давало надежду на то, что она и вправду слушает.
– А знаешь, Миро?
– Что?
– Они сделали правильно, что прислали тебя.
– Правда?
– Потому что ты не один из них.
«Это факт», – подумал Миро. "Уже никогда не буду «одним из».
– Вполне возможно, что нам не удастся договориться с десколадой. И вполне возможно, что она является искусственным творением – биологическим роботом, реализующим свою программу. Но может – и нет. Только они же не позволят мне проверить.
– Что ты сделаешь, если тебя пустят в лабораторию? – озабоченно спросил Миро.
– Не пустят, – махнула рукой Квара. – Если ты на это рассчитываешь, то, видимо, не знаешь Эли с мамой. Они посчитали, что мне доверять нельзя – и конец. Ладно. А я посчитала, что нельзя доверять им.
– Целые виды могут погибнуть из-за семейной гордыни.
– Ты и вправду так считаешь, Миро? Гордыни? Разве мною не ведет что-то более благородное?
– Наша семейка исключительно горда.
– Впрочем, совершенно не важно, что ты думаешь. Я руководствуюсь совестью, называй ее гордыней, упрямством или чем хочешь другим.
– Я тебе верю, – сказал Миро.
– Вот только верю ли я тебе, когда ты говоришь, что веришь мне? Все это ужасно запутано. – Квара повернулась к терминалу. Иди уже, Миро. Я пообещала, что подумаю над этим. И слово свое сдержу.
– Посети Садовника.
– Об этом я тоже подумаю. – Пальцы зависли над клавиатурой. – Ведь это же мой приятель, и тебе это хорошо известно. Не бессердечная же я. Конечно приду, обязательно.
– Хорошо.
Он направился к двери.
– Миро, – позвала она его.
Парень обернулся и ждал.
– Спасибо. Ты не угрожал, что эта ваша программа вломится в мои данные, если я сама не предоставлю их вам.
– Понятное дело, что такого и не будет.
– Но ты же знаешь, что Эндрю мне бы стал угрожать. Все принимают его за святого, а на самом деле он издевается над людьми, которые с ним не согласны.
– Он не грозит.
– Я сама видела.
– Он предостерегает.
– Ну извини. Разве имеется какая-то разница?
– Да, – решительно сказал Миро.
– Единственная разница между предостережением и угрозой состоит в том, кто предостерегает.
– Нет, разница в том, как человек это предостережение понимает.
– Уйди, – сказала Квара. – У меня масса работы, даже если я всего лишь размышляю. Поэтому, уходи.
Миро открыл дверь.
– Но спасибо, – прибавила сестра.
Миро закрыл дверь.
И сразу же у него в ухе запищала Джейн.
– Как вижу, ты решил не говорить ей, что я уже расшифровала ее файлы.
– Так, – вздохнул Миро. – И теперь чувствую себя сволочью. Она благодарила меня за то, что я не стал угрожать ей тем, что уже сделал.
– Это сделала я.
– Мы: ты, я и Эндер. Банда обманщиков.
– Она и вправду подумает?
– Возможно, – буркнул Миро. – А может уже подумала и решила сотрудничать, а сейчас ищет только повод. Или же решила не сотрудничать, а сказала лишь затем, чтобы сделать мне приятное, потому что ей меня жалко.
– И как ты думаешь, что она сделает?
– Понятия не имею, что она сделает. Знаю, что сделаю сам. Мне будет стыдно всякий раз, когда вспомню, как позволил ей поверить, что уважаю ее тайну. И в это же время мы стянули ее файлы. Иногда я сам себя не считаю хорошим человеком.
– Ты наверное заметил, она тоже ведь не сказала, что самые важные свои открытия держит вне компьютерной системы. Единственные файлы, до которых мне удалось добраться, это никому не нужный мусор. Так что, она тоже не была с тобой откровенна.
– Все так, но ведь она же фанатичка, абсолютно не имеющая чувства равновесия или пропорции.
– Это многое объясняет.
– И некоторые черты можно посчитать типичными для нашей семейки, – объяснил Миро.
* * *
На сей раз Королева Улья была сама. Возможно, она была чем-то усталой… Копуляцией? Отложением яичек? Казалось, что она это делает беспрерывно. У нее не было выбора. Теперь, когда работницы патрулировали границы человеческой колонии, королеве пришлось производить из в больших количествах, чем планировала ранее. Они не требовали обучения – быстро достигали зрелости, овладевая знаниями взрослых особей. Но весь процесс копуляции, откладывания яиц, появления личинок и их пребывания в коконах требовал времени. Несколько недель на одну взрослую работницу. По сравнению с отдельно взятым человеком, королева производила ошеломительные количества молоди. Но по сравнению с городом Милагре с его более тысячей женщин репродуктивного возраста, в колонии жукеров имелась всего лишь одна способная рожать самка.
Эндера беспокоило то, что имеется только одна королева. А вдруг с ней что-то случится? Зато королева улья с явным беспокойством размышляла о людских существах, у которых была лишь малая горстка детей. А если с ними что-то произойдет? Оба вида для защиты генетического наследства пользовались комбинацией выкармливания и чрезмерности. Люди располагали чрезмерным количеством родителей, которые впоследствии выкармливали малочисленное потомство. У королевы улья же имелось чрезмерное количество потомства, которое впоследствии кормит родительницу. Каждый из видов нашел собственную стратегию равновесия.
Почему ты обращаешься с этим к нам?
– Потому что мы застряли в мертвой точке. Потому что все остальные пытаются, но ведь и тебе есть много чего терять.
Есть?
– Десколада угрожает тебе точно так же, как и нам. В один страшный день ты не сможешь ее контролировать и умрешь.
Но ведь ты хотел спросить у меня не про десколаду.
– Нет.
Он пришел сюда по вопросу полетов со скоростью, быстрее скорости света. Грего мучил свой мозг. В заключении у него просто не было другого дела. В последний раз, когда Эндер разговаривал с ним, Грего плакал – от исчерпания и фрустрации. Он заполнил уравнениями кипы бумаги, разбросанной по всему помещению, служившему ему камерой.
– Разве тебя не интересуют полеты быстрее скорости света?
Такие были бы весьма приятны.
Эта безразличная реакция столь сильно разочаровала Эндера, что чуть ли не доставила боль. Именно так выглядит отчаяние. Квара, глухой стенкой укрывающая суть разума десколады. Садовник, умирающий по причине отсутствия десколады. Хань Фей-цы и Вань-му, пытающиеся за несколько дней реализовать целые годы исследований в нескольких областях знания одновременно. Совершенно обессилевший Грего. И никаких результатов.
Она должна была прочувствовать его мучения так выразительно, как будто бы он их провопил.
Перестань.
Перестань.
|
The script ran 0.01 seconds.