1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Так где же он? — повторил Юлиус.
   
— Обедает за городом.
   
— Где именно?
   
— Не знаю. Он мне велел его не ждать, сказал, что вернется очень поздно.
   
— А, ну да! — сказал Юлиус, вспомнив, что Самуил упоминал про обед в Мезоне. — Так это было не вчера, тот обед?
   
— Нет, сударь, сегодня.
   
В жизни Юлиуса произошел перелом столь глубокий, что ему не верилось, чтобы все это могло случиться всего за один день. Казалось невозможным, что между его прошлым и настоящим положением пролегают лишь несколько часов.
   
— В посольство Пруссии! — велел Юлиус кучеру.
   
Войдя во двор посольского особняка, граф направился прямо в покои Лотарио.
   
Он позвонил. Никто не вышел отворить ему.
   
Мимо проходил один из посольских слуг.
   
— Что, у моего племянника сейчас никого нет? — спросил Юлиус.
   
— Господину графу должно быть известно, что господин Лотарио в Гавре.
   
— А его камердинер?
   
— Господин Лотарио взял его с собой.
   
— Вы знаете, когда он должен вернуться?
   
— Не знаю.
   
— Я не мог бы войти в комнату моего племянника?
   
— Сейчас посмотрю, господин граф, может быть, у привратника есть ключ.
   
Слуга отправился на поиски ключа. Юлиус же говорил себе, что, возможно, в покоях Лотарио он обнаружит какое-нибудь письмо или иную бумагу, из которой удастся что-либо узнать.
   
Но лакей, вернувшись, объявил, что ключа у привратника нет.
   
— Господин посол Пруссии сейчас здесь? — осведомился Юлиус.
   
— Нет, господин граф, он на приеме у министра иностранных дел.
   
«Мне, видно, на роду написано сегодня нигде никого не находить!» — сказал себе Юлиус.
   
Он распорядился, чтобы его отвезли домой, и заперся у себя в спальне.
   
Ложиться он не стал. Зачем? Ему не могло прийти в голову даже попытаться уснуть сейчас, когда мысли таким вихрем проносились в его сознании. Граф взял книгу, хотел читать. Но вскоре он заметил, что перечитывает все одну и ту же строку, не в силах разобрать смысла фраз, странно скачущих перед его глазами.
   
Он отбросил книгу и решительно примирился с необходимостью остаться наедине со своими мыслями.
   
Всю ночь лихорадка, боль и гнев терзали эту мечущуюся душу, едва державшуюся в полуживом теле. Самые противоречивые чувства и решения теснились в воспаленном, измученном мозгу. В иные минуты им овладевала неистовая жажда мщения. В мечтах он изобретал самые жестокие формы расправы; любое наказание представлялось ему слишком мягким по отношению к чудовищной неблагодарности, какой отплатили ему те, кому он в своей безмерной преданности принес в жертву и собственное счастье, и состояние. Он твердил себе, что его доброта была глупостью, что он так страдает теперь именно потому, что был слишком великодушным, что, если бы он держал Фредерику при себе, ее бы у него не отняли, и если бы по своей исключительной деликатности он не обращался с ней как с дочерью, она бы привыкла считать себя его женой, а он был нелепым глупцом и осознал это слишком поздно, вот и не успел предотвратить зло, но уж теперь с самоотречением и благородством покончено; теперь он будет поступать с другими не лучше, чем они обошлись с ним, он забудет о сострадании, станет наносить такие же раны, какие получил сам, станет злым, неумолимым, бессердечным.
   
Но тотчас, без всякого перехода, его гнев исчезал. Юлиус начинал думать, что сам во всем виноват, что ему не надо было жениться на Фредерике, следовало подумать о разнице в возрасте, вовремя понять печаль Лотарио и причину его отъезда, что, к тому же, взяв в жены такое дитя и пообещав быть ей не более чем отцом, он не имел права на ревность, ведь отец не чувствует себя оскорбленным, если его дочь любима молодым человеком и сама полюбит его, что, восстав против любви, которую сам же одобрял и благословлял, он взял грех на душу, попрал собственные обещания, презрел прежний уговор, так что Фредерика и Лотарио могли посчитать себя свободными от него, коль скоро он первым его нарушил.
   
Однако вскоре ярость и мстительные помыслы вновь начинали обуревать его. Слезы высыхали на глазах Юлиуса, и в его взгляде опять вспыхивало пламя злобы.
   
Когда первые бледные лучи рассвета проникли сквозь ставни, Юлиус все еще не смыкал глаз и в то же время не чувствовал ни малейшей усталости.
   
Лихорадочная энергия переполняла все его изнуренное недугом существо. В эти минуты, когда страсти владели им, его тело словно бы и не существовало больше, осталась одна душа.
   
«Я чувствую, — думал он, — что это потрясение меня убьет, и тем лучше! Но только прежде чем это случится, я сам совершу убийство».
   
Когда наступило утро, он сел и написал несколько писем.
   
Потом, открыв свой секретер, он достал завещание и сжег его.
   
Затем он начал писать другое. Время от времени он останавливался и разражался язвительным смехом.
   
— Они и подумать не могли, сколько проиграют на этом, — говорил он вслух. — Они меня сделали несчастным, а я их сделаю нищими. Они опустошили мой дом, я опустошу их кошелек. Они меня обворовали — им не быть моими наследниками.
   
Когда новое завещание было закончено, запечатано и спрятано на месте прежнего, часы уже пробили десять.
   
Юлиус оделся и велел кучеру везти себя в посольство.
   
Он все еще рассчитывал застать там Лотарио.
   
«Нет, — думалось ему, — он не может быть настолько глуп, чтобы сесть на корабль с ней вместе, чтобы увезти ее в Америку. Он побоится, что я лишу его наследства. Он спрячет ее в каком-нибудь глухом уголке, где-нибудь в затерянной деревушке в трех десятках льё отсюда, где, по его расчетам, я не смогу ее отыскать. Он ее там поселит под вымышленным именем и поспешит вернуться сюда, чтобы показаться мне на глаза и отвести от себя всякое подозрение. Когда я заговорю с ним об исчезновении Фредерики, он прикинется, что удивлен еще больше, чем я. А уж потом, когда я его увижу и собственными глазами удостоверюсь, что он не с ней, он выдумает еще какой-нибудь вояж по казенной надобности, еще одно отплытие эмигрантов из Гавра, чтобы покинуть Париж и присоединиться к ней. Но если он воображает, что я предоставлю эти обстоятельства их собственному течению, он заблуждается. Пусть только вернется, и я клянусь, что уж больше ему не уехать!»
   
Карета остановилась во дворе посольства.
   
Слуга, услышав звон колокольчика, выбежал отворить.
   
— Мой племянник у себя? — спросил граф фон Эбербах.
   
— Он у посла, — отвечал лакей.
   
«А-а! — подумал Юлиус, входя. — Мои предвидения оправдались: он вернулся!»
   
В прихожей посольских покоев он встретил придверника.
   
— Я доложу о прибытии господина графа, — предложил тот.
   
— Не стоит.
   
И Юлиус, миновав прихожую, вошел в маленькую комнату, соседствующую с кабинетом посла.
   
Здесь он остановился: до его слуха сквозь приоткрытую дверь донесся голос племянника.
   
— Вот почему я вернулся, — говорил Лотарио. — Я спешил представить отчет о выполнении моей миссии. Но ваше превосходительство видит, до какой степени важно, чтобы я тотчас отправился обратно.
   
«Так и есть!» — подумал Юлиус.
   
— Мне необходимо там быть завтра, — продолжал Лотарио.
   
— О, разумеется! — вскричал Юлиус вне себя.
   
И, резко толкнув дверь, он вошел в кабинет, бледный, мрачный, стиснув зубы.
   
Лотарио и посол повернулись к нему.
   
— Граф фон Эбербах! — с поклоном приветствовал его посол.
   
— Дядюшка! — Лотарио шагнул вперед, собираясь пожать Юлиусу руку.
   
Но он тут же отшатнулся при виде искаженного, мрачного и полного ярости лица графа фон Эбербаха.
   
— Стало быть, — заговорил Юлиус, сверля Лотарио горящим взглядом, — вы отправляетесь завтра?
   
— Бог мой, да уже сегодня вечером! — отвечал Лотарио с таким видом, будто тон этого вопроса ему совершенно непонятен.
   
— Сегодня вечером! — процедил Юлиус со сдержанным бешенством, стаскивая перчатку со своей левой руки.
   
— Вы видите какое-нибудь препятствие к этому? — спросил Лотарио.
   
— Никакого! — отвечал Юлиус. — Если только вы будете еще живы.
   
И страшным голосом он крикнул:
   
— Вы мерзавец!
   
С этими словами он швырнул перчатку в лицо Лотарио.
   
Получив удар перчаткой в лицо, Лотарио бросился на графа.
   
Но, сделав над собой невероятное усилие, он вдруг остановился.
   
— Вы мой дядя и мой начальник, — стиснув зубы, проговорил он.
   
— Я больше ни то ни другое, — отвечал Юлиус срывающимся голосом. — Я был женат на сестре вашей матери, это верно, но она умерла, а смерть расторгает брачные узы. Я вышел в отставку, следовательно, я больше вам не начальник. Перед вами не более чем дворянин, который в присутствии другого дворянина оскорбил вас и оскорбит еще: я повторяю вам, что вы мерзавец! Слышите? Вы мерзавец!
   
— Господин граф! — произнес посол.
   
— Довольно! — с угрозой вскричал Лотарио.
   
— А, ты наконец почувствовал оскорбление? — воскликнул Юлиус. — Что ж, через четверть часа вы получите от меня весточку. И исполните все, что вам будет предписано. До встречи.
   
И, обернувшись к послу, он добавил:
   
— Прошу прощения у вашего превосходительства, что я выбрал его жилище для этого неизбежного объяснения. Но чтобы оскорбление было полным, требовалось присутствие свидетеля, который был бы в полной мере человеком чести, и когда я искал такого свидетеля, ваше имя первым пришло мне на ум.
   
Он отвесил поклон и удалился.
  
  
   
    
XLI
    
ЛЕВ, ПОДСТЕРЕГАЮЩИЙ ДОБЫЧУ
   
   
Была уже половина первого ночи, когда Самуил Гельб со званого обеда в Мезоне возвратился в свое логово в Менильмонтане.
   
Он звонил не то два, не то три раза, однако слуга все не шел открывать.
   
— Эй! Марсель! — заорал он, прибавляя свой крик к звону колокольчика.
   
Слуга в конце концов явился. В руке мальчишка держал потайной фонарь, направляя его свет в лицо своему господину.
   
— Это я, — сказал Самуил. — Ну же, пошевеливайся.
   
Марсель отпер калитку.
   
— Я же думал, — ворчал Самуил, проходя через сад, — что ты заставишь меня ночевать под открытым небом. Счастливый возраст, — прибавил он с иронией, — когда у человека еще нет угрызений, мешающих ему спать, словно пень! Однако знай, что такой непробудный сон позволителен скорее невинным душам, чем лакеям. Да ты, похоже, до сих пор толком не проснулся?
   
Но как мальчишка ни тер глаза, веки его тотчас вновь опускались, он пошатывался, готовый рухнуть на землю: сон пьянил его, как вино. Однако ночная свежесть мало-помалу разгоняла его сонливость.
   
Они вошли в дом.
   
— Закрой дверь, — сказал Самуил. — А теперь ступай ко мне в комнату, мне надо с тобой поговорить.
   
Они поднялись на второй этаж; Самуил зажег свечу.
   
— Никто ко мне не заходил? — спросил он.
   
— А, ну как же, сударь, — пробормотал Марсель, — был один господин.
   
— Кто?
   
— Господин граф фон Эбербах.
   
Самуил не выказал ни малейшего удивления.
   
Хотя в три часа пополудни он оставил Юлиуса в тревоге по поводу Фредерики и должен был догадаться, что этот визит, последовавший так вскоре после того, как они с графом виделись, вероятно, имеет касательство к этому его беспокойству, по виду Самуила можно было подумать, что он ни в малейшей степени не озабочен.
   
— Граф ничего мне не передавал? — осведомился он равнодушно.
   
— Нет, сударь. Я ему сказал, что вы обедаете вне дома и вернетесь не скоро. Он этак поморщился, видно, был недоволен, что вас не застал, и потом опять уселся в свою карету.
   
— А кроме графа никто не приходил?
   
— Нет, сударь.
   
— Отлично. Теперь слушай, да не хлопай своими большими ушами. Я хочу тебе дать на завтра одно поручение. Да имей в виду: если ты хоть в чем-то напутаешь из того, что должен будешь сказать и сделать, я тебя выгоню. Зато если исполнишь мои приказания точно и ловко, получишь сотню франков.
   
— Сотню франков! — завопил Марсель, окончательно пробудившись.
   
— Завтра же вечером ты их получишь.
   
И тут Самуил объяснил маленькому слуге, как ему следует действовать.
   
Объяснения эти совершили, так сказать, триумфальный въезд в голову Марселя, и веселый перезвон монет в сто су сопровождал эту церемонию.
   
— Будьте покойны, сударь, я слово даю, что послужу вам на славу. Сто франков тому порукой, тут уж я буду врать столько, сколько вы пожелаете.
   
— А теперь ступай спать.
   
Марсель забрался к себе на чердак, а Самуил преспокойно улегся в постель.
   
И проспал он до зари.
   
Но едва лишь первый луч солнца проскользнул в его спальню, он открыл глаза, вскочил с кровати и быстро оделся.
   
Он легонько приоткрыл ставни, чтобы посмотреть, что делается в саду, а самому оставаться незамеченным. Там он увидел Марселя: тот уже встал и был наготове.
   
— Эй! — шепотом окликнул он.
   
Марсель поднял голову.
   
— Ты все хорошо запомнил? — спросил Самуил.
   
— О, еще бы! — воскликнул маленький слуга.
   
— Вот и отлично.
   
Самуил закрыл ставни; потом он пошел к себе в кабинет, захватил стопку книг, чернильницу и перья.
   
Оснащенный подобным образом, он поднялся в одну из мансард и заперся там на засов и на ключ.
   
В этой мансарде имелось узкое оконце, сквозь которое можно было наблюдать за тем, что происходит в саду и на улице.
   
Сквозь это незаметное слуховое окно Самуил, как незримый свидетель, мог следить за всеми, кто приходил, желая встречи с ним.
   
Он стал читать, писать, делать заметки. Но, похоже, это было для него не более чем развлечением, способом скоротать время и скрасить ожидание.
   
Чего он ждал? Тот, кто увидел бы сейчас, как он пытается сосредоточиться на чтении, но вдруг резко вскакивает, чтобы бросить мрачный и жадный взгляд в окошко; тот, кто, зная его, увидел бы, как он притаился в своем логове, — невольно подумал бы о хищном звере, подстерегающем добычу.
   
Проходили часы, но никто не появлялся. Мускулы на неподвижном, как у мраморной статуи, лице Самуила, стали по временам непроизвольно подергиваться от нетерпения.
   
Этот грозный игрок, столько раз ставивший на карту и свою, и чужие жизни в угоду тщеславию и страстям, в эти мгновения, несомненно, был погружен в одну из тех мрачных, чудовищных игр, где его разум пытался обмануть самое судьбу.
   
Но что усугубляло его тревогу, заставляя испытывать волнение, какого он до сих пор не знал, что распаляло кровь в его жилах и огонь, горевший в глазах, это то, что впервые в жизни он, в высшей степени человек действия, оказался принужден играть пассивную роль. Ему приходилось сидеть здесь, скрестив руки; он, неутомимый, яростный охотник, привыкший гнаться за дичью по пятам через колючий кустарник и рытвины, на этот раз был вынужден затаиться в своей норе, недвижимый, словно паук, который ждет, чтобы мухи сами влетели в его тенета.
   
Впрочем, хотя он был один и никто не мог за ним наблюдать, все нетерпение, гложущее его, и страхи, владеющие им, проявлялись только в едва заметном подергивании губ и бровей.
   
А потом он снова принимался читать и делать записи.
   
Так продолжалось до полудня.
   
Вдруг он дернулся, будто от электрического разряда.
   
У садовой калитки позвонили.
   
Самуил посмотрел в слуховое окошко.
   
У решетчатой ограды стоял экипаж, из которого только что вышел Лотарио.
   
Марсель подошел, чтобы открыть ему.
   
Самуил напряг слух, но ничего расслышать не смог. Он только увидел, как Лотарио с отчаянием махнул рукой, но еще и после этого долго настойчиво что-то объяснял слуге.
   
Потом, через весьма непродолжительное время, Лотарио вместе с мальчиком вошли в сад и направились к дому.
   
На мгновение Самуилу стало страшно.
   
«Ах ты черт, неужели этот болван сейчас приведет его сюда?» — подумал он.
   
Он проверил, плотно ли закрыта дверь, и расположился так, чтобы его нельзя было увидеть в замочную скважину. После этого он больше не шевелился и не производил ни малейшего шума.
   
Но по лестнице никто не поднимался.
   
Минут через пять в саду послышался голос Лотарио.
   
Марсель проводил племянника графа фон Эбербаха до его кареты, тот сел в нее и уехал.
   
«Все идет отлично, — подумал Самуил. — Лотарио бледен как смерть».
   
Почти тотчас в дверь мансарды постучали.
   
— Это я, — раздался голос Марселя.
   
Самуил отодвинул засов.
   
— Ну? — спросил он.
   
— Господин Лотарио только что был здесь.
   
— Что он говорил?
   
— Хотел видеть вас. Он был прямо вне себя. Сказал, что ему совершенно необходимо потолковать с вами. Тогда я, как вы мне велели, ему говорю, что вы только что ушли. Он стал спрашивать, не сказали ли вы, куда направляетесь, ну, а я ему ответил, что нет. Он был жутко раздосадован, но я ему сказал, что ничего тут поделать не могу. Ей-Богу, он до того расстроился, что я прямо чуть не прыснул со смеху.
   
— А это что за бумажка? — спросил Самуил, заметив в руках у Марселя записку.
   
— Не застав вас, он попросил у меня, чем написать…
   
— Давай же скорей сюда!
   
И он вырвал письмо из рук лакея.
   
— Возвращайся на свой пост, — велел он, — и продолжай действовать в том же духе. Пятьдесят франков ты уже заработал.
   
— Ох, сударь!..
   
Марсель убежал. Самуил снова запер дверь и развернул записку.
   
Он прочел следующее:
   
    
«Милостивый государь и дорогой друг!
    
Я приходил, чтобы просить у Вас совета и покровительства. Со мной случилось величайшее несчастье; Вы один можете спасти нас всех. Между моим дядей и мной произошло какое-то чудовищное недоразумение. Не знаю, чего ему наговорили обо мне, но знаю одно: я ничего не делал против него. И при всем том — если б Вы только знали! — граф фон Эбербах публично, да, в присутствии самого прусского посла так оскорбил меня, что, если моя честь не будет восстановлена, мне не останется ничего иного, кроме как драться с ним или покончить с собой…»
   
   
В этом месте Самуил не смог удержаться от улыбки.
   
Затем он продолжил чтение:
   
    
Оставить без внимания подобное оскорбление для меня невозможно. Что ж, Вам я могу сказать все: граф фон Эбербах бросил перчатку мне в лицо! И повторяю: прусский посол был при этом! Теперь Вы сами видите… К несчастью, граф фон Эбербах мой дядя: здесь необходимо вмешательство общего друга. Прежде всего я подумал о Вас. Посол Пруссии, свидетель происшедшего, в силу своего служебного положения не может вмешиваться в это семейное дело. И к тому же Вы имеете гораздо большее влияние на графа фон Эбербаха, нежели он. Вы уже дали мне столько доказательств своего доброго расположения, что я прошу Вас и об этом. Я теряю голову.
    
К кому мне обратиться, если Вы не возвратитесь вовремя? Мчаться в Анген, чтобы сообщить Фредерике? Но дела подобного рода не улаживают с женской помощью. Как видите, вся моя надежда только на Вас. Вы поговорите с дядей, узнаете, что на него нашло, и Вам не составит труда пролить свет на все эти темные обстоятельства, в которых мы запутались. Я же ничего не могу сделать, так как ничего не знаю. Взамен всех объяснений граф фон Эбербах послал мне вызов и назначил встречу: в двухстах шагах от моста Сен-Дени. Я ничего не понимаю. С ума можно сойти от горя и стыда.
    
Если Вы вернетесь домой, умоляю Вас поспешить; в противном случае мне останется лишь выбирать между дуэлью и самоубийством.
    Лотарио».
   
   
Самуил потирал руки.
   
— Самоубийство! — пробормотал он. — А что? Мне такое решение в голову не приходило, однако же оно было бы отнюдь не худшим.
   
И он снова принялся читать свою книгу.
   
Прошло минут сорок пять с тех пор как приходил и ушел Лотарио, когда колокольчик зазвонил вновь.
   
Самуил приник к слуховому окошку.
   
На сей раз это был слуга. Самуил Гельб узнал ливрею графа фон Эбербаха. Марсель побежал открывать. Самуил снова попытался расслышать, о чем они говорят, но по-прежнему безуспешно.
   
Но на сей раз такого долгого ожидания не потребовалось. Почти сразу же он увидел, как слуга Юлиуса передал Марселю письмо и удалился.
   
Марсель затворил калитку и через несколько мгновений уже был в мансарде.
   
Он назвался, и Самуил ему открыл.
   
— Это был лакей графа фон Эбербаха, — сказал Марсель. — Ему было приказано передать вам это письмо в собственные руки, но коль скоро я ему сказал, что вы только что ушли, он оставил его мне и уехал.
   
— Давай сюда, — сказал Самуил.
   
Марсель опять ушел, а Самуил, запершись, осторожно ввел лезвие перочинного ножа под печать письма Юлиуса, стараясь оставить сургуч нетронутым; потом он вынул письмо из конверта.
   
В этом письме происшедшее было изображено со всем пылом порывистого, хоть и сдерживаемого негодования.
   
Как и предполагал Самуил, накануне Юлиус ждал Фредерику, встревоженный тем, что она все не едет. У нее было для этого весьма солидное основание: ее похитили!
   
Кто похитил? Совершенно очевидно, что сделать это мог только Лотарио. Так они избавились от запрета, наложенного на их страсти. Юлиус был уверен, что это Лотарио; он перехватил записку без адреса, где Фредерика просила друга, который не мог быть никем иным, кроме Лотарио, присоединиться к ней как можно скорее в условленном заранее месте.
   
Ко всему прочему это бегство Фредерики совпало с отъездом Лотарио, который тогда же исчез под предлогом якобы надзора за посадкой в Гавре немецких эмигрантов на корабли. Он возвратился лишь рано утром, по всей видимости устроив Фредерику в какой-то потаенной деревушке, но вернулся лишь затем, чтобы в тот же день снова уехать, и Юлиус застал его в ту самую минуту, когда он испрашивал у посла разрешения на этот отъезд.
   
Но живым Лотарио отсюда не уйти; этот негодяй, похитивший его счастье, не останется безнаказанным. Во-первых, Юлиус уже лишил наследства их обоих, и племянника, и его сообщницу; во-вторых, он назначил ему встречу для поединка сегодня на закате.
   
Через несколько часов в живых останется лишь один из двоих.
   
Самуил — единственный друг, который остался у Юлиуса в этом мире. И он подумал было просить его быть секундантом на этой смертельной дуэли. Но если секундант будет у него, тогда надо, чтобы он был и у Лотарио. А ведь никто не согласится быть секундантом на поединке, причины которого ему неизвестны. Стало быть, пришлось бы посвятить постороннего в эту мучительную тайну. Это немыслимо — следовательно, ни он, ни Лотарио не приведут с собой никого.
   
Один заряженный пистолет и один свидетель — Бог.
   
Прежде чем испытать судьбу таким страшным способом, Юлиус желает передать своему единственному оставшемуся другу несколько чрезвычайно важных сообщений. Поэтому он умоляет Самуила по получении этого письма поспешить к нему как можно скорее; он будет ждать его у себя в особняке до пяти часов вечера.
   
Самуил разразился мрачным хохотом.
   
— Все идет как нельзя лучше, — сказал он. — Но как же мало характера у этих людишек и как бедна фантазия господина Случая! Все происходит в точности, как я рассчитал: мои актеры не упускают ни единой подробности в сочиненных мною ролях. Среди этих марионеток не нашлось ни одной, что догадалась бы нарушить мой план, внести в сюжет хотя бы крупицу непредвиденности! Что бы я ни захотел, то они и делают, где я их привяжу, там они и пасутся. И мне еще жалеть такую скотинку? Осторожничать, дергая веревочки, за которые я их веду, из опасения, как бы куклы не поломали себе носы? Еще чего! Да я могу колотить их друг об дружку, расшибить на куски без опасения поранить собственную душу, ведь в них-то самих только и есть живого, что мой ум, он ими движет, они лишены собственного разума… Что-то ждет меня сегодня вечером?
   
Он осторожно запечатал письмо Юлиуса, сделав это таким образом, чтобы нельзя было догадаться, что его вскрывали; потом, приблизив губы к слуховому окошку, стал насвистывать арию из «Немой».
   
Должно быть, то был условный сигнал, так как Марсель тотчас примчался.
   
— Возьми это письмо, — сказал Самуил, — и если опять придут от графа фон Эбербаха, скажи им, что я не возвращался и, следовательно, ты не мог мне его передать.
   
Марсель взял письмо.
   
— А теперь, — добавил Самуил, — принеси-ка мне обед, ведь наступает время, когда мне пора уже и проголодаться.
   
Десять минут спустя Марсель принес отбивную, хлеба и вина.
   
Самуил пил и ел с жадностью. Его аппетит, утраченный было из-за волнений и неуверенности, вернувшись к своему хозяину с опозданием, спешил наверстать упущенное теперь, когда Самуил успокоился, убедившись, что расставленная им ловушка захлопнулась и все идет, как задумано.
   
Пообедав, он снова стал читать — и ждать.
   
Около половины шестого еще один экипаж подъехал к калитке.
   
Самуил видел, как из него вышел граф фон Эбербах.
   
Марсель побежал открывать. При первых же словах маленького прислужника у Юлиуса вырвался жест, выражавший мрачную озабоченность. Потом он вошел в сад и направился к дому.
   
Примерно через полчаса он оттуда вышел и снова сел в карету.
   
Мальчишка тотчас поднялся в мансарду к Самуилу.
   
— Это был господин граф фон Эбербах! — доложил он.
   
— Что он говорил?
   
— Я ему сказал, что вы еще не возвращались. Вид у него стал унылый, и он решил вас подождать. Я, как вы мне велели, отдал ему письмо, то, что принесли в полдень. Он его скомкал, сунул в карман и стал бродить взад-вперед, будто очень уж ему не терпится, а сам то на стенные часы посмотрит, то из кармана часики вытаскивает. И в конце концов говорит, что больше ждать не может. Я его спросил, не надо ли вам чего передать. А он отвечает: «Ничего, слишком поздно, теперь не стоит труда». С тем и уехал.
   
— Держи, — сказал Самуил, вынимая из кармана сверток. — Вот твои сто франков. Послезавтра получишь еще пятьдесят, если я увижу, что ты умеешь крепко держать язык за зубами.
   
Марсель даже задохнулся, от восторга лишившись дара речи.
   
— Возвращайся на свой пост, — прибавил Самуил. — Нам надо продержаться так еще час. Я думаю, что все кончено и больше никто не явится, но посторожи еще немного. Лишняя предосторожность не помешает. Ступай, я тобой доволен.
   
Марсель спустился вниз.
   
Самуил подождал еще час. В половине седьмого он сказал себе: «Они уже в Сен-Дени. Можно больше не прятаться».
   
Он спустился вниз и сказал Марселю:
   
— Если случайно кто зайдет, говори, что я вернулся, ты мне сообщил о визите графа фон Эбербаха, я прочел записку господина Лотарио и тотчас отправился к графу фон Эбербаху.
   
Он вышел из дому, взял фиакр и действительно направился прямо к Юлиусу.
   
Даниель выбежал из дому к нему навстречу.
   
— О, как же господин граф ждал вас!
   
— Его нет дома? — спросил Самуил.
   
— Нет, сударь. Он вас прождал до пяти, но ему непременно надо было уезжать. Он очень встревожен и опечален, что не смог перед этим повидаться с вами. Но он должен был проехать через Менильмонтан.
   
— Он приходил, когда меня не было, — сказал Самуил, — когда же я вернулся, мне сказали, что он уже ушел, и я тотчас поспешил сюда. Вы не знаете, что ему было нужно от меня?
   
— Не знаю, — отвечал Даниель. — Но похоже, с господином графом произошло нечто из ряда вон выходящее. Я никогда его не видел таким взволнованным, каким он стал со вчерашнего дня. Вы знаете, что госпожи графини в Ангене больше нет?
   
— Возможно, — пожал плечами Самуил. — А графу известно, где она?
   
— Господин граф нам говорил, что он это знает, что он сам приказал ей перебраться в другое место, где воздух полезнее для ее здоровья. Но поскольку это ужасное волнение началось у господина графа вчера в ту самую минуту, когда он узнал об отъезде госпожи графини, я думаю, что этот отъезд огорчил его куда больше, чем он желает показать. Вероятно, он из-за того и хотел поговорить с вами.
   
— Это действительно не исключено, — отвечал Самуил. — Что ж! Раз он так хотел меня видеть, я его подожду. Отопри мне его кабинет, я побуду там.
   
Даниель проводил его в кабинет Юлиуса и оставил наедине с книжными полками и собственными мыслями.
   
«В это время, — думал Самуил, глядя, как сгущается ночная тьма, — моя воля свершается: эти два автомата, воображавшие себя людьми, повинуясь толчку, данному мной, дерутся не на жизнь, а на смерть. Живым вернется один из двух.
   
Если Лотарио убьет Юлиуса, правила простого приличия не позволят ему жениться на его вдове. Что скажет свет, вся их священная мораль, если женщина выйдет замуж за убийцу своего первого мужа? Между Фредерикой и Лотарио ляжет труп — самое непреодолимое из всех препятствий.
   
И потом, если она все-таки захочет выйти за него, я воспротивлюсь этому. Напомню ей о слове, которое она мне дала. Я ей позволил взять Лотарио в мужья из великодушия, потому что это было единственным средством сделать ее богатой, ибо лишь при таком условии Юлиус оставлял им все свое состояние. Но теперь Юлиус лишил Лотарио наследства, как он мне написал. Он там еще пишет, что я его единственный друг в целом свете. Так кому же, если не мне, он мог теперь завещать свое добро?
   
Держу пари, что если бы я достал завещание, наверняка спрятанное в одном из ящиков этого секретера, я бы обнаружил там полное свое имя. В таком случае, женясь на Фредерике, я ее озолочу, так что мое достохвальное великодушие, прежде состоявшее в том, чтобы пожертвовать собой, с этой минуты велит мне предстать в роли жениха. Из чистой преданности Фредерике я должен буду взять назад свое прежнее разрешение и напомнить ей о ее былых клятвах.
   
Итак, смерть Юлиуса приведет сразу к двум следствиям, которые вкупе обеспечат мне обладание Фредерикой: Лотарио станет недостижимым, я — богатым.
   
Если же произойдет обратное и Юлиус прикончит Лотарио, все устроится и того лучше. Мы вернемся точь-в-точь к тем условиям задачи, что были в день их свадьбы. У меня останется всего-навсего один соперник, слабый, умирающий, готовый отойти в лучший мир, а все эти переживания нанесут ему последний удар. Впрочем, ведь и я здесь: если его смерть затянется, можно будет помочь.
   
В этом случае одно из двух: или, умирая, он успеет помириться с Фредерикой и переписать завещание на нее — тогда она принесет свое состояние мне; или он умрет прежде, чем произойдет примирение, — тогда я окажусь его наследником и принесу богатство Фредерике. С примирением или нет, миллионы и Фредерика все равно достанутся мне.
   
Недурная комбинация, черт возьми! Нет, Самуил, ты силен по-прежнему».
   
Пока Самуил размышлял подобным образом, наступила полная темнота и пришел Даниель, чтобы зажечь светильники.
   
Однако прошел уже целый час, а Юлиус все не появляется. Между тем, живой или мертвый, приехавший или привезенный, должен же он вернуться к себе домой, иначе быть не может.
   
Лотарио и Юлиус не должны были ждать наступления полной темноты, чтобы начать поединок. Предположим, они приступили в половине седьмого. Подобная дуэль, где противников обуревает смертельная ярость, длится обычно не более чем несколько секунд. Сейчас уже без малого восемь тридцать. У Юлиуса было время, чтобы дважды убить или быть убитым и вернуться.
   
На мгновение Самуилу явилась мысль, заставившая его улыбнуться своей обычной странной улыбкой. Юлиус и Лотарио встретились без свидетелей: что если, к примеру, Лотарио отверг пистолет, они стали драться на шпагах, да и проткнули друг друга разом, тогда не осталось бы живого, чтобы перенести мертвеца в карету. При таком исходе опоздание как нельзя более естественно.
   
Во взгляде Самуила вспыхнула молния торжества, но она тотчас угасла. Он не решился тешить себя такой надеждой. Это бы значило уж чересчур злоупотреблять благоволением судьбы.
   
Итак, он умерил свои притязания. Ему хватит и одного покойника.
   
Но хоть бы уж Юлиус прибыл! Нет терпения ждать так долго, когда твои козни, наконец, принесут плоды! Пусть рок изберет того, кого из двоих он предпочитает уничтожить, лишь бы уж решался поскорее!
   
Пробило девять.
   
Самуил начал беспокоиться всерьез, воображение рисовало ему непредвиденную случайность, помешавшую противникам встретиться или заставившую отложить дуэль на завтра. И тут во двор въехал экипаж.
   
Самуил бросился к окну.
   
Но на дворе царила темнота, к тому же карету заслоняла от его глаз галерея, укрывавшая крыльцо от дождя.
   
Он ничего не разглядел.
   
Тогда он сел, придал лицу бесстрастное выражение и погрузился в чтение газеты.
   
   
   
   
Дверь кабинета открылась.
   
Самуил спокойно повернул голову.
   
Перед ним в полумраке кабинета, сам похожий на тень, бледный, шатающийся, стоял Юлиус.
  
  
   
    
XLII
    
ОБЪЯСНЕНИЕ
   
   
Когда граф фон Эбербах заметил Самуила, его бледность усилилась. На лбу выступил холодный пот.
   
Самуил поднялся; лицо его не выражало ни малейшего волнения.
   
— Ты ведь хотел поговорить со мной? — произнес он. — Я ждал тебя.
   
Юлиус не отвечал ни слова.
   
Самуил продолжал:
   
— Мне сказали, что ты чем-то взволнован. Я знаю, чем. Я пришел, чтобы тебя успокоить.
   
— Ты знаешь?.. — прошептал Юлиус.
   
И, протянув ему свое собственное письмо, которое было написано им утром, он сказал:
   
— Читай.
   
Самуил притворился, будто читает послание, которое уже было ему знакомо. Вдруг он вскричал, словно объятый ужасом:
   
— Несчастный! Ты заподозрил Лотарио…
   
— Самуил! — с силой оборвал Юлиус, хватая его за руку. — Я тебе навек запрещаю произносить при мне это имя.
   
— Но, — сказал Самуил, — я бы хотел понять, что произошло. Ты сейчас откуда? Что ты там делал? Ты послал вызов Лотарио. Но пойми же, несчастный, он не имеет никакого отношения к отъезду Фредерики.
   
— Фредерики? — прохрипел Юлиус. — Ты знаешь, где она?
   
— Несомненно, — отвечал Самуил.
   
— Где она?!
   
— Я тебе все объясню. Но ты посмотри, что ты натворил со своей взбалмошностью. Лотарио был невиновен.
   
— Речь не о Лотарио, — с мрачным видом произнес Юлиус. — Я хочу знать о Фредерике.
   
— История совсем проста, — начал Самуил.
   
— Я тебя слушаю.
   
Тогда Самуил поведал Юлиусу, застывшему в бесстрастной мрачности, обо всех причинах и подробностях отъезда Фредерики.
   
Со времени той сцены в Ангене, когда граф фон Эбербах так внезапно и грубо нарушил свидание двух влюбленных, Фредерика чувствовала себя скованно и подавленно, ей стало тяжело жить, и тяжесть эта со дня на день увеличивалась из-за возрастающей угрюмости Юлиуса.
   
Эта совестливая, нежная душа упрекала себя в том, что невольно внесла смуту в сердце человека, который был ей дорог, к тому же умирающего, к тому же — своего благодетеля.
   
Рискуя обидеть Лотарио — ведь он, молодой и сильный, мог, по крайней мере, ожидать в будущем вознаграждения за невзгоды настоящего, — она вменила себе в обязанность прекратить всякие встречи с ним иначе как в присутствии графа.
   
Даже в те два или три раза, когда Лотарио встречался ей на дороге между Ангеном и Парижем и заставлял ее карету остановиться, он не слышал от нее иных слов, кроме настойчивых просьб не искать более этих встреч, о которых могут доложить графу фон Эбербаху, а они, дурно понятые, способны отравить последние дни человека, которому они обязаны всеми своими счастливыми надеждами. Она напоминала ему об их общем долге перед Юлиусом и заклинала избегать всего того, что могло бы омрачить помыслы его дяди.
   
Откуда Самуилу все это известно? От Лотарио, который был его близким другом и доверял ему все самые потаенные мысли.
   
Фредерика тоже полностью доверяла Самуилу и говорила ему о своих тревогах и сомнениях. Она советовалась с ним, спрашивала, какого поведения ей следует придерживаться. Он часто ездил к ней в Анген, а она навещала его в Менильмонтане.
   
Однажды Юлиус рассердился, когда Самуил заговорил с ним о Фредерике и Лотарио, и Самуил из деликатности счел своим долгом более не произносить их имен в присутствии Юлиуса. Между тем у него не раз бывало искушение пересказать все те нежные, полные любви слова, которые он слышал от Фредерики в адрес Юлиуса. Самой горячей заботой Фредерики была признательность, которую она питала к графу. Что ей сделать, чтобы успокоить его? Как хоть отчасти отплатить ему той же монетой доброты, что он так щедро изливал на нее?
   
В чем Самуил более чем уверен, так это в том, что когда Фредерика была в Ангене, а Лотарио в Париже, она никак не могла помешать Лотарио направлять бег своего коня в сторону Сен-Дени по тем дням, когда, как ему было известно, она собиралась ехать в столицу. Также она не могла, по крайней мере если не хотела давать повод для пересудов, приказать своему кучеру не обращать внимания на племянника мужа, когда тот жестом приказывал ему остановиться. Не в ее силах было и помешать кучеру рассказывать графской прислуге об этих встречах, случайному прохожему — увидеть, как она разговаривает на дороге с Лотарио, графу — узнать, что его приказания нарушают, и терзать себя самыми бредовыми подозрениями по этому поводу.
   
Оставалось лишь одно средство: сделать так, чтобы между нею и Лотарио пролегли сотни льё.
   
Но каким образом? Просить Лотарио, чтобы он ради преданности сделал то, что прежде совершил, движимый отчаянием: покинуть Париж и вернуться в Германию, пока смерть дяди не возвратит ему свободу? Это значило бы разрушить будущность Лотарио. Лучшее, что могла бы сделать Фредерика, это уехать из Парижа вместе с Юлиусом. Но всякий раз, когда она заговаривала с мужем о том, чтобы отправиться жить в Эбербахский замок, Юлиус повторял то, что уже сказал ей в Ангене: он не может оставить Париж по причине, о которой не вправе сказать никому.
   
Таким образом, с одной стороны невозможность отъезда, с другой — невозможность остаться в Пчриже: вот в каком ложном и горестном положении оказалась бедная молодая женщина.
   
На этом месте своего повествования Самуил приостановился, наблюдая за впечатлением, которое эта речь производит на Юлиуса. Тот оставался немым, недвижным, мрачным. Всеми силами души желая заставить его заговорить, вырвать вожделенную новость у него из глотки, Самуил попытался прибегнуть к упрекам и прямому допросу.
   
— Вы оба без конца ныли и сетовали, что Лотарио, что ты, — продолжал Самуил. — Вы ни о чем, кроме себя, не думали, даже не соизволили заметить, что есть некто, кого стоит больше пожалеть, чем вас, — это Фредерику. Все ваши грубые, ревнивые страсти отзывались на ней. А ведь она женщина, дитя, бедное нежное создание, так недавно пришедшее в этот мир, безупречное и чистое, вы же оба предприняли все возможное, чтобы сделать ее существование столь печальным, как только можно вообразить.
   
Ты! В особенности ты! Какого черта ты на нее злился? Все боялся, не видится ли она с Лотарио? А она ничего иного не желала, как только покинуть его, уехать за триста льё отсюда! Это ты не пожелал сдвинуться с места. Да еще не говорил почему! Таинственные обстоятельства, видите ли, удерживали тебя в Париже! Знаешь, когда кого-то таинственная причина заставляет жить под боком у соперника, это значит, что он никакой не ревнивец. Тысяча чертей! Я хоть и не любопытен, а много дал бы, чтобы узнать, какие это столь неодолимые препятствия мешали тебе уехать в Эбербах!
   
Юлиус по-прежнему не отвечал ни слова; он слушал Самуила с каким-то странным лицом, холодным и мрачным.
   
Это его необычное выражение начинало беспокоить Самуила.
   
Тем не менее он говорил себе, что все очень просто: нечего удивляться, если после ужасного деяния, только что им совершенного, Юлиус впал в молчаливую отрешенность.
   
Итак, Самуил продолжил свой рассказ:
   
— Таким образом, вся безвыходность положения Фредерики была в том, что ты не хотел или не мог покинуть Париж. Почему ты так упорствовал в своем желании остаться во Франции? Весь вопрос состоял в этом.
   
Коль скоро ты отказываешься объяснить свои мотивы, пришлось мне их разгадывать. Поразмыслив, я, как мне кажется, угадал.
   
Увезти Фредерику в Эбербах тебе помешали деликатность и чувство собственного достоинства. Ты не хотел показаться тираном, распоряжающимся ею как вещью. Не хотел, чтобы она похоронила себя в уединении, у постели больного. Те же соображения, что не дали тебе поселиться с нею вдвоем в Париже, воспрепятствовали вашему отъезду в Эбербах. Тебе претила надобность воспользоваться своими формальными правами, полностью разлучить ее с Лотарио и тем самым сделать несчастной, злоупотребив доверием и преданностью, которые она проявила, заключив брак с тобой.
   
Да, для меня очевидно, что тебя удерживала щепетильность. Кроме этого, что еще могло привязывать тебя к Франции? Ты больше не посол, политикой ты не занимаешься, все твои связи с внешним миром оборвались еще в начале твоей болезни. Следовательно, в Париже тебе делать нечего.
   
Строя все эти предположения, Самуил не спускал глаз с Юлиуса, но не мог подметить в этом окаменевшем лице ни малейшей перемены, отклика, движения.
   
— Поэтому, — продолжал он, — я несомненным образом заключил: Юлиус в глубине души был бы счастлив отправиться в Германию, но он слишком благороден, чтобы настаивать на этом и даже чтобы принять такую жертву со стороны Фредерики. Он не хочет, чтобы брак для нее обернулся изгнанием. С другой стороны, будь у него причина оставаться в Париже, почему не открыть ее Фредерике? Он не сделал этого, ибо такой причины не существовало. Или я не прав?
   
Задавая этот вопрос, Самуил так и впился в Юлиуса взглядом — ведь это была еще одна попытка заставить его ответить.
   
Но граф фон Эбербах не обратил внимания ни на вопрос, ни на взгляд.
   
Самуилу пришлось продолжить свои объяснения, как он пришел к тому, чтобы посоветовать Фредерике покинуть Анген и Францию.
   
Юлиус, стало быть, по всей видимости, не имел иных резонов, чтобы отвергать отъезд, кроме своей преувеличенной деликатности.
   
Но если Фредерика поставит его перед свершившимся фактом, если она возьмет все на себя и первой примет решение, Юлиус придет в восторг и будет ей благодарен.
   
У Фредерики же не было иного способа выйти из своего нестерпимого положения, кроме этого, самого простого, — уехать из Парижа, никому ни слова не говоря, найти убежище в Эбербахе и оттуда написать мужу, чтобы он присоединился к ней.
   
Юлиус не настолько болен, чтобы путешествие слишком утомило его, особенно если ехать не спеша, избегая длинных перегонов. К тому же радость при виде такого доказательства преданности Фредерики, да и перемена климата должны придать ему сил и омолодить его.
   
Исполнение этого плана обеспечит счастье Юлиуса и спокойствие Фредерики, которую он перестанет изводить своими подозрениями и сценами.
   
Да, Самуил признает, что он горячо советовал Фредерике принять такое решение, чтобы вернуть мир двум измученным сердцам.
   
Фредерика долго колебалась. Но наконец однажды, после того как граф фон Эбербах принял ее еще холоднее обычного, из сострадания к нему и ради собственного спокойствия она решилась.
   
Было условлено, что она не станет предупреждать об этом Лотарио, поскольку она опасалась, как бы он не поколебал ее в этом намерении, а также затем, чтобы избавить его от горечи последнего прости и душераздирающих минут расставания.
   
Самуил заранее послал от имени Юлиуса письмо в Эбербах, чтобы там все приготовили к прибытию графини.
   
Впрочем, он назначил ей встречу в Страсбурге, чтобы проводить до места и помочь устроиться.
   
Он не уехал вместе с ней, так как хотел быть здесь в то время, когда Юлиус узнает об отъезде Фредерики, чтобы его успокоить и все ему рассказать.
   
— Когда я вчера приезжал к тебе и застал тебя несколько обеспокоенным, — продолжал Самуил, вглядываясь в лицо Юлиуса, — я уже знал, что Фредерика уехала и не вернется. Но было еще рано сообщать тебе об этом. Мы условились, она и я, что об ее отъезде я скажу тебе как можно позже, когда она будет уже далеко и ты не сможешь пуститься следом, чтобы догнать ее и привезти назад. Эта жертва не была бы полной и чистосердечной, если бы мы предупредили тебя раньше. Ты бы счел себя обязанным затеять с Фредерикой борьбу великодуший, ты настаивал бы на ее возвращении, ты мог бы даже подумать, что она хотела лишь разыграть показную преданность, чтобы позабавиться и приписать себе несуществующую добродетель. Нам хотелось, чтобы ты сразу понял, что ее решение искренно и бесповоротно.
   
Как тебе известно, мне пришлось неожиданно отправиться на обед в Мезон, однако я дал себе слово все тебе объяснить вчера вечером. Я рассчитывал, проезжая на обратном пути с этого обеда мимо твоего особняка, заглянуть сюда. К сожалению, меня там задержали много дольше, чем я предполагал. Возвращаться пришлось уже глубокой ночью.
   
А потом в дело вмешалась целая тысяча роковых, ужасных случайностей.
   
Начать с того, что я в своем смятении забыл послать лакея в Анген, чтобы забрать письмо без адреса, которое, согласно нашему уговору, Фредерика должна была там оставить, чтобы уведомить меня о часе своего отъезда. Насколько я понял, это письмо попало тебе в руки и, поскольку на конверте не было адреса, ты подумал, будто оно адресовано Лотарио.
   
Если бы я мог допустить, что из-за моей проклятой забывчивости произойдет такое недоразумение, я бы примчался сюда, как бы ни было поздно, и разбудил бы тебя. Но когда сегодня утром я об этом вспомнил, мне представилось, что никаких серьезных последствий это иметь не может, и я подумал, что успею все тебе объяснить, когда мы увидимся.
   
Сегодня утром я покинул Менильмонтан очень рано, с тем чтобы скорее явиться сюда. Новая роковая случайность: по дороге мне встретился один из тех, кто был на том обеде в Мезоне. Политическая обстановка сейчас так накалена, что для меня оказалось невозможным в подобный день отложить исполнение того крайне важного задания, которое он мне поручил. Я ведь не мог догадываться о твоем заблуждении, а думал только о твоем беспокойстве. Я черкнул тебе записку — пару слов, которые должны были тебя успокоить. Но посыльный, с которым я ее отправил, похоже, все перепутал, напился или просто потерял мое письмо, раз оно до тебя не дошло.
   
Коль скоро политическое дело, которым я занимался весь день, привело меня в одно место по соседству с Менильмонтаном, я заглянул к себе домой, прежде чем направиться сюда. Ты заходил туда, но уже ушел. Марсель сказал мне, что один из твоих лакеев приносил мне от тебя письмо, но ты потом его забрал, и что, судя по твоему виду, ты был сильно раздосадован, не застав меня. Я примчался сюда. Даниель сказал мне, что со вчерашнего дня ты страшно возбужден. Меня это нисколько не обеспокоило, так как я был уверен, что мне хватит одного слова, чтобы успокоить тебя. Однако это письмо, что ты мне сейчас дал прочесть, меня ужаснуло. Я предчувствую, я в страхе предвижу какое-то кошмарное недоразумение. Юлиус, я тебя еще раз спрашиваю: что с Лотарио?
   
— Я уже говорил тебе, чтобы ты не произносил этого имени, — выговорил Юлиус придушенным голосом.
   
Самуил пристально посмотрел на него.
   
Граф выслушал рассказ Самуила с видом совершенно оглушенным, с холодным бесстрастием мертвеца. Что скрывалось за этим лицом, словно отлитым из бронзы? Было ли здесь оцепенение после одного из тех кровавых деяний, что ломают и повергают во прах даже самые сильные характеры? Или тайная мысль, в суть которой Самуилу не удавалось проникнуть?
   
Самуил напрасно приглядывался, — он не мог ничего рассмотреть за этой маской сфинкса.
   
— Значит, — холодно подытожил Юлиус, — Фредерика сейчас подъезжает к Эбербаху.
   
— Да. Ты хочешь, чтобы я ее известил, чтобы я позвал ее обратно, чтобы я присоединился к ней?
   
— Нет, Самуил, спасибо. Я сам сделаю все, что требуется. Ты сказал мне все, что я желал знать.
   
И помолчав, он прибавил:
   
— А теперь ты меня весьма обяжешь, если удалишься. Мне нужно побыть одному.
   
— Однако, — запротестовал Самуил, — после всех потрясений этого дня…
   
— Я нуждаюсь в покое и уединении, — настаивал Юлиус.
   
— И тебе нечего мне сказать? — спросил Самуил.
   
— Сегодня вечером нечего. Но будь покоен, скоро мы поговорим.
   
Юлиус сказал это таким странным тоном, что Самуил призадумался.
   
Но дальше противиться настоятельному желанию Юлиуса было невозможно: ему оставалось только уйти.
   
— Я удаляюсь, — сказал он. — До скорой встречи.
   
— До скорой встречи, — отозвался Юлиус.
   
И Самуил удалился.
   
«Вид у него престранный, — размышлял он, спускаясь по лестнице и пересекая двор. — Ба! Это и понятно. Он же только что убил человека. Каково это, да без привычки! Он выглядел мрачно и вроде как одурел. А может, у него была какая-то тайная мысль. Почему он хочет остаться один в такую минуту, когда человек обычно не прочь, чтобы кто-нибудь составил ему компанию? Уж не задумал ли он случайно пустить себе пулю в лоб? Гм! А неплохая была бы идея. Я со своей стороны нимало не осудил бы его за это, ведь тем самым он избавил бы меня от лишних хлопот. Ну, Самуил, ты нанес двойной удар и положительно доказал, что обстоятельства суть не более чем нижайшие и покорнейшие слуги человеческой воли. Имея малую толику разума, можно преблагополучно обойтись без Провидения!»
   
Мы же теперь посмотрим, как преуспели разум и воля Самуила Гельба — приблизив Фредерику к Гретхен.
  
  
   
    
XLIII
    
В ДОРОГЕ
   
   
Пока Юлиус и Лотарио так основательно запутывались в сетях, расставленных Самуилом Гельбом, Фредерика в сопровождении г-жи Трихтер ехала к Страсбургу.
   
Фредерика была обеспокоена и печальна — грустила она о Лотарио, а тревожилась о графе.
   
Какое впечатление произведет на них обоих ее внезапный отъезд? Она была уверена, что Лотарио будет страдать, и совсем не уверена, что граф фон Эбербах придет в восторг. Что если господин Самуил Гельб ошибся? Вдруг Юлиус оставался в Париже по необходимости, а вовсе не из скромности и благородства? Что если у него и в самом деле есть какая-то важная причина не покидать Францию? И не будет ли он в таком случае недоволен, что его силой отрывают от средоточия его жизни и главных забот, пренебрегая его волей, определенно и неоднократно высказанной?
   
Чем более она удалялась от Парижа, тем сильнее чувствовала, как ее охватывает сожаление, чуть ли не раскаяние. Этот отъезд, больше похожий на бегство, тяготил ее. Она спрашивала себя, так ли уж нежность к ней графа фон Эбербаха и его самолюбие будут удовлетворены тем, что она самым фактом подобного бегства в известном смысле признала правомерность своей разлуки с Лотарио, свою неспособность устоять перед ним, когда он близко, и продолжать не видеться с ним согласно воле ее супруга? Собственный отъезд представился ей теперь совсем в ином свете, и то, что она совершила из деликатности по отношению к графу, стало казаться ей оскорблением, которым он вправе возмутиться.
   
И ради этого она решилась нанести такой удар в самое сердце Лотарио!
   
Она сожалела, что не сказала всего самому графу фон Эбербаху, не поговорила с ним открыто, чистосердечно, не спросила хотя бы, приятно ли ему было бы поехать в Эбербах, чтобы пожить там.
   
— Но вы же раз двадцать предлагали ему это, — говорила ей г-жа Трихтер, — да и господин Самуил Гельб вам объяснял, почему граф таит от вас свои подлинные желания: чтобы не злоупотреблять вашей преданностью. Не надо так себя изводить. Вы же не из каприза уехали и не очертя голову, а по совету человека, который вас вырастил, всегда был вам первым другом, а графа фон Эбербаха знает уж получше вас. Или вы сомневаетесь в господине Гельбе?
   
— Ну, конечно же, нет! — отвечала Фредерика. — Я полностью доверяю господину Самуилу Гельбу, он всегда был добр ко мне. Но что вы хотите, моя добрая госпожа Трихтер? Я не привыкла путешествовать, тем более одна. Я никогда не покидала Парижа, и мне странно, жутко колесить вот так одной по большим дорогам.
   
— Еще несколько почтовых станций, — сказала г-жа Трихтер, — и у вас это пройдет.
   
Но станции сменяли одна другую, а тревога по-прежнему терзала Фредерику. Госпожа Трихтер делала все возможное, только бы ее успокоить:
   
— Вы завтра сами будете смеяться над своими сегодняшними страхами. Господин Самуил Гельб в эту самую минуту пускается в путь, чтобы присоединиться к нам. Завтра вы его увидите, он расскажет вам новости о господине графе. Тогда вы пожалеете, что не насладились как следует этим прелестным путешествием в такой славной почтовой карете. Ну что это такое, скажите на милость! Господин Самуил Гельб так все хорошо устроил, что нам и заботиться почти что не о чем: все приготовлено заранее, на станциях нас уже ждут, возницы передают нас друг другу прямо-таки из рук в руки, и вы еще недовольны! А господин Самуил, он даже способен прибыть на место прежде нас. Что вы скажете, если, когда мы прибудем в Страсбург, дверцу кареты перед нами отворит не кто иной, как он? Ну, а если он и запоздает немного, что из того? Мы тогда осмотрим Страсбург! Это моя родина. Я вас повожу по городу. Вы увидите прекрасный собор… Ей-Богу, у вас вид до того унылый, будто вас увозят в страну дикарей. А Страсбург, да будет вам известно, по красоте и самому Парижу не уступит, вот так!
   
Но утешения г-жи Трихтер не могли прогнать облако печали, с каждым часом все сильнее омрачавшее прекрасное лицо Фредерики.
   
Ночью она не смогла уснуть и, опустив стекла кареты, чтобы ветерок хоть немного освежил ее пылающий лоб, все смотрела, как черные призраки деревьев бегут вдоль обочины дороги.
   
На следующий день около четверти одиннадцатого она вдруг почувствовала, что ее сердце мучительно сжимается. Она содрогнулась, словно от сильнейшего, хоть и необъяснимого потрясения.
   
Это произошло в то самое мгновение, когда в прусском посольстве граф фон Эбербах швырнул перчатку в лицо Лотарио.
   
Таинственная чуткость любящей души! Это невыразимое страдание Фредерика испытывала до самой ночи, то есть до часа дуэли.
   
Потом ей показалось, что лихорадка вдруг отпустила ее и бешеное сердцебиение унялось, как будто все было кончено.
   
Фредерика впала в какое-то полуобморочное состояние, из которого ее внезапно вывела г-жа Трихтер. Она будила ее, говоря:
   
— Пора выходить. Мы приехали.
   
Почтовая карета и в самом деле успела въехать в Страсбург и остановиться у подъезда гостиницы «Солнце», которую Самуил выбрал для Фредерики и в которой они должны были встретиться.
   
Самуила там не было. Но это не означало, что он опаздывал. Он обещал прибыть не раньше вечера или ночью.
   
Есть Фредерике совсем не хотелось. Но, уступив настояниям г-жи Трихтер, она заставила себя перекусить. Поев через силу, она тотчас ушла к себе в комнату.
   
Она прождала до полуночи.
   
Но когда и в полночь Самуил не появился, девушка, измученная дорогой и волнениями, легла и уснула.
   
Тем не менее нетерпение разбудило ее очень рано.
   
Она позвонила. Прибежала г-жа Трихтер.
   
— Господин Самуил Гельб приехал? — спросила Фредерика.
   
— Нет еще, сударыня. Но вот письмо от него пришло.
   
— Письмо? — воскликнула девушка. — Но почему письмо, когда он должен был приехать сам? Скорее же, давай его сюда.
   
Она схватила письмо и стала читать вслух:
   
    
«Мое дорогое дитя!
    
Я рассчитывал, как и обещал, выехать около полудня, чтобы присоединиться к Вам. Но мне свалилось на голову непредвиденное дело, имеющее самое непосредственное отношение к моим политическим убеждениям. Мне придется задержаться здесь до вечера, причем позднего, а может статься, что и до завтра. Поэтому не ждите меня в Страсбурге.
    
По получении сего письма, не медля, продолжайте свой путь в Эбербах, где предупреждены о Вашем прибытии и встретят Вас как королеву.
    
Что до Юлиуса, то будьте покойны. Через несколько часов, даже раньше, чем он узнает о Вашем отъезде, я поведаю ему о великодушном решении, подсказанном Вашей преданностью. Я надеюсь на лучшее. Кто знает, не захочет ли он поехать вместе со мной, чтобы самому выразить Вам свою признательность? Это еще одна причина, почему мне есть смысл задержаться в Париже на несколько часов.
    
Когда прибудете в Эбербах, Вы на следующий же день или чуть позже получите письмо, откуда узнаете обо всем, что здесь было сказано, сделано и решено.
    
Берегите себя хорошенько. Скажите госпоже Трихтер, что я всецело поручаю Вас ее заботам и возлагаю на нее всю ответственность за малейшую неприятность или недомогание, которые могут приключиться с Вами.
    
До скорой встречи.
    Ваш друг
    Самуил Гельб».
   
   
— Я возвращаюсь в Париж, — объявила Фредерика, дочитав письмо.
   
— Как так?! — г-жа Трихтер в изумлении всплеснула руками. — Почему?
   
— Да! — сказала Фредерика. — Я провела два слишком скверных дня — вчерашний и позавчерашний. И надеялась, что, по крайней мере, сегодня явится человек, способный меня успокоить, поговорить со мной, но, раз господин Самуил Гельб не приехал, я возвращаюсь к господину графу. Не желаю снова оказаться предоставленной себе самой. Прикажите, чтобы подавали лошадей.
   
— Я велю запрягать, — отвечала г-жа Трихтер, — но все же надеюсь, что в карету мы сядем не затем, чтобы вернуться в Париж.
   
— Мне необходимо увидеть графа как можно скорее, — сказала Фредерика.
   
— Возможно, что именно вернувшись в Париж, вы потеряете эту возможность, — заметила г-жа Трихтер.
   
— Где же я могла бы увидеться с ним скорее, чем в Париже?
   
— Господин Гельб позавчера написал вам, что отправится завтра утром и возможно, что господин граф поедет с ним.
   
— Он сказал «возможно»! — перебила Фредерика.
   
— Предположим, что господин граф с ним поедет. Возвращаясь назад, вы рискуете разминуться с ним по дороге и приехать в Париж к человеку, который будет искать вас в Эбербахе.
   
— Да, верно, — пробормотала обескураженная Фредерика. — Но что же делать?
   
— Прежде всего позавтракать, — сказала г-жа Трихтер.
   
— Можно подумать, что я голодна!
   
— Господин Самуил Гельб поручил мне заботиться о вашем здоровье, следовательно, вы должны меня слушаться. А потом, после завтрака, мы поступим так, как велит господин Самуил Гельб. Отправимся в Эбербах, будем ждать там его письма и приезда господина графа.
   
— Ну, так отдавайте ваши распоряжения, — вздохнула бедная Фредерика, окончательно уничтоженная.
   
Полчаса спустя почтовая карета выехала из Страсбурга.
  
  
   
    
XLIV
    
ПРИЕМ В ЗАМКЕ
   
   
Самуил не обманул Фредерику: в замке ее действительно ждали.
   
Слуги, чье безделье она так некстати потревожила, даже устроили между собой совещание.
   
О браке своего господина они были осведомлены. Юлиус по этому поводу велел послать им денег, чтобы и у них была своя доля в его торжестве, так что в замке тогда два дня подряд праздновали и плясали, причем в качестве гостей были приглашены самые именитые из жителей Ландека.
   
А потом лакеи и думать забыли как о своем господине, так и о госпоже — вплоть до того дня, когда из послания Самуила узнали, что графиня, а возможно, и граф фон Эбербах намерены провести в замке все лето.
   
Незваный чужак, без предупреждения вторгшийся в первый встречный дом в час обеда, усевшийся за стол, ухвативший лучший кусок и, покончив с ним, преспокойно отправившийся спать в самую красивую комнату, пожалуй, не мог бы выглядеть в глазах хозяев дома более наглым и дерзким, чем показались лакеям эти граф и графиня, так бесстыдно вздумавшие расположиться у них в замке.
   
Письмо Самуила было подобно камню, брошенному в доселе безмятежное болото, мгновенно заставив расквакаться всех лягушек. Оно вызвало целую бурю негодования.
   
Однако красноречивое выступление Ганса, который слыл самым умным, усмирило народное возмущение и предотвратило сооружение баррикад.
   
Речь Ганса звучала примерно так:
   
— Само собой, тяжело, когда привыкнешь к вольному житью да спокойствию, а может, даже малость и заработаешь право считать, что замок твой, раз хозяева его бросили, и совсем освоишься с добрым обычаем съедать все самое лучшее из разных там овощей и фруктов, а остаток продавать и денежки класть в карман, то есть, стало быть, имеешь все приятности господского житья, но без всяких хозяйских забот да хлопот, после этого — что так, то так — тяжело заново становиться слугой, подчиняться, вставать и ложиться не когда сам желаешь, а как другие скажут, пищу для них готовить, фрукты собирать опять же для них, одежду им чистить, сапоги смазывать! Ясное дело, есть на свете радости и послаще этих. А все равно вы как есть дурачье! Неужто нам за все эти труды награды не будет? Молодая хозяйка, когда только замуж выйдет, обыкновенно бывает щедрой. Верно, денежки у ней так и текут промеж пальцев. Тут уж конца нет тратам да мотовству, а слугам на пропой сколько идет! Дел у нас прибавится, но и доход вырастет. Фруктов да овощей здесь столько, что и при господах на нашу долю хватит. Жалованье нам увеличат. А сверх того — вы только представьте! — аж в жар бросает, как подумаешь, сколько радости будет, когда лето пройдет и граф с графиней в город подадутся, и не без того, чтобы нас на прощание подарками осыпать. Опять нам двойная утеха: видеть, что господа уезжают, а денежки их с нами остаются!
   
Проповедь Ганса имела успех, и все сразу принялись с величайшим жаром готовить замок к приему молодой хозяйки.
   
Слухи о скором приезде новой графини фон Эбербах не замедлили распространиться по Ландеку и окрестностям.
   
В тот же вечер, когда пришло письмо Самуила, все в Ландеке стало с ног на голову: шум поднялся такой, что он достиг и ушей Гретхен.
   
Гретхен уже и тогда пришла в горчайшее уныние, когда узнала, что граф фон Эбербах снова женился. Ей показалось, будто ее дорогая Христиана умирает второй раз.
   
Но эта горечь и скорбь еще усилилась при известии, что новая графиня фон Эбербах приедет и поселится в замке, стены которого так полны воспоминаний о Христиане.
   
Этот приезд посторонней в дом, построенный для Христианы, где она когда-то жила и где теперь обитает ее память, произвел на Гретхен впечатление святотатства, кощунственного надругательства.
   
Для нее этот замок был чем-то вроде дорогой могилы; ей казалось, что это святое место, где царствует смерть. Вторжение жизни, обычного порядка вещей, низменных, обыденных интересов, а может быть, и празднеств — все это напоминало ей осквернение гробницы.
   
Она не хотела видеть этого. Ей претило быть свидетельницей такой пошлости. А тут как раз настала пора, когда она имела обыкновение раз в год ездить в Париж. И она решила уехать в тот самый день, когда должна появиться новая графиня.
   
Впрочем, на сей раз ее путешествие было необходимым, как никогда. Несмотря на обещание, данное Фредерикой в прошлом году в Менильмонтане, Гретхен не получила от девушки ни одной весточки.
   
Почему Фредерика не писала ей? Может быть, эта чужая женщина, что появляется раз в год минут на пятнадцать и упорно отказывается назвать себя, внушает ей недоверие? Или девушка просто позабыла о ней? Или заболела?
   
Стало быть, Гретхен нужно поехать туда и выяснить, что происходит.
   
В тот день, когда Фредерика выехала из Страсбурга, Гретхен написала Гамбе, что через десять дней будет в Париже, распрощалась с козами, поручила их другой пастушке и, закинув за спину мешок со своими пожитками, в послеполуденный час прекрасным майским днем двинулась в путь. К вечеру ей надо было успеть в Гейдельберг.
   
До Неккарштейнаха она прошагала единым духом. Там она остановилась, чтобы перекусить и немного отдышаться.
   
Она села на каменную скамью около почтовой гостиницы.
   
Но едва лишь она вонзила зубы в ломоть хлеба с аппетитом, который пробуждается при ходьбе на вольном воздухе, топот коней, несущихся во весь опор, заставил ее поднять голову.
   
В нескольких сотнях шагов она заметила облако пыли, сквозь которое тотчас смогла различить почтовую карету.
   
Безотчетный гнев шевельнулся в ее душе.
   
Этот экипаж ехал из Гейдельберга и направлялся в Эбербах.
   
«Уж не новая ли графиня пожаловала?» — подумалось ей.
   
И она уронила хлеб на землю. Есть больше не хотелось.
   
Пастушка вскочила на ноги, готовая убежать.
   
А карета меж тем остановилась у дверей гостиницы, и хозяин уже открывал дверцу.
   
Гретхен торопливо укладывала в мешок свой нехитрый скарб.
   
— Как называется это селение? — послышался вдруг женский голос из глубины кареты.
   
— Неккарштейнах, сударыня, — ответил хозяин гостиницы.
   
— Далеко ли отсюда до Эбербаха?
   
— Всего несколько миль.
   
«Так и есть! — сказала себе Гретхен. — Вот она и прикатила. Ну-ка поспешим! Пора убираться отсюда».
   
И она зашагала прочь.
   
— Не угодно ли дамам выйти из кареты? — осведомился хозяин гостиницы.
   
— Нет, спасибо, — отвечал другой голос.
   
Услыхав его, Гретхен, едва успевшая сделать несколько шагов, вдруг обернулась. Она подбежала к карете, заглянула внутрь и воскликнула:
   
— Фредерика!
   
Фредерика взглянула на женщину, заговорившую с ней, но сначала ее не узнала.
   
— А я-то! — всплеснула руками Гретхен. — Собралась в такую даль, чтобы отыскать вас, когда всеблагой Господь как раз послал вас ко мне!.. Да вы не узнаете меня? — прибавила она.
   
— О нет, теперь узнаю, — отвечала Фредерика. — Подождите, сударыня, я сейчас выйду к вам.
   
Гретхен распахнула дверцу; Фредерика и г-жа Трихтер выбрались из экипажа.
   
— Не сердитесь на меня, дорогая сударыня, — сказала Фредерика, сжимая руки Гретхен, — простите, что не сразу вас узнала. Но я настолько не ожидала вас здесь встретить, и потом — у меня в голове такая путаница!
   
Гретхен внезапно побледнела.
   
— Вы мне все расскажете, — сказала она. — Но есть одна вещь, которую я должна узнать сейчас же.
   
— Какая именно?
   
— Боже правый! — воскликнула Гретхен. — Я боюсь того, что сейчас придется узнать…
   
— Чего же вам бояться? — спросила Фредерика, сама встревожившись.
   
— Куда вы едете? — с трудом выговорила пастушка.
   
— В замок Эбербах.
   
— Господи!.. Но вы направляетесь туда из любопытства, правда? Или как друг хозяев дома? Может, владелец замка подарил его своему другу Гельбу? Вы ведь только поэтому туда едете?
   
— Что вы хотите сказать?
   
— Прислуга Эбербахского замка с минуты на минуту ожидает свою госпожу, она должна приехать. О нет, не может быть, это не вы!
   
— Да нет, это я, — отвечала Фредерика.
   
— Иисус! Мария! — прошептала пастушка.
   
И она, зашатавшись, рухнула на каменную скамью.
   
— Что с вами? — спросила изумленная Фредерика. — Да что же это такое?
   
— Ничего, — после продолжительного молчания отвечала Гретхен, вся дрожа. — Я скажу вам… я все объясню… но не сейчас. Такого удара я не ожидала. Сейчас я не смогу говорить. Потом… сегодня вечером, в замке.
   
Лошадей уже сменили, и возница ждал, пощелкивая кнутом и стараясь привлечь внимание путешественниц позвякиванием бубенчиков своей упряжки.
   
— Что ж, поедемте с нами, — предложила Фредерика. — В карете есть место. Входите же, дорогой вы мне расскажете, что вас так напугало.
   
У Гретхен вырвался жест отчаяния, казалось говоривший: «Право, худшей вести, чем эта, мне теперь все равно не узнать!» И она вскочила в почтовую карету, куда вслед за ней поднялись Фредерика и г-жа Трихтер.
   
Кучер пустил своих коней во весь опор.
   
По дороге Фредерика, уступая настойчивым просьбам Гретхен, поведала обо всем, что с ней произошло за последний год.
   
Пастушка поминутно прерывала ее рассказ возгласами изумления и ужаса.
   
— Вы же мне обещали, — с жаром укорила она девушку, — что будете писать, что никогда не оставите меня в неведении о ваших делах. И почему, когда прошлой весной мы в последний раз виделись, вы не сказали мне ничего о графе фон Эбербахе?
   
— Я тогда еще не знала его, — отвечала Фредерика. — Наше знакомство произошло самым неожиданным образом.
   
Она рассказала Гретхен, как пришла к графу фон Эбербаху, чтобы спасти ему жизнь, как в тот же день граф заболел и просил г-на Самуила Гельба вместе с Фредерикой остаться в посольском особняке, как он постепенно привык видеть ее возле себя, как попросил ее руки и она дала согласие, поскольку чувствовала, что ее влечет к нему некая странная, необъяснимая симпатия.
   
— О, здесь-то как раз нет ничего необъяснимого и странного, — перебила ее Гретхен. — Но я еще раз вас спрашиваю: как после всего, что я вам говорила, вы могли совершить столь серьезный поступок, не предупредив меня ни единым словом? Одно-единственное письмо, посланное в Гейдельберг по адресу, который я вам оставляла, — и мы бы избежали всех бед.
   
— Ох, все произошло так быстро, что я совсем потеряла голову. Не надо сердиться на меня за то, что я и думать забыла о вас, о самой себе я ведь тоже забыла. Выйти из темноты и бедности и вдруг стать женой графа фон Эбербаха, человека с таким именем, состоянием, властью и в таких годах, оказаться во всех смыслах так далеко от своих былых грез — это для меня значило вроде как попасть в водоворот, где тебя крутит, а ты не в силах понять, зачем все это и к чему может привести. Ах, вы правы: мне надо было все высказать открыто, и вам, и всем вокруг, а графу прежде всего, он ведь добрый и вовсе не хотел сделать своего племянника несчастным. Но я была в те дни в таком смятении, что и сама не знала, чего хочу, да и хочу ли чего-нибудь вообще.
   
Когда Фредерика закончила свой рассказ, уже начинало смеркаться.
   
Гретхен, которую некоторые подробности этой странной истории ввели в глубокую задумчивость, больше не расспрашивала Фредерику и сама не отвечала на ее вопросы. Должно быть, ее стесняло присутствие г-жи Трихтер. Теперь только кнут возницы продолжал вести беседу с колокольчиками лошадей.
   
— Скоро мы приедем? — спросила Фредерика.
   
— Сейчас, — сказала Гретхен.
   
Десять минут спустя карета остановилась перед замковыми воротами.
   
Привратник подошел, чтобы открыть им.
   
Уже стояла непроглядная ночь. Во всем замке ни огонька, ни человеческого голоса, никаких признаков того, что графиню ждали.
   
Ворота растворились, скрипнув своими петлями, и экипаж въехал в овальную аллею, которая заканчивалась у крыльца.
   
В то мгновение, когда лошади оказались под деревьями, вдруг грянул оглушительный ружейный залп, два десятка факелов разом вспыхнули среди листвы и на стенах замка и зазвучал звонкий хор голосов, более сладостных для души нежели для слуха:
   
— Да здравствует госпожа графиня фон Эбербах!
   
Затем разразился новый залп, вторично ужаснув Фредерику.
   
Вся прислуга выстроилась рядами на двух маршах парадной лестницы.
   
Ганс подскочил, чтобы открыть дверцу кареты.
   
— Благодарю вас, друзья мои, — сказала Фредерика. — Но умоляю: только не надо больше стрелять.
   
Она не успела договорить, как третий залп, громче первых двух, заставил оконные стекла зазвенеть.
   
— Пусть госпожа графиня нас извинит, — обратился к ней Ганс. — Это все жители Ландека, они думали, что доставят удовольствие госпоже графине, в угоду ей потратив немного пороха. Но к ним сейчас сбегают и попросят перестать.
   
— Вы меня очень обяжете, — вздохнула Фредерика.
   
И предоставив г-же Трихтер расплачиваться с возницей, она вошла в замок вместе с Гретхен.
   
— Госпожа соизволит отужинать? — осведомился повар.
   
— Немного позже, — отвечала Фредерика. — Пусть меня сначала проводят в предназначенную мне комнату.
   
Камеристка — жена Ганса — взяла зажженную свечу и повела Фредерику в комнату, которую прежде занимала Христиана.
   
Гретхен вошла туда с ней.