1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– В   фехтовальном зале.      

– Кто   с ним?      

– Два   солдата бордосской милиции.      

– Кто   он?      

– Молодой   человек, сколько я мог видеть, потому что он прикрыт широкой шляпой и завернулся   в широкий плащ.      

– Как   он называет себя?      

– Он   называет себя посланным от принцессы Конде и парламента.      

– Попросите   его подождать минуту, – сказал Каноль. – Я сейчас выйду.      

Офицер   вышел, и Каноль готовился идти за ним, как вдруг дверь отворилась и вошла Нанона,   бледная, в трепете, но с очаровательною улыбкой. Она схватила его за руку и   сказала:      

– Друг   мой! Здесь парламентер. Что это значит?      

– Это   значит, милая Нанона, что жители Бордо хотят соблазнить или напугать меня.      

– А   что вы решили?      

– Я   приму его.      

– Разве   нельзя отказать?      

– Невозможно.   Есть обычаи, которые нужно непременно исполнять.      

– Боже!      

– Что   с вами, Нанона?      

– Я   боюсь.      

– Чего?      

– Да   вы сами сказали мне, что парламентер приехал соблазнить или напугать вас…      

– Правда,   парламентер годится только на то или на другое. Уж не боитесь ли вы, Нанона,   что он испугает меня?      

– О,   нет! Но он, может быть, соблазнит вас…      

– Вы   оскорбляете меня, Нанона!      

– Ах,   друг мой, я говорю, то, чего боюсь.      

– Вы   сомневаетесь во мне до такой степени! За кого же вы принимаете меня?      

– За   то, что вы есть, Каноль, то есть за благородного, но очень нежного человека.      

– Да   что ж это значит? – спросил Каноль с улыбкой. – Какого же   парламентера прислали ко мне? Уж не купидона ли?      

– Может   быть!      

– Так   вы его видели?      

– Не   видала, но слышала его голос, который показался мне слишком сладким для парламентера.      

– Нанона,   вы с ума сошли. Позвольте мне исполнять мои обязанности: вы доставили мне место   коменданта…      

– Чтобы   вы защищали меня, друг мой.      

– Так   вы считаете меня подлецом, способным изменить вам? Ах, Нанона, вы жестоко   оскорбляете меня вашими сомнениями!      

– Так   вы решились видеться с ним?      

– Я   обязан принять его, и, признаюсь, буду вами недоволен, если вы не перестанете   мешать мне…      

– Делайте,   что вам угодно, друг мой, – сказала Нанона печально. – Только одно   слово еще…      

– Говорите.      

– Где   вы примете его?      

– В   моем кабинете.      

– Одной   милости прошу, Каноль…      

– Что   такое?      

– Примите   его не в кабинете, а в спальне.      

– Что   за мысль?      

– Разве   вы не понимаете?      

– Нет.      

– Возле   моя комната.      

– И   вы решитесь подслушивать?      

– За   занавесками, если вы позволите.      

– Нанона!      

– Позвольте   мне остаться при вас, друг мой. Я верю в мою звезду, я принесу вам счастие.      

– Однако   же, Нанона, если парламентер…      

– Что   такое?      

– Должен   доверить мне государственную тайну.      

– Разве   вы не можете доверить государственную тайну той, которая доверила вам свою   жизнь и свои сокровища?      

– Пожалуй,   подслушайте нас, Нанона, если вам непременно так хочется, но не удерживайте   меня долее, парламентер ждет.      

– Ступайте,   Каноль, ступайте, позвольте только поблагодарить вас за снисхождение.      

Она   хотела поцеловать его руку.      

– Как   можно! – вскричал Каноль, прижимая ее к груди и целуя в лоб.      

– Так   вы будете…      

– Буду   стоять за занавесками вашей кровати. Оттуда я все увижу и услышу.      

– Смотрите,   Нанона, только не расхохочитесь: ведь это дела важные.      

– Будьте   спокойны, я не стану смеяться.      

Каноль   приказал ввести посланного и прошел в свою комнату – огромную залу, меблированную   во времена Карла IX чрезвычайно строго: два канделябра горели на камине, но   освещали комнату неясно, постель, стоявшая в углублении, находилась в   совершенной темноте.      

– Вы   тут, Нанона? – спросил Каноль.      

Едва   слышное «да» долетело до его слуха.      

В эту   минуту раздались шаги, часовой отдал честь. Посланный вошел и, думая, что   остается один с Канолем, снял шляпу и сбросил плащ. Белокурые его волосы   рассыпались по прелестным плечам; стройная женская талия показалась под золотою   перевязью, и Каноль по очаровательной и печальной улыбке узнал виконтессу де   Канб.      

– Я   сказала вам, что увижу вас, и держу слово, – сказала она. – Вот я   здесь!      

Каноль   от удивления и страха всплеснул руками и опустился в кресло.      

– Вы,   вы здесь!.. – прошептал он. – Боже мой! Зачем вы приехали? Чего вы   хотите?      

– Хочу   спросить у вас, помните ли вы меня?      

Каноль   тяжело вздохнул и закрыл лицо руками, как бы желая удалить это очаровательное и   вместе с тем роковое видение.      

Тут все   объяснилось ему: страх, бледность, трепет Наноны и особенно ее желание подслушивать.   Нанона глазами ревности узнала женщину в парламентере.      

– Хочу   спросить у вас, – продолжала Клара, – готовы ли вы исполнить   обещание, данное мне в Жоне, готовы ли вы подать королеве просьбу об отставке и   пристать к партии принцев?      

– О,   не спрашивайте, виконтесса, не спрашивайте! – вскричал Каноль.      

Клара   вздрогнула, услышав трепещущий голос барона, и, осмотревшись с беспокойством,   спросила:      

– Разве   мы не одни?      

– Одни, –   отвечал Каноль, – но нас могут слышать через стену.      

– Я   думала, что стены крепости Сен-Жорж плотны, – сказала Клара с улыбкой.      

Каноль   не отвечал.      

– Я   пришла спросить у вас, – продолжала Клара, – почему я не получила от   вас известия, хотя вы здесь уже с неделю или даже более. Я даже не знала бы,   кто комендантом в Сен-Жорже, если бы случай или, лучше сказать, молва не   известила меня, что человек, который назад тому только двенадцать дней клялся   мне, что опала кажется ему блаженством, потому что позволяет ему отдать шпагу,   храбрость, жизнь нашей партии…      

Нанона   не могла удержать движения, от которого Каноль вздрогнул, а виконтесса обернулась.      

– Что   такое? – спросила она.      

– Ничего, –   отвечал Каноль, – в этой старой комнате беспрестанно раздается зловещий   треск.      

– Если   же что-нибудь другое, так не скрывайте от меня, – сказала она Канолю,   положив свою руку на его руку. – Вы должны понимать, барон, что у нас   будет серьезный разговор, раз я решилась сама приехать к вам.      

Каноль   отер с лица пот, принудил себя улыбнуться и сказал:      

– Извольте   говорить.      

– Я   пришла напомнить вам об обещании и спросить, готовы ли вы?      

– Ах,   виконтесса! Теперь это невозможно!      

– Почему   же?      

– Потому   что со времени нашей разлуки много случилось неожиданных происшествий, возобновились   узы, которые я считал расторгнутыми, вместо заслуженного наказания королева оказала   мне милость, которой я недостоин. Теперь я прикован к партии ее величества…   благодарностью.      

Послышался   вздох… Вместо последнего слова бедная Нанона, верно, ждала какого-нибудь   другого.      

– Не   благодарностью, а честолюбием, барон. Впрочем, я это понимаю. Вы аристократ,   вам только двадцать восемь лет, а вас произвели уже в подполковники, назначили   комендантом крепости. Все это очень лестно, но не более как награда за ваши   достоинства, а ведь не один Мазарини умеет ценить их…      

– Довольно,   виконтесса!.. Прошу вас!      

– Теперь   говорит с вами не виконтесса де Канб, а посланная ее высочества принцессы   Конде, она обязана исполнить данное ей поручение.      

– Говорите, –   сказал Каноль со вздохом, похожим на стон.      

– Принцесса,   узнав о намерении вашем, которое вы сообщили мне сначала в Шантильи, а потом в   Жоне, и желая решительно знать, к какой партии вы теперь принадлежите, решила послать   к вам парламентера. Может быть, другой парламентер поступил бы в этом случае   как-нибудь неосторожно, вот почему я взялась за это поручение, думая, что лучше   всех могу исполнить его, потому что вы доверили мне самые сокровенные ваши   мысли по этому предмету.      

– Покорно   вас благодарю, виконтесса, – отвечал Каноль, раздираемый противоречивыми   чувствами: он слышал во время разговора прерывистое дыхание Наноны.      

– Вот   что предлагаю я вам… Разумеется, от имени принцессы… Если бы я предлагала от   своего, – прибавила Клара с очаровательною улыбкою, – то порядок моих   предложений был бы совсем другой.      

– Я   слушаю, – сказал Каноль глухим голосом.      

– Сдайте   остров Сен-Жорж на одном из трех следующих условий. Вот первое (помните, что я   говорю не от себя): двести тысяч ливров…      

– Довольно!   Довольно! – вскричал Каноль, стараясь прервать разговор. – Королева   поручила мне крепость, эта крепость – остров Сен-Жорж, я буду защищать его до   последней капли крови.      

– Вспомните   прошедшее, барон, – печально сказала Клара. – Не то говорили вы мне   при последнем нашем свидании, когда вы предлагали мне бросить все и ехать за   мною… Когда вы держали уже перо и готовились просить отставку у тех, кому   теперь хотите пожертвовать жизнью.      

– Я   мог предложить вам все это, когда был совершенно свободен, но теперь…      

– Вы   не свободны? – вскричала Клара, побледнев. – Что это значит? Что   хотите вы сказать?      

– Хочу   сказать, что связан честью.      

– В   таком случае, выслушайте второе условие.      

– К   чему? – сказал Каноль. – Разве я не повторял вам несколько раз, что я   непоколебим? Не искушайте меня, это бесполезно.      

– Извините,   барон, но мне дано поручение, и я обязана исполнить его до конца.      

– Извольте, –   прошептал Каноль, – но, признаться, вы чрезвычайно жестоки.      

– Подайте   в отставку, и мы будем действовать на вашего преемника не так, как на вас.   Через год, через два года вступите снова в службу к принцу с повышением чина.      

Каноль   печально покачал головою.      

– Ах,   виконтесса! Но зачем вы требуете от меня только невозможного!      

– И   это мне вы так отвечаете! – сказала Клара. – Ну, я вас не понимаю.   Ведь вы уже хотели подписать просьбу об отставке. Не сами ли вы говорили той,   которая была тогда с вами и слушала вас с наслаждением, что идете в отставку по   доброй воле? Почему же теперь, когда я вас прошу, когда я вас умоляю, не   сделать вам того, что вы сами предлагали мне в Жоне?      

Все эти   слова, как кинжалы, поражали сердце бедной Наноны.      

Каноль   чувствовал ее страдания.      

– То,   что в то время было бы очень обыкновенным делом, теперь превратилось бы в   измену, самую гнусную измену! – сказал Каноль мрачным голосом. –   Никогда не сдам крепости! Ни за что не подам в отставку!      

– Погодите,   погодите! – сказала Клара ласковым голосом и беспокойно осматриваясь, потому   что сопротивление Каноля и особенно его принужденность казались ей очень   странными. – Выслушайте теперь последнее предложение, с которого я хотела   начать, зная наперед, что вы откажетесь от двух первых. Материальные выгоды – я   очень счастлива, что угадала это – не могут соблазнять такого человека, как вы.   Вам нужны другие надежды, а не деньги и честолюбие. Благородному сердцу нужны   благородные награды. Теперь слушайте же…      

– Ради   Бога, виконтесса, сжальтесь надо мною!      

И он   хотел уйти.      

Клара   думала, что он побежден, и в уверенности, что новое предложение довершит ее победу,   остановила его и сказала:      

– Если   бы вместо гнусного интереса предложили вам награду чистую и честную, если бы за   вашу отставку, которая не может назваться ни бегством, ни изменою, потому что   военные действия еще не начинались, если бы за вашу отставку заплатили вам   любовью, если бы женщина, которую вы уверяли в любви и которой вы клялись   любить вечно, которая, однако же, никогда открыто не отвечала вам, несмотря на   все эти клятвы, если бы она сказала вам: «Каноль, я свободна, богата, люблю   вас… Будьте моим мужем… Уедем вместе. Поедем, куда вам угодно… Дальше от   раздоров, от Франции…» Скажите, неужели вы не согласились бы?      

Каноль   остался непоколебим, несмотря на прелестную стыдливость Клары, на ее смущение,   на воспоминание о хорошеньком замке Канб, который он мог бы видеть из окна,   если бы во время этого разговора ночь не спустилась на землю. Он видел во мраке   бледное лицо Наноны, со страхом выглядывавшее из-за старинных занавесок.      

– Но   отвечайте же, ради Бога! – продолжала виконтесса. – Я уже не понимаю   вашего молчания. Неужели я ошиблась? Неужели вы не барон Каноль? Неужели вы не   тот человек, который в Шантильи клялся мне, что любит меня? Не вы ли повторяли   мне то же в Жоне? Не вы ли клялись, что любите меня одну в целом свете и готовы   пожертвовать для меня всякою другою любовью. Говорите!.. Ради Бога!      

Раздался   стон, и притом довольно громкий. Виконтесса не могла не убедиться, что третье   лицо присутствует при переговорах… Ее испуганные глаза смотрели по направлению   глаз Каноля. Как ни быстро отвернулся он, однако же виконтесса успела увидеть   бледное и неподвижное лицо, что-то похожее на привидение, подслушивавшее   разговор.      

Обе женщины   в темноте взглянули одна на другую огненными взглядами и обе вскрикнули.      

Нанона   скрылась.      

Виконтесса   схватила шляпу и плащ и, повернувшись к Канолю, сказала:      

– Теперь   понимаю, что вы называете обязанностью и благодарностью, понимаю, какую   должность вы не хотите оставить или какой должности не хотите изменить.   Понимаю, что есть привязанности, ничем не разрушимые, и оставляю вас этой   привязанности, этим обязанностям, этой благодарности. Прощайте, барон,   прощайте!      

Она   хотела выйти, и Каноль не думал останавливать ее. Ее остановило грустное   воспоминание.      

– Еще   раз, – сказала она, – прошу вас именем дружбы, которою я вам обязана   за ваши услуги, именем дружбы, которою вы обязаны за мои услуги, именем всех,   кого вы любите и кто вас любит, я никого не исключаю, именем их прошу вас: не   вступайте в битву. Завтра, может быть, послезавтра, нападут на Сен-Жорж. Не   дайте мне нового горя: не дайте мне знать, что вы побеждены или убиты.      

При этих   словах барон вздрогнул и очнулся.      

– Виконтесса,   на коленях благодарю вас за вашу дружбу, которая мне так драгоценна, что вы и   вообразить не можете. О, пусть атакуют! Я жду врагов с таким нетерпением, с   каким они никогда не пойдут на меня. Мне нужно сражение, нужна опасность, чтобы   возвыситься в собственных глазах: пусть приходят враги, пусть приходит   опасность, пусть приходит хоть смерть! Я буду рад смерти, потому что умираю,   богатый вашею дружбою, сильный вашим состраданием и отличенный вашим уважением.      

– Прощайте! –   сказала Клара, подходя к двери.      

Каноль   пошел за ней.      

Когда они   вышли в коридор, он схватил ее за руку и сказал так тихо, что сам едва мог слышать   свои слова:      

– Клара,   люблю вас больше, чем любил прежде. Но злой рок позволяет мне доказать любовь   мою только тем, что я умру далеко от вас.      

Вместо   ответа виконтесса иронически засмеялась, но, выехав из крепости, она зарыдала,   начала ломать себе руки и вскричала:      

– Он   не любит… Не любит меня… А я все еще люблю его!      

 IV      

       

Расставшись   с виконтессой, Каноль возвратился в свою спальню. Нанона стояла посреди   комнаты, бледная и неподвижная. Каноль подошел к ней с печальною улыбкою. Когда   он подходил, Нанона преклонила колени. Он подал ей руку. Она упала к его ногам.      

– Простите, –   сказала она, – простите меня, Каноль! Я привела вас сюда, я доставила вам   трудную и опасную должность. Если вас убьют, я буду причиной вашей смерти. Я   эгоистка и думала только о своем счастье. Бросьте меня, спасайтесь!      

Каноль   ласково поднял ее.      

– Бросить   вас! Никогда! Нет, Нанона, я поклялся покровительствовать вам, защищать вас,   спасти вас, и я спасу вас или умру!      

– Каноль,   ты говоришь это от души, без нерешимости, без сожалений?      

– Да, –   отвечал Каноль с улыбкой.      

– Благодарю,   добрый, благородный друг мой, благодарю! Видишь, жизнью, к которой я была так   привязана, жизнью готова я теперь пожертвовать для тебя. Тебе предлагают   деньги, но разве мои сокровища не принадлежат тебе? Тебе предлагают любовь, но   какая женщина в мире может любить тебя, как я люблю? Тебе предлагают чин, но   выслушай меня… Скоро на тебя нападут. Купим солдат, оружия, снарядов, удвоим   наши силы и будем защищаться. Я буду сражаться за свою любовь, ты за свою   честь. Ты разобьешь их, бесстрашный мой Каноль, ты заставишь королеву сказать,   что ты у нее самый храбрый воин, а потом я уж берусь выхлопотать тебе чин.   Когда ты будешь богат, знаменит и славен, ты можешь бросить меня, у меня   останутся воспоминания и будут утешать меня…      

И,   говоря это, Нанона смотрела на Каноля и ждала ответа, какого женщины всегда   ждут на безумные, восторженные слова, то есть столь же безумного и   восторженного. Но Каноль печально опустил голову.      

– Нанона, –   сказал он, – вы никогда ничего не потеряете, никто не оскорбит вас, пока я   буду жив в Сен-Жорже. Успокойтесь же, вам нечего бояться.      

– Благодарю, –   сказала она, – хотя прошу вовсе не об этом.      

Потом   подумала: «Увы, я погибла! Он не любит меня!» Каноль заметил этот огненный   взгляд, который блестит, как молния, эту страшную бледность, которая выказывает   столько грусти, и подумал: «Буду великодушен до конца… иначе стыд мне!» Потом   прибавил вслух:      

– Пойдем,   Нанона, пойдем, друг мой. Надень плащ и мужскую шляпу, ночной воздух освежит   тебя. На меня нападут скоро: хочу сделать ночной смотр.      

Нанона в   восторге оделась, как приказал Каноль, и пошла за ним.      

Каноль   был истинно военный человек. Он вступил в службу юношей и действительно изучил   свое трудное ремесло. Поэтому он осмотрел крепость не только как комендант, но   и как инженер. Офицеры, видевшие в нем фаворита и считавшие его придворным,   получили от начальника дельные вопросы о всех средствах нападения и защиты. Тут   они поневоле признали опытного служаку в молодом и веселом бароне, даже самые   старшие говорили с ним с уважением. Они упрекали его только за одно: за сладкий   голос, которым он раздавал приказания, и за его чрезвычайную учтивость. Они   боялись, что эта учтивость прикрывает слабость. Однако же все чувствовали, что   опасность велика, и потому исполнили в точности и с быстротою приказания   начальника, что дало коменданту такое же хорошее мнение о подчиненных, какое   они имели о нем.      

В этот   же день прибыла рота пионеров. Каноль распорядился работами, которые тотчас   начались. Нанона хотела избавить его от бессонной ночи, но он продолжал осмотр   и ласково потребовал, чтобы она ушла в крепость. Распорядившись делом, он лег   на камень и наблюдал за производством работ.      

Пока   глаза Каноля бессознательно следили за движением тачек и лопат, ум его,   оторвавшись от материальных предметов, остановился на происшествиях этого дня и   вообще на всех странных событиях, которых он стал героем с тех пор, как   познакомился с виконтессой де Канб. Но – странное дело – ум его не шел далее.   Канолю казалось, что с этой минуты он начал жить, что до тех пор он жил в   другом свете с низшими страстями, с несовершенными ощущениями. С этой минуты в   его жизни явился новый свет, дававший другой вид всякому предмету, и при этом   новом свете бедная Нанона была пожертвована другой любви, с самого начала   чрезвычайно сильной, как и всякая любовь, которая наполняет всю душу.      

Зато   после самых горьких размышлений, соединенных с неземными наслаждениями, при   мысли, что виконтесса любит его, Каноль сознался, что только чувство долга   принуждает его быть честным человеком, и что тут дружба к Наноне не принимает   никакого участия.      

Бедная   Нанона! Каноль называл чувства свои к ней дружбою, а дружба в любви очень похожа   на обыкновенное равнодушие.      

Нанона   тоже не спала, потому что не могла решиться лечь в постель. Закутавшись в   черную мантилью, чтобы ее не могли приметить, она смотрела не на печальную   луну, скользившую между облаками, не на высокие тополя, качаемые ночным ветром,   не на великолепную Гаронну, которая несет волны свои в океан, как   взбунтовавшаяся вассалка, – нет, Нанона смотрела на медленную и тяжелую   работу, происходившую против нее в мыслях ее друга. Она видела в этих черных   силуэтах, рисовавшихся на голом камне, в этой неподвижной тени перед фонарем   живой призрак своего прошедшего счастья. Нанона, прежде столь твердая, гордая и   хитрая, лишилась теперь твердости, гордости и хитрости, но она чувствовала, что   в сердце ее друга живет новая любовь…      

Занялась   заря. Тогда Каноль пришел домой. Нанона ушла уже в свою комнату, поэтому он не   знал, что она не спала всю ночь. Он тщательно оделся, велел собрать весь   гарнизон, при дневном свете осмотрел все батареи и особенно те, которые   выходили на левый берег Гаронны. Велел запереть маленький порт цепями,   расставил орудия на лодках, произвел смотр гарнизону, одушевил его своим   красноречивым и живым словом и ушел не ранее десяти часов.      

Нанона   ждала его с улыбкою на устах: то не была уже прежняя гордая и повелительная   Нанона, капризы которой заставляли трепетать самого герцога д'Эпернона. Она   казалась застенчивою подругою, послушною рабою, которая не требовала любви, но   просила только, чтобы ей самой позволили любить.      

Весь   день прошел без особенных приключений, если не считать равных переходов драмы,   которая разыгралась в душе Каноля и Наноны. Шпионы, отправленные Канолем,   возвратились один за другим. Ни один из них не принес верного известия: узнали   только, что в Бордо господствует сильное волнение и там приготовляются к   какому-то движению.      

Виконтесса   де Канб, воротясь в город, скрыла в сердце своем подробности свидания с Канолем,   но должна была передать его ответ советнику Лене. Жители Бордо кричали и   требовали, чтобы остров Сен-Жорж был взят. Народ предлагал свое участие в этой   экспедиции. Начальники удерживали его, говоря, что у них нет генерала для   управления этим делом и регулярных солдат, которые могли бы поддерживать его.   Лене воспользовался этою благоприятною минутою, заговорил о герцогах и   предложил их армию. Его предложение было принято с восторгом, и те, кто   накануне еще требовал, чтобы не впускать их, первые начали их призывать.      

Лене   поспешил сообщить эту приятную новость принцессе, она тотчас созвала совет.      

Клара   отговорилась усталостью, чтобы не действовать против Каноля, и ушла в свою комнату   плакать на свободе.      

Из своей   комнаты она слышала крики и угрозы черни. Все эти крики и угрозы раздавались   против Каноля.      

Скоро   послышались звуки барабана: роты собрались, народу дали оружие, из арсеналов вывезли   пушки, раздали заряды. Двести лодок приготовились плыть вверх по Гаронне ночью,   а между тем отправили по левому берегу реки две тысячи человек для атаки с   берега.      

Морской   отряд поступил под начальство советника парламента Эспанье, человека храброго и   умного, а сухопутный – под начальство герцога де Ларошфуко, который только что   вступил в город с двумя тысячами всадников. Герцог Бульонский должен был прийти   на другой день с тысячей солдат. Зная это, герцог де Ларошфуко старался сколько   мог поспешить с атакою, чтобы товарищ его не присутствовал при ней.      

 V      

       

Через   день, после того, как виконтесса де Канб приезжала на остров Сен-Жорж, в два   часа пополудни Каноль осматривал укрепления. Ему доложили, что явился человек с   письмом и хочет говорить с ним.      

Его   тотчас ввели, он отдал письмо Канолю.      

Оно   вовсе не походило на официальное. Оно было продолговатое, писано мелким и нетвердым   почерком, на синеватой бумаге, гладкой и надушенной.      

Каноль   невольно задрожал, увидав письмо.      

– Кто   дал тебе его? – спросил он у посланного.      

– Старичок.      

– С   седыми усами?      

– Да.      

– Немножко   сутуловатый?      

– Точно   так.      

– Похож   на военного?      

– Да.      

Каноль   дал ему луидор и велел тотчас же уйти.      

Потом он   отошел в сторону, спрятался за угол бастиона и с трепетом в душе распечатал   письмо.      

В нем   заключались только следующие строки:      

«Вас   атакуют. Если вы уж не достойны меня, так покажите, что вы достойны себя».      

Письмо   не было подписано, но Каноль узнал в нем виконтессу, как прежде узнал Помпея.   Он осторожно осмотрелся и, покраснев, как мальчик, в первый раз влюбленный,   поднес письмо к губам, горячо поцеловал и положил на грудь.      

Потом он   взобрался на бастион, откуда мог видеть течение Гаронны на целую милю и всю   окрестную равнину.      

Ни на   равнине, ни на реке никто не показывался.      

– Так   пройдет все утро, – прошептал он. – Они не нападут на меня днем. Они,   верно, отдыхают на дороге и явятся ночью.      

Каноль   услышал шум за собою и обернулся.      

Он   увидел своего лейтенанта.      

– Что,   господин Вибрак? – спросил он. – Что нового?      

– Говорят,   что знамя принцев завтра будет развеваться на острове Сен-Жорж.      

– А   кто говорит?      

– Наши   шпионы, которые сейчас воротились. Они видели приготовления городских жителей.      

– А   что отвечали вы тем, кто уверял вас, что знамя принцев будет развеваться завтра   на острове Сен-Жорж?      

– Я   отвечал, что это мне все равно, потому что я этого не увижу.      

– В   таком случае, вы похитили у меня мой ответ, – сказал Каноль.      

– Браво,   господин комендант! Мы только этого и хотим, и солдаты будут драться, как львы,   когда узнают ваш ответ.      

– Пусть   дерутся, как люди, я больше ничего не требую от них… А какая будет атака?      

– Нас   хотят захватить врасплох, – сказал Вибрак с улыбкою.      

– Как   бы не так! – отвечал Каноль. – Мы сегодня получаем уже второе   известие об атаке… А кто у них главный начальник?      

– Ларошфуко   командует сухопутными войсками, советник парламента Эспанье – морским отрядом.      

– Ну, –   сказал Каноль, – я дал бы ему совет.      

– Кому?      

– Этому   советнику.      

– Какой?      

– Подкрепить   городскую милицию хорошим полком, знающим дисциплину. Солдаты научат горожан,   как выдерживать порядочный огонь.      

– Он   предупредил ваш совет, господин комендант, потому что прежде суда служил на военной   службе. Он в эту экспедицию берет с собой Навайльский полк.      

– Как!   Навайльский полк?      

– Точно   так.      

– Мой   старый полк?      

– Да.   Кажется, весь полк вполне передался на сторону принцев.      

– А   кто там полковник?      

– Барон   де Равальи.      

– О!      

– Вы   его знаете?      

– Как   же! Предобрый малый, храбр, как лев! В таком случае, дело будет жарче, чем я   думал, и мы порядочно повеселимся!      

– Какие   прикажете принять меры, господин комендант?      

– Сегодня   вечером везде удвоить караулы, солдатам ложиться спать одетыми, ружья иметь   заряженные и под рукою. Одна половина солдат пусть спит, пока другая будет   настороже. Позвольте еще.      

– Жду.      

– Говорили   ль вы кому-нибудь о том, что ко мне являлся посланный?      

– Нет,   никому…      

– Хорошо.   Держите это дело в тайне до некоторого времени. Выберите дюжину самых дрянных   солдат, у вас здесь верно есть охотники, рыбаки?      

– Их   даже чересчур много.      

– Так   выберите из них дюжину и отпустите их до завтрашнего утра. Они отправятся   ловить рыбу в Гаронне или охотиться в окрестности. Ночью господа Эспанье и   Ларошфуко захватят их и станут их расспрашивать.      

– И   что же потом?      

– Надобно,   чтобы осаждающие вообразили, что мы совершенно спокойны. Люди, которых они   возьмут и которые ничего не знают в самом деле, поклянутся им, что мы беспечно   спим, и невольно введут их в заблуждение.      

– Превосходно!      

– Допустите   врагов до самой крепости, пусть выйдут на берег и приставят лестницы.      

– Так   когда же стрелять?      

– Когда   я прикажу. Если хоть один выстрел раздастся в наших рядах прежде приказания, я   прикажу расстрелять того, кто выстрелит.      

– Ай,   ай!      

– Междоусобная   война хуже всякой другой, ее надобно вести не так, как охоту. Пусть жители   Бордо смеются, смейтесь сами, если это вам приятно, но не иначе, как с моего   позволения.      

Лейтенант   ушел и передал приказание Каноля другим офицерам, которые посмотрели друг на   друга с удивлением. В коменданте было два человека: вежливый вельможа и   неумолимый воин.      

Каноль   пришел ужинать с Наноной, но двумя часами ранее обыкновенного. Он решил, что   проведет всю ночь до зари на крепостной стене. Он застал Нанону за чтением   огромной кучи писем.      

– Вы   можете смело защищаться, милый мой Каноль, – сказала она. – Уж теперь   вам недолго ждать помощи: король едет сюда, маршал Мельере ведет армию, а   герцог д'Эпернон скоро будет с пятнадцатью тысячами человек.      

– А   между тем все-таки пройдет дней восемь, десять, Нанона, – отвечал Каноль с   улыбкою, – ведь остров Сен-Жорж не неприступная крепость.      

– О,   пока вы здесь комендантом, я за все отвечаю.      

– Хорошо,   но именно потому, что я здесь комендант, я могу быть убит… Нанона! Что сделаете   вы в случае моей смерти? Подумали вы об этом?      

– Да, –   отвечала Нанона тоже с улыбкою.      

– Так   приготовьте ваши сундуки, лодочник будет поставлен на известном месте. Если   нужно будет броситься в воду, у вас будут четверо из моих людей, мастера   плавать, они доставят вас на тот берег.      

– Все   эти предосторожности бесполезны, Каноль. Если вас убьют, то мне ничего не   нужно…      

Доложили,   что ужин готов.      

Во время   ужина Каноль вставал раз десять и подходил к окну, которое выходило на реку. Не   доужинав, Каноль вышел из-за стола.      

Начинало   темнеть.      

Нанона   хотела идти за ним.      

– Воротитесь, –   сказал ей Каноль, – и поклянитесь мне, что не выйдете из комнаты. Если я   буду знать, что вы подвергаетесь опасности, то я не отвечаю за себя. Нанона,   тут дело идет о моей чести, прошу вас, не играйте моею честью.      

Нанона   подставила Канолю свой розовый ротик и потом ушла в свою комнату, сказав:      

– Повинуюсь   вам, Каноль. Хочу, чтобы друзья и враги знали человека, которого я люблю!      

Каноль   вышел. Он не мог не удивляться этой женщине, уступавшей всем его желаниям, покорявшейся   вполне его воле. Едва пришел он на крепостную стену, как наступила ночь,   страшная и грозная, какою она кажется всегда, когда несет в черной своей одежде   кровавую тайну.      

Каноль   стал на конец эспланады. Он мог видеть течение реки и оба ее берега. Луна не   показывалась, черные тучи тяжело катились по небу. Его никто не мог видеть,   зато и он никого не мог видеть.      

Однако в   полночь ему показалось, что темные массы движутся на левом берегу, и исполинские   формы тянутся по реке. Впрочем, никакого шума: только ночной ветер завывал   между деревьями.      

Массы   остановились, формы в некотором расстоянии приняли правильное очертание. Каноль   думал, что ошибся, однако же начал всматриваться пристальнее. Пылавшие глаза   его разрезывали мрак, ухо его принимало малейший звук.      

Пробило   три часа, звуки медленно замирали в ночной тиши. Каноль начинал думать, что его   обманули ложным известием, и хотел уже идти спать, как вдруг лейтенант Вибрак   подошел к нему и положил одну руку ему на плечо, а другою указал на реку.      

– Да,   да, – сказал Каноль, – это они. Ну, мы ничего не потеряли, что ждали   их. Разбудите ту часть гарнизона, которая спала, и расставьте людей за   крепостною стеною. Вы говорили им, что я убью того, кто осмелится выстрелить до   приказания?      

– Говорил.      

– Хорошо,   скажите им то же во второй раз.      

На заре   длинные лодки начали подъезжать к крепости с людьми, которые смеялись и потихоньку   разговаривали. На равнине можно было заметить возвышение, которое не   существовало накануне. То была батарея из шести орудий, поставленная герцогом   де Ларошфуко во время ночи. Морской отряд не начинал нападения только потому,   что батарея не могла еще начать действия.      

Каноль   спросил, заряжены ли ружья, и на утвердительный ответ кивнул головою и велел   ждать приказания.      

Лодки   все приближались и при первых лучах солнца Каноль рассмотрел амуницию и особенные   шапки Навайльской роты, в которой, как известно, он служил. На корме первой   лодки стоял барон де Равальи, который принял командование ротою после Каноля, а   возле него лейтенант, брат Каноля по кормилице, очень любимый товарищами за   свою веселость и беспрерывные шутки.      

– Вы   увидите, – говорил он, – что они не двинутся с места, и надобно   будет, чтобы герцог де Ларошфуко разбудил их пушками. Как удивительно спят в   Сен-Жорже! Когда я буду болен, я сюда перееду жить.      

– Добрый   Каноль, – сказал Равальи, – он управляет крепостью, как истинный отец   семейства: боится простудить солдат и не назначает их ночью в караул.      

– Правда, –   прибавил другой, – даже часовых не видно.      

– Эй! –   закричал лейтенант. – Ну, просыпайтесь же и подайте нам руки, чтобы мы   могли взобраться на стену.      

При этой   шутке вся линия осаждающих захохотала. Две или три лодки пошли к порту, а из   остальных войска выходили на берег.      

– Хорошо, –   сказал Равальи, – понимаю. Каноль хочет показать, будто его застали   врасплох, чтобы не поссориться с королевой. Господа, будем столько же учтивы и   не станем убивать его людей. Когда войдем в крепость, щадить всех, кроме   женщин. Впрочем, они, может быть, и не станут просить пощады. Дети мои, не   забудем, что это дружеская война, зато первого, кто обнажит шпагу, я велю   расстрелять.      

При этом   приказании, отданном с веселостью совершенно французской, все опять захохотали,   и солдаты подражали примеру офицеров.      

– Друзья   мои, – сказал лейтенант, – посмеяться хорошо, но смех не должен   мешать делу. Берите лестницы и приставляйте к стене.      

Солдаты   вытащили из лодок длинные лестницы и подошли к стене.      

Тут   Каноль встал и с палкою в руках, с шляпою на голове, как человек, вышедший   подышать свежим утренним воздухом, подошел к парапету.      

Было уже   так светло, что его нельзя было не узнать.      

– А,   здравствуйте, навайльцы! – сказал он, обращаясь к своей роте.      

– Здравствуйте,   Равальи!.. А, Ремонанк, здравствуйте!      

– Ба,   да это Каноль! – закричали молодые офицеры. – Наконец-то ты   проснулся, барон.      

– Что   же делать здесь? Здесь живешь спокойно, ложишься рано, встаешь поздно. Но вы,   черт возьми, зачем поднялись с зарей?      

– Ты,   кажется, сам должен видеть, – отвечал Равальи. – Мы осаждаем тебя.      

– А   зачем осаждать меня?      

– Хотим   взять твою крепость.      

Каноль   засмеялся.      

– Ты   сдаешься на капитуляцию, – спросил Равальи, – не так ли?      

– Но   прежде мне следует знать, кому я должен сдаться. Каким образом случилось, что навайльцы   служат против короля?      

– Самым   простым образом, друг мой. Мы убедились, что Мазарини дрянной человек и не   стоит, чтобы ему служили честные люди, поэтому мы перешли на сторону принцев. А   ты?      

– А   я отчаянный эпернонист.      

– Эх,   перейди-ка лучше к нам!      

– Нельзя…   Эй, вы, господа, не трогайте цепей моста. Вы знаете, что на такие вещи можно   смотреть издалека, а кто дотронется до них, тому беда! Равальи, скажи им, чтобы   они не трогали цепей, – прибавил Каноль, нахмурив брови, – или я велю   стрелять. Предупреждаю тебя, Равальи, у меня есть удивительные стрелки.      

– Полно,   ты шутишь, – отвечал Равальи. – Сдавайся, ведь ты не можешь устоять…      

– Нет,   я вовсе не шучу. Прочь лестницы! Равальи, прошу тебя, будь осторожен… Ведь ты   осаждаешь королевский замок.      

– Что   ты? Здесь королевский замок?      

– Разумеется,   посмотри хорошенько, и ты увидишь флаг на бастионе. Ну, вели лодкам отчаливать   и спрячь лестницы в лодки, или я велю стрелять. Если ты хочешь переговорить со   мною, ступай сюда один или с Ремонанком, и мы поговорим за завтраком. У меня   здесь бесподобный повар.      

Равальи   засмеялся и ободрил людей своих взглядом. Между тем другая рота выходила на берег.      

Каноль   понял, что наступила решительная минута. Он принял твердый и важный вид, как   человек, на котором лежит тяжелая ответственность.      

– Остановись,   Равальи! – закричал он. – Довольно пошутили! Ремонанк! Ни слова, ни   шага вперед, или я прикажу стрелять! И это так же верно, как то, что здесь   развевается флаг короля и вы идете против французских лилий!      

Соединяя   дело с угрозой, он опрокинул первую лестницу, приставленную к стене и поднимавшуюся   над стенными зубцами.      

Пять или   шесть человек взбирались уже по лестнице, все они повалились. Падение их возбудило   громкий хохот между осаждающими и между осажденными, точно тут шутили и играли.      

В эту   минуту условленным сигналом дали знать, что осаждающие разбили цепи, которыми   запирался порт.      

Тотчас   Равальи и Ремонанк схватили лестницу и приготовились спуститься в ров.      

Они   кричали:      

– За   нами, навайльцы! На приступ.      

– Добрый   мой Равальи, – кричал Каноль, – умоляю тебя, остановись!      

Но в ту   же минуту батарея, до сих пор молчавшая, вдруг заговорила, ядро упало возле Каноля   и осыпало его землею.      

– Ну,   если уж вы непременно хотите, так извольте! – крикнул Каноль, поднимая   палку. – Стреляй!.. Стреляй на всей линии!      

Тут   целый ряд стволов опустился на парапет и огненная лента протянулась над стеною.   Между тем гром двух больших орудий отвечал на огонь батареи герцога де   Ларошфуко.      

Упало   человек десять, но их гибель не только не испугала их товарищей, но еще дала им   новые силы. Батарея герцога громко отвечала: одно ядро сорвало королевский   флаг, другое разорвало офицера из отряда Каноля.      

Каноль   осмотрелся и, увидав, что солдаты его опять зарядили ружья, закричал:      

– Стреляй!      

Приказание   было исполнено так же скоро, как и в первый раз.      

Минут   через десять не осталось ни одного целого стекла в Сен-Жорже, камни дрожали и   дробились на куски, пушки разбивали стены, пули прыгали по широким камням, и   густой дым затемнял воздух, полный криков, угроз и отчаяния.      

Каноль   заметил, что всего более вредила крепости батарея герцога де Ларошфуко.      

– Вибрак, –   сказал он, – поручаю вам Равальи, чтобы он не двинулся ни на шаг вперед,   пока меня здесь не будет. Я пойду к нашим пушкам.      

Каноль   побежал к двум орудиям, отвечающим на пальбу неприятельской батареи, сам смотрел   за их действиями, сам направлял их. В минуту он сбил три пушки из шести и убил   на равнине человек пятьдесят. Остальные, не ожидавшие такого жестокого   сопротивления, подались назад и думали уже о бегстве. Герцог Ларошфуко,   старавшийся остановить их, получил контузию, у него вышибло шпагу из рук.      

Увидав   такую удачу, Каноль оставил батарею начальнику артиллерии, а сам побежал туда,   где рота навайльцев силилась взять крепость приступом.      

Вибрак   держался крепко, но получил рану в плечо пулею.      

Появление   Каноля, встреченное криками радости, удвоило храбрость его солдат.      

– Извини, –   сказал он полковнику Равальи, – я принужден был оставить тебя на минуту, милый   друг, но надобно было разбить пушки герцога де Ларошфуко. Будь спокоен, я опять   здесь.      

В эту   минуту Равальи вел людей своих на приступ в третий раз и, вероятно, не слыхал   слов Каноля в стуке оружия и при громе артиллерии. Каноль вынул пистолет из-за   пояса и протянул руку к прежнему товарищу, который стал теперь его неприятелем,   спустил курок.      

Пуля   была направлена твердою рукою и верным глазом и прошибла руку Равальи.      

– Благодарю,   Каноль! – закричал он. – Я заплачу тебе за это!      

Но,   несмотря на свою храбрость, молодой полковник принужден был остановиться, шпага   выпала у него из рук. Прибежал Ремонанк и поддержал его.      

– Хочешь,   приди ко мне, тебе здесь перевяжут рану? – спросил Каноль. – Мой   хирург ничем не хуже моего повара.      

– Нет,   я ворочусь в Бордо, но жди меня с минуты на минуту, потому что я непременно ворочусь,   обещаю тебе. Только получше выберу время.      

– Назад!   Назад! – закричал Ремонанк. – С той стороны отступают. До свидания,   Каноль, вы выиграли первую партию.      

Ремонанк   говорил правду: крепостная артиллерия нанесла значительный урон отряду Ларошфуко,   который потерял человек сто. Морской отряд почти столько же. Самую большую потерю   понесла Навайльская рота, потому что для поддержания чести мундира она шла   впереди городской милиции советника Эспанье.      

Каноль   поднял пистолет.      

– Прекратить   огонь! – закричал он. – Пусть их отступают спокойно. Нам нельзя   терять патронов.      

Действительно,   выстрелы были потеряны, потому что осаждавшие отступали очень поспешно,   оставляя мертвых, и уносили только раненых. Каноль начал считать свою потерю: у   него было шестнадцать раненых и четверо убитых. Сам он не был даже оцарапан.      

– Вот, –   говорил он через четверть часа, принимая нежные ласки Наноны, – вот, меня   заставили заслужить патент коменданта! Какая нелепая резня! Я убил у них   человек полтораста и раздробил руку лучшему из друзей моих, чтобы его не убили.      

– Правда, –   отвечала Нанона, – но ты цел и невредим.      

– Верно,   ты принесла мне счастье, Нанона. Но надобно бояться второго приступа! Жители   Бордо чрезвычайно упрямы, и притом Равальи и Ремонанк обещали мне опять явиться   сюда.      

– Ну,   что же? Тот же человек командует крепостью, те же солдаты защищают ее. Пусть   они придут, во второй раз их примут еще лучше, чем в первый. Не так ли? Вы   успеете еще более усилить средства защиты?      

– Душа   моя, – отвечал Каноль вполголоса, – крепость узнаешь хорошо, только   когда защищаешь ее. Моя очень плоха, и если бы я был герцог Ларошфуко, так взял   бы ее завтра. Кстати, лейтенант не будет завтракать с нами.      

– Почему?      

– Ядро   разорвало его пополам.      

 VI      

       

Возвращение   осаждавших в Бордо представляло печальную картину. Горожане отправились в поход   с торжеством, надеясь на свою многочисленность и на искусство своих   предводителей, они нимало не беспокоились насчет успеха, предаваясь надежде,   которая заменяет все человеку в опасности.      

В самом   деле, кто из осаждавших в молодости своей не гулял по рощам и лугам острова   Сен-Жорж, один или с милой подругой? Кто из жителей Бордо не управлял веслом,   рыболовными сетями или охотничьим ружьем в тех местах, куда он отправлялся   теперь солдатом?      

Зато   этим людям неудача показалась вдвойне обидною. Местность стыдила их столько же,   сколько и враги. Они воротились домой, повесив головы, и терпеливо слушали   восклицания и стоны женщин, которые, по примеру краснокожих индианок, считали   отсутствующих воинов и беспрерывно узнавали о новых потерях.      

Общий   ропот наполнил город печалью и смущением. Воины рассказывали в домах своих про   неудачу, каждый по-своему. Начальники отправились к принцессе, которая жила,   как мы уже сказали, у президента.      

Принцесса,   сидя у окна, ждала возвращения экспедиции. Она происходила из воинственного   семейства, была супругою одного из величайших полководцев в мире, воспитывалась   в презрении к ржавому оружию и смешному плюмажу статских. Поэтому она   предавалась невольному беспокойству, думая, что не военные люди, ее партизаны,   идут на бой с армиею истинных солдат. Но три обстоятельства успокаивали:   первое, что герцог де Ларошфуко командовал экспедициею; второе, что Навайльский   полк шел впереди; и третье, что имя Конде красовалось на знаменах.      

Но по   очень понятной противоположности, все надежды принцессы порождали отчаяние в   виконтессе де Канб, и все, что могло привести принцессу в отчаяние, доставило   бы виконтессе радость.      

Первым   явился герцог де Ларошфуко, весь в пыли и в крови. Рукав его черного кафтана   был разорван, а сорочка облита кровью.      

– Правду   ли сказали мне? – спросила принцесса, бросаясь к нему навстречу.      

– А   что сказывали вам? – спросил Ларошфуко хладнокровно.      

– Говорят,   что осада не удалась?      

– Так   вам сказали мало, мы просто разбиты.      

– Разбиты! –   воскликнула принцесса, побледнев. – Разбиты! Но это невозможно.      

– Разбиты, –   повторила виконтесса, – разбиты Канолем!      

– Но   как же это случилось? – спросила принцесса с гордостью, показавшею ее   негодование.      

– Это   случилось, как случаются все неудачи в игре, в любви, на войне. Мы попали на   человека, который хитрее или сильнее нас.      

– Так   этот барон Каноль очень храбр? – спросила принцесса Конде.      

Сердце   Клары радостно забилось.      

– Да,   храбр, как все мы! – отвечал Ларошфуко, пожимая плечами. – Только у   него были свежие солдаты, добрые стены, и он ждал нас, потому что, вероятно,   был извещен о нападении нашем, поэтому он легко справился с жителями Бордо.   Ага, ваше высочество, какие это жалкие воины! Они обратились в бегство при   втором залпе!      

– А   навайльцы? – спросила Клара, забывая, что вопрос ее очень неосторожен.      

– Вся   разница, – отвечал Ларошфуко, – между навайльцами и горожанами   состоит в том, что горожане побежали, а навайльцы отступили.      

– Теперь   нам остается только потерять Вер!      

– Это   очень возможно, – проговорил Ларошфуко с удивительным хладнокровием.      

– Разбиты! –   вскричала принцесса, топнув ногою. – Разбиты какою-то дрянью, под предводительством   какого-то Каноля! Каноль! Какое смешное имя!      

Клара   покраснела до ушей.      

– Имя   это кажется вашему высочеству смешным, – сказал герцог, – а кардиналу   Мазарини оно кажется чудесным. И я почти смею сказать, – прибавил герцог,   быстро и проницательно взглянув на Клару, – что не один кардинал так   думает. Имена похожи на цветы, – продолжал он, улыбаясь своею желчною   улыбкой, – о них спорить не должно.      

– Так   вы думаете, что и Ришон может быть разбит?      

– Почему   же нет? Ведь меня тоже разбили! Надобно переждать несчастное время. Война та же   игра, когда-нибудь и нам повезет.      

– Это   верно бы не случилось, если бы исполнили мой план, – сказала маркиза де   Турвиль.      

– Ваша   правда, – сказала принцесса. – Никогда не принимают наших   предложений, говоря, что мы женщины и ничего не разумеем в военном деле…   Мужчины делают по-своему, и за то их бьют.      

– Ваше   высочество совершенно правы, но это случалось с знаменитейшими полководцами.   Павел-Эмилий был разбит при Каннах, Помпей при Фарсале, а Атилла в Шалоне.   Только Александр Великий, да вы, маркиза, не были разбиты никогда. А в чем   состоял ваш план, извольте сказать?      

– По   моему плану, – отвечала маркиза очень сухо, – следовало осадить   крепость по всем правилам военной науки. Но не хотели послушать меня и решили   напасть на нее врасплох. И что же вышло?      

– Отвечайте   маркизе, господин Лене, – сказал герцог. – Я не очень силен в   стратегии и потому не смею вступать с нею в борьбу.      

– Маркиза, –   сказал Лене, который до сих пор только улыбался, – вот сколько   обстоятельств соединилось против вашего плана. Жители города Бордо не солдаты,   а просто горожане, они хотят ужинать дома и спать на супружеской постели. При   правильной осаде мы лишили бы их множества удобств, без которых они не могут   обойтись. Они осаждали остров Сен-Жорж, как любители. Не порицайте их за то,   что они сегодня не имели успеха, они опять пойдут в поход и начнут это дело   столько раз, сколько вам будет угодно.      

– Вы   думаете, что они опять начнут? – спросила принцесса Конде.      

– О,   в этом я уверен, – отвечал Лене, – они так любят свой остров, что не   захотят оставить его королю.      

– И   возьмут его?      

– Разумеется,   рано или поздно…      

– Когда   они возьмут Сен-Жорж, я прикажу расстрелять этого дерзкого Каноля, если он не   сдастся! – вскричала принцесса.      

Мертвый   холод пробежал по жилам Клары.      

– Расстрелять   его! – сказал герцог де Ларошфуко. – Браво! Если ваше высочество   таким образом понимает войну, то я от души радуюсь, что принадлежу к вашей   партии.      

– Так   пусть он сдается!      

– Я   желал бы знать, что ваше высочество скажете, если Ришон сдастся?      

– Теперь   и речи нет о Ришоне, герцог, не о нем идет дело. Приведите мне горожанина, советника   парламента, кого-нибудь из них, кто сказал бы мне, что они чувствуют весь стыд,   которому подвергли меня, – горько чувствуют его!      

– Вот   очень кстати, господин Эспанье просит о чести быть представленным вашему высочеству, –   сказал Лене.      

– Пусть   войдет!      

Сердце   Клары во время этого разговора то билось так сильно, что ломило ей грудь, то сжималось,   как в тисках. Она понимала, что Каноль дорого заплатит жителям Бордо за первую   победу. Но ей сделалось еще хуже, когда Эспанье пришел и своими обещаниями   подтвердил уверения Лене.      

– Успокойтесь,   ваше высочество, – говорил Эспанье принцессе. – Вместо четырех тысяч   человек мы пошлем восемь тысяч, вместо шести пушек поставим двенадцать, вместо   ста человек потеряем двести, триста, четыреста, если будет нужно, но все-таки   возьмем Сен-Жорж!      

– Браво,   милостивый государь, – воскликнул герцог. – Вот это дело! Вы знаете,   что я весь ваш, придется ли мне быть вашим начальником или просто идти с вами   волонтером, всякий раз, как вы вздумаете предпринимать этот поход. Только не   забудьте, если мы будем жертвовать по пятисот человек и если совершим четыре   нападения, похожие на нынешнее, то к пятому армия у нас очень уменьшится.      

– Герцог,   нас, могущих взяться за оружие, здесь тридцать тысяч человек, – возразил   Эспанье. – Если будет нужно, мы перетащим все пушки из арсенала к   крепости, мы будем стрелять так, что превратим гранитную гору в порошок. Я сам   переберусь через реку с саперами, и мы возьмем Сен-Жорж: мы сейчас торжественно   поклялись взять его.      

– Думаю,   что вы не возьмете острова, пока барон Каноль будет жив,      

– сказала   виконтесса де Канб едва слышным голосом.      

– В   таком случае, – отвечал Эспанье, – мы убьем его или прикажем убить   его, и потом уже завладеем островом.      

Виконтесса   едва удержала крик ужаса, вырывавшийся из ее груди.      

– Так   непременно хотят взять Сен-Жорж?      

– Вот   прекрасно! – вскричала принцесса. – Я думаю, что хотят! Только этого   и хотят!      

– В   таком случае, – сказала Клара, – позвольте мне действовать, я   доставлю вам крепость.      

– Ну, –   возразила принцесса, – ты уже обещала мне это, но не сдержала слова.      

– Я   обещала вашему высочеству переговорить с бароном Канолем, эта попытка не   удалась, я нашла барона непреклонным.      

– Так   ты думаешь, что он станет сговорчивее после победы?      

– Нет.   Но на этот раз я ничего не говорю вам о коменданте. Я говорю вам, что могу доставить   вам только крепость.      

– Каким   образом?      

– Я   введу ваших солдат во двор крепости.      

– Вы   верно волшебница, что беретесь за такое дело? – спросил Ларошфуко.      

– Нет,   я просто помещица, – отвечала виконтесса.      

– Виконтесса   шутит! – сказал герцог.      

– Нет,   нет! – вскричал Лене. – Я многое вижу в нескольких словах виконтессы.      

– Так   этого мне довольно, – сказала Клара, – мнение господина Лене      

– для   меня все! Повторяю, остров Сен-Жорж будет взят, если мне позволят сказать   теперь несколько слов нашему советнику.      

– Ваше   высочество, – сказала маркиза де Турвиль, – я тоже возьму Сен-Жорж,   если мне позволят действовать.      

– Позвольте   сначала маркизе высказать ее план громко, – сказал Лене Кларе, которая   хотела отвести его в сторону, – а потом и вы, виконтесса, скажете мне ваш   план потихоньку.      

– Говорите,   маркиза, – сказала принцесса.      

– Я   отправлюсь ночью с двадцатью лодками, на которых будет человек двести   мушкетеров. Другой отряд, тоже из двухсот человек, отправится по правому   берегу. В это время тысяча или более жителей Бордо…      

– Извольте   заметить, – сказал Ларошфуко, – что у вас уже более тысячи человек   вступает в дело.      

– А   я, – прибавила Клара, – возьму Сен-Жорж с одною ротою, дайте мне   навайльцев, и я за все отвечаю.      

– Об   этом стоит подумать, – сказала принцесса, а между тем герцог, улыбаясь   самою презрительною улыбкою, с жалостью смотрел на этих женщин, рассуждавших о   военных делах, которые затруднили бы мужчин, самых смелых и самых   предприимчивых.      

– Я   готов слушать вас, виконтесса, – сказал Лене, – пожалуйте сюда.      

И Лене   увел Клару к окошку.      

Клара   сказала ему на ухо свою тайну. Лене вскрикнул от радости.      

– Действительно, –   сказал он принцессе, – на этот раз, если вы предоставите виконтессе полную   свободу действовать, Сен-Жорж будет взят.      

– А   когда? – спросила принцесса.      

– Когда   угодно.      

– Виконтесса   – великий полководец! – сказал Ларошфуко с насмешкой.      

– Вы   будете судить об этом, – возразил Лене, – тогда, когда войдете в   крепость, не истратив ни одного патрона.      

– Тогда   буду с вами согласен.      

– Если   дело так верно, как вы говорите, – сказала принцесса, – так надобно   все кончить завтра.      

– Извольте   назначить день и час, – отвечала виконтесса, – я буду ждать в своей   комнате приказания вашего высочества.      

Она   поклонилась и ушла. Принцесса, в одну минуту перешедшая от гнева к надежде,   сделала то же. Маркиза де Турвиль пошла за нею. Эспанье, повторив свои   обещания, тоже вышел, и герцог де Ларошфуко остался один с Лене.      

 VII      

       

– Любезный   господин Лене, – сказал герцог, – женщины завладели войною, стало   быть, мужчины должны прибегнуть к интриге. Мне говорили о господине Ковиньяке,   которому вы поручили набрать роту, и рассказывали, что он очень ловкий человек.   Я призывал его к себе. Нельзя ли как-нибудь увидеться с ним?      

– Он   уже ждет.      

– Так   позвать его.      

Лене   позвонил.      

Вошел   лакей.      

– Позови   сюда капитана Ковиньяка, – сказал Лене.      

Через   минуту старинный наш знакомец показался в дверях. По обыкновенной своей осторожности   он не пошел далее.      

– Подойдите,   капитан, – сказал герцог, – я герцог де Ларошфуко.      

– Я   вас знаю, – отвечал Ковиньяк.      

– А,   тем лучше! Вам поручено было набрать роту?      

– Она   здесь.      

– Сколько   у вас человек?      

– Полтораста.      

– Хорошо   одеты? Хорошо вооружены?      

– Хорошо   вооружены, дурно одеты. Я прежде всего занялся оружием, как самою необходимою   вещью. Что же касается одежды, то у меня недостало денег, потому что я человек   чрезвычайно бескорыстный и действовал только из преданности к принцам: ведь я   получил только десять тысяч ливров от господина Лене.      

– И   с десятью тысячами ливров вы набрали полтораста человек солдат?      

– Да.      

– Это   удивительно!      

– У   меня есть особые средства, мне одному известные, ими-то я действую.      

– А   где ваши люди?      

– Они   здесь. Вы увидите, ваша светлость, что за удивительная рота, особенно в   нравственном отношении. Все они из порядочных людей, ни одного нет из черни.      

Герцог   де Ларошфуко подошел к окну и действительно увидел на улице полтораста человек   разных лет, разного роста и разных званий. Они стояли в два ряда под командою   Фергюзона, Баррабы, Карротена и двух их товарищей в великолепных мундирах. Все   эти люди гораздо более походили на разбойников, чем на воинов.      

Как   сказал Ковиньяк, они были одеты очень дурно, но вооружены превосходно.      

– Даны   ли вам какие-нибудь приказания насчет ваших людей? – спросил герцог.      

– Мне   приказано доставить их в Вер, и я жду только ваших распоряжений, чтобы передать   мою работу господину Ришону. Он ждет ее.      

– Но   вы сами не останетесь в Вере?      

– Я,   ваша светлость, имею правилом не запирать себя в четыре стены, когда могу быть   свободен, как воздух. Я уже таков уродился.      

– Хорошо!   Живите, где вам угодно, но отправьте ваших людей в Вер.      

– Так   они должны решительно поступить в число гарнизона этой крепости?      

– Да.      

– Под   команду господина Ришона?      

– Да.      

– Но,   ваша светлость, – возразил Ковиньяк, – что будут делать мои люди в   крепости, когда там есть уже человек триста?      

– Вы   очень любопытны.      

– О,   я расспрашиваю вашу светлость не из любопытства, а из страха.      

– Чего   вы боитесь?      

– Боюсь,   что их осудят на бездействие, а это будет очень жаль. У кого ржавеет хорошее оружие,   тому нет оправдания.      

– Будьте   спокойны, капитан, они у нас не заржавеют, через неделю они увидят огонь.      

– Так   их у меня убьют?      

– Очень   может быть! Или, может статься, имея особенное средство вербовать солдат, вы тоже   имеете средство превращать их в неуязвимых?      

– О,   дело совсем не о том. Но я желаю, чтобы мне заплатили за них, пока они не   убиты.      

– Да   разве вы не получили десяти тысяч ливров, как сами сознавались мне?      

– Да,   в задаток. Спросите у господина Лене, он человек аккуратный и, верно, помнит   наши условия.      

Герцог   обернулся к Лене.      

– Все   это правда, герцог, – сказал правдивый советник. – Мы дали капитану   Ковиньяку десять тысяч ливров наличною монетою на первые издержки, но мы   обещали ему еще по сто экю за каждого человека сверх этих десяти тысяч.      

– В   таком случае, – сказал герцог, – мы должны капитану тридцать тысяч.      

– Точно   так.      

– Вам   отдадут их.      

– Нельзя   ли теперь, ваша светлость?      

– Никак   нельзя.      

– Почему   же?      

– Потому   что вы принадлежите к числу наших друзей, а прежде всего надо приманивать чужих.   Вы понимаете, угождают только тем людям, которых боятся.      

– Превосходное   правило, – сказал Ковиньяк, – однако же при всех сделках назначают   какой-нибудь срок.      

– Хорошо, –   отвечал герцог, – назначим неделю.      

– Извольте,   неделю.      

– А   если мы не заплатим и через неделю? – спросил Лене.      

– В   таком случае, – отвечал Ковиньяк, – солдаты опять принадлежат мне.      

– Справедливо! –   сказал герцог.      

– И   я делаю с ними, что хочу.      

– Разумеется,   ведь они ваши.      

– Однако   же… – начал Лене.      

– Все   равно, – сказал герцог советнику, – ведь они будут заперты в Вере.      

– Все-таки   я не люблю таких покупок, – отвечал Лене, покачивая головою.      

– Однако   же такие сделки очень обыкновенны в Нормандии, – заметил Ковиньяк, –   они называются продажею с правом выкупа.      

– Так   дело кончено? – спросил герцог.      

– Совершенно.      

– А   когда отправятся ваши люди?      

– Сейчас,   если прикажете.      

– Приказываю!      

Капитан   вышел на улицу, сказал два слова на ухо Фергюзону, и рота в сопровождении любопытных,   привлеченных ее странным видом, отправилась к порту, где ждали ее три барки, на   которых ей следовало подняться по Дордони к Веру. Между тем начальник ее,   верный своим мыслям о независимости, с любовью смотрел на удаление своих   солдат.      

Виконтесса   молилась и рыдала в своей комнате.      

«Боже   мой, – думала она, – я не могла спасти его чести вполне, так спасу,   сколько можно. Не надобно, чтоб он был побежден силою. Я его знаю: если сила   победит его, он умрет защищаясь. Надобно победить его изменой. Тогда он узнает   все, что я для него сделала и с какою целью сделала, и, верно, после поражения   будет благодарить меня».      

Успокоенная   этою надеждою, она написала записку, спрятала ее на груди и пошла к принцессе,   которая прислала за ней, собираясь развозить пособия раненым и утешения и   деньги вдовам и сиротам.      

Принцесса   собрала всех, кто ходил в экспедицию, от своего имени и от имени герцога Энгиенского   расхвалила их подвиги и доблести. Долго разговаривала с Равальи, который со   своей перевязанной рукой клялся, что готов идти опять на приступ хоть завтра.   Положила руку на плечо советника Эспанье, уверяя его, что он и храбрые жители   Бордо – твердейшие опоры ее партии. Словом, так разгорячила воображение всех   этих людей, что самые убитые поражением захотели мщения и решились идти на   Сен-Жорж в ту же минуту.      

– Нет,   не теперь, – сказала принцесса. – Отдохните эту ночь и этот день, и   послезавтра вы будете в Сен-Жорже уже навсегда.