1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Монсеньер, –   сказал Пулен, – честный слуга короля должен на все идти ради него.      

– Что   верно, то верно, вы рискуете попасть на виселицу.      

– Я   предпочитаю смерть унижению или гибели короля, вот почему я к вам пришел.      

– Чувства   эти весьма благородные, и возымели вы их, видимо, весьма и весьма неспроста.      

– Я   подумал, монсеньер, что вы друг короля, что вы меня не выдадите и обратите ко   всеобщему благу разоблачение, с которым я к вам пришел.      

Герцог   долго всматривался в Пулена, внимательно изучал все извилины его бледного лица.      

– За   этим кроется и что-то другое, – сказал он. – Как ни решительно   действует герцогиня, она не осмелилась бы одна пойти на такое предприятие.      

– Она   дожидается своего брата, – ответил Никола Пулен.      

– Герцога   Генриха! – вскричал д'Эпернон с ужасом, который можно было бы испытать при   появлении льва.      

– Нет,   не Генриха, монсеньер, только герцога Майенского.      

– А, –   с облегчением вздохнул д'Эпернон. – Но не важно: надо расстроить все эти   прекрасные замыслы.      

– Разумеется,   монсеньер, – сказал Пулен, – поэтому я и поторопился.      

– Если   вы сказали правду, сударь, то не останетесь без вознаграждения.      

– А   зачем мне лгать, монсеньер? Какой мне в этом смысл, я ведь ем хлеб короля.   Разве я не обязан ему верной службой? Предупреждаю, если вы мне не поверите, я   дойду до самого короля и, если понадобится, умру, чтобы доказать свою правоту.      

– Нет,   тысяча чертей, к королю вы не пойдете, слышите, мэтр Никола? Вы будете иметь   дело только со мной.      

– Хорошо,   монсеньер. Я так сказал только потому, что вы как будто колебались.      

– Нет,   я не колеблюсь. Для начала я должен вам тысячу экю.      

– Так   монсеньеру угодно, чтобы об этом знал он один?      

– Да,   я тоже хочу послужить королю, отличиться и потому один намерен владеть тайной.   Вы ведь мне уступаете ее?      

– Да,   монсеньер.      

– С   гарантией, что все – правда.      

– О,   с полнейшей гарантией.      

– Значит,   тысяча экю вас устраивает, не считая будущих благ?      

– У   меня семья, монсеньер.      

– Ну   так что ж, я вам предлагаю, черт побери, тысячу экю!      

– Если   бы в Лотарингии узнали, что я сделал подобное разоблачение, каждое слово,   которое я сейчас произнес, стоило бы мне пинты крови.      

– Ну   и что же?      

– Ну,   вот потому-то я принимаю тысячу экю.      

– К   чертям ваши объяснения! Мне-то какое дело, почему вы их принимаете, раз вы от   них не отказались? Значит, тысяча экю – ваши.      

– Благодарю   вас, монсеньер.      

Видя,   что герцог подошел к сундуку и запустил в него руку, Пулен двинулся вслед за   ним. Но герцог удовольствовался тем, что вынул из сундука книжечку, в которую и   записал крупными и ужасающе кривыми буквами:      

«Три   тысячи ливров господину Никола Пулену».      

Так что   нельзя было понять, отдал он эти три тысячи ливров или остался должен.      

– Это   то же самое, как если бы они уже были у вас в кармане, – сказал он.      

Пулен,   протянувший было руку и выставивший вперед ногу, убрал и то и другое, что было   похоже на поклон.      

– Значит,   договорились? – сказал герцог.      

– О   чем договорились, монсеньер?      

– Вы   будете делать мне и дальнейшие сообщения?      

Пулен   заколебался: ему навязывали ремесло шпиона.      

– Ну   что ж, – сказал герцог, – ваша благородная преданность уже исчезла?      

– Нет,   монсеньер.      

– Я,   значит, могу на вас рассчитывать?      

Пулен   сделал над собой усилие.      

– Можете   рассчитывать, – сказал он.      

– И   все будет известно одному мне?      

– Так   точно, вам одному, монсеньер.      

– Ступайте,   друг мой, ступайте, тысяча чертей. Держись теперь, господин де Майен!      

Он   произнес эти слова, поднимая портьеру, чтобы выпустить Пулена. Затем, увидев,   как тот прошел через приемную и исчез, он поспешил к королю.      

Король,   устав от игры с собачками, играл теперь в бильбоке.      

Д'Эпернон   напустил на себя вид озабоченного делами человека. Но король, поглощенный своим   важным занятием, не обратил на это ни малейшего внимания.      

Однако,   видя, что герцог хранит упорное молчание, он поднял голову и окинул его быстрым   взглядом.      

– В   чем дело, – сказал он, – что еще приключилось, Ла Валетт? Умер ты,   что ли?      

– Дал   бы бог умереть, сир! – ответил д'Эпернон. – Я бы не видел того, что   приходится видеть.      

– Что?   Мое бильбоке?      

– Сир,   когда государю грозят величайшие опасности, верноподданный не может не быть в   тревоге.      

– Снова   какие-то опасности! Побрал бы тебя, герцог, самый черный дьявол.      

И при   этих словах король удивительно ловко подхватил кончиком бильбоке шар из   слоновой кости.      

– Но   вы, значит, не ведаете о том, что происходит? – спросил у него герцог.      

– Может   быть, и не ведаю, – сказал король.      

– Вас   окружают сейчас злейшие враги, сир.      

– Кто   же, например?      

– Во-первых,   герцогиня де Монпансье.      

– Ах   да, правда. Вчера она присутствовала на казни Сальседа.      

– Как   легко вы говорите об этом, ваше величество!      

– Ну   а мне-то что за дело до этого?      

– Значит,   вы об этом знали?      

– Сам   видишь, что знал, раз я тебе говорю.      

– А   что должен приехать господин де Майен, вы тоже знали?      

– Со   вчерашнего вечера.      

– Значит,   этот секрет… – протянул неприятно пораженный герцог.      

– Разве   от короля можно что-нибудь утаить, дорогой мой? – небрежно сказал Генрих.      

– Но   кто мог вам сообщить?      

– Разве   тебе не известно, что у нас, помазанников божьих, бывают откровения свыше?      

– Или   полиция.      

– Это   одно и то же.      

– Ах,   ваше величество имеете свою полицию и ничего мне об этом не говорите! –   продолжал уязвленный д'Эпернон.      

– Кто   же, черт побери, обо мне позаботится, кроме меня самого?      

– Вы   меня обижаете, сир.      

– У   тебя есть рвение, дорогой мой Ла Валетт, и это большое достоинство, но ты   медлителен, а это крупный недостаток. Вчера в четыре часа твоя новость была бы   замечательной, но сегодня…      

– Что   же сегодня, сир?      

– Она   малость запоздала, признайся.      

– Напротив,   видимо, для нее еще слишком рано и вам не угодно меня выслушать, – сказал   д'Эпернон.      

– Мне?   Да я уж битый час тебя слушаю.      

– Как?   Вам угрожают, на вас собираются напасть, вам ставят западни, а вы не   беспокоитесь?      

– А   зачем? Ведь ты организовал мне охрану и еще вчера утверждал, что обеспечил мое   бессмертие. Ты хмуришься? Почему? Разве твои Сорок пять возвратились в Гасконь   или же они больше ничего не стоят? Может быть, эти господа – как мулы:   испытываешь их – они так и пышут жаром, купишь – еле-еле плетутся.      

– Хорошо,   ваше величество сами увидите, что они такое.      

– Буду   очень рад. И скоро я это увижу?      

– Может   быть, раньше, чем думаете, сир.      

– Ладно,   не пугай!      

– Увидите,   увидите, сир. Кстати, когда вы едете за город?      

– В   лес?      

– Да.      

– В   субботу.      

– Значит,   через три дня?      

– Через   три дня.      

– Мне   только этого и надо, сир.      

Д'Эпернон   поклонился королю и вышел.      

В   приемной он заметил, что позабыл отпустить г-на Пертинакса с его поста. Но г-н   Пертинакс сам себя отпустил.      

 Глава 29.      

ДВА ДРУГА      

       

Теперь,   если угодно читателю, мы последуем за двумя молодыми людьми, которых король,   радуясь, что и у него есть маленькие секреты, отправил к своему посланцу Шико.      

Едва   вскочив в седло, Эрнотон и Сент-Малин чуть не придушили друг друга в воротах,   ибо каждый из них старался не дать другому опередить себя.      

Действительно,   кони их, тесно прижавшиеся друг к другу, выступали рядом, и от этого колено   одного всадника давило на колено другого.      

Лицо   Сент-Малина побагровело, щеки Эрнотона побледнели.      

– Вы,   сударь, причиняете мне боль! – закричал первый, как только они оказались   за воротами. – Раздавить вы меня хотите, что ли?      

– Вы   тоже делаете мне больно, – ответил Эрнотон. – Только я-то не жалуюсь.      

– Вы,   кажется, вознамерились преподать мне урок?      

– Ничего   я не намерен вам преподать.      

– Ах,   вот как! – сказал Сент-Малин, понукая свою лошадь, чтобы разговаривать со   своим спутником на еще более близком расстоянии. – Повторите то, что вы   сейчас сказали.      

– Для   чего?      

– Я   вас не совсем понял.      

– Вы   хотите затеять ссору? – флегматично произнес Эрнотон. – Напрасное   старание!      

– А   почему бы я стал искать с вами ссоры? Разве я вас знаю? – презрительно возразил   Сент-Малин.      

– Отлично   знаете, сударь, – сказал Эрнотон. – Во-первых, потому, что там,   откуда мы оба сюда явились, мой дом находится всего в двух лье от вашего, а   меня, как человека древнего рода, все вокруг хорошо знают. Во-вторых, потому,   что вы взбешены, видя меня в Париже, – вы ведь воображали, что вызвали вас   одного. И наконец, потому, что король поручил мне хранить это письмо.      

– Ладно,   пусть так! – вскричал Сент-Малин, побледнев от ярости. – Согласен,   что все это правда. Но из этого следует…      

– Что   именно?      

– Что   рядом с вами я чувствую себя плохо.      

– Уходите,   если вам угодно. Черт побери, не я стану вас задерживать.      

– Вы   делаете вид, что не понимаете.      

– Напротив,   милостивый государь, я вас отлично понимаю. Вам хотелось бы отнять у меня   письмо и везти его самому. К сожалению, для этого пришлось бы меня убить.      

– А   может быть, этого-то мне и хочется!      

– Хотеть   и сделать – две разные вещи.      

– Спустимся   вместе к реке, и вы увидите, не одно ли и то же для меня – захотеть и   сделать.      

– Милостивый   государь, когда король поручает мне везти письмо…      

– Что   же тогда?      

– Тогда   я доставлю его куда следует.      

– Я   силой отниму его у вас, хвастунишка!      

– Вы,   надеюсь, не вынудите меня размозжить вам череп, словно бешеной собаке?      

– Вас?      

– Конечно:   у меня при себе пистолет, а у вас его нет.      

– Ну,   ты мне за это заплатишь! – сказал Сент-Малин, осаживая свою лошадь.      

– Надеюсь,   после того, как поручение будет выполнено.      

– Каналья!      

– Пока   же, умоляю вас, сдерживайтесь, господин де Сент-Малин. Ибо мы имеем честь   служить королю, а у народа, если он сбежится, услышав, как мы ссоримся,   создастся очень худое мнение о королевских слугах. И кроме того, подумайте, как   станут ликовать враги его величества, видя, что среди защитников престола царит   вражда.      

Сент-Малин   рвал зубами свои перчатки. Из-под его оскаленных зубов текла кровь.      

– Легче,   сударь, легче, – сказал Эрнотон, – поберегите свои руки, им же   придется держать шпагу, когда у нас с вами до этого дойдет.      

– О,   я сейчас подохну! – вскричал Сент-Малин.      

– Тогда   мне и делать ничего не придется, – заметил Эрнотон.      

Трудно   сказать, до чего довела бы Сент-Малина его все возрастающая ярость, но   внезапно, переходя через Сент-Антуанскую улицу у Сен-Поля, Эрнотон увидел   чьи-то носилки, вскрикнул от изумления и остановился, разглядывая женщину, чье   лицо было полускрыто вуалью.      

– Мой   вчерашний паж, – прошептал он.      

Дама,   по-видимому, не узнала его и проследовала мимо, глазом не моргнув, но все же   откинувшись в глубь носилок.      

– Вы,   помилуй бог, кажется, заставляете меня ждать, – сказал Сент-Малин, –   и притом лишь для того, чтобы заглядываться на дам!      

– Прошу   извинить меня, сударь, – сказал Эрнотон, снова тронувшись в путь.      

Теперь   молодые люди быстрой рысью помчались по улице предместья Сент-Марсо; они не   заговаривали даже для перебранки.      

Внешне   Сент-Малин казался довольно спокойным. Но на самом деле его мышцы дрожали от   гнева.      

Ко всему   он еще заметил, – и, как всякий отлично поймет, это открытие его отнюдь не   смягчило, – ко всему он еще заметил, что, как бы хорошо он ни ездил   верхом, при случае он не смог бы угнаться за Эрнотоном, ибо конь его оказался   гораздо слабее и был уж весь в мыле, хотя проехали они еще очень небольшое   расстояние. Это весьма озабочивало Сент-Малина. Словно желая отдать себе полный   отчет в том, на что способен его конь, он принялся понукать его и хлыстом и   шпорами, что вызвало между ним и лошадью ссору.      

Дело   происходило на берегу Бьевры.      

Лошадь   не стала тратить сил на красноречие, как это сделал Эрнотон. Но, вспомнив о   своем происхождении (она была нормандской породы), она затеяла со своим   всадником судебный процесс, который он проиграл.      

Сперва   она осадила назад, потом встала на дыбы, потом сделала прыжок, словно была   бараном, и устремилась к Бьевре. Там она бросилась в воду, где и освободилась   от своего всадника.      

Проклятия,   которыми принялся сыпать Сент-Малин, можно было слышать за целое лье, хотя их   наполовину заглушала вода.      

Когда   ему удалось встать на ноги, глаза у него вылезали на лоб, а лицо изборождено   было струйками крови, истекавшими из расцарапанного лба.      

Сент-Малин   огляделся по сторонам: лошадь его уже поднялась вверх по откосу, и виден был   только ее круп, из чего следовало, что голова ее повернута была в сторону   Лувра.      

Сент-Малин   понимал, что, разбитый усталостью, покрытый грязью, промокший до костей,   окровавленный, весь в ссадинах, он не сможет догнать свою лошадь: даже попытка   сделать это была бы смехотворной.      

Тогда он   припомнил слова, которые сказал Эрнотону. Если он не пожелал одно мгновение   подождать своего спутника на улице Сент-Антуан, можно ли было рассчитывать, что   спутник этот прострет свою любезность до того, что станет ожидать его часа два   на дороге?      

Это   рассуждение заставило Сент-Малина от гнева перейти к самому беспросветному   отчаянию, особенно когда он увидел из ложбинки, где находился, как Эрнотон   молча пришпорил своего коня и помчался наискось по какой-то дороге, видимо, по   его мнению, кратчайшей.      

У людей,   по-настоящему вспыльчивых, кульминация гнева – вспышка безумия.      

Некоторые   принимаются бредить.      

Некоторые   доходят до полного физического и умственного изнеможения.      

Сент-Малин   машинально вытащил кинжал: на один миг у него мелькнула мысль вонзить его себе   в грудь по самую рукоятку.      

Никто,   даже он сам, не мог бы отдать себе отчет в том, как невыносимо страдал он в эту   минуту. Подобный приступ может привести к смерти, а если выживешь – то   постаревшим лет на десять.      

Он   поднялся по береговому откосу, руками и коленями упираясь в землю, пока не   выбрался наверх.      

Там он в   полной растерянности устремил взгляд на дорогу: на ней ничего не было видно.      

Справа   исчез Эрнотон, помчавшийся, как видно, вперед. Прямо перед собой Сент-Малин уже   не видел своего коня – он тоже скрылся.      

В   лихорадочно возбужденном мозгу Сент-Малина сменяли одна другую мрачные мысли, в   которых он гневно ополчался и на других, и на себя самого, как вдруг до слуха   его донесся конский топот, и справа, на дороге, избранной Эрнотоном, он увидел   всадника.      

Всадник   вел под уздцы вторую лошадь.      

Таков   был результат предпринятого Карменжем маневра: он взял вправо, зная, что, если   убегающую лошадь преследовать, она от страха помчится еще быстрей.      

Поэтому   он поскакал в обход и наперерез нормандцу и стал поджидать коня, загородив ему   путь на узкой дороге.      

Когда   Сент-Малии увидел это, радость захлестнула его: он ощутил внезапный прилив   добрых чувств, благодарности, взор его смягчился, но лицо тотчас же омрачилось:   он понял все превосходство Эрнотона, ибо должен был признаться в глубине души,   что, будь он на месте своего спутника, ему и в голову не пришло бы поступить   таким же образом.      

Благородство   этого поступка сокрушило Сент-Малина: он ощущал его, оценивал и невыразимо   страдал.      

Он   пробормотал слова благодарности, на которые Эрнотон не обратил внимания,   яростно схватил поводья лошади и, несмотря на боль во всем теле, вскочил в   седло.      

Эрнотон   не произнес ни слова и шагом проехал вперед, поглаживая своего коня.      

Как мы   уже говорили, Сент-Малин являлся искусным наездником. Приключившаяся с ним беда   вызвана была чистой случайностью. После короткой борьбы, в которой он на этот   раз взял верх, он заставил коня подчиниться и перейти на рысь.      

Уязвленная   гордость долго спорила в нем с чувством благопристойности. Наконец он еще раз   сказал Эрнотону:      

– Благодарю   вас, сударь.      

Эрнотон   лишь слегка склонился в его сторону, дотронувшись рукой до шляпы.      

Дорога   показалась Сент-Малину бесконечной. Около половины третьего они заметили   человека, который шагал в сопровождении пса. Человек отличался высоким ростом,   на боку у него висела шпага. Это был не Шико, хотя руки и ноги были у него не   короче.      

Сент-Малин,   все еще покрытый с ног до головы грязью, не смог удержаться: он увидел, что   Эрнотон проехал мимо этого человека, не обратив на него ни малейшего внимания.      

В уме   гасконца злобной молнией сверкнула мысль, что он может поймать своего спутника   на допущенной им ошибке. Он подъехал к идущему по дороге человеку.      

– Путник, –   обратился он к нему, – вы ничего не ждете?      

Путешественник   окинул взглядом Сент-Малина, – надо признаться, вид у того был не очень   приятный.      

Лицо,   еще искаженное пережитым приступом ярости, не просохшая на одежде грязь, свежие   следы крови на щеках, нахмуренные густые брови, лихорадочная дрожь руки,   протянутой к нему скорее угрожающе, чем вопросительно, – все это   показалось пешеходу довольно зловещим.      

– Если   я и жду чего-нибудь, то не кого-нибудь. А если бы и ждал кого-нибудь, то это уж   наверное не вы.      

– Очень   уж вы невежливы, милейший! – сказал Сент-Малин, радуясь возможности дать   наконец своему гневу излиться и вдобавок бесясь от мысли, что ошибся и тем   самым усугубил торжество соперника.      

Говоря   это, он поднял хлыст, чтобы ударить путника. Но тот, опередив его, поднял палку   и нанес удар по плечу Сент-Малина, потом он свистнул своему псу, который   вцепился в ногу коню, в бедро всаднику, оторвав там клочок мяса, а тут кусок   ткани.      

Лошадь,   разъярясь от боли, снова понесла, правда, вперед, но сдержать ее Сент-Малин не   смог. Однако, несмотря на все усилия коня, всадник удержался в седле.      

Так   проскочил он мимо Эрнотона, который взглянул на потерпевшего, но даже не   улыбнулся.      

Когда   ему удалось успокоить лошадь, когда с ним поравнялся г-н де Карменж, уязвленная   гордость его хотя и не укротилась, но, во всяком случае, вошла в известные   границы.      

– Ну,   ну, – сказал он, силясь, улыбнуться, – похоже, что у меня сегодня   несчастный день. А ведь этот человек очень подходил к данному нам его   величеством описанию того, с кем мы должны встретиться.      

Эрнотон   хранил молчание.      

– Я   с вами говорю, сударь, – сказал Сент-Малин, выведенный из себя этим   молчанием, которое он с полным основанием считал знаком презрения и хотел нарушить   каким-нибудь решительным взрывом, даже если бы это стоило ему жизни. – Я с   вами говорю; вы что, не слышите?      

– Тот,   кого нам описал его величество, не имел ни палки, ни собаки.      

– Это   верно, – ответил Сент-Малин. – Поразмысли я хорошенько, у меня было   бы одной ссадиной меньше на плече и двумя следами от укусов – на бедре. Я   вижу, что хорошо быть благоразумным и спокойным.      

Эрнотон   не ответил. Он приподнялся на стременах, приставил ладонь к глазам, чтобы лучше   видеть, и сказал:      

– Вон   там стоит и поджидает нас тот, кого мы ищем.      

– Черт   возьми, сударь, – глухо вымолвил Сент-Малин, завидуя новому успеху своего   спутника, – у вас зоркие глаза. Я-то едва-едва различаю какую-то черную   точку.      

Эрнотон,   продолжая ехать вперед, не отвечал. Вскоре уже и Сент-Малин смог увидеть и   узнать человека, описанного королем. Опять им овладело дурное чувство, он   пришпорил коня, чтобы подъехать первым.      

Эрнотон   этого ждал. Он взглянул на него безо всякой угрозы и даже как бы   непреднамеренно. Этот взгляд заставил Сент-Малина сдержаться, и он перевел коня   на шаг.      

 Глава 30.      

СЕНТ-МАЛИН      

       

Эрнотон   не ошибся: указанный им человек был действительно Шико.      

Он тоже   обладал отличным зрением и слухом и потому издалека увидел и услышал   приближение всадников.      

Он   предполагал, что они ищут именно его, и потому стал их ждать.      

Когда у   него уже не осталось на этот счет никаких сомнений и он увидел, что оба   всадника направляются прямо к нему, он безо всякой аффектации положил руку на   рукоять длинной шпаги, словно стремясь придать себе благородную осанку.      

Эрнотон   и Сент-Малин переглянулись, не произнеся ни слова.      

– Говорите,   сударь, если вам угодно, – сказал с поклоном Эрнотон своему противнику.   Ибо при данных обстоятельствах слово «противник» гораздо уместнее, чем   «спутник».      

У   Сент-Малина перехватило дыхание: любезность эта показалась ему столь   неожиданной, что горло у него сжалось. Вместо ответа он только опустил голову.      

Видя,   что он решил молчать, Эрнотон заговорил.      

– Милостивый   государь, – обратился он к Шико, – этот господин и я – ваши покорные   слуги.      

Шико   поклонился с самой любезной улыбкой.      

– Не   будет ли нескромным с нашей стороны, – продолжал молодой человек, –   спросить, как ваше имя?      

– Меня   зовут Тень, сударь, – ответил Шико.      

– Вы   чего-нибудь ожидаете?      

– Да,   сударь.      

– Вы,   конечно, будете так добры, что скажете нам, чего вы ждете?      

– Я   жду письма.      

– Вы   понимаете, чем вызвано наше любопытство, сударь, для вас отнюдь не   оскорбительное?      

Шико   снова поклонился, причем улыбка его стала еще любезнее.      

– Откуда   вы ждете письма? – продолжал Эрнотон.      

– Из   Лувра.      

– Какая   на нем печать?      

– Королевская.      

Эрнотон   сунул руку за пазуху.      

– Вы,   наверное, узнали бы это письмо? – спросил он.      

– Да,   если бы вы мне его показали.      

Эрнотон   вынул из-за пазухи письмо.      

– Да,   это оно, – сказал Шико. – Вы знаете, конечно, что для пущей верности   я должен кое-что дать взамен?      

– Расписку?      

– Вот   именно.      

– Сударь, –   продолжал Эрнотон, – король поручил мне везти это письмо. Но вручить его   вам поручено моему спутнику.      

И с   этими словами он передал письмо Сент-Малину, который взял его и вручил Шико.      

– Благодарю   вас, господа, – сказал тот.      

– Как   видите, мы точно выполнили порученное нам дело. На дороге никого нет, так что   никто не видел, как мы с вами заговорили и передали вам письмо.      

– Совершенно   верно, сударь, охотно признаю это и, если понадобится, подтвержу. Теперь моя   очередь.      

– Расписку! –   в один голос произнесли молодые люди.      

– Кому   из вас должен я ее передать?      

– Король   на этот счет не сказал ничего! – вскричал Сент-Малин, угрожающе глядя на своего   спутника.      

– Напишите   две расписки, сударь, – сказал Эрнотон, – и дайте каждому из нас.   Отсюда до Лувра далеко, а по дороге со мной или с этим господином может   приключиться какое-нибудь несчастье.      

Когда   Эрнотон произносил эти слова, в глазах его тоже загорелся недобрый огонек.      

– Вы,   сударь, человек рассудительный, – сказал Шико Эрнотону.      

Он вынул   из кармана записную книжку, вырвал две странички и на каждой написал:      

«Получено   от г-на Рене де Сент-Малина письмо, привезенное г-ном Эрнотоном де Карменжем.      

Тень».      

– Прощайте,   сударь, – сказал Сент-Малин, беря свою расписку.      

– Прощайте,   сударь, доброго пути! – добавил Эрнотон. – Может быть, вам нужно   передать в Лувр еще что-нибудь?      

– Ничего   решительно, господа. Большое вам спасибо, – сказал Шико.      

Эрнотон   и Сент-Малин повернули коней к Парижу, а Шико пошел своей дорогой таким скорым   шагом, что ему позавидовал бы самый быстроходный мул.      

Когда он   скрылся из вида, Эрнотон, не проехав и ста шагов, резким движением остановил   коня и, обращаясь к Сент-Малину, сказал:      

– Теперь,   сударь, спешивайтесь, если вам угодно.      

– А   зачем, милостивый государь? – удивленно спросил Сент-Малин.      

– Поручение   нами выполнено, а у нас есть о чем поговорить. Место для такого разговора   здесь, по-моему, вполне подходящее.      

– Пожалуйста,   сударь, – сказал Сент-Малин, по примеру своего спутника слезая с лошади.      

Когда он   спешился, Эрнотон подошел к нему и сказал:      

– Вы   сами знаете, сударь, что, пока мы были в пути, вы безо всякого вызова с моей   стороны и нисколько себя не стесняя – словом, безо всяких оснований –   тяжко оскорбляли меня. Более того: вы хотели заставить меня вынуть шпагу из   ножен в самый неподходящий момент, и я вынужден был отказаться. Но сейчас   момент самый подходящий, и я к вашим услугам.      

Сент-Малин   выслушал эту речь с мрачным видом и хмуря брови. Но странное дело! Бурный порыв   ярости, захлестнувший было Сент-Малина и уносивший его за все дозволенные   пределы, схлынул. Сент-Малину больше не хотелось драться. Он поразмыслил, и   здравое суждение возобладало: он понимал, в каком невыгодном положении   находится.      

– Сударь, –   сказал он после краткой паузы, – когда я оскорблял вас, вы, в ответ,   оказывали мне услуги. Поэтому теперь я не смог бы разговаривать с вами, как   тогда.      

Эрнотон   нахмурился.      

– Да,   сударь, но вы еще думаете то, что недавно говорили.      

– Почем   вы знаете?      

– Потому   что все ваши слова подсказаны были завистью и злобой. С тех пор прошло часа   два, и за это время зависть и злоба не могли иссякнуть в вашем сердце.      

Сент-Малин   покраснел, но не возразил ни слова. Эрнотон выждал немного и продолжал:      

– Если   король предпочел меня вам, значит, мое лицо ему больше понравилось; если я не   упал в Бьевру, то потому, что лучше вас езжу верхом; если я не принял вашего   вызова в момент, когда вам вздумалось бросить его мне, значит, я рассудительнее   вас; если пес того человека меня не укусил, то потому, что я   предусмотрительнее. Наконец, если я настаиваю сейчас, чтобы вы вняли мне и   вынули из ножен шпагу, значит, у меня больше подлинного чувства чести, а если   вы станете колебаться – берегитесь, я скажу, что я и храбрее вас.      

Сент-Малин   весь содрогался, и глаза его метали молнии. Все дурные страсти, о которых   говорил Эрнотон, одна за другой накладывали свой отпечаток на его мертвенно-бледное   лицо. При последнем слове, произнесенном его юным спутником, он как бешеный   выхватил из ножен шпагу.      

Эрнотон   уже стоял перед ним со шпагой в руке.      

– Послушайте,   милостивый государь, – сказал Сент-Малин, – возьмите обратно   последнее сказанное вами слово. Оно – лишнее, вы должны признать это, ибо   достаточно хорошо меня знаете, – вы же сами говорили, что да родине мы   живем на расстоянии двух лье друг от друга. Возьмите его обратно. Вам должно   быть вполне достаточно моего унижения. Зачем вам меня бесчестить?      

– Сударь, –   сказал Эрнотон, – я никогда не поддаюсь порывам гнева и говорю лишь то,   что хочу сказать. Поэтому я ничего не стану брать обратно. Я тоже достаточно   щекотлив. При дворе я человек новый и не хочу краснеть каждый раз, как мы с вами   будем встречаться. Пожалуйста, скрестим шпаги не только ради моего, но и ради   вашего спокойствия.      

– О   милостивый государь, я дрался одиннадцать раз, – произнес Сент-Малин с   мрачной улыбкой, – и из моих одиннадцати противников двое погибли.   Полагаю, вы и это знаете?      

– А   я, сударь, никогда еще не дрался, – ответил Эрнотон, – так как не   было подходящего случая. Теперь он представился, хотя я и не искал его, и, по   мне, он вполне подходящий, так что я хватаю его за волосы. Что ж, я жду вас,   милостивый государь.      

– Послушайте, –   сказал Сент-Малин, покачав головой, – мы с вами земляки, оба состоим на   королевской службе, не будем же ссориться. Я считаю вас достойным человеком, я   бы даже протянул вам руку, если бы это не было для меня почти что невозможным.   Что делать, я показал себя перед вами таким, каков я есть, – уязвленным до   глубины души. Это не моя вина. Я завистлив – и ничего не могу с собой   поделать. Природа создала меня в недобрый час. Господин де Шалабр, или господин   де Монкрабо, или господин де Пенкорнэ не вывели бы меня из равновесия. Но ваши   качества вызвали во мне горькое чувство. Пусть это утешит вас – ведь моя   зависть бессильна, и, к моему величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и   останутся. Итак – на этом мы покончим, не так ли, сударь. По правде   говоря, я буду невыносимо страдать, когда вы станете рассказывать о причине   нашей ссоры.      

– Никто   о нашей ссоре и не узнает, сударь.      

– Никто?      

– Нет,   милостивый государь, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не   из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года,   и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и,   будьте покойны, я стану защищаться, как лев.      

– Ну   а мне, сударь, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне постыла, ибо   я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к   жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.      

– Значит,   вы готовы извиниться передо мной? – спросил Эрнотон.      

– Нет,   я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно –   тем лучше; вы перестанете быть выше меня.      

– Однако   должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом   прекратим свою ссору, над нами станут все смеяться.      

– Этого-то   я и жду, – сказал Сент-Малин.      

– Ждете?..      

– Человека,   который бы стал смеяться. О, какое бы это было приятное ощущение!      

– Значит,   вы отказываетесь от поединка?      

– Я   не желаю драться, – разумеется, с вами.      

– После   того как сами же меня вызывали?      

– Не   могу отрицать.      

– Ну   а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со   шпагой?      

Сент-Малин   судорожно сжал кулаки.      

– Ну   что ж, тем лучше, – сказал он, – я далеко отброшу свою шпагу.      

– Берегитесь,   сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.      

– Хорошо,   ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно   возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная   слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянье убью.      

Эрнотон   вложил шпагу в ножны.      

– Странный   вы человек, и я жалею вас от души.      

– Жалеете   меня?      

– Да,   вы, должно быть, ужасно страдаете.      

– Ужасно.      

– Вы,   наверно, никогда никого не любили?      

– Никогда.      

– Но   ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?      

– Только   одна.      

– Вы   уже говорили мне – зависть.      

– Да,   а это значит, что я наделен всеми ими, но это сопряжено для меня с невыразимым   стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит   другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она   дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно   обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния.   О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.      

– И   вы никогда не пытались стать лучше? – спросил Эрнотон.      

– Мне   это не удалось.      

– На   что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?      

– Что   делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из   них пользу. Что делает медведь, хищная птица? Они кусаются. Но некоторые   дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я,   вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и господина де Луаньяка, до того   дня, когда они скажут: это растение – вредоносное, вырвем его с корнем;   это животное взбесилось, надо его прикончить.      

Эрнотон   немного успокоился.      

Теперь   Сент-Малин уже не вызывал в нем гнева, но стал для него предметом изучения. Он   ощущал нечто вроде жалости к этому человеку, у которого стечение обстоятельств   вызвало столь необычные признания.      

– Большая   жизненная удача, – а вы благодаря своим качествам можете ее достичь –   исцелит вас, – сказал он. – Развивайте заложенные в вас побуждения,   господин де Сент-Малин, – и вы преуспеете на войне и в политической   интриге. Тогда, достигнув власти, вы станете меньше ненавидеть.      

– Как   бы высоко я ни вознесся, как бы глубоко ни пустил корни, надо мной всегда будет   кто-то еще высший, и от этого я буду страдать, а снизу до меня будет долетать,   раздирая мне слух, чей-нибудь насмешливый хохот.      

– Мне   жаль вас, – повторил Эрнотон.      

Они   замолчали.      

Эрнотон   подошел к своему коню, которого он привязал к дереву, отвязал его и вскочил в   седло.      

Сент-Малин   во время разговора не выпускал из рук поводьев.      

Оба   поскакали обратно в Париж. Один был молчалив и мрачен от того, что он услышал,   другой – от того, что поведал.      

Внезапно   Эрнотон протянул Сент-Малину руку.      

– Хотите,   чтобы я постарался излечить вас, – сказал он, – попробуем?      

– Ни   слова больше об этом, сударь, – ответил Сент-Малин. – Нет, не   пытайтесь, это вам не удастся. Наоборот – возненавидьте меня, – это   лучший способ вызвать мое восхищение.      

– Я   еще раз скажу вам – мне вас жаль, сударь, – сказал Эрнотон.      

Через   час оба всадника прибыли в Лувр и направились к казарме Сорока пяти.      

Король   отсутствовал и должен был возвратиться только вечером.      

 Глава 31.      

КАК ГОСПОДИН ДЕ ЛУАНЬЯК   ОБРАТИЛСЯ К СОРОКА ПЯТИ С КРАТКОЙ РЕЧЬЮ      

       

Каждый   из молодых людей расположился у окошка своей личной кабины, чтобы не пропустить   момента, когда возвратится король.      

При этом   каждым из них владели различные помышления.      

Сент-Малин   весь был охвачен своей ненавистью, стыдом, честолюбивыми стремлениями, сердце   его пылало, брови хмурились.      

Эрнотон   уже забыл обо всем, что произошло, и думал лишь об одном – кто же эта   дама, которой он дал возможность проникнуть в Париж под видом пажа и которую   внезапно увидел в роскошных носилках.      

Здесь   было о чем поразмыслить сердцу, более склонному к любовным переживаниям, чем к   честолюбивым расчетам.      

Поэтому   Эрнотон оказался настолько поглощенным своими мыслями, что, лишь подняв голову,   он заметил, что Сент-Малин исчез.      

Мгновенно   он сообразил, что случилось.      

Не столь   задумавшись, как он, Сент-Малин не упустил момента, когда вернулся король:   теперь король был во дворце, и Сент-Малин отправился к нему.      

Он   быстро вскочил, прошел через галерею и явился к королю в тот самый момент,   когда от него выходил Сент-Малин.      

– Смотрите, –   радостно сказал он Эрнотону, – вот что подарил мне король. – И он   показал ему золотую цепь.      

– Поздравляю   вас, сударь, – сказал Эрнотон без малейшей дрожи в голосе.      

И он, в   свою очередь, прошел к королю.      

Сент-Малин   ожидал со стороны г-на де Карменжа какого-нибудь проявления зависти. Поэтому он   был ошеломлен невозмутимостью Эрнотона и стал поджидать его выхода.      

У   Генриха Эрнотон пробыл минут десять, которые Сент-Малину показались десятью   веками.      

Наконец   он появился. Сент-Малин ждал его все на том же месте. Он окинул товарища   быстрым взглядом, и сердце его стало биться ровнее. Эрнотон вышел с пустыми   руками, во всяком случае, при нем не было ничего заметного для глаз.      

– А   вам, сударь, – спросил Сент-Малин, все еще занятый своей мыслью, –   вам король что-нибудь дал?      

– Он   протянул мне руку для поцелуя, – ответил Эрнотон.      

Сент-Малин   так стиснул в кулаке свою золотую цепь, что одно из звеньев ее сломалось.      

Оба   направились к казарме.      

Когда они   входили в общий зал, раздался звук трубы, по этому сигналу все Сорок пять вышли   из своих кабин, словно пчелы из ячеек.      

Каждый   задавал себе вопрос, что произошло нового, и, воспользовавшись в то же время   тем, что все оказались вместе, осматривал товарищей, одетых и вообще   выглядевших совсем по-иному, чем прежде.      

Вырядились   они по большей части с большой роскошью, быть может, дурного вкуса, но   изящество заменял здесь блеск.      

Впрочем,   у всех них было то, чего искал д'Эпернон, довольно тонкий политик, хотя плохой   военный: у одних молодость, у других сила, у третьих опыт, и у каждого   возмещался этим хотя бы один из его недостатков.      

В целом   они походили на компанию офицеров, одетых в партикулярное платье, ибо за   немногими исключениями все почти старались усвоить военную осанку.      

Таким   образом, почти у всех оказались длинные шпаги, звенящие шпоры, воинственно   закрученные усы, замшевые или кожаные перчатки и сапоги; все это блистало   позолотой, благоухало помадой, украшено было бантами, «дабы являть вид», как в   те времена говорилось.      

Людей   хорошего вкуса можно было узнать по темным тонам их одежды; расчетливых –   по прочности сукна; щеголей – по кружевам, розовому или белому атласу.      

Пердикка   де Пенкорнэ отыскал у какого-нибудь еврея цепь из позолоченной меди, тяжелую,   как цепь для арестанта.      

Пертинакс   де Монкрабо был весь в шелковых лентах и вышитом атласе: свой костюм он   приобрел у купца на улице Одриет, который приютил одного дворянина, раненного   грабителями.      

Дворянин   этот велел принести себе из дому новую одежду и в благодарность за   гостеприимство оставил платье, в котором был, слегка запачканное грязью и   кровью. Но купец отдал костюм в чистку, и он оказался вполне пристойным;   правда, зияли две прорехи от ударов кинжалом, но Пертинакс велел скрепить оба   эти места золотой вышивкой, и таким образом изъян был прикрыт украшением.      

Эсташ де   Мираду ничем не блистал: ему пришлось одеть Лардиль, Милитора и обоих ребят.   Ларднль выбрала себе самый богатый наряд, который только допускался для женщин   тогдашними законами против роскоши. Милитор облачился в бархат и парчу,   украсился серебряной цепью, шапочкой с перьями и вышитыми чулками. Таким   образом, бедному Эсташу пришлось удовольствоваться суммой, едва достаточной,   чтобы не выглядеть оборванцем.      

Господин   де Шалабр сохранил свою куртку серо-стального цвета, поручив портному несколько   освежить ее и подбить новой подкладкой. Искусно нашитые там и сям полосы   бархата придали новый вид этой неизносимой одежде.      

Господин   до Шалабр уверял, что он весьма охотно надел бы новую куртку, но, несмотря на   свои самые тщательные поиски, он не смог найти лучшего и более прочного сукна.      

Впрочем,   он потратился на пунцовые короткие штаны, сапоги, плащ и шляпу: все это на глаз   вполне соответствовало друг другу, как всегда бывает в одежде скупцов.      

Что   касается оружия, то оно было у него безукоризненно: старый вояка, он сумел   разыскать отличную испанскую шпагу, кинжал, вышедший из рук искусного мастера,   и прекрасный металлический нагрудник.      

Это   избавило его от необходимости тратиться на кружевные воротники и брыжи.      

Все эти   господа любовались друг другом, когда, сурово хмуря брови, вошел г-н де   Луаньяк.      

Он велел   всем образовать круг и стал в середине круга с видом, не сулившим ничего   приятного. Нечего и говорить, что все взгляды устремились на начальника.      

– Господа, –   спросил он, – вы все в сборе?      

– Все! –   ответили сорок пять голосов, обнаруживая единство, являвшееся хорошим   предзнаменованием для будущих действий.      

– Господа, –   продолжал Луаньяк, – вы были вызваны сюда, чтобы служить в качестве личных   телохранителей короля; звание это весьма почетное, но и ко многому обязывающее.      

Луаньяк   сделал паузу. Послышался одобрительный шепот.      

– Однако   кое-кто из вас, сдается мне, понял свои обязанности не слишком хорошо: я им о   них напомню.      

Каждый   навострил слух, ясно было, что все пламенно жаждут узнать, в чем заключаются их   обязанности, если даже и не очень стараются выполнять таковые.      

– Не   следует воображать, господа, что король принял вас на службу и дает вам   жалованье за то, чтобы вы поступали, словно легкомысленные скворцы, и по своей   прихоти работали когтями и клювом. Необходима дисциплина, хотя и скрытая; а вы   являетесь собранием дворян, которые должны быть самыми послушными и преданными   людьми королевства.      

Собравшиеся   затаили дыхание: по торжественному началу речи легко было понять, что в   дальнейшем дело пойдет о вещах очень важных.      

– С   нынешнего дня вы живете в Лувре, то есть в самой лаборатории государственной   власти. Если вы и не присутствуете при обсуждении всех дел, вас нередко будут   назначать для выполнения важных решений. Таким образом, вы оказываетесь в   положении должностных лиц, которым не только доверена государственная тайна, но   которые облечены исполнительной властью.      

По рядам   гасконцев вторично пробежал радостный шепот.      

Видно   было, как многие высоко поднимают голову, словно от гордости они выросли на   несколько дюймов.      

– Предположим   теперь, – продолжал Луаньяк, – что одно из таких должностных лиц,   порою отвечающих за безопасность государства или прочность королевской   власти, – предположим, повторяю, что какой-нибудь офицер выдал тайное   решение совета или что солдат, которому поручено важное дело, не выполнил его.   Вы знаете, что они заслуживают смерти?      

– Разумеется, –   ответили несколько голосов.      

– Так   вот, господа, – продолжал Луаньяк, и в голосе его зазвучала угроза, –   сегодня здесь выболтано было решение, принятое на королевском совете, что,   может быть, сделало неосуществимой меру, которую угодно было принять его   величеству.      

Радость   и гордость сменились теперь страхом. Все сорок пять беспокойно и подозрительно   переглядывались.      

– Двое   из вас, господа, застигнуты были на том, что они судачили на улице, как две   старые бабы, бросая на ветер слова столь важные, что каждое из них может теперь   нанести человеку удар и погубить его.      

Сент-Малин   тотчас же подошел к Луаньяку и сказал ему:      

– Милостивый   государь, полагаю, что я имею в данный момент честь говорить с вами от имени   всех своих товарищей. Необходимо очистить от подозрения тех слуг короля,   которые ни в чем не повинны. Мы просим вас поскорее высказать все до конца,   чтобы мы знали, в чем дело, и нам было ясно, кто достоин, а кто недостоин   доверия.      

– Нет   ничего легче, – ответил Луаньяк.      

Все еще   более насторожились.      

– Сегодня   король получил известие, что один из его недругов, один из тех именно, с   которыми вы призваны вести борьбу, явился в Париж, бросая ему тем самым вызов   или же намереваясь устроить против него заговор. Имя этого недруга произнесено   было тайно, но его услышал человек, стоявший на страже, то есть такой человек,   на которого следовало рассчитывать, как на каменную стену, который, подобно ей,   должен был быть глух, нем и непоколебим. Однако же этот самый человек только   что на улице принялся повторять имя королевского врага, да еще с такой громкой   похвальбой, что привлек внимание прохожих и вызвал нечто вроде смятения в умах.   Я лично был свидетелем всего этого, ибо шел той же самой дорогой и слышал все   собственными ушами. Я положил руку ему на плечо, чтобы он замолчал, ибо он   закусил удила и, произнеся еще несколько слов, помешал бы осуществлению мер   столь важных, что я вынужден был бы заколоть его кинжалом, если бы он не замолк   после первого моего предупреждения.      

При этих   словах Луаньяка все увидели, как Пертинакс де Монкрабо и Пердикка де Пенкорнэ   побледнели и в полуобморочном состоянии упали друг на друга.      

Монкрабо,   шатаясь, пытался пробормотать что-то в свое оправдание.      

Как   только смущение выдало виновных, все взгляды устремились на них.      

– Ничто   не может служить вам извинением, сударь, – сказал Луаньяк   Пертинаксу, – если вы были пьяны, то должны понести кару за то, что напились,   если вы поступали просто как тщеславный хвастун, то опять же заслуживаете   наказания.      

Воцарилось   зловещее молчание.      

Как   помнит читатель, г-н де Луаньяк начал свою речь с угрозы применить строгие   меры, которые могли оказаться роковыми для виновных.      

– Ввиду   всего происшедшего, – продолжал Луаньяк, – вы, господин де Монкрабо,   и вы также, господин де Пенкорнэ, будете наказаны.      

– Простите,   сударь, – ответил Пертинакс, – но мы прибыли из провинции, при дворе   мы новички и не знаем, как надо вести себя в делах, касающихся политики.      

– Нельзя   было принимать честь служения его величеству, не взвесив предварительно тягот   королевской службы.      

– Клянемся,   что в дальнейшем будем немы, как могила.      

– Все   это хорошо, господа, но загладите ли вы завтра зло, причиненное вами сегодня?      

– Попытаемся   изо всех сил.      

– Это   невозможно, я уже сказал вам, что это невозможно.      

– Тогда   для первого раза, сударь, простите нас.      

– Вы   все живете, – продолжал Луаньяк, не отвечая прямо на просьбу   виновных, – внешне совершенно свободно, но эту свободу я введу в границы   строжайшей дисциплины; слышите, господа? Те, кто найдет это условие службы   слишком тягостным, могут уйти: на их место найдется очень много желающих.      

Никто не   ответил, но у многих сдвинулись брови.      

– Итак,   господа, – продолжал Луаньяк, – предупреждаю вас о следующем:   правосудие у нас будет совершаться тайно, быстро, безо всякого судебного   разбирательства и писанины. Предателей будет постигать немедленная смерть. Для   этого найдется много предлогов, так что все останется шито-крыто. Предположим,   например, что господин да Монкрабо и господин де Пенкорнэ вместо того, чтобы   по-приятельски беседовать на улице о вещах, которые им лучше было бы позабыть,   повздорили по поводу вещей, о которых они имели право помнить. Так вот, разве   эта ссора не могла привести к поединку между господином де Пенкорнэ и   господином де Монкрабо? Во время дуэли нередко случается, что противники   одновременно нападают друг на друга и одновременно пронзают друг друга шпагами.   На другой день после ссоры обоих этих господ находят мертвыми в Пре-о-Клер, как   нашли господ де Келюса, де Шомбера и де Можирона мертвыми в Турнеле; об этом   поговорят, как вообще говорится о дуэлях, – вот и все. Итак, все, кто   выдаст государственную тайну, – вы хорошо поняли меня, господа? –   будут по моему приказу умерщвляться на дуэли или каким-нибудь иным способом.      

Монкрабо   совсем обессилел и всей своей тяжестью навалился на товарища, у которого   бледность принимала все более свинцовый оттенок, а зубы были так стиснуты, что   казалось, вот-вот сломаются.      

– За   менее тяжелые проступки, – продолжал Луаньяк, – я буду налагать менее   тяжелые кары, – например, заключение, и буду применять его в тех случаях,   когда от этого больше пострадает виновный, чем потеряет королевская служба.   Сегодня я щажу жизнь господина де Монкрабо, который болтал, и господина де   Пенкорнэ, который слушал. Я прощаю их потому, что они могли провиниться просто   по незнанию. Заключением я их наказывать не стану, так как они мне, возможно,   понадобятся сегодня вечером или завтра. Поэтому я подвергну их третьей каре,   которая будет применяться к провинившимся, – штрафу.      

При   слове «штраф» лицо г-на де Шалабра вытянулось, точно мордочка куницы.      

– Вы   получили тысячу ливров, господа, из них вы вернете сто. Эти деньги я употреблю   на вознаграждение по их заслугам тех, кого мне не в чем будет упрекнуть.      

– Сто   ливров! – пробормотал Пенкорнэ. – Но, черт побери! У меня их больше   нет; они пошли на экипировку.      

– Вы   продадите свою цепь, – сказал Луаньяк.      

– Я   готов отдать ее в королевскую казну, – ответил Пенкорнэ.      

– Нет,   сударь, король не принимает вещей своих подданных в уплату наложенных на них   штрафов. Продайте сами и уплатите сами. Добавлю еще одно слово, –   продолжал Луаньяк. – Я заметил, что между некоторыми членами вашего отряда   появляются начатки раздора: каждый раз, когда возникнет какая-нибудь ссора, о   ней должно быть доложено мне, и один я буду решать, насколько она серьезна, и   разрешать поединок, если найду, что он необходим. В наши дни что-то слишком   часто убивают людей на дуэли, это сейчас модно, а я не желаю, чтобы ради моды   мой отряд постоянно терял бойцов и оставался неполным. За первый же поединок,   за первый же вызов, который последует без моего разрешения, я подвергну   виновных строгому аресту, весьма крупному штрафу или, может быть, даже еще   более суровой каре, если данный случай причинит существенный ущерб службе.   Пусть те, к кому это может относиться, сделают для себя необходимый вывод.   Господа, можете расходиться. Кстати: из вас пятнадцать человек должны   находиться сегодня вечером в часы приема у подножия лестницы, ведущей в покои   его величества, пятнадцать других снаружи, без определенного задания, они   просто должны смешаться со свитой тех, кто явится в Лувр; наконец, остальные   пятнадцать останутся в казарме.      

– Милостивый   государь, – сказал, подходя ближе, Сент-Малин, – разрешите мне не то   чтобы дать вам совет, – упаси меня бог! – но попросить разъяснения.   Всякий порядочный отряд должен иметь хорошего начальника. Как сможем мы   действовать совместно, не имея предводителя.      

– Ну,   а я-то кто, по-вашему? – спросил Луаньяк.      

– Вы,   сударь, для нас – генерал.      

– Нет,   не я, сударь, вы ошибаетесь, а герцог д'Эпернон.      

– Значит,   вы – наш полковник? И в таком случае этого недостаточно, сударь:   необходимо, чтобы каждые пятнадцать человек имели своего командира.      

– Это   правильно, – ответил Луаньяк, – не могу же я каждый день являться в   трех лицах. Однако я не желаю также, чтобы среди вас одни были ниже, другие   выше иначе, чем по своим заслугам.      

– О,   что касается этого различия, то, если бы вы и не принимали его во внимание, оно   само собою возникнет, в деле вы ощутите разницу между нами, даже если в общей   массе она не будет заметна.      

– Поэтому   я намерен назначать сменных командиров, – сказал Луаньяк, обдумав слова   Сент-Малина. – Вместе с паролем на данный день я буду называть имя также   дежурного командира. Таким образом, каждый по очереди будет подчиняться и   командовать. Я ведь еще не знаю способностей каждого из вас: надо, чтобы они   проявились, тогда я смогу сделать выбор. Я посмотрю н рассужу.      

Сент-Малин   отвесил поклон и присоединился к своим товарищам.      

– Так,   значит, вы поняли, – продолжал Луаньяк, – я разделил вас на три   отделения по пятнадцать человек. Свои номера вы сами знаете: первое отделение   дежурит на лестнице, второе находится во дворе, третье в казарме. Бойцы этого   последнего могут быть полуодеты и держать шпагу у изголовья, то есть должны   быть готовы к выступлению по первому сигналу. Теперь, господа, ступайте.   Господин де Монкрабо, господин де Пенкорнэ, завтра вы должны уплатить штраф.   Казначеем являюсь я.      

Все   вышли. Остался один Эрнотон де Карменж.      

– Вам   что-нибудь надо, сударь? – спросил Луаньяк.      

– Да,   сударь, – с поклоном ответил Эрнотон. – Мне кажется, вы позабыли   сообщить, что же в точности мы должны будем делать? Состоять на королевской   службе – это, разумеется, звучит очень гордо, но я очень хотел бы знать,   как далеко может завести нас повиновение приказу.      

– Это,   сударь, – ответил Луаньяк, – вопрос весьма щекотливый, и дать на него   какой-нибудь категорический ответ я не смог бы.      

– Осмелюсь   ли спросить вас, сударь, почему именно?      

Все эти   вопросы задавались де Луаньяку с такой утонченной вежливостью, что, вопреки   своему обыкновению, г-н де Луаньяк тщетно искал повода для суровой отповеди.      

– Потому   что сам я зачастую утром не знаю, что мне придется делать вечером.      

– Сударь, –   сказал Карменж, – вы занимаете по сравнению с нами настолько высокое   положение, что должны знать много такого, что нам неизвестно.      

– Поступайте   так, как поступал я, господин де Карменж, – узнавайте все это, никого не   расспрашивая, я вам препятствовать не стану.      

– Я   обратился к вам за разъяснением, сударь, – сказал Эрнотон, – так как   прибыл ко двору не связанный ни с кем ни дружбой, ни враждой, никакие страсти   меня не ослепляют, и потому я, хоть и не стою больше других, могу быть вам   полезнее любого другого.      

– У   вас нет ни друзей, ни врагов?      

– Нет,   сударь.      

– Однако   я полагаю, что короля-то вы любите?      

– Я   обязан и готов его любить, господин де Луаньяк, как слуга, как верноподданный и   как дворянин.      

– Ну,   так вот вам один из существеннейших пунктов, на это вы и должны равняться, и,   если вы человек сообразительный, вы сами распознаете, кто стоит на   противоположной точке зрения.      

– Отлично,   сударь, – ответил с поклоном Эрнотон, – все ясно. Но остается одно   обстоятельство, сильно меня смущающее.      

– Какое,   сударь?      

– Пассивное   повиновение.      

– Это   первейшее условие.      

– Я   отлично понимаю, сударь. Пассивное повиновение зачастую бывает делом нелегким   для людей, щекотливых насчет своей чести.      

– Это   уж меня не касается, господин де Карменж, – сказал Луаньяк.      

– Однако,   сударь, если вам какое-нибудь распоряжение не по вкусу?      

– Я   читаю подпись господина д'Эпернона, и это возвращает мне душевное спокойствие.      

– А   господин д'Эпернон?      

– Господин   д'Эпернон видит подпись его величества и тоже, подобно мне, успокаивается.      

– Вы   правы, сударь, – сказал Эрнотон, – я ваш покорный слуга.      

Эрнотон   направился к выходу, но Луаньяк позвал его обратно.      

– Вы,   однако же, натолкнули меня на некоторые соображения, – сказал он, – и   я вам скажу кое-что, чего не сказал бы другим, ибо эти другие не сумели   говорить со мною так мужественно и достойно, как вы.      

Эрнотон   поклонился.      

– Сударь, –   сказал Луаньяк, подходя совсем близко к молодому человеку, – может быть,   сегодня вечером сюда явится одно весьма высокое лицо; не упускайте его из вида   и следуйте за ним повсюду, куда оно направится по выходе из Лувра.      

– Милостивый   государь, позвольте мне сказать вам, – это же, кажется, называется   шпионить?      

– Шпионить?   Вы так полагаете? – холодно произнес Луаньяк. – Возможно, однако же…      

Он вынул   из-за пазухи бумагу и протянул ее Карменжу. Тот, развернув ее, прочел:      

«Если бы   г-н де Майен осмелился появиться сегодня в Лувре, прикажите кому-нибудь   проследить за ним».      

– Чья   подпись? – спросил Луаньяк.      

– Подпись:   д'Эпернон, – прочел Карменж.      

– Итак,   сударь?      

– Вы   правы, – ответил Эрнотон, низко кланяясь, – я прослежу за господином   де Майеном.      

И он   удалился.      

 Глава 32.      

ГОСПОДА ПАРИЖСКИЕ   БУРЖУА      

       

Господин   де Майен, о котором так много говорили в Лувре и который об этом даже не   подозревал, вышел из дворца Гизов черным ходом и верхом, в сапогах, словно   только что с дороги, отправился со свитой из трех дворян в Лувр.      

Предупрежденный   о его прибытии, г-н д'Эпернон велел доложить о нем королю.      

Предупрежденный,   в свою очередь, г-н де Луаньяк вторично дал Сорока пяти те же самые указания;   итак, пятнадцать человек, как и было условлено, находились в передней,   пятнадцать во дворе и четырнадцать в казарме.      

Мы   говорим четырнадцать, так как Эрнотон, получивший особое поручение, не   находился среди своих товарищей.      

Но ввиду   того, что свита г-на де Майена не вызывала никаких опасений, второй группе   разрешено было возвратиться в казарму.      

Господина   де Майена ввели к королю: он явился с самым почтительным визитом и был принят   королем с подчеркнутой любезностью.      

– Итак,   кузен, – спросил король, – вы решили посетить Париж?      

– Так   точно, сир, – ответил Майен, – я счел своим долгом от имени братьев и   моего собственного напомнить вашему величеству, что у вас нет слуг более   преданных, чем мы.      

– Ну,   ей же богу, – сказал Генрих, – все это так хорошо знают, что, если бы   не удовольствие, которое доставил мне ваш приезд, вы могли и не затруднять себя   этим небольшим путешествием. Уж наверно имеется и какая-нибудь иная причина!      

– Сир,   я опасался, что ваша благосклонность к дому Гизов могла уменьшиться вследствие   странных слухов, которые с некоторых пор распускаются нашими врагами.      

– Каких   таких слухов? – спросил король с тем добродушием, которое делало его столь   опасным даже для самых близких людей.      

– Как? –   спросил несколько озадаченный Майен. – Ваше величество не слышали о нас   ничего неблагоприятного?      

– Милый   кузен, – ответил король, – знайте раз навсегда, я не потерпел бы,   чтобы здесь плохо отзывались о господах де Гиз. А так как окружающие меня знают   это лучше, чем, видимо, знаете вы, никто не говорит о них ничего дурного,   герцог.      

– В   таком случае, сир, – сказал Майен, – я не жалею, что приехал, –   я ведь имею счастье видеть своего короля и убедиться, что он к нам расположен.   Охотно признаю, однако, что излишне поторопился.      

– О   герцог, Париж – славный город, где всегда можно сделать хорошее   дельце, – заметил король.      

– Конечно,   сир, но у нас в Суассоне тоже есть дела.      

– А   какие же, герцог?      

– Дела   вашего величества, сир.      

– Что   правда, то правда, Майен. Продолжайте же заниматься ими так же, как начали. Я   умею должным образом ценить деятельность тех, кто мне служит.      

Герцог,   улыбаясь, откланялся.      

Король   возвратился к себе, потирая руки.      

Луаньяк   сделал знак Эрнотону, тот сказал два слова своему слуге и последовал за   четырьмя всадниками.      

Слуга   побежал в конюшню, а Эрнотон, не теряя времени, пошел пешком. Он мог не   опасаться, что упустит из виду г-на де Майена; благодаря болтливости Пертинакса   де Монкрабо и Пердикки де Пенкорнэ все знали уже о прибытии в Париж принца из   дома Гизов. Услышав эту новость, добрые лигисты начали выходить из своих домов   и выяснять, где он находится.      

Майена   нетрудно было узнать по его широким плечам, полной фигуре и бороде «ковшом», по   выражению л'Этуаля.      

Поэтому   сторонники Гизов шли за ним до ворот Лувра, а там они же подождали, пока он   выйдет, чтобы проводить герцога до ворот его дворца.      

Тщетно   старался Мейнвилъ избавиться от самых ревностных сторонников и говорил им:      

– Умерьте   свой пыл, друзья, умерьте свой пыл. Клянусь богом, вы навлечете на нас   подозрения.      

Несмотря   ни на что, когда герцог прибыл во дворец Сен-Дени, где остановился, у него   оказалось не менее двухсот или трехсот человек провожающих.      

Таким   образом, Эрнотону легко было следовать за герцогом, не будучи никем замеченным.      

В   момент, когда герцог, входя во дворец, обернулся, чтобы ответить на приветствия   толпы, Эрнотону показалось, что один из дворян, раскланивающихся вместе с   Майеном, – это тот самый всадник, который сопровождал пажа или при котором   состоял паж, пробравшийся с его, Эрнотона, помощью в Париж и проявивший столь   поразительное любопытство ко всему, связанному с казнью Сальседа.      

Почти в   тот же миг, сейчас же после того, как Майен скрылся за воротами, через толпу   проехали конные носилки. К ним подошел Мейнвиль: раздвинулись занавески, и   Эрнотону при лунном свете почудилось, что он узнает зараз и своего пажа и даму,   которую он видел у Сент-Антуанских ворот.      

Мейнвиль   и дама обменялись несколькими словами, носилки исчезли в подворотне дворца,   Мейнвиль последовал за носилками, и ворота тотчас же закрылись.      

Спустя   минуту Мейнвиль показался на балконе, поблагодарил парижан от имени герцога и   ввиду позднего времени предложил им разойтись по домам, дабы злонамеренные люди   не истолковали их скопления по-своему.      

После   этого удалились все, за исключением десяти человек, вошедших во дворец вслед за   герцогом.      

Эрнотон,   как и все прочие, удалился или, вернее, пока другие расходились, делал вид, что   следует их примеру.      

Десять   избранников, оставшихся после всех других, были представителями Лиги,   посланными к г-ну де Майену, чтобы поблагодарить его за приезд и –   одновременно – убедить его, что он должен уговорить брата тоже приехать в   Париж.      

Дело   было в том, что эти достойные буржуа, с которыми мы свели беглое знакомство в   вечер, когда Пулен скупал кирасы, эти достойные буржуа, отнюдь не лишенные   воображения, наметили во время прежних своих собраний массу планов; этим планам   не хватало только одобрения и поддержки вождя, на которого можно было бы   рассчитывать.      

Бюсси-Леклер   только что сообщил, что им обучены военному делу три монастыря и составлены   воинские отряды из пятисот буржуа – то есть у него наготове около тысячи   человек.      

Лашапель-Марто   провел работу среди чиновников, писцов и всех вообще служащих судебной палаты.   Он мог предложить делу и людей совета, и людей действия: для совета у него было   двести чиновников в мантиях, для прямых действий – двести пехотинцев в   стеганых камзолах.      

В   распоряжении Бригара имелись торговцы с Ломбардской улицы, завсегдатаи рынков и   улицы Сен-Дени.      

Крюсе,   подобно Лашапелю-Марто, располагал судейскими и, кроме того, – Парижским   университетом.      

Дельбар   предлагал моряков и портовых рабочих, пятьсот человек – все народ весьма   решительный.      

У Лушара   было пятьсот барышников и торговцев лошадьми – все заядлые католики.