1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
– Габриэль, –  строго произнесла Диана, – вы знаете: я не любопытна. Но вы слишком много  сказали, чтобы недоговорить до конца. Не лишайте меня покоя, договаривайте!    

– Это  невозможно! Невозможно, Диана!    

– Почему  невозможно! Какой-то голос говорит мне, что тайна эта принадлежит не только  вам, и вы не имеете права скрывать ее от меня!..    

– Так  и есть… – пробормотал Габриэль, – но раз тяжесть эта пала на мои  плечи, не добивайтесь своей доли!    

– Нет,  я хочу, я требую, я добьюсь своей доли! – настаивала Диана. –  Наконец, я умоляю вас! Неужели вы можете мне отказать?    

– Но  я поклялся королю, – выдавил из себя Габриэль.    

– Поклялись  королю? – переспросила Диана. – Тогда сдержите клятву, не  открывайтесь ни перед кем. Но… но разве можно молчать передо мной, которая, по  вашим же словам, тоже замешана в этой тайне? Неужели вы думаете, что я не сумею  впитать и ревниво сберечь доверенную тайну, принадлежащую и вам и мне!..    

И  чувствуя, что Габриэль все еще колеблется, Диана продолжала:    

– Смотрите,  Габриэль, если вы будете упорствовать в своем молчании, я буду говорить с вами  теми словами, которые вам внушают, не знаю почему, столько страха и отчаяния!  Разве ваша нареченная не имеет права сказать вам, что она любит вас?..    

Однако  Габриэль, словно в ознобе, торопливо отстранил Диану.    

– Нет,  нет, – вскричал он, – пощадите меня, Диана! Умоляю вас! И вы хотите  во что бы то ни стало узнать всю эту ужасную тайну? Что ж, пусть будет так!  Диана, поймите дословно то, что я сказал вам в лихорадочном бреду. Диана,  подозревают, будто вы – дочь графа Монтгомери, моего отца! Тогда вы –  моя сестра!    

– Пресвятая  дева! – прошептала герцогиня де Кастро, пораженная этой вестью. – Но  как же это могло случиться?    

– О,  как бы мне хотелось, чтоб вы никогда и ничего не знали об этой трагической  истории!.. Но делать нечего, я вам все расскажу.    

И  Габриэль рассказал ей все, как было: как его отец полюбил госпожу де Пуатье,  как дофин, нынешний король, стал его соперником, как граф Монтгомери однажды  исчез и как Алоиза все узнала и поведала его сыну, что произошло… Больше того,  кормилица ничего не знала, а так как госпожа де Пуатье не пожелала говорить с ним,  Габриэлем, то лишь один граф Монтгомери, если только он жив, мог бы раскрыть  тайну происхождения Дианы!..    

Когда  Габриэль закончил свою мрачную исповедь, Диана воскликнула:    

– Это  ужасно! Ведь каков бы ни был исход, судьба никогда нас не порадует! Если я дочь  графа Монтгомери – я ваша сестра. Если я дочь короля – вы злейший  враг моего отца. В любом случае нам вместе не быть!    

– Диана, –  произнес Габриэль, – наше несчастье, по милости господней, еще не совсем  безнадежно! Если я начал говорить, то скажу все!    

Тогда  Габриэль поведал Диане о небывалом, страшном договоре, который он заключил с  Генрихом II, о торжественном обещании короля вернуть свободу графу де  Монтгомери, если виконт де Монтгомери, защищавший Сен-Кантен от испанцев,  сумеет отнять Кале у англичан… И вот Кале уже целый час – французский  город, а он, Габриэль, – подлинный вдохновитель этой блестящей победы!    

По мере  того как он говорил, надежда, подобная деннице, разгоняющей ночную темноту,  рассеяла печаль Дианы. Когда Габриэль кончил свою исповедь, она задумалась на  мгновение, потом, протянув ему руку, твердо заявила:    

– Бедный  мой Габриэль, нам придется еще немало претерпеть. Но останавливаться нам нельзя!  Мы не должны ни смягчаться, ни разнеживаться! Что же до меня, то я постараюсь  быть такой же твердой и мужественной, как и вы! Самое главное – это  действовать и решить нашу судьбу так или иначе. Наши беды, я верю, идут к  концу. Выигрыш у вас в руках: вы сдержали слово, данное королю, а он наверняка  сдержит свое. А сейчас что вы намерены предпринять?    

– Герцог  де Гиз был посвящен во все мое предприятие. Я знаю, что без него я не смог бы ничего  сделать, но и он без меня ничего бы не добился. Он, только он должен сообщить  королю о том, что я сделал для победы! Теперь я могу напомнить герцогу о его  обещании, взять у него письмо к королю и немедленно отправиться в Париж…    

Диана  внимательно слушала его горячую, порывистую речь, и глаза ее светились  надеждой. Но вдруг дверь распахнулась, и показался бледный и взволнованный Жан  Пекуа.    

– Что  случилось? – с беспокойством спросил Габриэль. – Плохо с Мартеном?    

– Нет,  господин виконт. Мартена перенесли к нам, и у него уже побывал метр Амбруаз  Парэ. Решено, что ногу придется отнять, но метр Парэ утверждает, что ваш добрый  слуга перенесет операцию.    

– Вот  это хорошо! – обрадовался Габриэль. – Амбруаз Парэ еще у него?    

– Монсеньер, –  грустно молвил горожанин, – ему пришлось покинуть его для другого… более  высокопоставленного больного…    

– Кто  же он? – спросил Габриэль, меняясь в лице. – Маршал Строцци? Или  герцог де Невер?    

– Герцог  де Гиз при смерти… Габриэль и Диана в ужасе вскрикнули.    

– А  я еще говорила, что близок конец наших страданий! – простонала  Диана. – Боже мой, боже мой!    

– Не  поминайте имени божьего! – с грустной улыбкой возразил ей Габриэль. –  Бог справедлив, он карает меня за себялюбие. Я взял Кале ради отца и ради вас,  а богу нужны подвиги лишь ради Франции.    

 XXIII.    

«МЕЧЕНЫЙ».    

[51]    

     

И тем не  менее наши влюбленные все-таки надеялись на лучшее: герцог де Гиз еще дышал.  Ведь все знают, что несчастные нередко уповают на самое невероятное и, подобно  жертвам кораблекрушения, хватаются за плывущую щепку.    

Виконт  д'Эксмес покинул Диану и захотел самолично допытаться, откуда был нанесен новый  удар, постигший их как раз в ту минуту, когда суровая судьба, казалось, уже  смилостивилась над ними. Жан Пекуа рассказал ему по дороге, что случилось.    

Как  известно, лорд Дерби был вынужден сдаться раньше срока, назначенного лордом  Уэнтуорсом, и отправил к герцогу де Гизу своих парламентеров. Однако кое-где  все еще бились.    

Франциска  Лотарингского, сочетавшего в себе бесстрашие воина и стойкость военачальника,  видели в самых жарких и опасных местах.    

В одну  далеко не прекрасную минуту он подскакал к проделанному в стене пролому и ринулся  в гущу схватки, воодушевляя словом и делом своих солдат.    

Вдруг он  заметил по ту сторону пролома белое знамя парламентеров. Гордая улыбка озарила  его лицо: значит, он победил!    

– Стойте! –  крикнул он, пытаясь перекричать грохот боя. – Кале сдается! Шпаги в ножны!    

И,  подняв забрало своего шлема и не спуская глаз со знамени, этого символа победы  и мира, он тронул вперед коня.    

Тогда  какой-то английский солдат, по-видимому не заметивший парламентеров и не расслышавший  возгласа герцога, схватил за узду его коня. Когда же обрадованный герцог, не  обративший внимания на солдата, дал коню шпоры, англичанин нанес ему удар  копьем в лицо.    

– Мне  толком не сказали, – говорил Жан Пекуа, – в какое именно место  поражен герцог, но как бы то ни было, рана, должно быть, ужасна. Древко копья  сломалось, и острие осталось в ране! Герцог, даже не вскрикнув, повалился лицом  вперед, на луку седла! Англичанина этого, кажется, тут же разорвали на куски,  но разве спасешь этим герцога? Его тотчас унесли, и с той минуты он так и не  приходил в сознание.    

– Значит,  Кале пока еще не наш? – спросил Габриэль.    

– Что  вы! Герцог де Невер принял парламентеров и предложил им самые выгодные условия.  Но даже возврат такого города не возместит Франции этой утраты!    

– Боже  мой, вы говорите о нем как о покойнике! – поежился Габриэль.    

– Ничего  не поделаешь! – только и мог, покачав головой, промолвить ткач.    

– А  сейчас куда вы меня ведете? – спросил Габриэль. – Куда его перенесли?    

– В  кордегардию Новой крепости – так, по крайней мере, сказал метру Амбруазу  Парэ тот человек, что принес нам роковую весть. Метр Парэ сразу же пошел в  кордегардию, а я побежал за вами… Вот мы уже и пришли. Это и есть Новая  крепость.    

Встревоженные  горожане и солдаты запрудили все комнаты кордегардии. Вопросы, предположения,  замечания так и летели над тысячной толпой, словно звонкий ветерок, проносящийся  по роще.    

Виконт  д'Эксмес и Жан Пекуа с трудом протиснулись вперед и подошли наконец к ступенчатой  лестнице перед дверью, у которой стоял надежный караул из алебардщиков и  копейщиков. У некоторых из них в руках были факелы, бросавшие красноватые отблески  на взволнованную толпу. Габриэль вздрогнул, когда вдруг увидел при этом  неверном свете Амбруаза Парэ. Мрачный, нахмуренный, со скрещенными на груди  руками, он неподвижно застыл на ступеньках кордегардии. Непролившиеся слезы  застилали ему глаза. Позади переминался с ноги на ногу Пьер Пекуа. Он тоже был  мрачен и подавлен.    

– Оказывается,  и вы здесь, метр Парэ! – воскликнул Габриэль. – Что вы тут делаете?  Ведь если герцог еще жив, ваше место при нем.    

– Мне  ли об этом напоминать, виконт! – откликнулся хирург, узнав  Габриэля. – Если можете, убедите этих туполобых стражей.    

– Как!  Вас не пропускают? – поразился Габриэль.    

– И  слышать не хотят! – сказал Амбруаз Парэ. – Подумать только: из-за  каких-то глупых предубеждений мы можем потерять столь драгоценную жизнь!    

– Но  вам необходимо пройти! Вы просто не сумели это сделать…    

– Мы  сначала просили, – перебил Пьер Пекуа, – потом нам начали угрожать.  На наши просьбы они отвечали насмешками, на наши угрозы – кулаками. Метр  Парэ хотел прорваться силой, и его основательно помяли.    

– Чего  проще, – с горечью молвил Амбруаз Парэ. – У меня нет ни шпор, ни  золотой цепи…    

– Погодите, –  сказал Габриэль. – Я сделаю так, что вас пропустят.    

Он  поднялся по ступеням кордегардии, но копейщик преградил ему дорогу.    

– Простите, –  почтительно сказал он, – но нам дан приказ никого не пропускать.    

– Вот  чудак! – остановился Габриэль. – Может ли этот приказ относиться к  виконту д'Эксмесу, капитану гвардии его величества и личному другу герцога де  Гиза? Где твой начальник? Я сам с ним поговорю!    

– Он  охраняет внутреннюю дверь, – присмирел копейщик.    

– Вот  я и пройду к нему, – заявил виконт, – а вы, метр Парэ, следуйте за  мной.    

– Вы,  монсеньер, проходите, если уж так настаиваете, но этот человек с вами не  пройдет.    

– Почему  так? – удивился Габриэль. – Почему врачу не пройти к больному?    

– Все  врачи, которые имеют свидетельства, давно уже у герцога де Гиза. Больше там  никого не нужно, так нам сказали.    

– Вот  это-то больше всего меня и страшит, – презрительно хмыкнул Амбруаз Парэ.    

– А  вот у этого, – продолжал солдат, – нет при себе никакого  свидетельства. Я его хорошо знаю, он спас не одного солдата, это так, но ведь  такие герцогов не лечат.    

– Много  болтаешь! – нетерпеливо топнул ногой Габриэль. – Я требую, чтобы метр  Парэ прошел со мною!    

– Невозможно,  господин виконт.    

– Я  сказал: я требую!    

– Не  могу подчиниться вам. Таков приказ. Амбруаз горестно воскликнул:    

– И  во время этих нелепых споров герцог, может быть, умирает!    

Этот  возглас рассеял последние колебания Габриэля.    

– Значит,  вы хотите, – крикнул от стражам, – чтобы я вас принял за англичан?  Тем хуже для вас! Чтобы сохранить жизнь герцогу, не жалко погубить душ двадцать  вот таких, как ваши! Посмотрим, смогут ли ваши копья коснуться моей шпаги!    

Шпага  его молнией выскользнула из ножен. Он высоко поднял ее и, увлекая за собой Амбруаза  Парэ, поднялся по ступеням лестницы.    

В его  осанке, во взгляде сквозила такая неподдельная угроза, а в поведении  врача – такая сила и уверенность, что стражи тотчас же освободили им  проход.    

– Эй,  вы! Пропустите их! – крикнул кто-то из толпы. – У них такой вид,  будто их послал сам господь бог спасти герцога де Гиза!    

В узком  коридоре перед большим залом Габриэль и Амбруаз Парэ увидели офицера –  начальника караула. Виконт д'Эксмес, не задерживаясь, бросил ему тоном, не  допускающим возражения:    

– Я  веду к его светлости нового хирурга.    

Офицер  отдал честь и молча пропустил их.    

Габриэль  и Парэ вошли. Никто не обратил на них внимания.    

Посредине  комнаты, на носилках, неподвижно лежал герцог де Гиз. Голова его была вся в  крови, лицо – рассечено наискось. Острие копья вошло над правым глазом,  пробило щеку и вышло возле левого уха. На рану страшно было смотреть.    

Около  раненого толпилась целая дюжина всякого рода врачей и хирургов. Растерянные,  взволнованные, они ничего не предпринимали, только переглядывались да  переговаривались.    

Когда  Габриэль и Амбруаз Парэ вошли, один из них важно изрекал:    

– Итак,  мы все согласились на том, что ранение герцога де Гиза, к великому нашему прискорбию,  следует признать смертельным, безнадежным и не поддающимся никакому лечению.  Дабы обрести хоть малейшую надежду на спасение, нужно прежде всего извлечь  обломок из раны, а извлечение такового неминуемо приведет к смертельному  исходу…    

– Значит,  по-вашему, лучше дать ему умереть? – со злостью бросил Амбруаз Парэ, стоявший  позади унылой когорты врачей.    

Велеречивый  оратор поднял голову, чтобы рассмотреть наглеца, дерзнувшего его перебить, и,  никого не заметив, спросил:    

– Найдется  ли смельчак, который посмеет коснуться сей доблестной головы, не боясь сократить  жизнь обреченного?    

– Найдется! –  заметил Амбруаз Парэ и, гордо выпрямившись, подошел к хирургам.    

Не  обращая внимания на ропот удивления, вызванный его репликой, он наклонился над  герцогом и стал рассматривать его рану.    

– Ах,  это метр Амбруаз Парэ, – пренебрежительно произнес главный хирург,  распознав наконец дерзкого наглеца, который осмелился противопоставить общему  мнению свое собственное. – Метр Амбруаз Парэ, – добавил он, –  видимо, забывает, что он не имеет чести числиться в списке врачей герцога де  Гиза.    

– Скажите  лучше, – желчно усмехнулся Амбруаз, – что я его единственный врач,  ибо все постоянные врачи от него отказались. Однако несколько дней назад герцог  де Гиз, бывший свидетелем моей операции, заявил мне, что в случае нужды  рассчитывает на мои услуги. При этом присутствовал виконт д'Эксмес, он может  подтвердить.    

– Так  и было, свидетельствую! – отозвался Габриэль. Амбруаз Парэ, снова  наклонившись над раненым, молча продолжал исследовать рану.    

– Итак? –  иронически улыбнулся главный хирург. – После осмотра вы все же настаиваете  на извлечении обломка?    

– После  осмотра настаиваю, – твердо заявил Амбруаз Парэ.    

– Каким  же необыкновенным инструментом вы намерены воспользоваться при операции?    

– Собственными  руками.    

– Что?..  Всячески протестую!.. – завопил хирург.    

– И  мы вместе с вами, – подтвердили его собратья.    

– У  вас есть иной способ спасти герцога? – спросил Амбруаз Парэ.    

– Нет,  но спасти его невозможно, – зашумели врачи.    

– Тогда  он мой! – И Амбруаз простер руку над неподвижным телом, как бы завладевая  им.    

– А  мы удаляемся, – высокомерно заявил главный хирург, будто собираясь  уходить.    

– Но  что же вы намерены делать? – принялись допытываться у Амбруаза все  собравшиеся.    

– Коли  герцог де Гиз для всех умер, я намерен обращаться с ним как с  покойником. – И, сбросив с себя плащ, он закатал рукава.    

– О  боже! Такие эксперименты над его светлостью! Да ведь он еще дышит! – с  возмущением всплеснул руками какой-то старый врач.    

– А  что вы думали!.. – процедил сквозь зубы Амбруаз, не сводя с герцога  глаз. – Для меня он теперь уже не человек и даже не живое существо, а  только предмет! Смотрите!    

И он  смело поставил ногу на грудь герцога. Волна ужаса, страха, возмущения  прокатилась по залу.    

– Остерегитесь,  сударь! – коснулся плеча Амбруаза Парэ герцог де Невер. –  Остерегитесь! Если вы ошибетесь, я не отвечаю за вас перед друзьями и слугами  герцога.    

Амбруаз  обернулся и грустно улыбнулся.    

– Вы  рискуете головой! – крикнул кто-то из зала. Тогда Амбруаз Парэ горестно и  торжественно произнес:    

– Да  будет так! Я рискну своей головой за попытку спасти вот эту!.. Но уж  теперь, – добавил он с загоревшимся взором, – пусть мне никто не  мешает!    

Все  отошли в сторону, невольно преклоняясь перед силой духа новоявленного гения.    

В  напряженной тишине слышалось только прерывистое дыхание взволнованных зрителей.    

Амбруаз,  упершись коленом в грудь герцога, наклонился над ним, осторожно взялся за  наконечник копья и начал медленно, а потом все сильней и сильней расшатывать  его. Герцог содрогнулся от невыносимой боли. Крупные капли пота выступили на  лбу. Амбруаз Парэ на секунду остановился, но тут же принялся за прерванную  работу.    

Через  минуту, показавшуюся вечностью, наконечник был извлечен из раны. Амбруаз Парэ  отбросил его прочь и наклонился над зияющей раной. Когда он поднялся, лицо его  светилось восторгом. И в это мгновение, словно осознав только сейчас всю  важность свершившегося, он пал на колени, простер руки к небу, и слеза радости  медленно скатилась по его щеке.    

Никто не  проронил ни слова, все ждали, что он скажет. Наконец прозвучал его торжественный,  взволнованный голос:    

– Теперь  я могу ручаться за жизнь герцога де Гиза!    

И  действительно, час спустя к герцогу вернулось сознание и даже речь…    

Амбруаз  Парэ заканчивал перевязку, а Габриэль стоял у кровати, куда перенесли славного  пациента.    

– Итак,  Габриэль, – говорил герцог, – я вам обязан не только взятием Кале, но  и самой жизнью, ибо вы чуть ли не силой заставили пропустить ко мне метра Парэ!    

– Да,  ваша светлость, – подтвердил Амбруаз, – если бы не виконт д'Эксмес,  мне бы не добраться до вас.    

– Вы  оба меня спасли!    

– Поменьше  говорите, ваша светлость, – прервал его врач.    

– Молчу,  молчу. Лишь один вопрос.    

– Какой,  ваша светлость?    

– Как  вы полагаете, метр Парэ, отразятся ли на моем здоровье последствия этой ужасной  раны.    

– Ни  в какой мере. Единственное, что сохранится, – это шрам, царапина, метка!    

– Шрам, –  вскричал герцог, – и только-то? Шрам всегда к лицу солдату. Пусть меня так  и зовут «Меченым», я ничего не имею против. «Меченый» – это прекрасно  звучит! Всем известно, что и современники, и потомки согласились с герцогом де  Гизом, и он вошел в историю под именем «Меченый».    

 XXIV.    

НЕПРЕДВИДЕННАЯ РАЗВЯЗКА    

     

Теперь  перенесемся в столовую семейства Пекуа, куда Жан велел перенести Мартен-Герра.  7 января вечером Амбруаз Парэ с присущей ему удачливостью произвел бедному  оруженосцу ампутацию, которую признал необходимой. Итак, зыбкая надежда  сменилась уверенностью, что Мартен-Герр, хоть и искалеченный, останется в  живых.    

Трудно  описать раскаяние или, вернее, угрызения совести Пьера Пекуа, когда он узнал от  Жана правду. Человек суровый и честный, он не мог себе простить свою ужасную  ошибку. Теперь он чуть ли не умолял Мартена располагать всем, что у него было.  Вполне понятно, что Мартен-Герр и без этих ненужных просьб простил и даже  оправдал незадачливого оружейника.    

Так что  мы не должны удивляться, если увидим сейчас Мартен-Герра на некоем домашнем  совете, вроде того, который состоялся в канун Нового года.    

Виконт  д'Эксмес, собиравшийся в тот же вечер отправиться в Париж, также принимал участие  в этом своеобразном совете, который был не столь тягостен, как предыдущий.  Действительно, восстановление чести рода Пекуа уже не представлялось столь  невозможным. Подлинный Мартен был женат, но отсюда вовсе не следовало, что был  женат и его двойник. Дело было только за тем, чтобы найти виновника.    

Итак, в  эту минуту Пьер Пекуа был спокоен и серьезен, Жан – грустен,  Бабетта – подавлена.    

Габриэль  молча глядел на них. а Мартен-Герр всячески старался приободрить их, сообщая  весьма туманные и расплывчатые сведения о личности своего злого гения.    

Пьер и  Жан Пекуа только что возвратились от герцога де Гиза. Герцогу не терпелось  лично поблагодарить храбрых патриотов за ту ловкость и мужество, которые они  проявили при взятии города. Габриэль, выполняя его просьбу, привел их к  герцогу.    

Радостно  возбужденный Пьер Пекуа с гордостью рассказывал Бабетте, как они представлялись.    

– Да,  сестрица, господин д'Эксмес выложил герцогу де Гизу все, что мы задумали в этом  деле, и, конечно, польстил нам и все преувеличил. И вот тогда этот великий  человек от всей души поблагодарил нас с братом и добавил, что и ему хочется в  свою очередь быть нам чем-нибудь полезным… Тогда я решил… Словом, если мы  найдем твоего обидчика, я попрошу герцога заставить этого типа восстановить  наше доброе имя…    

Он  замолчал, задумавшись, а когда очнулся, с удивлением заметил, что Бабетта  плачет.    

– Что  с тобой, сестрица?    

– Как  я несчастна! – захлебнулась слезами Бабетта.    

– Несчастна?  Да почему? Наоборот, мне сдается, все проясняется…    

– Ничего  там не проясняется!..    

– Ну  успокойся, все будет хорошо… Твой любезный еще вернется к тебе, и ты станешь  его женой.    

– А  если я сама за него не пойду? – воскликнула Бабетта.    

Габриэль  заметил, как радостно вскинулся Жан Пекуа.    

– Сама  не пойдешь? – переспросил сбитый с толку Пьер. – Но ведь ты же его  любила?    

– Я  любила того, кто был нежен, почтителен и, казалось, любил меня. Но того, кто  обманул меня и взял себе чужое имя, я ненавижу!    

– Но  если бы он все-таки женился?    

– Он  женился бы по принуждению и дал бы мне свое имя либо от страха, либо из  расчета. Нет, этого я не хочу!    

Тогда  Пьер Пекуа, нахмурившись, сурово заметил:    

– Ты  не имеешь права говорить «не хочу»!    

– Пощадите  меня, не выдавайте меня за того, кого вы сами считаете подлецом и трусом!    

– Но  тогда у твоего ребенка не будет отца!    

– Ему  лучше не иметь отца, который его будет ненавидеть, нежели потерять мать,  которая будет его обожать. Потому что мать, выйдя за такого подлеца, умрет от  стыда и горя.    

– А  по мне, лучше будь несчастна, нежели опозорена! – распалился Пьер. –  Как старший брат и глава семьи, я хочу – слышишь? – хочу, чтоб ты  вышла за него замуж, ибо только он может дать тебе имя. И я сумею принудить  тебя к этому!..    

– Вы  принуждаете меня к смерти, брат мой, – чуть слышно прошептала  Бабетта. – Хорошо, я смирюсь… такова уж моя судьба. Никто за меня не заступится.    

Произнося  эти слова, она не сводила глаз с Габриэля и Жана Пекуа, но оба они молчали.  Наконец Жан не выдержал и разразился иронической тирадой, поглядывая то и дело  на Пьера.    

– Кому  ж за тебя заступаться, Бабетта? Разве решение брата недостаточно умно и  справедливо? Ведь он истинный мудрец и здорово разбирается в этих вещах. Он  принимает близко к сердцу честь нашей семьи и во имя этого решает… Что?..  Насильно выдать тебя замуж за мерзавца! Превосходное средство! Пусть лучше ты  умрешь от стыда, но зато сохранишь честь семьи. Ничего не скажешь, дельное  предложение!..    

Жан  Пекуа говорил с таким пылом и негодованием, что поразилась даже сама Бабетта.    

– Я  тебя не узнаю, Жан, – удивился и Пьер. – Ты всегда спокоен и  уравновешен – и вдруг так заговорил!    

– Потому  так и заговорил, что хорошо вижу тот тупик, в который ты по-глупому загоняешь и  Бабетту и нас.    

– Да,  положение действительно трудное, – согласился Пьер. – Но разве я в  этом виноват? Ты возражаешь – хорошо. Тогда предложи другой выход. Есть у  тебя такой?    

– Есть! –  глухо отозвался Жан.    

– Какой? –  вырвалось у Пьера и Бабетты. Виконт д'Эксмес тоже насторожился.    

– Неужели  не найдется честного человека, который, все поняв и все простив, не согласился  бы дать Бабетте свое имя?    

Пьер  недоверчиво покачал головой:    

– Э,  пустые слова… Для этого нужно быть либо мерзавцем, либо влюбленным.    

– Я  и не предлагаю мерзавца, но разве не осуществима вторая часть твоего  предположения? Разве нельзя полюбить Бабетту и ради счастья и покоя в будущем  забыть прошлое? Если бы так случилось, что бы ты сказал, Пьер? И ты, Бабетта?    

– О,  это возможно только во сне! – воскликнула Бабетта, и в глазах ее  проскользнул луч надежды.    

– И  тебе известен такой человек, Жан? – в упор спросил его Пьер.    

Жан  вдруг как-то растерялся, сконфузился и пробормотал что-то невнятное. Он не  замечал, с каким обостренным вниманием следит Габриэль за каждым его словом, за  каждым движением, ибо весь ушел в созерцание Бабетты, которая, опустив глаза,  казалось, жадно впитывала в себя волнующие слова своего кузена, не искушенного  в высоких материях. Наконец, глубоко вздохнув, Жан ответил:    

– Да,  может, это и сон… Дабы он сбылся, нужно, чтоб этот самый человек крепко любил Бабетту  и чтоб сама она любила его… хоть чуточку… Вполне возможно, что он попросит  сделать ему скидку, потому что он, скорее всего, будет немолод и далеко не  красавец… Впрочем, и сама Бабетта вряд ли согласится стать его женою… Вот  потому-то я и думаю, что это сон и больше ничего…    

– Верно,  только сон, – грустно подтвердила Бабетта, – но совсем не по тем причинам,  Жан, о которых вы говорите. Этот благородный человек будет для меня всегда  молодым, красивым и желанным, потому что своим поступком даст мне самое высокое  доказательство любви, какое только может получить женщина. Мой долг –  полюбить такого человека на всю жизнь… Но нет, такого человека не найдется, а  если и найдется, то, хорошенько рассудив и все взвесив, он все равно отступит в  последнюю минуту… Вот почему, милый Жан, все это только сон.    

– А  если это все-таки истина? – вставая, неожиданно спросил Габриэль.    

– Как?  Что вы сказали? – растерялась Бабетта.    

– Я  говорю, Бабетта, что такой человек, преданный и благородный, существует.    

– И  вы его знаете? – взволновался Пьер. – Я его знаю! – улыбнулся  молодой человек. – Он вас действительно любит, Бабетта, и вы можете без  всяких оговорок принять его жертву. Тем более что вы дадите взамен не меньше,  чем сами получите: вы получите новое имя и подарите ему счастье. Разве не так,  Жан Пекуа?    

– Но…  господин виконт… Я не знаю… – залепетал как потерянный Жан.    

– Вы,  Жан, – продолжал Габриэль, улыбаясь, – упустили из виду лишь одно:  Бабетта питает к вам не только глубокое уважение и сердечную благодарность, но  и благоговейную нежность. Заметив вашу любовь, она сначала ощутила прилив  гордости, затем умилилась и, наконец, почувствовала себя счастливой! Тогда-то  она и возненавидела негодяя, который ее обманул. Вот почему она только что  умоляла своего брата не сочетать ее узами брака с тем, кто стал ей глубоко  ненавистен. Верно я говорю, Бабетта?    

– Сказать  по правде, ваша светлость… сама не знаю. – Бабетта была бледна как снег.    

– Она  не знает, он не ведает, – рассердился Габриэль. – Как же так,  Бабетта? Как же так, Жан? Разве вы не слышите голос своего сердца? Это  невозможно. Мне ли вам говорить, Бабетта, о том, что Жан вас любит? Или, может,  вы, Жан, сомневаетесь, что Бабетта любит вас?    

– Возможно  ли? – вскричал Пьер Пекуа. – Нет, это слишком большое счастье!    

– Поглядите-ка  на них! – сказал Габриэль.    

Бабетта  и Жан смотрели друг на друга, а потом, сами не зная, как это получилось,  бросились друг другу в объятия.    

Обрадованный  Пьер Пекуа, словно потеряв дар речи, молча стиснул руку Жана. И это крепкое  рукопожатие было красноречивее всех слов.    

Когда  первые изъявления восторга стихли, Габриэль заявил:    

– Сделаем  так. Жан Пекуа как можно скорее женится на Бабетте, но, прежде чем водвориться  в доме своего брата, они проживут несколько месяцев у меня в Париже. Таким  образом, тайна Бабетты, грустная причина столь счастливого брака, будет  погребена в пяти честных сердцах тех, которые здесь присутствуют. Итак, мои  добрые, дорогие друзья, вы можете отныне жить радостно и спокойно и смотреть в  будущее без опаски!    

– Великое  вам спасибо, благородный, великодушный гость! – воскликнул Пьер Пекуа,  целуя руку Габриэля.    

– Только  вам мы обязаны нашим счастьем! – добавил Жан.    

– И  каждый день утром и вечером, – заключила Бабетта, – мы горячо будем  молить господа за вас, нашего спасителя!    

– Я  вас тоже благодарю, Бабетта, – ответил растроганный Габриэль, – за  эту мысль: молите бога о том, чтоб вашему спасителю удалось спастись самому.    

 XXV.    

СЧАСТЛИВЫЕ  ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ    

     

– Черт  побери! – воскликнул Жан Пекуа. – Вы принесли другим так много  счастья, что непременно добьетесь своего!    

– Да,  пусть это будет для меня добрым предзнаменованием, – молвил  Габриэль. – Но вы сами видите, что я должен вас покинуть… А для чего?  Возможно, для горя и слез! Однако не будем загадывать и потолкуем о том, что  нас волнует.    

Назначили  день свадьбы, на которой Габриэль, к своему великому сожалению, не мог присутствовать,  а потом и день отъезда Жана с Бабеттой в Париж.    

– Вполне  возможно, – с грустью заметил Габриэль, – что сам я не смогу вас  принять у себя дома, поскольку мне, видимо, придется временно покинуть Париж.  Но вы все равно приезжайте. Алоиза, моя кормилица, примет вас с распростертыми  объятиями.    

Что же  касается Мартен-Герра, то ему суждено было оставаться пока в Кале. Амбруаз Парэ  объявил, что выздоровление будет крайне медленным и поэтому за больным  потребуется тщательный уход.    

– Но  как только ты поправишься, верный мой друг, – говорил ему виконт  д'Эксмес, – возвращайся также в Париж, и, что бы со мной ни случилось, я  сдержу свое обещание: я избавлю тебя от тени, преследующей тебя. Теперь я в  этом вдвойне заинтересован.    

– Вы,  ваша светлость, думайте о себе, а не обо мне, – сказал Мартен-Герр.    

– Ничего,  все долги будут оплачены. Однако пора идти. Прощайте, друзья, я должен вернуться  к герцогу де Гизу.    

Через  четверть часа Габриэль был уже у герцога.    

– Наконец-то,  честолюбец! – улыбнулся Франциск Лотарингский.    

– Все  мое честолюбие в том только и состоит, чтобы помогать вам по мере своих сил,  ваша светлость, – отвечал Габриэль.    

– О  нет, это еще не честолюбие, – возразил герцог. – Я считаю вас  честолюбцем потому, – шутливо добавил он, – что вы обратились ко мне  со многими просьбами, настолько из ряда вон выходящими, что я, по совести  говоря, просто не знаю, смогу ли я их удовлетворить!    

– Когда  я их излагал, монсеньер, то думал не столько о своих заслугах, сколько о вашем  великодушии.    

– Вы,  однако, высокого мнения о моем великодушии, – усмехнулся герцог. –  Посудите сами, маркиз де Водемон, – обратился он к вельможе, сидевшему у  его постели, – можно ли досаждать высоким особам такими невыполнимыми  просьбами? Вы только послушайте, каких неслыханных наград требует от меня  виконт д'Эксмес!    

– Заранее  предвижу, – молвил маркиз де Водемон, – что это совсем немного для  столь доблестного человека, как виконт. Однако послушаем.    

– Во-первых, –  сказал герцог де Гиз, – господину д'Эксмесу желательно, чтобы я оставил  при себе небольшой отряд, который им был завербован за свой собственный счет.  Сам же он берет с собой только четырех человек. И эти молодчики, которых он мне  навязывает, – воплощенные черти, которые вместе с ним взяли неприступный  форт Ризбанк. Так кто же из нас двоих – я или виконт д'Эксмес –  делает одолжение друг другу?    

– Полагаю,  что виконт, – улыбнулся маркиз де Водемон.    

– Ну  что ж, беру на себя это обязательство, – весело рассмеялся герцог. –  Я не дам им бездельничать, Габриэль. Едва я встану на ноги, то сразу же поведу  их с собой на Гам. Пусть у англичан не останется ни клочка французской земли!  Даже Мальмор со своими вечными ранами и тот пойдет. Метр Парэ обещал его  основательно залатать.    

– Он  будет просто счастлив, монсеньер! – заметил Габриэль.    

– Вот  вам первая моя милость… Следующая просьба: господин д'Эксмес напоминает мне,  что здесь, в Кале, пребывает Диана де Кастро, дочь короля. Как вам известно,  господин де Водемон, она была пленницей англичан. Виконту д'Эксмесу угодно,  чтобы я, помимо прочих дел, думал и об этой особе королевской крови. Что же  это: обязательство или услуга, которую мне оказывает господин виконт?    

– Несомненно  услуга, – отвечал маркиз де Водемон.    

– Значит,  второй пункт улажен, – продолжал герцог. – Хоть я и слыву неважным  царедворцем, однако я знаю, как дворянину подобает относиться к даме, и мне  ясны мои обязательства перед госпожой де Кастро. Она будет отправлена в Париж,  как и когда ей будет угодно.    

Габриэль  молча поклонился герцогу, не желая показывать, какое значение придает он этому  обещанию.    

– Третье.  Лорд Уэнтуорс, бывший губернатор здешнего города, был взят в плен виконтом  д'Эксмесом. При капитуляции мы обещали предоставить ему свободу за определенный  выкуп, но господин д'Эксмес предлагает нам проявить еще большее великодушие. Он  просит нашего позволения вернуть лорда Уэнтуорса обратно в Англию, не взимая с  него никакой дани. Разве такой поступок, свидетельствуя о нашей любезности, не  подымет наш престиж по ту сторону пролива? Таким способом виконт д'Эксмес снова  оказывает нам услугу.    

– И  притом – благороднейшим образом! – подтвердил маркиз де Водемон.    

– Итак,  Габриэль, – заключил герцог, – можете не беспокоиться, господин де  Терм уже отправился освободить лорда Уэнтуорса и вернуть ему шпагу. Он может  уехать в любое удобное ему время.    

– Крайне  признателен, монсеньер, но не думайте, что я столь великодушен. Я просто считаю  своим долгом расплатиться с ним за ту любезность, которую он проявил ко мне как  к пленнику, и в то же время даю ему урок порядочности, смысл которого до него  дойдет и без слов.    

Все  складывалось отлично, и, однако, Габриэль беспокоился: почему герцог ничего не  говорит о самом главном? И он решился:    

– Монсеньер,  позвольте вам напомнить о вашем обещании, которое вы соизволили дать мне  накануне взятия форта Ризбанк.    

– Но  погодите, нетерпеливый юноша! После трех важных услуг, как это может  подтвердить господин де Водемон, я могу в свою очередь и вас попросить об одном  одолжении. Я вас прошу отвезти и вручить королю ключи от города Кале…    

– О,  ваша светлость! – порывисто перебил его Габриэль.    

– Думаю,  что это вас не слишком затруднит. Подобного рода поручения вам выполнять не  впервой. Помнится, вы же отвозили знамена после нашего итальянского похода…  Вместе с ключами вы вручите его величеству копию акта капитуляции и это письмо,  в котором рассказано о взятии Кале, – я нынче утром написал его  собственноручно, невзирая на все запреты метра Амбруаза Парэ. Итак, я надеюсь,  что вы довольны мною. Вот вам письмо, вот ключи. О том, что их нужно беречь, не  стоит распространяться.    

– И  мне, ваша светлость, не стоит говорить о том, что я – ваш должник на всю  жизнь! – взволнованно произнес Габриэль.    

Он взял  ларчик резного дерева и запечатанное письмо из рук герцога де Гиза. Кто знает,  быть может, в них, в этих драгоценных талисманах, заключена и свобода отца, и его  собственное счастье!    

– А  теперь я вас не задерживаю, – сказал герцог. – Вы, наверно, сами  торопитесь.    

– Прощайте,  ваша светлость, и еще раз спасибо! – повторил Габриэль.    

В это  время в комнату ворвался де Терм, тот самый офицер, которого герцог послал за  лордом Уэнтуорсом.    

– Ну  разве может уехать наш посланец победы, не повидав посланца поражения! –  рассмеялся герцог при виде офицера. – Итак, что скажете, де Терм? Вы вроде  бы огорчены?    

– Огорчен,  и очень, ваша светлость.    

– Да?  А что случилось? Где лорд Уэнтуорс?    

– По  вашему повелению я объявил лорду Уэнтуорсу, что он свободен, и возвратил ему шпагу.  Он принял эту милость крайне холодно и не проронил ни слова. Подобная  сдержанность удивила меня. Едва я вышел из комнаты, как громкие крики вернули  меня обратно: лорд Уэнтуорс, воспользовавшись свободой, тут же пронзил себя  шпагой, которую я ему только что вернул. Он умер мгновенно.    

– Черт  возьми! – воскликнул герцог де Гиз. – Он не мог пережить свое  поражение! Вы согласны, Габриэль?    

– Нет,  ваша светлость, – жестко ответил Габриэль. – Нет, не поражение  привело к смерти лорда Уэнтуорса.    

– Как!  Есть другая причина?    

– Об  этой причине разрешите мне, монсеньер, умолчать. Я бы хранил тайну и при жизни  лорда, а уж после его смерти – тем более. Однако, – понизил голос Габриэль, –  могу вам признаться, монсеньер, что на его месте я бы сделал то же самое. Да,  лорд Уэнтуорс правильно поступил! Есть вещи, которые благородный человек может  искупить только смертью.    

– Я  понимаю вас, Габриэль, – задумчиво отозвался герцог. – Нам остается  только отдать лорду Уэнтуорсу военные почести.    

– Теперь  он их достоин, – холодно подтвердил Габриэль.    

Через  несколько минут герцог де Гиз отпустил Габриэля, и он направился прямо к  особняку бывшего губернатора, где еще жила герцогиня де Кастро.    

Он не  видел Дианы со вчерашнего дня, но она уже знала об удачном вмешательстве Амбруаза  Парэ и о спасении герцога де Гиза. Габриэль нашел ее спокойной и твердой.    

Влюбленные  верят в предчувствия – спокойствие Дианы невольно подняло его дух.    

Когда  виконт передал ей разговор с герцогом и показал письмо и ларец, доставшиеся ему  ценою величайших опасностей, Диана обрадовалась. Но даже в эту счастливую  минуту она искренне пожалела о горестном конце лорда Уэнтуорса, который, хотя и  оскорблял ее целый час, был в продолжение трех месяцев истинным джентльменом.    

Затем  Габриэль рассказал о Мартен-Герре, о семье Пекуа, о том покровительстве,  которое Диане обещал герцог де Гиз… Словом, он был готов найти тысячу поводов  для разговора, лишь бы не расставаться с нею. Но мысль о возвращении в Париж  все сильнее и сильнее беспокоила Габриэля. Его раздирали самые противоречивые  чувства: ему хотелось и остаться, и скорее увидать короля.    

Наконец  настала минута, когда Габриэль объявил ей о своем отъезде.    

– Вы  уезжаете, Габриэль? Тем лучше! – отозвалась Диана. – Чем скорее вы  уедете, тем меньше я буду томиться в ожидании. Уезжайте, друг мой, и пусть  быстрее разрешится наша судьба.    

– Будьте  вы благословенны! Ваше мужество поддерживает меня!    

– Габриэль,  слушая вас сейчас, я испытывала какое-то стеснение… Да и вы, должно быть, тоже…  Мы говорили о чем угодно, только не о главном – о нашем будущем. Но коль  скоро вы через несколько минут уезжаете, мы можем откровенно поговорить о том  единственном, что нас волнует…    

– Вы  словно читаете в моей душе!    

– Тогда  выслушайте меня. Кроме письма герцога де Гиза, вы вручите его величеству и другое –  от меня. Вот оно. Я рассказываю ему, как вы освободили и спасли меня. Тем самым  станет ясно, что королю Франции вы вернули город, а отцу – дочь! Я  уверена, что отцовские чувства Генриха Второго не обманывают его и что я имею  право называть его отцом.    

– Дорогая  Диана! О, если бы так оно и было! – воскликнул Габриэль.    

– Теперь  о другом… Я хочу знать, как будут складываться у вас дела. Пусть кто-нибудь время  от времени ставит меня об этом в известность. Поскольку вам приходится  оставлять здесь своего оруженосца, возьмите с собой Андре, моего французского  пажа… Андре – ребенок, ему только семнадцать лет, а по нраву своему он еще  моложе, чем по возрасту. Однако он предан мне, порядочен и может вам быть  полезным. Возьмите его, Габриэль.    

– Я  благодарен вам за заботу, – ответил Габриэль, – но я должен ехать сию  же минуту… Диана перебила его:    

– Андре  предупрежден. Он уже собрался в дорогу, и мне нужно дать ему лишь последние  указания. Пока вы будете прощаться с Пекуа, Андре нагонит вас.    

– Что  ж, я возьму его с радостью, – подхватил Габриэль. – У меня хоть будет  с кем поговорить о вас!    

– Я  об этом думала, – покраснела герцогиня де Кастро. – А теперь  прощайте! Пора!    

– О  нет, не прощайте! Это слишком горестное слово. Не «прощайте» – «до  свидания»! Кстати, вы не сказали, как можно подать вам весть.    

– Погодите…    

Она  сняла с пальца золотой перстень, потом вынула из сундука монашескую  косынку – ту самую, что носила она в бенедиктинском монастыре Сен-Кантена.    

– Слушайте,  Габриэль, – торжественно произнесла она. – Вполне вероятно, что все  разрешится еще до моего возвращения. Тогда пусть Андре выедет из Парижа мне  навстречу. Если господь за нас, он вручит этот обручальный перстень виконтессе  де Монтгомери. Если же надежда нас обманула, он передаст мне этот монашеский  платок. Будем же сильны духом, Габриэль. Поцелуйте меня по-братски в лоб, а я  сделаю то же самое, дабы укрепить вашу веру, вашу волю.    

И они в  молчании обменялись грустным поцелуем.    

– А  теперь, друг мой, расстанемся! Так нужно! До свидания!    

– До  свидания, Диана! – прошептал Габриэль и, словно обезумев, выбежал из зала.    

Через  полчаса виконт д'Эксмес уже выезжал из Кале, города, который он только что отвоевал  для Франции. Его сопровождали паж Андре и четверо волонтеров: Пильтрусс,  Амброзио, Ивонне и Лактанций.    

Пьер,  Жан и Бабетта проводили шестерых всадников до Парижской заставы. Там они наконец  расстались. Габриэль последний раз пожал им руки, и вскоре маленькая кавалькада  скрылась за поворотом дороги.    

Габриэль  был задумчив и серьезен, но отнюдь не печален.    

Он весь  жил надеждой.    

Было  время, когда он уже покидал Кале и направлялся в Париж за разрешением своей участи,  но тогда условия были куда менее благоприятны, нежели сейчас: он беспокоился о  Мартене, о Бабетте и о братьях Пекуа, он беспокоился о Диане, которая  оставалась во власти влюбленного лорда Уэнтуорса… Наконец, он смутно  предчувствовал, что будущее не сулит ему счастья…    

Теперь  дурных предзнаменований вроде бы не было. Оба раненых – военачальник и  оруженосец – были спасены; Бабетта Пекуа выходила замуж за любимого  человека; герцогиня де Кастро была свободна и независима. Сам же Габриэль,  задумавший и осуществивший захват Кале, оседлал, как говорится, свою судьбу.  Кале возвращен королю Франции, а такая победа достойна любого воздаяния. Тем  более что воздаяние это справедливо и священно!    

Да,  Габриэль весь жил надеждой!    

Он  спешил в Париж, он спешил к королю. Его храбрые солдаты скакали рядом. Перед  ним, притороченный к седлу, красовался ларчик с ключами от города Кале. В плаще  покоился драгоценный акт о капитуляции города и не менее драгоценные письма от  герцога и от госпожи де Кастро. Перстень Дианы лучился на его пальце. Сколько  добрых предзнаменований для грядущего счастья! Даже небо, голубое и  безоблачное, напоминало ему о надежде; воздух, свежий и чистый, будоражил  кровь; окрестные поля, напоенные тысячами предвечерних звуков, дышали миром и  покоем; и само величавое солнце, уходившее за горизонт, невольно приносило  успокоение.    

Да,  трудно представить было столь удачное сочетание добрых предзнаменований,  ведущих к желанной цели!    

Однако  посмотрим, что произошло!    

 XXVI.    

ЧЕТВЕРОСТИШИЕ    

     

Вечером  12 января 1558 года королева Екатерина Медичи давала один из тех приемов, на которые,  как нам уже известно, собиралась вся высшая знать. На сей раз этот прием был  особенно блестящ и великолепен, хотя многие из дворян и пребывали на севере, в  войсках герцога де Гиза.    

Среди  дам, кроме Екатерины, королевы законной, находились Диана де Пуатье, королева  фактическая, молодая королева Мария Стюарт и печальная принцесса Елизавета,  которой суждено было впоследствии стать королевой Испании.    

Среди  мужчин выделялся глава Бурбонского дома, король Наваррский Антуан, властитель  слабый и нерешительный, который по настоянию своей жены, мужественной Жанны  д'Амбре, отправился ко двору французского монарха, дабы при содействии Генриха  II вернуть Наварре отторгнутые испанцами земли.    

Был там  и его брат, принц Конде, которого не слишком-то любили, однако уважали. Принц  Конде был еще более ярый гугенот, нежели король Наварры, и недаром его считали  тайным главою мятежников. Он превосходно ездил верхом, владел в совершенстве  шпагой, был изящен и остроумен.    

Вполне  понятно, что короля Наваррского и принца Конде окружали лица, тайно или явно сочувствовавшие  Реформации: Колиньи, Ла Реноди, барон Кастельно…    

Общество,  как видите, собралось достаточно многолюдное и оживленное. Но на фоне общего  веселья, шума и легкого возбуждения резко выделялись два рассеянных,  озабоченных, даже опечаленных угрюмца. То были король и коннетабль де  Монморанси.    

Все  мысли Генриха II вертелись вокруг Кале. Прошло три недели со дня отъезда  герцога де Гиза, и все эти три недели он только и думал об этой смелой затее,  которая может окончательно вышвырнуть англичан за пределы королевства, но может  и основательно подорвать престиж Франции.    

Генрих  не раз укорял себя за то, что позволил Гизу ввязаться в такое опасное  предприятие. А если оно лопнет? Какой стыд перед Европой! Как тогда возместить  такую потерю?    

Король,  уже три дня не получавший известий о ходе осады, весь ушел в горькие мысли и почти  не слушал кардинала Лотарингского, который, стоя у его кресла, пытался  поддержать в нем угасающую надежду.    

Диана де  Пуатье прекрасно видела, что ее августейший властелин пребывает в дурном расположении  духа. И, однако, заметив стоявшего в сторонке мрачного Монморанси, все же направилась  не к королю, а к нему.    

Коннетабля  тоже беспокоила осада Кале, но совершенно по иным причинам.    

В самом  деле, взятие Кале бесспорно выведет герцога де Гиза на первое место, а  коннетабля тут же отбросит на второй план. Итак, если Франция будет спасена, то  коннетабль погиб. А нужно сказать, что любовь его к собственной персоне без  труда брала верх над любовью к отечеству. Вот почему он столь неприветливо  встретил улыбающуюся Диану де Пуатье.    

– Что  случилось с моим старым воителем? – ласково спросила она его.    

– Вот  как! И вы тоже надо мной потешаетесь! – злобно буркнул Монморанси.    

– Друг  мой, вы не отдаете отчета своим словам!    

– Отдаю,  черт побери! – прорычал коннетабль, – Вы величаете меня старым  воителем! Старый? Пожалуй, это так… Хм!.. Я не какой-нибудь двадцатилетний  свистопляс. Но воитель? Ну уж нет! Разве не видите, что меня считают способным  только на то, чтоб красоваться на приемах в Лувре!    

– Не  говорите так, – мягко возразила Диана. – Разве вы не коннетабль?    

– Подумаешь,  коннетабль!.. Теперь есть главнокомандующий всеми вооруженными силами  королевства!    

– Но  это же временная должность! А ваше звание, звание первого воина  королевства, – пожизненно!    

– Все  в прошлом! – горько усмехнулся коннетабль.    

– Зачем  вы так говорите, друг мой? Вы не утратили своей власти и по-прежнему внушаете  страх нашим общим врагам – и здесь, и по ту сторону границы.    

– Поговорим  серьезно, Диана, не нам обманывать друг друга. Вот вы говорите, будто внешние  враги трепещут предо мной, но кого же посылают против них? Полководца более  молодого и несомненно более удачливого, чем я! И этот голубчик использует свой  успех для достижения личных целей!    

– Но  откуда видно, что де Гизу действительно повезет?    

– Его  поражение, – лицемерно изрек коннетабль, – нанесло бы Франции  величайший ущерб, и я бы горько оплакивал его… но боюсь, что победа его  принесет королю еще больше несчастий, чем поражение!    

– Неужели  вы полагаете, что честолюбие господина де Гиза…    

– О,  честолюбие его безмерно! – вздохнул завистливый царедворец. – И если  бы по непредвиденным обстоятельствам произошла смена власти, можете сами себе  представить, на что бы решился сей честолюбец! Гизы хотят быть королями над королем.    

– Но  такое несчастье, слава богу, слишком невероятно и слишком далеко, –  возразила Диана, пораженная той легкостью, с какой шестидесятилетний коннетабль  пророчил гибель сорокалетнему королю.    

– Нам  грозят сейчас и другие опасности… они почище будущих, – помрачнел  коннетабль.    

– Что  за опасности, друг мой?    

– У  вас что, память отшибло? Разве вам неведомо, кто поехал в Кале вместе с  герцогом, кто навязал ему, по всей видимости, эту проклятую затею, кто может  вернуться победителем да еще ухитрится приписать себе всю честь победы?!    

– Вы  говорите о виконте д'Эксмесе?    

– А  о ком же еще, сударыня? Вы, может, и забыли его сумасбродное обещание, но он-то  не забудет, нет! Тем более, такой исключительный случай! Он способен выполнить  свое обещание и нагло потребовать от короля исполнения слова!    

– Это  невозможно! – вспыхнула Диана.    

– Что  невозможно? Что господин д'Эксмес сдержит свое слово? Или король не исполнит  свое?    

– И  первое и второе предположения просто абсурдны!    

– Хм!..  Но если первое осуществится, то второе неминуемо последует за ним. Король  питает слабость к вопросам чести и вполне способен во имя рыцарской верности  выдать врагам нашу общую тайну.    

– Нет,  это немыслимо! – побледнела Диана.    

– Пусть  так, но если это немыслимое сбудется, что вы тогда скажете?    

– Не  знаю… Ничего не знаю… Нужно думать, искать, действовать! Нужно идти на все!  Если даже король не поддержит нас, мы обойдемся и без него! Мы можем прибегнуть  к своей власти и к своему личному влиянию.    

– Вот  этого-то я и ждал, – заметил коннетабль. – Наша власть, наше личное  влияние! Говорите уж о своем влиянии, сударыня! Что же касается моего, то оно  превратилось в пустой звук… Полюбуйтесь, какая пустота вокруг моей особы… Кому  интересно оказывать почет развенчанному вельможе! И вы, сударыня, не ждите  больше помощи от бывшего своего поклонника, лишенного милостей, друзей,  влияния, даже денег!..    

– Даже  денег? – недоверчиво переспросила Диана.    

– Да,  черт возьми, даже денег! – в бешенстве рявкнул коннетабль. – И это в  моем возрасте и после стольких услуг! Последняя война совсем меня разорила, мне  пришлось выкупить самого себя и кое-кого из своих, и это истощило все мои  сбережения. Скоро я буду ходить по улицам с протянутой рукой.    

– Но  разве у вас нет друзей? – спросила Диана.    

– У  меня нет друзей, черт побери! – заявил коннетабль и выспренне  добавил: – У того, кто несчастен, друзей не бывает.    

– Я  берусь доказать вам обратное, – возразила Диана. – Теперь я понимаю  причину вашего дурного настроения. Почему же вы мне не сказали об этом раньше?  Или вы уже не доверяете мне? Нехорошо, нехорошо… И все-таки я вам отомщу…  по-дружески! Скажите, разве король не утвердил на прошлой неделе новый налог?    

– Утвердил, –  кивнул головой сразу успокоившийся коннетабль. – Этот налог рассчитан на  возмещение военных издержек…    

– Очень  хорошо. А сейчас я покажу вам, как женщина может исправить несправедливость  судьбы по отношению к достойным людям. Генрих сегодня тоже не в духе, но все  равно! Я иду на штурм, и вам придется признать, что я – ваш верный союзник  и добрый друг.    

– Ах,  Диана, вы так добры, так прекрасны! Я готов заявить об этом во  всеуслышание! – галантно поклонился коннетабль.    

– Но  и вы, когда я верну вам милость короля, вы тоже не покинете меня в нужде, не  так ли?    

– О,  дорогая Диана, все, что я имею, принадлежит и вам!    

– Ну  хорошо, – отозвалась Диана с многообещающей улыбкой.    

Она  поднесла свою изящную белую руку к губам сановного поклонника и, подбодрив его  взглядом, направилась к королю.    

Кардинал  Лотарингский, не отходивший от Генриха, расточал все свое красноречие, дабы  предсказать королю удачное разрешение смелой затеи с Кале. Но Генрих  прислушивался не столько к речам кардинала, сколько к своим беспокойным мыслям.    

В эту  минуту к ним подошла Диана.    

– Бьюсь  об заклад, – смело обратилась она к кардиналу, – что ваше  преосвященство изволит чернить перед королем бедного Монморанси!    

– О,  сударыня, – воскликнул Карл Лотарингский, ошеломленный неожиданным нападением, –  я призываю в свидетели его величество, что самое имя господина коннетабля ни  разу не было произнесено во время нашей беседы!    

– Совершенно  верно, – вяло подтвердил король.    

– Тот  же вред, но другим способом, – уколола кардинала Диана.    

– Если  говорить о коннетабле не полагается, а забывать о нем тоже нельзя, что же мне  остается делать, сударыня?    

– Как –  что?.. Говорить о нем, и говорить только хорошее!    

– Пусть  так! – лукаво подхватил кардинал. – Повеление красоты – закон  для меня. В таком случае, я буду говорить о том, что господин де  Монморанси – выдающийся полководец, что он выиграл Сен-Лоранскую битву и  укрепил благосостояние Франции, а в настоящее время – для завершения своих  подвигов – затеял отчаянную схватку с неприятелем и проявляет неслыханную  доблесть под стенами Кале.    

– Кале!  Кале! Кто бы мне сказал, что там творится?.. – пробормотал король. Изо  всей этой словесной перепалки до него дошло только одно это слово.    

– О,  ваши похвалы, господин кардинал, поистине пропитаны христианским духом, –  сказала Диана, – примите благодарность за столь язвительное милосердие.    

– По  правде говоря, – отозвался кардинал, – я и сам не знаю, какую еще  хвалу воздать этому бедняге Монморанси.    

– Вы  плохо ищете, ваше преосвященство! Разве нельзя отдать должное тому усердию, с которым  коннетабль собирает последние средства для обороны и приводит в боевую  готовность сохранившиеся здесь остатки войска, тогда как иные, рискуя, ведут  главные наши силы на верную погибель в безумных походах?    

– О! –  проронил кардинал.    

– К  тому же можно добавить, – продолжала Диана, – что даже тогда, когда  неудачи ополчились на него, он ни в коей мере не проявил личного честолюбия и  помышлял только об отечестве, которому отдал все: жизнь, свободу, которой так  долго был лишен, и состояние, от которого сейчас ничего не осталось.    

– Вот  как! – якобы удивился кардинал.    

– Именно  так, ваше преосвященство, и примите к сведению – господин де Монморанси  разорен!    

– Боже  мой! Разорен? – переспросил кардинал. А беззастенчивая Диана не унималась:    

– Разорен,  и поэтому я настоятельно прошу, ваше величество, помочь верному слуге.    

Король,  занятый своими мыслями, ничего не ответил. Тогда она снова принялась за свое:    

– Да,  государь, я вас убедительно прошу оказать помощь вашему верному коннетаблю. Его  выкуп и те военные издержки, которые он понес на службе вашему величеству,  исчерпали последние его средства… Государь, вы слушаете меня?    

– Простите,  сударыня, – отозвался Генрих, – но сегодня вечером мне трудно  сосредоточиться. Я никак не могу отогнать от себя мысль о возможной неудаче в  Кале…    

– Тем  более вы должны помочь человеку, который заранее готовится смягчить последствия  будущего поражения.    

– Однако  у нас, как и у коннетабля, не хватает денег, – возразил король.    

– Но  ведь новый налог уже утвержден? – спросила Диана.    

– Эти  средства предназначены на оплату и содержание войска, – заметил кардинал.    

– В  таком случае, большая их часть должна быть выдана главе всего войска.    

– Глава  всего войска находится в Кале! – заявил кардинал.    

– Нет,  он в Париже, в Лувре!    

– Значит,  вам угодно, сударыня, награждать поражение?    

– Во  всяком случае, это лучше, господин кардинал, нежели поощрять безрассудство. Наконец  король прервал их:    

– Довольно!  Разве вы не видите, что этот спор меня утомляет и оскорбляет! Известно ли вам,  сударыня, и вам, ваше преосвященство, какое четверостишие я обнаружил недавно в  моем часослове?    

– Четверостишие? –  вырвалось у обоих его собеседников.    

– У  меня хорошая память, – сказал Генрих. – Вот оно:    

     

В  правленье вашем, сир, смешались два начала:    

И то,  что женская велит вам красота,    

И то,  что шепчут вам советы кардинала.    

Вы  никакой не сир, вы просто сир-о-та!    

     

Диана и  тут не растерялась:    

– Довольно  милая игра слов, она мне приписывает то влияние на ваше величество, которым я,  увы, не обладаю!    

– Ах,  сударыня, – возразил король, – у вас достаточно влияния, старайтесь  только не злоупотреблять им.    

– Если  так, ваше величество, сделайте то, о чем я вас прошу!    

– Ну  хорошо, хорошо… – с раздражением бросил король. – А теперь оставьте  меня в покое…    

При виде  подобной бесхарактерности кардинал только возвел очи горе, а Диана метнула в  него торжествующий взгляд.    

– Благодарю  вас, ваше величество, – сказала она, – я повинуюсь вам и удаляюсь, но  отгоните от себя смятение и беспокойство. Государь, победа любит отважных, вы  победите, я так предчувствую!..    

– Дай-то  бог! – вздохнул Генрих… – Но как же ограничена власть королей! Не  иметь никакой возможности дознаться, что происходит в Кале! Вы, кардинал, очень  хорошо говорите, а вот то, что брат ваш молчит, – это просто ужасно! Что  делается в Кале? Как бы об этом узнать?    

В это  мгновение в залу вошел дежурный привратник и, поклонившись королю, громовым  голосом известил:    

– Посланец  от господина де Гиза, прибывший из Кале, просит разрешения предстать перед  вашим величеством.    

– Посланец  из Кале? – едва сдерживая себя, подскочил в кресле король.    

– Наконец-то! –  радостно воскликнул кардинал.    

– Впустить  вестника господина де Гиза, впустить немедленно! – приказал король.    

Все  разговоры смолкли, сердца замерли, взгляды устремились на дверь. В гробовой  тишине в залу вошел Габриэль.    

 XXVII.    

ВИКОНТ ДЕ МОНТГОМЕРИ    

     

Так же  как и при возвращении из Италии, Габриэль появился в сопровождении четырех своих  людей. Амброзио, Лактанций, Ивонне и Пильтрусс внесли за ним английские знамена  и остановились у порога.    

Молодой  человек держал в руках бархатную подушку, на которой лежали два письма и ключи  от города.    

На лице  Генриха застыла гримаса радости и ужаса. Он радовался счастливой вести, но его  страшила суровость вестника.    

– Виконт  д'Эксмес! – прошептал он, видя, как Габриэль медленно подходит к нему.    

Госпожа  де Пуатье обменялась с коннетаблем тревожным взглядом.    

Тем  временем Габриэль, торжественно преклонив колено перед королем, громко  произнес:    

– Государь,  вот ключи от города Кале, которые после семидневной осады и трех ожесточенных  штурмов англичане вручили герцогу де Гизу и которые герцог де Гиз препровождает  вашему величеству.    

– Значит,  Кале наш? – переспросил король, словно не веря этому.    

– Кале  ваш, государь, – повторил Габриэль.    

– Да  здравствует король! – загремело в зале.    

Генрих  II, забыв обо всех своих страхах и помня только о том, что войско его одержало  блестящую победу, с сияющим лицом раскланивался с взволнованными придворными.    

– Благодарю  вас, господа, благодарю! От имени Франции принимаю ваши изъявления восторга,  однако будет справедливо, если большую их часть мы воздадим доблестному  руководителю похода, господину де Гизу!    

Шепот  одобрения пронесся по залу.    

– Но  поскольку его нет среди нас, – продолжал Генрих, – мы с радостью  адресуем наши поздравления вам, ваше преосвященство, славному представителю  рода Гизов, и вам, виконт д'Эксмес, доставившему нам такую счастливую весть.    

– Государь, –  твердо произнес Габриэль, почтительно склоняясь перед королем, – простите,  государь, но отныне я больше не виконт д'Эксмес.    

– Как  так? – вскинул бровь Генрих II.    

– Государь,  со дня взятия Кале я считаю себя вправе носить свое настоящее имя и свой  настоящий титул. Я виконт де Монтгомери!    

При  упоминании этого имени, которое долгие годы произносилось не иначе, как  шепотом, по залу прокатился гул удивления.    

– Этот  молодой человек назвался виконтом де Монтгомери! Значит, граф де Монтгомери,  его отец, еще жив! Что бы это могло значить? Почему вновь заговорили об этом  древнем, некогда знатном роде?    

Король,  конечно, мог не слышать эти безмолвные реплики, но догадаться о них было совсем  не трудно. Он побледнел и гневно закусил дрожащие губы. Госпожа де Пуатье тоже встрепенулась,  а забившийся в угол коннетабль вышел из своей мрачной неподвижности, и мутный  его взор загорелся ненавистью.    

– Что  это значит, сударь? – спросил король вдруг осипшим голосом. – Чье имя  вы дерзнули присвоить? Откуда у вас такая смелость?    

– Так  меня зовут, государь, – спокойно ответил Габриэль, – а то, что вы  почитаете смелостью, есть не что иное, как уверенность.    

Было  ясно, что Габриэль решил одним смелым ударом сразу же открыть игру и пошел  ва-банк, лишая тем самым возможности отступления не только короля, но и самого  себя.    

Генрих  моментально разгадал эту уловку, но, желая хоть немного отдалить страшную развязку,  заметил:    

– Вашими  личными делами, сударь, мы займемся позже, а сейчас не забывайте: вы –  гонец герцога де Гиза, и, если я не ошибаюсь, ваше поручение еще не выполнено.    

– Вы  правы, государь, – низко поклонился ему Габриэль. – Теперь мне  надлежит вручить вашему величеству знамена, отбитые у англичан. Вот они. Кроме  того, господин герцог де Гиз собственноручно написал вам вот это послание.    

И он  поднес на подушке письмо герцога. Король взял его, сломал печать, вскрыл  конверт и протянул письмо кардиналу со словами:    

– Вам,  кардинал, выпадет счастье огласить послание вашего брата. Оно обращено не ко  мне, а к Франции.    

– Вашему  величеству угодно…    

– Да,  господин кардинал, так мне угодно. Вы заслужили такую честь.    

Карл  Лотарингский с почтительным поклоном принял письмо из рук короля, развернул его  и в воцарившейся тишине прочел нижеследующее:    

– «Государь!  Кале в нашей власти. Мы за неделю отняли у англичан то, что они получили двести  лет назад ценою годичной осады. Города Гин и Гам – последние пункты,  которыми они владеют сейчас во Франции, – теперь уж долго не продержатся.  Я беру на себя смелость обещать вашему величеству, что не пройдет и двух недель,  как наши враги будут окончательно изгнаны из пределов страны. Я счел нужным  проявить великодушие к побежденным: по условиям капитуляции жителям Кале  предоставляется право вернуться в Англию со всем своим имуществом. Число  погибших и раненых у нас весьма невелико. В настоящее время я не имею ни  времени, ни возможности посвятить ваше величество во все детали; сам я был  серьезно ранен…»    

В этом  месте кардинал побледнел и прервал чтение.    

– Как,  герцог ранен? – вскричал король, прикинувшись встревоженным.    

– Ваше  величество, не беспокойтесь, – вмешался Габриэль. – Рана герцога,  слава богу, теперь уже не опасна. От нее останется лишь благородный шрам на  лице и славное прозвище «Меченый».    

Кардинал,  пробежав глазами несколько последующих строк, убедился, что Габриэль не солгал,  и, успокоившись, продолжал:    

– «Сам  я был серьезно ранен в первый же день вступления в Кале, но меня спасло своевременное  вмешательство и выдающийся талант молодого хирурга метра Амбруаза Парэ; в  данное время я еще слаб и посему лишен радости личного общения с вашим  величеством.    

Но вы  сможете узнать все подробности от подателя сего письма, который вам вручит его  вместе с ключами от города и английскими знаменами; кстати, о нем мне должно  особо рассказать вашему величеству, ибо честь молниеносного взятия Кале  принадлежит не мне, государь. Я всеми силами старался содействовать успеху  наших доблестных войск, но основная идея, план, выполнение и окончательный  успех этого предприятия относится целиком и полностью к подателю сего послания  господину виконту д'Эксмесу…»    

Тут  король перебил кардинала:    

– Очевидно,  герцог де Гиз еще не знает вашего нового имени?    

– Государь, –  отвечал Габриэль, – я осмелился впервые назваться так лишь в присутствии  вашего величества. Кардинал по знаку короля продолжал:    

– «Я,  признаться, и не помышлял о таком смелом ударе, когда господин д'Эксмес,  встретясь со мной в Лувре, изложил мне свой превосходный план, рассеял мои  сомнения, положил конец колебаниям и убедил меня решиться на ратный подвиг,  который составит славу всего вашего царствования. Но это еще не все; в таком  серьезном предприятии риск был недопустим. Тогда господин д'Эксмес дал  возможность маршалу Строцци проникнуть переодетым в Кале и проверить все  возможности защиты и нападения. Мало того, он вручил нам настолько точный план  всех застав и укреплений Кале, что город предстал перед нами словно на ладони.  Под стенами города, в схватках у форта Ньеллэ, под Старой крепостью, –  словом, всюду виконт д'Эксмес проявлял чудеса храбрости, находясь во главе  отряда, который экипировал на свои собственные средства. Но он превзошел сам  себя при взятии форта Ризбанк. Этот форт мог бы свободно принять из Англии  громадные подкрепления, и тогда мы были бы разбиты и уничтожены. Могли бы мы,  не имея флота, противостоять крепости, которую защищал океан? Нет, конечно.  Однако виконт д'Эксмес совершил чудо! Ночью, на шлюпке, один со своими  добровольцами, он сумел высадиться на голой скале, подняться по ужасающе  отвесной стене и водрузить французское знамя над неприступным фортом!»    

Тут, несмотря  на присутствие короля, шепот восхищения заглушил голос кардинала. Габриэль,  потупившись, скромно стоял в двух шагах от короля, и его скромный вид, как бы  усугубляя впечатление о содеянном им ратном подвиге, приводил в восторг  молоденьких женщин и старых воинов.    

Даже сам  король невольно взволновался и потеплевшим взором смотрел на юного героя из  рыцарского романа. Только одна госпожа де Пуатье покусывала побледневшие губы  да господин де Монморанси хмурил косматые брови.    

Передохнув,  кардинал снова вернулся к письму:    

– «После  взятия форта Ризбанк английские корабли не рискнули пойти на безнадежную  высадку. Три дня спустя мы вступили в Кале. В этой последней схватке, государь,  я и получил страшную рану, которая чуть не стоила мне жизни. Здесь мне придется  снова упомянуть виконта д'Эксмеса. Он чуть ли не силой заставил пропустить к  моему смертному ложу метра Парэ…» За это примите уж от меня особую  благодарность, – растроганно произнес Карл Лотарингский и с подъемом  закончил: – «Государь, обычно славу больших успехов приписывают тому, под  чьим руководством они были достигнуты. В данном же случае я считаю своим долгом  уведомить ваше величество, что податель сего письма был истинным вдохновителем  и исполнителем нашего предприятия, и, если бы не он, Кале был бы еще в руках  англичан. Господин д'Эксмес просил меня не говорить об этом никому, кроме  короля, что я с радостью и делаю. Мой долг заключается в том, чтобы  удостоверить документами доблесть господина д'Эксмеса. Остальное, государь,  ваше право. Господин д'Эксмес говорил мне, что у вас есть для него некая  награда. И действительно, только король может по достоинству оценить и  вознаградить подобный невиданный подвиг. В заключение молю бога, государь,  ниспослать вам долгую жизнь и счастливое царствование. Ваш смиренный и  верноподданный слуга Франциск Лотарингский. Кале, 8 января 1558 года».    

Когда  Карл Лотарингский дочитал письмо и вручил его королю, по залу снова пробежала  легкая волна восторженного шепота. Если бы не дворцовый этикет, доблестному  воину долго бы рукоплескали.    

Король  почувствовал этот общий порыв и вначале попытался противиться ему, но все-таки  вынужден был обратиться к Габриэлю, как бы выражая желание всех присутствующих:    

– То,  что вы совершили, сударь, просто невероятно! Я и сам полагаю, что мне надлежит  наградить вас за этот героический подвиг.    

– Государь, –  отозвался Габриэль, – я претендую только на одну награду, и ваше  величество знает… – Но, заметив нетерпеливый жест Генриха, тут же осекся и  заключил: – Прошу прощения, государь, моя миссия пока не завершена.    

– Что  у вас есть еще?    

– Государь,  вот письмо госпожи де Кастро к вашему величеству.    

– От  госпожи де Кастро? – обрадованно переспросил Генрих.    

И,  порывисто вскочив с кресла, он спустился с возвышения, взял в руки письмо Дианы  и вполголоса сказал Габриэлю:    

– Оказывается,  вы не только вернули город королю, но и дочь отцу! Я ваш должник вдвойне!  Однако посмотрим, что она пишет…    

И  поскольку Генриха стесняло это почтительное молчание двора, ожидавшего его  повелений, он во всеуслышание распорядился:    

– Я  не препятствую, господа, изъявлениям вашей радости. Больше я ничего не могу вам  сообщить, все остальное я выясню в разговоре с посланцем герцога де Гиза. Вам  остается только по достоинству оценить эту великолепную новость, чем можете и  заняться, господа!..    

Гости не  замедлили воспользоваться разрешением, и вскоре в зале повис какой-то  нескончаемый, неясный гул.    

Одна  лишь госпожа де Пуатье и коннетабль следили за королем и Габриэлем. Они  обменялись красноречивым взглядом. Потом Диана подошла почти вплотную к королю.  Но Генрих не замечал ни Дианы, ни коннетабля. Он весь был поглощен письмом  дочери.    

– Милая  Диана! Бедная, милая Диана!.. – растроганно бормотал он.    

Затем,  прочитав письмо, он в великодушном порыве обратился к Габриэлю:    

– Госпожа  де Кастро мне также представляет вас как своего спасителя! Причем она говорит,  что вы не только вернули ей свободу, но и, насколько я понял, спасли ее честь?    

– Государь,  я лишь исполнил свой долг.    

– Тогда  и мне остается исполнить свой, – гордо выпрямился король. – Слово за  вами! Чего же вы хотите, господин виконт де Монтгомери?    

 XXVIII.    

РАДОСТЬ И ТРЕВОГА    

     

«Господин  виконт де Монтгомери!»    

Это имя  в устах короля значило больше, чем обещание. Габриэль торжествовал. Генрих  готов был простить!    

Диана  шепнула подошедшему к ней коннетаблю:    

– Он  слабеет!    

– Подождем –  наше слово впереди! – не растерялся коннетабль.    

– Государь, –  говорил между тем королю Габриэль, – государь, я не считаю нужным  повторять, какой милости я от вас жду. Свое обещание я выполнил. Исполните ли  вы свое?    

– Да,  я его исполню, – не колеблясь, ответил король, – но только с одним  условием – никакой огласки.    

– Это  условие будет в точности соблюдено. Клянусь честью!    

– Тогда  подойдите ко мне, сударь! – приказал король.    

Габриэль  подошел, кардинал из скромности удалился, но госпожа де Пуатье, сидевшая почти  рядом с королем, не тронулась с места и слышала весь дальнейший разговор.    

Впрочем,  ее присутствие не смущало короля. На сей раз голос его звучал твердо:    

– Виконт  де Монтгомери, вы рыцарь, которого я ценю и уважаю. Если вы даже получите то,  чего желаете и что, безусловно, заслужили, мы все-таки будем еще в долгу перед  вами. Итак, возьмите это кольцо. Завтра в восемь часов утра предъявите его  коменданту Шатле. Он будет нами предупрежден, и вы немедленно получите то, ради  чего так свято и доблестно боролись.    

Габриэль  почувствовал, как от радости у него подгибаются колени, и, не удержавшись, упал  к ногам короля. Сердце бешено колотилось, на глазах выступили слезы.    

– Государь, –  выпалил он, – до последних моих дней я – ваш телом и душой!.. Это так  же верно, как и то, что в случае отказа я бы возненавидел вас.    

– Ну  полноте, виконт, встаньте, – улыбаясь, молвил король. – Успокойтесь.  И чтобы немного отвлечься, расскажите нам всю эту неслыханную историю взятия  Кале. По-моему, об этом можно говорить и слушать без конца.    

Генрих  II больше часа не отпускал от себя Габриэля, заставляя по сто раз повторять  одни и те же подробности.    

Потом он  нехотя уступил его дамам, которые, в свою очередь, забросали вопросами юного  героя.    

Наконец  кардинал Лотарингский, не знавший прошлого Габриэля и видевший в нем только  друга и приближенного своего брата, пожелал представить его королеве.    

Екатерина  Медичи в присутствии всего двора была вынуждена поздравить того, кто принес  королю столь радостную весть. Но сделала она это с холодком и высокомерием, и  ее презрительный взгляд никак не гармонировал со сказанными ею словами.  Габриэль чувствовал этот холод лживой любезности, под маской которой таились  тайная насмешка и скрытая угроза.    

Откланявшись  Екатерине Медичи, он повернулся и тут неожиданно понял причину своих дурных  предчувствий. И в самом деле, едва он бросил взгляд в сторону короля, как с  ужасом увидел: к Генриху подходит Диана де Пуатье и что-то говорит ему со злой  и пренебрежительной усмешкой. Затем она подозвала коннетабля, и тот тоже что-то  начал втолковывать королю.    

Ни одно  движение его врагов не ускользнуло от Габриэля. Но в тот момент, когда сердце  его зашлось в смертельной тревоге, к нему с веселой улыбкой стремительно  подлетела Мария Стюарт и засыпала его уймой похвал и расспросов. Обеспокоенный  Габриэль отвечал невпопад.    

– Это  же замечательно, великолепно! Вы со мной согласны, дорогой дофин? –  обратилась она к Франциску, своему юному супругу, который не преминул добавить  к восторгам жены и свои собственные.    

– На  что только не пойдешь, дабы заслужить такие добрые слова! – вздохнул  Габриэль, не спуская глаз с возбужденной троицы.    

– Чувствовало  мое сердце, что вы непременно совершите какой-нибудь чудесный подвиг! –  продолжала Мария Стюарт с присущей ей грацией. – Ах, если бы я могла вас  отблагодарить, как и король! Но женщина, увы, не имеет в своем распоряжении ни  титулов, ни чинов.    

– О,  поверьте, у меня есть все, о чем можно только мечтать, – сказал Габриэль,  а сам подумал: «Король все слушает ее и не возражает!..»    

– Все  равно… – не унималась Мария Стюарт. – Видите этот букетик фиалок,  который прислал мне турнелльский садовник? Так вот, господин д'Эксмес, с  разрешения дофина я подношу вам эти цветы в память о сегодняшнем дне! Вы  принимаете?    

– О  сударыня! – И Габриэль почтительно поцеловал протянутую руку.    

– Цветы  всегда радуют и утешают в печали, – задумчиво произнесла Мария  Стюарт. – Возможно, мне предстоят горести, но я никогда не почувствую себя  несчастной, пока у меня будут цветы. Вот почему, господин д'Эксмес, я  преподношу их вам, счастливому победителю.    

– Кто  знает, – грустно покачал головой Габриэль, – не нуждается ли  счастливый победитель в утешении больше, чем кто-либо другой?    

Произнося  эти слова, он не сводил глаз с короля, который, видимо, о чем-то мучительно  размышлял и все ниже склонял голову перед доводами госпожи де Пуатье и  коннетабля.    

Габриэль  ужаснулся, догадавшись, что фаворитка подслушала их разговор с королем и  говорит сейчас именно о нем, Габриэле, и о его отце.    

Между  тем, мило пошутив над озабоченностью Габриэля, Мария Стюарт оставила его.    

На смену  подошел адмирал Колиньи и тоже горячо поздравил его с блестящим успехом.    

– Вы  созданы, – говорил адмирал, – не только для блистательных побед, но и  для почетных поражений. Я горжусь, что вовремя сумел разгадать ваши  достоинства, и сожалею только о том, что мне не пришлось разделить вместе с  вами честь высокого подвига, который принес вам счастье, а Франции –  славу.    

– Такая  возможность вам еще представится, господин адмирал.    

– Вряд  ли, – печально заметил адмирал. – Дай только бог, чтоб нам не  пришлось на поле битвы быть в разных лагерях!    

– Что  вы разумеете под такими словами, адмирал? – заинтересовался Габриэль.    

– За  последние месяцы четверо верующих были сожжены заживо. Протестанты с каждым  днем множатся и в конце концов возмутятся против этих жестоких и бесчестных  гонений. Боюсь, что в один прекрасный день две партии превратятся в две армии.    

– И  что тогда?