1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
Но здесь возникли Пьер, и Шейлок, и Отелло,[170]
       
      
      5
      
       
        
Творенья Мысли — не бездушный прах,
        
Бессмертные, они веков светила,
        
И с ними жизнь отрадней, в их лучах
        
Все то, что ненавистно и постыло,
        
Что в смертном рабстве душу извратило,
        
Иль заглушит, иль вытеснит сполна
        
Ликующая творческая сила,
        
И, солнечна, безоблачно ясна,
        
Сердцам иссохшим вновь цветы дарит весна.
       
      
      6
      
       
        
Лишь там, средь них, прибежище осталось
        
Для верящих надежде, молодых,
        
Для стариков, чей дух гнетет усталость
        
И пустота. Как множество других,
        
Из этих чувств и мой рождался стих,
        
Но вещи есть, действительность которых
        
Прекрасней лучших вымыслов людских,
        
Пленительней, чем всех фантазий ворох,
        
Чем светлых муз миры и звезды в их просторах.
       
      
      7
      
       
        
Их видел я, иль это было сном?
        
Пришли — как явь, ушли — как сновиденья.
        
Не знаю, что сказать о них в былом,
        
Теперь они — игра воображенья.
        
Я мог бы вызвать вновь без напряженья
        
И сцен, и мыслей, им подобных, рой.
        
Но мимо! Пусть умрут без выраженья!
        
Для разума открылся мир иной,
        
Иные голоса уже владеют мной.
       
      
      8
      
       
        
Я изучил наречия другие,
        
К чужим входил не чужестранцем я.
        
Кто независим, тот в своей стихии,
        
В какие ни попал бы он края, —
        
И меж людей, и там, где нет жилья,
        
Но я рожден на острове Свободы
        
И Разума — там родина моя,
        
Туда стремлюсь! И пусть окончу годы
        
На берегах чужих, среди чужой Природы,
       
      
      9
      
       
        
И мне по сердцу будет та страна,
        
И там я буду тлеть в земле холодной —
        
Моя душа! Ты в выборе вольна.
        
На родину направь полет свободный,
        
И да останусь в памяти народной,
        
Пока язык Британии звучит,
        
А если будет весь мой труд бесплодный
        
Забыт людьми, как ныне я забыт,
        
И равнодушие потомков оскорбит
       
      
      10
      
       
        
Того, чьи песни жар в сердцах будили, —
        
Могу ль роптать? Пусть в гордый пантеон
        
Введут других, а на моей могиле
        
Пусть будет древний стих напечатлен:
        
«Среди спартанцев был не лучшим он».[171]
        
Шипами мной посаженного древа —
        
Так суждено! — я сам окровавлен,
        
И, примирясь, без горечи, без гнева
        
Я принимаю плод от своего посева.
       
      
      11
      
       
        
Тоскует Адриатика-вдова:
        
Где дож, где свадьбы праздник ежегодный?
        
Как символ безутешного вдовства
        
Ржавеет «Буцентавр»,[172] уже негодный.
        
Лез Марка стал насмешкою бесплодной
        
Над славою, влачащейся в пыли,
        
Над площадью, где, папе неугодный,
        
Склонился император[173] и несли
        
Дары Венеции земные короли.
       
      
      12
      
       
        
Где сдался шваб[174] — австриец[175] твердо стал.
        
Тот был унижен, этот — на престоле.
        
Немало царств низверг столетий шквал,
        
Немало вольных городов — в неволе.
        
И не один, блиставший в главной роли,
        
Как с гор лавина, сброшенный судьбой,
        
Народ великий гаснет в жалкой доле, —
        
Где Дандоло,[176] столетний и слепой,
        
У византийских стен летящий первым в бой!
       
      
      13
      
       
        
Пусть кони Марка[177] сбруей золотой
        
И бронзой блещут в ясную погоду,
        
Давно грозил им Дориа[178] уздой —
        
И что же? Ныне Габсбургам в угоду
        
Свою тысячелетнюю свободу
        
Оплакивать Венеция должна;
        
О, пусть уйдет, как водоросли в воду,
        
В морскую глубь, в родную глубь она,
        
Коль рабство для нее — спокойствия цена.
       
      
      14
      
       
        
Ей был, как Тиру, дан великий взлет,
        
И даже в кличке выражена сила:
        
«Рассадник львов»[179] прозвал ее народ —
        
За то, что флаг по всем морям носила,
        
Что от Европы турок отразила.[180]
        
О древний Крит, великой Трои брат!
        
В твоих волнах — ее врагов могила.
        
Лепанто, помнишь схватку двух армад?
        
Ни время, ни тиран тех битв не умалят.
       
      
      15
      
       
        
Но статуи стеклянные разбиты,
        
Блистательные дожи спят в гробах,
        
Лишь говорит дворец их знаменитый
        
О празднествах, собраньях и пирах.
        
Чужим покорен меч, внушавший страх,
        
И каждый дом — как прошлого гробница.
        
На площадях, на улицах, мостах
        
Напоминают чужеземцев лица,
        
Что в тягостном плену Венеция томится.
       
      
      16
      
       
        
Когда Афины шли на Сиракузы[181]
        
И дрогнули, быть может, в первый раз,
        
От рабьих пут лишь гимн афинской музы,
        
Стих Еврипида, сотни граждан спас.[182]
        
Их победитель, слыша скорбный глас
        
Из уст сынов афинского народа,
        
От колесницы их отпряг тотчас
        
И вместе с ними восхвалил рапсода,
        
Чьей лирою была прославлена Свобода.
       
      
      17
      
       
        
Венеция! Не в память старины,
        
Не за дела, свершенные когда-то,
        
Нет, цепи рабства снять с тебя должны
        
Уже за то, что и доныне свято
        
Ты чтишь, ты помнишь своего Торквато.
        
Стыд нациям! Но Англии — двойной!
        
Морей царица! Как сестру иль брата,
        
Дитя морей своим щитом укрой.
        
Ее закат настал, но далеко ли твой?
       
      
      18
      
       
        
Венецию любил я с детских дней,
        
Она была моей души кумиром,
        
И в чудный град, рожденный из зыбей,
        
Воспетый Радклиф,[183] Шиллером, Шекспиром,
        
Всецело веря их высоким лирам,
        
Стремился я, хотя не знал его.
        
Но в бедствиях, почти забытый миром,
        
Он сердцу стал еще родней того,
        
Который был как свет, как жизнь, как волшебство!
       
      
      19
      
       
        
Я вызываю тени прошлых лет,
        
Я узнаю, Венеция, твой гений,
        
Я нахожу во всем живой предмет
        
Для новых чувств и новых размышлений,
        
Я словно жил в твоей поре весенней,
        
И эти дни вошли в тот светлый ряд
        
Ничем не истребимых впечатлений,
        
Чей каждый звук, и цвет, и аромат
        
Поддерживает жизнь в душе, прошедшей ад.
       
      
      20
      
       
        
Но где растут стройней и выше ели?
        
На высях гор, где камень да гранит,
        
И где земля от стужи, и метели,
        
И от альпийских бурь не оградит,
        
И древние утесы им не щит.
        
Стволы их крепнут, корни в твердь пуская,
        
И гор достоин их могучий вид.
        
Им нет соперниц. И как ель такая,
        
И зреет и растет в борьбе душа людская.
       
      
      21
      
       
        
Возникла жизнь — ей бремя не стряхнуть.
        
Корнями вглубь вонзается страданье
        
В бесплодную, иссушенную грудь.
        
Но что ж — верблюд несет свой груз в молчанье!
        
А волк и при последнем издыханье
        
Не стонет, — но ведь низменна их стать.
        
Так если мы — высокие созданья,
        
Не стыдно ли стонать или кричать?
        
Наложим на уста молчания печать.
       
      
      22
      
       
        
Страданье иль убьет, иль умирает,
        
И вновь, невольник призрачных забот,
        
Свой горький путь страдалец повторяет
        
И жизни ткань из той же нити ткет.
        
Другой, устав, узнав душевный гнет
        
И обессилев, падает, в паденье
        
Измяв тростник, неверный свой оплот.
        
А третий мнит найти успокоенье —
        
Чтоб вознестись иль пасть — в добре иль преступленье.
       
      
      23
      
       
        
Но память прошлых горестей и бед
        
Болезненна, как скорпиона жало.
        
Он мал, он еле видим, жгучий след,
        
Но он горит — и надобно так мало,
        
Чтоб вспомнить то, что душу истерзало.
        
Шум ветра — запах — звук — случайный взгляд
        
Мелькнули — и душа затрепетала,
        
Как будто электрический разряд
        
Ее включает в цепь крушений, слез, утрат.
       
      
      24
      
       
        
Как? Почему? Но кто проникнуть мог
        
Во тьму, где Духа молния родится?
        
Мы чувствуем удар, потом ожог,
        
И от него душа не исцелится.
        
Пустяк, случайность — и всплывают лица,
        
И сколько их, то близких, то чужих,
        
Забытых иль успевших измениться,
        
Любимых, безразличных, дорогих…
        
Их мало, может быть, и все ж как много их!
       
      
      25
      
       
        
Но в сторону увел я мысль мою.
        
Вернись, мой стих, чтоб созерцать былое,
        
Где меж руин руиной я стою,
        
Где мертвое прекрасно, как живое,
        
Где обрело величие земное
        
В высоких добродетелях оплот,
        
Где обитали боги и герои,
        
Свободные — цари земли и вод, —
        
И дух минувших дней вовеки не умрет.
       
      
      26
      
       
        
Республика царей — иль граждан Рима!
        
Италия, осталась прежней ты,
        
Искусством и Природою любима,
        
Земной эдем, обитель красоты,
        
Где сорняки прекрасны, как цветы,
        
Где благодатны, как сады, пустыни,
        
В самом паденье — дивный край мечты,
        
Где безупречность форм в любой руине
        
Бессмертной прелестью пленяет мир доныне.
       
      
      27
      
       
        
Взошла луна, но то не ночь — закат
        
Теснит ее, полнебом обладая.
        
Как в нимбах славы, Альп верхи горят.
        
Фриулы[184] скрыла дымка голубая.
        
На Западе, как радуга, играя,
        
Перемешал все краски небосвод,
        
И день уходит в Вечность, догорая,
        
И, отраженный в глуби синих вод,
        
Как остров чистых душ, Селены диск плывет!
       
      
      28
      
       
        
А рядом с ней звезда — как две царицы
        
На полусфере неба. Но меж гор,
        
На солнце рдея, марево клубится —
        
Там ночи день еще дает отпор,
        
И лишь природа разрешит их спор,
        
А Бренты шум — как плач над скорбной урной,
        
Как сдержанный, но горестный укор,
        
И льнет ее поток темно-лазурный
        
К пурпурным розам, и закат пурпурный
       
      
      29
      
       
        
Багрянцем брызжет в синий блеск воды,
        
И, многоцветность неба отражая, —
        
От пламени заката до звезды, —
        
Вся в блестках вьется лента золотая.
        
Но вскоре тень от края и до края
        
Объемлет мир, и гаснет волшебство.
        
День — как дельфин, который, умирая,
        
Меняется в цветах — лишь для того,
        
Чтоб стать в последний миг прекраснее всего.
       
      
      30
      
       
        
Есть в Аркуа[185] гробница на столбах,
        
Где спит в простом гробу без украшений
        
Певца Лауры одинокий прах.
        
И здесь его паломник славит гений
        
Защитника страны от унижений —
        
Того, кто спас Язык в годину зла,
        
Но ту одну избрал для восхвалений,
        
Кто лавра соименницей была
        
И лавр бессмертия поэту принесла.
       
      
      31
      
       
        
Здесь, в Аркуа, он жил, и здесь сошел он
        
В долину лет под кровлею своей.
        
Зато крестьянин, гордым чувством полон, —
        
А есть ли гордость выше и честней? —
        
К могиле скромной позовет гостей
        
И в скромный домик будет верным гидом.
        
Поэт был сам и ближе и родней
        
Селу в горах с широким, вольным видом,
        
Чем пышным статуям и грозным пирамидам.
       
      
      32
      
       
        
И тот, кто смертность ощутил свою,
        
Приволье гор, укромное селенье
        
Иль пинию, склоненную к ручью,
        
Как дар воспримет, как благословенье.
        
Там от надежд обманутых спасенье, —
        
Пускай жужжат в долинах города,
        
Он не вернется в их столпотворенье,
        
Он не уйдет отсюда никогда.
        
Тут солнце празднично — в его лучах вода,
       
      
      33
      
       
        
Земля и горы, тысячи растений,
        
Источник светлый, — все твои друзья,
        
Здесь мудрость — ив бездеятельной лени,
        
Когда часы у светлого ручья
        
Текут кристальны, как его струя.
        
Жить учимся мы во дворце убогом,
        
Но умирать — на лоне бытия,
        
Где спесь и лесть остались за порогом,
        
И человек — один и борется лишь с богом
       
      
      34
      
       
        
Иль с демонами Духа, что хотят
        
Ослабить мысль и в сердце угнездиться,
        
Изведавшем печаль и боль утрат, —
        
В том сердце, что, как пойманная птица,
        
Дрожит во тьме, тоскует и томится,
        
И кажется, что ты для мук зачат,
        
Для страшных мук, которым вечно длиться,
        
Что солнце — кровь, земля — и тлен и смрад,
        
Могила — ад, но ад — страшней, чем Дантов ад.
       
      
      35
      
       
        
Феррара![186] Одиночеству не место
        
В широкой симметричности твоей.
        
Но кто же здесь не вспомнит подлых Эсте,
        
Тиранов, мелкотравчатых князей,
        
Из коих не один был лицедей —
        
То друг искусства, просветитель новый.
        
То, через час, отъявленный злодей,
        
Присвоивший себе венок лавровый,
        
Который до него лишь Дант носил суровый.
       
      
      36
      
       
        
Их стыд и слава — Тассо! Перечти
        
Его стихи, пройди к ужасной клети,
        
Где он погиб, чтобы в века войти, —
        
Его Альфонсо[187] кинул в стены эти,
        
Чтоб, ослеплен, безумью брошен в сети,
        
Больничным адом нравственно убит,
        
Он не остался в памяти столетий.
        
Но, деспот жалкий, ты стыдом покрыт,
        
А славу Тассо мир еще и ныне чтит,
       
      
      37
      
       
        
Произнося с восторгом это имя,
        
Твое же, сгнив, забылось бы давно,
        
Когда бы злодеяньями своими,
        
Как мерзкое, но прочное звено,
        
В судьбу поэта не вплелось оно.
        
И, облаченный княжеским нарядом,
        
Альфонсо, ты презренен все равно —
        
Раб, недостойный стать с поэтом рядом,
        
Посмевший дар его душить тюремным смрадом.
       
      
      38
      
       
        
Как бык, ты ел, — зачем? — чтоб умереть.
        
Вся разница лишь в корме да в жилища,
        
Его же нимб сиял и будет впредь
        
Сиять все ярче, радостней и чище,
        
Хоть гневу Круски дал он много пищи,[188]
        
Хоть Буало[189] не видел в нем добра
        
(Апологет стряпни французов нищей —
        
Докучных, как зуденье комара,
        
Трескучих вымыслов бессильного пера).
       
      
      39
      
       
        
Ты среди нас живешь священной тенью!
        
Ты был, Торквато, обойден судьбой,
        
Ты стал для стрел отравленных мишенью,
        
Неуязвим и мертвый, как живой.
        
И есть ли бард, сравнившийся с тобой?
        
За триста лет поэтов много было,
        
Но ты царишь один над их толпой.
        
Так солнце есть, и никакая сила,
        
Собрав его лучи, не повторит светила.
       
      
      40
      
       
        
Да! Только средь его же земляков
        
Предшественники были, мой читатель,
        
Не менее великие. Таков
        
«Божественной Комедии» создатель[190]
        
Иль чудных небылиц изобретатель,
        
Тот южный Скотт,[191] чей гений столь же смел,
        
Кто, как романов рыцарских слагатель —
        
Наш Ариосто северный, воспел
        
Любовь, и женщину, и славу бранных дел.
       
      
      41
      
       
        
Был молнией на бюсте Ариосто
        
Венец расплавлен и на землю сбит.
        
Стихия дело разрешила просто:
        
Железу лавром быть не надлежит.
        
Как лавров Славы гром не сокрушит,
        
Так сходство с лавром лишь глупца обманет.
        
Но суеверье попусту дрожит:
        
Рассудок трезвый по-другому взглянет —
        
Гром освящает то, во что стрелою грянет.
       
      
      42
      
       
        
Зачем печать высокой красоты,
        
Италия! твоим проклятьем стала?
        
Когда б была не столь прекрасна ты,
        
От хищных орд ты меньше бы страдала.
        
Ужель еще стыда и горя мало?
        
Ты молча терпишь гнет чужих держав!
        
Тебе ль не знать могущество кинжала!
        
Восстань, восстань — и, кровопийц прогнав,
        
Яви нам гордый свой, вольнолюбивый нрав!
       
      
      43
      
       
        
Тогда бы ты, могуществом пугая,
        
Ничьих желаний гнусных не влекла,
        
И красота, доныне роковая,
        
Твоим самоубийством не была.
        
Войска бы не катились без числа
        
В долины Альп глумиться над тобою,
        
И ты б чужих на помощь не звала,
        
Сама не в силах дать отпор разбою, —
        
Твоих заступников не стала бы рабою.
       
      
      44
      
       
        
Я плавал в тех краях, где плавал друг
        
Предсмертной образованности Рима,
        
Друг Цицерона.[192] Было все вокруг,
        
Как в оны дни. Прошла Мегара мимо,
        
Пирей маячил справа нелюдимо,
        
Эгина[193] сзади. Слева вознесен,
        
Белел Коринф.[194] А море еле зримо
        
Качало лодку, и на всем был сон.
        
Я видел ряд руин — все то, что видел он.
       
      
      45
      
       
        
Руины! Сколько варварских халуп
        
Поставили столетья рядом с ними!
        
И оттого, хотя он слаб и скуп,
        
Останний луч зари, сиявшей в Риме,
        
Он тем для нас прекрасней, тем любимей.
        
Уже и Сервий лишь оплакать мог
        
Все, от чего осталось только имя,
        
Бег времени письмо его сберег,
        
И в нем для нас большой и горестный урок.
       
      
      46
      
       
        
И вслед за ним я в путевой тетрадке
        
Погибшим странам вздох мой посвятил.
        
Он с грустью видел родину в упадке,
        
Я над ее обломками грустил.
        
В столетьях вырос длинный счет могил,
        
На Рим великий буря налетела,
        
И рухнул Рим,[195] и жар давно остыл
        
В останках титанического тела.
        
Но дух могучий зрим, и только плоть истлела.
       
      
      47
      
       
        
Италия! Должны народы встать
        
За честь твою, раздоры отметая,
        
Ты мать оружья, ты искусства мать,
        
Ты веры нашей родина святая.
        
К тебе стремятся — взять ключи от рая
        
Паломники со всех земных широт.
        
И верь, бесчестье матери карая,
        
Европа вся на варваров пойдет
        
И пред тобой в слезах раскаянья падет.
       
      
      48
      
       
        
Но вот нас манит мраморами Арно.
        
В Этрурии[196] наследницу Афин[197]