1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Перед  вами жертва тирании, – ответил Бланмениль, – как петый спартанец.    

– О! –  вскричал молодой человек. – Горе тем, кто тронул вас, батюшка!    

– Жак, –  произнес советник, – пойдите лучше за доктором, друг мой.    

– Я  слышу крики на улице, – сказала служанка, – наверное, это Фрике  привел доктора. Нет, кто-то приехал в карете!    

Бланмениль  выглянул в окно.    

– Это  коадъютор! – воскликнул он.    

– Господин  коадъютор! – повторил Брусель. – Ах, боже мой, да пустите же, я пойду  к нему навстречу!    

И  советник, забыв о своей ране, бросился бы встретить г-на де Репа, если бы  Бланмениль не остановил его.    

– Ну-с,  дорогой Брусель, – сказал коадъютор, входя, – что же случилось?  Говорят о засаде, об убийстве? Здравствуйте, господин Бланмениль. Я заехал за  своим доктором и привез его вам.    

– Ах,  сударь! – воскликнул Брусель. – Вы оказываете мне слишком высокую  честь! Действительно, меня опрокинули и растоптали мушкетеры короля.    

– Вернее,  мушкетеры кардинала, – возразил коадъютор. – Вернее, мазаринисты. Но  они поплатятся за это, будьте покойны. Не правда ли, господин Бланмениль?    

Бланмениль  хотел ответить, как вдруг отворилась дверь, и лакей в пышной ливрее доложил  громким голосом:    

– Герцог  де Лонгвиль.    

– Неужели? –  вскричал Брусель. – Герцог здесь? Какая честь для меня!    

– Ах,  монсеньер! Я пришел, чтобы оплакивать участь нашего доблестного  защитника, – сказал герцог. – Вы ранены, милый советник?    

– Что  с того! Ваше посещение излечит меня, монсеньер.    

– Но  все же вы страдаете?    

– Очень, –  сказал Брусель.    

– Я  привез своего врача, – сказал герцог, – разрешите ему войти.    

– Как! –  воскликнул Брусель.    

Герцог  сделал знак лакею, который ввел человека в черной одежде.    

– Мне  пришла в голову та же мысль, герцог, – сказал коадъютор.    

Врачи  уставились друг на друга.    

– А,  это вы, господин коадъютор? Друзья народа встречаются на своей территории…    

– Я  был встревожен слухами и поспешил сюда. Но я думаю, врачи немедленно должны осмотреть  нашего славного советника.    

– При  вас, господа? – воскликнул смущенный Брусель.    

– Почему  же нет, друг мой? Право, мы хотим поскорей узнать, что с вами.    

– Ах,  боже мой, – сказала г-жа Брусель, – там снова шумят!    

– Похоже  на приветствия, – сказал Бланмениль, подбегая к окну.    

– Что  там еще? – вскричал Брусель, побледнев.    

– Ливрея  принца де Конти, – воскликнул Бланмениль, – сам принц де Конти!    

Коадъютор  и герцог де Лонгвиль чуть не расхохотались. Врачи хотели снять одеяло с Бруселя.  Брусель остановил их. В эту минуту вошел принц де Конти.    

– Ах,  господа, – воскликнул он, увидя коадъютора, – вы предупредили меня!  Но не сердитесь, дорогой Брусель. Как только я услышал о вашем несчастье, я  подумал, что быть может, у вас нет врача, и привез вам своего. Но как вы себя  чувствуете? Почему говорили об убийстве?    

Брусель  хотел ответить, но не нашел слов: он был подавлен оказанной ему честью.    

– Ну-с,  господин доктор, приступайте, – обратился принц де Конти к сопровождавшему  его человеку в черном.    

– Да  у нас настоящий консилиум, господа, – сказал один из врачей.    

– Называйте  это, как хотите, – сказал принц, – но поскорей скажите нам, в каком  состоянии наш дорогой советник.    

Три  врача подошли к кровати. Брусель натягивал одеяло изо всех сил, но, несмотря на  сопротивление, его раздели и осмотрели.    

У него  было только два ушиба: на руке и на ляжке.    

Врачи  переглянулись, не понимая, зачем понадобилось созвать самых сведущих в Париже  людей ради такого пустяка.    

– Ну  как? – спросил коадъютор.    

– Ну  как? – спросил принц.    

– Мы  надеемся, что серьезных последствий не будет, – сказал один из  врачей. – Сейчас мы удалимся в соседнюю комнату и установим лечение.    

– Брусель!  Сообщите о Бруселе! – кричала толпа. – Как здоровье Бруселя?    

Коадъютор  подошел к окну. При виде его толпа умолкла.    

– Друзья  мои, успокойтесь! – крикнул он. – Господин Брусель вне опасности. Но  он серьезно ранен и нуждается в покое.    

Тотчас  же на улице раздался крик: «Да здравствует Брусель! Да здравствует коадъютор!»    

Господин  де Лонгвиль почувствовал ревность и тоже подошел к окну.    

– Да  здравствует Лонгвиль! – закричали в толпе.    

– Друзья  мои, – сказал герцог, делая приветственный знак рукой, – разойдитесь  с миром. Не нужно таким беспорядком радовать наших врагов.    

– Хорошо  сказано, господин герцог, – сказал Брусель, – вот настоящая  французская речь.    

– Да,  господа парижане, – произнес принц де Конти, тоже подходя к окну за своей  долей приветствий. – Господин Брусель просит вас разойтись. К тому же ему  необходим покой, и шум может повредить ему.    

– Да  здравствует принц де Конти! – кричала толпа.    

Принц  поклонился.    

Все три  посетителя простились с советником, и толпа, которую они распустили именем Бруселя,  отправилась их провожать. Они достигли уже набережной, а Брусель с постели все  еще кланялся им вслед.    

Старая  служанка была поражена всем происшедшим и смотрела на хозяина с обожанием.  Советник вырос в ее глазах на целый фут.    

– Вот  что значит служить своей стране по совести, – удовлетворенно заметил  Брусель.    

Врачи  после часового совещания предписали класть на ушибленные места примочки из соленой  воды.    

Весь  день к дому подъезжала карета за каретой. Это была настоящая процессия. Вся  Фронда расписалась у Бруселя.    

– Какой  триумф, отец мой! – восклицал юный сын советника. Он не понимал истинных  причин, толкавших их людей к его отцу, и принимал всерьез всю эту демонстрацию.    

– Увы,  мой милый Жак, – сказал Брусель, – боюсь, как бы не пришлось слишком  дорого заплатить за этот триумф. Наверняка господин Мазарини составляет сейчас  список огорчений, доставленных ему по моей милости, и предъявит мне счет.    

Фрике  вернулся за полночь: он никак не мог разыскать врача.    

 Глава 30. ЧЕТВЕРО  ДРУЗЕЙ ГОТОВЯТСЯ К ВСТРЕЧЕ    

     

– Ну  что? – спросил Портос, сидевший во дворе гостиницы «Козочка», у  д'Артаньяна, который возвратился из Пале-Рояля с вытянутой и угрюмой  физиономией. – Он дурно вас принял, дорогой д'Артаньян?    

– Конечно,  дурно. Положительно, это просто скотина! Что вы там едите, Портос?    

– Как  видите, макаю печенье в испанское вино. Советую и вам делать то же.    

– Вы  правы. Жемблу, стакан!    

Слуга,  названный этим звучным именем, подал стакан, и д'Артаньян уселся возле своего  друга.    

– Как  же это было?    

– Черт!  Вы понимаете, что выбирать выражения не приходилось. Я вошел, он косо на меня  посмотрел, я пожал плечами и сказал ему: «Ну, монсеньер, мы оказались  слабее». – «Да, я это знаю, расскажите подробности». Вы понимаете, Портос,  я не мог рассказать детали, не называя наших друзей; а назвать их –  значило их погубить.    

«Еще бы!  Монсеньер, – сказал я, – их было пятьдесят, а нас только двое». –  «Да, – ответил он, – но это не помешало вам обменяться выстрелами,  как я слышал». – «Как с той, так и с другой стороны потратили немного  пороху, вот и все». – «А шпаги тоже увидели дневной свет?» – «Вы  хотите сказать, монсеньер, ночную тьму?» – ответил я. «Так, –  продолжал кардинал, – я считал вас гасконцем, дорогой мой». – «Я гасконец,  только когда мне везет, монсеньер». Этот ответ, как видно, ему понравился: он  рассмеялся. «Впредь мне наука, – сказал он, – давать своим гвардейцам  лошадей получше. Если бы они поспели за вами и каждый из них сделал бы столько,  сколько вы и ваш друг, – вы сдержали бы слово и доставили бы мне его живым  или мертвым».    

– Ну  что ж, мне кажется, это неплохо, – заметил Портос.    

– Ах,  боже мой, конечно, нет, дорогой мой. Но как это было сказано!    

– Просто  невероятно, – перебил он свой рассказ, – сколько это печенье  поглощает вина. Настоящая губка! Жемблу, еще бутылку!    

Поспешность,  с которой была принесена бутылка, свидетельствовала об уважении, которым  пользовался д'Артаньян в заведении.    

Он  продолжал:    

– Я  уже уходил, как он опять подозвал меня и спросил: «У вас три лошади были убиты  и загнаны?» – «Да, монсеньер». – «Сколько они стоят?»    

– Что  же, это по-моему, похвальное намерение, – заметил Портос.    

– Тысячу  пистолей, – ответил я.    

– Тысячу  пистолей! – вскричал Портос. – О, это чересчур, и если он знает толк  в лошадях, он должен был торговаться.    

– Уверяю  вас, ему этого очень хотелось, этому скряге. Он подскочил на месте и впился в меня  глазами. Я тоже посмотрел на него. Тогда он понял и, сунув руку в ящик, вытащил  оттуда билеты Лионского банка.    

– На  тысячу пистолей?    

– Ровно  на тысячу, этакий скряга, ни на пистоль больше.    

– И  они при вас?    

– Вот  они.    

– Честное  слово, по-моему, он поступил как порядочный человек, – сказал Портос.    

– Как  порядочный человек? С людьми, которые не только рисковали из-за него своей шкурой,  но еще оказали ему большую услугу!    

– Большую  услугу, какую же? – спросил Портос.    

– Еще  бы, я, кажется, задавил ему одного парламентского советника.    

– Как!  Это тот черный человечек, которого вы сшибли с ног у кладбища?    

– Именно,  мой милый. Понимаете ли, он очень мешал ему. К несчастью, я не раздавил его в  лепешку. Он, по-видимому, выздоровеет и еще наделает кардиналу неприятностей.    

– Вот  как! А я еще осадил мою лошадь, которая чуть было не смяла его. Ну, отложим это  до следующего раза…    

– Он  должен был, скупец, заплатить мне за этого советника!    

– Но  ведь вы не совсем его задавили? – заметил Портос.    

– А!  Ришелье все равно сказал бы: «Пятьсот экю за советника!» Но довольно об этом.  Сколько вам стоили ваши лошади, Портос?    

– Эх,  друг мой, если б бедный Мушкетон был здесь, он назвал бы вам точную цену в ливрах,  су и денье.    

– Все  равно, скажите хоть приблизительную, с точностью до десяти экю.    

– Вулкан  и Баярд мне стоили каждый около двухсот пистолей, и если оценить Феба в полтораста,  то это, вероятно, будет полный счет.    

– Значит,  остается еще четыреста пятьдесят пистолей, – сказал д'Артаньян удовлетворенно.    

– Да, –  ответил Портос, – но не забудьте еще сбрую.    

– Это  правда, черт возьми! А сколько стоит сбруя?    

– Если  положить сто пистолей на три лошади, то…    

– Хорошо,  будем считать, сто пистолей, – прервал д'Артаньян. – У нас остается  еще триста пятьдесят.    

Портос  кивнул головой в знак согласия.    

– Отдадим  пятьдесят хозяйке в счет нашего содержания и поделим между собой остальные  триста.    

– Поделим, –  согласился Портос.    

– В  общем, грошовое дело, – пробормотал д'Артаньян, пряча свои билеты.    

– Гм… –  сказал Портос, – это уж всегда так. Но скажите-ка…    

– Что?    

– Он  совершенно обо мне не спрашивал?    

– Ну  как же! – воскликнул д'Артаньян, боясь обескуражить своего друга  признанием, что кардинал ни словом о нем не обмолвился. – Он сказал…    

– Что  он сказал? – подхватил Портос.    

– Подождите,  я хочу припомнить его подлинные слова. Он сказал: «Передайте вашему другу, что  он может спать спокойно».    

– Отлично, –  сказал Портос. – Ясно как день, что все-таки он собирается сделать меня  бароном.    

В этот  момент на соседней церкви пробило девять часов.    

Д'Артаньян  вздрогнул.    

– В  самом деле, – сказал Портос, – бьет девять, а в десять, как вы  помните, у нас свидание на Королевской площади.    

– Молчите,  Портос, – нетерпеливо воскликнул д'Артаньян, – не напоминайте мне об  этом. Со вчерашнего дня я сам не свой. Я не пойду.    

– Почему? –  спросил Портос.    

– Потому  что мне очень тяжело видеть снова двух людей, по вине которых провалилось наше  предприятие.    

– Но  ведь ни тот, ни другой не одержали над нами верх. Мой пистолет был еще заряжен,  а вы стояли оба лицом к лицу со шпагами в руке.    

– Да, –  сказал д'Артаньян, – но не кроется ли в свидании…    

– О,  вы так не думаете, д'Артаньян.    

Это была  правда. Д'Артаньян не считал Атоса способным на обман, а просто искал предлога,  чтобы увильнуть от свидания.    

– Надо  идти, – сказал великолепный сеньор де Брасье. – Иначе они подумают,  что мы струсили. Ах, мой друг, раз мы бесстрашно выступили вдвоем против  пятидесяти противников на большой дороге, то мы можем смело встретиться с двумя  друзьями на Королевской площади.    

– Да,  да, – сказал д'Артаньян, – я это знаю; но они примкнули к партии  принцев, не предупредив нас о том. Атос и Арамис провели меня, и это меня  тревожит. Вчера мы узнали правду. А вдруг сегодня откроется еще что-нибудь?    

– Вы  в самом деле не доверяете им? – спросил Портос.    

– Арамису –  да, с тех пор как он стал аббатом. Вы представить себе не можете, мои дорогой,  чем он теперь стал. По его мнению, мы загораживаем ему дорогу к сану епископа,  и он, пожалуй, не прочь нас устранить.    

– Арамис –  другое дело; тут я не удивился бы, – сказал Портос.    

– Пожалуй,  господин де Бофор вздумает захватить нас.    

– Это  после того, как мы были у него в руках и он отпустил нас на свободу? Впрочем, будем  осторожны, вооружимся и возьмем с собой Планше с его карабином.    

– Планше –  фрондер, – сказал д'Артаньян.    

– Черт  бы побрал эту гражданскую войну! – воскликнул Портос – Ни на кого  нельзя положиться: ни на друзей, ни на прислугу. Ах, если бы бедный Мушкетон был  здесь! Вот кто никогда бы меня не покинул.    

– Да,  пока вы богаты. Эх, мой друг, не междоусобные войны разъединяют нас, а то, что  мы больше не двадцатилетние юноши, то, что благородные порывы молодости угасли,  уступив место голосу холодного расчета, внушениям честолюбия, воздействию  эгоизма. Да, вы правы, Портос; пойдем на это свидание, но пойдем хорошо  вооруженные. Если мы не пойдем, они скажут, что мы струсили. Эй, Планше! –  крикнул д'Артаньян.    

Явился  Планше.    

– Вели  оседлать лошадей и захвати карабин.    

– Но,  сударь, на кого же мы идем?    

– Ни  на кого. Это простая мера предосторожности на случай, если мы подвергнемся нападению.    

–Знаете  ли вы, сударь, что было покушение на доброго советника Бруселя, этого отца народа?    

– Ах,  в самом деле? – спросил д'Артаньян.    

– Да,  но он вполне вознагражден: народ на руках отнес его домой. Со вчерашнего дня  дом его битком набит. Его посетили коадъютор, Лонгвиль, принц де Конти;  герцогиня де Шеврез и госпожа де Вандом расписались у него в числе посетителей.  Теперь стоит ему захотеть…    

– Ну,  что он там захочет?    

Планше  запел:    

Слышен  ветра шепот,    

Слышен  свист порой    

Это  Фронды ропот    

«Мазарини  долой!»    

– Нет  ничего странного, что Мазарини было бы более по сердцу, если бы я совсем  задавил его советника, – хмуро бросил д'Артаньян Портосу.    

– Вы  понимаете, сударь, что если вы просите меня захватить мой карабин для какого-нибудь  предприятия вроде того, какое замышлялось против господина Бруселя…    

– Нет,  нет, будь спокоен. Но откуда у тебя все эти подробности?    

– О,  я получил их из верного источника – от Фрике.    

– От  Фрике? – сказал д'Артаньян. – Это имя мне знакомо.    

– Это  сын служанки Бруселя, молодец-парень; за него можно поручиться – при  восстании он своего не упустит.    

– Не  поет ли он на клиросе в соборе Богоматери? – спросил д'Артаньян.    

– Да,  ему покровительствует Базен.    

– Ах,  знаю, – сказал д'Артаньян, – и он прислуживает в трактире на улице  Лощильщиков.    

– Совершенно  верно.    

– Что  вам за дело до этого мальчишки? – спросил Портос.    

– Гм, –  сказал д'Артаньян, – я уж раз получил от него хорошие сведения, и при  случае он может доставить мне и другие.    

– Вам,  когда вы чуть не раздавили его хозяина!    

– А  откуда он это узнает?    

– Правильно.    

В это  время Атос и Арамис приближались к Парижу через предместье Сент-Антуан. Они отдохнули  в дороге и теперь спешили, чтобы не опоздать на свидание. Базен один  сопровождал их. Гримо, как помнят читатели, остался ухаживать за Мушкетоном, а  затем должен был ехать прямо к молодому виконту Бражелону, направляющемуся во  фландрскую армию.    

– Теперь, –  сказал Атос, – нам нужно зайти в какую-нибудь гостиницу, переодеться в городское  платье, сложить шпаги и пистолеты и разоружить нашего слугу.    

– Отнюдь  нет, дорогой граф. Позвольте мне не только не согласиться с вашим мнением, но  даже попытаться склонить вас к моему.    

– Почему?    

– Потому  что свидание, на которое мы идем, – военное свидание.    

– Что  вы хотите этим сказать, Арамис?    

– Что  Королевская площадь – это только продолжение Вандомской проезжей дороги и  ничто другое.    

– Как!  Наши друзья…    

– Стали  сейчас нашими опаснейшими врагами, Атос… Послушайтесь меня, не стоит быть  слишком доверчивым, а в особенности вам.    

– О  мой дорогой д'Эрбле!..    

– Кто  может поручиться, что д'Артаньян не винит нас в своем поражении и не  предупредил кардинала? И что кардинал не воспользуется этим свиданием, чтобы схватить  нас?    

– Как,  Арамис, вы думаете, что д'Артаньян и Портос приложат руку к такому бесчестному  делу?    

– Между  друзьями, вы правы, Атос, это было бы бесчестное дело, но по отношению к врагам  это только военная хитрость.    

Атос  скрестил руки и поник своей красивой головой.    

– Что  поделаешь, Атос, – продолжал Арамис, – люди уж так созданы, и не  всегда им двадцать лет. Мы, как вы знаете, жестоко задели самолюбие  д'Артаньяна, слепо управляющее его поступками. Он был побежден. Разве вы не  видели, в каком он был отчаянии на той дороге? Что касается Портоса, то, может  быть, его баронство зависело от удачи всего дела. Но мы встали ему поперек  пути, и на этот раз баронства ему не видать. Кто поручится, что пресловутое  баронство не зависит от нашего сегодняшнего свидания? Примем меры  предосторожности, Атос.    

– Ну  а если они придут безоружными? Какой позор для нас, Арамис?    

– О,  будьте покойны, дорогой мой, ручаюсь вам, что этого не случится.    

К тому  же у нас есть оправдание: мы прямо с дороги, и мы мятежники.    

– Нам  думать об оправданиях! Об оправданиях перед д'Артаньяном и Портосом! О Арамис,  Арамис, – сказал Атос, грустно качая головой. – Клянусь честью, вы  делаете меня несчастнейшим из людей. Вы отравляете сердце, еще не окончательно  умершее для дружеских чувств. Поверьте, лучше бы у меня его вырвали из груди.  Делайте, как хотите, Арамис. Я же пойду без оружия, – закончил он.    

– Нет,  вы этого не сделаете. Я не пущу вас так. Из-за вашей слабости вы можете  погубить не одного человека, не Атоса, не графа де Ла Фер, но дело целой  партии, к которой вы принадлежите и которая на вас рассчитывает.    

– Пусть  будет по-вашему, – грустно ответил Атос. И они продолжали свой путь.    

Едва  только по улице Па-де-ла-Мюль подъехали они к решетке пустынной площади, как заметили  под сводами, около улицы Святой Екатерины, трех всадников.    

Это были  д'Артаньян и Портос, закутанные в плащи, из-под которых торчали их шпаги. За  ними следовал Планше с мушкетом через плечо.    

Увидев  их, Атос и Арамис сошли с лошадей.    

Д'Артаньян  и Портос сделали то же самое. Д'Артаньян, заметив, что Базен, вместо того чтобы  держать трех лошадей на поводу, привязывает их к кольцам под сводами, приказал  и Планше сделать так же.    

Затем –  двое с одной стороны и двое с другой, сопровождаемые слугами, они двинулись  навстречу друг другу и, сойдясь, вежливо раскланялись.    

– Где  угодно будет вам, господа, выбрать место для нашей беседы? – сказал Атос,  заметив, что многие прохожие останавливаются и глядят на них, словно ожидая,  что сейчас разыграется одна из тех знаменитых дуэлей, воспоминание о которых  еще свежо было в памяти парижан, в особенности живших на Королевской площади.    

– Решетка  заперта, – сказал Арамис, – но если вы любите тень деревьев и  ненарушаемое уединение, я достану ключ в особняке Роган, и мы устроимся  чудесно.    

Д'Артаньян  стал вглядываться в темноту, а Портос даже просунул голову в решетку, пытаясь  разглядеть что-нибудь во мраке.    

– Если  вы предпочитаете другое место, – своим благородным, чарующим голосом  сказал Атос, – выбирайте сами.    

– Я  думаю, что, если только господин д'Эрбле достанет ключ, лучше этого места не  найти.    

Арамис  сейчас же пошел за ключом, успев, однако, шепнуть Атосу, чтобы он не подходил  очень близко к д'Артаньяну и Портосу; но тот, кому он подал этот совет, только  презрительно улыбнулся и подошел к своим прежним друзьям, не двигавшимся с  места.    

Арамис  действительно постучался в особняк Роган и скоро вернулся вместе с человеком, говорившим:    

– Так  вы даете мне слово, сударь?    

– Вот  вам, – сказал Арамис, протягивая ему золотой.    

– Ах,  вы не хотите дать мне слово, сударь! – сказал привратник, качая головой.    

– В  чем мне ручаться? – отвечал Арамис. – Я вас уверяю, что в настоящую  минуту эти господа – наши друзья.    

– Да,  конечно, – холодно подтвердили Атос, д'Артаньян и Портос.    

Д'Артаньян  слышал разговор и понял, в чем дело.    

– Вы  видите? – сказал он Портосу.    

– Что  такое?    

– Он  не хочет дать слово.    

– В  чем?    

– Этот  человек просит Арамиса дать слово, что мы явились на площадь не для поединка.    

– И  Арамис не захотел дать слово?    

– Не  захотел.    

– Так  будем осторожны.    

Атос не  спускал с них глаз, пока они говорили. Арамис открыл калитку и посторонился, чтобы  пропустить вперед д'Артаньяна и Портоса. Входя, д'Артаньян зацепил эфесом шпаги  за решетку и принужден был распахнуть плащ. Под плащом обнаружились блестящие  дула его пистолетов, на которых заиграл лунный свет.    

– Вы  видите? – сказал Арамис, дотрагиваясь одной рукой до плеча Атоса и  указывая другой на арсенал за поясом д'Артаньяна.    

– Увы,  да! – сказал Атос с тяжелым вздохом.    

И он  пошел за ними. Арамис вошел последним и запер за собой калитку.    

Двое  слуг остались на улице и, словно тоже испытывая недоверие, держались подальше  друг от друга.    

 Глава 31. КОРОЛЕВСКАЯ  ПЛОЩАДЬ    

     

В  молчании все четверо направились на середину площади. В это время луна вышла  из-за туч, и так как на открытом месте их легко было заметить, они решили  свернуть под липы, где тень была гуще.    

Кое-где  там стояли скамейки. Они остановились около одной из них. По знаку Атоса д'Артаньян  и Портос сели. Атос и Арамис продолжали стоять.    

Наступило  молчание; каждый испытывал замешательство перед неизбежным объяснением.    

– Господа, –  заговорил Атос, – наше присутствие на этом свидании доказывает силу нашей  прежней дружбы. Ни один не уклонился, значит, ни одному из нас не в чем  упрекнуть себя.    

– Послушайте,  граф, – ответил д'Артаньян, – вместо того чтобы говорить комплименты,  которых, быть может, не заслуживаем ни мы, ни вы, лучше объяснимся  чистосердечно.    

– Я  ничего так не желаю, – ответил Атос. – Я говорю искренне, скажите же  откровенно и вы: можете ли вы в чем-нибудь упрекнуть меня или аббата д'Эрбле?    

– Да, –  сказал д'Артаньян. – Когда я имел честь видеться с вами в вашем замке  Бражелон, я сделал вам предложение, которое было хорошо вами понято. Но, вместо  того чтобы ответить мне, как другу, вы провели меня, как ребенка, и этой восхваляемой  вами дружбе был нанесен удар не вчера, когда скрестились наши шпаги, а раньше,  когда вы притворялись у себя в замке!    

– Д'Артаньян, –  с кротким упреком проговорил Атос.    

– Вы  просили меня быть откровенным, – продолжал д'Артаньян, – извольте. Вы  спрашиваете меня, что я думаю, и я вам это говорю. А теперь я обращаюсь к вам,  господин аббат д'Эрбле. Я говорил с вами, как говорил с графом, и вы так же,  как он, обманули меня.    

– Поистине,  вы странный человек, – сказал Арамис. – Вы явились ко мне с предложениями,  но разве вы их мне сделали? Нет, вы старались выведать мои секреты – и  только. Что я вам тогда сказал? Что Мазарини ничтожество и что я не буду ему  служить. Вот и все. Разве я вам сказал, что не буду служить никому другому?  Напротив, я, как мне кажется, дал вам попять, что я на стороне принцев.  Насколько мне помнится, мы с вами даже превесело шутили над возможностью такого  вполне вероятного случая, что кардинал поручит вам арестовать меня.  Принадлежите вы к какой-нибудь партии? Бесспорно, да. Почему же и нам тоже  нельзя примкнуть к другой партии? У вас была своя тайна, у нас – своя. Мы  не поделились ими; тем лучше, это доказывает, что мы умеем хранить тайны.    

– Я  ни в чем не упрекаю вас, – сказал д'Артаньян, – и если коснулся  вашего образа действий, то только потому, что граф де Ла Фер заговорил о  дружбе.    

– А  что вы находите предосудительного в моих действиях? – надменно спросил  Арамис.    

Кровь  сразу бросилась в голову д'Артаньяну. Он встал и ответил:    

– Я  нахожу, что они вполне достойны питомца иезуитов.    

Видя,  что д'Артаньян поднялся, Портос встал также. Все четверо стояли друг против  друга с угрожающим видом.    

При  ответе д'Артаньяна Арамис сделал движение, словно хотел схватиться за шпагу.    

Атос  остановил его.    

– Д'Артаньян, –  сказал он, – вы пришли сюда сегодня, еще не остыв после нашего вчерашнего  приключения. Я надеялся, д'Артаньян, что в вашем сердце найдется достаточно  величия духа и двадцатилетняя дружба устоит перед минутной обидой самолюбия. О,  скажите мне, что это так! Можете ли вы упрекнуть меня в чем-нибудь? Если я  виноват, я готов признать свою вину.    

Глубокий,  мягкий голос Атоса сохранил свое прежнее действие на д'Артаньяна, тогда как  голос Арамиса, становившийся в минуты дурного настроения резким и крикливым,  только раздражал его. В ответ он сказал Атосу:    

– Я  думаю, граф, что еще в замке Бражелон вам следовало открыться мне и что  аббат, – оказал он на Арамиса, – должен был сделать это в своем  монастыре; тогда я не бросился бы в предприятие, в котором вы должны были стать  мне поперек дороги. Но из-за моей сдержанности не следует считать меня глупцом.  Если бы я захотел выяснить, какая разница между людьми, которые к аббату  д'Эрбле приходят по веревочной лестнице, и теми, которые являются к нему по деревянной,  я бы заставил его говорить.    

– Как  вы смеете вмешиваться! – воскликнул Арамис, бледнея от гнева при мысли,  что, может быть, д'Артаньян подглядел его с г-жой де Лонгвиль.    

– Я  вмешиваюсь в то, что меня касается, и умею делать вид, будто не замечаю того,  до чего мне нет дела. Но я ненавижу лицемеров, а к этой категории я причисляю  мушкетеров, изображающих из себя аббатов, и аббатов, прикидывающихся  мушкетерами. Вот, – прибавил он, указывая на Портоса, – человек,  который разделяет мое мнение.    

Портос,  не произносивший до сих пор ни звука, ответил одним словом и одним движением.  Он сказал: «Да», и взялся за шпагу.    

Арамис  отскочил назад и извлек из ножен свою. Д'Артаньян пригнулся, готовый напасть  или защищаться.    

Тогда  Атос свойственным ему одному спокойным и повелительным движением протянул руку,  медленно взял свою шпагу вместе с ножнами, переломил ее на колене и отбросил  обломки в сторону.    

Затем,  обратившись к Арамису, он сказал:    

– Арамис,  сломайте вашу шпагу.    

Арамис  колебался.    

– Так  надо, – сказал Атос и прибавил более тихим в мягким голосом: – Я так хочу.    

Тогда  Арамис, побледнев еще больше, но покоренный этим жестом и голосом, переломил в  руках гибкое лезвие, затем скрестил на груди руки и стал ждать, дрожа от  ярости.    

То, что  они сделали, принудило отступить д'Артаньяна и Портоса. Д'Артаньян совсем не вынул  шпаги, а Портос вложил свою обратно в ножны.    

– Никогда, –  сказал Атос, медленно поднимая к небу правую руку, – никогда, клянусь в  этом перед богом, который видит и слышит нас в эту торжественную ночь, никогда  моя шпага не скрестится с вашими, никогда я не кину на вас гневного взгляда,  никогда в сердце моем по шевельнется ненависть к вам. Мы жили вместе,  ненавидели и любили вместе. Мы вместе проливали кровь, и, может быть, прибавлю  я, между нами есть еще другая связь, более сильная, чем дружба: мы связаны  общим преступлением. Потому что мы все четверо судили, приговорили к смерти и  казнили человеческое существо, которое, может быть, мы не имели права  отправлять на тот свет, хотя оно скорее принадлежало аду, чем этому миру.  Д'Артаньян, я всегда любил вас, как сына. Портос, мы десять лет спали рядом,  Арамис так же брат вам, как и мне, потому что Арамис любил вас, как я люблю и  буду любить вас вечно. Что значит для нас Мазарини, когда мы заставляли поступать  по-своему такого человека, как Ришелье! Что для нас тот или иной принц, для  нас, сумевших сохранить королеве ее корону! Д'Артаньян, простите, что я  скрестил вчера свою шпагу с вашей. Арамис просит в том же извиненья у Портоса.  После этого ненавидьте меня, если можете, но клянусь, что, несмотря на вашу ненависть,  я буду питать к вам только чувство уважения и дружбы. А теперь вы, Арамис,  повторите мои слова. И затем, если наши старые друзья этого желают и вы желаете  того же, расстанемся с ними навсегда.    

Наступила  минута торжественного молчания, которое было прервано Арамисом.    

– Клянусь, –  сказал он, глядя спокойно и прямо, хотя голос его дрожал еще от недавнего  волнения, – клянусь, я не питаю больше ненависти к моим былым товарищам. Я  сожалею, что бился с вами, Портос. Клянусь далее, что не только шпага моя никогда  не направится на вашу грудь, но что даже в самой сокровенной глубине моего  сердца не найдется впредь и следа неприязни к вам. Пойдемте, Атос.    

Атос  сделал движение, чтобы уйти.    

– О  нет, нет! Не уходите! – вскричал Д'Артаньян, увлекаемый одним из тех  неудержимых порывов, в которых сказывалась его горячая кровь и природная  прямота души. – Не уходите, потому что я тоже хочу произнести клятву.  Клянусь, что я отдам последнюю каплю моей крови, последний живой лоскут моей  плоти, чтобы сохранить уважение такого человека, как вы, Атос, и дружбу такого  человека, как вы, Арамис.    

И он  бросился в объятия Атоса.    

– Сын  мой, – произнес Атос, прижимая его к сердцу.    

– А  я, – сказал Портос, – я не клянусь ни в чем, но я задыхаюсь от  избытка чувств, черт возьми! Если бы мне пришлось сражаться против вас, мне  кажется я скорее дал бы себя проткнуть насквозь, потому что я никогда никого не  любил, кроме вас, в целом свете.    

И  честный Портос, заливаясь слезами, бросился в объятия Арамиса.    

– Друзья  мои, – сказал Атос, – вот на что я надеялся, вот чего я ждал от таких  сердец, как ваши. Да, я уже сказал и повторяю еще раз: судьбы наши связаны  нерушимо, хотя пути наши и разошлись. Я уважаю ваши взгляды, Д'Артаньян, я  уважаю ваши убеждения, Портос. Хотя мы сражаемся за противоположные цели, –  останемся друзьями! Министры, принцы, короли, словно поток, пронесутся и  исчезнут, междоусобная война погаснет, как костер, но мы, останемся ли мы теми  же? У меня есть предчувствие, что да.    

– Да, –  сказал Д'Артаньян, – будем всегда мушкетерами, и пусть нашим единственным  знаменем будет знаменитая салфетка бастиона Сен-Жерве, на которой великий  кардинал велел вышить три лилии.    

– Да, –  сказал Арамис, – сторонники ли мы кардинала или фрондеры, не все ли равно?  Останемся навсегда друг другу добрыми секундантами на дуэлях, преданными  друзьями в важных делах, веселыми товарищами в веселье.    

– И  всякий раз, – сказал Атос, – как нам случится встретиться в бою, при  одном слове «Королевская площадь!» возьмем шпагу в левую руку и протянем друг  другу правую, хотя бы это было среди кровавой резни.    

– Вы  говорите восхитительно! – сказал Портос.    

– Вы  величайший из людей и целой головой выше нас всех! – вскричал д'Артаньян.    

Атос  улыбнулся с несказанной радостью.    

– Итак,  решено, – сказал он. – Ну, господа, ваши руки. Христиане ли вы хоть  сколько-нибудь?    

– Черт  побери! – воскликнул Д'Артаньян.    

– Мы  будем ими на этот раз, чтобы сохранить верность нашей клятве, – сказал  Арамис.    

– Ах,  я готов поклясться кем угодно, хоть самим Магометом, – сказал  Портос. – Черт меня подери, если я когда-нибудь был так счастлив, как  сейчас.    

И добрый  Портос принялся вытирать все еще влажные глаза.    

– Есть  ли на ком-нибудь из вас крест? – спросил Атос.    

Портос и  д'Артаньян переглянулись и покачали головами, как люди, застигнутые врасплох.    

Арамис улыбнулся  и снял с шеи алмазный крестик на нитке жемчуга.    

– Вот, –  сказал он.    

– Теперь, –  продолжал Атос, – поклянемся на этом кресте, который несмотря на алмазы,  все-таки крест, – поклянемся, что бы ни случилось, вечно сохранять дружбу.  И пусть эта клятва свяжет не только нас, но и наших потомков. Согласны вы на  такую клятву?    

– Да, –  ответили все в один голос.    

– Ах,  предатель! – шепнул д'Артаньян на ухо Арамису. – Вы заставили нас  поклясться на кресте фрондерки!    

 Глава 32. ПАРОМ НА УАЗЕ    

     

Мы  надеемся, что наши читатели не совсем забыли молодого путешественника,  оставленного нами по дороге во Фландрию. Потеряв из виду своего покровителя,  который, стоя перед старинной церковью, провожал его глазами, Рауль пришпорил  лошадь, чтобы избавиться от грустных мыслей и скрыть от Оливена волнение,  исказившее его лицо.    

Все же  одного часа быстрой езды оказалось достаточно, чтобы рассеять печаль,  омрачавшую живое воображение молодого человека. Неведомое доселе наслаждение  полной свободой, наслаждение, которое имеет свою прелесть даже для того, кто  никогда не тяготился своей зависимостью, золотило для него небо и землю, в  особенности же тот отдаленный горизонт жизни, который мы зовем своим будущим.  Все же после нескольких попыток завязать разговор с Оливеном юноша почувствовал,  что долгое время вести такую жизнь ему будет очень скучно. Разглядывая проездом  разные города, он вспоминал ласковые, поучительные, глубокие беседы графа:  теперь никто не сообщит ему об этих городах таких ценных сведений, какие  получил бы он от Атоса, образованнейшего и занимательнейшего собеседника.    

Еще одно  воспоминание печалило Рауля. Подъезжая к городку Лувру, он увидел прятавшийся  за стеною тополей маленький замок, который до того напомнил ему замок Лавальер,  что он остановился и смотрел на него минут десять, затем, грустно вздохнув,  поехал дальше, не ответив Оливену, почтительно осведомившемуся о причинах  такого внимания к незнакомому дому.    

Вид  внешних предметов – таинственный проводник, который сообщается с  тончайшими нитями нашей памяти и иногда, помимо пашей воли, пробуждает ее. Эти  нити, подобно нити Ариадны, ведут нас по лабиринту мыслей, где мы иногда  теряемся, гоняясь за тенями прошлого, именуемыми воспоминаниями. Так, вид этого  замка отбросил Рауля на пятьдесят миль к западу и заставил его припомнить всю  свою жизнь, от момента прощания с маленькой Луизой до того дня, когда он увидел  ее впервые. Каждая группа дубков, каждый флюгер на черепичной крыше напоминал  ему, что он не приближается, а, наоборот, с каждым шагом все больше и больше  удаляется от друзей своего детства и, может быть, покинул их навсегда.    

Наконец,  не умея справиться со своей подавленностью и печалью, он спешился, велел Оливену  отвести лошадей в небольшой трактир, видневшийся впереди при дороге на  расстоянии мушкетного выстрела от них. Он сам остался подле красивой группы  каштанов в цвету, вокруг которых жужжали рои пчел, и приказал Оливену прислать  ему с трактирщиком бумагу и чернил на стол, точно нарочно здесь для этого  поставленный.    

Оливен  покорно поехал дальше, и Рауль сел, облокотясь, за стол, устремив рассеянный  взгляд на чудесный пейзаж, на зеленые поля и рощи и от времени до времени  стряхивая с головы цвет каштана, падавший, точно снег. Рауль просидел так минут  десять и уж совсем углубился в мечты, когда вдруг он заметил странную фигуру с  багровым лицом, с салфеткой вместо передника и с другой салфеткой под мышкой,  поспешно приближающуюся к нему с бумагой, пером и чернилами в руках.    

– Ах,  ах, – сказало это видение, – видно, у вас, дворян, у всех одни и те  же мысли. Не больше четверти часа назад молодой господин на такой же красивой  лошади и такого же барского вида, как вы, и, наверное, вашего возраста,  остановился около этих деревьев, велел принести сюда стол и стул и пообедал  здесь вместе с пожилым господином, должно быть своим воспитателем. Они съели  целый паштет без остатка и выпили до дна бутылку старого маконского вина. Но,  по счастью, у нас есть еще запасной паштет и такое же вино, так что, если вашей  милости угодно приказать…    

– Нет,  друг мой, – сказал Рауль, улыбаясь, – в настоящий момент мне нужно  лишь то, о чем я просил. Мне только хотелось бы, чтобы чернила были черные, а  перо хорошее. В таком случае я готов заплатить за перо столько, сколько стоит  вино, а за чернила – сколько стоит паштет.    

– Тогда  я отдам вино и паштет вашему слуге, – отвечал трактирщик, – а перо и  чернила вы получите в придачу.    

– Делайте,  как хотите, – сказал Рауль, только еще начинавший знакомиться с этой  особой породой людей, которые состояли раньше в содружестве с разбойниками  большой дороги, а теперь, когда разбойники повывелись, с успехом их заменили.    

Хозяин,  успокоившись насчет платы, поставил на стол чернила, перо и бумагу. Перо случайно  оказалось сносным, и Рауль принялся за письмо. Хозяин продолжал стоять перед  ним, с невольным восхищением глядя на это очаровательное лицо, такое кроткое и  вместе с тем строгое. Красота всегда была и будет великой силой.    

– Этот  не таков, как тот, что сейчас проехал, – сказал хозяин Оливену, который  подошел осведомиться, не нужно ли чего-нибудь Раулю. – У вашего хозяина  совсем нет аппетита.    

– Три  дня тому назад у него был аппетит, но что поделаешь, с позавчерашнего дня он  потерял его.    

Оливен и  хозяин направились в трактир. Оливен, по обычаю слуг, довольных своим местом,  рассказал трактирщику все, что, по его мнению, мог рассказать о молодом  дворянине.    

Рауль  между тем писал следующее:    

     

     

«Сударь,  после четырех часов езды я остановился, чтобы написать вам, ибо каждую минуту я  чувствую ваше отсутствие и беспрестанно готов обернуться, чтобы ответить вам,  как если бы вы были здесь и говорили со мной. Я был так потрясен отъездом и так  огорчен нашей разлукой, что мог только весьма слабо выразить вам всю ту любовь  и благодарность, которые я питаю к вам. Вы прощаете меня, не правда ли, ведь  ваше великодушное сердце поняло все, что происходило в моем. Пишите мне, прошу  вас: ваши советы – часть моего существования. Кроме того, осмелюсь вам  сказать, я очень обеспокоен: мне кажется, вы сами готовитесь к какому-то  опасному предприятию, о котором я не решился вас расспрашивать, раз вы сами мне  о нем ничего не сказали. Вы видите, мне крайне необходимо получить от вас  письмо. С тех пор как вас нет здесь, подле меня, я каждую минуту боюсь наделать  ошибок.    

Вы  были мне могущественной опорой, и сейчас, клянусь вам, я очень одинок.    

Не  будете ли вы так добры, сударь, если получите известия из Блуа, сообщить мне  несколько слов о моей маленькой подруге мадемуазель де Лавальер, здоровье которой  накануне нашего отъезда, как вы помните, внушало опасения.    

Вы  понимаете, мой дорогой воспитатель, как мне дороги и ценны воспоминания о  времени, проведенном вместе с вами. Я надеюсь, что и вы изредка вспоминаете обо  мне, и если вам иногда меня недостает, если вы хоть немного сожалеете о моем  отсутствии, – я буду счастлив узнать, что вы почувствовали мою любовь и  преданность и что я сумел показать их вам, когда имел радость жить с вами  вместе».    

     

     

Окончив  письмо, Рауль почувствовал, что на душе у него стало спокойнее. Убедившись, что  ни Оливен, ни хозяин за ним не подсматривают, он запечатлел на письме поцелуй –  немая и трогательная ласка, о которой способно было догадаться сердце Атоса,  когда он станет распечатывать конверт.    

Тем  временем Оливен съел свой паштет и выпил бутылку вина. Лошади тоже отдохнули. Рауль  знаком подозвал хозяина, бросил на стол экю, вскочил на лошадь и в Сен-Лисе  сдал письмо на почту.    

Отдых,  подкрепивший как всадников, так и лошадей, позволил им продолжать путь без остановок.  В Вербери Рауль велел Оливену справиться о молодом дворянине, который, по  словам трактирщика, ехал впереди них. Тот, оказывается, проехал всего лишь три  четверти часа тому назад, но у него была отличная лошадь, и он ехал очень  быстро.    

– Постараемся  догнать его, – сказал Рауль Оливену. – Он едет, как и мы, в армию и  будет мне приятным спутником.    

Было  четыре часа, когда Рауль приехал в Компьен, Здесь он пообедал с большим  аппетитом и снова принялся расспрашивать о молодом путешественнике. Подобно  Раулю, тот останавливался в гостинице «Колокол и бутылка», лучшей в Компьене,  и, уезжая, говорил, что заночует в Нуайоне.    

– Едем  ночевать в Нуайон, – сказал Рауль.    

– Сударь, –  почтительно заявил Оливен, – разрешите мне заметить вам, что мы уже сегодня  утром сильно утомили наших лошадей. Я думаю, лучше будет переночевать здесь и  выехать завтра рано утром. Десять миль для первого перехода достаточно.    

– Граф  де Ла Фер желает, чтобы я торопился, – возразил Рауль, – и чтобы я  догнал принца на четвертый день утром. Доедем до Нуайона, это будет такой же  переезд, какие мы делали, когда ехали из Блуа в Париж. Мы прибудем туда в  восемь часов. Лошади будут отдыхать целую ночь, а завтра в пять часов утра  поедем дальше.    

Оливен  не посмел противоречить и последовал за Раулем, ворча сквозь зубы:    

– Ладно,  ладно, тратьте весь ваш пыл в первый день. Завтра вместо двенадцати миль вы сделаете  десять, послезавтра пять, а дня через три окажетесь в постели. Придется-таки  вам отдохнуть. Все вы, молодые люди, хвастунишки.    

Видно,  Оливен не прошел школы, в которой воспитались Планше и Гримо.    

Рауль и  в самом деле чувствовал усталость, но ему хотелось проверить свои силы. Воспитанный  в правилах, Атоса и много раз слышавший от него о переездах в двадцать пять  миль, он и тут желал походить на своего наставника. Д'Артаньян, этот железный  человек, казалось, созданный из нервов и мускулов, также пленял его воображение.    

И он все  погонял и погонял своего коня, несмотря на доводы Оливена.    

Они  свернули на живописную проселочную дорогу, которая, как им сказали, на целую  милю сокращала путь к парому. Въехав на небольшой холм, Рауль увидел перед  собой реку. На берегу виднелась группа всадников, готовившихся к переправе. Не  сомневаясь, что это молодой дворянин со своей свитой, Рауль окликнул их, но  было еще слишком далеко, чтобы они могли его услышать. Тогда, несмотря на  усталость лошади, Рауль погнал ее галопом. Однако пригорок скоро скрыл от его  взора всадников, а когда он взобрался на возвышенность, то паром уже отчалил и  направился к противоположному берегу.    

Видя,  что он опоздал и ему не удастся переправиться вместе с другими  путешественниками, Рауль остановился, поджидая Оливена.    

В эту  минуту с реки донесся крик. Рауль обернулся в ту сторону, откуда он послышался,  и прикрыл рукой глаза от слепящих лучей заходящего солнца.    

– Оливен! –  крикнул он. – Что там случилось?    

Раздался  второй крик, еще громче первого.    

– Канат  оборвался, сударь, – ответил Оливен, – и паром понесло по течению. Но  что это там в воде? Как будто барахтается что-то.    

– Ясно, –  воскликнул Рауль, всматриваясь в поверхность реки, ярко освещенной солнцем, –  это лошадь и всадник!    

– Они  тонут! – крикнул Оливен.    

Он не  ошибся. У Рауля тоже не оставалось сомнений – на реке случилось несчастье,  и какой-то человек тонул. Он отпустил поводья и пришпорил лошадь, которая,  почувствовав одновременно боль и свободу, перескочила через перила,  огораживавшие пристань, и бросилась в реку, далеко разбрызгивая воду и пену.    

– Что  вы делаете! – вскричал Оливен. – Боже мой!    

Рауль  направил лошадь прямо к утопавшему. Впрочем, это было для него дело привычное.  Он вырос на берегах Луары, был взлелеян, можно сказать, ее волнами и сотни раз  переправлялся через нее верхом и вплавь. Атос, желая сделать в будущем из  виконта солдата, поощрял такие забавы.    

– О,  боже мой, – в отчаянии кричал Оливен, – что сказал бы граф, если бы  он вас видел!    

– Граф  поступил бы, как я, – ответил Рауль, изо всех сил понукая свою лошадь.    

– А  я, а я! – кричал побледневший Оливен, в отчаянии мечась по берегу, –  Как же я-то переправлюсь?    

– Прыгай,  трус, – ответил ему Рауль, продолжая плыть.    

Затем он  крикнул путешественнику, который в двадцати шагах от него барахтался в воде:    

– Держитесь,  держитесь! Я спешу к вам на помощь!    

Оливен  подъехал к берегу, оробел, осадил лошадь, повернул назад, но наконец, устыдившись,  тоже бросился вслед за Раулем, хоть и твердил в страхе:    

– Я  пропал, мы погибли.    

А тем  временем паром несся по течению. С него раздавались крики людей.    

Мужчина  с седыми волосами бросился с парома в воду и бодро плыл к тонувшему. Он подвигался  медленно, потому что ему приходилось плыть против течения.    

Рауль  уже подплывал к гибнущему. Но лошадь и всадник, с которых он не спускал глаз, быстро  погружались в воду. Только ноздри лошади были еще видны над водою, а всадник  выпустил поводья и, закинув голову, протягивал руки. Еще минута, и они  исчезнут.    

– Мужайтесь!  Смелей! – крикнул Рауль. – Смелей!    

– Поздно, –  проговорил молодой человек, – поздно!    

Вода  покрыла его голову, заглушив голос. Рауль бросился с лошади, покинув ее на  произвол судьбы, и в два-три взмаха рук был уже подле несчастного. Он схватил  лошадь за удила и приподнял ее голову из воды. Животное вздохнуло свободнее и,  словно поняв, что ему пришли на помощь, удвоило усилия. Тотчас Рауль схватил  руку молодого человека и положил ее на гриву, за которую она и ухватилась так  цепко, как хватаются утопающие. Теперь Рауль был уверен, что всадник не  выпустит из рук гривы, и всецело занялся лошадью, направляя ее к  противоположному берегу, помогая ей рассекать волны и подбадривая ее криками.    

Внезапно  лошадь споткнулась о песчаную отмель и встала на ноги.    

– Спасен! –  воскликнул седой господин, тоже становясь на ноги.    

– Спасен, –  тихо пробормотал молодой человек, выпуская гриву и падая с седла на руки Рауля.    

Рауль  был всего в десяти шагах от берега. Он вынес на землю бесчувственного молодого  человека, положил на траву, расшнуровал воротник и расстегнул застежки камзола.    

Минуту  спустя старик был возле них.    

Наконец  и Оливен добрался до берега после бессчетного множества крестных знамений.    

Люди,  оставшиеся посреди реки, принялись направлять паром к берегу при помощи шеста,  который нашелся у них.    

Мало-помалу  благодаря заботам Рауля и сопровождавшего всадника господина мертвенно-бледные  щеки молодого человека покрылись румянцем. Он открыл глаза, и его блуждающий  взор скоро остановился на том, кто спас его.    

– Ах! –  воскликнул он. – Я искал вас. Без вас я был бы уже мертв, трижды мертв.    

– Но  можно и воскреснуть, как вы видите, – отвечал Рауль. – Мы все  отделались только хорошей ванной.    

– О,  как мне благодарить вас! – воскликнул старый господин.    

– А,  вы здесь, мой добрый Арменж? Я очень напугал вас, не правда ли? Но вы сами виноваты.  Вы были моим наставником, почему же вы не научили меня лучше плавать?    

– Ах,  граф! – сказал старик. – Если бы с вами случилось несчастье, я  никогда бы не посмел явиться на глаза маршалу.    

– Но  как же это случилось? – спросил Рауль.    

– Как  нельзя проще, – ответил тот, кого называли графом. – Мы переплыли уже  больше трети реки, как вдруг канат оборвался, и моя лошадь, испугавшись крика и  суетни паромщиков, прыгнула в воду. Я плохо плаваю и не отважился в воде слезть  с лошади. Вместо того чтобы помочь ей, я только стеснял ее движения и  великолепнейшим образом утопил бы себя, если бы вы не подоспели вовремя, чтобы  вытащить меня из воды. Отныне, сударь, если вы согласны, мы связаны на жизнь и  на смерть.    

– Сударь, –  сказал Рауль, низко кланяясь, – уверяю вас, я весь к вашим услугам.    

– Меня  зовут граф де Гиш, – продолжал молодой человек. – Мой отец маршал де  Граммон. Теперь, когда вы знаете, кто я, окажите мне честь назвать себя.    

– Я  виконт де Бражелон, – сказал Рауль, краснея оттого, что не может, подобно  графу де Гишу, назвать имя своего отца.    

– Ваше  лицо, виконт, ваша доброта и ваша смелость привлекают меня. Вы уже заслужили  мою глубокую признательность. Обнимемся и будем друзьями.    

– Я  тоже полюбил вас от всего сердца, – ответил Рауль, обнимая графа, –  располагайте мною, прошу вас, как преданным другом.    

– Теперь  скажите мне, виконт, куда вы направляетесь? – спросил Гиш.    

– В  армию принца, граф.    

– И  я тоже, – радостно воскликнул юноша. – Тем лучше, значит мы вместе  получим боевое крещение.    

– Отлично!  Любите друг друга! – сказал воспитатель. – Вы оба молоды, вы,  наверное, родились под одной звездой, и вам суждено было встретиться.    

Молодые  люди улыбнулись доверчиво, как и свойственно молодости.    

– Теперь, –  сказал воспитатель, – вам надо переодеться. Ваши слуги, я отдал им приказание,  как только они сошли с парома, – должно быть, уже в гостинице. Сухое белье  и вино вас согреют, идемте.    

Молодые  люди не возражали. Напротив, они нашли такое предложение великолепным и тотчас  же вскочили на своих лошадей, любуясь друг другом.    

Действительно,  оба они были юноши с гибкими, стройными фигурами, благородными, открытыми  лицами, кротким и гордым взглядом, прямодушной и тонкой улыбкой. Гишу было лет  восемнадцать, но ростом он был не выше пятнадцатилетнего Рауля. Они невольно  протянули друг другу руки и, пришпорив коней, поехали бок о бок до самой  гостиницы. Один находил радостной и прекрасной жизнь, которой чуть было не  лишился, другой благодарил бога, что успел уже в своей жизни сделать нечто  такое, что должно понравиться его опекуну.    

Только  один Оливен не совсем был доволен прекрасным поступком своего барина. Выжимая  рукава и полы своего камзола, он думал, что остановка в Компьене избавила бы  его не только от этого приключения, но и от простуды и ревматических  болей – неизбежных его последствий.    

 Глава 33. СТЫЧКА    

     

Пребывание  в Нуайоне было непродолжительным. Все спали глубоким сном.    

Рауль  велел разбудить себя, если приедет Гримо, но Гримо не приехал. Лошади, без сомнения,  тоже оценили восьмичасовой полный отдых и предоставленную им роскошную подстилку  из соломы. В пять часов утра де Гиша разбудил Рауль, который пришел пожелать  ему доброго утра. Наскоро позавтракав, к шести часам они сделали уже две мили.    

Беседа  молодого графа представляла живейший интерес для Рауля. Юный граф много рассказывал,  а Рауль больше слушал. Воспитанный в Париже, где Рауль провел всего один день,  да еще при дворе, которого Рауль не видал, де Гиш со своими пажескими проказами  и двумя дуэлями, в которые он ухитрился ввязаться, невзирая на эдикты, а  главное – несмотря на надзор своего наставника, был для Рауля  занимательнейшим собеседником. Рауль побывал в Париже только у Скаррона, и он  назвал до Гишу лиц, которых он там видел. Гиш знал всех – госпожу де  Нельян, мадемуазель д'Обинье, мадемуазель де Скюдери, мадемуазель Поле, г-жу де  Шеврез – и принялся остроумно их всех высмеивать. Рауль очень боялся, как  бы он не вздумал смеяться и над герцогиней де Шеврез, к которой он сам  чувствовал искреннюю и глубокую симпатию. Но, инстинктивно ли или из  расположения к герцогине, только де Гиш рассыпался в похвалах ей. От этих  похвал дружба Рауля к графу усилилась.    

Затем  разговор перешел на любовь и на ухаживанье за дамами. Тут Бражелону тоже пришлось  больше слушать, чем говорить. Он и слушал и, прослушав три-четыре довольно  прозрачных рассказа, подумал, что граф, как и он, скрывает в сердце какую-то  тайну.    

Гиш, как  мы сказали, воспитывался при дворе, и все интриги двора были ему известны. Рауль  много слышал о дворе от графа де Ла Фер, только двор этот сильно изменился с  того времени, как Атос его видел. Поэтому рассказы графа де Гиша содержали  много совершенно нового для его спутника.    

Беспощадный  и остроумный, молодой граф разобрал всех по косточкам. Он рассказал о былой  любовной связи между г-жой де Лонгвиль и Колиньи; о столь роковой для последнего  дуэли на Королевской площади, на которую г-жа де Лонгвиль смотрела из окна; о  новой ее связи с князем Марсильяком, ревновавшим ее до того, что он хотел бы  перестрелять всех и каждого, даже ее духовника, аббата д'Эрбле; о любовных  интригах принца Уэльского с герцогиней де Монпансье, племянницей покойного  короля, столь прославившейся впоследствии своим тайным браком с Лозеном. Даже  самой королеве досталось изрядно, и кардинал Мазарини тоже получил свою долю  насмешек.    

День  пролетел незаметно. Воспитатель графа, весельчак, человек светский, исполненный  учености «по самую макушку», как выражался его ученик, не раз напомнил Раулю  глубокую образованность и насмешливое, меткое остроумие Атоса. Но никто, по  мнению Рауля, не мог сравниться с графом де Ла Фер в изяществе, тонкости и  благородстве языка и манер. Ездоки на этот раз берегли своих лошадей больше  вчерашнего и в четыре часа спешились в Аррасе. Путники приближались к театру  войны и решили пробыть в этом городе до следующего утра, потому что испанские отряды  часто, пользуясь ночной темнотою, отваживались делать нападения даже в окрестностях  Арраса.    

Французская  армия стояла между Понт-а-Марком и Валансьеном, загибаясь к Дуэ. Сам принц, по  слухам, находился в Бетюне.    

Неприятельская  армия занимала местность от Касселя до Куртре, и так как грабежи и всякого рода  насилия были нередки, то несчастное пограничное население покидало свои  уединенные жилища и спасалось в укрепленных городах, где оно могло рассчитывать  на убежище и защиту. Аррас был переполнен беженцами.    

Говорили  о предстоящей битве, которая должна была быть решающей.    

Принц  будто бы до сих пор только маневрировал в ожидании подкреплений, которые теперь  прибыли. Молодые люди были очень рады, что поспели так вовремя.    

Они  поужинали и легли спать в одной комнате. Они были в том возрасте, когда дружба  завязывается быстро. Им уже казалось, что они знают друг друга со дня рождения  и никогда не захотят расстаться. Вечер прошел в разговорах о войне; слуги  чистили оружие; молодые люди заряжали пистолеты на случай стычки. На следующий  день оба проснулись огорченные, им снилось, что они приехали слишком поздно и  не смогут участвовать в битве. Распространился слух, что принц Конде очистил  Бетюн и отступил к Карвену, оставив, впрочем, в Бетюне гарнизон. Но так как это  известие не было достоверным, то молодые люди решили продолжать свой путь на  Бетюн, рассчитывая, что дорогой они всегда смогут свернуть вправо и ехать в  Карвен.    

Воспитатель  графа де Гиша, знавший в совершенстве местность, предложил поехать проселочной  дорогой, лежавшей посередине между дорогами в Лапе и в Бетюн. В Аблене можно  будет все разузнать, а для Гримо они оставили маршрут. Около семи часов все  отправились в путь. Юный и пылкий Гиш с увлечением говорил Раулю:    

– Нас  сейчас трое, и с нами трое слуг. Слуги наши хорошо вооружены, и ваш мне кажется  довольно стойким.    

– Я  никогда не видел его в деле, – ответил Рауль, – но он бретонец: это  обещает многое.    

– Да,  да, – отвечал Гиш, – я уверен, что при случае и он сумеет стрелять.  Мои же люди надежные, бывавшие в походах с моим отцом. Итак, нас шестеро  воинов. Если мы натолкнемся на маленький неприятельский отряд, равный по  численности нашему или даже немного больше нашего, неужели мы не нападем на  них, Рауль?    

– Разумеется,  нападем, – ответил виконт.    

– Тише,  тише, молодые люди, – вмешался в разговор воспитатель, – вот о чем  размечтались! А инструкции, которые мне даны, граф! Вы забыли, что мне  приказано доставить вас к принцу целым и невредимым. Когда будете в армии,  лезьте под пули, если вам угодно. А до тех пор я, как главнокомандующий,  приказываю вам отступать и сам повернусь тылом, завидев хоть один вражеский  шлем.    

Гиш и  Рауль переглянулись с улыбкой. Местность становилась все лесистее. От времени  до времени встречались небольшие группы беженцев-крестьян, которые гнали перед  собой скот и везли на тележках или тащили на себе самое ценное из своего  имущества.    

До  Аблена доехали без приключений. Там навели справки и узнали, что принц  действительно покинул Бетюн и теперь находится между Камбреном и Вапти. Опять  оставив маршрут для Гримо, они отправились кратчайшей дорогой, которая через  полчаса привела маленький отряд на берег ручейка, впадающего в Лис.    

Местность,  вся изрезанная изумрудно-зелеными лощинками, была восхитительна. Случалось, их  тропа пересекала небольшие рощицы. Каждый раз при въезде в такую рощицу воспитатель,  опасаясь засады, высылал вперед двух слуг в качестве авангарда. Сам он вместе с  молодыми людьми представлял главные силы армии, а Оливен, с карабином наготове,  прикрывал тыл. Через некоторое время вдали показался довольно густой лес; за  сто шагов от этого леса Арменж принял обычные меры предосторожности и выслал  вперед двух слуг.    

Слуги  скрылись в зарослях. Молодые люди и воспитатель, весело болтая, ехали за ними шагах  в ста. Оливен держался сзади приблизительно на таком же расстоянии. Вдруг  загремели ружейные выстрелы. Воспитатель крикнул: «Стой!»    

Молодые  люди повиновались и остановили лошадей. В ту же минуту они увидели мчавшихся  назад слуг.    

Молодые  люди, горя нетерпением узнать, в чем дело, поспешили им навстречу. Воспитатель  последовал за ними.    

– Вам  преградили путь? – быстро спросили молодые люди.    

– Нет,  не то, – отвечали слуги, – должно быть, нас даже и не заметили.  Выстрелы раздались в ста шагах перед нами, видимо, в самой чаще леса, и мы вернулись  за указаниями.    

– Мое  указание, – сказал Арменж, – и даже мой приказ – отступить! В  этом лесу, быть может, засада.    

– И  вы ничего не видели? – спросил граф своих слуг.    

– Я  видел как будто всадников в желтом, спускавшихся по руслу реки, – ответил  один из них.    

– Так, –  сказал воспитатель, – мы наткнулись на отряд испанцев. Назад, скорей  назад!    

Молодью  люди обменивались взглядами, как бы советуясь друг с другом.    

В эту  минуту послышался выстрел из пистолета, за которым последовали крики, призывавшие  на помощь.    

Молодые  люди переглянулись еще раз, убедились, что ни тот, ни другой не расположен отступать,  и, в то время как воспитатель уже повернул свою лошадь, бросились вперед.    

Рауль  крикнул:    

– За  мной, Оливен!    

А Гиш:    

– За  мной, Юрбен и Бланше!    

И,  прежде чем Арменж успел опомниться от изумления, они уже исчезли в лесу.    

Пришпоривая  лошадей, молодые люди выхватили пистолеты.    

Через  пять минут они, по-видимому, приблизились к месту, откуда раздавались крики.  Тогда они сдержали лошадей и стали продвигаться с осторожностью.    

– Тише, –  сказал де Гиш, – всадники.    

– Да,  трое верхом и трое спешившихся.    

– Что  они делают? Вы видите?    

– Мне  кажется, они обыскивают раненого или убитого человека.    

– Вероятно,  какое-нибудь подлое убийство, – сказал де Гиш.    

– Но  ведь это же солдаты, – возразил Бражелон.    

– Да,  но убежавшие из армии, почти грабители с большой дороги.    

– Пришпорим, –  сказал Рауль.    

– Пришпорим, –  повторил де Гиш.    

– Стойте! –  вскричал бедный воспитатель. – Умоляю вас!..    

Но  молодые люди не слушали ничего. Они помчались один быстрее другого, и крики  воспитателя только предупредили испанцев.    

Трое  всадников немедленно бросились к ним навстречу, в то время как остальные продолжали  обирать двух путешественников, ибо, подъехав ближе, молодые люди увидели не  одно, а два лежащих тела.    

На  расстоянии десяти шагов Гиш выстрелил первый и промахнулся. Испанец, устремившийся  на Рауля, выстрелил тоже, и Рауль почувствовал в левой руке боль, как от удара  хлыстом. Шага за четыре от врага он выстрелил; испанец, пораженный в грудь,  раскинул руки и упал навзничь на круп лошади, которая, закусив удила, понесла.    

В ту же  минуту Рауль, точно в тумане, увидел дуло мушкета, направленное в него. Он  вспомнил совет Атоса и с быстротою молнии поднял на дыбы свою лошадь. Раздался  выстрел. Лошадь отпрыгнула в сторону, ноги ее подкосились, и она грохнулась  наземь, примяв ногу Рауля.    

Испанец  бросился к нему, схватил мушкет за дуло и замахнулся, чтобы прикладом раздробить  ему голову.    

К  несчастью, Рауль находился в таком положении, что не мог вытащить ни шпаги из  ножен, ни пистолета из кобуры. Он увидел, как приклад взвился над его головой,  в невольно зажмурил глаза. Но в эту минуту де Гиш одним скачком налетел на  испанца и приставил ему пистолет к горлу.    

– Сдавайтесь, –  сказал он, – или смерть вам.    

Мушкет  вывалился из рук солдата, и он тотчас сдался.    

Гиш  подозвал одного из своих слуг, поручил ему стеречь пленного, с приказанием  пустить пулю в лоб, если тот сделает малейшую попытку к бегству, и, спрыгнув с  лошади, подошел к Раулю.    

– Ну,  граф, – сказал Рауль с улыбкой, хотя бледность обличала его волнение,  неизбежно при первой схватке, – вы быстро расплачиваетесь со своими  долгами. Не захотели долго быть мне обязанным. Если б не вы, – прибавил  он, повторяя слова графа, – я был бы теперь трижды мертв.    

– Мой  противник убежал, – отвечал Гиш, – и дал мне возможность прийти вам  на помощь. Но вы, кажется, серьезно ранены! Я вижу, вы весь в крови!    

– Мне  как будто, – ответил Рауль, – оцарапало руку. Помогите мне выбраться  из-под лошади, и затем, надеюсь, ничто не помешает нам продолжать путь.    

Д'Арменж  и Оливен слезли с коней и стали оттаскивать лошадь, бившуюся в агонии.    

Раулю  удалось вынуть ногу из стремени и высвободить ее из-под лошади.    

Через  секунду он был на ногах.    

– Ничего  не повредили? – спросил Гиш.    

– По  счастью, ничего, уверяю вас, – ответил Рауль. – Но что сталось с  несчастными, которых эти негодяи хотели убить?    

– Мы  приехали слишком поздно. По-видимому, они их убили и убежали со своей добычей.  Мои слуги около трупов.    

– Пойдем  посмотрим, вдруг они еще живы, и мы можем им помочь, – сказал Рауль. –  Оливен, мы получили в наследство двух лошадей, но я потерял своего копя.  Возьмите себе лучшую из двух лошадей, а мне дайте вашу.    

И они  направились к месту, где лежали жертвы.    

 Глава 34. МОНАХ    

     

Двое  мужчин лежали на земле. Один, пронзенный тремя пулями, лежал лицом вниз и  плавал в собственной крови. Он был мертв. Другого слуги прислонили к дереву, он  горячо молился, подняв глаза к небу. Пуля пробила ему верхнюю часть бедра.    

Молодые  люди подошли сначала к мертвому и переглянулись с удивлением.    

– Это  священник, – сказал Бражелон. – На голове у него тонзура. О, негодяи!  Поднять руку на священнослужителя!    

– Пожалуйте  сюда, сударь, – сказал Юрбен, старый солдат, участник всех походов кардинала-герцога. –  Тому уже ничем не поможешь, а вот этого еще, пожалуй, можно спасти.    

Раненый  печально улыбнулся.    

– Меня  спасти? Нет, – сказал он. – Но помочь мне умереть – да.    

– Вы  священник? – спросил Рауль.    

– Нет.    

– Мне  показалось, что ваш несчастный товарищ принадлежал к церкви, поэтому я вас об  этом спросил, – сказал Рауль.    

– Это  бетюнский священник. Он хотел отвезти в надежное место священные сосуды и казну  своей церкви; принц оставил наш город, и, может быть, завтра его займут  испанцы. Так как все знали, что неприятельские шайки рыщут в окрестностях и  план, задуманный священником, опасен, то никто не отважился сопровождать его.  Тогда я предложил свои услуги.    

– Эти  негодяи напали на вас! Они стреляли в священника!    

– Господа, –  сказал раненый, оглядываясь, – я сильно страдаю, но мне все же хотелось бы,  чтобы меня перенесли в какой-нибудь дом.    

– Где  бы вам могли помочь? – спросил де Гиш.    

– Нет,  где бы я мог исповедаться.    

– Но,  может быть, – сказал Рауль, – вы вовсе не так опасно ранены, как  думаете?    

– Сударь, –  отвечал раненый, – поверьте мне, нельзя терять ни минуты. Пуля пробила  шейку бедренной кости в проникла в живот.    

– Вы  лекарь? – спросил де Гиш.    

– Нет, –  сказал умирающий, – но я немного понимаю в ранениях и знаю, что моя рана  смертельна. Постарайтесь же перенести меня куда-нибудь, где бы я мог найти  священника, или возьмите на себя труд привести его сюда, и бог вознаградит вас.  Нужно спасти мою душу, – тело уже погибло.    

– Умереть  за исполнением доброго дела! Это невозможно, бог вам поможет.    

– Господа, –  сказал раненый, собирая все свои силы и стараясь встать, – ради бога, не  будем терять время в пустых разговорах. Помогите мне добраться до ближайшей  деревни или поклянитесь вашим вечным спасением, что вы пришлете сюда первого  монаха, первого священника, которого вы встретите. Но, – прибавил он с отчаянием, –  едва ли кто отважится прийти: ведь все знают, что испанцы бродят в  окрестностях, и я умру без покаяния. О господи, господи! – воскликнул  раненый с таким ужасом в голосе, что молодые люди вздрогнули. – Ты не  допустишь этого! Это было бы слишком ужасно.    

– Успокойтесь, –  сказал Гиш – клянусь вам, вы получите утешение, которого просите. Скажите  нам только, есть ли здесь поблизости какое-нибудь жилье, где мы могли бы  попросить помощи, или деревня, куда можно послать за священником?    

– Благодарю  вас, да вознаградит вас господь. В полумиле отсюда, по этой же дороге, есть  трактир, а через милю примерно дальше – деревня Грене. Поезжайте к  тамошнему священнику. Если не застанете его дома, обратитесь в августинский  монастырь, последний дом сверни направо, и приведи ко мне монаха. Монаха или  священника, все равно, лишь бы он имел от святой церкви право отпускать грехи  in articulo mortis[15].    

– Господин  д'Арменж, – сказал де Гиш, – останьтесь при раненом и наблюдайте,  чтобы его перенесли как можно осторожнее. Прикажите сделать носилки из веток и  положите на них все наши плащи. Двое слуг понесут его, а третий для смены пусть  идет рядом. Мы поедем виконт и я, за священником.    

– Поезжайте,  граф, – ответил воспитатель. – Но, ради всего святого, не подвергайте  себя опасности.    

– Не  беспокойтесь. К тому же на сегодня мы уже спасены. Вы знаете правило: non bis  in idem[16].    

– Мужайтесь, –  сказал Рауль раненому, – мы исполним вашу просьбу.    

– Да  благословит вас бог, – ответил умирающий с выражением величайшей благодарности.    

Молодые люди  помчались в указанном направлении, а воспитатель графа де Гиша занялся  устройством носилок.    

Минут  через десять граф и Рауль завидели гостиницу.    

Не сходя  с лошади, Рауль вызвал хозяина, предупредил его, что к нему сейчас принесут раненого,  и велел ему приготовить все нужное для перевязки: кровать, бинты, корпию. Кроме  того, Рауль попросил хозяина, если тот знает поблизости лекаря или хирурга,  послать за ним и пообещал вознаградить посыльного. Хозяин, видя двух богато  одетых юношей, пообещал все, о чем его просили, в молодые люди, убедившись, что  приготовления к приему раненого начались, поскакали дальше в Грене.    

Они  проехали больше мили и завидели уже крыши домов, крытые красной черепицей, ярко  выделявшиеся среди окружающей зелени, как вдруг показался едущий им навстречу  верхом на муле бедный монах, которого, судя по его широкополой шляпе и серой  шерстяной рясе, они приняли за августинца.    

На этот  раз случай посылал именно то, чего они искали. Они подъехали к монаху.    

Это был  человек лет двадцати двух или трех, которого аскетическая жизнь делала на вид гораздо  старше. Он был бледен, но это была не та матовая бледность, которая красит  лицо, а какая-то болезненная желтизна.    

Его  короткие волосы, чуть видневшиеся из-под шляпы, были светло-русые;  бледно-голубые глаза казались совсем тусклыми.    

– Позвольте  вас спросить, – с обычной вежливостью обратился к нему Рауль, – вы священник?    

– А  вы зачем спрашиваете? – безразлично, почти грубо ответил монах.    

– Чтобы  знать, – надменно ответил де Гиш.    

Незнакомец  ударил мула пятками и продолжал свой путь.    

Де Гиш  одним скачком очутился впереди него и преградил ему дорогу.    

– Отвечайте, –  сказал он. – Вас спросили вежливо, а каждый вопрос требует ответа.    

– Я  полагаю, что имею право говорить или не говорить, кто я такой, первому встречному,  которому вздумается меня спрашивать.    

Де Гиш с  великим трудом подавил в себе яростное желание пересчитать кости монаху.    

– Прежде  всего, – сказал он, – мы не первые встречные: мой друг – виконт  де Бражелон, а я – граф до Гиш. Затем мы спрашиваем вас об этом вовсе не  из прихоти: раненый, умирающий человек нуждается в помощи церкви. Если вы  священник, я приглашаю вас из человеколюбия последовать за нами, чтобы помочь  этому человеку. Если же вы не священник – тогда другое дело; предупреждаю  вас из учтивости, которая, видимо, вам вовсе незнакома, что я готов проучить  вас за дерзость.    

Монах  смертельно побледнел и улыбнулся так странно, что у Рауля, не спускавшего с  него глаз, сердце сжалось от этой улыбки, как от оскорбления.    

– Это  какой-нибудь испанский или фламандский шпион, – сказал он, хватаясь за  пистолет.    

Быстрый,  как молния, угрожающий взгляд был ответом Раулю.    

– Так  что же, – продолжал де Гиш, – вы будете отвечать?    

– Я  священник, – сказал человек.    

И лицо  его стало опять бесстрастным.    

– В  таком случае, отец, – сказал Рауль, вкладывая пистолет обратно в кобуру и  принуждая себя говорить почтительно, – раз вы священник, то вам, как  сказал уже мой друг, представляется случай исполнить свой долг. Сейчас должны  принести встреченного нами раненого, которого мы поместим в ближайшей  гостинице. Он просит священника. Наши слуги сопровождают его.    

– Я  поеду туда, – сказал монах.    

И он  ударил мула пятками.    

– А  если вы не поедете, – сказал де Гиш, – то, поверьте, наши лошади в  силах догнать вашего мула. А мы можем велеть схватить вас всюду, где бы вы ни  были. И тогда, клянусь вам, расправа будет коротка: нетрудно найти дерево и  крепкую веревку.    

Глаза  монаха снова сверкнули, но и только. Он повторил опять: «Я поеду туда», и  двинулся по дороге.    

– Поедем  за ним, – сказал де Гиш, – это будет вернее.    

– Я  и сам хотел вам это предложить, – ответил Рауль.    

И  молодые люди направились вслед за монахом, стараясь держаться за ним на  расстоянии пистолетного выстрела. Минут через пять монах оглянулся, как бы  желая убедиться, следят ли за ним.    

– Видите, –  сказал Рауль, – как мы хорошо сделали, что поехали за ним.