1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Надеюсь,  вы примете участие в большой охоте? – спросила Маргарита. – Она была  уже один раз отложена, но теперь окончательно назначена на завтра. Погода для  зимы мягкая. Солнце согрело землю, и все наши охотники уверяют, что день будет  на редкость благоприятный для охоты.    

– Не  знаю, достаточно ли я окрепла для этого.    

– Нет,  нет, возьмите себя в руки, – сказала Маргарита. – К тому же я, как  женщина воинственная, предоставила в полное распоряжение короля беарнскую  лошадку, на которой должна была ехать и которая больше подойдет вам. Разве вы о  ней еще не слышали?    

– Слышала,  государыня, но не знала, что лошадка предназначалась для вашего величества,  иначе я бы ее не приняла.    

– Из  гордости, баронесса?    

– Напротив,  государыня, из скромности.    

– Значит,  вы поедете?    

– Ваше  величество, вы оказываете мне большую честь. Я поеду, раз вам так угодно.    

В эту  минуту доложили о герцогине Неверской. При ее имени Маргарита невольно выразила  такую радость, что баронесса поняла, сколь необходимо королеве и герцогине  поговорить наедине, и встала, собираясь уходить.    

– Итак,  до завтра! – сказала Маргарита.    

– До  завтра.    

– Кстати, –  сказала Маргарита, сделав прощальный знак рукой, – имейте в виду,  баронесса, что на людях я вас ненавижу, – ведь я страшно ревнива.    

– А  на самом деле? – спросила г-жа де Сов.    

– О,  на самом деле я не только прощаю вас, но даже вам благодарна!    

– В  таком случае, ваше величество, разрешите… Маргарита протянула ей руку;  баронесса почтительно ее поцеловала, сделала глубокий реверанс и вышла.    

Пока  г-жа де Сов бежала вверх по лестнице, прыгая, как козочка, сорвавшаяся с  привязи, герцогиня Неверская обменялась с королевой церемонными приветствиями,  чтобы дать время удалиться сопровождавшим ее дворянам.    

– Жийона!  Жийона! – крикнула Маргарита, когда дверь за ними затворилась, –  смотри, чтобы нам никто не помешал!    

– Да,  да, – сказала герцогиня, – нам надо поговорить об очень серьезных  делах.    

С этими  словами она без церемоний уселась в кресло, заняв лучшее место, поближе к  солнцу и огню, уверенная, что никто не помешает одному из тех задушевных  разговоров, какие были в обычае у них с королевой Наваррской.    

– Ну,  как идут наши дела с этим воином? – с улыбкой спросила Маргарита.    

– Дорогая  королева, клянусь душой, это существо мифологическое! – ответила  герцогиня. – Он несравненно, неистощимо остроумен! Он отпускает такие  шутки, что и святой в своей раке помер бы со смеху. Кроме того, это отъявленный  язычник в католической шкуре! Такого еще свет не видывал! Я от него просто без  ума! Ну, а как твои дела с этим Аполлоном?    

– Ox! –  вздохнула Маргарита.    

– Это  «ох» меня пугает, дорогая королева. Может быть, этот красавчик Ла Моль чересчур  почтителен? Или чересчур сентиментален? Тогда должна признаться, что он полная  противоположность своему другу, Коконнасу.    

– Да  нет, он иногда бывает и другим, – ответила Маргарита, – а мое «ох!»  относится только ко мне.    

– Что  же это значит?    

– То,  дорогая герцогиня, что я смертельно боюсь полюбить его по-настоящему.    

– Правда?    

– Честное  слово Маргариты!    

– Что  ж, тем лучше! Как весело мы заживем! – воскликнула Анриетта. – Моя  мечта – любить немножко, твоя – любить горячо. Ах, моя дорогая и ученая  королева, как приятно дать отдых уму и волю – чувству! Ведь правда? А после  безумств – улыбаться! Ах, Маргарита, предчувствую, что мы отлично проведем этот  год!    

– Ты  так думаешь? – спросила королева. – А вот я напротив: не знаю,  Отчего, но я все вижу сквозь траурную Дымку. Вся наша политика меня страшно  тревожит. Пойди и, узнай, так ли предан моему брату твой Аннибал, как он это  изображает. Разведай, это очень важно.    

– Это  он-то предан кому-нибудь или чему-нибудь? Сейчас видно, что ты не знаешь его  так, как я! Если он чему-то и предан, так только честолюбию, больше ничему.  Если твой брат может ему обещать много, ну тогда можешь быть спокойна: он будет  ему предан. Но если герцог вздумает не исполнить своих обещаний, берегись тогда  твой братец, хоть он и принц крови!    

– В  самом деле?    

– Уж  я тебе говорю! Даю слово, Маргарита, этот тигр, – которого я приручила,  пугает даже меня. Как-то я ему сказала: «Аннибал, не обманывайте меня, а если  обманете, берегитесь!..» Но, когда я это говорила, я смотрела на него моими  изумрудными глазами, которые вдохновили Ронсара:    

     

У  красавицы Невер,    

Например,    

Глазки  зелены и нежны;    

Но  порой сверкает в них    

Больше  молний голубых,    

Чем  в пучинах роковых    

В  страшный миг    

Бури  бешено-мятежной!    

     

– И  что же?    

– Я  думала, что он ответит: «Я? Обманывать вас? Никогда!» – и так далее, и так  далее… А знаешь, что он ответил?    

– Нет.    

– Суди  сама, что это за человек! «А если вы, – ответил он, – обманете меня,  то, хоть вы и принцесса, тоже берегитесь…».    

Говоря  это, он грозил мне не только глазами, но и длинным мускулистым пальцем с  острым, как копье, ногтем, причем тыкал мне этим пальцем чуть ли не в нос.  Признаюсь, милая королева, у него было такое лицо, что я вздрогнула, а ведь ты  знаешь, что я не трусиха.    

– Он  тебе грозил, Анриетта? Да как он смел?    

– Э,  черт побери! Я ему тоже пригрозила! И, в сущности говоря, он был совершенно  прав! Как видишь, он предан только до известного момента или, вернее, до  неизвестного момента.    

– Что  ж, посмотрим, – задумчиво сказала Маргарита, – я поговорю с Ла Молем.  Тебе больше нечего мне сказать?    

– Есть  одна новость, и притом очень интересная, – из-за нее-то я и пришла. Но ты  заговорила со мной о вещах, которые для меня еще интереснее. Я получила письмо.    

– Из  Рима?    

– Да,  его привез нарочный от моего мужа…    

– О  польском деле?    

– Да,  дело идет как нельзя лучше, и весьма возможно, что в самом скором времени ты  отделаешься от своего брата, герцога Анжуйского.    

– Значит,  папа утвердил его?    

– Да,  дорогая.    

– И  ты мне об этом не сказала! – воскликнула Маргарита. – Ну, скорей,  скорей, расскажи подробно!    

– Кроме  того, что я тебе сообщила, я, честное слово, больше ничего не знаю. Впрочем, подожди,  я дам тебе прочесть письмо герцога Неверского. На, вот оно! Ах, нет! Это стихи  Аннибала, и притом жестокие стихи, милая Маргарита, других он не пишет. А-а, на  этот раз оно!.. Нет, опять не то: это моя записочка, я захватила ее с собой,  чтобы ты передала ее Аннибалу через Ла Моля. Ага, вот наконец это письмо!    

И  герцогиня Неверская протянула письмо королеве. Маргарита поспешно развернула  его и прочитала, но в нем действительно было только то, что она уже слышала от  своей подруги.    

– А  как ты получила это письмо? – продолжала расспросы королева.    

– С  нарочным моего мужа, которому было приказано сперва заехать во дворец Гизов и  передать письмо мне, а уж потом отвезти в Лувр королю. Ведь я знала, какое  значение придает этой новости моя королева, и потому сама попросила мужа  распорядиться таким образом. И, как видишь, он меня послушался. Это не то, что  мое чудовище Коконнас. Сейчас во всем Париже эту новость знают только три  человека: король, ты, я да, пожалуй, тот человек, который ехал по пятам нашего  нарочного.    

– Какой  человек?    

– Ох,  это ужасное ремесло! Представь себе, что наш несчастный гонец приехал усталый,  растерзанный, весь в пыли; он скакал семь дней и семь ночей, не останавливаясь  ни на минуту.    

– А  что за человек, о котором ты заговорила?    

– Погоди,  сейчас скажу. Всю дорогу, все четыреста миль, за нашим нарочным с той же скоростью  скакал человек, которого тоже ждали подставы, и у него был такой, свирепый вид,  что бедняга нарочный боялся в любую минуту заполучить в спину пулю из  пистолета. Оба одновременно подъехали к заставе Михаила Архангела, оба галопом  промчались по улице Муфтар, оба поскакали по Сите. Но, проехав по мосту  Парижской Богоматери, наш нарочный взял вправо, а тот повернул налево по  площади Шатле и пролетел по Луврской стороне набережных, как стрела, пущенная  из арбалета.    

– Спасибо,  Анриетта, спасибо, хорошая моя! – воскликнула Маргарита. – Ты права,  вести очень интересные… К кому же ехал этот второй нарочный? Надо будет узнать…  А теперь прощай. Вечером встретимся на улице Тизон, да? А завтра – на охоте.  Только выбери самую норовистую лошадь, такую, которая может понести, чтобы мы  могли побыть наедине. Сегодня вечером скажу тебе, что надо выведать у  Коконнаса.    

– А  ты не забудешь передать мою записку? – со смехом спросила герцогиня Неверская.    

– Нет,  нет, будь покойна, он получит ее вовремя! Герцогиня Неверская вышла, и в ту же  минуту Маргарита послала за Генрихом. Генрих прибежал и прочитал письмо герцога  Неверского.    

– Так,  так! – сказал он.    

Маргарита  рассказала о двух нарочных.    

– Верно, –  отвечал Генрих, – я видел того гонца, когда он въехал в Лувр.    

– Может  быть, он прискакал к королеве-матери?    

– Нет,  в этом я уверен; я на всякий случай вышел в коридор, но там никого не было.    

– В  таком случае, – глядя на мужа, сказала Маргарита, – он, наверно,  приехал к…    

– К  вашему брату Франсуа? – спросил Генрих.    

– Да.  Но как это узнать?    

– А  нельзя ли, – небрежно сказал Генрих, – послать за одним из этих двух  дворян и узнать у него…    

– Верно,  государь! – сказала Маргарита, очень довольная предложением мужа. –  Сейчас пошлю за Ла Молем… Жийона! Жийона!    

Девушка  вошла в комнату.    

– Мне  нужно сию же минуту поговорить с Ла Молем, – сказала королева. –  Постарайся найти его и приведи сюда.    

Жийона  вышла. Генрих сел за стол, на котором лежала немецкая книга с гравюрами Альбрехта  Дюрера, и принялся рассматривать их так внимательно, что даже не поднял головы,  когда вошел Ла Моль, и, казалось, вовсе его не заметил.    

Молодой  человек, увидев короля у Маргариты, остановился на пороге, безмолвный от  неожиданности и бледный от волнения.    

Маргарита  подошла к нему.    

– Господин  де Ла Моль! He можете ли вы мне сказать, кто сегодня дежурит у герцога Алансонского? –  спросила она.    

– Коконнас,  ваше величество… – ответил Ла Моль.    

– Попытайтесь  узнать у него, не пропускал ли он сегодня к герцогу человека, забрызганного  грязью и как будто долго скакавшего во весь опор.    

– Боюсь,  что он не станет говорить об этом: за последние дни он стал очень  неразговорчив.    

– Вот  как! Но мне думается, что если вы передадите ему вот эту записочку, он должен  будет чем-то вам отплатить.    

– От  герцогини!.. О, с этой записочкой в руках я попытаюсь…    

– Добавьте, –  сказала Маргарита шепотом, – что эта записка сегодня вечером послужит ему  пропуском в известный вам дом.    

– А  какой пропуск получу я?    

– Вы  назовете себя, и этого будет довольно.    

– Дайте,  дайте мне эту записку, ваше величество, – сгорая от любви, сказал Ла  Моль, – я ручаюсь за все!    

С этими  словами Ла Моль вышел.    

– Завтра  мы узнаем, известно ли герцогу Алансонскому о польском деле, – спокойно  сказала Маргарита, обращаясь к мужу.    

– Этот  Ла Моль в самом деле и любезен, и услужлив, – сказал Беарнец с улыбкой,  свойственной ему одному. – И – клянусь мессой! – я о нем позабочусь.    

 Глава 11    

Выезд на охоту    

     

Когда на  следующее утро из-за холмов на востоке от Парижа взошло ярко-красное солнце без  лучей, каким оно бывает в погожие зимние дни, в Луврском дворе все было в  движении уже добрых два часа.    

Великолепный  берберский жеребец, стройный и нервный, на ногах которого видна была сетка  переплетающихся жил, как у оленя, бил копытом о землю, прядал ушами и шумно  выпускал пар из ноздрей, ожидая Карла IX. Но он был все же менее нетерпелив,  чем его хозяин, задержанный Екатериной, которая остановила его на ходу, чтобы  поговорить, по ее словам, о важном деле.    

Они  стояли в застекленной галерее: Екатерина – холодная, бледная, бесстрастная, как  всегда, и Карл IX, который дрожал от нетерпения, грыз ногти и стегал двух  любимых собак, на которых были надеты панцири, чтобы предохранить их от ударов  клыков и чтобы они могли безнаказанно схватиться со страшным зверем. К груди  панциря был пришит маленький щиток с французским гербом вроде тех, что нашивали  на грудь пажей, не раз завидовавших преимуществам этих счастливых любимчиков.    

– Примите  во внимание, Карл, – говорила Екатерина, – что, кроме вас и меня,  пока еще никому не известно о том, что поляки вот-вот приедут, а между тем  король Наваррский – да простит меня Бог! – ведет себя так, как будто знает  об этом. Несмотря на свое отречение, в которое я никогда не верила, он  поддерживает связь с гугенотами. Разве вы не заметили, как часто он куда-то  уходит в последнее время? У него появились деньги, которых у него никогда не  было; он покупает лошадей, оружие, а в дождливую погоду с утра до вечера  упражняется в фехтовании.    

– Ах,  Боже мой! – с нетерпением сказал Карл IX. – Неужели вы думаете,  матушка, что он собирается убить меня или моего брата, герцога Анжуйского? В  таком случае ему надо еще поучиться: не далее как вчера я нанес ему на камзол  рапирой одиннадцать точек, а он насчитал у меня всего шесть. А мой брат  Анжуйский фехтует еще искуснее меня или, по его словам, не хуже меня.    

– Послушайте,  Карл, не относитесь так легкомысленно к тому, что говорит ваша мать, –  настаивала Екатерина. – Польские послы скоро приедут, и вот тогда вы  увидите! Как только они появятся в Париже, Генрих сделает все возможное, чтобы  привлечь их внимание к себе. Он вкрадчив, он себе на уме, не говоря о том, что  его жена, которая, уж не знаю по каким причинам, ему помогает, будет болтать с  послами, говорить с ними по-латыни, по-гречески, по-венгерски и, кто ее знает,  по-каковски еще! Говорю вам. Карл, – а вы знаете, что я никогда не  ошибаюсь, – говорю вам: они что-то затевают.    

В эту  минуту пробили часы, и Карл IX, перестав слушать Екатерину, прислушался к их  бою.    

– Проклятие!  Семь часов! – воскликнул он. – Час ехать – итого восемь! Час на то,  чтобы доехать до места сбора и набросить гончих, – да мы только в девять  начнем охоту! Честное слово, матушка, из-за вас я потеряю уйму времени!  Отстань, Смельчак!.. Проклятие!.. Отстань же, говорят тебе, разбойник!    

Он  сильно хлестнул по спине молосского дога; бедное животное, изумленное таким  наказанием в ответ на свою ласку, взвизгнуло от боли.    

– Карл,  выслушайте же меня, ради Бога, – стояла на своем Екатерина, – и не  рискуйте своей судьбой и судьбой Франции. От вас только и слышишь: охота,  охота, охота!.. Исполните долг короля, тогда и охотьтесь сколько душе угодно!    

– Хорошо,  хорошо. Матушка! – сказал Карл, бледный от нетерпения. – Объяснимся  поскорее: из-за вас во мне все клокочет. Честное слово, бывают дни, когда я вас  просто не понимаю!    

Он  остановился, похлопывая ручкой арапника по сапогу. Екатерина решила, что  благоприятный момент настал и что упускать его нельзя.    

– Сын  мой, у нас есть доказательство, что де Муи вернулся в Париж, – сказала  она. – Его видел господин де Морвель, которого вы хорошо знаете. Он мог  приехать только к королю Наваррскому! Надеюсь, этого достаточно, чтобы  подозревать Генриха больше, чем когда-либо.    

– Опять  вы нападаете на моего бедного Анрио! Вы хотите, чтобы я приказал убить  его, – так, что ли?    

– О  нет!    

– Изгнать  его? Но как вы не понимаете, что в изгнании он будет куда опаснее, чем здесь, у  нас на глазах, в Лувре, где он не может сделать ничего такого, что не стало бы  нам известно в ту же минуту?    

– Потому-то  я и не хочу, чтобы его отправили в изгнание.    

– Тогда  чего же вы хотите? Говорите скорее!    

– Я  хочу, чтобы, пока поляки будут в Париже, он посидел в тюрьме, – например,  в Бастилии.    

– Ну  нет! – воскликнул Карл. – Сегодня мы с ним охотимся на кабана, а он один  из лучших моих помощников на охоте. Без него охоты нет! Черт возьми! Вы,  матушка, думаете только о том, как вывести меня из терпения!    

– Ах,  милый сын, да разве я говорю, что сегодня? Послы приедут завтра или  послезавтра. Арестуем его после охоты, сегодня вечером… или ночью…    

– Это  дело другое! Там увидим! Мы еще поговорим об этом. После охоты – я ничего не  имею против. Прощайте! Сюда, Смельчак! Или ты тоже будешь дуться на меня?    

– Карл, –  сказала Екатерина, останавливая сына за руку и рискуя вызвать этой задержкой новую  вспышку гнева, – я думаю, что арест можно отложить до вечера или до ночи,  но приказ об аресте лучше подписать сейчас.    

– Писать  приказ, подписывать, разыскивать печать для королевских грамот, а мы едем на  охоту, меня ждут, а я никогда не заставлял себя ждать! Нет, к черту, к черту!    

– Но  я вас так люблю, что не стану вас задерживать. Я все предусмотрела. Войдите  сюда, ко мне – все готово!    

Екатерина  проворно, словно ей было двадцать лет, отворила дверь в свой кабинет и показала  королю чернильницу, перо, грамоту, печать и зажженную свечку.    

Король  взял грамоту и быстро пробежал ее глазами:    

– «Приказ…  арестовать и препроводить в Бастилию брата нашего Генриха Наваррского». –  Готово! Прощайте, матушка! – сказал он, подписываясь одним росчерком, и бросился  из кабинета с собаками вне себя от радости, что так дешево отделался от матери.    

Во дворе  все ждали Карла с нетерпением и, зная, как он пунктуален во всем, что касается  охоты, удивлялись, что он опаздывает. Зато когда он появился, охотники  приветствовали его криками, доезжачие – фанфарами, лошади – ржанием, собаки –  лаем.    

Весь  этот шум и гам так подействовал на Карла, что его бледные щеки покрылись  румянцем, сердце забилось, и на мгновение он стал счастливым и юным.    

Король  наспех поздоровался с этим блестящим обществом, собравшимся во дворе: он кивнул  головой герцогу Алансонскому, помахал рукой Маргарите, прошел мимо Генриха,  сделав вид, что не заметил его, и вскочил на своего горячего берберского  жеребца. Жеребец стал бить под ним задом, но, сделав два-три курбета,  почувствовал, с каким седоком имеет дело, и успокоился.    

Снова  загремели фанфары, и король выехал из Лувра в сопровождении герцога Алансонского,  короля Наваррского, Маргариты, герцогини Неверской, г-жи де Сов, Таванна и всей  придворной знати.    

Само  собою разумеется, что в числе охотников были Коконнас и Ла Моль.    

Что  касается герцога Анжуйского, то он уже три месяца был на осаде Ла-Рошели.    

В  ожидании короля Генрих подъехал поздороваться с женой, та, отвечая на его  приветствие, шепнула ему на ухо:    

– Нарочный  из Рима был у герцога Алансонского. Коконнас сам ввел его к нему на четверть  часа раньше, чем курьера от герцога Неверского ввели к королю.    

– Значит,  ему все известно? – спросил Генрих.    

– Конечно,  известно, – ответила Маргарита. – Вы только посмотрите, как блестят  его глаза, несмотря на всю его скрытность!    

– Я  думаю! – прошептал Беарнец. – Ведь сегодня он гонится уже за тремя  зайцами: Францией, Польшей и Наваррой, не считая кабана!    

Он  поклонился жене, вернулся на свое место и подозвал одного из слуг, родом  беарнца, предки которого в течение столетия служили его предкам и который  обычно был посланцем в любовных дедах Генриха.    

– Ортон! –  обратился к нему Генрих. – Этот ключ передай кузену госпожи де Сов, ты его  знаешь, он живет у своей возлюбленной на углу улицы Катр-Фис; скажешь ему, что  его кузина желает поговорить с ним сегодня вечером. Пусть он войдет ко мне в  комнату и, если меня не будет дома, пусть подождет; если же я очень запоздаю,  пускай ложится спать на мою постель.    

– Ответа  не требуется, государь?    

– Нет,  только скажи мне, застал ты его дома или нет. А ключ отдашь только ему, понимаешь?    

– Да,  государь.    

– Постой!  Куда тебя черт несет? Перед тем, как мы выйдем из Парижа, я подзову тебя, чтобы  ты переседлал мне лошадь, – тогда будет понятно, почему ты опоздал, а  когда выполнишь поручение, догонишь нас в Бонди. Слуга кивнул головой и отъехал  в сторону. Собравшиеся двинулись по улице Сент-Оноре, затем по улице Сен-Дени  и, наконец, въехали в предместье; на улице Сен-Лоран лошадь короля Наваррского  расседлалась, Ортон подъехал к нему, и все произошло так, как условились слуга  и господин, который поскакал вдогонку за королевским поездом на улицу Реколе, в  то время как его верный слуга скакал на улицу Катр-Фис.    

Когда  Генрих Наваррский присоединился к королю, Карл был занят столь интересным разговором  с герцогом Алансонским о погоде, о возрасте обложенного кабана-одинца, о месте  его лежки, что не заметил или сделал вид, будто не заметил, что Генрих на  некоторое время отстал.    

Маргарита  все это время издали наблюдала за обоими, и ей казалось, что всякий раз, как ее  брат-король смотрел на Генриха, в глазах его появлялось смущение.    

Герцогиня  Неверская хохотала до слез, потому что Коконнас, особенно веселый в этот день,  беспрестанно отпускал остроты, стараясь насмешить дам.    

Ла Моль  уже два раза нашел случай поцеловать белый с золотой бахромой шарф Маргариты и  сделал это с ловкостью, присущей любовникам, так, что его проделку заметили  всего-навсего три-четыре человека.    

В  четверть девятого все общество прибыло в Бонди.    

Карл IX  первым делом спросил, не ушел ли кабан.    

Обошедший  зверя доезжачий ручался, что кабан в лежке.    

Закуска  была уже готова. Король выпил стакан венгерского, пригласил к столу дам, а сам,  сгорая от нетерпения, чтобы убить время, пошел осматривать псарню и ловчих  птиц, приказав не расседлывать его лошадь, ибо, заметил он, ему еще не  доводилось ездить на такой отличной, такой выносливой лошади.    

Король  производил осмотр, а между тем появился герцог де Гиз. Он был вооружен так, как  будто ехал не на, охоту, а на войну; его сопровождало двадцать – тридцать  дворян в таком же снаряжении. Он тотчас осведомился, где король, подошел к нему  и вернулся вместе с ним, продолжая какой-то разговор.    

Ровно в  девять часов король сам протрубил сигнал «набрасывать» собак, все сели на лошадей  и поехали к месту охоты.    

Улучив  по дороге удобную минуту, Генрих опять подъехал к жене.    

– Что  нового? – спросил он.    

– Ничего,  кроме того, что мой брат Карл как-то странно на вас посматривает, –  ответила Маргарита.    

– Я  это заметил, – сказал Генрих.    

– А  вы приняли меры предосторожности?    

– На  мне кольчуга, отличный испанский охотничий нож, отточенный, как бритва, острый,  как игла, – я протыкаю им дублоны.    

– Ну,  да хранит вас Бог! – сказала Маргарита. Доезжачий, ехавший во главе охоты,  дал знак остановиться; охота подъехала к лежке.    

     

 Часть четвертая    

     

Глава 1    

Морвель    

     

В то  время как вся эта молодежь, веселая и беззаботная, по крайней мере с виду,  неслась золотистым вихрем по дороге на Бонди, Екатерина, свернув в трубку  драгоценный приказ, только что подписанный Карлом, приказала ввести к себе в  кабинет человека, которому несколько дней назад командир ее охраны отослал  письмо на улицу Серизе близ Арсенала. Широкая тафтяная повязка, похожая на  траурную ленту, скрывала один глаз этого человека, оставляя на виду другой  глаз, горбинку ястребиного носа меж двух выпиравших скул и покрытую седеющей  бородкой нижнюю часть лица. На нем был длинный плотный плащ, под которым,  видимо, скрывался целый арсенал. Кроме того, вопреки обычаю являться ко двору  без оружия, на боку у него висела боевая шпага, длинная и широкая, с двойной  гардой. Одна рука все время скрывалась под плащом, нащупывая рукоять кинжала.    

– А-а,  вот и вы, сударь! – сказала королева-мать, усаживаясь в кресло. – Вы,  конечно, помните, что после святого Варфоломея, когда вы оказали нам бесценные  услуги, я обещала, что не оставлю вас в бездействии. Случай представился, или  вернее, его предоставляю вам я. Поблагодарите же меня!    

– Покорнейше  вас благодарю, ваше величество, – раболепно, но не без наглости, ответил человек  с черной повязкой.    

– Воспользуйтесь  этим случаем, сударь, – второй такой случай вам не представится.    

– Ваше  величество, я жду… только, судя по началу, я опасаюсь…    

– Что  дело не очень громкое? Не такое, до каких охотники те, кто желает выдвинуться?  Однако это такое поручение, что вам могли бы позавидовать Таванн и даже Гизы.    

– Сударыня,  поверьте мне: каково бы оно ни было, я весь в распоряжении вашего величество, –  отвечал Екатерине ее собеседник.    

– В  таком случае прочтите, – протягивая королевский приказ, сказала Екатерина.    

Человек  пробежал его глазами и побледнел.    

– Как!  Арестовать короля Наваррского?! – воскликнул он.    

– Что  же тут необыкновенного? – Но ведь короля, сударыня! По правде говоря, я  думаю… я считаю, что для этого я дворянин недостаточно знатного рода.    

– Мое  доверие, господин де Морвель, делает вас первым в ряду моих придворных  дворян, – ответила Екатерина.    

– Приношу  глубокую благодарность вашему величеству, – сказал убийца с волнением, в котором  чувствовалось колебание.    

– Так  вы исполните это поручение?    

– Раз  вы, ваше величество, приказываете, мой долг повиноваться.    

– Да,  я приказываю.    

– Тогда  я повинуюсь, – Как вы возьметесь за это дело?    

– Пока  не знаю, сударыня, и я очень хотел бы, чтобы вы, ваше величество, дали мне указания.    

– Вы  боитесь шума?    

– Сознаюсь,  да!    

– Возьмите  с собой двенадцать человек, а если надо, то и больше.    

– Конечно,  ваше величество, я понимаю это как разрешение принять все меры для того, чтобы  успех был обеспечен, за что я вам глубоко признателен. Но в каком месте я  должен взять короля Наваррского?    

– А  какое место вы считаете наиболее подходящим?    

– Если  можно, то лучше в таком месте, которое, будучи местом священным, обеспечило бы  мне безопасность.    

– Понимаю.  В каком-нибудь королевском дворце… например, в Лувре. Что вы на это скажете?    

– О,  если бы вы, ваше величество, позволили, это было бы великой милостью!    

– Хорошо,  арестуйте его в Лувре.    

– А  где именно?    

– У  него в комнате. Морвель поклонился.    

– А  когда прикажете?    

– Сегодня  вечером или лучше ночью.    

– Будет  исполнено, ваше величество. А теперь соблаговолите дать мне еще некоторые указания.    

– Какие?    

– Я  имею в виду уважение к титулу…    

– Уважение…  Титул!.. – повторила Екатерина. – Но разве вам не известно, сударь,  что французский король никому не обязан оказывать уважение в своем королевстве,  где ему равных нет?    

Морвель  еще раз низко поклонился.    

– И  все же, ваше величество, позвольте мне обратиться к вам еще с одним вопросом.    

– Позволяю,  сударь.    

– А  что, если король Наваррский будет оспаривать подлинность приказа? Это  маловероятно, но…    

– Напротив,  сударь, наверное, так и будет.    

– Он  будет оспаривать?    

– Вне  всякого сомнения.    

– Но  тогда он откажется повиноваться?    

– Боюсь,  что да.    

– И  окажет сопротивление?    

– Наверное.    

– Ах,  черт возьми! – произнес Морвель. – Но в таком случае…    

– В  каком? – пристально глядя на Морвеля, спросила Екатерина.    

– Как  быть в случае, если он окажет сопротивление?    

– А  как вы поступаете, когда у вас в руках королевский приказ, другими словами,  когда вы представляете собою короля, а вам сопротивляются?    

– Государыня, –  отвечал негодяй, – когда мне оказана честь подобным приказом и когда я  имею дело с простым дворянином, я его убиваю.    

– Я  уже сказала вам, сударь, – отвечала Екатерина, – и вы не могли этого  забыть, что французский король в своем королевстве ни с какими титулами не  считается! Иными словами, во Франции есть только один король – король  французский, а все другие рядом с ним, даже люди, носящие самый высокий  титул, – простые дворяне.    

Морвель  побледнел: он начинал понимать.    

– Ого!  Шутка ли – убить короля Наваррского! – воскликнул он.    

– Кто  вам сказал убить? Где у вас приказ убить его? Королю угодно отправить его в  Бастилию, и в приказе говорится только об этом. Если он даст себя арестовать –  отлично! Но так как он не даст себя арестовать, так как он окажет  сопротивление, так как он попытается вас убить…    

Морвель  снова побледнел.    

–..вы  будете защищаться, – продолжала Екатерина. – Нельзя же требовать от  такого храброго человека, как вы, чтобы он дал себя убить, не пытаясь  защищаться, а при защите ничего не поделаешь! Мало ли что может случиться! Вы  меня поняли?    

– Да,  государыня, а все-таки…    

– Хорошо,  вы хотите, чтобы после слова «арестовать» я приписала своей рукой «живого или  мертвого»?    

– Признаюсь,  это разрешило бы все мои сомнения.    

– если  вы думаете, что без этого исполнить поручение нельзя, придется приписать.    

Пожав  плечами, Екатерина развернула приказ и приписала: «живого или мертвого».    

– Возьмите, –  сказала она. – Теперь вы удовлетворены?    

– Да,  государыня, – отвечал Морвель. – Но я прошу вас, ваше величество,  предоставить исполнение приказа в полное мое распоряжение.    

– А  чем может повредить то, что предложила я?    

– Ваше  величество, вы предлагаете мне взять двенадцать человек?    

– Да,  для пущей надежности…    

– А  я прошу позволения взять только шестерых.    

– Почему?    

– Потому  что если с королем Наваррским случится несчастье, – а это весьма  вероятно, – то шестерым легко простят, так как шестеро боялись упустить  арестованного, но никто не простит двенадцати, что они подняли руку на  королевское величество раньше, чем потеряли половину своих товарищей.    

– Хорошо  королевское величество без королевства, нечего сказать!    

– Королевский  титул дается не королевством, а происхождением, – возразил Морвель.    

– Ну  хорошо! Делайте, как знаете, – сказала Екатерина. – Только должна вас  предупредить, чтобы вы никуда не выходили из Лувра.    

– Но  как же я соберу моих людей?    

– У  вас, разумеется, есть какой-нибудь сержант; вы можете поручить это ему.    

– У  меня есть слуга; он парень не только верный, но уже помогавший мне в такого  рода делах.    

– Пошлите  за ним и уговоритесь. Ведь вы знаете Оружейную палату короля? Там вам дадут  позавтракать; там же вы отдадите приказания. Само это место укрепит вашу  решимость, если она поколебалась. А потом, когда вернется с охоты мой сын, вы перейдете  в мою молельню и там будете ждать, когда наступит время действовать.    

– А  как мне проникнуть в его комнату? Король Наваррский, наверно, что-то  подозревает – тогда он запрется изнутри.    

– У  меня есть запасные ключи от всех дверей, – сказала Екатерина, – а все  задвижки в комнате Генриха сняты. Прощайте, господин де Морвель, до скорого  свидания! Я прикажу проводить вас в Оружейную палату короля. Да, кстати! Не  забудьте, что повеление короля должно быть выполнено во что бы то ни стало и  никакие оправдания приняты не будут. Провал, даже неудача нанесут ущерб чести  короля – это тяжкий проступок…    

Не давая  Морвелю времени ответить, Екатерина позвала командира своей охраны де Нансе и  приказала отвести Морвеля в Оружейную палату короля.    

«Черт  возьми! – говорил себе Морвель, следуя за своим проводником. – В  делах убийств я иду вверх по иерархической лестнице: от простого дворянина до  командующего армией, от него до адмирала, от адмирала до короля без короны. Кто  знает, не доберусь ли я когда-нибудь и до коронованного?».    

 Глава 2    

Охота с гончими    

     

Доезжачий,  который обошел кабана и поручился королю за то, что зверь не выходил из круга,  оказался прав. Как только на след навели ищейку, она сейчас же подняла кабана,  лежавшего в колючих зарослях, и, как определил по его следу доезжачий, зверь  оказался очень крупным одинцом.    

Кабан  взял напрямик и в пятидесяти шагах от короля перебежал дорогу, преследуемый только  той ищейкой, которая его и подняла. Немедленно спустили со смычка очередную  стаю, и двадцать гончих бросились по следу зверя.    

Карл IX  страстно любил охоту. Как только кабан перебежал дорогу, Карл сейчас же  поскакал за ним, трубя «по зрячему»; за королем скакали герцог Алансонский и  Генрих Наваррский, которому Маргарита сделала знак, чтобы он не отставал от  короля.    

Все  остальные охотники последовали за королем.    

Во  времена, когда происходили события, о которых идет речь, королевские леса не  походили на теперешние охотничьи парки, изрезанные проезжими дорогами. Тогда  леса почти не разрабатывались. Королям еще не приходило в голову стать  коммерсантами и разбить леса на делянки, на строевой лес и на сечи. Деревья  насаждались не учеными лесоводами, а десницей Божией, бросавшей семена по воле  ветра, и не выстраивались в шахматном порядке, а росли, где им удобнее, как в  девственных лесах Америки. Короче говоря, в то время этот лес являлся надежным  убежищем для множества зверей – кабанов, волков, оленей, – а также для  разбойников; всего-навсего двенадцать тропинок расходились звездными лучами из  одной точки – из Бонди, а весь лес окружала дорога, подобно тому как обод  охватывает спицы колеса.    

Если  продолжить это сравнение, то ступицу довольно точно представлял собой единственный  перекресток в самом центре леса, служивший местом сбора отбившихся охотников,  откуда они снова устремлялись к тому месту, где слышались звуки потерянной ими  из виду охоты.    

Спустя  четверть часа произошло то, что всегда бывает в подобных случаях: на пути охотников  оказались непреодолимые препятствия, голоса гончих заглохли где-то вдалеке, и  даже сам король вернулся к перекрестку, по своему обыкновению ругаясь и  проклиная все на свете.    

– Что  же это такое? И вы, Алансон, и вы, Анрио, тихи и смиренны, как монашки, идущие  за аббатиссой, – говорил он. – Слушайте, это не охота! У вас,  Франсуа, такой вид, точно вас вынули из сундука, и от вас так несет духами, что  если вы проедете между моими гончими и зверем, то собаки сколются со следа.  Послушайте, Анрио, где ваша рогатина, где аркебуза?    

– Государь,  зачем же мне аркебуза? – спросил Генрих. – Я знаю, что вы любите сами  стрелять по зверю, когда его остановят гончие. А рогатиной я владею плохо – у  нас в горах рогатины не в ходу, и мы охотимся на медведя с одним кинжалом.    

– Клянусь  смертью, Генрих, когда вы вернетесь к себе в Пиренеи, непременно пришлите мне  целый воз живых медведей! Наверное, это чудесная охота, когда бьешься один на  один со зверем, который может тебя задушить… Послушайте! По-моему, это гон.  Нет, я ошибся.    

Король  взял рог и протрубил призыв. Ему ответило несколько рогов. Внезапно один из доезжачих  подал в рог другой сигнал.    

– По  зрячему! По зрячему! – крикнул король. Он пустился вскачь; за ним  последовали охотники, собравшиеся по его сигналу.    

Доезжачий  не ошибся. Чем дальше скакал король, тем явственнее слышался гон стаи, состоявшей  теперь из шестидесяти собак, так как на зверя спускали одну за другой запасные  стаи, оказавшиеся там, где пробегал кабан. Король еще раз «перевидел» зверя и,  пользуясь тем, что здесь был чистый бор, поскакал за кабаном прямо через лес,  трубя в рог изо всех сил.    

Некоторое  время вельможи скакали следом за ним. Но король ехал на сильной лошади и,  увлеченный страстью, скакал по таким буеракам и такой чащобе, что сначала  женщины, потом герцог де Гиз со своими дворянами, а потом и король Наваррский и  герцог Алансонский были вынуждены отстать от него. Немного дольше других  продержался Таванн, но в конце концов и он отказался от такой скачки.    

Все  общество, за исключением Карла и нескольких доезжачих, не отстававших от короля  из-за обещанной награды, снова собралось поблизости от перекрестка.    

Король  Наваррский и герцог Алансонский стояли вдвоем на длинной просеке. В ста шагах  от них спешились герцог де Гиз и его дворяне. На перекрестке остановились  женщины.    

– Честное  слово, – сказал герцог Алансонский Генриху, краешком глаза показывая на  герцога де Гиза, – у этого человека с его свитой, увешанной оружием, такой  вид, будто он король. Он даже не удостаивает взглядом таких жалких августейших  особ, как мы с вами.    

– А  почему он станет обращаться с нами лучше, чем наши родственники? – ответил  Генрих. – Эх, брат мой! Разве мы с вами не пленники французского двора, не  заложники от нашей партии?    

При этих  словах герцог Франсуа вздрогнул и взглянул на Генриха так, словно хотел вызвать  его на дальнейшие объяснения, но Генрих и так сказал больше, чем это было у  него в обычае, и теперь хранил молчание.    

– Что  вы хотели сказать, Генрих? – спросил герцог Алансонский, очевидно,  недовольный тем, что его зять не продолжает разговора, предоставляя ему  вступать в объяснения самому.    

– Я  хотел сказать, – ответил Генрих, – что все эти хорошо вооруженные  люди, видимо, получили приказ не выпускать нас из виду и, по всем признакам,  похожи на стражу, готовую задержать двух человек, если те вздумают бежать.    

– Почему  бежать? Зачем бежать? – спросил герцог Алансонский, прекрасно разыгрывая  наивное удивление.    

– Под  вами, Франсуа, отличный испанский жеребец, – отвечал Генрих, делая вид,  что меняет тему разговора, но продолжая свою мысль, – я уверен, что он  может проскакать семь миль в час и сегодня до полудня сделать двадцать. Погода  хорошая. Честное слово, меня так и подмывает отдать повод. Смотрите, какая там  хорошая тропинка! Разве она не соблазняет вас, Франсуа? А у меня зуд даже в  шпорах.    

Франсуа  не ответил ни слова. Он то краснел, то бледнел и делал вид, что прислушивается,  словно стараясь определить, где охота.    

«Известие  из Польши сделало свое дело, – подумал Генрих, – мой дорогой шурин  что-то затевает. Ему очень хотелось бы, чтобы бежал я, но я не побегу один».    

Едва  успел он закончить свою мысль, как коротким галопом проскакала группа  гугенотов, принявших католичество и вернувшихся ко двору два-три месяца тому  назад; с самой приветливой улыбкой они поклонились герцогу Алансонскому и  королю Наваррскому.    

Было  очевидно, что стоило герцогу Алансонскому, подзадоренному недвусмысленными  намеками Генриха, сказать одно слово или сделать одно движение, и тридцать –  сорок всадников, ставших около них как бы в противовес отряду герцога де Гиза,  прикрыли бы бегство их обоих, но герцог Франсуа отвернулся и, приставив к губам  рог, протрубил сбор.    

В это  время вновь прибывшие всадники, вероятно, думая, что нерешительность герцога  Алансонского вызвана присутствием и близким соседством гизаров, незаметно один  за другим очутились между свитой герцога де Гиза и двумя представителями двух  королевских домов и выстроились с таким тактическим искусством, которое  указывало на привычку к боевым порядкам. Теперь, чтобы добраться до герцога  Алансонского и короля Наваррского, надо было сначала опрокинуть этих всадников,  тогда как перед братом короля и его зятем до самого горизонта лежал свободный  путь.    

Неожиданно  в просвете между деревьями появился всадник, которого до сих пор не видели ни  Генрих, ни герцог Алансонский. Генрих старался угадать, кто это такой, но  всадник, приподняв шляпу, позволил узнать себя Генриху – это был виконт Тюренн,  один из вождей протестантской партии, находившийся, как все думали, в Пуату.    

Виконт  осмелился даже сделать знак, прямо говоривший: «Едем?».    

Но  Генрих, внимательно вглядевшись в безразличное выражение лица и тусклые глаза  герцога Алансонского, раза три покачал головой, делая вид, что ему тесен  воротник камзола.    

Это был  отрицательный ответ. Виконт понял его, дал шпоры коню и скрылся в чаще леса.    

В то же  мгновение послышался приближающийся лай собак, а немного погодя все увидели,  как в дальнем конце просеки пробежал кабан, через минуту вслед за ним  пронеслись гончие и, наконец, подобно «адскому охотнику», проскакал Карл IX,  без шляпы, не отрывая губ от рога и трубя во всю силу своих легких; за ним  следовало четверо доезжачих. Таванн где-то заблудился.    

– Король! –  крикнул герцог Алансонский и поскакал по следам.    

Генрих,  почувствовав себя увереннее в присутствии своих друзей, сделал им знак не отдаляться  и подъехал к дамам.    

– Ну  что? – спросила Маргарита, выехав к нему навстречу.    

– Что?  Охотимся на кабана, государыня, – отвечал Генрих.    

– Только  и всего?    

– Да,  со вчерашнего утра дует противный ветер; по-моему, я это и предсказывал.    

– А  перемена ветра не благоприятствует охоте? – спросила Маргарита.    

– Нет, –  ответил Генрих, – иногда это путает все планы, и приходится их менять.    

В это  время чуть слышный лай стал быстро приближаться, и какое-то тревожное волнение  заставило охотников насторожиться. Все приподняли головы и превратились в слух.    

Почти  сейчас же показался кабан, но он не проскочил обратно в лес, а побежал по тропе  прямо к перекрестку, где находились дамы и любезничавшие с ними придворные  дворяне и охотники, еще раньше отбившиеся от охоты.    

За кабаном,  «вися у него на хвосте», неслись штук сорок наиболее вязких гончих; вслед за  собаками скакал Карл IX, потерявший берет и плащ, в разорванной колючками  одежде, с изодранными в кровь руками и лицом.    

При нем  оставался только один доезжачий.    

Король  то бросал трубить, чтобы натравливать собак голосом, то переставал  натравливать, чтобы трубить в рог. Весь мир перестал для него существовать.  Если бы под ним пала лошадь, он крикнул бы, как Ричард III:    

«Корону  – за коня!».    

Но конь,  видимо, вошел в такой же азарт, как и всадник: он едва касался копытами земли,  и пар валил у него из ноздрей.    

Кабан,  собаки, король – все промелькнуло, как видение.    

– Улюлю!  Улюлю! – крикнул на скаку король и снова приложил рог к своим  окровавленным губам.    

По пятам  за королем скакали герцог Алансонский и два доезжачих. У всех остальных лошади  или отстали, или сбились со следа.    

Все  общество поскакало на звуки горна, так как было ясно, что кабан станет на  «отстой».    

В самом  деле, не прошло и десяти минут, как зверь свернул с тропинки и пошел лесом, но,  добежав до полянки, прислонился задом к большому камню и стал мордой к гончим.    

На крики  Карла, не отстававшего от кабана, все съехались на этой поляне.    

Наступил  самый увлекательный момент охоты. Зверь, видимо, решил оказать отчаянное сопротивление.  Гончие, разгоряченные трехчасовой гоньбой, подстрекаемые криками и руганью короля,  с остервенением накинулись на зверя.    

Охотники  расположились широким кругом – впереди всех король, за ним вооруженный аркебузой  герцог Алансонский и Генрих с простым охотничьим ножом.    

Герцог  Алансонский отстегнул аркебузу от седельного крючка и зажег фитиль. Генрих то  вынимал, то вкладывал в ножны свой охотничий нож.    

Герцог  де Гиз, довольно презрительно относившийся к охотничьим потехам, стоял со  своими дворянами в стороне.    

Съехавшиеся  дамы тоже образовывали отдельную группу, подобную группе герцога де Гиза.    

Все, в  ком жил охотник, в тревожном ожидании не спускали глаз с кабана. Поодаль стоял  доезжачий, напрягшись всем телом, чтобы сдержать двух одетых в панцири молосских  догов короля, которые выли и рвались так, что, казалось, вот-вот разорвут свои  цепи, – до того не терпелось им броситься на кабана.    

Кабан,  защищаясь, делал чудеса. Штук сорок гончих с визгом нахлынули на нею разом, точно  накрыв его пестрым ковром, и норовили впиться в морщинистую шкуру, покрытую  ставшей дыбом щетиной, но зверь каждым ударом своего клыка подбрасывал на  десять футов вверх какую-нибудь собаку, которая падала с распоротым животом и,  волоча за собой внутренности, снова бросалась в свалку, а тем временем Карл,  всклокоченный, с горящими глазами, пригнувшись к шее лошади, яростно трубил  «улюлю».    

Не  прошло и десяти минут, как двадцать собак вышли из строя.    

– Догов! –  крикнул король. – Догов!..    

Доезжачий  спустил с цепи двух молосских догов; доги ринулись в свалку. Расталкивая и  опрокидывая всех и вся, они в своих панцирях мгновенно проложили себе путь, и  каждый впился в кабанье ухо. Кабан, почувствовав на себе догов, щелкнул клыками  от ярости и боли.    

– Браво,  Зубастый! Браво, Смельчак! – кричал Карл IX. – Смелей, собачки!  Рогатину! Рогатину!    

– Не  хотите ли взять мою аркебузу? – спросил герцог Алансонский.    

– Нет,  нет, – крикнул король. – Ведь не чувствуешь, как входит пуля, –  никакого удовольствия, а рогатину чувствуешь. Рогатину! Рогатину!    

Королю  подали охотничью рогатину с закаленным железным ножом.    

– Брат,  осторожнее! – крикнула Маргарита.    

– У-лю-лю!  У-лю-лю! – закричала герцогиня Неверская – Не промахнитесь, государь! Пырните  хорошенько этого нечестивца!    

– Будьте  покойны, герцогиня! – ответил Карл. Взяв рогатину наперевес, он устремился  на кабана, кабан же, которого держали два дога, не мог увернуться от удара. Но,  увидав сверкающую рогатину, зверь сделал движение в сторону, и рогатина попала  ему не в грудь, а скользнула по лопатке, ударилась о камень, к которому  прислонился задом зверь, и затупилась.    

– Тысяча  чертей! Промазал! – крикнул король. – Рогатину! Рогатину!    

Осадив  коня, как это делали рыцари на ристалище, он отшвырнул уже негодную рогатину.    

Один из  охотников хотел было подать ему другую.    

Но в это  самое мгновение кабан, как бы предвидя грозившую ему беду, рванулся, вырвал из  зубов молосских догов свои растерзанные уши и с налившимися кровью глазами,  ощетинившийся, страшный, шумно выпуская воздух, как кузнечный мех, опустил  голову и бросился на лошадь короля.    

Карл был  охотник очень опытный, и он предвидел возможность нападения: он поднял коня на  дыбы, но не рассчитал силы и слишком туго натянул поводья; конь от чересчур  затянутых удил, а может быть, и от испуга, запрокинулся. У всех зрителей  вырвался крик ужаса; конь упал и придавил королю ногу.    

– Государь!  Отдайте повод! – крикнул Генрих. Король бросил поводья, левой рукой ухватился  за седло, а правой старался вытащить охотничий нож, однако нож, придавленный  тяжестью короля, не желал вылезать из ножен.    

– Кабан!  Кабан! – кричал король. – Ко мне, Алан-сон! Ко мне!    

Между  тем конь, предоставленный сам себе, словно поняв, что хозяин в опасности,  напряг мускулы и уже поднялся на три ноги, но тут Генрих увидел, как герцог  Франсуа, услыхав призыв своего брата, страшно побледнел и приложил аркебузу к  плечу, но пуля ударила не в кабана, который был в двух шагах от короля, а  раздробила колено коню, и он ткнулся мордой в землю. В ту же минуту кабан одним  ударом клыка распорол сапог Карла.    

– О-о! –  побелевшими губами прошептал герцог Алансонский. – Видно, королем французским  будет герцог Анжуйский, а королем польским – я.    

В самом  деле, кабан уже добрался до ляжки Карла, как вдруг король почувствовал, что  кто-то поднял его руку, затем у него перед глазами сверкнул клинок и вонзился  под лопатку зверю, и чья-то рука в железной перчатке оттолкнула кабанье рыло,  уже проникшее под платье короля.    

Карл,  успевший высвободить ногу, пока поднимался его конь, с трудом встал и, увидев,  что он весь в крови, побледнел как мертвец.    

– Государь! –  все еще стоя на коленях и придерживая пораженного в сердце кабана, сказал  Генрих. – Это пустяки! Вы не ранены, ваше величество, – я отвел клык.    

Он  встал, оставив нож в туше зверя, и кабан упал, истекая кровью, хлынувшей не из  раны, а из горла.    

Карл IX,  стоя посреди задыхавшейся от волнения толпы, ошеломленный криками ужаса,  способными поколебать мужество в самом отважном человеке, готов был упасть тут  же, рядом с издыхавшим кабаном. Но он тут же взял себя в руки и, повернувшись к  Генриху Наваррскому, пожал ему руку и посмотрел на него глазами, в которых  блеснуло искреннее чувство, вспыхнувшее в сердце короля впервые за все двадцать  четыре года его жизни.    

– Спасибо,  Анрио! – сказал он.    

– Бедный  брат! – подойдя к Карлу, воскликнул герцог Алансонский.    

– А-а!  Это ты, Алансон! – сказал король. – Ну, знаменитый стрелок, где твоя  пуля?    

– Наверное,  расплющилась о шкуру кабана, – отвечал герцог.    

– Ах,  Боже мой! – воскликнул Генрих, прекрасно разыгрывая изумление. –  Видите ли, Франсуа, ваша пуля раздробила ногу коню его величества. Как странно!    

– Гм!  Это правда? – спросил король.    

– Очень  может быть, – уныло ответил герцог, – ведь у меня так сильно дрожали  руки!    

– Как  бы то ни было, для такого искусного стрелка, Франсуа, выстрел небывалый! –  нахмурив брови, сказал Карл. – Еще раз спасибо, Анрио! Господа, –  продолжал он, обращаясь ко всем присутствовавшим, – мы возвращаемся в  Париж, с меня довольно.    

Маргарита  подъехала поздравить Генриха.    

– Да,  да. Марго, – сказал Карл, – похвали его от чистого сердца! Если бы не  он, французского короля звали бы теперь Генрих Третий.    

– Увы,  сударыня, – сказал ей Беарнец, – герцог Анжуйский и без того мой  враг, а теперь возненавидит меня еще больше. Но как быть? Каждый делает, что  может, – спросите хоть герцога Алансонского.    

Он  нагнулся, вытащил из туши кабана охотничий нож и раза три всадил его в землю,  чтобы счистить кровь.    

 Глава 3    

Братство    

     

Спасая  жизнь Карлу, Генрих сделал больше, чем спас жизнь человеку: он предотвратил смену  государей в трех королевствах.    

В самом  деле: если бы Карл IX погиб, королем французским стал бы герцог Анжуйский, а  королем польским, по всей вероятности, – герцог Алансонский. Что же  касается Наварры, то, так как герцог Анжуйский был любовником принцессы Конде,  наваррская корона, вероятно, заплатила бы мужу за покладистость жены.    

Таким  образом, из всей этой великой перетасовки не могло выйти ничего хорошего для Генриха  Наваррского. Он получал другого господина – только и всего. Но вместо Карла IX,  относившегося к нему сносно, Генрих представлял себе на французском престоле  герцога Анжуйского, умом и сердцем двойника своей матери Екатерины, который  поклялся уничтожить Генриха и который сдержал бы свою клятву.    

В то  мгновение, когда кабан набросился на Карла IX, все эти мысли разом мелькнули в  голове Генриха, и мы видели последствия быстрого, как молния, вывода, который  он сделал: вывода, что жизнь Карла IX неотделима от его жизни.    

Карл IX  спасся благодаря преданности Генриха, подлинный источник которой остался ему  неизвестен.    

Но  Маргарита поняла все и была восхищена неожиданной для нее смелостью Генриха, блиставшей,  подобно молнии, только в грозу.    

Однако  царствование герцога Анжуйского было, к сожалению, еще не все – надо было самому  стать королем. Надо было бороться за Наварру с герцогом Алансонским и принцем  Конде, а самое главное – надо было покинуть этот двор, где приходилось ходить  между двумя пропастями, но уехать под прикрытием принца крови.    

На  обратном пути в Париж Генрих серьезно обдумал положение, и, когда он входил в  Лувр, план его уже созрел.    

Не  снимая сапог, как был – в пыли и крови, он прошел прямо к герцогу Алансонскому;  герцог в сильном возбуждении большими шагами ходил по комнате.    

При виде  Генриха герцог сделал нетерпеливое движение.    

– Да, –  беря его за обе руки, сказал Генрих, – да, брат мой, я понимаю вас: вы  сердитесь на меня за то, что я первый обратил внимание короля на пулю, попавшую  в ногу его коня, а не в кабана, как того хотели вы. Что делать! Я не мог  сдержать изумления. Но все равно, король и без меня заметил бы, что вы промахнулись.    

– Конечно,  конечно, – пробормотал герцог Алансонский. – Но все же ничему иному,  кроме злого умысла, я не могу приписать ваш, в сущности говоря, донос, который,  как вы видели, вызвал у моего брата Карла, по меньшей мере, сомнения в искренности  моих намерений и омрачил наши отношения.    

– Мы  сейчас к этому вернемся, – сказал Генрих. – Что же касается моих  добрых или злых намерений по отношению к вам, то я для того и пришел сюда,  чтобы вы сами могли судить о них.    

– Хорошо! –  с обычной своей сдержанностью ответил герцог Алансонский. – Говорите, Генрих,  я вас слушаю.    

– Когда  я скажу вам все, Франсуа, вы увидите, каковы мои намерения: я пришел, чтобы сделать  вам признание, совершенно откровенное и очень неосторожное, после которого вы  можете погубить меня одним словом.    

– Что  такое? – начиная тревожиться, спросил Франсуа.    

– Я  долго колебался, – продолжал Генрих, – прежде нежели сказать вам, что  привело меня сюда, особенно после того как вы сегодня не захотели меня слушать.    

– Ей-Богу,  я не понимаю, что вы хотите сказать, Генрих, – бледнея, отвечал герцог.    

– Мне  слишком дороги ваши интересы, брат мой, и я не могу не сообщить вам, что  гугеноты предприняли кое-какие шаги.    

– Шаги? –  переспросил герцог Алансонский. – Что же это за шаги?    

– Один  из гугенотов, а именно господин де Муи де Сен-Фаль, сын храброго де Муи,  убитого Морвелем, – да вы его знаете…    

– Знаю.    

– Так  вот он, рискуя жизнью, явился сюда нарочно с целью доказать мне, что я в плену.    

– Ах,  вот как! И что же вы ему ответили?    

– Брат  мой, вам известно, что я нежно люблю Карла, который спас мне жизнь, и что королева-мать  заменила мне мою родную мать. Вот почему я отказался от всех его предложений.    

– А  что он вам предлагал?    

– Гугеноты  хотят восстановить наваррский престол, а так как по наследству престол принадлежит  мне, они его мне и предложили.    

– Так!  Значит, де Муи вместо согласия получил отказ?    

– По  всей форме… и даже в письменном виде. Но с тех пор… – продолжал Генрих.    

– Вы  раскаялись, брат мой? – перебил его герцог Алансонский.    

– Нет,  я только заметил, что де Муи, недовольный мною, устремил свои взоры на кого-то  другого.    

– Куда  же? – спросил встревоженный Франсуа.    

– Не  знаю. Быть может, на принца Конде.    

– Да,  это похоже на правду, – ответил герцог.    

– Впрочем, –  заметил Генрих, – я имею возможность совершенно точно узнать, кого он прочит  в вожди. Франсуа побледнел как мертвец.    

– Но, –  продолжал Генрих, – гугеноты не единодушны, и де Муи, при всей его  храбрости и честности, все же представляет только часть партии. Другая же  часть, пренебрегать которой нельзя, не утратила надежды возвести на трон  Генриха Наваррского, который сперва заколебался, но потом мог и передумать.    

– Вы  так полагаете?    

– Я  каждый день получаю тому доказательства. Вы заметили, из кого состоял отряд,  что присоединился к нам на охоте?    

– Да,  из обращенных дворян-гугенотов.    

– Вы  узнали их вождя, который подал мне знак?    

– Да,  это был виконт де Тюренн.    

– Вы  поняли, чего они от меня хотели?    

– Да,  они предлагали вам бежать.    

– Как  видите, – сказал Генрих взволнованному Франсуа, – существует другая партия,  которая хочет отнюдь не того, чего хочет де Муи.    

– Другая  партия?    

– Да,  и, повторяю, очень сильная. Таким образом, чтобы успех был обеспечен, надо  объединить эти две партии – Тюренна и де Муи. Заговор ширится, войска размещены  и ждут только сигнала. И это-то крайне напряженное положение требует, чтобы я  немедленно нашел выход, и у меня созрели два решения, но я никак не могу  остановиться ни на одном из них. Эти два решения я и хочу вынести на ваш  дружеский суд.    

– Скажите  лучше – на братский.    

– Да,  на братский, – подтвердил Генрих.    

– Говорите,  я слушаю.    

– Прежде  всего, дорогой Франсуа, я должен описать вам мое душевное состояние. Никаких  желаний, никакого честолюбия, никаких способностей у меня нет – я простой  деревенский дворянин, бедный, чувствительный и робкий; деятельность  заговорщика, – представляется мне, – обильна такими неприятностями,  которые не вознаграждаются даже твердой надеждой на корону.    

– Нет,  брат мой, – отвечал Франсуа, – вы заблуждаетесь: печально положение  принца, все благосостояние которого ограничено межевым камнем на отцовском поле  и которому все почести воздает только его слуга! Я не верю вам!    

– И,  однако, я говорю правду, брат мой, – настаивал Генрих, – и если бы я  поверил, что у меня есть настоящий друг, я отказался бы в его пользу от власти,  которую хочет мне предложить заинтересованная во мне партия; но, –  прибавил он со вздохом, – такого друга у меня нет.    

– Так  ли? Право же, вы ошибаетесь.    

– Да  нет же! – сказал Генрих. – Кроме вас, брат мой, я не знаю никого, кто  был бы ко мне привязан, и, чтобы в чудовищных междоусобицах не возникла  мертворожденная попытка выдвинуть на свет Божий кого-нибудь… недостойного… я  предпочитаю предупредить моего брата-короля о том, что происходит. Я никого не  назову, не скажу, где и когда, но я предотвращу катастрофу.    

– Великий  Боже! – воскликнул герцог Алансонский, не в силах сдержать свой  ужас. – Что вы говорите!.. Как! Вы, единственная надежда партии после  смерти адмирала! Вы, гугенот, правда обращенный, но плохо обращенный, – по  крайней мере, так о вас думают, – вы занесете нож над своими собратьями!  Генрих, Генрих! Неужели вы не понимаете, что вы устроите вторую Варфоломеевскую  ночь всем гугенотам королевства? Неужели вы не знаете, что Екатерина только и  ждет случая, чтобы истребить всех, кто уцелел?    

Дрожащий  герцог с красными и белыми пятнами на лице стиснул руку Генриха, умоляя его  отказаться от этого решения, которое губило его самого.    

– Вот  оно что! – с самым невинным видом сказал Генрих. – Так вы думаете,  Франсуа, что это повлечет за собой столько несчастий? А мне кажется, что,  заручившись словом короля, я спасу этих неблагоразумных людей.    

– Слово  короля Карла Девятого? Генрих! Да разве он не дал слово адмиралу? Разве он не  дал его Телиньи? Да не дал ли он слово и вам самому? Говорю вам, Генрих:  поступив так, вы погубите всех – не только гугенотов, но и всех, кто был с ними  в косвенных или прямых сношениях.    

Генрих с  минуту как будто размышлял.    

– Если  бы я был при этом дворе принцем, играющим какую-то роль, – заговорил  он, – я поступил бы иначе. Например, будь я на вашем месте, Франсуа, то  есть будь я членом французской королевской фамилии и возможным наследником  престола…    

Франсуа  иронически покачал головой.    

– Как  же поступили бы вы на моем месте? – спросил он.    

– На  вашем месте, брат мой, я стал бы во главе движения, чтобы направлять  его, – ответил Генрих. – Тогда мое имя, мое положение ручались бы  моей совести за жизнь мятежников, и я извлек бы пользу, во-первых, для себя, а  во-вторых, быть может, и для короля, из предприятия, которое в противном случае  может причинить Франции великое зло.    

Герцог  Алансонский слушал все это с такой радостью, что лицо его совершенно разгладилось.    

– И  вы уверены, – спросил он, – что такой образ действий осуществим и что  он избавит нас от бедствий, которые вы предвидите?    

– Да,  уверен, – ответил Генрих. – Гугеноты вас любят: ваша внешняя  скромность, ваше высокое и в то же время необычное положение, наконец  благосклонность, с какой вы всегда относились к приверженцам протестантской  веры, побудят их служить вам.    

– Но  ведь в протестантской партии раскол, – сказал герцог Алансонский. –  Будут ли за меня те, кто нынче за вас?    

– Берусь  уговорить их, благодаря двум обстоятельствам.    

– Каким  же?    

– Первое  – это доверие протестантских вождей ко мне; второе – их страх за свою участь, так  как ваше высочество, зная их имена…    

– Но  кто же назовет мне их имена?    

– Да  я же!    

– Вы  назовете?    

– Послушайте,  Франсуа, я уже сказал вам, что из всех обитателей двора я люблю только  вас, – продолжал Генрих, – это, конечно, оттого, что вас преследуют  так же, как и меня; да и моя жена любит вас больше всех на свете…    

Франсуа  покраснел от удовольствия.    

– Доверьтесь  мне, брат мой, – продолжал Генрих, – возьмите это дело в свои руки и  царствуйте в Наварре. И если вы предоставите мне место за вашим столом и хороший  лес для охоты, я почту себя счастливым.    

– Царствовать  в Наварре! – сказал герцог. – Но если…    

–..если  герцог Анжуйский будет провозглашен польским королем, да? Я заканчиваю вашу  мысль.    

Франсуа  не без ужаса посмотрел на Генриха.    

– Слушайте,  Франсуа! – продолжал Генрих. – Раз уж от вас ничего ускользнуть не  может, я скажу, что я об этом думаю: предположим, герцог Анжуйский становится  королем Польским, а в это время наш брат Карл, Боже сохрани, умирает; но ведь  от По до Парижа двести миль, а от Варшавы до Парижа – четыреста; следовательно,  вы будете здесь и наследуете французский престол, когда король Польский только  узнает, что престол свободен. И тогда, Франсуа, если вы будете мною довольны,  вы вернете мне Наваррское королевство, которое будет лишь зубцом в вашей короне;  при этом условии я его приму. Худшее, что с вами может случиться, – это  те, что вы можете остаться королем Наваррским и сделаться родоначальником новой  династии, продолжая жить по-семейному со мной и моей семьей, тогда как здесь вы  – несчастный, преследуемый принц, несчастный третий сын, раб двух старших  братьев, которого какой-нибудь каприз может отправить в Бастилию.    

– Да,  да, – ответил Франсуа, – я это чувствую, чувствую так же хорошо, как  плохо понимаю, почему вы сами отказываетесь от плана, который предлагаете мне.  Неужели у вас ничего не бьется вот здесь?    

И герцог  Алансонский положил руку на сердце зятя.    

– Бывают  бремена неудобоносимые для иных, – с улыбкой ответил Генрих, – а это  я не стану и пытаться поднять. Я так боюсь самого усилия, что у меня пропадает  всякое желание завладеть бременем.    

– Итак,  Генрих, вы действительно отказываетесь?    

– Я  сказал это де Муи и повторяю вам.    

– Но  в делах такого рода, дорогой брат, нужны не слова, а доказательства, –  заметил герцог Алансонский.    

Генрих вздохнул  свободно, как борец, почувствовавший, что спина противника начинает подаваться.    

– Я  докажу это сегодня же вечером, – ответил он. В девять часов и список  вождей, и план их действий будут у вас. Акт о моем отречении я уже отдал де  Муи.    

Франсуа  взял руку Генриха и с чувством пожал ее обеими руками.    

В эту  минуту к герцогу Алансонскому вошла Екатерина, и, как обычно, без доклада.    

– Вместе!  И впрямь – два любящих брата! – с улыбкой промолвила она.    

– Разумеется,  сударыня! – с величайшим хладнокровием ответил Генрих, в то время как герцог  Алансонский побледнел от страха.    

С этими  словами Генрих отошел на несколько шагов, чтобы дать Екатерине возможность  свободно поговорить с сыном.    

Королева-мать  вынула из сумочки необычайную драгоценность.    

– Эта  пряжка сделана во Флоренции, – сказала она, – я вам дарю ее, чтобы вы  пристегивали ею шпагу к поясу. И добавила шепотом:    

– Если  сегодня вечером вы услышите шум в комнате вашего зятя Генриха, не выходите.  Франсуа сжал руку матери.    

– Вы  позволите показать ему прекрасный подарок, который вы мне сделали? –  спросил он.    

– Вы  можете сделать еще лучше: подарите ее ему от вашего и от моего имени – я  заказала для него такую же.    

– Слышите,  Генрих? – сказал Франсуа. – Моя добрая матушка принесла мне эту  драгоценную вещичку и делает ее еще драгоценнее, позволяя подарить вам.    

Генрих  пришел в восторг от красоты этой пряжки и рассыпался в благодарностях. Когда  его излияния кончились, Екатерина сказала:    

– Сын  мой, я неважно себя чувствую; пойду лягу в постель; ваш брат Карл очень устал после  охоты и последует моему примеру. Поэтому сегодня вечером семейного ужина не  будет, каждому из нас принесут ужин в его комнату… Ах да! Генрих! Я и забыла  похвалить вас за ваше мужество и ловкость: вы спасли жизнь вашему королю,  вашему брату! Вы будете вознаграждены.    

– Я  уже вознагражден! – с поклоном ответил Генрих.    

– Сознанием  исполненного долга? – подхватила Екатерина. – Это слишком малая  награда; будьте уверены, что мы с Карлом не останемся в долгу и что-нибудь  придумаем…    

– От  вас и от моего дорогого брата Карла все будет принято, как благо, сударыня.  Генрих поклонился и вышел. «Эге, братец Франсуа! – выйдя от герцога  Алансонского, думал Генрих. – Теперь я уверен, что уеду не один и что  заговор, имевший доселе только тело, получит и голову. Но будем осторожны!  Екатерина сделала мне подарок, Екатерина обещала мне награду: тут скрыта  какая-то дьявольская штука! Сегодня же вечером я посоветуюсь с Маргаритой».    

 Глава 4    

Благодарность короля  Карла IX    

     

Морвель  провел часть дня в Оружейной палате короля, но когда Екатерина увидела, что  приближается время возвращения с охоты, она приказала отвести к себе в молельню  его и его подручных.    

Как  только Карл IX вернулся, кормилица сказала ему, что какой-то человек провел  часть дня у него, и сначала Карл страшно разгневался, что кто-то позволил себе  впустить в его покои постороннего. Но затем он попросил кормилицу описать  наружность этого человека, и, когда она сказала, что это тот самый человек,  которого как-то вечером она привела к нему по его же распоряжению, король сообразил,  что это Морвель, и, вспомнив о приказе, который вырвала у него мать сегодня  утром, он понял все.    

– Вот  тебе раз! В тот самый день, когда он спас мне жизнь! – проворчал  Карл. – Время выбрано неудачно.    

Подумав  об этом, он сделал было несколько шагов, намереваясь спуститься к матери, но  его остановила мысль:    

«Черт  подери! Если я заговорю с ней об этом, спорам конца не будет! Лучше будем  действовать каждый со своей стороны».    

– Кормилица! –  сказал он. – Запри все двери и скажи королеве Елизавете,[43] что я неважно себя  чувствую после падения и буду спать у себя.    

Кормилица  пошла исполнять приказание, а Карл, так как было еще рано для осуществления его  замысла, сел писать стихи.    

За этим  занятием время бежало для короля быстро. И когда начало бить девять часов  вечера, он думал, что еще только семь. Карл принялся считать удары; с последним  ударом он встал.    

– Черт  возьми! Пора! – сказал он.    

Взяв  плащ и шляпу, он вышел в потайную дверь, которая, по его приказу, была пробита  в деревянной обшивке стены и о существовании которой не имела понятия даже  Екатерина.    

Карл IX  направился прямо в покои Генриха. Генрих же от герцога Алансонского зашел к себе  только переодеться и тотчас вышел.    

«Наверно,  он пошел ужинать к Марго, – подумал король. – Насколько я могу  судить, они теперь в прекрасных отношениях».    

И Карл  направился к покоям Маргариты.    

Маргарита  привела к себе герцогиню Неверскую, Коконнаса и Ла Моля и вместе с ними закусывала  сладкими пирожками и вареньем.    

Карл IX  постучался во входную дверь; ее открыла Жийона, но при виде короля она так испугалась,  что едва нашла в себе силы сделать реверанс и, вместо того чтобы бегом  предупредить свою госпожу о приходе августейшего гостя, впустила Карла, не дав  королеве другого знака, кроме крика.    

Король  прошел переднюю и, услыхав взрывы смеха, доносившиеся из столовой, направился  туда.    

«Бедняга  Анрио! – подумал он. – Он веселится, не чуя над собой беды».    

– Это  я, – сказал он, приподняв портьеру и высунув свое смеющееся лицо.    

Маргарита  отчаянно вскрикнула: это смеющееся лицо произвело на нее такое же впечатление,  какое произвела бы голова Медузы. Сидя напротив двери, она сразу же узнала  Карла.    

Двое  мужчин сидели спиной к королю.    

– Его  величество! – с ужасом воскликнула Маргарита и встала с места.    

В то  время как трое сотрапезников испытывали такое чувство, будто их головы вот-вот  упадут с плеч, Коконнас не терял головы. Он тоже вскочил с места, но так  неуклюже, что опрокинул стол, а вместе с ним попадали на пол бокалы, посуда и  свечи.    

На  минуту воцарилась полная темнота и мертвая тишина.    

– Удирай! –  сказал Коконнас Ла Молю. – Смелей! Смелей!    

Ла Моль  не заставил просить себя дважды: он бросился к стене и стал ощупывать ее  руками, стремясь попасть в опочивальню и спрятаться в столь хорошо знакомом ему  кабинете.    

Но едва  он переступил порог опочивальни, как столкнулся с каким-то мужчиной, который  только что вошел туда потайным ходом.    

– Что  все это значит? – в темноте заговорил Карл, и в голосе его послышались  грозные ноты. – Разве я враг пирушек, что при виде меня происходит такая  кутерьма? Эй, Анрио! Анрио! Где ты? Отвечай!    

– Мы  спасены! – прошептала Маргарита, схватив чью-то руку и приняв ее за руку  Ла Моля. – Король думает, что мой муж в числе гостей.    

– Я  и оставлю его в этом заблуждении, не тревожьтесь, – сказал Генрих, отвечая  в тон королеве.    

– Великий  Боже! – воскликнула Маргарита, выпуская руку, оказавшуюся рукой короля  Наваррского.    

– Тише! –  сказал Генрих.    

– Тысяча  чертей! Что вы там шепчетесь? – крикнул Карл. – Генрих, отвечайте,  где вы?    

– Я  здесь, государь, – раздался голос короля Наваррского.    

– Черт  возьми! – прошептал Коконнас, державший в углу герцогиню Неверскую. –  Час от часу не легче!    

– Теперь  мы погибли окончательно, – ответила Анриетта.    

Коконнас,  чья смелость граничила с безрассудством, решив, что рано или поздно, а свечи  зажечь придется, и чем раньше, тем лучше, выпустил руку герцогини Неверской,  нашел среди осколков подсвечник, подошел к жаровне, раздул уголек и зажег  свечу.    

Комната  осветилась.    

Карл IX  окинул ее вопрошающим взглядом.    

Генрих  стоял рядом с женой, герцогиня Неверская была в углу одна, а Коконнас, стоя  посреди комнаты с подсвечником в руке, освещал всю сцену.    

– Извините  нас, брат мой, – сказала Маргарита, – мы вас не ждали.