1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
   
И я представил себе, как после работы Кустылкин, примостившись где-нибудь в углу гардеробной, старательно, корявыми буквами записывает в тетрадку увиденные репризы.
   
Потом, как мне рассказал Кустылкин, ему устроили просмотр, составили акт и послали документы в Москву. Из Москвы пришло разрешение. Так он и начал работать коверным. Ездил по городам, в которых вначале его не принимали, а потом нашлись города вроде Нижнего Тагила, из которых он уже и не выбирался. К нему привыкли и даже полюбили. Считали своим, местным клоуном. Его шутки, репризы ходили по городу. Порой ему приписывали то, что он и не говорил. У пивных ларьков его узнавали и тут же звали:
   
- Алекс, иди сюда, пивом угостим!
   
Он подходил, пил пиво и с удовольствием развлекал собравшихся шутками.
   
- Меня в городе-то любят, - говорил Алекс. -  Ценят. Меня как-то ночью раздели. В трусах оставили, понимаешь? Хорошо, что лето стояло. Я в цирк пришел. А утром мне все вещи принесли. И ребята эти извинились. Сказали, что в темноте не узнали. Представляешь, принесли вещи! Не-е, меня любят.
   
Разъезжал Кустылкин вместе с женой, маленькой забитой женщиной, которая ассистировала ему за кулисами, следила за костюмом и реквизитом, принимала участие в подсадке.
   
Кроме цирка, Алекс любил игру в домино и увлекался радиоделом. Его клоунская гардеробная напоминала радиомастерскую. Всюду вперемешку с костюмами, реквизитом лежали приемники разных систем, провода. Он скупал по дешевке старые приемники, чинил их, а потом продавал на рынке. И делал это не только из желания подработать. Он просто любил разбирать, паять, монтировать. Артистам чинил приемники бесплатно. Наверное, из него получился бы хороший радиоинженер.
   
Утаенные от жены деньги Алекс обычно прятал в какой-нибудь радиоприемник. И как жена ни искала, никогда найти их не могла. Однажды пришел он в цирк расстроенный. Ходит злой, обиженный.
   
- Что с тобой, Алекс? - спросил я.
   
- Да, понимаешь, получилось-то как. Продал я приемник сегодня на рынке за триста рублей, а в нем, в приемнике, лежало четыреста рублей заначки. Жалко денег.
   
Так сидели мы с ним, пили пиво, а он все рассказывал:
   
- Ты думаешь, мне плохо? Нет! Мне хорошо. Я в большие города не рвусь.
   
Кустылкин говорил об этом спокойно, но я-то понимал, что больших городов он боялся. Боялся, что не примут зрители, что его обругают в газете. Раз в пять лет его вызывали в Москву на курсы повышения квалификации. Уезжал Кустылкин с курсов с пачкой злободневных сатирических реприз, с ящиком нового реквизита. Но в новом городе он продолжал делать с инспектором "Опля-чопля" и свои проверенные репризы. После Москвы он был спокоен: не уволят.
   
Как я относился к Кустылкину? Где-то я жалел его. Сам Кустылкин считал себя обиженным.
   
- У Алекса характера нет, скромный он, - говорила его маленькая жена, поджав тонкие губы. -  Карандаш - что? Ничего. Бегает, пищит, а дураки смеются. А Алекс у меня - артист!
   
А сам Алекс, сидя в одних трусах и гардеробной, дымя папироской и копаясь в очередном приемнике, говорил:
   
- Мне Москва и звания не нужны. Мне и здесь хорошо. Спокойно. А там одна нервотряпка.
   
Кроме "нервотряпки", он порой выдавал и другие "перлы", которые я цитировал в письмах домой. Отец даже не верил, что так можно сказать: "Овация аплодисментов", "Мы с ним люди разных мотивов:", "Смотря при какой позе это говорилось". "Много зрителей сегодня?" - спрашивали Кустылкина.
   
"Очень, даже масса", - отвечал он.
   
Лет через пять я снова встретился с Кустылкиным.
   
В городе, где мы работали в одной программе, Алекса в рецензии обругали.
   
- Говорят, меня опять в рецензии приложили, - сказал он мне в коридоре, при этом стараясь беспечно улыбаться. -  А я их не читаю, пусть себе пишут. Бумага все стерпит.
   
Но он читал рецензии. Поздним вечером, когда все после представления разошлись, я видел, как Кустылкин, стоя перед доской объявлений, беззвучно шевеля губами, читал вырезку из газеты. Потом он отвернулся, закурил и, сгорбившись, пошел в гардеробную. Жалко мне его стало.
   
Еще на занятиях в студии клоунады Александр Александрович Федорович говорил нам, что делит всех клоунов на три группы. К первой он относил талантливых артистов - таких, он считал, в цирке мало, ко второй клоунов-умельцев, которые, не имея особых способностей, все же могли прилично делать трюки, они прыгали, жонглировали, показывали фокусы. И наконец, третья группа - так называемые ряженые: рыжий парик, нелепые костюмы, люди без таланта, совершенно несмешные. И талантливые, и умельцы, и ряженые работали на манеже, и все они вызывали смех. Нет такого клоуна, который не смешил бы публику. Но у каждого свои приемы смешить.
   
Карандаш мне это объяснял иначе, несколько заумно, но по мысли точно.
   
- Клоуны - это как чайники, - говорил мне Михаил Николаевич.Понимаете, стоят двадцать чайников: один - красивый, блестящий, приятно в руки взять, другой - обшарпанный, третий - подтекает, четвертый - с отвалившимся носиком, пятый - с проволокой вместо ручки, но ведь воду-то можно вскипятить во всех.
   
Кустылкина, по определению Карандаша, можно было бы отнести к чайнику "обшарпанному", "подтекающему", а Александр Александрович Федорович сказал бы про Кустылкина, что он нечто среднее между умельцем и ряженым.
   КОРОЛЬ ДРЕССИРОВЩИКОВ
   
    
Сегодня утром дрессировщик Валентин Филатов репетировал во дворе цирка. Медведь по кличке Мальчик на мотоцикле делал круги по гладкому асфальту. В это время открылись ворота, и во двор цирка въехал грузовик. То ли Мальчик испугался, то ли решил побаловаться, только он вдруг, круто повернув руль, выехал на улицу. Валентин Филатов на втором, мотоцикле кинулся за ним вдогонку.
    
Обогнав медведя на Трубной площади, Филатов продолжал ехать впереди Мальчика, все время показывая ему сахар. Медведь, облизываясь, поехал за дрессировщиком. Так и вернулись она обратно в цирк - Филатов, Мальчик, а за ним, тоже на мотоцикле, инспектор ГАИ.
    
Хорошо, что это произошло ранним утром.  Движение на улице небольшое, и все обошлось.
    
(Из тетрадки в клеточку. Май 1952 года)
   
   
Осенью 1951 года мы поехали в Иваново, где собирал свой коллектив дрессировщик Валентин Филатов. С этим артистом я познакомился еще в 1949 году, работая в Хабаровске. Тогда на манеж выходил симпатичный молодой человек и выводил нескольких медведей, с которыми показывал обычные трюки.
   
- Погоди, - говорил он мне в то время, - еще увидишь, какой я отгрохаю номерище.
   
И через полгода в Москве я увидел Валентина Филатова с его аттракционом "Медвежий цирк". Медведи у него работали удивительно. Публика после каждого трюка восхищенно аплодировала. Медведи ездили на велосипедах и мотоциклах, жонглировали, катались на карусели, пародировали антиподистов и акробатов, показывали сценку "Бокс", а в паузах выходил коверный медвежонок Макс.
   
В Иванове в первый же день Валентин Иванович подошел ко мне и сказал:
   
- Я рад, что вы с Мишей приехали. Я еще в Хабаровске, когда увидел вас впервые, хотел сказать - уходите вы от Карандаша. Но потом подумал, Карандаш обидится, начнутся пересуды... Я здесь коллектив свой постоянный собираю. Люди у нас хорошие. Сообща можно отлично работать. Давайте вместе ездить будем.
   
Филатов собрал в основном молодых артистов. Многие понимали, что, работая с Филатовым, попадут в хорошие города, а если возникнут осложнения с тарификацией, костюмом, реквизитом, подготовкой нового номера, руководитель коллектива всегда поможет.
   
Так начали мы работать в Иванове. Есть артисты, которые, добившись успеха, возносятся. Валентин Иванович и после выпуска аттракциона работал так, как будто он только вчера вышел на манеж. В цирке он пропадал с утра до ночи, а бывало, и ночью его вызывали. Вырвется из клетки медведь - такое случалось - сразу за Филатовым. Конечно, успех аттракциона изменил психологию артиста. Он стал более сдержанным. Если раньше, насколько мне известно, он мог весь выходной, а то и утро рабочего дня провести в веселье, появляясь в цирке чуть ли не за пять минут до своего выхода, и директор цирка, нервничая, встречал его на улице, то теперь Филатов этого себе не позволял.
   
Во время репетиций с манежа нередко раздавался громкий, раскатистый смех Валентина Филатова. Его вообще можно было найти по смеху - в гардеробной, на конюшне, в кабинете администратора, в артистическом фойе. Оптимист по натуре, он и людей любил уверенных, энергичных, с юмором. Когда Филатов на кого-нибудь сердился, его зеленоватые глаза становились прозрачными. В такой момент к нему лучше не подходить.
   
У Филатова была особая манера вести разговор. Скажет фразу, а потом пристально посмотрит в глаза собеседника и помолчит.
   
- Знаешь что... -  он смотрел на меня в секунд пять молчал, моргая, а потом продолжал; - Не махнуть ли нам сегодня в гости к одному охотнику? Разрядимся.
   
А если Филатов сильно злился, то он мог моргать секунд двадцать, глядя на человека, а потом уж выдавал накипевшее.
   
Помню, как он кричал на одного из служащих за неправильное кормление медведей. Глаза прозрачные, сам стоит посреди конюшни, а голос разносится по всему цирку. Тут ни в коем случае нельзя ему возражать. Рабочие, служащие, ассистенты, хорошо изучив характер своего руководителя, в такие моменты становились как бы незаметными. Помощников Филатов подбирал удивительно точно. У него работали физически сильные ребята, преданные своему делу. И, я думаю, не только потому, что любили животных, цирк, но и потому, что любили я уважали своего руководителя. Они всегда четко выполняли все распоряжения Валентина Филатова. Да и сам Валентин Иванович своих помощников любил, по пустякам не придирался, умел быстро забыть перенесенную обиду. Он легко взрывался, но и быстро остывал, относился потом к человеку так, как будто ничего и не произошло.
   
Когда я думаю о Филатове, то всегда вижу его во время репетиций в кожаной куртке, с карманами, наполненными мелко наколотым сахаром. Характер этого артиста можно определить одним словом: труженик. Сутки у него делились на две части - одну, маленькую, когда он спал, и другую, когда работал. Он, как и Карандаш, чувствовал себя полновластным хозяином номера. Как и Михаил Николаевич, он проводил с работниками аттракциона пятиминутки (только эти пятиминутки, в отличие от часовых карандашевских, продолжались ровно в пять минут). Распоряжения ассистентам, служащим он давал точные, энергично и быстро:
   
- Люську сегодня не кормить. К трем часам вызвать ветеринара. Чтобы сегодня к вечеру покрасили ринг - краска облупилась. За полчаса до представления всем быть у клеток. Придут из мастерской снимать мерки для медвежьих костюмов.
   
Я чувствовал, что Валентину Ивановичу нравилось быть руководителем коллектива. Он проводил собрания, председательствовал на заседаниях художественного совета, вникал во все мелочи. Все помнил. До начала работы своего аттракциона Валентин Иванович нередко стоял в центральном проходе зрительного зала и, чуть прищурив глаза, наблюдал за ходом программы.
   
Цирк Филатов знал до мелочей. С шести лет он начал выходить на манеж. Сначала акробатом, потом эквилибристом. С 1941 года занялся дрессировкой медведей.
   
Я уважал Филатова за его поразительную преданность нашему делу. И хотя он всего на год старше меня, за плечами у него колоссальный опыт. А с выпуском "Медвежьего цирка" появился и авторитет. Нашу дружбу укрепила любовь Филатова к веселью. В часы отдыха он мог с упоением слушать песни, частушки, анекдоты. По вечерам перед выходным днем после представления мы обыкновенно собирались у Филатовых. Закуска обычная: кильки, сыр, колбаса, но веселье идет допоздна - шутки, цирковые истории, розыгрыши и, конечно, разговоры о работе.
   
Имел Филатов характер прямой. Если ему человек не нравился, он говорил об этом откровенно. Не нравился ему номер, он подходил к артисту и говорил:
   
- Работаешь ты средне (почти ко всем артистам он обращался на "ты"), финала в номере у тебя нет. А хороший четкий финал - это главое. Ты, друг, давай думай о финале. А если не придумаешь, то на хрена мне твой номер в коллективе нужен...
   
Чуть сутуловатый и приземистый в жизни, на манеже Филатов преображался. Стройный, обаятельный, он легко демонстрировал работу своих питомцев, как бы и сам удивляясь трюкам медведей.
   
Если дело требовало, Валентин Иванович, не скупясь, легко тратил деньги. За свой счет приобретал медведей, мотоциклы. Когда представлялся случай купить молодняк, то Филатов не ждал, пока его заявление, пройдя все инстанции, будет подписано. Он вынимал бумажник и рассчитывался с местными охотниками. А связи с охотниками у Филатова остались еще от отца - Ивана Лазаревича Филатова, который всю жизнь проработал в зооцирках.
   
Когда мы гастролировали в Ростове, в цирк приехал отец Валентина Ивановича. И сын встретил его радостно. Он бережно вел отца под руку по конюшне, где стояли ряды клеток с медведями. Иван Лазаревич, опираясь на палку, двигался медленно, останавливался возле каждой клетки, внимательно рассматривал сквозь толстые стекла очков животных, задавал профессиональные вопросы, делал замечания, давал советы.
   
В честь приезда отца Валентин устроил дома праздничный ужин. Собрались артисты, местные охотники. Иван Лазаревич первый тост поднял за династию Филатовых. Чувствовалось, что он доволен и гордится сыном.
   
Филатов-старший с удовольствием вспоминал прошлое. Рассказывал интересно, с юмором, не упуская деталей. Особенно мне запомнилась история, которая произошла еще до революции.
   
В маленьком провинциальном городке "прогорал" цирк, и, чтобы поправить дела, хозяин расклеил по городу афиши: "Только два дня! В цирке показ дикаря-людоеда. Съедение живого человека на глазах у публики. Спешите покупать билеты!"
   
Дикарем-людоедом владелец цирка приказал быть Ивану Лазаревичу. Вечером публика до отказа заполнила цирк. Все жаждали сенсации.
   
В конце представления на манеж выкатили клетку, в которой сидел Иван Лазаревич. Тело его вымазали дегтем и сверху обсыпали перьями. Он рычал, брызгал слюной, скакал по клетке, делал вид, что пытается выломать прутья. Униформисты на вилах просовывали ему в клетку убитого голубя (конечно, не голубя, а чучело голубя с мешочком, наполненным клюквой). Иван Лазаревич рвал голубя зубами, и во все стороны летели перья птицы, а по подбородку "людоеда" стекала "кровь".
   
Публика смотрела на это зрелище, затаив дыхание... В центр манежа вышел хозяин и, поигрывая золотой цепочкой от часов, громко объявил:
   
- А теперь предлагаем вашему вниманию съедение живого человека. Желающих быть съеденными... прошу в клетку!
   
В зале все замерли. Конечно, никто не вышел. Выждав паузу, хозяин объявил:
   
- Ввиду отсутствия желающих представление заканчивается. Оркестр марш!
   
Разочарованная публика покидала цирк. А на другой день после того, как хозяин вызвал желающих быть съеденными, на манеж нетвердой походкой вышел небольшого роста, толстенький, крепко подвыпивший купчик.
   
-Же-ла-ю! Жалаю, пусть ест! - заявил он.
   
Возбужденная публика загудела. Купчик обратился к хозяину цирка:
   
- Раздеваться, или так есть будет?
   
Растерянный, побледневший хозяин с трудом выдавил из себя:
   
- Так будет.
   
Открыли клетку. Зал замер. Перепуганный "людоед" Филатов изо всех сил зарычал и, встав на четвереньки, начал руками и ногами разбрасывать опилки, надеясь, что купчик испугается и передумает. Но пьяного это ничуть не испугало, и он смело пошел вперед. Не зная, что делать, "людоед" умоляюще посмотрел на хозяина.
   
- Кусай, кусай, - сквозь зубы цедил хозяин.
   
В отчаянии Иван Лазаревич, подпрыгнув, навалился на купца, опрокинул его на опилки и вцепился зубами в ухо. От боли тот моментально протрезвел и заорал благим матом.
   
   
   
   
Орал укушенный. Орала публика. Визжали с перепугу женщины...
   
- Не надо! Не надо! - кричали с мест.
   
Униформисты по знаку хозяина бросились на Ивана Лазаревича и начали с силой оттаскивать его от купца.
   
А Филатов-старший вошел в роль и, забыв, что он дикарь-людоед, выскочил из клетки и закричал на чистом русском языке:
   
- Дайте мне его! Дайте! Я его сейчас загрызу!
   
К счастью, за криком публики этих слов не было слышно. "Людоеда" с трудом водворили в клетку и увезли на конюшню.
   
Слушая этот рассказ, мы смеялись до слез. Громче всех хохотал Валентин Филатов, хотя, наверное, слышал историю в сотый раз.
   
- А что, - вдруг он обратился ко всем, - вот начнет "гореть" наш коллектив, объявим "людоеда", Никулин будет "людоедом". Как, Юра, сыграешь? - спросил он у меня. -  Три ставки получишь. И что думаете, народ пойдет. Только представляете, - смеется он, - какой потом в главке шухер будет...
   
Так и работали мы вместе с Валентином Ивановичем Филатовым. "Медвежий аттракцион" делал сборы. Медведи на манеже выглядели милыми, забавными и приятными.
   
Бурые медведи с виду добродушные, так и хочется их погладить. Но на самом деле в цирке нет зверя коварнее, чем медведь. Работать с тиграми, львами, леопардами легче. Дрессировщик всегда видит, чувствует смену настроения у этих экзотических животных. Бывают моменты, когда звери вдруг выходят из повиновения и готовы броситься на дрессировщика. Важно этот момент уловить, почувствовать и мгновенно среагировать. У медведей же уловить смену настроения почти невозможно.
   
- Понимаешь, - говорил мне Валентин Иванович, - никогда не знаешь, что медведь выкинет. Вот он, Макс, мой коверный, вроде добродушный, а ведь может ни с того ни с сего взять и прихватить тебя. Медведи-то ничего не боятся: ни огня, ни воды.
   
Силу медведя Филатов однажды испытал на себе. Когда он еще только начинал свой путь в цирке, на одной из репетиций громадный медведь подмял под себя дрессировщика. В результате у Филатова - смещение позвонков. Валентин Иванович долго лежал в больнице. И хотя врачи подняли его, травма время от времени давала о себе знать. Иногда у Филатова возникали сильные приступы боли. Так случилось перед премьерой в Запорожье. Накануне он с трудом поднялся с постели, не мог ходить. Дирекция цирка, узнав о болезни артиста, забеспокоилась. Билеты-то проданы за месяц вперед, все, конечно, хотят увидеть "Медвежий аттракцион".
   
И Филатов выступал. Перед началом представления он долго уговаривал врачей сделать ему новокаиновую блокаду.
   
- Это же действует только час-полтора, - сказали ему.
   
- А мне нужно сорок минут, - превозмогая боль, отвечал Филатов.
   
И на премьере Валентин Филатов легко двигался, широко улыбался, шутил с публикой, и только глаза у него из зеленоватых стали совсем прозрачными. Правда, после выступления Филатов не вышел на поклон публике, как он это делал обычно. Уставший, он стоял за кулисами, прислонившись к стене. Его тут же подхватили ассистенты, бережно отнесли в машину и отвезли в гостиницу. Так он работал больше недели.
   
Довольно быстро мы с Филатовым подружились и перешли на "ты".
   
- Ты, Юра, не стесняйся, - говорил он. - Если что нужно, говори. Деньги будут нужны, бери, потом отдашь постепенно. У меня деньги есть.
   
Валентин становился добрым и нежным, когда из Москвы к нему приезжали маленькие дочери Люда и Таня. Девочки воспитывались у бабушки, а на каникулы их привозили к отцу. Он с радостью встречал детей, с удовольствием играл с ними. Все вечера дочери проводили в цирке.
   
Интересы цирка Филатов защищал на самом высоком уровне. Если дело требовало, шел на прием к самому высокому начальству и, умея расположить к себе людей, добивался необходимого.
   
Когда группа артистов цирка готовилась к гастролям во Францию, всех участников программы пригласили на беседу к министру культуры Е. А. Фурцевой. В середине беседы вдруг встает Филатов и обращается к министру:
   
- Екатерина Алексеевна, вы вот хорошие, правильные слова нам сказали о чести советского искусства, о нашем цирке, а сами-то вы цирк не любите.
   
- Как "не люблю"? - удивилась Фурцева.
   
- В своих статьях, интервью, выступлениях вы говорите о балете, опере, о драматических спектаклях, даже об эстраде, а о цирке ни разу ни слова.
   
(Фурцева действительно в то время редко появлялась в цирке.)
   
Возникла острая ситуация, которую разрядил какой-то шуткой клоун Олег Попов.
   
Об этой истории быстро узнали все артисты цирка. И при встрече многие спрашивали у Филатова:
   
- Ну как, Валентин Иванович, говорят, вы на беседе с министром правду-матку резали?
   
А Валентин, усмехаясь, отвечал:
   
- А что? И министру надо все говорить. Правильно сказал и на пользу. В понедельник сказал, а в среду Фурцева в цирк пришла на представление и мне аплодировала.
   
Валентин Филатов не признавал правил служебной лестницы. Минуя начальников отделов, он всегда шел прямо в кабинет управляющего. Входил пружинистой походкой, даже не кинув взгляд на секретаря, широко раскрывая дверь. Он знал - его, Филатова, примут. И его принимали. Он добивался выполнения всех своих просьб и требований, хотя чаще требовал, чем просил.
   
Филатов все делал уверенно, лихо. С удалью он водил машину, с размахом отмечал праздники, на собраниях говорил громко, с апломбом (правда, порой его заносило). И, конечно, в бешеном ритме, с полной отдачей сил, так что семь потов с него сходило, работал на манеже.
   
Медведей Валентин Филатов чувствовал и понимал удивительно. Помню, по ходу действия клоунского пролога, который мы репетировали, коверный Чайченко должен был пройти через манеж под руку с медведем Максом. Клоун долго не соглашался подходить к медведю. Боялся.
   
- Да ты не бойся, - говорил спокойно Валентин Иванович. -  Иди себе по манежу и подкармливай Макса сахаром. Дойдешь до середины и скажешь свою фразу: "Ну, мы пошли в буфет".
   
И Филатов сам несколько раз продемонстрировал, как спокойно Макс идет с ним под руку. После этого Чайченко с трепетом пошел рядом с медведем. От волнения клоун быстро скормил весь сахар и, когда приблизился к барьеру, кормить медведя стало нечем. Валентин Иванович, сидящий рядом со мной, спокойным голосом сказал:
   
- Ну, сейчас Макс ему даст...
   
И точно. Медведь с размаху дал Чайченко такую затрещину, что клоун перелетел через барьер и упал в проходе.
   
Чайченко начал кричать, что Филатов специально дал Максу знак, поэтому тот его ударил. Филатов ничего не мог возразить, он вместе со всеми смеялся до слез.
   
Филатов удивительно точно подбирал зверей для того или иного номера.
   
- Медведи, они как люди, - говорил мне Валентин, - каждый на что-нибудь способен, только нужно уметь раскрыть эти способности. "Вытащить" из медведя его таланты.
   
Пришел однажды я на репетицию. Филатов, усталый, сидел на барьере, нервно курил сигарету и прозрачными глазами смотрел на очередного неподдающегося медведя, который понуро стоял в центре манежа.
   
- Ну что еще с ним делать? - как бы в пространство бросил Валентин.
   
Потом он подошел к медведю и начал с ним разговор, как с человеком:
   
- Ты будешь работать или нет? Если не будешь, то мы тебя к чертовой матери отправим в зоопарк.
   
Медведь после этих слов вдруг встал на задние лапы, подошел к Филатову и, похлопывая лапой по карману куртки, где у дрессировщика лежал сахар, начал виновато урчать. Все засмеялись. У Филатова глаза потеплели. Он дал медведю кусок сахара и сказал:
   
- Все, паразит, понимает. И работать может. Только придуривается, Ладно, - крикнул он ассистентам, - ведите его в клетку, а завтра продолжим репетицию! Я одну штуку придумал.
   
Через месяц медведь уже работал на манеже и каждый раз после своего трюка подходил к Филатову, хлопал его по карману с сахаром и как бы доверительно что-то говорил на ухо. Это вызывало смех в зале.
   
Хотелось бы мне написать, что король дрессировщиков с любовью и нежностью относился к своим питомцам. Но если бы он относился к своим медведям только с нежностью и любовью, то, я это понимаю, он никогда бы не создал своего замечательного аттракциона. Надо преодолевать сопротивление животного, ломать его волю и во что бы то ни стало заставлять выполнять тот или иной трюк. Животное должно чувствовать, что человек сильнее, хотя это иногда и заканчивалось трагически.
   
Помню, как все в коллективе переживали гибель талантливого медведя по кличке Мальчик.
   
В некоторых городах Мальчик на представлениях проделывал сложный трюк: его поднимали на аппарате под купол цирка вместе с воздушным гимнастом. Аппарат вращался по кругу, и медведь вращался, держась за зубник. Трюк "зубы в зубы" - с одной стороны медведь, с другой - артист - имел успех.
   
Когда наш коллектив ставил пантомиму "Приключения поводыря с медведем", то по ходу спектакля Мальчик должен был откидывать крышку котла в походной кухне и залезать в него. По сюжету повар приходит брать кашу, открывает Крышку котла, а оттуда - медведь.
   
Залезать в котел (на репетициях использовали бочку) Мальчик научился быстро. На дно бочки клали сахар или мед, и медведь с удовольствием залезал, чтобы полакомиться. Но как только бочку закрывали крышкой, медведь с диким ревом рвался наружу. Видимо, его пугала неожиданная темнота. Как только дело доходило до этого трюка. Мальчик становился беспокойным, и в конце концов однажды его пришлось силой посадить в бочку и прикрыть крышкой. Медведь сначала заревел, забился, а потом затих. Решили, что он привык к темноте. А когда сняли крышку, увидели: медведь весь дрожит, и изо рта у него идет пена. Срочно вызвали ветеринара, который, осмотрев Мальчика, сказал:
   
- Вы довели медведя до нервного потрясения.
   
Мальчику тут же сделали укол, но это не помогло.
   
Медведь умер от разрыва сердца. После этого Филатов несколько дней ходил сам не свой.
   
В работе Филатов использовал главным образом молодняк. Когда цирковым медведям исполняется десять лет, они обычно слепнут. Это происходит из-за резких перемен света. На конюшне темно, а манеж ярко освещен. Есть еще причина, по которой приходится менять медведей, - с годами они становятся свирепыми, опасными, не говоря уж о том, что после пяти-шести лет вообще не поддаются дрессировке. Но к некоторым своим питомцам дрессировщик так привыкал, что старался как можно дольше с ними не расставаться. В его аттракционе принимала участие старая громадная медведица Майка. Валентин выводил ее, чуть-чуть подталкивая, в центр манежа.
   
Никто из зрителей не замечал, что медведица слепая. Конечно, ее могли заменить, но Филатов не мог отказаться от своей любимицы и специально для нее придумал и отрепетировал "Карусель". Слепая медведица, одетая в матросский костюм, аккуратно подходила к аппарату-карусели, бралась за металлические перекладины, влезала на карусель и крутила педали. Я и сам о слепоте медведицы узнал случайно. И после этого с особым чувством следил за выступлениями Майки. Все служащие к ней относились тепло, берегли ее.
   
Талантливый артист, Филатов имел и моральное и профессиональное право требовать от всех нас полной отдачи сил. Как-то незаметно, без громких фраз и приказов он создал в коллективе хорошую атмосферу. Редко бывает, чтобы артисты, занятые в одной программе - уж слишком разные у всех характеры, вместе встречали Новый год. В нашем коллективе это стало традицией.
   
Более трех десятков цирков за пять лет мы объездили вместе. Об этом времени я всегда вспоминаю с удовольствием.
   
Встречаясь на заседаниях художественного совета, различных собраниях или во время гастролей, я смотрел на чуть усталого, поседевшего народного артиста СССР Валентина Филатова и думал о том, как много он сделал в цирке. И то, что в цирках страны появились Иван Кудрявцев со знаменитым медведем Гошей, Рустам Касеев с поразительным аттракционом, то, что медведей стали вводить в свои номера музыкальные эксцентрики, акробаты, - в этом есть и заслуга Филатова.
   
После нашего ухода из коллектива мы виделись редко. Но встречи проходили радостно. Обычно он спрашивал меня:
   
- Ну как жизнь-то идет?
   
- Нормально. Наверное, так же, как и у тебя, - отвечал я.
   
- Еш твою корень! А все-таки здорово мы тогда работали, и коллектив у нас был хороший... -  И с грустью добавлял: - Теперь таких, наверное, нет...
   МЫ РАБОТАЕМ В ШАПИТО
   
    
Работаем в Ялтинском шапито. Во время первого отделения прошла гроза. Над оркестром провис брезент - образовался наполненный водой громадный пузырь. Публика собирается ко второму отделению, музыканты в ужасе: над ними - тонна воды. Зрители уже на местах, Пора начинать увертюру перед вторым отделением. Дирижер позвал униформистов с граблями, чтобы они приподняли брезент и вода бы скатилась. Только униформисты дотронулись до брезента, как его прорвало и на оркестр обрушился водопад. Вмиг смыло ноты, инструменты. Оркестранты с ног до головы мокрые. Публика от смеха лежала.
    
(Из тетрадки в клеточку. Август 1953 года)
   
   
   
С коллективом Филатова нам нередко приходилось работать в шапито. В самом слове "шапито" есть романтика. Но я работать в шапито не любил. В них осталось что-то от балагана. Серый брезентовый купол шапито на фоне стеклянных автостанций, современных гостиниц кажется убогим. К сожалению, как правило, городские власти отводили для шапито окраины или неудобные районы. В Горьком, например, цирк стоял около вокзала, в Канавине. Мне запомнилась история с гудками, которая произошла, когда мы выступали в этом цирке. В программе принимал участие один сатирик. Он исполнял злободневные куплеты, и публика его. хорошо принимала.
   
На премьере сатирик заканчивал первое отделение. Вышел он на манеж и объявил, что будет исполнять куплеты "Помирать нам рановато...". Только пианистка сыграла вступление, как рядом с цирком протяжно загудел маневровый паровоз-"кукушка". Сатирика из-за этих гудков не слышно. Он решил переждать, когда паровоз закончит "куковать". Наступила тишина. Сатирик снова объявляет: "Помирать нам рановато..." - пианистка играет вступление, и тут опять паровозные гудки. Так продолжалось несколько минут. Артист буквально осатанел. Зрители уже начали смеяться. Сатирик не смог выступить. Пришлось объявить антракт.
   
Тогда артист попросил, чтобы его выступление перенесли во второе отделение. Но и во втором отделении, только он вышел на манеж, начал петь, как снова гудки. Молчит артист - молчит паровоз, артист начинает куплет, и, перекрывая его голос, начинаются гудки. Так продолжалось два дня. Сатирик не понимал, в чем дело. Он дал телеграмму в Москву с просьбой, чтобы его отправили в другой цирк. Просьбу его выполнили. А спустя несколько дней мы все узнали, почему гудел паровоз. Оказывается, сатирик поссорился с воздушным гимнастом, человеком грубым и злым, и тот решил отомстить. Пошел на станцию к машинистам маневрового паровоза и, поставив им литр водки, сказал:
   
- Я буду на крыше шапито сидеть. Как только махну шапкой, давайте гудок, как снова махну - прекращайте. Нам это для представления нужно.
   
Злой розыгрыш. Из-за него программа лишилась хорошего номера. После этого случая никто с гимнастом не разговаривал, и ему пришлось уехать.
   
Глубокой осенью мы переехали в другой город. Опять работали в шапито. Неестественно громко звучал оркестр в полупустом зале, у актеров изо рта шел пар.
   
Бывало так - холодно, уже заморозки, а директор цирка говорит:
   
- Товарищи, надо поработать, ну хотя бы еще несколько дней. Иначе мы план не выполним, премию не получим.
   
И мы работали.
   
Хорошо, когда шапито стоит в южном городе. Удобно, если рядом размещаются вагончики. Там плитка, чай вскипятить можно. Такой цирк напоминает цыганский табор. Колышущийся от ветра брезентовый купол украшают пестрые флажки, а по вечерам зажигаются гирлянды разноцветных лампочек. Цирки, как правило, располагались в городских парках. Гуляет празднично одетая публика, играет духовой оркестр.
   
Вокруг цирка ряды киосков, торгующих напитками, сладостями. Продают воздушные шары.
   
Осенью наш коллектив переехал в Казань. Представления проходили при аншлагах. И вдруг сборы начали падать. Созвал нас всех Валентин Филатов, и стали мы думать, как же выходить из создавшегося положения.
   
Кто-то вспомнил о "Вечерах смеха". В цирках была такая практика: когда не тянет программа, устраивают "Вечера смеха".
   
По городу развешивают афиши с объявлением, что в цирке будут "Вечера смеха". В программу включают старинные клоунады: "Комната привидений", "Печенье", "Вода", "Парикмахерская", придумывают специальный клоунский пролог.
   
Зрители любят посмеяться. И поэтому в Казани мы решили объявить не просто "Вечера смеха", а написать в афише: "Веселые клоунские представления - "Приходите посмеяться!". В программу включили и нашу "Сценку на лошади". А во втором отделении показывали "Воду", где два клоуна, пытаясь облить водой третьего, невольно обливаются сами и под хохот зала, промокшие до нитки, покидают манеж. В Москве это антре не разрешали показывать. В специальном приказе главка о запрещении исполнять пошлые произведения "Вода" стояла первой. Но вдалеке от Москвы мы ее исполняли, и старая клоунада нас выручала.
   
Кроме "Воды", на вечерах "Приходите посмеяться!" исполнялись и другие старинные репризы. Так, в клоунском прологе Миша несколько раз пробегал через манеж. Расталкивая всех клоунов, он бежал сначала со стаканом воды, потом с кружкой и наконец с ведром, Заинтригованные клоуны задерживали его и спрашивали:
   
- Куда ты бежишь?
   
- Пожа... пожа... -  срывающимся голосом, задыхаясь от бега, говорил Миша.
   
- Где пожар?! - кричали испуганные клоуны.
   
- Да не пожар, - успокаивал всех Миша, - пожарник селедки объелся, пить хочет.
   
Публика принимала и эту примитивную шутку. Забытыми репризами для "Вечеров смеха" нас снабжал старый и опытный артист - музыкальный эксцентрик Николай Иванович Тамарин.
   
Сорок лет из своих шестидесяти он отдал цирку. Коренастый, среднего роста, с шапкой взъерошенных седых волос, он, несмотря на свой возраст, оставался подвижным и на манеже и в жизни. В двадцатые годы, играя на различных музыкальных инструментах, он в паузах вставлял словесные репризы, подавая их так, будто только что придумал.
   
- Голос у меня теперь не тот, - жаловался он. -  Бывало, рядом оркестр играет. А мне хоть бы хны. Публика все слышит. Теперь не могу. Слабый стал голос.
   
За кулисами Николай Иванович постоянно развлекал всех различными историями. Рассказывал красочно, увлекательно, легко меняя интонацию, здорово изображая в лицах того или иного человека. Мы эти рассказы слушали с упоением.
   
Публика хорошо принимала номер Николая Ивановича. Он играл на губных гармошках. Начинал с огромной, а заканчивал крошечной. На "бис" Тамарин давал "Старого скрипача".
   
Еще до революции Николай Иванович пародировал известного в то время скрипача-виртуоза Яна Кубелика. В пятидесятых годах Кубелика все забыли, и поэтому Николай Иванович объявлял публике: "Соловей" Алябьева - и скрывался за кулисами. Через несколько секунд появлялся на манеже в зеленом фраке, в парике со всклокоченными волосами, со старомодными железными очками на крючковатом носу. В руках артист держал скрипку. Он долго ее "настраивал", а затем, кивнув пианисту, начинал играть. Звук скрипки Николай Иванович имитировал специальным пищиком, спрятанным во рту. Создавалось полное впечатление, будто артист играет на скрипке. А когда смычок отрывался от скрипки, все слышали трели соловья. Они. тоже воспроизводились пищиком. В конце же скрипка разваливалась - рвался смычок, но мелодия все равно звучала. После бурных аплодисментов Тамарин, сняв маску, свистел дойну или попурри из модных песен.
   
Миша, как человек запасливый, попросил Тамарина открыть нам секрет свиста и изготовления пищика. (В свое время Миша с такой же просьбой обратился к одному коверному клоуну, но тот, посмотрев на него как на сумасшедшего, сказал: "Милый мой, я за это деньги заплатил...") Николай Иванович был добрым человеком и охотно начал нас обучать свисту. Но это оказалось делом сложным, и после второго урока, чуть не подавившись свистком, я от занятий отказался.
   
Тук-тук, тук-тук... -  часто раздавалось из гардеробной Татарина. Это артист изготовлял и настраивал пищики. Специальные заготовки из твердой жести особым способом складывались. В них запрессовывался кусочек шкурки от колбасы, причём сорт колбасы имел значение.
   
Изготовление пищиков и технику свиста Миша довольно быстро освоил, и это позволило нам позже использовать свист в репризе "Насос": публика никак не могла понять, каким же образом у нас свистит насос.
   
По выходным дням Николай Иванович любил посидеть в кругу друзей. Конечно, не обходилось без шуток. И тосты он произносил с юмором. Один из его любимых - "За своего врага".
   
- А я пью, - говорил Тамарин, - за своего врага. Я желаю моему врагу персональный оклад и отдельный дом из пяти комнат. Я желаю, чтобы в доме у него стояла только импортная мебель. Еще желаю, чтобы у врага было в доме три телефона: красный, белый и зеленый. Я желаю, чтобы мой враг по этим телефонам звонил только - 01,02, 03. -  И после смеха присутствующих добавлял: - Чтобы всегда там было "занято".
   
Насколько я помню, Тамарин никогда не унывал. Он всегда улыбался. Оптимист по натуре, он даже в трудные минуты шутил. Если заходил разговор о сложностях, неурядицах, Тамарин похлопывал собеседника по плечу и говорил:
   
- Да не унывай, могло быть и хуже.
   
И рассказывал о том, как во время службы во флоте он однажды заснул в жерле орудия и им чуть было не выстреляли.
   
Позже, когда наш коллектив распался, Николая Ивановича вызвали в отдел кадров и предложили пойти на пенсию. (Мне было непонятно, почему в главке настаивали на этом. Тамарин вполне еще мог работать.)
   
- А может быть, я еще поработаю, - попросил старый артист.
   
Но на его уходе настояли.
   
После получения трудовой книжки старый артист пришел к нам в цирк сникший и постаревший. Он сидел у нас в гардеробной на ящике и плакал. Так, к сожалению, бывает, когда руководители бездушно относятся к судьбам талантливых людей.
   
В системе Союзгосцирка есть номер "Комические жокеи", с которым выступают сыновья Николая Ивановича - Юрий и Николай Тамарины. Глядя на них, я всегда вспоминаю их отца - доброго человека, талантливого артиста.
   
Через полтора года после начала нашей работы в коллективе нас вызвали в Москву на курсы повышения квалификации. Там мы подготовили клоунаду-пантомиму "Черный Том". К сожалению, она получилась слабей "Маленького Пьера", хотя мы и показывали ее в некоторых городах.
   
Так и разъезжали мы с филатовским коллективом по разным городам. Иногда происходили любопытные встречи. Когда мы работали в Киеве, один из артистов за кулисами подвел меня к занавесу и показал на сидящего в четвертом ряду мужчину с бородой, в шляпе, надвинутой на глаза.
   
- Смотри-ка, Иванов пришел.
   
- Какой Иванов? - удивился я.
   
- Да коверный бывший. Теперь он священником работает.
   
- Как "священником"?
   
Подумать только - клоун стал священником! Какой же психологический сдвиг должен произойти у человека и что могло заставить его сменить клоунский костюм на рясу?
   
Я с любопытством наблюдал за Ивановым. Он сидел понуро и, казалось, никак на представление не реагировал. Во втором отделении он исчез. Никто мне о нем тогда толком не рассказал. А я нередко вспоминал Иванова, думая, хорошо бы с ним встретиться и поговорить.
   
Позже от старых артистов узнал некоторые подробности жизни этого человека. Оказывается, Иванов в молодости под псевдонимом Вассо выступал с номером "Сольная джигитовка". В одном из цирков его жена сбежала с барабанщиком из оркестра. В тот день, как потом рассказывали, оркестр на выход Вассо вместо лезгинки заиграл "Карие глазки, куда вы скрылись". Взбешенный Вассо бегал вокруг цирка за дирижером, пытаясь зарезать его бутафорским деревянным кинжалом. Потом артист успокоился, продолжал работать, подготовил несколько реприз и стал коверным. Успех имел средний. В годы войны он ушел из цирка. Пристроился при церкви. После войны приходил в цирк и сообщал друзьям-артистам:
   
- Репетирую на священника.
   
Впоследствии он рассказывал, как однажды в Киев приехал высокий духовный чин, а священник, который должен был проводить службу, внезапно заболел. Иванов вызвался заменить заболевшего и с успехом это сделал. Духовное лицо осталось довольно, и Иванова возвели в сан священника.
   
Одно время бывший коверный служил в Белой Церкви. Потом его перевели в небольшой приход в деревню под Киевом. Летом он нередко наведывался в Киев и приходил в цирк. Артисты спрашивали его:
   
- Не скучаешь по цирку-то?
   
Иванов говорил, что не скучает, но временами, когда на душе становится особенно тоскливо, он запирается в пустой церкви, делает стойки на руках или крутит сальто-мортале. Больше всего Иванов боялся, что прихожане случайно узнают, что их священник раньше работал клоуном.
   
В первые послевоенные годы, когда в цирке возникали перебои с сеном, дирекция Киевского цирка обраща. лась за помощью к Иванову. Тот собирал мужичков и быстро организовывал сбор сена для цирковых лошадей.
   
Последний раз Иванова видели в цирке в 1955 году. После представления он, как всегда, пришел за кулисы. Выпил со старыми друзьями, играл на концертино, пел старые куплеты и плакал. Больше он в цирк никогда не приходил. Какова его дальнейшая судьба, неизвестно.
   
Шел 1955 год. Исполнялось десять лет моей жизни в цирке, а я все еще продолжал учиться. И вдруг нам сообщили, что нашего "Маленького Пьера" включили в программу циркового представления, которое будет показано на V Международном фестивале молодежи и студентов в Варшаве. Известие нас обрадовало. Наи шили новые костюмы, обновляли реквизит, мы заполняли различные анкеты и пытались выучить несколько фраз по-польски.
   
Программу сдавали в Москве. Мы очень волновались. Таня накануне сдачи программы вывихнула на репетиции ногу и еле-еле ходила. Поэтому, как она ни старалась, клоунаду "Маленький Пьер" мы показывали, как говорится, вполноги. Наш Пьер бегал медленно, прихрамывая. И клоунада потеряла ритм. Показали мы и "Сценку на лошади", которая прошла отлично. (На просмотре "Сценки" настоял Местечкин.)
   
На обсуждении нас похвалили за "Сценку:" и именно с ней, а не с "Маленьким Пьером" решили отправить в Польшу. Мы обиделись: ехать на фестиваль не со своим номером, а на подхвате... Вспыльчивый по характеру Миша предложил вообще отказаться от поездки. Но Местечкин уговорил нас согласиться на поездку.
   
Конечно, нас привлекала возможность побывать на фестивале и посмотреть программы цирков других стран. В Польше, как нам сообщили, кроме нашего, будут работать китайский, болгарский, польский и немецкий цирки.
   
Когда мы приехали в Варшаву, ярко светило солнце, играла музыка. Город - в праздничном оформлении. Центр после войны почти восстановлен. Но можно было увидеть и целые кварталы разрушенных зданий. Художники оригинально использовали одно разбомбленное многоэтажное здание - коробку с зияющими провалами окон. Во всю его высоту они сделали громадный голубой щит, в центре которого вырезали силуэт бомбы. Развалины (ночью они подсвечивались красными прожекторами) просматривались сквозь бомбу, и все читали написанное внизу слово: "Никогда!"
   
Программа советского цирка пользовалась успехом. Под несмолкаемые аплодисменты шел "Медвежий цирк" Филатова. Хорошо принимала публика молодого коверного Олега Попова.
   
Первый спектакль нас огорчил: "Сценка на лошади" у зрителей не вызвала никаких эмоций. Мы растерялись. Руководитель поездки, увидев, как нас принимают, начал сомневаться, стоит ли вообще "Сценку" оставлять в программе. Да мы и сами чувствовали, что она плохо проходит, и решили вместо нее показать репризу "Живой и мертвый". Репризу принимали хорошо. Но в один из дней, когда мы давали представление для дипломатического корпуса, с нами приключился казус. По ходу репризы я снимаю пиджак и оставляю его на барьере, а затем, как бы боясь, чтобы пиджак не украли зрители, прячу его под ковер. Публика всегда в этом месте смеялась. Так я сделал и в этот раз. Положил пиджак на барьер и внимательно посмотрел на сидящего в первом ряду зрителя. Играя испуг и показывая, что сомневаюсь в его честности, перепрятываю пиджак под ковер. Зрители это восприняли, как обычно, смехом. Потом выяснилось, что я положил пиджак около посла Бельгии и таким образом вроде бы подверг сомнению его честность.
   
Посол обиделся и кому-то, видимо, сказал об этом. Наш перепуганный руководитель вызвал нас и решительно заявил:
   
- "Живого и мертвого" больше не давать. Лучше давайте свою "Сценку на лошади". Может быть, она и пройдет. Не отправлять же вас обратно.
   
Стали мы готовиться к "Сценке". Долго думали о причине нашего первого провала. И поняли. Дело в том, что мы "Сценку" механически перенесли из Москвы в Варшаву: сели в подсадку в костюмах, в которых выступали раньше в Москве. Я в своем кителе, в морской фуражке, старомодном плаще и в сапогах, конечно, оказался белой вороной среди зрителей. Кругом праздник, все в нарядных костюмах, женщины аккуратно причесаны, а тут какие-то нелепые люди - и на зрителей непохожи, и уж тем более - на артистов.
   
И мы решили надеть для "Сценки" свои лучшие костюмы, которые взяли из дома. Одежда заставила нас пересмотреть характеры и линию поведения. В модном, спортивного покроя пиджаке, светлых летних брюках, я уже не мог быть неотесанным парнем, приехавшим из глубокой провинции, и решил играть робкого молодого человека из города. Такой человек, конечно, не мог позволить себе вытирать нос рукавом, как я это делал раньше в Москве.
   
На этот раз, к нашей радости, "Сценка" прошла с успехом, и мы показывали ее до конца фестиваля. Зрители верили, что мы из публики. На приеме в советском посольстве к нам с Мишей подошел один из сотрудников (нас он не узнал) и начал рассказывать о своем посещении цирка.
   
- Ну, Попов молодец! - сказал он. -  Я чуть со стула не упал со смеха, когда он вытащил двух поляков из публики и начал учить их ездить на лошади. Молодец Попов!
   
От этих слов в душе возникло у нас чувство досады: вот, Олега Попова заметили, а мы прошли за публику
   
В свободное время нам удалось посмотреть программы всех цирков, приехавших на фестиваль из пяти стран. После двух праздничных недель в Варшаве наступили будни, но наш цирк продолжал свои гастроли. На площади Дзержинского с утра до вечера около касс толпился народ.
   
Домой мы вернулись в середине октября. Привезли три больших чемодана с книгами. В Доне советской книги в Варшаве мы свободно купили книги, за которыми долго охотились у себя и никак не могли достать.
   
Подводя итоги первого выступления за границей, мы поняли, что нельзя без учета особенностей страны, публики показывать свои репризы и интермедии. Поняли мы и то, что в каждой стране можно многому научиться, если стараться побольше смотреть работу других.
   
Жизнь на колесах нам нравилась.
   "ВАС ВЫЗЫВАЕТ КУЗНЕЦОВ"
   
    
Клоун Сергей Курепов рассказал мне, что в двадцатых годах в цирке работал номер воздушных гимнастов - "Икар". Курепова удивило, как малообразованные гимнасты придумали такое удачное, звучное название своему номеру. Как-то Курепов спросил об этом у руководителя номера.
    
- А просто получилось, - ответил тот. -  Когда номер выпустили, мы пошли в пивную, чтобы отметить это дело, а заодно и придумать, как будем называться. Сидим в пивной, и. я смотрю в окошко, а на стекле буквы в надписи наоборот. На окне снаружи: "Пиво - раки", а я читаю: "Икар - овип". Понравилось первое слово. Предложил ребятам. Они согласились. Так и работаем теперь - "Икар". Пусть все считают, что мы иностранцы.
    
(Из тетрадки в клеточку. Май 1955 года)
   
   
Вернувшись после фестиваля в Москву, мы продолжали работать с филатовским коллективом. Время от времени Миша заводил со мной разговор о том, что нам пора становиться коверными. И клоун Гриша Титов, встречаясь с нами, каждый раз внушал:
   
- Ребята, вы должны работать коверными. Вы оба смешные и разные. Начните с маленьких репризок. Вот увидите, у вас получится.
   
Но я не хотел. Считал, что нам будет трудно тянуть на своих плечах все представление, и понимал: если выступать, то нужен репертуар, а его у нас нет. Нельзя же выходить на манеж с тем, что мы показывали на шефских выездных концертах. Например, старую репризу "Живой и мертвый" или клоунаду "Шапки". Хотя и смешные они были, но уж больно примитивные.
   
Поехали мы как-то с шефским концертом на строительство стадиона в Лужниках. Показали "Живого и мертвого". Строители хохотали вовсю. Но Николай Семенович Байкалов после концерта вызвал нас к себе и сурово, как отрезал, сказал:
   
- Чтобы с такими вещами от имени Московского ордена Ленина цирка вы выступали в последний раз.
   
И сколько бы со мной о работе коверными ни заговаривали, я всегда либо отшучивался, либо отмалчивался, или честно говорил что мы не потянем и пока нужно просто работать, а там, мол, будет видно.
   
Но тем не менее я понимал, что нужно думать о новых клоунадах, ибо выступать только с "Маленьким Пьером", "Сценкой на лошади" и "Черным Томом" для десяти лет профессиональной работы мало. Рассматривая карикатуры, читая юмористические рассказы, в тысячный раз перелистывая свою тетрадь в клеточку, я вдруг вспомнил рассказ Дмитрия Альперова о сценке "Рыболовы" клоуна Рибо. А что, если попробовать сделать что-то подобное? Об этом рассказал отцу. Отец обещал что-нибудь придумать. Окончательно же мы решили работать над "Рыболовами" после запомнившейся мне встречи с Евгением Михайловичем Кузнецовым, на которую шел с волнением, ибо хорошо знал Кузнецова по его книгам, статьям. Художественный руководитель всех цирков пригласил меня на беседу сам.
   
Прервав репетицию, я пошел к Евгению Михайловичу. кабинет которого находился в здании цирка. До этого Кузнецова я видел только один раз - на собрании. Статный, импозантный, с аккуратно зачесанными назад седыми волосами, он выделялся среди сидящих в президиуме.
   
Как только я вошел в кабинет, он вышел из-за стола и, предложив мне сесть, начал разговор, во время которого сам ходил по кабинету. Говорил спокойно, по-доброму. Я не чувствовал себя на приеме у руководителя. Со мной говорил приятный человек, благожелательно ко мне настроенный. Я чувствовал, что он хочет помочь мне, что он заинтересован в моей работе. Он сказал, что давно и внимательно следит за нашей с Мишей работой, и мы его как "материал" устраиваем, но нам нужно помочь.
   
- Какие у вас планы? Что вы хотите в жизни? Что вам нужно? - спрашивал Евгений Михайлович и тут же обещал: - Я для вас все сделаю: найду авторов, художников, композиторов. Мы обеспечим вас реквизитом. Вы перспективные артисты, я в вас верю.
   
Он говорил такие слова, каких я никогда в жизни ни от кого не слышал. Я поделился с ним желанием сделать "Рыболовов".
   
Евгений Михайлович закурил папиросу, несколько раз глубоко затянулся и сказал:
   
- Не очень-то эстетично, как мне думается, появляться на манеже, босиком... - и, выдержав длинную паузу, добавил: - Хотя все может быть. Вот ведь Айседора Дункан танцевала на сцене босиком, и ничего. Смотрелось красиво. Попробуйте. Посмотрим.
   
Прощаясь, крепко пожимая мне руку, Евгений Михайлович спросил:
   
- Как поживает ваш папа? - Оказывается, он помнил отца еще с довоенных времен. -  Отцу вы доверяйте. Владимир Андреевич человек со вкусом.
   
Мне было. приятно, что вспомнили отца. Из кабинета я выходил взбудораженный и окрыленный. Сам Кузнецов похвалил нашу работу! Сам Кузнецов предлагает помощь!
   
Еще в девятом классе я прочел с интересом книгу Евгения Кузнецова "Цирк".
   
Сын хирурга, профессора Варшавского университета, Евгений Михайлович Кузнецов знал и любил цирк. Среди артистов он пользовался огромным авторитетом. Большинство книг о цирке выходило с предисловием или под редакцией Кузнецова. Евгений Михайлович получил образование в Царскосельском лицее. Он свободно говорил по-французски и по-немецки, знал литературу, театр, кино, музыку и живопись. Но больше всего он знал, а главное, любил цирк.
   
Приходит к нему артист и говорит, что задумал сделать номер. Перечисляет трюки, которые хочет использовать. Евгений Михайлович внимательно выслушает и спокойно скажет:
   
- В 1889 году в цирке Саламоаского этот трюк впервые показали артисты, приехавшие на гастроли из Голландии. Придумали же трюк китайцы.
   
Дальше шел подробный рассказ о трюках, Кто и как их делал, как их принимали. Заканчивал разговор Кузнецов обычно встречным предложением:
   
- Слушайте, а стоит ли вообще вам делать этот трюк? Вот я сейчас предложу абсолютно забытый и действительно интересный трюк, который, как мне кажется, даст возможность наилучшим образом использовать ваши данные и технику.
   
И Кузнецов долго говорил о предлагаемом номере. Артист после такой встречи выходил из кабинета Кузнецова вдохновленный.
   
В тот же день я передал отцу, Мише и Татьяне весь разговор с Евгением Михайловичем. Отец сказал:
   
- Ну, Кузнецов - человек удивительный. Таких, как он, мало. Это хорошо, что он обещал помочь. Он человек слова.
   
Отец написал нам сценарий номера. Репетировали мы в Москве. Сложность номера - мы назвали его "Веселые рыболовы" - заключалась в том, что воды как таковой не было. В работе над номером по готовому сценарию нередко рождаются трюки и повороты действия, ранее не предусмотренные. Так, например, мы заказали в мастерской ведро; Мастер перепутал размеры, и, когда мы явились за ним, нам вдруг вынесли ведро громадного размера. Мы огорчились: что можно делать с таким нелепым ведром?! Но когда несли ведро в цирк, прохожие смеялись. Решили использовать это огромное ведро в номере. Оно оказалось вполне уместным.
   
Готовили мы свой номер больше трех месяцев. Репетировали в основном по ночам. Мне все хотелось, чтобы Кузнецов побывал на нашей репетиции. Но бесконечные командировки, совещания не позволяли ему прийти к нам, и он сообщил через секретаршу, что посмотрит уже готовый номер. Но и на просмотре "Веселых рыболовов" Евгений Михайлович не был. Его к этому времени назначили редактором журнала "Советский цирк", который был создан по его инициативе, и он был очень занят работой.
   
Последний раз я встретился с Кузнецовым в цирке на премьере водяной пантомимы "Юность празднует". После представления он прошел к нам за кулисы. Пожал всем руки и поздравил с премьерой. (Мы показывали "Рыболовов".) Он долго сидел в нашей гардеробной и говорил о будущем клоунады, о судьбах клоунов.
   
- Буффонадных клоунов скоро не будет, - сказал Евгений Михайлович, - и клоунада как таковая отойдет. На манеже будет царство коверных.
   
Он не ошибся. Уже к началу шестидесятых годов в цирке остались в основном коверные.
   
В тот вечер Евгений Михайлович вспомнил массу имен, забытых номеров. Он помнил не только биографии артистов, но подробно рассказывал, где, в каких цирках, с какими номерами выступают и дети этих артистов. Прощаясь с нами, он сказал:
   
- Успех ваш в том, что вы ни на кого не похожи. Продолжайте в том же духе. Ищите свое. И напишите обязательно статью в наш журнал, - попросил он меня. -  Напишите, что вы думаете о клоунаде, о пантомиме в цирке.
   
Просьбу я выполнил. К сожалению, статью мою Евгений Михайлович не успел прочесть. Вскоре после нашего разговора он ушел из жизни.
   
А "Веселые рыболовы" долго были в нашем репертуаре. И каждый раз, показывая их, я вспоминал удивительного, доброго и очень талантливого человека - Евгения Михайловича Кузнецова.
   "ОБЫКНОВЕННЫЙ ГИПНОЗ" ЭМИЛЯ КИО
   
    
На вечернем представлении после конного номера в паузе неожиданно заиграл оркестр, и шесть униформистов, выстроившись в ряд, четко, под музыку начали граблями разравнивать опилки на манеже. Публика встретила этот неожиданный трюк смехом и аплодисментами. Униформисты, закончив работу, поклонились а ушли.
    
Все это придумал Арнольд. Оказывается, накануне он специально вызвал униформистов и долго с ними репетировал.
    
(Из тетрадки в клеточку. Октябрь 1956 года)
   
   
Наступила осень. Закончив гастроли в Симферополе, мы приехали провести отпуск в Москву. Таня готовилась стать матерью и не могла работать в наших клоунадах. Надо было решать: что делать дальше? Как всегда, я полагался на случай. "Как-нибудь вывернемся, что-нибудь да придумаем, без работы не останемся",- думал я. И этот случай пришел.
   
Через три дня после приезда в Москву мы с Мишей зашли в цирк. На манеже в это время репетировал Кио. В фойе нас увидел Арнольд.
   
- Что вы здесь ошиваетесь? - спросил он.
   
- Да вот зашли в цирк просто так. Не знаем, как быть дальше. -  И подробно рассказали Арнольду о своем положении.
   
- Эмиль! - закричал Арнольд выходящему с манежа Кио.
   
Кио подошел к нам.
   
- Слушай, Эмиль, эти разгильдяи, - Арнольд кивнул в нашу сторону, - не знают, как им быть. Они безработные. А в Советском Союзе нет безработных. Бери их с собой в Ленинград. Пусть поработают с тобой. Ты же обожаешь их "Сценку на лошади".
   
Так в несколько минут решилась наша судьба.
   
"Цирк! Сегодня и ежедневно! Кио и его 75 ассистентов" - возвещали красочные афиши, развешанные по всей Москве.
   
Помню, как я, ученик третьего класса, стоял с отцом и рассматривал эти афиши. Завороженно глядел на изображение загадочного человека в белой чалме. Рядом с этим человеком в огне горела женщина.
   
- Папа, кто это? - спросил я.
   
- Это фокусник Кио. Он выступает в цирке. Мы с тобой обязательно сходим и посмотрим его. Ты же любишь фокусы...
   
Фокусы я любил и смотреть и показывать. Первый фокус, который я узнал, запомнился на всю жизнь. Как-то отец поднял руки вверх ладонями, потом опустил их, сжав в кулаки, а затем раскрыл ладони, и я увидел на них по медному пятаку. На моих глазах совершилось маленькое чудо. До этого все чудеса совершались в сказках, которые рассказывала бабушка, а тут наяву. Не меньший восторг вызвало у меня и объяснение секрета фокуса. Оказывается, монеты отец прятал в рукава рубашки. Когда я постиг технику показа, то этот фокус продемонстрировал всем, считая, что и другие, увидев его, должны испытать такой же восторг и удивление.
   
Когда я учился в пятом классе, родители подарили мне на день рождения картонную коробку с набором фокусов. В ней лежали таинственные колечки на шнурках, коробочки с дырками, платочки, деревянные шарики. Через неделю я устроил для своих товарищей представление. Правда, от волнения у меня дрожали руки, и два фокуса не получились. После моего выступления отец поставил посреди комнаты табуретку, положил на нее огурец и торжественно объявил:
   
- А вот мой фокус!
   
Затем он снял с вешалки кепку и прикрыл ею огурец.
   
- Я не дотронусь руками до кепки и возьму огурец.
   
- Как это? - спросил я удивленно.
   
- А так! - И отец проделал таинственные пассы руками, два раза перепрыгнул через табуретку и воскликнул:
   
- Раз, два, три! Готово! Снимай кепку...
   
Я поднял кепку. На табуретке лежал огурец.
   
- Ну и что? - спросил я отца.
   
- Вот видишь, как я и обещал, руками до кепки не дотронулся, а огурец беру. -  Он взял огурец и начал его есть.
   
Фокус имел большой успех у моих товарищей. (Много лет спустя мы с Мишей попробовали сделать этот фокус как репризу на утреннике. Дети смеялись. Реприза вошла в наш репертуар.)
   
Вместе с отцом мы пошли смотреть выступление загадочного Кио. После каждого трюка я спрашивал отца, как это делается.
   
- У него волшебная палочка, - отшучивался отец.
   
А мой приятель Толик объяснил еще проще:
   
- Да он держит всех под гипнозом. Он знаешь какой, Кио!.. Войдет в сберкассу и скажет: "Дайте мне сто тысяч",- и ему дадут, а он уйдет, и никто ничего не заметит.
   
Этому я верил.
   
Первый раз я увидел Эмиля Теодоровича, работая в клоунской группе Московского цирка. Помню, сначала прибыл багаж Кио. Целый день его ассистенты в форменных халатах распаковывали ящики, извлекая из них таинственные аппараты, ширмы, кубики, вазы, сундуки.
   
А сам Кио не появлялся. Мне сказали, что приедет только к началу репетиции, которую назначили на ночь.
   
- Почему репетиция ночью-то? - спросил я одного из униформистов.
   
- А чтобы никто не смотрел. Секреты. Всех лишних из цирка выгонят.
   
Я расстроился. Так хотелось посмотреть. И начал думать, как бы попасть на репетицию. А попал просто. К концу дня за кулисы пришел Арнольд, увидел меня с Мишей и крикнул:
   
- Идите сюда, черти! Я занимаю вас у Кия (именно так он произносил фамилию Кио). Первая репетиция сегодня ночью. Будете изображать в интермедии поджигателей войны.
   
Так мы попали на репетицию. И сразу узнали многие секреты знаменитого иллюзиониста, убедившись, что все в его аттракционе построено не на гипнозе, а на фантазии, системе отвлечений, ловкости рук и аппаратуре. С интересом я наблюдал за Кио. В идеально сшитом костюме, в дымчатых очках, чуть сутуловатый, он медленно ходил по манежу, отдавая четкие указания. Дисциплина в его коллективе поразительная. Позже я понял: в иллюзионном аттракционе успех предопределяется идеальной подготовкой к работе на манеже и точными действиями ассистентов за кулисами.
   
Репетицию вел Арнольд. Он работал с Кио много лет. Ставил ему аттракцион и даже придумал несколько интермедий, которые исполняли клоуны, занятые у Кио. Это всегда оживляло представление.
   
- Эмиль! - кричал Арнольд с места. -  Не давай этому парню увозить голубей. Голуби - символ мира, а у этого парня (слова относились к одному из униформистов) лицо убийцы!
   
- Эмиль! Здесь сделай паузу, - требовал Арнольд после показа одного из трюков. - Публика в этом месте начнет аплодировать. Ты должен выждать.
   
Со дня премьеры я ежедневно смотрел, как работает Кио.
   
В черном фраке (шили по заказу у лучшего портного Риги), в белоснежной манишке, он уверенным шагом выходил на манеж. Глаза его иронически поблескивали сквозь очки. Всем своим видом он как бы говорил: "В общем-то, все, что вы увидите, конечно, обман, но попробуйте догадаться, в чем он. Я хочу вас поразить. Да, мне это ничего не стоит сделать".
   
Аттракцион Кио шел в бешеном ритме. Трюк сменялся трюком - один лучше другого. Публика не успевала опомниться.
   
Нравился мне его знаменитый фокус со львом. На манеж вывозили на колесиках большую железную клетку, в которую Кио "заключал" одну из ассистенток. Щелкал запор, клетку на несколько секунд накрывали легкой материей, а затем, когда покрывало поднимали, публика видела: вместо ассистентки в клетке мечется громадный лев. Так же эффектно выглядел и трюк, когда на манеж выносили вставленный в рамку прямоугольный кусок стекла. По обе стороны стекла Кио прикреплял две бумажные мишени, а затем, отойдя па несколько шагов, стрелял из пистолета. Сквозь бумагу и стекло он продевал металлический стержень с лентой. А когда мишени снимались, зрителям показывали, что стекло совершенно целое и никакого отверстия в нем нет. Долго я ломал голову, как это делается. Расспрашивал ассистентов, а те смеялись и говорили: "Сам догадайся". Позже, когда наконец узнал секрет фокуса, я поразился, как все просто.
   
Как-то Эмиль Теодорович сказал мне:
   
- Публика не должна успевать анализировать. Если появится для этого время, зрители начнут докапываться до секрета. Тут нужны быстрота, темп, ритм. Пускай дома вспоминают и думают.
   
Кио рассказывал, как трудно придумывать иллюзионные трюки. Сотни раз приходится пробовать, репетировать, переделывать и совершенствовать аппаратуру, прежде чем что-то получится. А иногда, как рассказывал Кио, фокус рождался случайно.
   
Так, например, в Ленинграде к Эмилю Теодоровичу ночью пришел в гостиницу моряк с тросточкой. Он постучал тросточкой об пол, потом, подняв ее двумя руками за концы, сказал коротко: "Ап", - и... тросточка исчезла. В руках у моряка оказались два платочка.
   
Через неделю этот фокус Кио с большим успехом показал на манеже. Эмиль Теодорович усложнил трюк. Платочки снова превращались в трость. Публика не могла понять секрета устройства тросточки, зато уж коллеги Кио все разузнали, и через год многие иллюзионисты страны показывали этот трюк.
   
Среди многочисленных ассистентов, которые, конечно же, менялись кто-то готовил свой номер, кто-то выходил на пенсию, кто-то переходил ассистентом к другому артисту, - оставалось ядро из преданных Кио людей. Среди них Иван Брюханов и Иван Татаринский. Можно даже сказать, что аттракцион держался именно на этих людях. Они помогали Кио придумывать трюки, изготовляли чертежи аппаратов, сами мастерили реквизит с секретными устройствами. В наиболее ответственные моменты они выходили на манеж ассистировать Кио.
   
В качестве ассистентов у Кио работали и лилипуты.
   
Я думал, что он это делает для того, чтобы придать аттракциону экзотическую окраску: маленькие человечки бегают и хлопочут, как бы перенося зрителей в сказку, где великаны и карлики творят чудеса. Как-то спросил об этом у Кио.
   
- Ничего подобного, - ответил он, - с ними просто удобно работать. Они маленькие и легко влезают в любой трюковый ящик. Если из якобы пустого ящика могут неожиданно появиться только два обычных ассистента, то лилипутов - пять-шесть. Эффект-то больше.
   
В цирке Кио уважали и любили. И я сразу попал под обаяние этого человека. Помню, тяжело заболела Таня, и я не смог прийти на представление. На другой день Эмиль Теодорович подошел ко мне и спросил, что случилось. Узнав о болезни Тани, он предложил свою помощь - достать лекарства, пригласить врача-специалиста. Я удивился, почему он вдруг подошел ко мне, к неизвестному артисту, делающему первые шаги в цирке, а потом узнал - он всегда старался помочь всем, не делая различия между конюхом и директором цирка.
   
Часто после представления знакомые просили меня раскрыть секреты трюков Кио. Обычно я отшучивался, говоря, что это "обыкновенный гипноз".
   
В связи с гипнозом мне вспоминается случай, который произошел с Эмилем Теодоровичем в Тбилиси.
   
Кио ехал на такси в цирк. Шофер, пожилой грузин, узнав его, спросил:
   
- А правда ли, товарищ Кио, что вы гипнотизер?
   
- Правда, - спокойно ответил Кио.
   
- И меня загипнотизировать вы можете? - поинтересовался таксист.
   
- Конечно, могу. Вот сейчас мы подъедем к цирку, я дам десять рублей, а вы мне дадите сдачу, как с сотни.
   
Подъехали к цирку. Кио, усмехаясь, протянул десятку. Водитель начал лихорадочно отсчитывать ему десятки и пятерки, Эмиль Теодорович, взяв сдачу и выйдя из машины, направился к окошку водителя, чтобы вернуть лишние деньги. Но тот, видимо, боясь, что с ним произойдет еще что-нибудь необыкновенное, дал газ и уехал. (Потом Кио все-таки вернул деньги запомнил номер машины,) Но с тех пор, когда Кио брал такси, водители отказывались брать с него плату и стремительно уезжали.
   
И вот снова встреча с Кио. С легкой руки Арнольда мы едем в Ленинград работать вместе со знаменитым иллюзионистом.
   
Вечером 14 ноября 1956 года мы с Мишей выехали из Москвы, а утром 15 ноября входили со своими чемоданами в здание Ленинградского цирка. Заходим в проходную, а старый вахтер говорит:
   
- Ну, Никулин, поздравляю с сыном. Держи телеграмму. С тебя причитается.
   
Оказывается, Таня ночью родила.
   
Меня все поздравляли. Я ходил ошалелый. Звонил домой, волновался за здоровье жены и сына. Все деньги, что были, потратил на шампанское. Вечером, выступая в "Сценке на лошади", мечтал о выходном дне, чтобы скорее вырваться в Москву.
   
В общей сложности с Эмилем Теодоровичем мы проработали полгода. Выступали в Ленинграде и Одессе. В цирки этих городов публика ломилась. Слишком велико было желание посмотреть знаменитого иллюзиониста. Да и рекламу Эмиль Теодорович организовал так, как никто. Не оставалось ни одной улочки без красочного плаката "Цирк - Кио".
   
Афиши, транспаранты, рекламные щиты, объявления в газетах и по радио все это использовал Кио с размахом, с умением, со знанием психологии зрителя.
   
В Ленинграде усердные расклейщики заклеили рекламой Кио все афиши театров, филармонии и кинотеатров. Кого-то это обидело, и в газете "Вечерний Ленинград" появилась реплика, в которой автор иронизировал по поводу неуемной тяги Кио к рекламе. Когда газету показали Эмилю Теодоровичу, он не только не обиделся, а, рассмеявшись,сказал:
   
- Прекрасно! Этой заметкой они сделали мне еще большую рекламу.
   
Кио любил успех. Он с удовольствием поддерживал легенды о себе, гордился тем, что в лондонском клубе иллюзионистов его портрет висит первым среди мастеров этого жанра.
   
Слава, успех, как мне кажется, не изменили характера Эмиля Теодоровича. Он заботился об артистах, был с ними демократичен. Тепло относился и к нам с Мишей. Когда гастроли подходили к концу, он предложил постоянно ездить с ним. От этого предложения мы отказались. Не хотели быть связанными аттракционом. Боялись, что, работая у Кио (с ним работали свои постоянные клоуны), не сможем готовить новые номера.
   
Жил Эмиль Теодорович на широкую ногу. Все деньги, а зарабатывал он много, тратил легко: одежду шил у самых дорогих портных, обедал в самых шикарных ресторанах, в гостиницах всегда занимал номера люкс. И поэтому порой за два-три дня до получки он оказывался без денег.
   
Кио всегда стремился быть в окружении людей, любил слушать, хотя сам в разговор вступал редко. Часто он приглашал к себе в номер гостиницы артистов и просил:
   
- Сидите здесь и разговаривайте, а я буду слушать.
   
Оживлялся Кио, когда дело касалось его профессии. Стоило кому-нибудь начать разговор о новом иллюзионном трюке, Кио на глазах преображался. Он жил своей профессией.
   
Как-то в гардеробной в перерыве между представлениями Кио целый час рассказывал нам с Мишей о своей работе; говорил о том, как с эстрады он перешел в цирк.
   
- Но здесь большую часть своих фокусов, - говорил он, - я исполнять уже не мог. На сцене-то три стены. Они прикрывали меня и аппаратуру от публики. На манеже я открыт со всех сторон. Все пришлось менять.
   
Я всегда слушал эти рассказы с удовольствием. Меня интересовала работа иллюзиониста, привлекая своей таинственностью, а главным образом - эффектом чуда, которое рождается на глазах. Поэтому я с нетерпением ожидал встречи Кио с одним изобретателем, который предложил небывалый и поразительный трюк. Суть его в том, что на манеж на колесиках выкатят большой, наполненный водой аквариум, в который по лесенке спустится одетый во фрак Кио. Под водой он закурит папироску, а затем выйдет из аквариума... совершенно сухим, с горящей папироской.
   
Когда Кио рассказал мне об этом, я, пораженный, воскликнул:
   
- Как же это получится?
   
- Вот так, - ответил мне, иронически усмехаясь, Эмиль Теодорович и добавил: - Изобретатель уверяет, что у него есть специальная водооталкивающая материя. И я должен буду какой-то гадостью намазать руки и лицо, чтобы вода не оставалась на коже. Через неделю он придет в цирк и все покажет. Хочешь, приходи тоже. Вместе посмотрим.
   
В выходной день в цирк действительно пришел изобретатель. В зрительном зале собрались Арнольд, Кио и его ассистенты. На манеже хлопотал лысоватый человек небольшого роста. Правда, вместо аквариума для показа поставили большую бочку. Униформисты заполнили ее водой. Изобретатель деловито разделся до трусов, облачился в длинный серый халат и начал старательно застегивать пуговицы.
   
- Фрак будет сшит из такого же материала, как и халат, - тонким голосом заметил изобретатель, - только мы покрасим его в черный цвет. Краска специальная. -  И тихо добавил: - Немецкая.
   
После этих слов он открыл жестяную коробочку из-под чая и старательно натер свое лицо какой-то мазью. Потом влез на табуретку, постоял на ней в раздумье и плюхнулся в бочку.
   
   
   
   
Все ожидали чуда. Смотрели на происходящее затаив дыхание.
   
Некоторое время из воды торчала голова изобретателя. Он посмотрел внимательно на Кио и, судорожно втянув в себя воздух, присел в бочке, скрывшись под водой.
   
Воцарилась полная тишина, которую нарушил голос Арнольда:
   
- Не хватало нам, чтобы он там еще и утонул!..
   
Никто не засмеялся. Все продолжали ждать чуда.
   
Через несколько секунд изобретатель вынырнул из воды и долго не мог вылезти из бочки. Двое рослых ассистентов помогли ему.
   
И тут все поняли - чуда не получилось. Изобретатель стоял в центре манежа в промокшем насквозь халате. Вода с него лилась ручьями. Сам он выглядел жалким - лицо покрыто крупными каплями воды. Обстановку разрядил Арнольд. Он громко обратился к Кио:
   
- Эмиль! И он хотел, чтобы ты там еще и курил!
   
Все грохнули от смеха. Только изобретатель не смеялся. Он подошел к Эмилю Теодоровичу и тихим голосом, почти шепотом, начал объяснять, что, видимо, пересушен материал и поэтому произошла накладка, да и мазь "была условной".
   
- Но если все доработать, - пояснил изобретатель, - то все будет хорошо, все получится.
   
- Ладно, - сказал Арнольд, вытирая выступившие от смеха слезы, - идите, дорогой Эдисон, идите, думайте, дерзайте! А Кия будет продолжать распиливать женщин. Это проверено и надежно.
   
Изобретатель в цирке больше не появлялся.
   
У нас, артистов цирка, не принято разглашать секреты, профессиональные тайны. Но один из секретов Эмиля Теодоровича, связанный с его братом, я могу раскрыть. Дело прошлое, давнее.
   
Работая с Кио, я подружился с его братом Гарри Федоровичем (они были сводными братьями) - интеллигентным, добрым человеком. По образованию Гарри Федорович инженер. Долгое время он работал на авиационном заводе. Жил в Москве с женой и маленькой дочерью в районе Каретного ряда. Ежедневно к восьми утра приходил в свое конструкторское бюро и не подозревал, что на склоне лет жизнь его так резко изменится - он станет артистом цирка. Как-то днем, гуляя с дочерью по Цветному бульвару, Гарри Федорович решил зайти в цирк. В это время на манеже Арнольд репетировал с Кио. Братья при встрече расцеловались и присели поговорить. И вдруг Арнольд воскликнул:
   
- Идиёт я! Как раньше не догадался: ведь Гарри можно использовать в аттракционе. Он же вылитый Кия!
   
То ли у Арнольда эта мысль родилась тут же - видел, что братья действительно похожи друг на друга, то ли в голове отложились слухи, которые распространялись вокруг Кио (кроме приписывания Кио гипнотических качеств, говорили, что он использует в своей работе таинственных двойников), но у Арнольда возникла идея - сделать из брата Кио двойника и на этом построить несколько трюков.
   
Месяц уговаривали Гарри Федоровича работать с братом. Когда он наконец согласился попробовать, с киностудии "Мосфильм" пригласили лучшего гримера, и тот, посмотрев на братьев, коротко сказал:
   
- Второго Кио сделаю.
   
   
   
   
Гарри, как и Эмиль, чуть-чуть сутулился. Глаза, уши, форма головы, походка и голоса - как две капли воды. Правда, у Гарри была лысина и нижняя часть лица несколько полнее, чем у брата...
   
Через неделю гример принес парик с такой же прической, как у Кио. Два часа гримировали Гарри. Убирали складки под подбородком, подтягивали нос... Когда вся процедура закончилась, в гардеробную пригласили Арнольда. Мне было любопытно, и я вошел вместе с ним. Посреди комнаты стояли два Кио! Мы замерли на месте. Было смешно и одновременно жутковато. Двойники смотрели на нас спокойно, и в первые секунды я не знал, кто Кио, а кто брат. Арнольд же от увиденного пришел в восторг. Так Гарри начал работать в цирке. Как правило, в город, где начинались гастроли, он приезжал в день премьеры и поселялся в самой дальней гостинице. Кио рисовал ему на бумаге план улиц, на которых Гарри не имел права появляться. Эмиль Теодорович вообще хотел, чтобы Гарри безвылазно сидел в номере, читал бы книги и слушал радио.
   
- Тебе в городе делать нечего, - говорил Кио брату, - Не дай бог, кто-нибудь увидит нас вдвоем, столкнемся где-нибудь, тогда все пропало. Никакого секрета не будет.
   
Вечером, перед началом спектакля, машина с задернутыми шторками привозила Гарри в цирк, въезжая прямо во двор. Гарри в надвинутой на глаза шляпе и с поднятым воротником быстрым шагом шел в специально отведенную ему комнату, где приглашенный из местного театра гример проделывал с ним все, что придумал художник-гример "Мосфильма". Гримеру говорили, что перед ним сам Кио, и, когда тот уходил, в комнату к Гарри входил Кио. Оба брата становились против большого зеркала и дотошно проверяли, все ли у них в порядке, не забыта ли какая-нибудь деталь в гриме и костюме.
   
Во время показа аттракциона Гарри быстро спускался вниз и, спрятавшись за реквизитом, тихо стоял в уголке, ожидая своего выхода.
   
Подмена братьев в аттракционе делалась дважды. Самая эффектная в финале, когда Гарри под видом Кио садился в машину и уезжал с манежа, а настоящий Кио мгновенно появлялся из противоположного прохода. Публика от удивления немела.
   
Братья и без грима были похожи. С Гарри иногда даже здоровались на улице, принимая его за Кио. И если бы в то время процветала мода на автографы, то Гарри пришлось бы их давать.
   
Для конспирации Эмиль Теодорович потребовал от Гарри, чтобы в городе, где будут проходить гастроли, он ходил с приклеенными усами. И вот однажды рано утром, подъезжая к городу, где начинались гастроли, полусонный Гарри, закрывшись в туалете вагона, наспех приклеил себе усы. Второпях приклеил их криво. После этого вышел с чемоданом на перрон, надвинул на глаза шляпу, поднял воротник плаща и пошел на стоянку такси. Дождался очереди, сел в машину и попросил отвезти его в гостиницу, название которой ему заранее сообщили телеграммой. Именно в этом городе Гарри в годы войны работал на эвакуированном из Москвы авиационном заводе. Сидя рядом с шофером, он не удержался и начал расспрашивать об авиазаводе: работает ли директором такой-то, действует ли цех моторов за озером... Таксист, насторожившись, поглядывал на пассажира и на его вопросы отвечал уклончиво. Неожиданно он резко затормозил возле здания с часовыми у входа и, выскочив из машины, заорал:
   
- В машине шпион! Хватайте его!
   
Бедного Гарри вытащили из машины (впрочем, особенно вытаскивать его и не пришлось, он сам, испугавшись, безропотно подчинился) и препроводили в помещение, где первым делом потребовали предъявить документы.
   
Когда Гарри вынимал паспорт, у него отклеился один ус. Конечно, всем присутствующим стало ясно, что перед ними шпион. Чтобы не разглашать тайны (существовала строжайшая договоренность: что бы ни случилось, никакой информации не давать, а требовать вызвать директора цирка), Гарри мужественно сохранял молчание, требуя связаться с цирком. Через три часа приехал испуганный директор местного цирка. Все разъяснилось, и Гарри разрешили уехать в гостиницу. Кио после этого случая долго ругался. А Гарри с тех пор наотрез отказался клеить усы.
   
Жилось Гарри в отрыве от семьи и друзей одиноко и тоскливо. Мы быстро подружились, и он уговорил меня жить с ним в одном номере гостиницы. Иногда мы вместе ходили в кино. Когда не могли достать билетов, то я, несмотря на протесты Гарри, шел к администратору кинотеатра и доверительно, вполголоса говорил:
   
- Мы из цирка. Там Кио. Нам нужно два билета.
   
Билеты выдавались незамедлительно. Но однажды, только я заикнулся о билетах для Кио, как меня повернули к двери и легонько вытолкнули наружу. Оказывается, настоящий Кио только что взял два билета и уже прошел в кинотеатр. Смущенный, я подошел к Гарри и сказал:
   
- Пойдемте домой. Вы уже смотрите эту картину.
   
Конечно, вечером, не удержавшись, мы все рассказали Эмилю Теодоровичу. Он обругал нас, назвав шаромыжниками и самозванцами. Впрочем, он тут же добавил, что, если мы захотим пойти в кино, он всегда готов заказать для нас билеты.
   
Несколько раз к Гарри приезжала жена. Тогда он ходил как именинник. С братом он не дружил. Более того, они нередко ссорились, причем по пустякам.
   
Одесса стала последним городом нашей совместной работы с Кио. Нас с Мишей пригласили в Москву участвовать в новой программе. Гарри переживал наш отъезд. Прощаясь со мной, он печально сказал:
   
- На кого ты меня покидаешь?
   
Позже Гарри писал мне, что ему трудно без семьи, что он собирается окончательно уходить. Но. уйти ему не пришлось. Он умер, работая в цирке.
   
В 1965 году, пережив брата на пять лет, во время гастролей в Киеве умер и Эмиль Теодорович Кио.
   
Он, конечно, неповторим, этот грузный, сутуловатый, седой человек с зачесанными назад волнистыми волосами, в очках, сквозь которые смотрели на вас прищуренные глаза. Неповторим был и его первый выход. Первый выход Кио! Зал погружался в темноту. Оркестр играл тревожно таинственную музыку.
   
Цветные прожектора своими лучами, как щупальцами, шарили по манежу, как бы готовя публику к чему-то необыкновенному. Неповторима походка Эмиля Теодоровича - легкая, пружинистая. Он идет по манежу. И я как бы слышу, как он считает своим хрипловатым голосом, делая значительные паузы: "Раз... Два... Три!.." И на глазах у публики совершались чудеса.
   ПЕРВЫЕ РЕПРИЗЫ
   
    
Дрессировщик А. Цхомелидзе рассказывал сегодня за кулисами, как раньше, в дореволюционном цирке, клоуны поражали публику танцующими курами. На манеж ставили металлический ящик с загородками. Пол у ящика двойной. Внутри горячие угли. Затем клоун выносил самых обыкновенных кур, крылья у них связаны, и поэтому вылететь они не могли. Перед началом клоун держал речь, в которой сообщал, что после долгих трудов он научил глупую птицу танцевать. Оркестр играл какой-нибудь модный танец. Клоун сажал кур в ящик, и они, обжигаясь, поднимали одну ногу за другой. Создавалось полное впечатление, что куры танцуют. Успех был грандиозный. А мне об этом было страшно слушать.
    
(Из тетрадки в клеточку. Июнь 1957 года)
   
   
   
Мы работали снова в Калинине. Москва готовилась к открытию Всемирного фестиваля молодежи и студентов. Нам очень хотелось побывать на нем, и мы решили, что в один из выходных дней съездим в столицу. В это время в Калинин приехал Марк Соломонович Местечкин, который подбирал номера для московской праздничной программы.
   
В дни фестиваля в цирке решили показать водяную феерию, и наш номер планировалось включить в программу. Местечкин предложил наших "Рыболовов" перенести с воображаемой воды на настоящую.
   
Закончив выступления в Калинине, мы приехали в столицу, чтобы принять участие в репетициях представления "Юность празднует". На репетиции ушло больше месяца. "Рыболовов" пришлось значительно переделать. Перед премьерой, как всегда, нам не хватило одного дня, поэтому мы репетировали всю ночь.
   
Премьера прошла отлично. В программе принимали участие молодые артисты. Когда на манеж пускали мощным водопадом воду, зал аплодировал. Вода подсвечивалась цветными прожекторами, и зрелище получалось эффектным.
   
Осенью работать стало трудно, хотя воду и подогревали.
   
Кто-то пустил слух, что раньше во время водяных пантомим дирекция выдавала артистам после представления по пятьдесят граммов коньяку. Поверив в это, мы с тайной надеждой пошли к Байкалову. Николай Семенович внимательно нас выслушал и, рассмеявшись, сказал:
   
- Может быть, вам еще тут и бар построить со стриптизом?
   
В декабре меня на неделю уложил в постель радикулит - следствие ежедневных купаний на манеже. Лежа в постели, я мысленно подводил итоги работы. Десять лет прошло, как я в цирке. За это время многому научился. И теперь с превосходством смотрел на того напуганного и беспомощного Никулина, который выступал со своей первой клоунадой "Натурщик и халтурщик". За время болезни я придумал две пантомимические репризы: "Насос" и "Стрельба бантиками". Лежа в постели, я представлял, как мы с Мишей будем их делать. Для меня сразу определились наши взаимоотношения на манеже: Миша будет активным, начнет заводить меня, командовать (как в "Маленьком Пьере"), а я, туго соображающий, буду все путать.
   
Содержание реприз рассказал Тане. Она посмеялась, а потом сказала:
   
- Глупо все это, но, наверное, будет смешно.
   
Смешно - это уже хорошо. Ведь именно для того, чтобы смеялись, мы и выходим на манеж.
   
Придумав первые репризы, я, ярый противник перехода в жанр коверных, в глубине души понимал, что в конце концов желание Миши осуществится и мы рано или поздно станем коверными.
   
После болезни я рассказал Мише о "Насосе" и "Стрельбе бантиками". Ему репризы понравились, и мы начали их готовить. Потребовался реквизит. Тут нам пригодились "тамаринские" пищики, мы использовали их в репризе "Насос" для имитации звука выходящего воздуха.
   
Часами разрабатывали сложную иллюзионную технику для "Стрельбы бантиками". Казалось бы, готовим всего две репризы, а ушло на них месяц с лишним. Обе репризы показали в гардеробной Местечкину.
   
По-моему, неплохо, - сказал он. -  Нужно проверить на зрителе. Покажите их в воскресенье на утреннике.
   
Дети смеялись, когда в первой репризе Миша "накачивал" меня автомобильным насосом, чтобы я стал здоровее и смог выполнить акробатический трюк. После каждой накачки воздух со свистом выходил из меня, и Мише приходилось начинать все сначала. Во второй репризе мы, зарядив пистолет яркими бантиками, начинали по очереди стрелять друг в друга. Бантики таинственным образом прилеплялись к моей рубашке и брюкам, вызывая смех в зале.
   
На шефском спектакле в День Советской Армии мы опять показали эти репризы. Принимали хорошо, хотя в некоторых местах возникали незапланированные паузы, чувствовался спад по ритму. И мы поняли - многое еще придется доделывать.
   
- Вот видишь, - сказал Миша после дебюта, - еще несколько таких реприз, и мы сможем работать коверными.
   
В феврале 1958 года в Московском цирке шла программа "Арена дружбы", в которой мы показывали "Насос" и "Бантики". Репризы от представления к представлению проходили лучше. В этой программе основным коверным работал Карандаш, принимал также участие и талантливый клоун Анатолий Векшин, с которым мы подружились.
   
Через неделю после премьеры Мишу, меня и Анатолия пригласил к себе Байкалов.
   
- Вот что, хлопцы, - начал заговорщицким тоном Николай Семенович, - в апреле намечается поездка советского цирка в Швецию. Меня назначили руководителем. Вас беру коверными. Готовьтесь. Думайте, что будете показывать, но пока об этом ни гугу. Ясно?
   
Вышли мы из кабинета потрясенные. В душе я ликовал.
   
С этого дня Миша, Анатолий и я репетировали ежедневно.
   
В апреле 1958 года мы вылетели из Москвы в Стокгольм в составе большой группы цирковых артистов. Гастроли продолжались пятьдесят дней.
   
Первые самостоятельные репризы, первые шаги в жанре коверных сразу определили наши клоунские характеры и маски. От репризы к репризе я старался уточнять свой характер клоуна. Я обыгрывал свою фигуру в кургузом пиджачке, ходил заплетающейся походкой и старался как можно серьезнее относиться к самым нелепым ситуациям, возникающим по ходу реприз, считая, что во все, что делается на манеже, нужно предельно верить. Если, скажем, я пугаюсь громадной бутафорской булавки в руках партнера, то я должен бежать от него с криком, веря, что он этой булавкой может меня проткнуть.
   
С самого начала нашей работы Миша стал меня звать на манеже Юриком.
   
- Ю-рии-ик! - звал меня партнер, когда я застревал где-нибудь за кулисами или среди реквизита, который то уносила, то приносила униформа.
   
И по ходу спектакля, когда Миша в очередной паузе снова звал меня, то на "Юиик!" публика уже реагировала.
   
Зрители смеялись, зная, что я снова появлюсь перед ними в своих громадных ботинках, испуганно озираясь по сторонам.
   НЕ БОГИ ГОРШКИ ОБЖИГАЮТ
   
    
Об интересном трюке мне рассказал один артист (он видел его в варьете за границей). На сцену выходит конферансье во фраке и, объявив номер, поворачивается, чтобы уйти за занавес. И тут публика начинает смеяться. Оказывается, на спине фрака громадная дыра (видна майка), брюки сзади порваны настолько, что видны трусы и носки с резинками. Артист испуганно поворачивается, не понимая причины смеха. Снова встает спиной к залу, и снова смех. Опять поворачивается. Недоумевая, придирчиво осматривает себя спереди, снимает даже пылинку с лацкана, а потом, передразнивая смеющуюся публику, одергивает фрак и с достоинством идет за занавес. Зал ахает. Все видят идеально сшитый, целый, без единой дырочки фрак. Интересно, как он эта делает?
    
(Из тетрадки в клеточку. Сентябрь 1958 года)
   
   
   
Уезжая в Швецию, мы думали, что пятьдесят дней работы в этой стране покажутся до обидного маленьким сроком. Но уже через месяц я начал скучать по дому.
   
После Швеции мы провели отпуск в Москве, а потом поехали работать в Запорожье.
   
Стояло дождливое лето, и в цирке были средние сборы. Дирекция быстро организовала спасительные "Вечера смеха" и этим поправила финансовое положение.
   
Работа шла спокойно, привычно. И вдруг на мое имя пришло письмо, подписанное художественным руководителем Ленинградского цирка Георгием Семеновичем Венециановым, который предлагал нам открыть в качестве коверных очередной сезон а Ленинграде.
   
Как бы предугадывая наши смятения и колебания, Георгий Семенович писал, что во всем нам поможет. В конце письма - фраза: "Не бойтесь, не боги горшки обжигают".
   
Предложение Венецианова было заманчивым. Но с чем ехать? Кроме "Насоса" и "Бантиков", к этому времени мы придумали сценку "Стрельба из лука", а также интермедию с яйцами, которые должны таинственно исчезать с табуретки. Вот, пожалуй, и весь наш репертуар. Правда, до начала гастролей в Ленинграде оставалось два месяца. И мы решили, что кое-что придумать успеем. О всех своих сомнениях мы написали Венецианову. В этом же письме, как он просил, мы послали подробное описание своих реприз.
   
Георгия Семеновича мы знали и уважали. И когда окончательно решили, что в Ленинград поедем, то сказали себе: "Пусть поездка проходит под лозунгом "Не боги горшки обжигают".
   
Дождем и ветром встретил нас осенний Ленинград. На маленьком автобусе, специально присланном за нами, доехали до цирка. Через два часа разместились в большой комнате общежития на втором этаже. В первый же день - встреча с Георгием Семеновичем, который сразу спросил нас:
   
- Вас встретили?
   
И мы поняли, что встреча экспедитора - дело его рук. Тут же возник обстоятельный разговор о работе.
   
На другой день Георгий Семенович сказал мне:
   
- А вы бы в музей сходили. Там, если покопаться, можно кое-что разыскать или хотя бы какую-нибудь зацепочку найти.
   
В Ленинграде единственный в Союзе, а пожалуй, и в мире, Музей циркового искусства.
   
Целый день перебирал я пачки фотографий, десятки книг, рукописи, афиши, программы. Но, увы, ничего полезного для нашей работы не нашел. Только на один рисунок с изображением клоуна, который едет на бутафорской лошадке по манежу, обратил внимание. Клоун ходит по манежу в надетом на себя каркасе лошади.
   
А сбоку висят в больших ботинках бутафорские ноги, и создается впечатление, будто клоун едет верхом.
   
На другое утро я поделился с Венециановым мыслью сделать пародию на высшую школу верховой езды, такой номер, кстати, намечался в будущей программе. В пародии хотел использовать бутафорских лошадок.
   
- Это любопытно. Но вот беда. Реквизит к премьере сделать не успеем,с сожалением сказал Георгий Семенович.
   
Мы с Мишей вспомнили о бутафорских лошадках, грудой сваленных на складе Московского цирка. В тот же день созвонились с Москвой, и вскоре в Ленинград прислали две бутафорские лошадки, которых мы переделали для репризы. Так у нас появилась в загашнике (выражение Георгия Семеновича) еще одна реприза.
   
   
   
   
Время летело быстро. Незаметно подошла премьера. Как говорят в цирке, нас бил мандраж. Откуда пошло это слово - мандраж, не знаю. Означает оно страх, волнение. ("Не мандражируй",- ободряют артисты друг друга перед выходом.)
   
Хотя и уверял Георгий Семенович, что все пройдет хорошо, и программу составили с таким расчетом, чтобы репризы ложились между номерами, все-таки сильное волнение охватило нас с Мишей, когда мы, загримированные и одетые в клоунские костюмы, услышали первый звонок. Что-то защемило внутри, и я подумал:
   
"Ну зачем мы влезаем в это дело? Так спокойно все было. Есть свой номер. Он идет десять минут. Его хорошо принимает публика. Работать бы нам, как раньше, и никаких волнений".
   
Первый наш выход публика встретила сдержанно. Правда, после того как Миша стал пускать бумеранг (бумеранг он сделал собственноручно), который, описав широкий круг, возвратился к нему в руки, раздался смех и кто-то даже зааплодировал.
   
Лучше всего принимали "Лошадок" и "Насос".
   
Взмыленные, пришли мы в антракте в свою гардеробную, нервно закурили, сели и никак не можем понять: хорошо проходим или средне?
   
Вошел Венецианов и спокойно, будто и не волновался за премьеру, сказал:
   
- Ну что же, поздравляю, молодцы! Так держать!- как говорят на флоте.
   
Прекрасно вас принимают. Для Ленинграда это хорошо.
   
Трудно мне объективно судить о дебюте. Может быть, действительно нас принимали неплохо, а может быть, Венецианов просто хотел подбодрить дебютантов. Во всяком случае, поддержка Георгия Семеновича сыграла свою роль, и во втором отделении работалось легче.
   
На другой день в кабинете Венецианова был сделан тщательный разбор всей программы. Тут мы услышали от него немало замечаний и дельных советов.
   
На третьем-четвертом представлениях публика принимала нас лучше. Неделю после премьеры мы отдыхали от репетиций, работая только вечером на представлениях. А потом начались ежедневные встречи с художественным руководителем.
   
- Я решил оставить вас и на следующую программу, - сказал он твердо.
   
- А с чем работать? Откуда взять новые репризы? - всполошились мы.
   
- Вот отсюда, отсюда, - сказал он, постукивая по голове пальцем,должны идти новые репризы. И я с вас не слезу, пока вы их не приготовите. Думайте, мучайтесь. Я приглашу вам авторов, но чтобы репризы появились.
   
С этого дня каждый раз утром, входя к нему в кабинет, мы слышали одну и ту же фразу:
   
- Ну рассказывайте, что за ночь придумали?
   
И мне бывало стыдно, если я не мог ничего рассказать ему.
   
Георгий Семенович - человек упорный и настырный.
   
- Нам нужны три цуговые репризы: хорошие, настоящие и смешные,вдалбливал он нам, - остальное приложится. Тройку мелких придумаем, потом выйдете у кого-нибудь в номере. Вот и получится - весь вечер на манеже.
   
   
   
   
Тогда впервые наши портреты и фамилии появились на фасаде Ленинградского цирка. Ни радости, ни гордости я не испытывал. Наоборот, возникало чувство растерянности и даже страха Я представлял себе, что вот придут люди в цирк, увидят наши крупно нарисованные лица, прочтут: "Паузы заполняют Юрий Никулин и Михаил Шуйдин" - и подумают: "Ну, наверное, это что-нибудь очень интересное, раз их так разрисовали". При этом у меня начинало сосать под ложечкой, нарастал страх. Я представлял, как зрители выхолят после спектакля и, глядя на нашу рекламу, говорят:
   
- И чего их так разрисовали? Ничего особенного они нам не показали!
   
И долгое время, проходя мимо рекламы с нашими фамилиями, я испытывал чувство неловкости.
   ОН СДЕЛАЛ НАС КОВЕРНЫМИ
   
    
По Ленинграду разъезжает касса-фургончик, обклеенный цирковыми афишами. Фургончик возит ослик. Останавливается он на улице, и около него сразу собирается толпа ребят. Покупать в таком фургончике билеты интересно. Мне рассказывали, как еще в Петербурге к владельцу цирка Чинизелли пришел писатель Александр Грин и сказал:
    
- Вот у вас около кассы написано: "Каждый взрослый может на свой билет провести бесплатно одного ребенка". А не лучше ли написать: "Каждый ребенок имеет право провести с собой бесплатно одного взрослого"? Как детям приятно будет!
    
На что Чинизелли, пожав плечами, сказал:
    
- Да зачем мне это делать, у меня и так сборы хорошие.
    
(Из тетрадки в клеточку. Январь 1959 года)
   
   
   
Смущение и робость я испытывал в первое время, когда входил в кабинет Георгия Семеновича Венецианова.
   
Всем своим обликом Венецианов располагал к себе. Удивительной выдержки человек. Образованный, вежливый. Продолговатое худощавое лицо, внимательные, добрые, серые глаза, руки с длинными пальцами, точно у музыканта, одет просто. Стол в его кабинете завален эскизами, сметами, чертежами, фотографиями, письмами. Рядом на тумбочке - большой макет зрительного зала. Мы просиживали у Венецианова по два-три часа. Разговор в основном шел о наших репризах. Бывало, что Георгий Семенович отвлекался и вспоминал об интересных номерах, других клоунах или просто говорил о жизни. Любил он вспоминать и о том, как учился еще до революции в военно-морском училище, о своей офицерской службе на флоте. После демобилизации (ему тогда было около тридцати лет) он увлекся театром, получил театральное образование. Работал актером, потом руководил Ленинградским мюзик-холлом и театром эстрады. А в пятьдесят лет пришел в цирк.
   
На первый взгляд казалось, что эти отступления не имеют отношения к нашей работе. Но это только на первый взгляд. Потому что всегда, если пользоваться выражением Георгия Семеновича, мы находили после бесед с ним какую-нибудь "зацепочку". Он постоянно будил нашу фантазию, причем делал это незаметно, исподволь.
   
Во время разговора много курил. Длинные сигареты делил на две части, вставлял в мундштук и прикуривал от старой медной, военных времен, самодельной зажигалки. Ему предлагали новые - японские газовые, - а он повертит их, погладит и скажет:
   
- Красивая, но не для меня. Я к своей привык. Уж она никогда не откажет.
   
Среди артистов Венецианов пользовался авторитетом. С его мнением считались, его советы всегда выполняли, потому что понимали: Венецианов сделает номер лучше. Многие стремились попасть работать в Ленинград, зная, что к их номеру "приложит руку" Георгий Семенович. Он изменит мизансцену, подскажет вместе с художником какую-нибудь деталь для костюма, что-то подсократит, придумает новый трюк, закажет композитору музыку, поработает над светом, и в результате средний номер станет хорошим.
   
От многих режиссеров, которых я знал, Венецианов отличался манерой вести репетицию. Он никогда не выбегал на манеж, не показывал мизансцен, не произносил за артистов текста - не учил с голоса. Он просто сидел в зале и смотрел работу актеров. А потом приглашал их к себе в кабинет и спокойно, не торопясь высказывал свое мнение. Замечания делал тактично, неназойливо. Его замечания всегда были точными. Он любил репетировать подолгу, обстоятельно, пока сам не чувствовал, что номер готов.
   
- Искусство не терпит торопливости, - отвечал Венецианов тем, кто торопил его с выпуском нового номера.
   
Вся атмосфера Ленинградского цирка, взаимоотношения технических работников, администрации, занятых в программе артистов определялись и поддерживались Венециановым.
   
- Понимаете, - говорил он мне, - развитие цирка зависит от наличия культуры. Культуры человеческого общения. И конечно, от знаний... Нельзя же жить только своим номером. Нельзя!
   
Помню, про одного дрессировщика лошадей, с которым особенно много занимался, Венецианов сказал:
   
- Он превосходный дрессировщик, знает свое дело. Но пока будет вести себя на манеже как официант, классного номера у него не получится.
   
Лошади - страсть Венецианова.
   
Ленинградский цирк славился подготовкой конных номеров. Именно при Венецианове открылась конная студия, из которой вышли превосходные дрессировщики. Сам Георгий Семенович почти ежедневно, пока позволяло здоровье, совершал по городу прогулки верхом на лошади. Лишь в последние годы жизни из-за болезни ног прекратил их. И по цирку ходил в валенках.
   
Педантичный по характеру, он ровно в десять утра, минута в минуту, созывал у себя начальников цехов, ровно в три часа уезжал домой обедать, ровно за пять минут до начала вечернего представления приходил в цирк. Обычно смотрел программу, стоя в боковом проходе зрительного зала, наблюдая реакцию публики.
   
В антракте или после представления часто звонил к нам в гардеробную и высказывал свои замечания. Так продолжалось от спектакля к спектаклю.
   
А поздно вечером, когда гасли огни рекламы, я видел, как Георгий Семенович с портфелем под мышкой выходил из цирка. Он медленно шел к трамвайной остановке, стоял, ожидая трамвая. Глядя на него, я мысленно пытался представить его дом. Наверное, в его квартире так же уютно, как и в кабинете. На стенах висят какие-нибудь старинные фотографии, картины, на полках много интересных книг.
   
При своей педантичности и внешней холодности Венецианов по натуре был добрым человеком. Он заботился о людях, понимал их. Когда мы готовили новогоднее представление, Георгий Семенович попросил нас придумать какую-нибудь небольшую роль для одного старого и забытого клоуна.
   
- Придумайте что-нибудь для него. Пусть выйдет на манеж. Подработает человек немного, но главное - ему будет приятно снова побывать в цирке, на репетициях, на представлениях. Жалко старика.
   
Отличительная черта характера Венецианова - спокойствие. В любой обстановке он сохранял поразительную невозмутимость. Помню, в одну из осенних ночей 1954 года возникла угроза наводнения. Через каждые тридцать минут по радио объявляли о повышении уровня воды в Неве. Вода перехлестывала уже через парапет реки Фонтанки. А от цирка до Фонтанки метров десять.
   
В цирке возникла паника. Бегали служащие, волновались артисты. Администрация не знала, что предпринять. Больше всех почему-то кричал пожарник, угрожая, что, если вода зальет подвал, он отключит свет. У проходной цирка столпились все сотрудники и решали, куда девать животных. Кричали, нервничали, ругались между собой. На конюшне тревожно ржали лошади и ревели медведи. И тут появился Георгий Семенович Венецианов.
   
- А собственно, почему такая паника?- спросил он тихо.
   
И все, услышав его голос, вдруг замолчали. Мгновенно прекратилась паника, и все успокоились. Раз пришел Венецианов, все будет в порядке.
   
Когда шум стих, Георгий Семенович отдал несколько распоряжений, объяснив, кому и что надо делать, если начнет заливать цирк, а сам спокойно поднялся к себе в кабинет и просидел там до тех пор, пока по радио не сообщили, что вода пошла на убыль.
   
Восхищаясь хладнокровием и выдержкой Георгия Семеновича, я не сомневался, что если даже в цирке начнется пожар, то он, видимо, так же, не торопясь, пройдет сквозь пламя на конюшню и выведет одну за другой всех лошадей.