1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Говорил  секретарь Шепетовского окружкома партии, старый большевик Шарабрин:    

– Товарищи!  Умер вождь мирового пролетариата Ленин. Партия понесла невозвратимую потерю,  умер тот, кто создал и воспитал в непримиримости к врагам большевистскую  партию. Смерть вождя партии и класса зовет лучших сынов пролетариата в наши  ряды…    

Звуки  траурного марша, сотни обнаженных голов, и Артем, который за последние пятнадцать  лет не плакал, почувствовал, как подобралась к горлу судорога и могучие плечи  дрогнули.    

Казалось,  стены железнодорожного клуба не выдержат напора человеческой массы. На дворе  жестокий мороз, одеты снегом и ледяными иглами две разлапистые ели у входа, но  в зале душно от жарко натопленной голландки и дыхания шестисот человек,  пожелавших участвовать в траурном заседании партколлектива.    

Не было  в зале обычного шума, разговоров. Великая скорбь приглушила голоса, люди разговаривали  тихо, и не в одной сотне глаз читалась скорбная тревога. Казалось, что здесь  собрался экипаж судна, потерявший своего испытанного штурмана, унесенного  шквалом в море.    

Так же  тихо заняли свои места за столом президиума члены бюро. Коренастый Сиротенко  осторожно приподнял звонок, чуть звякнул им и снова опустил его на стол. Этого  было достаточно, и постепенно гнетущая тишина воцарилась в зале.    

     

Сейчас  же после доклада из-за стола поднялся отсекр коллектива Сиротенко. То, что он  сказал, никого не удивило, хотя было необычайно на траурном заседании. А  Сиротенко сказал:    

– Ряд  рабочих просит заседание рассмотреть их заявление, подписанное тридцатью семью  товарищами. – И он прочел заявление:    

     

«В  железнодорожный коллектив Коммунистической партии большевиков станции Шепетовка  Юго-западной железной дороги.    

Смерть  вождя призвала нас в ряды большевиков, и мы просим проверить нас на сегодняшнем  заседании и принять в партию Ленина».    

     

Вслед за  этими краткими словами стояли две колонны подписей.    

Сиротенко  читал их, останавливаясь после каждой на несколько секунд, чтобы собранные в  зале могли запомнить знакомые имена:    

– Политовский  Станислав Зигмундович – паровозный машинист, тридцать шесть лет производственного  стажа.    

По залу  пробежал гул одобрения.    

– Корчагин  Артем Андреевич – слесарь, семнадцать лет производственного стажа.    

– Брузжак  Захар Васильевич – паровозный машинист, двадцать один год производственного  стажа.    

Гул в  зале нарастал, а человек у стола продолжал называть фамилии, и зал слушал имена  кадровиков железно-мазутного племени.    

Совсем  тихо стало в зале, когда к столу подошел первый поставивший свою подпись.    

Старик  Политовский не мог не волноваться, рассказывая слушающим его историю своей  жизни:    

–…Что же  мне еще сказать, товарищи? Жизнь у рабочего человека в старое время была известно  какая, Жил в кабале и пропадал нищим в старости, Что ж, признаюсь, когда  революция настала, то считал я себя стариком. Семья на плечи давила, и  проглядел я дорогу в партию. И хотя в драке никогда врагу не помогал, но и в  бой ввязывался редко. В девятьсот пятом в варшавских мастерских был в  забастовочном комитете и с большевиками заодно шел. Молодость была тогда и  ухватка горячая. Что старое вспоминать! Ударила меня Ильичева смерть по самому  сердцу, потеряли мы навсегда своего друга и старателя, и нет у меня больше слов  о старости!.. Пущай кто покрасивее скажет, я не мастак на слово. Одно только  подтверждаю: мне с большевиками по пути, и никак не иначе.    

Седая  голова машиниста упрямо качнулась, и взгляд из-под седых бровей твердо и немигающе  устремлен в зал, от которого он как бы ждал решения.    

Ни одна  рука не поднялась дать отвод этому низенькому, с седой головой человеку, и ни  один не воздержался при голосовании, когда бюро просило беспартийных сказать  свое слово.    

От стола  Политовский уходил коммунистом.    

Каждый в  зале понимал, что сейчас происходит необычное. Там, где только что стоял машинист,  уже громоздилась фигура Артема. Слесарь не знал, куда деть свои длинные руки, и  сжимал ими ушастую шапку. Протертый на бортах овчинный полушубок распахнут, а  ворот серой солдатской гимнастерки, аккуратно застегнутый на две медные  пуговицы, делает фигуру слесаря празднично опрятной. Артем повернул лицо к залу  и мельком уловил знакомое женское лицо: среди своих из пошивочной мастерской  сидела Галина, дочка каменотеса. Она улыбнулась ему прощающе, в ее улыбке было  одобрение и еще что-то недосказанное, скрытое в уголках губ.    

– Расскажи  свою биографию, Артем! – услышал слесарь голос Сиротенко.    

Трудно  начинал свою повесть Корчагин-старший, не привык говорить на большом собрании.  Только теперь почувствовал, что не передать ему всего накопленного жизнью.  Тяжело складывались слова, да еще волнение мешало говорить. Никогда не  испытывал он чего-либо подобного. Он отчетливо сознавал, что жизнь его пошла на  крутой перелом, что он, Артем, делает сейчас последний шаг к тому, что согреет  и осмыслит его заскорузло-суровое существование.    

– Было  нас у матери четверо, – начал Артем.    

В зале  тихо. Шестьсот внимательно слушают высокого мастерового с орлиным носом и  глазами, спрятанными под черной бахромой бровей.    

– Мать  кухарила по господам. Отца мало помню, неполадки у него с матерью были. Заливал  он в горло больше чем следует. Жили мы с матерью. Невмоготу ей было столько  ртов выкормить. Платили ей господа в месяц четыре целковых с харчами, и гнула  она горб от зари до ночи. Посчастливилось мне две зимы ходить в начальную  школу, научили меня читать и писать, а как мне десятый год пошел, не стало у  матери иного спасения, как отвести меня в слесарную мастерскую шкетом на выучку.  Без жалования на три года – за одни харчи… Хозяин мастерской был немец, по  фамилии Ферстер. Не хотел он было меня брать по малости, по хлопец я был здоровый,  и мать мне два года прибавила. Был я у этого немца три года. Ремеслу меня не  учили, а гоняли по хозяйским делам да за водкой. Пил он на-мертвую… Гонял и за  углем и за железом… Заделала меня хозяйка своим холуем: таскал я у нее горшки и  чистил картошку. Каждый норовил пнуть ногой, часто совсем без причины – так уж,  по привычке: не потрафлю хозяйке чем – она из-за пьянки мужа на всех зла  была, – хлестнет меня раз-другой по морде. Вырвешься от нее на улицу, а  куда пойдешь, кому пожалуешься? Мать за сорок верст, да и у ней приюту нет… В  мастерской не лучше. Заправлял там всем брат хозяйский. Любил этот гад надо  мной шутки строить. «Подай, говорит, мне вон ту шайбу, – и покажет на  землю в угол, где кузнечный горн. Я туда, хвать шайбу рукой, а он ее только что  отковал, из горна вынули. На земле она лежит черная, а хватишь – сожжешь пальцы  до мяса. Кричишь от боли, а он ржет, заливается. Невмоготу мне стало от этой  молотилки, сбежал я к матери. А той девать меня некуда. Привезла она меня к  немцу обратно, везла и плакала. На третий год стали мне кое-что покалывать по  слесарному, а мордобитие продолжали. Убег я опять, подался в Староконстантинов.  В этом городе нанялся в колбасную мастерскую и отсобачил там, кишки моючи,  полтора с лишним года. Проиграл наш хозяин свое заведение, не заплатил нам за  четыре месяца ни гроша и смылся куда-то. Так я из этой трущобы выбрался. Сел на  поезд, в Жмеринке вылез и пошел работу искать. Спасибо одному деповскому,  посочувствовал он моему положению. Разузнал, что я кое-что по слесарному  кумекаю, взялся за меня, как за племянника, по начальству ходатайствовать. По  росту дали мне семнадцать лет, и стал я подручным слесарем. Здесь я девятый год  работаю. Вот оно насчет жизни прежней, а про здешнее вы все знаете.    

Артем  провел шапкой по лбу и глубоко вздохнул. Надо было сказать еще самое главное,  самое для него тяжелое, не дожидаясь чьего-либо вопроса. И, вплотную сдвинув  густые брови, он продолжал свою повесть:    

– Каждый  может меня спросить: почему я не в большевиках еще с той поры, когда огонь  загорелся? Что ж мне на это сказать? Ведь мне до старости еще далеко, а вот  только нонче нашел сюда свою дорогу. Что ж я тут скрывать буду? Проглядели мы  эту дорогу, нам еще в восемнадцатом, когда против немца бастовали, начинать  надо было. Жухрай, матрос, с нами не раз разговаривал. Только в двадцатом  взялся я за винтовку. Кончилась заваруха, поскидали белых в Черное море,  повертались мы обратно. Тут семья, дети… Завалился я в домашность. Но когда  погиб наш товарищ Ленин и партия бросила клич, посмотрел я на свою жизнь и  разобрался, чего в ней не хватает. Мало свою власть защищать, надо всей семьей  заместо Ленина, чтобы власть советская, как гора железная, стояла. Должны мы  большевиками стать – партия наша ведь?    

Просто,  но с глубокой искренностью, смущаясь за необычный слог своей речи, закончил  слесарь и будто снял с плеч тяжесть, выпрямился во весь рост и ждал вопросов.    

– Может,  кто желает спросить о чем-нибудь? – нарушил тишину Сиротенко.    

Людские  ряды зашевелились, но из зала ответили не сразу. Черный, как жук, кочегар,  явившийся на собрание прямо с паровоза, бросил решительно:    

– О  чем его спрашивать? Разве мы его не знаем? Дать ему путевку, и все тут!    

Коренастый,  красный от жары и напряжения кузнец Гиляка прохрипел простуженно:    

– Такой  под откос не слезет, товарищ будет крепкий. Голосуй, Сиротенко!    

В задних  рядах, где сидели комсомольцы, поднялся один, невидный в полутьме, и спросил:    

– Пусть  товарищ Корчагин скажет, почему он на землю осел и не отрывает ли его крестьянство  от пролетарской психологии.    

В зале  прошел легкий шум неодобрения, и чей-то голос запротестовал:    

– Говори  по-простому! Нашел, где звонарить…    

Но Артем  уже отвечал:    

– Ничего,  товарищ. Этот парень правильно говорит, что я на землю осел. Это верно, но от  этого я рабочей совести не растерял. Кончилось это с нынешнего дня. Переселяюсь  с семьей к депо поближе, здесь верней. А то мне от этой земли дышать трудно.    

Еще раз  дрогнуло сердце Артема, когда глядел на лес поднятых рук, и, уже не чувствуя тяжести  своего тела, не сутуля спины, пошел к своему месту. Сзади услышал голос  Сиротенко:    

– Единогласно.    

Третьим  у стола президиума остановился Захар Брузжак. Неразговорчивый старый помощник  Политовского, сам уже давно ставший машинистом, заканчивал рассказ о своей  трудовой жизни и, когда дошел до последних дней, произнес тихо, но всем было  слышно:    

– Я  за своих детей доканчивать обязан. Не для того они умирали, чтобы я на  задворках со своим горем застрял. Ихнюю погибель я не заполнил, а вот смерть  вождя глаза мне открыла. За старое вы меня не спрашивайте, настоящая наша жизнь  начинается заново.    

Захар,  обеспокоенный воспоминаниями, сумрачно нахмурился, по, когда его, не задев ни  одним резким вопросом, взметом рук принимали в партию, глаза его прояснились, к  седеющая голова больше не опускалась.    

До  глубокой ночи в депо продолжался смотр тем, кто шел на смену. Допускали в  партию только наилучших, тех, кого хорошо знали, проверили всей жизнью.    

Смерть  Ленина сотни тысяч рабочих сделала большевиками. Гибель вождя не расстроила  рядов партии. Так дерево, глубоко вошедшее в почву могучими корнями, не гибнет,  если у него срезают верхушку.    

 Глава шестая    

     

У входа  в концертный зал гостиницы стояли двое. На рукаве высокого в пенсне – красная  повязка с надписью «Комендант».    

– Здесь  заседание украинской делегации? – спросила Рита.    

Высокий  ответил официально:    

– Да!  А в чем дело?    

– Разрешите  пройти.    

Высокий  наполовину загораживал проход. Он оглядел Риту и произнес:    

– Ваш  мандат? Пропускаю только делегатов с решающими и совещательными карточками.    

Рита  вынула из сумки тисненный золотом билет. Высокий прочел: «Член Центрального  Комитета». Официальность с него как рукой сняло, сразу стал вежливым и  «свойским».    

– Пожалуйста,  проходите, вон слева свободные места.    

Рита  прошла меж рядами стульев и, увидав свободное место, села. Совещание делегатов,  видимо, оканчивалось. Рита прислушивалась к речи, председательствующего. Голос  показался ей знакомым.    

– Итак,  товарищи, представители от делегаций в сеньорен-конвент[12] всероссийского съезда  избраны, также и в совет делегаций. До начала остается два часа. Разрешите еще  раз проверить список делегатов, прибывших на съезд.    

Рита  узнала Акима: это он читал торопливо перечень фамилий. В ответ ему поднимались  руки с красными или белыми мандатами.    

Рита  слушала с напряженным вниманием.    

Вот одна  знакомая фамилия:    

– Панкратов…    

Рита  оглянулась на поднятую руку, но в рядах сидящих не смогла рассмотреть знакомое  лицо грузчика. Бегут имена, и среди них опять знакомое    

– «Окунев»,  и сейчас же вслед за ним другое – «Жаркий».    

Жаркого  Рита видит. Он сидит совсем недалеко вполуоборот к ней. Вот и его забытый  профиль. Да, это Ваня. Несколько лет не видела его.    

Бежал  перечень имен, и вдруг одно из них заставило Риту вздрогнуть:    

– Корчагин.    

Далеко  впереди поднялась и опустилась рука, и странно – Устинович мучительно захотелось  видеть того, кто был однофамильцем ее погибшего друга. Она, не отрываясь,  всматривалась туда, откуда поднялась рука, по все головы казались одинаковыми.  Рита встала и пошла вдоль прохода у стены к передним рядам. Аким замолчал.  Загремели отодвигаемые стулья, делегаты громко заговорили, рассыпался молодой  смех, и Аким, стараясь перекричать шум в зале, крикнул:    

– Не  опаздывайте!.. Большой театр… семь часов!.. У выходной двери образовался затор.    

Рита  поняла, что в этом потоке она не найдет никого из тех, чьи имена только что  слыхала. Оставалось не терять из виду Акима и через него найти остальных. Она  шла к Акиму, пропуская мимо последнюю группу делегатов.    

– Что  же, Корчагин, пойдем и мы, старина! – услыхала она сзади, и голос, такой  знакомый, такой памятный, ответил:    

– Пошли.    

Рита  быстро оглянулась. Перед ней стоял рослый смуглый молодой человек в гимнастерке  цвета хаки, перетянутой в талии тонким кавказским ремнем, и в синих рейтузах.    

Широко  раскрытыми глазами смотрела на него Рита, и когда ее тепло обняли руки и дрогнувший  голос сказал тихо: «Рита», она поняла, что это Павел Корчагин.    

– Ты  жив?    

Эти  слова сказали ему все. Она не знала, что весть о его гибели была ошибкой.    

Зал  опустел, в раскрытое окно доносился шум Тверской, этой могучей артерии города.  Часы звонко пробили шесть раз, а обоим казалось, что встретились они всего  несколько минут назад. Но часы звали к Большому театру. Когда шли по широкой  лестнице к выходу, она еще раз окинула взглядом Павла. Он был теперь выше ее на  полголовы. Все тот же, как и раньше, только мужественнее и сдержаннее.    

– Видишь,  я даже не спросила тебя, где ты работаешь.    

– Я  секретарь окружкома молодежи, или, как говорит Дубава, «аппаратчик». – И  Павел улыбнулся.    

– Ты  его видел?    

– Да,  видел, и эта встреча оставила неприятное воспоминание.    

Они  вышли на улицу. Гудки сирен проносящихся авто, движение и крик толпы. До Большого  театра они прошли, почти не разговаривая, думая об одном. А театр осаждало  людское море, буйное, напористое. Оно устремлялось на каменную громаду театра,  пыталось прорваться в охраняемые красноармейцами заветные входы. Но неумолимые  часовые пропускали только делегатов, и те проходили сквозь заградительную цепь,  с гордостью предъявляя мандаты.    

Море  вокруг театра комсомольское. Все это братва, не доставшая гостевых билетов, но  стремящаяся во что бы то ни стало побывать на открытии съезда. Шустрые  комсомольцы затирались в середину группы делегатов и, также показывая какую-то  красную бумажку, долженствующую изображать мандат, добирались иногда к самым  дверям. Некоторым удавалось проскользнуть и в самую дверь. Но тут же они попадались  дежурному члену ЦК или коменданту, которые направляли гостей в ярусы, а  делегатов в партер. И тогда их, к величайшему удовольствию остальных  «безбилетников», выпроваживали за двери.    

Театр не  мог вместить и двадцатой доли тех, кто желал в нем присутствовать.    

Рита и  Павел с трудом протиснулись к двери. Делегаты все прибывали: их привозили трамваи,  автомобили. У двери давка. Красноармейцам – тоже комсомольцам – становилось  трудно, их прижали к самой стене, а с подъезда несся мощный крик:    

– Нажимай,  бауманцы, нажимай!    

– Нажимай,  братишка, наша берет!    

– Да-е-ш-ш-шь!..    

В дверь  вместе с Корчагиным и Ритой вьюном проскользнул востроглазый парнишка с кимовским  значком и, увернувшись от коменданта, стремглав бросился в фойе. Миг – и он  исчез в потоке делегатов.    

– Сядем  здесь, – указала Рита на места за креслами, когда они вошли в партер.    

Сели в  углу.    

– Я  хочу получить ответ на один вопрос, – сказала Рита. – Хотя это дело  минувших дней, но ты, я думаю, мне скажешь: зачем ты прервал тогда, давно, наши  занятия и нашу дружбу?    

     

    

     

Этого  вопроса он ждал с первой минуты встречи и все же смутился. Их глаза  встретились, и Павел понял: все знает.    

– Я  думаю, что ты все знаешь, Рита. Это было три года назад, а теперь я могу лишь  осудить Павку за это. Вообще же Корчагин в своей жизни делал большие и малые ошибки,  и одной из них была та, о которой ты спрашиваешь.    

Рита  улыбнулась.    

– Это  хорошее предисловие. Но я жду ответа.    

Павел  заговорил тихо:    

– В  этом виноват не только я, но и «Овод», его революционная романтика. Книги, в  которых были ярко описаны мужественные, сильные духом и волей революционеры,  бесстрашные, беззаветно преданные нашему делу, оставляли во мне неизгладимое  впечатление и желание быть таким, как они. Вот я чувство к тебе встретил по  «Оводу». Сейчас мне это смешно, но больше досадно.    

– Значит,  «Овод» переоценен?    

– Нет,  Рита, в основном нет! Отброшен только ненужный трагизм мучительной операции с  испытанием своей воли. Но я за основное в Оводе – за его мужество, за  безграничную выносливость, за этот тип человека, умеющего переносить страдания,  не показывая их всем и каждому. Я за этот образ революционера, для которого  личное ничто в сравнении с общим.    

– Остается  пожалеть, Павел, что этот разговор происходит через три года после того, как он  должен был произойти, – сказала Рита, улыбаясь в каком-то раздумье.    

– Не  потому ли жаль, Рита, что я никогда не стал бы для тебя больше чем товарищем?    

– Нет,  Павел, мог стать и больше.    

– Это  можно исправить.    

– Немного  поздно, товарищ Овод.    

Рита  улыбнулась своей шутке и объяснила ее:    

– У  меня крошечная дочурка. У нее есть отец, большой мой приятель. Все мы втроем дружим,  и трио это пока неразрывно.    

Ее  пальцы тронули руку Павла. Это движение тревоги за него, но она сейчас же  поняла, что ее движение напрасно. Да, он вырос за эти три года не только  физически. Она знала, что ему сейчас больно, – об этом говорили его  глаза, – но он сказал без жеста, правдиво:    

– Все  же у меня остается несравненно больше, чем я только что потерял.    

Павел и  Рита встали. Пора было занимать места поближе к сцене. Они направились к креслам,  где усаживалась украинская делегация. Заиграл оркестр.    

Горели  алым огромные полотнища, и светящиеся буквы кричали: «Будущее принадлежит нам».  Тысячи наполняли партер, ложи, ярусы. Эти тысячи сливались здесь в единый  мощный трансформатор никогда не затухающей энергии. Гигант-театр принял в свои  стены цвет молодой гвардии великого индустриального племени. Тысячи глаз, и в  каждой паре их отсвечивает искорками то, что горит над тяжелым занавесом:  «Будущее принадлежит нам».    

А прибой  продолжается; еще несколько минут – и тяжелый бархат занавеси медленно раздвинется,  секретарь ЦК начнет, волнуясь, теряя на миг самообладание перед несказанной  торжественностью минуты:    

– Шестой  съезд Российского Коммунистического Союза Молодежи считаю открытым.    

Никогда  более ярко, более глубоко не чувствовал Корчагин величия и мощи революции, той  необъяснимой словами гордости и неповторимой радости, что дала ему жизнь,  приведшая его как бойца и строителя сюда, на это победное торжество молодой  гвардии большевизма.    

     

Съезд  забирал у его участников все время от раннего утра до глубокой ночи, и Павел  вновь встретил Риту лишь на одном из последних заседаний. Он увидел ее в группе  украинцев.    

– Завтра  после закрытия съезда я сейчас же уезжаю, – сказала она. – Не знаю,  удастся ли нам поговорить на прощанье. Поэтому я сегодня приготовила тебе две  тетради моих записей, относящихся к прошлому, и небольшое письмо. Ты их прочти  и пришли обратно по почте. Из написанного ты узнаешь все то, о чем я тебе не  рассказала.    

Он пожал  ей руку и посмотрел на нее пристально, как бы запоминая черты.    

Они  встретились, как было условлено, на другой день у центрального входа, и Рита  передала ему сверток и запечатанное письмо. Кругом были люди, поэтому прощались  они сдержанно, и только в ее глазах, слегка затуманенных, он увидел большую  теплоту и немного грусти.    

Через  день поезда уносили их в разные стороны.    

Украинцы  ехали в нескольких вагонах. Корчагин был в группе киевлян. Вечером, когда все  улеглись и Окунев на соседней койке сонно посвистывал носом, Корчагин,  придвинувшись ближе к свету, распечатал письмо.    

     

«Павлуша,  милый!    

Я  могла это сказать тебе лично, но так будет лучше. Я хочу лишь одного: чтобы то,  о чем мы с тобой говорили перед началом съезда, не оставило тяжелого следа в  твоей жизни. Я знаю, у тебя много силы, поэтому я верю в сказанное тобою. Я на  жизнь не смотрю формально, иногда можно делать исключение, правда, очень редко,  в личных отношениях, если они вызываются большим, глубоким чувством. Этого ты  заслуживаешь, но я отклонила первое желание отдать долг нашей юности. Чувствую,  что это не дало бы нам большой радости. Не надо быть таким суровым к себе,  Павел. В нашей жизни есть не только борьба, но и радость хорошего чувства.    

Об  остальной твоей жизни, то есть об основном содержании, я не испытываю никакой  тревоги. Крепко жму руки. Рита».    

     

Павел в  раздумье разорвал письмо и, высунув руки в окно, почувствовал, как ветер вырвал  кусочки бумаги из его пальцев, К утру обе тетради были прочитаны, завернуты в  бумагу и связаны. В Харькове часть украинцев сошла с поезда, в их числе Окунев,  Панкратов и Корчагин. Николай должен был уехать в Киев за Талей, оставшейся у  Анны. Панкратов, избранный в ЦК комсомола Украины, имел свои дела, Корчагин  решил ехать с ними до Киева, кстати побывать у Жаркого и Анны. Он задержался в  почтовом отделении вокзала, отсылая Рите тетради, и когда вышел к поезду,  никого из друзей не было.    

Трамвай  подвез его к дому, где жили Анна и Дубава. Павел поднялся по лестнице на второй  этаж и постучал в дверь налево – к Анне. На стук никто не ответил. Было раннее  утро, и уйти на работу Анна еще не могла. «Она, наверно, спит», – подумал  он. Дверь рядом приоткрылась, и из нее на площадку вышел заспанный Дубава. Лицо  серое, с синими ободками под глазами. От него отдавало острым запахом лука и,  что сразу уловил топкий нюх Корчагина, винным перегаром. В приоткрытую дверь  Корчагин увидел на кровати какую-то толстую женщину, вернее, ее жирную голую  ногу и плечи.    

Дубава,  заметив его взгляд, толчком ноги закрыл дверь.    

– Ты  что, к товарищу Борхарт? – спросил он хрипло, смотря куда-то в  угол. – Ее уже здесь нет. Ты разве об этом не знаешь?    

Хмурый  Корчагин рассматривал его испытующе.    

– Я  этого не знал. Куда она переехала? – спросил он.    

Дубава  внезапно озлился:    

– Это  меня не интересует. – И, отрыгнув, добавил с придушенной злобой: – А  ты утешать ее пришел? Что же, самое время. Вакансия теперь освободилась,  действуй. Тем более, отказа тебе не будет. Она мне ведь не раз говорила, что ты  ей нравился, или как там у баб еще называется. Лови момент, тут вам и единство  души и тела.    

Павел  почувствовал жар на щеках. Сдерживая себя, тихо сказал:    

– До  чего ты дошел, Митяй? Я не ожидал увидеть тебя такой сволочью. Ведь ты когда-то  был неплохим парнем. Почему же ты дичаешь?    

Дубава  прислонился к стене. Ему, видно, было холодно стоять босыми ногами на цементном  полу, и он ежился. Дверь отворилась, и в нее высунулась заспанная пухлощекая  женщина:    

– Котик,  иди же сюда, что ты здесь стоишь?..    

Дубава  не дал ей докончить, захлопнул дверь и подпер ее своим телом.    

– Хорошее  начало… – сказал Павел. – Кого ты к себе пускаешь и до чего это  доведет?    

Дубаве,  видно, надоели переговоры, и он крикнул:    

– Вы  мне еще будете указывать, с кем я спать должен! Довольно мне акафисты читать!  Можешь улепетывать откуда пришел! Пойди и расскажи, что Дубава пьет и спит с  гулящей девкой.    

Павел  подошел к нему и сказал волнуясь:    

– Митяй,  выпроводи эту тетку, я хочу еще раз, в последний, поговорить с тобой…    

Лицо  Дубавы потемнело. Он повернулся и пошел в комнату.    

– Эх,  гад! – прошептал Корчагин, медленно сходя с лестницы.    

     

Прошло  два года. Беспристрастное время отсчитывало дни, месяцы, а жизнь, стремительная,  многокрасочная, заполняла эти дни (с виду однообразные) всегда чем-то новым, не  похожим на вчерашнее. Сто шестьдесят миллионов, составляющие великий народ,  ставший впервые в мире хозяином своей необъятной земли и ее несметных природных  богатств, в труде героическом и напряженном возрождали разрушенное войной  народное хозяйство. Страна крепла, наливалась силой, и уже не видно было  бездымных труб, еще недавно безжизненных и угрюмых в своей заброшенности  заводов.    

Эти два  года прошли для Корчагина в стремительном движении, и он даже не заметил их. Он  не умел жить спокойно, размеренно-ленивой зевотой встречать раннее утро и  засыпать точно в десять. Он спешил жить. И не только сам спешил, но и других  подгонял.    

На сон  время отпускалось скупо. Можно было не раз до глубокой ночи видеть освещенным  окно его комнаты и в нем людей, склонившихся над столом. Это шла учеба. За два  года был проработан третий том «Капитала». Стала понятной тончайшая механика  капиталистической эксплуатации.    

В округ,  где работал Корчагин, заявился Развалихин. Его посылал губком с предложением  использовать секретарем райкомола. Корчагин был в отъезде, и в его отсутствие  бюро послало Развалихина в один из районов. Приехал Корчагин, узнал об этом –  ничего не сказал.    

Прошел  месяц, и Корчагин нагрянул к Развалихину в район. Нашел он немного фактов, но  среди них уже были: пьянка, сколачивание вокруг себя подхалимов и затирание  хороших ребят. Корчагин все это поставил на бюро, и, когда все высказались за  вынесение Развалихину строгого выговора, Корчагин неожиданно сказал:    

– Исключить  без права вступления.    

Это  удивило всех, показалось слишком резким, но Корчагин повторил:    

– Исключить  негодяя! Этому гимназистишке давалась возможность стать человеком, но он просто  примазался. – Павел рассказал о Берездове.    

– Я  категорически протестую против заявления Корчагина. Это личные счеты, мало ли  кто обо мне трепаться может. Пусть Корчагин представит документы, данные,  факты. Я тоже могу выдумать, что он контрабандой занимался, – значит, его  исключить надо? Нет, пусть он даст документ! – кричал Развалихин.    

– Подожди,  напишем и документ, – ответил ему Корчагин.    

Развалихин  вышел. Через полчаса Корчагин добился резолюции: «Исключить как чуждый элемент  из рядов комсомола».    

     

Летом  один за другим уходили в отпуск друзья. У кого было здоровье похуже,  пробирались к морю. Летом мечты об отдыхе охватывали всех, и Корчагин отпускал  свою братву на отдых, добывал им санаторные путевки и помощь. Они уезжали  бледные, измученные, но радостные. Их работа валилась на его плечи, и он  вывозил се, как добрая лошадь вывозит телегу на подъем. Возвращались загорелые,  жизнерадостные, полные энергии. Тогда уезжали другие. Но все лето кого-то не  было, а жизнь не останавливала своего шага, и не мыслим был день отсутствия Корчагина  в его комнате.    

Так  проходило лето.    

Осень и  зиму Павел не любил: они приносили ему много физического страдания.    

Этого  лета ждал особенно нетерпеливо. Ему было мучительно тяжело даже самому признаться,  что силы с каждым годом убывают. Было два выхода: или признать себя неспособным  выносить трудности напряженной работы, признать себя инвалидом, или остаться на  посту до тех пор, пока это окажется возможным. И он выбрал второе.    

Как-то  на партбюро окружкома к нему подсел старик подпольщик доктор Бартелик, завокрздравом.    

– Ты  неважно выглядишь, Корчагин. В лечебной комиссии был? Как твое здоровье? Не был  ведь? То-то я не помню, а надо тебя посмотреть, дружок. Приходи в четверг, к  вечеру.    

Павел в комиссию  не пришел – был занят, но Бартелик о нем не забыл и как-то привел к себе. В результате  внимательного врачебного осмотра (Бартелик лично принимал в нем участие как  невропатолог) было записано:    

     

«Лечкомиссия  считает необходимым немедленный отпуск с продолжительным лечением в Крыму и в  дальнейшем серьезное лечение, иначе тяжелые последствия неминуемы».    

     

Этому  предшествовал длинный перечень болезней по-латыни, из которого Корчагин понял  только, что главная беда не в ногах, а в тяжелом поражении центральной нервной  системы.    

Бартелик  провел решение комиссии через партбюро, и никто не возражал против немедленного  освобождения Корчагина от работы, но Корчагин сам предложил подождать возвращения  из отпуска заворготделом комсомольского окружкома Сбитнева. Корчагин боялся  опустошить комитет. Согласились, хотя Бартелик возражал.    

Оставалось  три недели до первого за всю жизнь отпуска. На столе уже лежала санаторная  путевка в Евпаторию.    

Корчагин  нажимал в эти дни на работу, провел пленум окркомола и, не жалея сил, подгонял  концы, чтобы уехать спокойным.    

И вот  тут, накануне отдыха и встречи с морем, никогда в своей жизни не виданным, случилось  это нелепое и отвратительное, чего не ожидал.    

Павел  пришел в комнату агитпропа партии после занятий и сел у раскрытого окна на подоконнике  за книжным шкафом в ожидании совещания агитпропа. Когда ом вошел, в комнате никого  не было. Вскоре пришло несколько человек. Павел из-за шкафа не видел их, но  голос одного узнал. Это был Файло, завокрнархозом, высокий, с военной выправкой  красавец. Про него Павел не раз слыхал как о любителе выпить и поволочиться за  каждой смазливой девчонкой.    

Файло  когда-то партизанил и при удобном случае со смехом рассказывал, как он рубил головы  махновцам – по десятку в день. Корчагин его не переваривал. Однажды к Павлу  пришла комсомолка и расплакалась, рассказала, как Файло обещал на ней жениться,  но, прожив с ней неделю, перестал даже здороваться. В КК Файло отвертелся,  доказательств дивчина не имела, но Павел верил ей. Корчагин прислушался.  Вошедшие в комнату не подозревали о его присутствии.    

– Ну,  Файло, как твои делишки? Что нового отчудил?    

Это  спрашивал Грибов, один из приятелей Файло, человек под стать ему. Грибов  почему-то считался пропагандистом, хотя был чрезвычайно неразвит, ограничен и  большая тупица, но званием пропагандиста пыжился и при каждом удобном и  неудобном случае об этом напоминал.    

– Можешь  меня поздравить: я вчера обработал Коротаеву. А ты говорил, что ничего не  выйдет. Нет, братец, я уж как за какой уцеплюсь, так будьте уверены. – И  Файло прибавил похабную фразу.    

Корчагин  почувствовал нервный озноб – признак острого раздражения. Коротаева была завокрженотделом.  Она приехала сюда одновременно с ним, и Павел на совместной работе подружился с  этой симпатичной партийкой, отзывчивой и внимательной к каждой женщине и к тем,  кто приходил к ней искать защиты или совета. Среди работников комитета  Коротаева пользовалась уважением. Она не была замужем, Файло, несомненно,  говорил о ней.    

– А  ты не врешь, Файло? Что-то на нее не похоже…    

– Я  вру! За кого же ты тогда меня считаешь? Я не таких обламывал. Надо только  уметь. Каждая требует особого подхода. Одна сдается на другой день, но это,  признаться, барахло. А за другой приходится месяц бегать. Главное – надо узнать  психологию. Везде особый подход. Это, братец, целая наука, но я в этом деле  профессор. Хо-хо-хо-хо!..    

Файло  захлебывался от самодовольства. Кучка слушателей подзуживала к рассказу. Компании  не терпелось узнать подробности.    

Корчагин  поднялся, стиснув кулаки, чувствуя, как забилось в тревоге сердце.    

– Коротаеву  взять так себе, «на бога», нечего было и думать, а упустить ее не хотел, тем  более я с Грибовым на дюжину портвейна поспорил. Ну, я и начал диверсию. Зашел  раз, другой. Смотрю, косится. Притом тут обо мне трепотня идет, – может, и  к ней дошло… Одним словом, с флангов неудача. Я тогда в обход, в обход.  Ха-ха!.. Ты понимаешь, говорю, воевал, народу понабил кучу, мотался по свету,  горя, дескать, хлебнул немало, а бабы вот путящей себе не нашел, живу, как  одинокая собака, – ни ласки, пи привета… И давай и давай накручивать, все  в таком же роде. Одним словом, бил на слабые места. Много я с ней повозился.  Одно время думал плюнуть к чертовой матери и закончить комедию. Но тут дело в  принципе, из-за принципа я от нее не отставал… Наконец добился до ручки. За мое  терпение – я вместо бабы на девку наскочил. Ха-ха!.. Эх, умора!    

И Файло  продолжал гнусный рассказ.    

Корчагин  плохо помнил, как он очутился около Файло.    

– Скотина! –  заревел Павел.    

– Это  я-то скотина или ты, что подслушиваешь чужие разговоры?    

Видимо,  Павел сказал еще что-то, так как Файло схватил его за грудь:    

– Так  ты меня оскорблять?!    

И ударил  Корчагина кулаком. Он был под хмелем.    

Корчагин  схватил дубовый табурет и одним ударом свалил Файло на землю. В кармане  Корчагина не было револьвера, и только это спасло жизнь Файло.    

Но  нелепое все же случилось: в день, назначенный для отъезда в Крым, Корчагин  стоял перед партийным судом.    

В  городском театре вся парторганизация. Случай в агитпропе взбудоражил всех, и  суд развернулся в острую бытовую полемику. Вопросы быта, личных взаимоотношений  и партийной этики заслонили разбираемое дело. Оно стало сигналом. Файло на суде  вел себя вызывающе, нагло улыбался, говорил, что дело его разберет народный суд  и Корчагин за его разбитую голову получит принудительные работы. Отвечать на  вопросы категорически отказался.    

– Что,  язычки хотите почесать по моему адресу? Извиняюсь. Можете мне припаивать что  угодно, а то, что на меня тут бабье рассвирепело, так это потому, что на них не  обращаю внимания: А дело выеденного яйца не стоит. Будь это в восемнадцатом  году, я с этим психом Корчагиным разделался бы по-своему. А сейчас здесь и без  меня обойдется. – И ушел.    

Когда  председательствующий предложил Корчагину рассказать о столкновении, Павел заговорил  спокойно, но чувствовалось, что он с трудом сдерживает себя.    

– Все,  о чем здесь идет речь, случилось потому, что я не сдержался. Давно уже прошло  то время, когда я кулаками работал больше, чем головой. Произошла авария, и,  прежде чем я это понял, Файло получил по черепу. За несколько последних лет у  меня это единственный случай партизанства, и я его осуждаю, хотя затрещина но  существу правильна. Файло – отвратительное явление в нашем коммунистическом  быту. Я не могу понять, никогда не примирюсь с тем, что революционер-коммунист может  быть в то же время и похабнейшей скотиной и негодяем. Этот случай заставил нас  заговорить о быте, это единственно положительное во всем деле.    

Подавляющим  большинством партийный коллектив голосовал за исключение из партии Файло. Грибову  был вынесен строгий выговор с предупреждением за ложные показания. Остальные  участники разговора признались. Им было вынесено порицание.    

Бартелик  рассказал о состоянии нервов Павла. Собрание бурно протестовало, когда партследователь  предложил объявить Корчагину выговор. Следователь снял свое предложение. Павел  был оправдан.    

     

Через  несколько дней поезд мчал Корчагина в Харьков. Окружком партии согласился на  его настойчивую просьбу отпустить его в распоряжение Цека комсомола Украины.  Ему дали неплохую характеристику, и он уехал. Одним из секретарей ЦК комсомола  был Аким. К нему зашел Павел и рассказал обо всем.    

В  характеристике за словами «беззаветно предан партии» Аким прочел: «Обладает  партийной выдержкой, лишь в исключительно редких случаях вспыльчив до потери  самообладания. Виной этому – тяжелое поражение нервной системы».    

– Все-таки  записали тебе, Павлуша, этот факт на хорошем документе. Ты не огорчайся, бывают  иногда такие вещи даже с крепкими людьми. Поезжай на юг, набирайся силенок.  Вернешься, тогда поговорим, где будешь работать.    

И Аким  крепко пожал ему руку.    

     

Санаторий  ЦК – «Коммунар». Клумбы роз, искристый перелив фонтана, обвитые виноградом  корпуса в саду. Белые кители и купальные костюмы отдыхающих. Молодая  женщина-врач записывает фамилию, имя. Просторная комната в угловом корпусе,  ослепительная белизна постели, чистота и ничем не нарушаемая тишина.  Переодетый, освеженный принятой ванной, Корчагин устремился к морю.    

Насколько  мог окинуть глаз – величественное спокойствие сине-черного, как полированный  мрамор, морского простора. Где-то в далекой голубой дымке терялись его границы;  расплавленное солнце отражалось на его поверхности пожаром бликов. Вдали сквозь  утренний туман вырисовывались массивные глыбы горного хребта. Грудь глубоко  вдыхала живительную свежесть морского бриза, а глаза не могли оторваться от  великого спокойствия синевы.    

Ласково  подбиралась к ногам ленивая волна, лизала золотой песок берега.    

 Глава седьмая    

     

Рядом с  санаторием ЦК – большой сад центральной поликлиники. Через него коммунаровцы  проходили к себе, возвращаясь с моря. Здесь, под тенью густой чинары, у  высокой, из серого известняка стены любил отдыхать Корчагин. Сюда редко кто  заглядывал. Отсюда можно было наблюдать оживленное движение людей по аллеям и  дорожкам сада, по вечерам слушать музыку, будучи вдали от раздражающей сутолоки  большого курорта.    

И  сегодня Корчагин забрался сюда. С удовольствием прилег на плетеную качалку и,  разморенный морской ванной и солнцем, задремал. Мохнатое полотенце и  недочитанный «Мятеж» Фурманова лежали на соседней качалке. Первые дни в  санатории его не покидало состояние напряженной нервозности, не прекращались  головные боли. Профессора все еще изучали его сложное и редкостное заболевание.  Многократные выстукивания и выслушивания надоедали Павлу и утомляли его. Ординатор  со странной фамилией Иерусалимчик, симпатичная партийка, с трудом находила  своего пациента и терпеливо уговаривала пойти с ней к тому или другому  специалисту.    

– Честное  слово, я устал от всего этого, – говорил Павел. – Пять раз в день  рассказывай одно и то же. Не была ли сумасшедшей ваша бабушка, не болел ли  ревматизмом ваш прадедушка. А черт его знает, чем он болел, я его и в глаза не  видел! Потом каждый пытается уговорить меня сознаться, что я болел гонореей или  еще чем-нибудь похуже, а мне за это, признаюсь, хочется стукнуть кого-нибудь но  лысине. Дайте мне возможность отдохнуть! А-то, если меня будут изучать все  полтора месяца, я стану социально опасным.    

Иерусалимчик  смеялась, отвечала шуткой, но уже через несколько минут, взяв его под руку и по  дороге рассказывая что-нибудь занимательное, приводила к хирургу.    

Сегодня  осмотра не предвиделось. До обеда час. Сквозь дремоту Павел уловил чьи-то шаги.  Глаз не открыл: «Подумает, что сплю, и уйдет». Напрасная надежда: скрипнула  качалка, кто-то сел. Тонкий запах духов подсказывал, что рядом сидит женщина.  Открыл глаза. Первое, что он увидел, – ослепительно белое платье и  загорелые ноги в сафьяновых чувяках, затем стриженную по-мальчишески головку,  два огромных глаза, ряд острых, как у мышонка, зубов. Она улыбнулась смущенно:    

– Извините,  я, кажется, вам помешала?    

Корчагин  промолчал. Это было не совсем вежливо, но у него еще была надежда, что соседка  уйдет.    

– Это  ваша книга?    

Она  перелистывала «Мятеж».    

– Да,  моя.    

Минута  молчания.    

– Скажите,  товарищ, вы из санатория ЦК?    

Корчагин  нетерпеливо шевельнулся. «Откуда ее принесло? Отдохнул, называется. Сейчас,  наверно, спросит, чем я болен. Придется уходить». Он сказал неласково:    

– Нет.    

– А  я как будто видела вас там.    

Павел  уже подымался, когда сзади грудной женский голос спросил:    

– Ты  чего сюда забралась, Дора?    

На край  качалки присела загорелая полная блондинка в пляжном санаторном костюме. Она  мельком посмотрела на Корчагина:    

– Я  вас где-то видела, товарищ. Вы не в Харькове работаете?    

– Да,  в Харькове.    

Корчагин  решил закончить эти длительные переговоры.    

– На  какой работе?    

– В  ассенизационном обозе! – и невольно вздрогнул от их хохота.    

– Нельзя  сказать, чтобы вы были очень вежливы, товарищ.    

Так  началась их дружба, и Дора Родкина, член бюро харьковского горкома партии, не  раз вспоминала смешное начало знакомства.    

     

Неожиданно  в саду санатория «Таласса», куда Корчагин пришел на один из послеобеденных  концертов, он встретился с Жарким.    

И, как  ни странно, свел их фокстрот.    

После  жирной певицы, исполнявшей с яростной жестикуляцией «Пылала ночь восторгом сладострастья»,  на эстраду выскочила пара. Он – в красном цилиндре, полуголый, с какими-то  цветными пряжками на бедрах, но с ослепительно белой манишкой и галстуком.  Одним словом, плохая пародия на дикаря. Она – смазливая, с большим количеством  материи на теле. Эта парочка, под восхищенный гул толпы нэпманов с бычьими  затылками, стоящих за креслами и койками санаторных больных, затрусилась на  эстраде в вихлястом фокстроте. Отвратительнее картины нельзя было себе  представить. Откормленный мужик в идиотском цилиндре и женщина извивались в  похабных позах, прилипнув друг к другу. За спиной Павла сопела какая-то жирная  туша. Корчагин повернулся было уходить, как в переднем ряду, у самой эстрады,  кто-то поднялся и яростно крикнул:    

– Довольно  проституировать! К черту!    

Павел  узнал Жаркого.    

Тапер  оборвал игру, скрипка взвизгнула последний раз и утихла.    

Пара на  эстраде перестала извиваться. На того, кто кричал, злобно зашикали за стульями:    

– Какое  хамство – прервать номер!    

– Вся  Европа танцует!    

– Возмутительно!    

Но из  группы коммунарцев разбойничьи свистнул в четыре пальца секретарь череповецкого  укомола Сережа Жбанов. Его поддержали другие, и парочку с эстрады словно ветром  сдуло. Трепач конферансье, похожий на разбитного лакея, заявил публике, что  труппа уезжает.    

– Катись  колбаской по Малой Спасской! Скажи деду – в Москву еду! – под общий хохот  проводил его какой-то молодой парнишка в санаторном халате.    

Корчагин  разыскал в первых рядах Жаркого. Долго сидели у Павла в комнате. Ваня работал  агитпропом в одном из окружкомов партии.    

– А  ты знаешь, у меня есть жена. Скоро будет или дочь, или сын, – сказал  Жаркий.    

– Ого,  кто же твоя жена? – удивился Корчагин. Жаркий вынул из бокового кармана  карточку и показал Павлу:    

– Узнаешь?    

На  снимке был он и Анна Борхарт.    

– А  Дубава где? – еще более удивляясь, спросил Павел.    

– Дубава  в Москве. Он ушел из комвуза после исключения из партии и теперь учится в МВТУ.  По слухам, его восстановили, а зря! Отравленный он человек… Знаешь, где Игнат?  Он сейчас замдиректора судостроительного завода. Об остальных мало знаю.  Оторвались мы друг от друга. Работаем в разных уголках страны, а все же как  приятно встретиться и вспомнить старое! – говорил Жаркий.    

В  комнату вошла Дора и с ней несколько человек. Высокий тамбовец закрыл дверь.  Дора взглянула на орден Жаркого и спросила у Павла:    

– Твой  товарищ – член партии? Где он работает?    

Не  понимая, в чем дело, Корчагин рассказал вкратце о Жарком.    

– Тогда  пусть останется. Только что приехали из Москвы товарищи. Они расскажут нам  последние партийные новости. Решили собраться у тебя на своего рода закрытое  заседание, – объяснила Дора.    

Почти  все собравшиеся были старые большевики, за исключением Павла и Жаркого. Член  МКК[13]  Барташев рассказал о новой оппозиции, возглавляемой Троцким, Зиновьевым и Каменевым.    

– Наше  присутствие на местах в такой напряженный момент необходимо, – закончил Барташев. –  Я выезжаю завтра.    

Через  три дня после собрания в комнате Павла санаторий досрочно опустел. Выехал и Павел,  не пробыв положенного срока.    

В ЦК  комсомола долго не задерживали. Корчагин получил назначение секретарем окружкома  в одном из промышленных округов, и уже через неделю городской актив организации  слушал его первую речь.    

Глубокой  осенью автомобиль окружкома партии, на котором ехал Корчагин с двумя работниками  в один из отдаленных от города районов, свалился в придорожную канаву и  перевернулся.    

Покалечились  все. У Корчагина оказалось раздавленным колено правой ноги. Через несколько  дней он был привезен в хирургический институт в Харькове. Врачебный консилиум после  осмотра распухшего колена и рентгеновских снимков высказался за немедленную  операцию.    

Корчагин  согласился.    

– Тогда  завтра утром, – сказал в заключение тучный профессор, возглавлявший  консультацию, и поднялся. Вслед за ним вышли и остальные.    

Маленькая  светлая палата на одного. Безукоризненная чистота и давно им забытый специфический  запах лазарета. Корчагин огляделся. Тумбочка с белоснежной скатертью, белый табурет  – и все.    

Санитарка  принесла ужин.    

Павел от  него отказался. Полусидя на кровати, он писал письма. Боль в ноге мешала думать,  есть не хотелось.    

Когда  четвертое письмо было дописано, дверь в палату тихо открылась, и Корчагин  увидел у своей кровати молодую женщину в белом халате и такой же шапочке.    

В  предвечерних сумерках уловил тонко вычерченные брови и большие глаза,  казавшиеся черными. В одной руке она держала портфель, в другой – лист бумаги и  карандаш.    

– Я  ваш ординатор, – сказала она, – сегодня дежурю. Сейчас займусь  допросом, и вам волей-неволей придется рассказать о себе все.    

Женщина  приветливо улыбнулась. Улыбка сделала «допрос» менее неприятным.    

Целый  час Корчагин рассказывал не только о себе, но и о прабабушках.    

В  операционной несколько человек с завязанными марлей носами.    

Отблеск  никеля на хирургических инструментах, узкий стол, огромный таз под ним. Когда  Корчагин лег на стол, профессор кончил мыть руки. Сзади шла спешная подготовка  к операции. Корчагин оглянулся. Сестра раскладывала ланцеты, щипцы. Его  ординатор Бажанова разматывала повязку на ноге.    

– Не  смотрите туда, товарищ Корчагин, это неприятно отражается на нервах, –  тихо проговорила она.    

– Вы  о чьих нервах говорите, доктор? – И Корчагин насмешливо улыбнулся.    

Через  несколько минут плотная маска закрыла ему лицо, профессор сказал:    

– Не  волнуйтесь, сейчас будем давать хлороформ. Дышите глубоко, через нос, и  считайте.    

Приглушенный  голос из-под маски спокойно ответил:    

– Хорошо.  Заранее прошу извинения за возможные непечатные выражения.    

Профессор  не удержался от улыбки.    

Первые  капли хлороформа, удушливый, отвратительный запах.    

Корчагин  глубоко вздохнул и, стараясь выговаривать отчетливо, начал считать. Так вступал  он в первый акт своей трагедии.    

     

Артем  разорвал конверт почти пополам и, почему-то волнуясь, развернул письмо. Схватил  глазами первые строки, бежал по ним не отрываясь:    

     

«Артем!  Мы очень редко пишем друг другу. Раз, иногда два раза в год! Разве дело в количестве?  Ты пишешь, что уехал из Шелетовки с семьей в казатинское депо, чтобы оторвать  корни. Понимаю, что эти корни – отсталая, мелкособственническая психология  Стеши, ее родни и прочее. Переделывать людей типа Стеши трудно, боюсь, что тебе  это даже не удастся. Говорить, «трудно учиться под старость», но у тебя это  идет неплохо. Ты не прав, что так упрямо отказываешься уходить с производства  на работу председателя горсовета. Ты воевал за власть? Так бери же ее. Завтра  же бери горсовет и начинай дело.    

Теперь  о себе. У меня творится что-то неладное. Я стал часто бывать в госпиталях, мена  два раза порезали, пролито немало крови, потрачено немало сил, а никто еще мне  не ответил, когда этому будет конец.    

Я  оторвался от работы, нашел себе новую профессию – «больного», выношу кучу страданий,  и в результате всего этого – потеря движений в колене правой ноги, несколько  швов на теле и, наконец, последнее врачебное открытие: семь лет тому назад  получен удар в позвоночник, а сейчас мне говорят, что этот удар может дорого  обойтись. Я готов вынести все, лишь бы возвратиться в строй.    

Нет  для меня в жизни ничего более страшного, как выйти из строя. Об этом даже не  могу и подумать. Вот почему я иду на все, но улучшения нет, а тучи все больше  сгущаются. После первой операции я, как только стал ходить, вернулся на работу,  но меня вскоре привезли опять. Сейчас получил билет в санаторий «Майнак» в Евпатории.  Завтра выезжаю. Не унывай, Артем, меня ведь трудно угробить. Жизни у меня  вполне хватит на троих. Мы еще работнем, братишка. Береги здоровье, не хватай  по десяти пудов. Партии потом дорого обходится ремонт. Годы дают нам опыт,  учеба – знание, и все это не для того, чтобы гостить по лазаретам. Жму твою  руку.    

Павел  Корчагин».    

     

В то  время когда Артем, хмуря свои густые брови, читал письмо брата, Павел в  больнице прощался с Бажановой. Подавая ему руку, она спросила:    

– В  Крым уезжаете завтра? Где же вы проведете сегодняшний день?    

Корчагин  ответил:    

– Сейчас  придет товарищ Родкина. Сегодняшний день и ночь я проведу в ее семье, а утром  она меня проводит на вокзал.    

Бажанова  знала Дору, часто приезжавшую к Павлу.    

– Помните,  товарищ Корчагин, наш разговор о том, что вы перед отъездом встретитесь с моим отцом?  Я ему подробно рассказывала о вашем здоровье. Мне хочется, чтобы он вас посмотрел.  Это можно сделать сегодня вечером.    

Корчагин  немедленно согласился.    

В тот же  вечер Ирина Васильевна вводила Павла в просторный кабинет своего отца.    

Знаменитый  хирург в присутствии дочери внимательно осмотрел Корчагина. Ирина привезла из  клиники рентгеновские снимки и все анализы. Павел не мог не заметить внезапную  бледность на лице Ирины Васильевны после одной пространной реплики отца,  произнесенной по-латыни. Корчагин смотрел на большую лысую голову профессора,  пытался что-нибудь прочесть в его пронзительных глазах, но Бажанов был  непроницаем.    

Когда  Павел оделся, Бажанов вежливо простился с ним: он уезжал на какое-то заседание  и поручил дочери рассказать свое заключение.    

В  комнате Ирины Васильевны, обставленной с изысканным вкусом, Корчагин прилег на  диван, ожидая, когда Бажанова заговорит. Но она не знала, как начать, что  сказать; ей было очень трудно. Отец заявил ей, что медицина не имеет пока  средств, могущих приостановить губительную работу идущего в организме Корчагина  воспалительного процесса. Он высказывался против хирургических вмешательств.  «Этого молодого человека ожидает трагедия неподвижности, и мы бессильны ее  предотвратить».    

Как врач  и друг, она не нашла возможным сказать все и в осторожных выражениях передала  Корчагину лишь маленькую часть правды.    

– Я  уверена, товарищ Корчагин, что евпаторийские грязи создадут перелом и вы  сможете осенью вернуться к работе.    

Говоря  это, она забыла, что за ней все время наблюдают два острых глаза.    

– Из  ваших слов, вернее, из всего того, что вы не договариваете, я вижу всю  серьезность положения. Помните, я просил вас всегда говорить со мной  откровенно. От меня ничего не надо скрывать, я не упаду в обморок и не  зарежусь. Но я очень хочу знать, что меня ожидает впереди, – произнес  Павел.    

Бажанова  отделалась шуткой.    

В этот  вечер Павел так и не узнал правды о своем завтрашнем дне. Когда они прощались,  Бажанова тихо сказала;    

– Не  забывайте о моей дружбе к вам, товарищ Корчагин. В вашей жизни возможны всякие  положения. Если вам понадобится моя помощь или совет, пишите мне. Я сделаю все,  что будет в моих силах.    

Она  смотрела из окна, как высокая фигура в кожанке, тяжело опираясь на палку,  двигалась от подъезда к извозчичьей пролетке.    

     

Опять  Евпатория. Южный зной. Крикливые загорелые люди в вышитых золотом тюбетейках.  Автомобиль в десять минут доставляет пассажиров к двухэтажному из серого  известняка зданию санатория «Майнак».    

Дежурный  врач разводит приехавших по комнатам.    

– Вы  по какой путевке, товарищ? – спросил он Корчагина, останавливаясь против  комнаты под № 11.    

– ЦК  КП(б)У.    

– Тогда  мы вас поместим здесь вместе с товарищем Эбнером. Он немец и просил дать ему  соседа русского, – объяснил врач и постучал. Из комнаты послышался ответ  на ломаном русском языке.    

– Войдите.    

В  комнате Корчагин поставил свой чемодан и обернулся к лежащему на кровати  светловолосому мужчине с красивыми живыми голубыми глазами. Немец встретил его  добродушной улыбкой.    

– Гут  морген, геноссен. Я хотел сказать, ждравствуй, – поправился он и протянул  Павлу бледную, с длинными пальцами руку.    

Через  несколько минут Павел сидел у его кровати, и между ними происходил оживленный  разговор на том «международном» языке, где слова играют подсобную роль, а  неразобранную фразу дополняют догадка, жестикуляции, мимика – вообще все  средства неписаного эсперанто.[14]  Павел знал уже, что Эбнер – немецкий рабочий.    

В  гамбургском восстании 1923 года Эбнер получил пулю в бедро, и вот сейчас старая  рана открылась и свалила его в постель. Несмотря на страдания, он держался  бодро и этим сразу снискал уважение Павла.    

Лучшего  соседа Корчагин и не мечтал иметь. Этот не будет рассказывать о своих болезнях  с утра до вечера и ныть.    

Наоборот,  с ним забудешь и свои невзгоды.    

«Жаль  только, что я по-немецки ни в зуб ногой», – подумал он.    

     

В уголке  сада несколько качалок, стол из бамбука, две коляски. Здесь после лечебных процедур  проводили весь день пятеро, прозванных больными «Исполком Коминтерна».    

В  коляске полулежал Эбнер, в другой – Корчагин, которому запретили ходить,  остальные трое были: тяжеловесный эстонец Вайман – работник Наркомторга  Крымской республики, Марта Лауринь-латышка, кареглазая молодая женщина, похожая  на восемнадцатнлетнюю девушку, и Леденев – высокий богатырь с седыми висками,  сибиряк. Действительно, здесь были пять национальностей: немец, эстонец,  латышка, русский и украинец. Марта и Вайман владели немецким языком, и Эбнер  пользовался ими как переводчиками. Павла и Эбнера сдружила общая комната. Марту  и Ваймана сблизило с Эбнером знание языка, а Леденева с Корчагиным – шахматы.    

До  приезда Иннокентия Павловича Леденева Корчагин был шахматным «чемпионом» в санатории.  Он отнял это звание у Ваймана после упорной борьбы за первенство. Вайман был побежден,  и это вывело флегматичного эстонца из равновесия. Он долго не мог простить  Корчагину своего поражения. Но вскоре в санатории появился высокий старик,  необычайно молодо выглядевший в свои пятьдесят лет, и предложил Корчагину  сыграть партию. Корчагин, не подозревая об опасности, спокойно начал ферзевый  гамбит, на который Леденев ответил дебютом центральных пешек. Как «чемпион»,  Павел должен был играть с каждым вновь приезжающим шахматистом. Смотреть эти  партии постоянно собиралось много народу. Уже с девятого хода Корчагин увидел,  как его сдавливают мерно наступающие пешки Леденева. Корчагин понял, что перед  ним опасный противник: напрасно Павел отнесся к этой игре так неосторожно.    

После  трехчасового сражения, несмотря на все усилия, на все напряжение, Павел принужден  был сдаться. Он увидел свой проигрыш раньше, чем кто-либо из окружающих.    

Посмотрел  на своего партнера. Леденев улыбнулся отечески добро. Ясно, что он тоже видел  его поражение. Эстонец, с волнением и нескрываемым желанием поражения  Корчагина, еще ничего не замечал.    

– Я  всегда держусь до последней пешки, – сказал Павел, и Леденев одобрительно  кивнул головой в ответ на эту одному ему понятную фразу.    

Корчагин  сыграл с Иннокентием Павловичем десять партий в течение пяти дней, из них  проиграл семь, выиграл две и одну вничью.    

Вайман  торжествовал:    

– Ай  спасибо, товарищ Леденев! Как вы ему нахлопали! Так ему и надо! Нас, старых шахматистов,  всех обставил, но и сам на старике сорвался. Ха-ха-ха!..    

– Что,  неприятно проигрывать? – допекал он своего побежденного победителя.    

Корчагин  потерял звание «чемпиона», но вместо этой игрушечной чести нашел в Иннокентии  Павловиче человека, ставшего ему впоследствии дорогим и близким. Поражение  Корчагина на шахматном поле было не случайное. Он уловил лишь поверхностную  стратегию шахматной игры, шахматист проиграл мастеру, знающему все тайны игры.    

У  Корчагина и Леденева была одна общая дата: Корчагин родился в тот год, когда  Леденев вступил в партию. Оба были типичные представители молодой и старой  гвардии большевиков. У одного – большой жизненный и политический опыт, годы  подполья, царских тюрем, потом – большой государственной работы; у другого –  пламенная юность и всего лишь восемь лет борьбы, могущих сжечь не одну жизнь. И  оба они – старый и молодой – имели горячие сердца и разбитое здоровье.    

Вечером  в комнате Эбнера и Корчагина – клуб. Отсюда выходили все политические новости.  Вечерами в комнате № 11 было шумно. Обычно Вайман пытался рассказать  какой-нибудь сальный анекдот, до которых он был большой любитель, но сейчас же  попадал под двойной обстрел – Марты и Корчагина. Марта умела срезать его тонкой  и язвительной насмешкой; когда же это не помогало, вмешивался Корчагин.    

– Вайман,  ты бы спросил, – может быть, нам совсем не по вкусу твое «остроумие».    

– Я  вообще не понимаю, как это у тебя совмещается… – неспокойным тоном начинал  Корчагин.    

Вайман  оттопыривал мясистую губу, и узкие глазки его насмешливо скользили по лицам.    

– Придется  ввести инспектуру морали при Главполитпросвете и рекомендовать Корчагина  старшим инспектором. Я еще понимаю Марту, у нее профессиональная женская  оппозиция, но Корчагин хочет казаться невинным мальчиком, чем-то вроде  комсомольского младенчика… И притом вообще не люблю, когда яйца кур учат.    

После  такого возбужденного спора о коммунистической этике вопрос о сальных анекдотах  был поставлен на принципиальное обсуждение. Марта перевела Эбнеру точки зрения.    

– Эротише  анекдот-это не очень карашо, я солидаризирован с Павлюша, – высказался  Адам.    

Вайману  пришлось отступить. Он как мог отшучивался, но анекдотов больше не рассказывал.    

Марту  Корчагин считал комсомолкой. На глазок дал ей девятнадцать лет. Каково же было  его удивление, когда однажды в разговоре с ней он узнал, что она член партии с  семнадцатого года, что ей тридцать один и что она была одним из активных  работников латышской компартии. В восемнадцатом году белые приговорили ее к  расстрелу, а вслед за тем она была обменена Советским правительством вместе с  другими товарищами. Сейчас она работала в «Правде» и одновременно кончала вуз.  Как началось их сближение, Корчагин не уловил, но маленькая латышка, часто  бывавшая у Эбнера, стала неразлучной с «пятеркой».    

Подпольщик  Эглит, тоже латыш, лукаво подшучивал над ней,    

– Марточка,  а как же бедный Озол в Москве? Нельзя же так!    

По  утрам, за минуту до звонка, в санатории голосисто кричал петух. Эбнер идеально  его копировал. Все старания персонала найти неизвестно как забравшегося в  санаторий петуха ни к чему не приводили. Эбнеру это доставляло большое  удовольствие.    

В конце  месяца Корчагин почувствовал себя худо. Врачи уложили его в постель. Эбнера это  очень огорчило. Он полюбил этого молодого большевика, никогда не унывающего,  жизнерадостного, с такой кипучей энергией и так рано потерявшего здоровье.    

Когда же  Марта рассказала Эбнеру, что врачи предсказывают Корчагину трагическую будущность,  Адам взволновался.    

До  самого отъезда из санатория Корчагину не разрешали ходить.    

Павлу  удавалось скрывать свои страдания от окружающих, одна Марта догадывалась о них  по необычайной бледности его лица. За неделю до отъезда Павел получил из  украинского ЦК письмо, где сообщалось, что отпуск ему продлен на два месяца и  что, согласно санаторному заключению, возвращение его на работу при теперешнем  здоровье невозможно.    

Вместе с  письмом были присланы деньги.    

Павел  принял этот первый удар, как когда-то принимал удары Жухрая, учившего его боксу:  тогда тоже падал, но сейчас же подымался.    

Неожиданно  пришло письмо от матери. Старушка писала, что недалеко от Евпатории, в портовом  городе, живет ее давнишняя подруга Альбина Кюцам, с которой мать не виделась  уже пятнадцать лет, к что она очень просит сына заехать к ней. Это случайное  письмо сыграло большую роль в жизни Павла.    

Через  неделю санаторное землячество тепло проводило Корчагина на пристань. На прощанье  Эбнер горячо обнял и поцеловал Павла, как брата. Марта же исчезла, и Павел  уехал, не простившись с ней. А на следующее утро фаэтон, привезший Корчагина с  пристани, подкатил к маленькому домику в небольшом саду, и Корчагин послал  своего провожатого спросить, здесь ли живут Кюцам.    

Семья  Кюцам состояла из пяти человек: Альбина Кюцам-мать, пожилая полная женщина с  тяжелым, придавливающим взором черных глаз и со следами былой красоты на старом  лице, ее две дочери – Леля и Тая, маленький сынишка Лели и старик Кюцам,  неприятный толстяк, похожий на борова.    

Старик  служил в кооперативе, младшая дочь Тая ходила на черную работу, старшая, Леля,  в прошлом машинистка, недавно разошлась со своим мужем, пьяницей и хулиганом, и  сидела без работы. Дни она проводила дома, возилась с сынишкой, помогала по  хозяйству матери.    

Кроме  дочерей, был еще сын Жорж, но сейчас он находился в Ленинграде.    

Семья  Кюцам радушно приняла Корчагина. Только старик окинул гостя недобрым, настороженным  взглядом.    

Корчагин  терпеливо рассказывал Альбине все, что он знал из семейной хроники Корчагиных,  попутно сам расспрашивал о житье-бытье.    

Леле  было двадцать два года. Стриженая простецкая шатенка с широким открытым лицом,  она сразу же стала с Павлом на приятельскую ногу и охотно посвящала его во все  семейные секреты. От нее Корчагин узнал, что старик деспотически грубо зажал  всю семью, убивая всякую инициативу и малейшее проявление воли. Ограниченный,  узколобый, придирчивый до мелочности, он держал семью в вечном страхе и этим  снискал себе глубокую неприязнь детей и глубокую ненависть жены, все двадцать  пять лет боровшейся против его деспотизма. Дочери постоянно становились на  сторону матери, и эти беспрерывные семейные ссоры отравляли им жизнь.    

Так  проходили дни, заполненные бесконечными мелкими и большими обидами.    

Вторым  уродом в семье был Жорж. Судя по рассказам Лели, это был типичный хлыщ, задавака  и бахвал, любитель хорошо поесть и с шиком одеться, не дурак выпить. Кончив  девятилетку, Жорж – любимец матери – потребовал от нее денег для поездки в  столичный город.    

– Я  поеду в университет. Пусть продаст Леля свое кольцо, а ты свои вещи. Мне нужны  деньги, а где вы их достанете – мне все равно.    

Жорж  знал хорошо, что мать ему ни в чем не откажет, и пользовался этим самым бессовестным  образом. К сестрам относился пренебрежительно, свысока, считая их ниже себя.  Все средства, какие удавалось урвать от старика, и заработанные Таей деньги  мать посылала сыну. А тот, с треском провалившись на экзамене, нескучно жил у  своего дядьки, терроризируя мать телеграммами о присылке денег.    

Младшую,  Таю, Корчагин – увидел лишь поздно вечером. Мать в сенях шепотом рассказывала  ей о приезде гостя. Здороваясь с Павлом, она смущенно подала ему руку и до  кончиков маленьких ушей покраснела перед незнакомым молодым человеком. Павел не  сразу отпустил ее крепкую, с ощутимыми бугорками мозолей руку.    

Тае отел  девятнадцатый год. Она не была красавицей, но большие карие глаза, тонкие,  монгольского рисунка брови, красивая линия носа и свежие упрямые губы делали ее  привлекательной; молодой упругой груди тесно под полосатой рабочей блузкой.    

Сестры  жили в двух крошечных комнатках. В комнате Таи – узкая железная кровать, комод,  уставленный разными безделушками, на нем небольшое зеркало, а на стене десятка  три фотографий и открыток. На окне две цветочные банки с пунцовой геранью и  бледно-розовыми астрами. Кисейная занавеска подобрана голубой тесемкой.    

– Тая  не любит пускать в свою комнату представителей мужского пола, а для вас,  видите, делается исключение, – шутила над сестрой Леля.    

На  другой день вечером семья пила чай на половине стариков. Тая была у себя в  комнате и оттуда прислушивалась к общему разговору. Кюцам сосредоточенно  размешивал сахар в стакане и зло поглядывал поверх очков на сидящего перед ним  гостя.    

– Семейные  законы теперешние осуждаю, – говорил он. – Захотел – женился, а  захотел – разженился. Полная свобода.    

Старик  поперхнулся и закашлялся. Отдышавшись, показал на Лелю:    

– Вот  со своим хахалем сошлась, не спросясь, и разошлась, не спрашивая. А теперь, извольте  радоваться, корми ее и чьего-то ребенка. Безобразие!    

Леля  мучительно покраснела и прятала от Павла глаза, полные слез.    

– А  что же, по-вашему, она должна была с этим паразитом жить? – спросил Павел,  не спуская со старика своего вспыхивающего дикими огоньками взгляда.    

– Надо  было смотреть, за кого выходишь.    

В  разговор вмешалась Альбина. С трудом сдерживая свое негодование, она прерывисто  заговорила:    

– Послушай,  старик, зачем ты заводишь эти разговоры при чужом человеке? Можно о чем-нибудь  другом, а не об этом.    

Старик  дернулся в ее сторону:    

– Я  знаю, что говорю! С каких это пор мне замечания стали делать?    

Ночью Павел  долго думал о семье Кюцам. Случайно занесенный сюда, он невольно становился  участником семейной драмы. Он думал над тем, как помочь матери и дочерям  выбраться из этой кабалы. Его личная жизнь затормаживала ход, перед ним самим  вставали неразрешенные вопросы, и сейчас труднее, чем когда бы то ни было  предпринимать решительные действия.    

Выход  был один: расколоть семью – матери и дочерям уйти навсегда от старика. Но это  было не так просто. Заниматься этой семейной революцией он был не в состоянии,  через несколько дней он должен уехать и, может быть, больше никогда не  встретится с этими людьми. Не предоставить ли все своему нормальному течению и  не ворошить пыли в этом низеньком и тесном доме? Но отвратительный образ  старика не давал ему покоя. Павел создал несколько планов, но все они казались  невыполнимыми.    

На  другой день было воскресенье, и когда Корчагин возвратился из города, дома  застал одну Таю. Остальные ушли к родственникам в гости. Павел зашел к ней в  комнату и, усталый, присел на стул.    

– Ты  почему никуда не идешь погулять, развлечься? – спросил он у нее.    

– А  мне не хочется никуда идти, – тихо ответила она.    

Он  вспомнил свои ночные планы и решил проверить их. Торопясь, чтобы никто не помешал,  начал напрямик:    

– Послушай,  Тая, будем говорить друг другу «ты», – к чему нам эти китайские церемонии?  Я скоро уеду. Встретился я с вами как раз в плохую пору, когда сам попал в  переплет, а то бы мы дело иначе повернули. Будь это год назад, мы бы отсюда  уезжали все вместе. Для таких рук, как у тебя и у Лели, работа бы нашлась! Со  стариком надо кончать, этого не сагитируешь. Но сейчас этого сделать нельзя. Я  сам еще не знаю, что со мной будет, вот почему я, так сказать, обезоружен. Что  же теперь делать? Я буду добиваться возвращения на работу. Врачи там написали обо  мне черт его знает что, и товарищи заставляют меня лечиться до бесконечности.  Ну, это мы там повернем… Я спишусь со своей матушкой, и мы увидим, как эту  заваруху кончить. Я вас все-таки так не оставлю. Только вот что, Таюша:  жизнь-то вашу, и твою в частности, придется переворачивать наизнанку. Есть ли у  тебя для этого силы и желание?    

Тая  подняла опущенную голову и тихо ответила:    

– Желание  у меня есть, а силы – не знаю.    

Эта  нетвердость в ответе была понятна Корчагину.    

– Ничего,  Таюша! С этим мы сладим, было бы желание. А скажи ты мне, семья тебя очень  привязывает?    

Тая  ответила не сразу, застигнутая врасплох.    

– Мне  матери очень жалко, – сказала она наконец. – Отец ее всю жизнь  терзал, теперь Жорка из нее все выматывает, а мне ее очень жалко… хотя она меня  и не любит так, как Жорку…    

Много  говорили они в этот день, и незадолго до прихода остальных Павел шутя сказал:    

– Удивительно,  как тебя старик замуж не согнал за кого-нибудь!    

Тая  испуганно отмахнулась рукой:    

– Я  замуж не пойду. Я на Лелю насмотрелась. Ни за что замуж не пойду!    

Павел  усмехнулся:    

– Значит,  зарок на всю жизнь? А если налетит какой-нибудь парень-гвоздь, одним словом,  хороший парнишка, – тогда как?    

– Не  пойду! Все они хорошие, пока под окнами ходят.    

Павел  примиряюще положил руку на ее плечо:    

– Ладно.  Неплохо можно прожить и без мужа. Только ты уж очень на ребят неласкова. Хорошо,  что ты меня хоть в жениховстве не подозреваешь. А то попало бы на орехи. –  И он по-приятельски провел по руке смущенной девушки своей холодной ладонью.    

– Такие,  как ты, себе других жен ищут. На что мы им сдались? – тихо сказала она.    

     

Через  несколько дней поезд уволил Корчагина в Харьков. На вокзале его провожали Тая,  Леля и Альбина со своей сестрой Розой. На прощанье Альбина взяла с него слово  не забывать молодежь, помочь ей выбраться из ямы. Простились с ним, как с  родным, а в глазах Таи стояли слезы. Долго видел из окна белый платочек в руках  Лели и полосатую блузку Таи.    

В  Харькове остановился у своего приятеля Пети Новикова, не желая беспокоить Дору.  Отдохнул и поехал в ЦК. Дождался Акима и, когда остались одни, попросил сейчас  же отправить на работу. Аким отрицательно мотнул головой:    

– Этого  нельзя сделать, Павел! У нас есть постановление лечебной комиссии ЦК партии,  где записано: «Ввиду тяжелого состояния здоровья направить в  Невропатологический институт для лечения, не допуская возвращения к работе».    

– Мало  ли чего они напишут, Аким! Я у тебя прошу – дай мне возможность работать! Это  шатание по клиникам бесполезно.    

Аким  отказывался:    

– Мы  не можем ломать решения. Пойми же, Павлушка, что это для тебя же лучше.    

Но  Корчагин так горячо настаивал, что Аким не мог устоять и под конец согласился.    

На  другой день Корчагин уже работал в секретной части секретариата ЦК. Ему  казалось, что достаточно начать работать, как вернутся утраченные силы. Но с  первого же дня он увидел, что ошибался. Он просиживал в своем отделе без  перерыва восемь часов, не евши, так как спускаться на завтрак и обед с третьего  этажа в соседнюю столовую оказалось не под силу: часто немела то рука, то нога.  Иногда все тело лишалось способности двигаться, и его температурило. Когда надо  было ехать на работу, он вдруг не находил в себе силы подняться с постели. Пока  это проходило, он с отчаянием убеждался, что опаздывает на целый час. В конце  концов опоздания ему поставили на вид, и он понял, что это начало самого  страшного в его жизни – выхода из строя.    

Аким еще  дважды помогал ему – передвигал на другую работу, по случилось неизбежное: на  второй месяц Павел свалился в постель. Тогда он вспомнил прощальные слова Бажановой  и написал ей письмо. Она приехала в тот же день, и от нее он узнал самое  основное – что в клинику ему ложиться не обязательно,    

– Значит,  у меня дела так хороши, что и лечиться не стоит, – пытался он пошутить, но  шутка не удавалась.    

Как  только силы частично вернулись к нему, Павел опять появился в ЦК. На этот раз  Аким был неумолим. На его категорическое предложение ложиться в клинику  Корчагин глухо ответил:    

– Не  пойду никуда. Это бесполезно. Узнал из авторитетных источников. Мне остается  одно – получить пенсию и подать в отставку. Но этот номер не пройдет. Вы не  можете оторвать меня от работы. Мне всего двадцать четыре года, и я не могу  доживать свой век с книжечкой инвалида труда, скитаться по лечебницам, зная,  что это ни к чему. Вы должны мне дать работу, подходящую для моих условий. Я  могу работать на дому или жить где-нибудь в учреждении… только не писарем,  который ставит номера на исходящем. Работа должна давать для моего сердца  что-то, чтобы я не чувствовал себя на отшибе.    

Голос  Павла звучал все взволнованнее и звонче.    

Аким  понимал, какие чувства движут еще недавно огневым парнем. Он понимал трагедию  Павла, знал, что для Корчагина, отдавшего свою короткую жизнь партии, отрыв от  борьбы и переход в глубокий тыл был ужасен, и он решил сделать все, что в его  силах.    

– Хорошо,  Павел, не волнуйся. Завтра у нас секретариат. Я поставлю о тебе вопрос. Даю  слово, что сделаю все.    

Корчагин  тяжело поднялся и подал ему руку:    

– Неужели  ты можешь подумать, Аким, что жизнь загонит меня в угол и раздавит в лепешку?  Пока у меня здесь стучит сердце, – и он с силой притянул руку Акима к  своей груди, и Аким отчетливо почувствовал глухие быстрые удары, – пока  стучит, меня от партии не оторвать. Из строя меня выведет только смерть.  Запомни это, братишка.    

Аким  молчал. Он знал, что это была не блестящая фраза, а крик тяжело раненного  бойца. Он понимал, что говорить и чувствовать иначе такие люди не могут.    

Через  два дня Аким сообщил Павлу, что ему предоставлена возможность получить ответственную  работу в редакции центрального органа, но для этого необходимо проверить возможность  его использования на литературном фронте. В редакционной коллегии Павла  встретили предупредительно. Заместитель редактора, старая подпольщица, член  президиума ЦКК Украины, задала ему несколько вопросов:    

– Ваше  образование, товарищ?    

– Три  года начальной школы.    

– В  партийно-политических школах не были?    

– Нет.    

– Ну  что же, бывает, что и без этого вырабатывается хороший журналист. О вас нам говорил  товарищ Аким. Мы можем дать вам работу не обязательно здесь, а на дому, и  вообще создать вам подходящие условия. Но для этой работы необходимы все же  обширные знания. Особенно в области литературы и языка.    

Все это  предвещало Павлу поражение. В получасовой беседе выяснилась недостаточность  знаний, а в написанной им статье женщина подчеркнула красным карандашом больше  трех десятков стилистических неправильностей и немало орфографических ошибок.    

– Товарищ  Корчагин! У вас есть большие данные. При углубленной работе над собой вы можете  стать в будущем литературным работником, но сейчас вы пишете малограмотно. Из  статьи видно, что вы не знаете русского языка. Это неудивительно, вы не имели  времени учиться. Но использовать вас мы, к сожалению, не можем. Но еще раз  повторяю: у вас большие данные. Если вашу статью обработать, не меняя содержания,  то она будет прекрасна. А нам нужны люди, умеющие обрабатывать чужие статьи.    

Корчагин  встал, опираясь на палку. Правая бровь судорожно вздрагивала.    

– Что  же, я с вами согласен. Какой из меня литератор? Я был хороший кочегар, неплохой  монтер. Умел хорошо ездить на коне, будоражить комсу, но на вашем фронте я  неподходящий рубака.    

Попрощавшись,  вышел.    

На  повороте в коридоре чуть не упал. Его схватила какая-то женщина с портфелем:    

– Что  с вами, товарищ? На вас лица нет!    

Корчагин  несколько секунд приходил в себя. Потом тихонько отстранил женщину и пошел,  налегая на палку.    

С этого  дня жизнь Корчагина шла под уклон. О работе не могло быть и речи. Все чаще он  проводил дни в кровати. ЦК освободил его от работы и просил Главсоцстрах  назначить ему пенсию. Пенсия была ему дана вместе с книжкой инвалида труда. ЦК  дал ему денег и выдал личное дело с правом выезда, куда он захочет. От Марты  пришло письмо. Она звала его к себе погостить и отдохнуть. Павел и без того собирался  ехать в Москву со смутной надеждой найти счастье во Всесоюзном ЦК, то есть  найти работу, не требующую движения. Но в Москве ему тоже предложили лечиться,  обещали поместить в хорошую лечебницу. Он от этого отказался.    

Незаметно  пробежали девятнадцать дней, прожитых им на квартире Марты и ее подруги Нади  Петерсон. Целые дни он оставался один. Марта и Надя уходили с утра и приходили  вечером. Павел запоем читал – у Марты было много книг, а вечерами приходили  подруги и кое-кто из друзей.    

Из  портового города приходили письма. Семья Кюцам звала его к себе. Жизнь  стягивала свой тугой узел. Там ждали его помощи.    

В одно  утро Корчагина не стало в тихой квартире в Гусятниковом переулке. Поезд мчал  его на юг, к морю, увозя от сырой, дождливой осени к теплым берегам Южного  Крыма. Он следил, как пробегали у окна столбы. Плотно были сдвинуты брови, и в  темных глазах затаилось упорство.    

 Глава восьмая    

     

Внизу, у  нагроможденных беспорядочной кучей камней, плещется море. Обвевает лицо сухой  «моряк», долетающий сюда из далекой Турции. Ломаной дугой втиснулась в берег  гавань, отгороженная от моря железобетонным молом. Обрывал свой хребет у моря  перевал. И далеко вверх, в горы, забирались игрушечные белые домики городских  окраин.    

В старом  загородном парке тихо. Заросли травой давно не чищенные дорожки, и медленно падает  на них желтый, убитый осенью кленовый лист.    

Корчагина  привез сюда из города старик извозчик, перс, и, высаживая странного седока, не  утерпел – высказался:    

– Зачем  ехал? Барышна здэс нэту, театр нэту. Адын шакал ходыт… Что дэлат будышь, нэ  понымаю. Поедэм обратно, господин товарыш!    

Корчагин  расплатился с ним, и старик уехал.    

     

    

     

Безлюден  парк. Павел нашел скамью на выступе у моря, сел, подставив лицо лучам уже не  жаркого солнца.    

Сюда, в  эту тишину, приехал он, чтобы подумать над тем, как складывается жизнь и что с  этой жизнью делать. Пора было подвести итоги и вынести решение.    

С его  вторым приездом сюда противоречие в семье Кюцам обострилось до крайности. Старик,  узнав о его приезде, взбесился и поднял в доме невероятную бучу. На Корчагина,  само собой, легло руководство сопротивлением. Старик неожиданно встретил  энергичный отпор со стороны дочерей и жены, и с первого же дня второго приезда  Корчагина дом разделился на две половины, враждебные и ненавистные друг другу.  Ход в половину стариков был заколочен, а одна из боковых комнатушек сдана  Корчагину как квартиранту. Деньги за квартиру старику были даны вперед, и он  вскоре даже как будто успокоился тем, что дочери, отколовшись от него, не будут  требовать средств на жизнь.    

Альбина  из дипломатических соображений оставалась жить на половине старика. К молодым  старик не заглядывал, не желая встречаться с ненавистным человеком, зато на  дворе он пыхтел, как паровоз, показывая, что он здесь хозяин.    

Старик  до службы в кооперативе знал две профессии – сапожника и плотника – и в свободные  часы подрабатывал, устроив мастерскую в сарае. Вскоре, чтобы досадить жильцу,  он перенес свой станок под самое его окно. Яростно вколачивая гвозди, старик  наслаждался. Он знал хорошо, что мешает Корчагину читать.    

– Подожди,  я тебя выкурю отсюда… – шипел он себе под нос.    

     

Далеко,  почти на горизонте, темной тучкой стлался дымчатый след парохода. Стая чаек  пронзительно вскрикивала, кидаясь в море.    

Корчагин  обхватил голову руками и тяжело задумался. Перед его глазами пробежала вся его  жизнь, с детства и до последних дней. Хорошо ли, плохо ли он прожил свои  двадцать четыре года? Перебирая в памяти год за годом, проверял свою жизнь, как  беспристрастный судья, и с глубоким удовлетворением решил, что жизнь прожита не  так уж плохо. Но было немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а  больше всего по незнанию. Самое же главное – не проспал горячих дней, нашел  свое место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и  его несколько капель крови.    

Из строя  он не уходил, пока не иссякли силы. Сейчас, подбитый, он не может держать  фронт, и ему оставалось одно-тыловые лазареты. Помнил он, когда шли лавины под  Варшаву, пуля срезала бойца. И боец упал на землю, под ноги коня. Товарищи  наскоро перевязали раненого, сдали санитарам и неслись дальше – догонять врага.  Эскадрон не останавливал свой бег из-за потери бойца. В борьбе за великое дело  так было и так должно быть. Правда, были исключения. Видел он и безногих  пулеметчиков – на тачанках – это были страшные для врага люди, пулеметы их  несли смерть и уничтожение. За железную выдержку и меткий глаз стали они  гордостью полков. Но такие были редкостью.    

Как же  должен он поступить с собой сейчас, после разгрома, когда нет надежды на возвращение  в строй? Ведь добился он у Бажановой признания, что в будущем он должен ждать чего-то  еще более ужасного. Что же делать? Угрожающей черной дырой встал перед ним этот  неразрешенный вопрос.    

Для чего  жить, когда он уже потерял самое дорогое – способность бороться? Чем оправдать  свою жизнь сейчас и в безотрадном завтра? Чем заполнить ее? Просто есть, пить и  дышать? Остаться беспомощным свидетелем того, как товарищи с боем будут  продвигаться вперед? Стать отряду обузой? Что, вывести в расход предавшее его  тело? Пуля в сердце – и никаких гвоздей! Умел неплохо жить, умей вовремя и кончить.  Кто осудит бойца, не желающего агонизировать?    

Рука его  нащупала в кармане плоское тело браунинга, пальцы привычным движением схватили  рукоять. Медленно вытащил револьвер.    

– Кто  бы мог подумать, что ты доживешь до такого дня?    

Дуло  презрительно глянуло ему в глаза. Павел положил револьвер на колени и злобно выругался:    

– Все  это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во  всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить –  шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из  железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день  в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда  об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой.  Сделай ее полезной.    

Поднялся  и пошел к дороге. Проезжий горец подвез его на своей арбе до города. И там на  одном из перекрестков он купил местную газету. В ней сообщалось о собрании  городского партколлектива в клубе Демьяна Бедного. К себе Павел возвратился  глубокой ночью. На активе он говорил, сам не зная того, последнюю свою речь на  большом собрании.    

     

Тая не  спала. Ее охватила тревога из-за долгого отсутствия Корчагина. Что с ним? Где  он? Что-то жесткое и холодное высмотрела она сегодня в его глазах, ранее всегда  живых. Он мало рассказывал о себе, но она чувствовала, что он переживает  какое-то несчастье.    

Часы на  половине матери отстучали два, когда стукнула калитка, и она, накинув жакет, пошла  открывать дверь. Леля спала в своей комнате, бормоча что-то сквозь сон.    

– А  я уже за тебя беспокоилась, – радуясь, что он пришел, прошептала Тая,  когда Корчагин вошел в сени.    

– Ничего  со мной не случится до самой смерти, Таюша. Что, Леля спит? А ты знаешь, мне  совершенно спать не хочется. Я тебе кое-что рассказать хочу о сегодняшнем дне.  Идем к тебе, а то мы разбудим Лелю, – также шепотом ответил он.    

Тая  заколебалась. Как же так, она ночью будет с ним разговаривать? А если об этом  узнает мама, что она может о ней подумать? Но ему нельзя об этом сказать, ведь  он же обидится. И о чем он хочет сказать? Думая об этом, она уже шла к себе.    

– Дело  вот в чем, Тая, – начал Павел приглушенным голосом, когда они уселись в  темной комнате друг против друга, так близко, что она ощутила его  дыхание. – Жизнь так поворачивается, что мне даже чудновато немного. Я все  эти дни прожил неважно. Для меня было неясно, как дальше жить на свете. Никогда  еще в моей жизни не было гак темно, как в эти дни. Но сегодня я устроил заседание  «политбюро» и вынес огромной важности решение. Ты не удивляйся, что я тебя  посвящаю.    

Он  рассказал ей обо всем пережитом за последние месяцы и многое из продуманного в  загородном парке.    

– Таково  положение. Приступаю к основному. Заваруха в семье только начинается. Отсюда  надо выбираться на свежий воздух, подальше от этого гнезда. Жизнь надо начинать  заново. Раз уж я в эту драку влез, будем доводить ее до конца. И у тебя и у  меня личная жизнь сейчас безрадостна, Я решил запалить ее пожаром. Ты  понимаешь, что это значит? Ты станешь моей подругой, женой?    

Тая  слушала его до сих пор с глубоким волнением. При последнем слове вздрогнула от  неожиданности,    

– Я  не требую от тебя сегодня ответа, Тая. Ты обо всем крепко подумай. Тебе  непонятно, как это без разных там ухаживаний говорят такие вещи. Все эти  антимонии никому не нужны, я тебе даю руку, девочка, вот она. Если ты на этот  раз поверишь, то не обманешься. У меня есть много того, что нужно тебе, и  наоборот. Я уже решил: союз наш заключается до тех пор, пока ты не вырастешь в  настоящего, нашего человека, а я это сделаю, иначе грош мне цена в большой  базарный день. До тех пор мы союза рвать не должны. А вырастешь – свободна от  всяких обязательств. Кто знает, может так статься, что я физически стану совсем  развалиной, и ты помни, что и в этом случае не свяжу твоей жизни.    

Помолчав  несколько секунд, он продолжал тепло, ласково:    

– Сейчас  же я предлагаю тебе дружбу и любовь.    

Он не  выпускал ее пальцев из своей руки и был так спокоен, словно она уже ответила  ему согласием.    

– А  ты меня не оставишь?