1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
В тиражном зале устраивали эстраду, приколачивали к стенам  плакаты и лозунги, расставляли деревянные скамьи для посетителей и сращивали  электропровода с тиражными колесами. Письменные столы разместили на корме, а из  каюты машинисток, вперемежку со смехом, слышалось цоканье пишущих машинок.  Бледный человек с фиолетовой эспаньолкой ходил по всему пароходу и навешивал на  соответствующие двери свои эмалированные таблицы: «Отдел взаимных расчетов»,  «Личный стол», «Общая канцелярия», «Отдел печати», «Инструкторский подотдел»,  «Председатель комиссии», «Машинное отделение». К большим табличкам человек с  эспаньолкой присобачивал таблички поменьше: «Без дела не входить», «Приема  нет», «Посторонним лицам вход воспрещается», «Все справки в регистратуре».      

Салон первого класса был оборудован под выставку денежных  знаков и бон.[416] Это  вызвало новый взрыв негодования у Галкина, Палкина, Малкина, Чалкина и  Залкинда.      

- Где же мы будем обедать? - волновались  они. - А если дождь?      

- Ой, - сказал Ник. Сестрин своему  помощнику, - не могу!.. Как ты думаешь, Сережа, мы не сможем обойтись без  звукового оформления?      

- Что вы, Николай Константинович! Артисты к ритму  привыкли!      

Тут поднялся новый галдеж. Могучая кучка  пронюхала,  что все четыре стула автор спектакля утащил в свою каюту.      

- Так, так, - говорила кучка  с  иронией, - а мы должны будем репетировать, сидя на койках, а на четырех  стульях будет сидеть Николай Константинович со своей женой Густой, которая  никакого отношения к нашему коллективу не имеет.[417] Может, мы тоже хотим иметь в поездке своих  жен.      

С берега на тиражный пароход зло смотрел великий комбинатор.  Представительная фигура Ипполита Матвеевича могла бы сойти за скульптуру  «Отчаяние идола».       

Новый взрыв кликов достиг ушей концессионеров.      

- Почему же вы мне раньше не сказали?! - кричал  член комиссии.      

- Откуда же я мог знать, что он заболеет.      

- Это черт знает что! Тогда поезжайте в Рабис [418] и требуйте, чтобы нам  экстренно командировали художника.      

- Куда же я поеду? Сейчас шесть часов. Рабис давно  закрыт. Да и пароход через полчаса уходит.      

- Тогда сами будете рисовать. Раз вы взяли на себя  ответственность за украшение парохода, извольте отдуваться, как хотите.      

Остап уже бежал по сходням, расталкивая локтями крючников,  барышень и просто любопытных. При входе его задержали.      

- Пропуск!      

- Да мне к этому гражданину.      

- Все равно. Пропуск надо.      

- Товарищ! - заорал Бендер. - Вы! Вы!  Толстенький! Которому художник нужен!      

Через пять минут великий комбинатор сидел в белой каюте  толстенького заведующего хозяйством плавучего тиража и договаривался об  условиях работы.      

- Значит, товарищ, - говорил толстячок, - нам  от вас потребуется следующее: исполнение художественных плакатов, надписей и  окончание транспаранта. Наш художник начал его делать и заболел. Мы его  оставили здесь в больнице. Ну и, конечно, общее наблюдение за художественной  частью. Можете вы это взять на себя? Причем предупреждаю - работы много.      

- Да, я могу это взять  на себя. Мне приходилось  выполнять такую работу.      

- И вы можете сейчас же с нами ехать ?      

- Это будет трудновато, но я постараюсь.      

Большая и тяжелая гора свалилась с плеч заведующего  хозяйством. Испытывая детскую легкость, толстячок смотрел на нового художника  лучезарным взглядом.      

- Ваши условия? - спросил Остап дерзко. -  Имейте в виду, я не похоронная контора.      

- Условия сдельные. По расценкам Рабиса.      

Остап поморщился, что стоило ему большого труда.      

- Но, кроме того, еще бесплатный стол, - поспешно  добавил толстунчик, - и отдельная каюта.      

- В каком же классе?       

- Во втором. Впрочем, можно и в первом. Я вам это  устрою.       

- А обратный проезд?       

- На ваши средства. Не имеем кредитов.       

- Ну, ладно, - сказал Остап со вздохом, -  соглашаюсь. Но со мною еще мальчик‑ассистент.       

- Насчет мальчика вот я не знаю. На мальчика кредита не  отпущено. На свой счет - пожалуйста. Пусть живет в вашей каюте.      

- Ну, пускай по‑вашему. Мальчишка у меня шустрый.  Привык к спартанской обстановке. Кормить вы его будете?       

- Пусть приходит на кухню. Там посмотрим.       

Остап получил пропуск на себя и на шустрого мальчика,  положил в карман ключ от каюты и вышел на горячую палубу. Остап   чувствовал немалое удовлетворение при прикосновении к ключу. Это было первый  раз в его бурной жизни. Ключ и квартира были. Не было только денег. Но они  находились тут же, рядом, в стульях. Великий комбинатор, заложив руки в  карманы, гулял вдоль борта, якобы  не замечая оставшегося на берегу  Воробьянинова.      

Ипполит Матвеевич сперва делал знаки молча, а потом даже осмелился  попискивать. Но Бендер был глух. Повернувшись спиною к председателю концессии,  он внимательно следил за процедурой опускания гидравлического пресса в трюм.      

Делались последние приготовления к отвалу. Агафья Тихоновна,  она же Мура, постукивая кегельными  ножками, бегала из своей каюты на  корму, смотрела в воду, громко делилась своими восторгами с виртуозом‑балалаечником  и всем этим вносила смущение в ряды почтенных деятелей тиражного предприятия.      

Пароход дал второй гудок. От страшных звуков сдвинулись  облака. Солнце побагровело и свалилось за горизонт. В верхнем городе зажглись  лампы и фонари. С рынка в Почаевском овраге донеслись хрипы граммофонов,  состязавшихся перед последними покупателями. Оглушенный и одинокий Ипполит  Матвеевич что‑то кричал, но его не было слышно. Лязг лебедки губил все  остальные звуки.      

Остап Бендер любил эффекты. Только перед третьим гудком,  когда Ипполит Матвеевич уже не сомневался в том, что брошен на произвол судьбы,  Остап заметил его.      

- Что же вы стоите, как засватанный.[419] Я думал, что вы уже давно на пароходе!  Сейчас сходни снимают! Бегите скорей! Пропустите этого гражданина! Вот пропуск!      

Ипполит Матвеевич, почти плача, взбежал на пароход.      

- Вот это ваш мальчик? - спросил завхоз  подозрительно.      

- Мальчик, - сказал Остап, - разве плох? Типичный  мальчик.  Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень!      

Толстяк угрюмо отошел.      

- Ну, Киса, - заметил Остап, - придется с  утра сесть за работу. Надеюсь, что вы сможете разводить краски. А потом вот  что: я художник, окончил ВХУТЕМАС,[420] а  вы мой помощник. Если вы думаете, что это не так, то скорее бегите назад, на  берег.      

Черно‑зеленая пена вырвалась из‑под кормы.  Пароход дрогнул, всплеснули медные тарелки, флейты, корнеты, тромбоны и басы  затрубили чудный марш, и город, поворачиваясь и балансируя, перекочевал на  левый борт. Продолжая дрожать, пароход стал по течению и быстро побежал в  темноту. Позади качались звезды, лампы и портовые разноцветные знаки. Через  минуту пароход отошел настолько, что городские огни стали казаться застывшим на  месте ракетным порошком.      

Еще слышался ропот работающих «ундервудов»,  а  природа и Волга брали свое. Нега охватила всех плавающих  на пароходе  «Скрябин». Члены тиражной комиссии томно прихлебывали чай. На первом заседании  месткома, происходившем на носу, царила нежность. Так шумно дышал теплый ветер,  так мягко полоскалась у бортов водичка, так быстро пролетали по бокам парохода  черные очертания берегов, что председатель месткома, человек вполне  положительный, открывший рот для произнесения речи об условиях труда в  необычной обстановке, неожиданно для всех и для самого себя запел:      

       

Пароход по Волге плавал,      

Волга русская река:      

       

А остальные суровые участники заседания пророкотали припев:      

       

Сире‑энь цвяте‑от:[421]      

       

Резолюция по докладу председателя месткома так и не была вынесена.   Раздавались звуки пианино. Заведующий музыкальным сопровождением  Х. Иванов, чувствуя нежность ко всем,  извлекал из инструмента  самые лирические ноты. Виртуоз  плелся за Мурочкой и, не находя  собственных слов для выражения любви, бормотал слова романса:      

- Не уходи. Твои лобзанья жгучи, я лаской страстною еще  не утомлен. В ущельях гор не просыпались тучи, звездой жемчужною не гаснул  небосклон:[422]      

Симбиевич‑Синдиевич, уцепившись за поручни, созерцал  небесную бездну. По сравнению с ней вещественное оформление «Женитьбы» казалось  ему возмутительным свинством. Он с гадливостью посмотрел на свои руки,  принимавшие ярое участие в вещественном оформлении классической комедии.      

В момент наивысшего томления расположившиеся на корме  Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд ударили в свои аптекарские и пивные  принадлежности. Они репетировали. Мираж рассеялся сразу. Агафья Тихоновна  зевнула и, не обращая внимания на виртуоза‑вздыхателя, пошла спать. В  душах месткомовцев снова зазвучал гендоговор, и они взялись за резолюцию.  Симбиевич‑Синдиевич после зрелого размышления пришел к тому,  что  оформление «Женитьбы» не так уж плохо. Раздраженный голос из темноты звал  Жоржетту Тираспольских на совещание к режиссеру. В деревнях лаяли собаки. Стало  свежо.      

В каюте первого класса Остап, лежа с башмаками  на  кожаном диване и задумчиво глядя на пробочный пояс, обтянутый зеленой  парусиной, допрашивал Ипполита Матвеевича:      

- Вы умеете рисовать? Очень жалко. Я, к сожалению, тоже  не умею.      

Он подумал и продолжал:      

- А буквы вы умеете рисовать ? Тоже не умеете?  Совсем нехорошо! Ведь мы‑то попали сюда как  художники. Ну, дня  два можно будет мотать, а потом выкинут. За эти два дня мы должны успеть  сделать все, что нам нужно. Положение несколько затруднилось. Я узнал, что стулья  находятся в каюте режиссера. Но и это, в конце концов, не страшно. Важно то,  что мы на пароходе. Пока нас не выкинули, все стулья должны быть осмотрены.  Сегодня уже поздно. Режиссер спит в своей каюте.      

       

Глава XXXV      

Нечистая пара      

       

Наутро первым на палубе оказался репортер Персицкий. Он  успел уже принять душ и посвятить десять минут гимнастическим экзерсисам.   Люди еще спали, но река жила, как днем. Шли плоты - огромные поля бревен с  избами на них. Маленький злой буксир, на колесном кожухе которого дугой было  выписано его имя - «Повелитель бурь», тащил за собой три нефтяные баржи,  связанные в ряд. Пробежал снизу быстрый почтовик «Красная Латвия». «Скрябин»  обогнал землечерпательный караван и, промеряя глубину полосатеньким шестом,  стал описывать дугу, заворачивая против течения.      

Персицкий приложился к биноклю и стал обозревать пристань.      

- Бармино, - прочел он пристанскую вывеску.      

На пароходе стали просыпаться. На пристань полетела гирька  со шпагатом. На этой леске пристанские ребята  потащили к себе толстый конец  причального каната. Винты завертелись в обратную сторону. Полреки рябилось   шевелящейся пеной. «Скрябин» задрожал от резких ударов винта и всем боком  пристал к дебаркадеру. Было еще рано. Поэтому тираж решили начать в десять  часов.      

Служба на «Скрябине» начиналась, словно бы и на суше,  аккуратно в девять. Никто не изменил своих привычек. Тот, кто на суше опаздывал  на службу, опаздывал и здесь, хотя спал в самом же учреждении. К новому укладу  походные штаты Наркомфина привыкли довольно быстро. Курьеры подметали каюты с  тем же равнодушием, с каким подметали канцелярии в Москве. Уборщицы разносили  чай, бегали с бумажками из регистратуры в личный стол, ничуть не удивляясь  тому, что личный стол помещается на корме, а регистратура на носу. Из каюты  взаимных расчетов несся кастаньетный звук счетов и скрежетанье арифмометра. Под   капитанской рубкой кого‑то распекали.      

Великий комбинатор, обжигая босые ступни о верхнюю палубу,  ходил вокруг длинной узкой полосы кумача, малюя на ней лозунг, с текстом  которого он поминутно сверялся по бумажке:      

«Все - на тираж. Каждый трудящийся должен иметь в кармане  облигацию госзайма».      

Великий комбинатор старался,  но отсутствие  способностей все‑таки сказывалось. Надпись поползла вниз, и кусок кумача,  казалось, был испорчен безнадежно. Тогда Остап, с помощью мальчика Кисы,  перевернул дорожку наизнанку и снова принялся малевать. Теперь он стал  осторожнее. Прежде чем наляпывать буквы, он отбил вымеленной веревочкой две  параллельных линии и, тихо ругая неповинного Воробьянинова, приступил к  изображению слов.      

Ипполит Матвеевич добросовестно выполнял обязанности  мальчика. Он сбегал вниз за горячей водой, растапливал клей, чихая, сыпал в  ведерко краски и угодливо заглядывал в глаза взыскательного художника.[423] Готовый и высушенный  лозунг концессионеры снесли вниз и прикрепили к борту. Проходивший мимо  капитан, человек спокойный, с обвислыми запорожскими усами, остановился и  покрутил головой.       

- А это уже не дело, - сказал он, - зачем  гвоздями к перилам прибивать? На какие средства после вас пароход  ремонтировать?       

Капитан был удручен. Еще никогда на его пароходе не  висели таблички «Без дела не входить» и «Приема нет», никогда на палубе не  стояли пишущие машинки, никогда не играли на кружках Эсмарха, один вид которых  приводил застенчивого капитана в состояние холодного негодования.       

Из кают вышел заспанный кинооператор Полкан. Он долго  пристраивал свой аппарат, оглядывая горизонты и, отвернувшись от толпы, уже  собравшейся у пристани, накрутил метров десять с заведующего личным столом.  Заведующий, для пущей натуральности, пытался непринужденно прогуливаться перед  аппаратом, но Полкан этому воспротивился.       

- Вы, товарищ, не выходите за рамку. Стойте на  месте. И руками не шевелите, пожалуйста.       

Заведующий сложил руки на груди и в таком монументальном  виде был заснят. После этого Полкан удалился в свою лабораторию.       

Толстячок, нанявший Остапа, сбежал на берег и оттуда осмотрел   работу нового художника. Буквы лозунга были разной толщины и несколько скошены  в разные  стороны. Толстяк подумал, что новый художник, при его  самоуверенности, мог бы приложить больше стараний, но  выхода не было -  приходилось довольствоваться и этим.      

В половине десятого на  берег сошел духовой оркестр и  принялся выдувать горячительные марши. На звуки музыки со всего Бармина сбежались  дети, а за ними из яблоневых садов двинули мужики и бабы. Оркестр гремел до тех  пор, покуда на берег не сошли члены тиражной комиссии. На берегу   начался митинг. С крыльца чайной Коробкова[424] полились  первые звуки доклада о международном положении.      

Колумбовцы глазели на собрание с парохода. Оттуда видны были  белые платочки баб, опасливо стоявших поодаль от крыльца, недвижимая толпа  мужиков, слушавших оратора, и сам оратор, время от времени взмахивавший руками.  Потом заиграла музыка. Оркестр повернулся и, не переставая играть, двинулся к  сходням. За ним повалила толпа.      

- Одну минуту! - закричал с борта  толстячок. - Сейчас, товарищи, мы будем производить тираж выигрышного  займа. Присутствовать могут все. Поэтому просим всех на пароход. По окончании  тиража состоится концерт. А потому просьба по окончании тиража не расходиться,  а собраться на берегу и оттуда смотреть. Артисты будут играть на палубе!       

Оркестр заиграл снова и, толкая друг друга, все побежали  на пароход и спустились в прохладный тиражный зал. Тиражная комиссия и  включенные в нее представители села Бармина разместились на эстраде. Члены  комиссии сделали это с достоинством, выработанным привычкой к подобного рода  церемониям. Представители же села (их было двое), в лаптях и полосатых синих  рубашках, серьезно, с таким видом, как будто бы они шли молотить, направились к  столу и сели с краю.       

- Прошу представителя РКИ [425], - сказал председатель  комиссии, - осмотреть печати, наложенные на тиражную машину.       

Представитель РКИ нагнулся, осторожно потрогал печати  рукой и заявил:       

- Печати в полном порядке!       

- Желающие могут удостовериться в целости печатей.        

После осмотра из публики был затребован ребенок.       

- И вот, товарищи, ребенок на глазах у всех будет  вынимать из этих шести цилиндров по одному билету. На каждом из них есть одна  цифра. Все шесть цифр вместе составят цифру той облигации, которая выиграла.  Сейчас, товарищи, будет производиться розыгрыш двадцатирублевых выигрышей.  Имеющие облигации - пускай следят. Не имеющие - могут приобрести их тут же на пароходе.        

Касса завертелась, моргая стеклянными своими окошечками.  Потом остановилась. Босой мальчик с каменным лицом опускал руку поочередно в  каждый цилиндр, вынимал оттуда похожие на папиросы билетные трубочки и отдавал  их членам комиссии.       

- Выиграла облигация номер 0703418 во всех пяти  сериях.       

И тиражный аппарат методически выбрасывал комбинации цифр. Касса  оборачивалась, медленно останавливалась. Мальчик запускал руку, оглашались  номера выигравших облигаций, барминцы внимательно  смотрели и слушали, о  звуковое оформление, возбужденное процессом розыгрыша, обзавелось вскладчину  одной облигацией и после каждого возглашения облегченно вздыхало.       

- Слава богу, не наш номер!       

- Чему же вы радуетесь? - удивился Ник.  Сестрин. - Ведь вы же не выиграли!       

- Охота получать двадцать рублей! - кричала  могучая пятерка. - На эту же облигацию можно выиграть пятьдесят тысяч.  Прямой расчет.       

- Вы вот что, друзья мои, - сказал  режиссер, - до крупных выигрышей еще далеко, и делать вам здесь нечего.  Идите готовиться к выступлению.       

Прибежал на минуту Остап, убедился в том, что все обитатели  парохода сидят в тиражном зале и, сказав: «Электричество плюс детская  невинность[426] - полная гарантия  добропорядочности фирмы»,  - снова убежал на палубу.      

- Воробьянинов! - шепнул он. - Для вас  срочное дело по художественной части. Станьте  у выхода из коридора  первого класса и стойте. Если кто будет подходить - пойте погромче.      

Старик опешил.      

- Что же мне петь?      

- Уж во всяком случае не «Боже, царя храни». Что‑нибудь  страстное - «Яблочко» или «Сердце красавицы». Но предупреждаю, если вы вовремя  не вступите со своей арией!.. Это вам не Экспериментальный театр! Голову  оторву.      

Великий комбинатор, пришлепывая босыми пятками, вбежал в  коридор, обшитый вишневыми панелями. На секунду большое зеркало в конце  коридора отразило фигуру Бендера.  Он читал табличку на двери: «Ник.  Сестрин. Режиссер театра Колумба». Вслед за тем  зеркало очистилось.  Затем в зеркале  снова появился  великий комбинатор. В руке он  держал стул с гнутыми ножками. Он промчался по коридору, замедлив шаги,   вышел на палубу и, переглянувшись с Ипполитом Матвеевичем, понес стул наверх к  рубке рулевого. В стеклянной будочке  рулевого не было никого. Остап  отнес стул на корму и наставительно сказал:      

- Стул будет стоять здесь до ночи. Я все обдумал. Здесь  почти никто не бывает, кроме нас. Давайте прикроем стул плакатами, а когда  стемнеет - спокойно ознакомимся с его содержимым.       

Через минуту стул, заваленный фанерными листами и лоскутьями  кумача, перестал быть виден.      

Ипполита Матвеевича снова охватила золотая лихорадка.      

- А почему бы не отнести его в нашу каюту? -  спросил он нетерпеливо. - Мы б его вскрыли сейчас же. И если бы нашли бриллианты,   то сейчас же на берег:      

- А если бы не нашли? Тогда что? Куда его девать? Или,  может быть, отнести его назад к гражданину Сестрину и вежливо сказать: извините,   мол, мы у вас стульчик украли, но, к сожалению, ничего в нем не нашли, так что,  мол, получите назад в несколько испорченном виде! Так бы вы поступили?      

Великий комбинатор был прав, как всегда. Ипполит Матвеевич  оправился от смущения только в ту минуту, когда с палубы понеслись звуки  увертюры, исполняемой на кружках Эсмарха и пивных батареях.      

Тиражные операции на этот день были закончены. Зрители  разместились на береговых склонах и, сверх всякого ожидания, шумно выражали  свое одобрение аптечно‑негритянскому ансамблю. Галкин, Палкин, Малкин,  Чалкин и Залкинд гордо поглядывали, как бы говоря: «Вот видите! А вы  утверждали, что широкие массы не поймут. Искусство всегда  доходит!»      

Затем на импровизированной сцене колумбовцами был разыгран  легкий водевиль с пеньем и танцами, содержание которого сводилось к тому, как  Вавила выиграл пятьдесят тысяч рублей и что из этого вышло. Артисты, сбросившие  с себя путы никсестринского конструктивизма, играли весело, танцевали энергично  и пели милыми голосами. Берег был вполне удовлетворен.      

Вторым номером выступил виртуоз‑балалаечник. Его  визитка и пробор, рассекающий волосы на две жирные половины, вызвали в зрителях  недоумение и иронические возгласы. Аудитории не верилось, что франтик сумеет  справиться с таким уважаемым инструментом, как балалайка.       

Виртуоз сел на скамейку, расправил фалды и медленно начал  венгерскую рапсодию Листа. Постепенно ускоряя ритм, виртуоз‑балалаечник  достиг вершин балалаечной техники. Скептики были сражены, но энтузиазма не  чувствовалось. Тогда виртуоз заиграл «Барыню» [427]. Берег покрылся улыбками.      

«Барыня, барыня, - вырабатывал виртуоз, - сударыня‑барыня».      

Балалайка пришла в движение. Она перелетела  за спину  артиста, и из‑за спины слышалось: «Если барин при цепочке, значит, барин  без часов». Она взлетала на воздух и за короткий свой полет выпускала немало  труднейших вариаций.      

Балалаечник бисировал до тех пор, пока у него не  полопались струны.       

Наступил черед Жоржетты Тираспольских. Она вывела с собой  табунчик девушек в сарафанах. Концерт закончился русскими плясками.      

Пока «Скрябин» готовился к дальнейшему плаванью, пока  капитан переговаривался в трубу  с машинным отделением и пароходные  топки пылали, грея воду, духовой оркестр снова сошел на берег и к общему  удовольствию стал играть танцы. Образовались живописные группы, полные  движения. Закатывающееся солнце посылало мягкий абрикосовый свет. Наступил  идеальный час для киносъемки. И действительно, оператор Полкан, позевывая,  вышел из каюты. Воробьянинов, который уже свыкся с амплуа всеобщего мальчика,  осторожно нес за Полканом съемочный аппарат. Полкан подошел к борту и воззрился  на берег. Там на траве танцевали солдатскую польку. Парни топали босыми ногами  так, будто хотели расколоть нашу планету. Девушки плыли. На террасах и съездах  берега расположились зрители. Французский кинооператор из группы «Авангард»[428] нашел бы здесь работы на  трое суток. Но Полкан, скользнув по берегу крысиными глазками, сейчас же  отвернулся, рысью подбежал к председателю комиссии, поставил его к белой  стенке, сунул в его руку книгу и, попросив не шевелиться, долго вертел ручку  аппарата. Потом он увел стесненного  председателя на корму и снял его на  фоне заката.      

Закончив киносъемку,  Полкан важно удалился в свою  каюту и заперся.      

Снова заревел гудок, и снова солнце в испуге убежало. Наступала   вторая ночь. Пароход был готов к отходу.      

По коридорам и лесенкам бегал Персицкий, разыскивая  исчезнувшего корреспондента ТАСС. Корреспондента нигде не было. Только тогда,  когда уже убирали сходни, корреспондент объявился. Он бежал вдоль берега,  спотыкаясь, гремя баночками и размахивая удочкой.       

- Человека забыли! - кричал он протяжно. -  Человека забыли! [429]      

Пришлось подождать.       

- Чтоб вас черт побрал! - сказал Персицкий,  когда истомленный корреспондент прибыл. - Рыбу ловили?       

- Ловил.       

- Где же ваши осетры, налимы и раки?       

- Нет, это черт знает что! - заволновался  корреспондент. - Распугали всю рыбу своими оркестрами! И даже наконец,  когда одна рыба уже клюнула, заревел этот ужасный гудок, и рыба тоже убежала.  Нет, товарищи, в таких условиях работать совершенно невозможно!.. Совершенно!..        

Разгневанный корреспондент пошел к капитану справляться о  ближайшей остановке.       

- Сначала Юрино, - сказал капитан, - потом  Козьмодемьянск, потом Васюки, Марианский посад, Козловка. Потом Казань. Идем по  расписанию тиражной комиссии.       

Узнав то, что узнают все: сколько, приблизительно, такой  пароход может стоить и как он назывался до революции, - корреспондент  перешел на не менее тривиальные расспросы о волжских перекатах и мелях.       

- Ну, это дело темное, - вздохнул  капитан, - когда как. Каждый день дно может перемениться. На это  обстановка есть.       

- Какая обстановка? - удивился корреспондент.        

- Маяки, буи, семафоры на берегах. Это и называется  обстановкой. А главное - практика. Вот сынишка мой:       

Капитан показал на двенадцатилетнего мальчугана,  сидевшего у поручней и глядевшего на проплывающие берега.       

- Настоящий волгарь будет. Лучше меня фарватер  знает. С шести лет его с собой вожу.       

Разговор с корреспондентом прервал заведующий хозяйством.  За ним шел несколько растерянный директор бриллиантовой концессии.       

- Это наш художник, - сказал завхоз, - мы  тут делаем транспарант. Так вот, нельзя ли будет прикрепить его к капитанскому  мостику? Оттуда его будет видно со всех сторон.       

Капитан категорически отказался от украшения мостика.        

- Ну, тогда рядом!       

- Рядом - пожалуйста!       

Завхоз обратился к Остапу.       

- А вам, товарищ художник, удобно будет сбоку от  капитанского мостика?       

- Удобно, - со вздохом сказал Бендер.       

- Так смотрите же! С утра приступайте к работе.       

Остап со страхом помышлял о завтрашнем утре. Ему предстояло  вырезать в картоне фигуру сеятеля, разбрасывающего облигации. Этот  художественный искус был не по плечу великому комбинатору. Если с буквами Остап  кое‑как справлялся, то для художественного изображения сеятеля уже не  оставалось никаких ресурсов.      

- Так имейте в виду, - предостерегал  толстяк, - с Васюков мы начинаем вечерние тиражи, и нам без транспаранта  никак нельзя.      

- Пожалуйста, не беспокойтесь, - заявил Остап,  надеясь больше не на завтрашнее утро, а на сегодняшний вечер, -  транспарант будет.      

После ужина, на качество которого не могли пожаловаться  даже такие гурманы, как Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд, после таких  разговоров на корме:       

- А как будет со сверхурочными?       

- Вам хорошо известно, что без разрешения инспекции  труда мы не можем допустить сверхурочных.       

- Простите, дорогой товарищ, наша работа протекает в  условиях ударной кампании:       

- А почему же вы не запаслись разрешением в Москве?  [430]      

- Москва разрешит постфактум.       

- Пусть тогда постфактум и работают.       

- В таком случае я не отвечаю за работу комиссии.        

После всех этих и иных разговоров  наступила звездная  ветреная ночь. Население тиражного ковчега уснуло. Львы из тиражной комиссии  спали. Спали ягнята из личного стола, козлы из бухгалтерии, кролики из отдела  взаимных расчетов, гиены и шакалы звукового оформления и голубицы из машинного  бюро.      

Не спала только одна нечистая пара. Великий комбинатор вышел  из своей каюты в первом часу ночи. За ним следовала бесшумная тень верного  Кисы.      

- Одно из двух, - сказал Остап, - или -  или.       

Они поднялись на верхнюю палубу и неслышно приблизились к  стулу, укрытому листами фанеры. Осторожно разобрав прикрытие, Остап поставил  стул на ножки, сжав челюсти, вспорол плоскогубцами обшивку и залез рукой под  сиденье.      

Ветер бегал по верхней палубе. В небе легонько  пошевеливались звезды. Под ногами глубоко внизу плескалась черная вода. Берегов  не было видно. Ипполита Матвеевича трясло.      

- Есть! - сказал Остап придушенным голосом.      

       

       Письмо отца Федора,       

писанное им в Баку из меблированных комнат «Стоимость» жене  своей в уездный город N.       

Дорогая и бесценная моя Катя!      

С каждым часом приближаемся мы к нашему счастью. Пишу я тебе из  меблированных комнат «Стоимость», после того как побывал по всем делам. Город  Баку очень большой. Здесь, говорят, добывается керосин, но туда нужно ехать на  электрическом поезде, а у меня нет денег. Живописный город омывается Каспийским  морем. Оно действительно очень велико по размерам. Жара здесь страшная. На  одной руке ношу пальто, на другой пиджак - и то жарко. Руки преют. То и дело  балуюсь чайком. А денег почти что нет. Но не беда, голубушка Катерина  Александровна, скоро денег у нас будет во множестве. Побываем всюду, а потом  осядем по‑хорошему в Самаре подле своего заводика и наливочку будем  распивать. Впрочем, ближе к делу.      

По своему географическому положению и по количеству  народонаселения город Баку значительно превышает город Ростов. Однако уступает  городу Харькову по своему движению. Инородцев здесь множество. А особенно много  здесь армяшек и персиян. Здесь, матушка моя, до Тюрции недалеко. Был я и на  базаре. Очень живительное зрелище, хотя базар грязнее, чем в городе Ростове,  где я так же был на базаре. И видел я много тюрецких вещей и шалей. Захотел  тебе в подарок купить мусульманское покрывало, только денег не было. И подумал  я, что когда мы разбогатеем (а до этого днями нужно считать), тогда и  мусульманское покрывало купить можно будет.      

Ох, матушка, забыл тебе написать про два страшных случая,  происшедших со мною в городе Баку: 1) Уронил  пиджак брата твоего  булочника в Каспийское море и 2) В меня на базаре плюнул одногорбый верблюд.  Эти оба происшествия меня крайне удивили. Почему власти допускают такое  бесчинство над проезжими пассажирами, тем более что верблюда я не тронул, а  даже сделал ему приятное - пощекотал хворостинкой в ноздре. А пиджак ловили  всем обществом, еле выловили, а он возьми и окажись весь в керосине. Уж я и не  знаю, что скажу брату твоему булочнику. Ты, голубка, пока что держи язык за  зубами. Обедает ли еще Евстигнеев, а если нет, то почему?       

Перечел письмо и увидел, что о деле ничего не успел тебе  рассказать. Инженер Брунс действительно работает в Азнефти. Только в городе  Баку его сейчас нету. Он уехал в двухнедельный декретный  отпуск в город  Батум. Семья его имеет в Батуме постоянное местожительство. Я говорил тут с  людьми, и они говорят, что действительно в Батуме у Брунса вся меблировка.  Живет он там на даче, на Зеленом мысу, такое там есть дачное место (дорогое, говорят).  Пути отсюда до Батума - на 15 рублей с копейками. Вышли двадцать сюда  телеграфом, а из Батума все тебе протелеграфирую. Распространяй по городу  слухи, что я все еще нахожусь у одра тетеньки в Воронеже.      

Твой вечно муж Федя.      

       

Постскриптум:  Относя письмо в почтовый ящик, у меня  украли в номерах «Стоимость» пальто брата твоего булочника. Я в таком горе!  Хорошо, что теперь лето. Ты брату ничего не говори.      

 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ      

Глава XXXVI      

Изгнание из рая      

       

Между тем как одни герои романа были убеждены в том, что  время терпит, а другие полагали, что время не ждет,[431] время шло обычным своим порядком. За  пыльным московским маем пришел пыльный июнь, в уездном городе N автомобиль Г‑1,   повредившись на ухабе, стоял уже две недели на углу Старопанской площади и улицы  имени тов. Губернского, время от времени заволакивая окрестность отчаянным  дымом. Из Старгородского  допра выходили поодиночке сконфуженные  участники заговора «Меча и орала» - у них была взята подписка о невыезде. Вдова  Грицацуева (знойная женщина, мечта поэта) возвратилась к своему бакалейному  делу и была оштрафована на пятнадцать рублей за то, что не вывесила на видном  месте прейскурант цен на мыло, перец, синьку и прочие мелочные то вары.  Забывчивость, простительная женщине с большим сердцем!      

За день до суда, назначенного на двадцать первое июня,  кассир Асокин пришел к Агафону Шахову, сел на диван и заплакал. Писатель в  купальном халате полулежал в кресле и курил самокрутку.       

- Пропал я, Агафон Васильевич, - сказал  кассир, - засудят меня теперь.       

- Как же это тебя угораздило? - наставительно  спросил Шахов.       

- Из‑за вас пропал, Агафон Васильевич.       

- А я тут при чем, интересно знать?       

- Смутили меня, товарищ Шахов. Клеветы про меня  написали. Никогда я таким не был.       

- Чего же тебе, дура, надо от меня?       

- Ничего не надо. Только через вашу книгу я пропал.  Завтра судить будут. А главное - место потерял. Куда теперь приткнешься?       

- Неужели же моя книга так подействовала?       

- Подействовала, Агафон Васильевич. Прямо так  подействовала, что и сам не знаю, как случилось все.       

- Замечательно! - воскликнул писатель.       

Он был польщен. Никогда еще не видел он так ясно  воздействия художественного слова на интеллект читателя. Жалко было лишь, что  этот показательный случай останется неизвестным критике и читательской массе. Агафон  запустил пальцы в свою котлетообразную бородку и задумался. Асокин выбирал  слезу из глаза темным носовым платком.       

- Вот что, братец, - вымолвил писатель  задушевным голосом, - в чем, собственно, твое дело? Чего ты боишься?  Украл? Да, украл. Украл сто рублей, поддавшись неотразимому влиянию романа  Агафона Шахова «Бег волны», издательство «Васильевские четверги» [432], тираж 10000  экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек.       

- Очень понимаю‑с. Так оно и было. Полагаете,  Агафон Васильевич, что условно дадут?       

- Ну, это уж обязательно. Только ты все как есть  выкладывай. Так и так, скажи, писатель Агафон Шахов, мол, моральный мой убийца:        

- Да разве ж я посмею, Агафон Васильевич, осрамить  автора!..       

- Срами!       

- Да разве ж я вас выдам?!       

- Выдавай, голубчик. Моя вина.       

- Ни в жизнь на вас тень я не брошу!       

- Бросай, милый, большую широколиственную тень  брось! Да не забудь про порнографию рассказать, про голых девочек, про Феничку  не забудь. Помнишь, как там сказано?       

- Как же, Агафон Васильевич! «Пышная грудь, здоровый  румянец и крепкая линия бедер»:       

- Вот, вот, вот. И Эсмеральдочка. Хищные зубы, какая‑то  там линия бедер:       

- Наташка у вас красивенькая получилась: Раз меня  уволили, я вашу книжку каждый день читаю.       

- И тем лучше. Почитай ее еще сегодня вечером, а  завтра все выкладывай. Про меня скажи, что я деморализатор общества, скажи, что  взрослому мужчине после моей книжки прямо удержу нет. Захватывающая, скажи,  книжка и описаны, мал, в ней сцены невыразимой половой распущенности.       

- Так и говорить?       

- Так и говори. Роман Агафона Шахова «Бег волны», не  забудешь? Издательство «Васильевские четверги», тираж 10 000 экземпляров,  Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек. Скажи, что, мол,  во всех магазинах, киосках и на станциях железных дорог продается.       

- Вы мне, Агафон Васильевич, лучше запишите, а то  забуду.       

Писатель опустился в кресло и набросал полную исповедь  растратчика. Тут были, главным образом, бедра, несколько раз указывалась цена  книги, несомненно, невысокая для такого большого количества страниц, размер  тиража и адрес склада изд‑ва «Васильевские четверги» - Кошков пер., дом  № 21, кв. 17а.       

Обнадеженный кассир выпросил на прощание новую книгу  Шахова под названием «Повесть о потерянной невинности или в борьбе с  халатностью».       

- Так ты иди, братец, - сказал Шахов, - и  не греши больше. Нечистоплотно это.       

- Так я пойду, Агафон Васильевич. Значит, вы  думаете, дадут условно?       

- Это от тебя зависит. Ты больше на книгу вали.  Тогда и выкрутишься.       

Выпроводив кассира, Шахов сделал по комнате несколько  танцевальных движений и промурлыкал:       

- Бейте в бубны, пусть звенят гитары: [433]      

Потом он позвонил в издательство «Васильевские четверги».        

- Печатайте четвертое издание «Бега волны»,  печатайте, печатайте, не бойтесь!.. Это говорит вам Агафон Шахов!       

- Есть! - повторил Остап сорвавшимся  голосом. - Держите!      

Ипполит Матвеевич принял в свои трепещущие руки плоский  деревянный ящичек. Остап в темноте продолжал рыться в стуле. Блеснул береговой  маячок. На воду лег золотой столбик и поплыл за пароходом.      

- Что за черт, - сказал Остап. - Больше  ничего нет!      

- Н‑н‑не может быть! - пролепетал  Ипполит Матвеевич.      

- Ну, вы тоже посмотрите!      

Воробьянинов, не дыша, пал на колени и по локоть всунул руку  под сиденье. Между пальцами он ощутил основание пружины. Больше ничего твердого  не было. От стула шел сухой мерзкий запах потревоженной пыли.      

- Нету? - спросил Остап.      

- Нет.      

Тогда Остап приподнял стул и выбросил его далеко за борт.  Послышался тяжелый всплеск. Вздрагивая от ночной сырости, концессионеры в  сомнении вернулись к себе в каюту.      

- Так, - сказал Бендер. - Что‑то мы во  всяком случае нашли.      

Ипполит Матвеевич достал из кармана ящичек. Воробьянинов   осовело посмотрел на него.      

- Давайте, давайте! Чего глаза пялите?      

Ящичек открыли. На дне его лежала медная позеленевшая  пластинка с надписью:      

       

       Мастеръ Гамбсъ этимъ полукресломъ       начинаетъ новую партiю мебели.      

1865 г.      

Санктъ‑Петербургъ.      

       

Надпись эту Остап прочел вслух.      

- А где же бриллианты ? - спросил Ипполит  Матвеевич.      

- Вы поразительно догадливы, дорогой охотник за  табуретками, бриллиантов, как видите, нет.      

- Я не могу больше! - воскликнул Воробьянинов в  отчаянии. - Это выше моих сил!       

На него  было жалко смотреть. Отросшие слегка усы  двигались, стекла пенсне были туманны. Казалось, что в отчаянии он бьет себя  ушами по щекам.      

- Чего вы не можете? - спросил Остап.       

Холодный, рассудительный голос великого комбинатора оказал  свое обычное магическое действие. Воробьянинов вытянул руки по вытертым швам и  замолчал.      

- Молчи, грусть, молчи, Киса! Когда‑нибудь мы  посмеемся над дурацким восьмым стулом, в котором нашлась глупая дощечка.  Держитесь. Тут есть еще три стула - девяносто девять шансов из ста!..      

За ночь на щеке огорченного до крайности Ипполита Матвеевича  выскочил вулканический прыщ. Все страдания, все неудачи, вся мука погони за бриллиантами   - все это, казалось, ушло в прыщ и отливало теперь перламутром, закатной вишней  и синькой.      

- Это вы нарочно? - спросил Остап.      

Ипполит Матвеевич конвульсивно вздохнул и, высокий, чуть  согнутый, как удочка, пошел за красками. Началось изготовление транспаранта.  Концессионеры трудились на верхней палубе.      

И начался третий день плаванья. Начался он короткой стычкой  духового оркестра со звуковым оформлением из‑за места для репетиций.      

После завтрака к корме, одновременно с двух сторон,  направились здоровяки с медными трубами и худые рыцари эсмарховских кружек.  Первым на кормовую скамью успел усесться Галкин. Вторым прибежал кларнет из  духового оркестра.      

- Место занято, - хмуро сказал Галкин.      

- Кем занято? - зловеще спросил кларнет.      

- Мною, Галкиным.      

- А еще кем?      

- Палкиным, Малкиным, Чалкиным и Залкиндом.      

- А Елкина у вас нет? Это наше место.      

С обеих сторон приблизились подкрепления. Справа сверкала  медь и высились рослые духовики. Трижды опоясанный медным змеем‑горынычем,  стоял геликон - самая мощная машина в оркестре. Покачивалась, похожая на ухо,  валторна. Тромбоны стояли в полной боевой готовности. Солнце тысячу раз  отразилось в боевых доспехах.      

Темно и мелко выглядело звуковое оформление. Там мигало  бутылочное стекло, бледно светились клистирные кружки, и саксофон  -  возмутительная пародия на духовой инструмент, семенная вытяжка из настоящей  духовой трубы - был жалок и походил на носогрейку.      

- Клистирный батальон, - сказал задира‑кларнет,   - претендует на место.      

- Сифончатые молодые люди,[434] - презрительно заметил первый бас.        

- Вы, - сказал Залкинд, стараясь подыскать  наиболее обидное выражение, - вы, консерваторы от музыки!..      

- Не мешайте нам репетировать!      

- Это вы нам мешаете.      

- Вам помешаешь!  На ваших ночных посудинах чем  меньше репетируешь, тем красивше выходит.      

- А на ваших самоварах репетируй не репетируй, ни черта  не получится.      

Не придя ни к какому соглашению, обе стороны остались на  месте и упрямо заиграли - каждая свое. Вниз по реке понеслись  звуки,  какие мог бы издать только трамвай, медленно проползающий по стеклу.   Духовики исполняли военный  марш Кексгольмского лейб‑гвардии  полка, а звуковое оформление - негрскую пляску «Антилопа у истоков Замбези».  Скандал был прекращен личным вмешательством председателя тиражной комиссии.      

В этот день пароход останавливался два раза. У  Козьмодемьянска простояли до сумерек. Обычные операции были произведены:  вступительный митинг, тираж выигрышей, выступление театра Колумба, балалаечник  и танцы на берегу. Все это время концессионеры работали в поте лица. Несколько  раз прибегал завхоз и, получая заверения в том, что к вечеру все будет готово,  успокоенно возвращался к исполнению прямых своих обязанностей.       

В одиннадцатом часу великий труд был закончен. Пятясь задом,  Остап и Воробьянинов потащили транспарант к капитанскому мостику. Перед ними,  воздев руки к звездам, бежал толстячок - заведующий хозяйством. Общими усилиями  транспарант был привязан к поручням. Он высился над пассажирской палубой, как  экран. В полчаса электротехник подвел к спине транспаранта провода и приладил  внутри его три лампочки. Оставалось повернуть выключатель.      

Впереди, вправо по носу, уже сквозили огоньки города Васюки.      

На торжество освещения транспаранта заведующий хозяйством  созвал все население парохода. Ипполит Матвеевич и великий комбинатор смотрели  на собравшихся сверху, стоя по бокам темной еще скрижали.      

Всякое событие на пароходе принималось плавучим учреждением  близко к сердцу. Машинистки, курьеры, ответственные работники, колумбовцы и  пароходная команда столпились, задрав головы, на пассажирской палубе.      

- Свет!  - скомандовал толстячок.      

Транспарант осветился.      

Остап посмотрел вниз на толпу. Розоватый свет лег на лица.  Зрители смеялись. Потом наступило молчание. И суровый голос снизу сказал:      

- Где завхоз?      

Голос был настолько ответственный, что завхоз, не считая  ступенек, кинулся вниз.      

- Посмотрите, - сказал голос, - полюбуйтесь  на вашу работу!      

- Сейчас вытурят! - шепнул Остап Ипполиту  Матвеевичу.      

Остап, как и всегда, был прав. На  верхнюю палубу,  как ястреб, вылетел толстячок.      

- Ну, как транспарантик? - нахально спросил  Остап. - Доходит?      

- Собирайте вещи! - закричал завхоз.      

- К чему такая спешка?      

- Со‑би‑рай‑те вещи! Чтоб духу  вашего здесь не было!       

- И как это у вас, толстячок, хорошо выходит.       

- Вон!       

- Что? А выходное пособие?       

- Вы под суд пойдете! Наш начальник не любит шутить!      

- Гоните его! - донесся снизу ответственный голос.      

- Нет, серьезно, вам не нравится транспарант? Это в  самом деле неважный транспарант?      

Продолжать игру не имело смысла. «Скрябин» уже пристал к  Васюкам, и с парохода можно было видеть ошеломленные лица васюкинцев,  столпившихся на пристани. В деньгах категорически было отказано. На сборы было  дано пять минут. Две из них отравил только теперь спохватившийся Ник.  Сестрин. Он искал пропавший стул.       

- Сучья лапа! - сказал Симбиевич‑Синдиевич,  когда компаньоны сходили на пристань. - Поручили бы оформление  транспаранта мне. Я б его так сделал, что никакой Мейерхольд за мной бы не  угнался.      

На пристани концессионеры остановились и посмотрели вверх. В  черных небесах сиял транспарант.      

- М‑да, - сказал Остап, - транспарантик  довольно дикий. Мизерное исполнение!      

Искусство сумасшедших, пещерная живопись или рисунок,   сделанный хвостом непокорного мула, по сравнению с транспарантом Остапа казались   музейными ценностями. Вместо сеятеля, разбрасывающего облигации, шкодливая рука  Остапа изобразила некий обрубок с сахарной головой и тонкими плетьми вместо  рук.      

Позади концессионеров пылал светом и гремел музыкой пароход,  а впереди, на высоком берегу, был мрак уездной полночи, собачий лай и далекая  гармошка.      

- Резюмирую положение, - сказал Остап  жизнерадостно, - пассив: ни гроша денег, три стула уезжают вниз по реке,  ночевать негде и ни одного значка деткомиссии.[435] Актив: путеводитель по Волге, издания 1926  года ,[436] пришлось позаимствовать у  мосье Симбиевича в каюте. Бездефицитный баланс подвести очень трудно. Ночевать  придется на пристани.      

Концессионеры устроились на пристанских лавках. При свете  дрянного керосинового фонаря Остап прочел из путеводителя:      

«На правом высоком берегу город Васюки.[437] Отсюда отправляются лесные материалы,  смола, лыко, рогожи, а сюда привозятся предметы широкого потребления для края,  отстоящего на 50 километров от железной дороги. В городе 8000  жителей,  государственная картонная фабрика с 320 рабочими, маленький чугунолитейный,  пивоваренный и кожевенный заводы. Из учебных заведений, кроме  общеобразовательных, лесной техникум».      

- Положение гораздо серьезнее, чем я  предполагал, - сказал Остап. - Выколотить из васюковцев деньги представляется  мне пока что неразрешимой задачей. А денег нам нужно не менее тридцати рублей.  Во‑первых, нам нужно питаться, и, во‑вторых - нам нужно   обогнать тиражную лоханку и встретиться с колумбовцами на суше - в  Сталинграде.       

Ипполит Матвеевич свернулся, как старый худой кот после  стычки с молодым соперником - кипучим владетелем крыш, чердаков и слуховых  окон.      

Остап разгуливал вдоль лавок, соображая и комбинируя. К часу  ночи великолепный план был готов. Бендер улегся рядом с компаньоном и заснул.      

       

Глава XXXVII      

Междупланетный шахматный конгресс      

       

С утра по Васюкам ходил высокий худой старик в золотом  пенсне и в коротких, очень грязных, испачканных клеевыми красками сапогах. Он  наклеивал на стены рукописные афиши:      

       

22 июня 1927 г.      

В помещении клуба «Картонажник»      

состоится      

лекция на тему:      

       «Плодотворная дебютная идея»      

и      

       Сеанс одновременной игры в шахматы      

на 160 досках      

гроссмейстера (старший мастер)[438] О. Бендера.      

Все приходят со своими досками.      

Плата за игру - 50 коп. Плата за вход - 20 коп.      

Начало ровно в 6 час. веч.      

Администратор К. Михельсон.      

       

Сам гроссмейстер тоже не терял времени. Заарендовав клуб за  три рубля, он перебросился в шахсекцию, которая почему‑то помещалась в  коридоре управления коннозаводством.      

В шахсекции сидел одноглазый человек и читал роман Шпильгагена  в пантелеевском издании.[439]      

- Гроссмейстер О. Бендер! - заявил Остап,  присаживаясь на стол. - Устраиваю у вас сеанс одновременной игры.      

Единственный глаз васюкинского шахматиста раскрылся до  пределов, дозволенных природой.      

- Сию минуточку, товарищ гроссмейстер! - крикнул  одноглазый. - Присядьте, пожалуйста. Я сейчас.      

И одноглазый убежал. Остап осмотрел помещение шахматной  секции. На стенах висели фотографии беговых лошадей, а на столе лежала  запыленная конторская книга с заголовком: «Достижения Васюкинской шахсекции за  1925 год».      

Одноглазый вернулся с дюжиной граждан разного возраста. Все  они по очереди подходили знакомиться, называли фамилии и почтительно жали руку  гроссмейстера.      

- Проездом в Казань, - говорил Остап  отрывисто, - да, да, сеанс сегодня вечером, приходите. А сейчас, простите,  не в форме, устал после Карлсбадского  турнира.[440]      

Васюкинские шахматисты внимали Остапу с сыновьей любовью.  Остапа несло.  Он почувствовал прилив новых сил и шахматных идей.      

- Вы не поверите, - говорил он, - как далеко  двинулась шахматная мысль. Вы знаете, Ласкер[441] дошел  до пошлых вещей, с ним стало невозможно играть. Он обкуривает своих противников  сигарами. И нарочно курит дешевые, чтобы дым противней был. Шахматный мир в  беспокойстве.      

Гроссмейстер перешел на местные темы.      

- Почему в провинции нет никакой игры мысли! Например,  вот ваша шахсекция. Так она и называется - шахсекция. Скучно, девушки! Почему  бы вам, в самом деле, не назвать ее как‑нибудь красиво, истинно по‑шахматному.  Это вовлекло бы в секцию союзную массу. Назвали бы, например, вашу секцию -  «Шахматный клуб четырех коней», или «Красный эндшпиль», или «Потеря качества  при выигрыше темпа». Хорошо было бы! Звучно!      

Идея имела успех.      

- И в самом деле, - сказали васюкинцы, -  почему бы не переименовать нашу секцию в клуб четырех коней?       

Так как бюро шахсекции было тут же, Остап организовал под  своим почетным председательством минутное заседание, на котором секцию  единогласно переименовали в шахклуб четырех коней.  Гроссмейстер  собственноручно, пользуясь уроками «Скрябина», художественно выполнил на листе  картона вывеску с четырьмя конями и соответствующей надписью.      

Это важное мероприятие сулило расцвет шахматной мысли в  Васюках.      

- Шахматы! - говорил Остап. - Знаете ли вы,  что такое шахматы? Они двигают вперед не только культуру, но и экономику!  Знаете ли вы, что шахматный клуб четырех коней  при правильной  постановке дела сможет совершенно преобразить город Васюки?      

Остап со вчерашнего дня еще ничего не ел. Поэтому  красноречие его было необыкновенно.      

- Да! - кричал он. - Шахматы обогащают  страну! Если вы согласитесь на мой проект, то спускаться из города на пристань  вы будете по мраморным лестницам! Васюки станут центром десяти губерний! Что вы  раньше слышали о городе Земмеринге?[442] Ничего!  А теперь этот городишко богат и знаменит только потому, что там был организован  международный турнир. Поэтому я говорю: в Васюках надо устроить международный  шахматный турнир!      

- Как? - закричали все.      

- Вполне реальная вещь, - ответил  гроссмейстер, - мои личные связи и ваша самодеятельность - вот все  необходимое и достаточное для организации международного Васюкинского   турнира. Подумайте над тем, как красиво будет звучать - «Международный  Васюкинский турнир 1927 года». Приезд Хозе‑Рауля Капабланки, Эммануила  Ласкера, Алехина, Нимцовича, Рети, Рубинштейна, Мароци, Тарраша, Видмара и  доктора Григорьева[443] -  обеспечен. Кроме того, обеспечено и мое участие!      

- Но деньги! - застонали васюкинцы. - Им же  всем деньги нужно платить! Много тысяч денег! Где же их взять?      

- Все учтено могучим ураганом![444] - сказал О. Бендер. - Деньги  дадут сборы!      

- Кто же у нас будет платить такие бешеные деньги?  Васюкинцы:      

- Какие там васюкинцы! Васюкинцы денег платить не  будут. Они будут их по‑лу‑чать! Это же все чрезвычайно просто. Ведь  на турнир с участием таких величайших вельтмейстеров съедутся любители шахмат  всего мира. Сотни тысяч людей, богато обеспеченных людей, будут стремиться в  Васюки. Во‑первых, речной транспорт такого количества людей поднять не  сможет. Следовательно, НКПС построит железнодорожную магистраль Москва -  Васюки. Это - раз. Два - это гостиницы и небоскребы для размещения гостей. Три  - это  поднятие сельского хозяйства в радиусе на тысячу   километров: гостей нужно снабжать - овощи, фрукты, икра, шоколадные конфекты.   Дворец, в котором будет происходить турнир, - четыре. Пять - постройка  гаражей для гостевого автотранспорта. Для передачи всему миру сенсационных  результатов турнира придется построить сверхмощную радиостанцию. Это - в‑шестых.  Теперь относительно железнодорожной магистрали Москва - Васюки. Несомненно,  таковая не будет обладать такой пропускной способностью, чтобы перевезти в  Васюки всех желающих. Отсюда вытекает аэропорт «Большие Васюки» - регулярное  отправление почтовых самолетов и дирижаблей во все концы света, включая Лос‑Анжелос  и Мельбурн.      

Ослепительные перспективы развернулись перед васюкинскими  любителями. Пределы комнаты расширились. Гнилые стены коннозаводского гнезда  рухнули, и вместо них в голубое небо ушел стеклянный тридцатитрехэтажный дворец  шахматной мысли. В каждом его зале, в каждой комнате и даже в проносящихся  пулей лифтах сидели вдумчивые люди и играли в шахматы на инкрустированных  малахитом досках. Мраморные лестницы действительно  ниспадали в синюю  Волгу. На реке стояли океанские пароходы. По фуникулерам подымались в город  мордатые иностранцы, шахматные леди, австралийские поклонники индийской защиты,  индусы в белых тюрбанах - приверженцы испанской партии, немцы, французы,  новозеландцы, жители бассейна реки Амазонки и, завидующие васюкинцам, -  москвичи, ленинградцы, киевляне, сибиряки и одесситы. Автомобили конвейером  двигались среди мраморных отелей. Но вот - все остановилось. Из фешенебельной  гостиницы «Проходная пешка» вышел чемпион мира Хозе‑Рауль Капабланка‑и‑Граупера.  Его окружали дамы. Милиционер, одетый в специальную шахматную форму (галифе в  клетку и слоны на петлицах), вежливо откозырял. К чемпиону с достоинством  подошел одноглазый председатель васюкинского клуба четырех коней.   Беседа двух светил, ведшаяся на английском языке, была прервана прилетом  доктора Григорьева и будущего чемпиона мира Алехина. Приветственные клики  потрясли город. Хозе‑Рауль Капабланка‑и‑Граупера поморщился.  По мановению руки одноглазого к аэроплану была подана мраморная лестница.  Доктор Григорьев сбежал по ней, приветственно размахивая новой шляпой и  комментируя на ходу возможную ошибку Капабланки в предстоящем матче  с  Алехиным.      

Вдруг на горизонте была усмотрена черная точка. Она быстро  приближалась и росла, превратившись в большой изумрудный парашют. Как большая  редька, висел на парашютном кольце человек с чемоданчиком.      

- Это он! - закричал одноглазый. - Ура! Ура!  Ура! Я узнаю великого философа‑шахматиста, старичину  Ласкера.  Только он один во всем мире носит такие зеленые носочки.      

Хозе‑Рауль Капабланка‑и‑Граупера снова  поморщился.      

Ласкеру проворно подставили мраморную лестницу, и бодрый экс‑чемпион,  сдувая с левого рукава пылинку, севшую на него во время полета над Силезией,  упал в объятия одноглазого. Одноглазый взял Ласкера за талию, подвел его к  чемпиону и сказал:      

- Помиритесь! Прошу вас об этом от имени широких  васюкинских масс! Помиритесь!      

Хозе‑Рауль шумно вздохнул и, потрясая руку старого  ветерана, сказал:      

- Я всегда преклонялся перед вашей идеей перевода слона  в испанской партии с b5 на c4!      

- Ура! - воскликнул одноглазый. - Просто и  убедительно, в стиле чемпиона!      

И вся необозримая толпа подхватила:      

- Ура! Виват! Банзай! Просто и убедительно, в стиле  чемпиона!!!      

Энтузиазм дошел до апогея. Завидя маэстро Дуза‑Хотимирского  [445] и маэстро Перекатова  [446], плывших над городом в  яйцевидном оранжевом дирижабле, одноглазый взмахнул рукой. Два с половиной  миллиона человек в одном воодушевленном порыве запели:       

       

Чудесен шахматный закон и непреложен:       

Кто перевес хотя б ничтожный получил       

В пространстве, массе, времени, напоре сил       

Лишь для того прямой к победе путь возможен.       

       

Экспрессы подкатывали к двенадцати васюкинским вокзалам,  высаживая все новые и новые толпы шахматных любителей.      

К одноглазому подбежал скороход.       

- Смятение на сверхмощной радиостанции. Требуется  ваша помощь.       

На радиостанции инженеры встретили одноглазого криками:        

- Сигналы о бедствии! Сигналы о бедствии!       

Одноглазый нахлобучил радионаушники и прислушался.       

- Уау! Уау, уау! - неслись отчаянные крики в  эфире. - SOS! SOS! SOS! Спасите наши души!       

- Кто ты, умоляющий о спасении? - сурово  крикнул в эфир одноглазый.       

- Я молодой мексиканец! - сообщили воздушные  волны. - Спасите мою душу!       

- Что вы имеете к шахматному клубу четырех коней?        

- Нижайшая просьба!..       

- А в чем дело?       

- Я молодой мексиканец Торре! Я только что выписался  из сумасшедшего дома. Пустите меня на турнир! Пустите меня!       

- Ах! Мне так некогда! - ответил одноглазый.        

- SOS! SOS! SOS! - заверещал эфир.       

- Ну хорошо! Прилетайте уже!       

- У меня нет де‑е‑нег! - донеслось  с берегов Мексиканского залива.       

- Ох! Уж эти мне молодые шахматисты! - вздохнул  одноглазый. - Пошлите за ним уже мотовоздушную дрезину. [447] Пусть едет!       

Уже небо запылало от светящихся реклам, когда по улицам  города провели белую лошадь. Это была единственная лошадь, уцелевшая после  механизации васюкинского транспорта. Особым постановлением она была  переименована в коня, хотя и считалась всю жизнь кобылой. Почитатели шахмат  приветствовали ее, размахивая пальмовыми ветвями и шахматными досками:      

- Не беспокойтесь, - сказал Остап, - мой  проект гарантирует вашему городу неслыханный расцвет производительных сил.  Подумайте, что будет, когда турнир окончится и когда уедут все гости. Жители  Москвы, стесненные жилищным кризисом, бросятся в ваш великолепный город.  Столица автоматически переходит в Васюки. Сюда переезжает правительство. Васюки  переименовываются в Нью‑Москву, а Москва - в Старые Васюки. Ленинградцы и  харьковчане скрежещут зубами, но ничего не могут поделать. Нью‑Москва  становится элегантнейшим центром Европы, а скоро и всего мира.      

- Всего мира!!! - застонали оглушенные васюкинцы.      

- Да! А впоследствии и вселенной. Шахматная мысль,  превратившая уездный город в столицу земного шара, превратится в прикладную  науку и изобретет способы междупланетного сообщения. Из Васюков полетят сигналы  на Марс, Юпитер и Нептун. Сообщение с Венерой сделается таким же легким, как  переезд из Рыбинска в Ярославль. А там, как знать, может быть, лет через восемь  в Васюках состоится первый в истории мироздания междупланетный шахматный турнир!        

Остап вытер свой благородный лоб. Ему хотелось есть до такой  степени, что он охотно съел бы зажаренного шахматного коня.      

- Да‑а, - выдавил из себя одноглазый, обводя  пыльное помещение сумасшедшим взором, - но как же практически провести  мероприятие в жизнь, подвести, так сказать, базу?..      

Присутствующие напряженно смотрели на гроссмейстера.      

- Повторяю, что практически дело зависит только от  вашей самодеятельности. Всю организацию, повторяю, я беру на себя. Материальных  затрат никаких, если не считать расходов на телеграммы.      

Одноглазый подталкивал своих соратников.      

- Ну? - спрашивал он. - Что вы скажете?      

- Устроим! Устроим! - галдели  васюкинцы.      

- Сколько же нужно денег на: это: телеграммы?      

- Смешная цифра, - сказал Остап, - сто  рублей.      

- У нас в кассе только двадцать один рубль шестнадцать  копеек. Этого, конечно, мы понимаем, далеко не достаточно:      

Но гроссмейстер оказался покладистым организатором.      

- Ладно, - сказал он, - давайте ваши двадцать  рублей.      

- А хватит? - спросил одноглазый.      

- На первичные телеграммы хватит. А потом начнется  приток пожертвований, и денег некуда будет девать!..      

Упрятав деньги в зеленый походный пиджак, гроссмейстер  напомнил собравшимся о своей лекции и сеансе одновременной игры на 160 досках,  любезно распрощался до вечера и отправился в клуб «Картонажник» на свидание с Ипполитом  Матвеевичем.      

- Я голодаю! - сказал Воробьянинов трескучим  голосом.      

Он уже сидел за кассовым окошечком, но не собрал еще ни  одной копейки и не мог купить даже фунта хлеба. Перед ним лежала проволочная  зеленая корзиночка, предназначенная для сбора. В такие корзиночки в домах  средней руки кладут ножи и вилки.      

- Слушайте, Воробьянинов, - закричал Остап, -  прекратите часа на полтора кассовые операции. Идем обедать в Нарпит.  По  дороге обрисую ситуацию. Кстати, вам нужно побриться и почиститься. У вас просто  босяцкий вид. У гроссмейстера не может быть таких подозрительных знакомых.      

- Ни одного билета не продал, - сообщил Ипполит  Матвеевич.      

- Не беда. К вечеру набегут. Город мне уже пожертвовал  двадцать рублей на организацию международного шахматного турнира.      

- Так зачем же нам сеанс одновременной игры? -  зашептал администратор. - Ведь побить могут. А с двадцатью рублями мы  сейчас же можем сесть на пароход, как раз «Карл Либкнехт» сверху пришел,  спокойно ехать в Сталинград и ждать там приезда театра. Авось в Сталинграде   удастся вскрыть стулья. Тогда мы - богачи, и все принадлежит нам.      

- На голодный желудок нельзя говорить такие глупые  вещи. Это отрицательно влияет на мозг. За двадцать рублей мы, может быть, до  Сталинграда и доедем. А питаться на какие деньги? Витамины, дорогой товарищ  предводитель,  даром никому не даются. Зато с экспансивных васюкинцев можно  будет сорвать за лекцию и сеанс рублей тридцать.      

- Побьют! - горько сказал Воробьянинов.      

- Конечно, риск есть. Могут баки набить. Впрочем, у  меня есть одна мыслишка, которая вас‑то обезопасит, во всяком случае. Но  об этом после. Пока что идем вкусить от местных блюд.      

К шести часам вечера сытый, выбритый и пахнущий одеколоном  гроссмейстер вошел в кассу клуба «Картонажник». Сытый и выбритый Воробьянинов  бойко торговал билетами.      

- Ну, как? - тихо спросил гроссмейстер.      

- Входных тридцать и для игры - двадцать, -  ответил администратор.      

- Шестнадцать рублей. Слабо, слабо!      

- Что вы, Бендер, смотрите, какая очередь стоит!  Неминуемо побьют!      

- Об этом не думайте. Когда будут бить - будете  плакать, а пока что не задерживайтесь! Учитесь торговать![448]      

Через час в кассе было тридцать пять рублей. Публика  волновалась в зале.      

- Закрывайте окошечко! Давайте деньги! - сказал  Остап. - Теперь вот что. Нате вам пять рублей, идите на пристань, наймите  лодку часа на два и ждите меня на берегу пониже амбара. Мы с вами совершим  вечернюю прогулку. Обо мне не беспокойтесь. Я сегодня в форме.      

Гроссмейстер вошел в зал. Он чувствовал себя бодрым и твердо  знал, что первый ход e2 - e4 не грозит ему никакими осложнениями. Остальные  ходы, правда, рисовались в совершенном уже тумане, но это нисколько не смущало  великого комбинатора. У него был приготовлен совершенно неожиданный выход для  спасения даже самой безнадежной партии.      

Гроссмейстер был встречен  рукоплесканиями. Небольшой  клубный зал был увешан разноцветными бумажными  флажками. Неделю тому  назад был  вечер «Общества спасания на водах», о чем свидетельствовал  также лозунг на стене: «Дело помощи утопающим - дело рук самих утопающих».[449]      

Остап поклонился, протянул вперед руки, как бы отвергая не  заслуженные им аплодисменты, и взошел на эстраду.      

- Товарищи! - сказал он прекрасным голосом. -  Товарищи и братья по шахматам, предметом моей сегодняшней лекции служит то, о  чем я читал и, должен признаться, не без успеха в Нижнем Новгороде неделю тому  назад. Предмет моей лекции - плодотворная дебютная идея. Что такое, товарищи,  дебют и что такое, товарищи, идея?[450] Дебют,  товарищи, это quasi una fantasia.  А что такое, товарищи, значит идея?  Идея, товарищи, - это человеческая мысль, облеченная в логическую  шахматную форму. Даже с ничтожными силами можно овладеть всей доской. Все  зависит от каждого индивидуума в отдельности. Например, вон тот блондинчик в  третьем ряду. Положим, он играет хорошо:      

Блондин в третьем ряду зарделся.      

- А вон тот брюнет, допустим, хуже.      

Все повернулись и осмотрели также брюнета.      

- Что же мы видим, товарищи? Мы видим, что блондин  играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого  соотношения сил, если каждый индивидуум в отдельности не будет постоянно  тренироваться в шашк: то есть я хотел сказать - в шахматы: А теперь, товарищи,  я расскажу вам несколько поучительных историй из практики наших уважаемых  гипермодернистов Капабланки, Ласкера и доктора Григорьева.[451]      

Остап рассказал аудитории несколько ветхозаветных анекдотов,  почерпнутых еще в детстве из «Синего журнала», и этим закончил интермедию.      

Краткостью лекции все были слегка удивлены. И одноглазый не  сводил своего единственного ока с гроссмейстеровой обуви.[452]      

Однако начавшийся сеанс одновременной игры задержал растущее  подозрение одноглазого шахматиста. Вместе со всеми он расставлял столы покоем.  Всего против гроссмейстера сели играть тридцать любителей. Многие из них были  совершенно растеряны и поминутно глядели в шахматные учебники, освежая в памяти  сложные варианты, при помощи которых надеялись сдаться гроссмейстеру хотя бы  после двадцать второго хода.      

Остап скользнул взглядом по шеренгам «черных», которые  окружали его со всех сторон, по закрытой двери и неустрашимо принялся за  работу. Он подошел к одноглазому, сидевшему за первой доской, и передвинул  королевскую пешку с клетки е2 на клетку е4.      

Одноглазый сейчас же схватил свои уши руками и стал  напряженно думать. По рядам любителей прошелестело:      

- Гроссмейстер сыграл е2 - е4.      

Остап не баловал своих противников разнообразием дебютов. На  остальных двадцати девяти досках он проделал ту же операцию: перетащил  королевскую пешку с е2 на е4. Один за другим любители хватались за волосы и  погружались в лихорадочные рассуждения. Неиграющие переводили взоры за  гроссмейстером. Единственный в городе фотограф‑любитель  уже  взгромоздился было на стул и собирался поджечь магний, но Остап сердито замахал  руками и, прервав свое течение вдоль досок, громко закричал:      

- Уберите фотографа! Он мешает моей шахматной мысли!      

«С какой стати оставлять свою фотографию в этом жалком  городишке. Я не люблю иметь дело с милицией», - решил он про себя.      

Негодующее шиканье любителей заставило фотографа отказаться  от своей попытки. Возмущение было так велико, что фотографа даже выперли из  помещения.      

На третьем ходу выяснилось, что гроссмейстер играет  восемнадцать испанских партий. В остальных двенадцати черные применили хотя и  устаревшую, но довольно верную защиту Филидора.[453] Если б Остап узнал, что он играет такие  мудреные партии и сталкивается с такой испытанной защитой, он крайне бы  удивился. Дело в том, что великий комбинатор играл в шахматы второй раз в  жизни.      

Сперва любители, и первый среди них - одноглазый, пришли в  ужас. Коварство гроссмейстера было несомненно. С необычайной легкостью и,  безусловно, ехидничая в душе над отсталыми любителями города Васюки,  гроссмейстер жертвовал пешки, тяжелые и легкие фигуры направо и налево.  Обхаянному на лекции брюнету он пожертвовал даже ферзя. Брюнет пришел в ужас и  хотел было немедленно сдаться, но только страшным усилием воли заставил себя  продолжать игру.      

Гром среди ясного неба раздался через пять минут.      

- Мат! - пролепетал насмерть перепуганный  брюнет. - Вам мат, товарищ гроссмейстер!      

Остап проанализировал положение, позорно назвал «ферзя»  «королевой» и высокопарно поздравил брюнета с выигрышем. Гул пробежал по рядам  любителей.      

«Пора рвать когти! » - подумал Остап, спокойно  расхаживая среди столов и небрежно переставляя фигуры.      

- Вы неправильно коня поставили, товарищ  гроссмейстер, - залебезил одноглазый. - Конь так не ходит.      

- Пардон, пардон, извиняюсь, - ответил  гроссмейстер, - после лекции я несколько устал!      

В течение ближайших десяти минут гроссмейстер проиграл еще  десять партий.      

Удивленные крики раздавались в помещении клуба  «Картонажник». Назревал конфликт. Остап проиграл подряд пятнадцать партий, а  вскоре еще три. Оставался один одноглазый. В начале партии он от страха наделал  множество ошибок и теперь с трудом вел игру к победному концу. Остап, незаметно  для окружающих, украл с доски черную ладью и спрятал ее в карман.      

Толпа тесно сомкнулась вокруг играющих.      

- Только что на этом месте стояла моя ладья! -  закричал одноглазый, осмотревшись. - А теперь ее уже нет.      

- Нет, значит, и не было! - грубовато сказал  Остап.      

- Как же не было? Я ясно помню!      

- Конечно, не было.      

- Куда же она девалась? Вы ее выиграли?      

- Выиграл.      

- Когда? На каком ходу?      

- Что вы мне морочите голову с вашей ладьей? Если  сдаетесь, то так и говорите!      

- Позвольте, товарищ, у меня все ходы записаны.      

- Контора пишет![454] -  сказал Остап.      

- Это возмутительно! - заорал одноглазый. -  Отдайте мою ладью!      

- Сдавайтесь, сдавайтесь, что это за кошки‑мышки  такие!      

- Отдайте ладью!      

- Дать вам ладью? Может быть, вам дать еще ключ от  квартиры, где деньги лежат?       

С этими словами гроссмейстер, поняв, что промедление смерти  подобно, зачерпнул в горсть несколько фигур и швырнул их в голову одноглазого  противника.      

- Товарищи! - заверещал одноглазый. -  Смотрите все! Любителя бьют.      

Шахматисты города Васюки опешили.      

Не теряя драгоценного времени, Остап швырнул шахматную  доску в керосиновую  лампу и, ударяя в наступившей темноте по чьим‑то  челюстям и лбам, выбежал на улицу. Васюкинские любители, падая друг на друга,  ринулись за ним.      

Был лунный вечер. Остап несся по серебряной улице легко, как  ангел, отталкиваясь от грешной земли. Ввиду несостоявшегося превращения Васюков  в центр мироздания бежать пришлось не среди дворцов, а среди бревенчатых  домиков с наружными ставнями. Сзади неслись шахматные любители.      

- Держите гроссмейстера! - ревел одноглазый.      

- Жулье! - поддерживали остальные.      

- Пижоны! - огрызался гроссмейстер, увеличивая  скорость.      

- Караул! - кричали изобиженные шахматисты.      

Остап запрыгал по лестнице, ведущей на пристань. Ему  предстояло пробежать четыреста ступенек. На шестой площадке его уже поджидали  два любителя, пробравшиеся сюда окольной тропинкой прямо по склону. Остап  оглянулся. Сверху катилась собачьей стаей тесная группа разъяренных поклонников  защиты Филидора. Отступления не было. Поэтому Остап побежал вперед.      

- Вот я вас сейчас, сволочей! - гаркнул он  храбрецам‑разведчикам, бросаясь с пятой площадки.      

Испуганные пластуны ухнули, переваливаясь за перила, и  покатились куда‑то в темноту[455] бугров  и склонов. Путь был свободен.      

- Держите гроссмейстера! - катилось сверху.      

Преследователи бежали, стуча по деревянной лестнице, как  падающие кегельные шары.      

Выбежав на берег, Остап уклонился вправо, ища глазами лодку  с верным ему администратором.      

Ипполит Матвеевич идиллически сидел в лодочке. Остап  бухнулся на скамейку и яростно стал выгребать от берега. Через минуту в лодку  полетели камни. Одним из них был подбит Ипполит Матвеевич. Немного повыше  вулканического прыща у него вырос темный желвак. Ипполит Матвеевич упрятал  голову в плечи и захныкал.      

- Вот еще, шляпа! Мне чуть голову не оторвали. И я -  ничего. Бодр и весел. А если принять во внимание еще пятьдесят рублей чистой  прибыли, то за одну гулю на вашей голове - гонорар довольно приличный.      

Между тем преследователи, которые только сейчас поняли, что  план превращения Васюков в Нью‑Москву рухнул и что гроссмейстер увозит из  города пятьдесят кровных васюкинских рублей, погрузились в большую лодку и с  криками выгребли  на середину реки. В лодку набилось человек тридцать.  Всем хотелось принять личное участие в расправе с гроссмейстером. Экспедицией  командовал одноглазый. Единственное его око сверкало в ночи, как маяк.      

- Держи гроссмейстера! - вопили в перегруженной  барке.      

- Ходу, Киса! - сказал Остап. - Если они нас  догонят, я не смогу поручиться за целость вашего пенсне.      

Обе лодки шли вниз по течению. Расстояние между ними все  уменьшалось. Остап выбивался из сил.      

- Не уйдете, сволочи! - кричали из барки.      

Остап не отвечал. Было некогда. Весла вырывались из воды.  Вода потоками вылетала из‑под беснующихся весел и попадала в лодку.      

- Валяй! - шептал Остап самому себе.      

Ипполит Матвеевич маялся. Барка торжествовала. Высокий ее  корпус уже обходил лодочку концессионеров с левой руки, чтобы прижать  гроссмейстера к берегу. Концессионеров ждала плачевная участь. Радость на барке  была так велика, что все шахматисты перешли на правый борт, чтобы, поравнявшись  с лодочкой, превосходными силами обрушиться на злодея‑гроссмейстера.      

- Берегите пенсне, Киса, - в отчаянии крикнул  Остап, бросая весла, - сейчас начнется!      

- Господа! - воскликнул вдруг Ипполит Матвеевич  петушиным голосом. - Неужели вы будете нас бить?!      

- Еще как! - загремели васюкинские любители,  собираясь прыгать в лодку.      

Но в это время произошло крайне обидное для честных  шахматистов всего мира происшествие. Барка накренилась  и правым бортом  зачерпнула воду.      

- Осторожней, - пискнул одноглазый капитан.      

Но было уже поздно. Слишком много любителей скопилось на  правом борту васюкинского дредноута. Переменив центр тяжести, барка не стала  колебаться и в полном соответствии с законами физики перевернулась.      

Общий вопль нарушил спокойствие реки.      

- Уау! - протяжно стонали шахматисты.      

Целых тридцать любителей очутились в воде. Они быстро  выплывали на поверхность и один за другим цеплялись за перевернутую барку.  Последним причалил одноглазый.      

- Пижоны! - в восторге кричал Остап. - Что же  вы не бьете вашего гроссмейстера? Вы, если не ошибаюсь, хотели меня бить?      

Остап описал вокруг потерпевших крушение круг.      

- Вы же понимаете, васюкинские индивидуумы, что я мог  бы вас поодиночке утопить, но я дарую вам жизнь. Живите, граждане! Только, ради  создателя, не играйте в шахматы! Вы же просто не умеете играть! Эх вы, пижоны,  пижоны!.. Едем, Ипполит Матвеевич, дальше! Прощайте, одноглазые любители!  Боюсь, что Васюки центром мироздания не станут! Я не думаю, чтобы мастера  шахмат приехали бы к таким дуракам, как вы, даже если бы я их об этом просил!  Прощайте, любители сильных шахматных ощущений! Да здравствует клуб четырех  лошадей!       

 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ      

Глава XXXVIII