1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Феодализм и революция    

     I. Предок    

     

На одной из плит каземата стояла лампа около четырехугольной  отдушины, пробитой в каменном мешке.    

Тут же рядом на полу виднелся кувшин с водой, солдатский  паек хлеба и охапка соломы. Каземат был высечен прямо в скале, и если бы узнику  пришла дикая мысль поджечь солому, он только впустую потерял бы время; тюрьма  все равно бы не загорелась, а узник наверняка задохся бы.    

Когда Говэн открыл дверь, маркиз шагал из угла в  угол, – так хищник в неволе машинально мечется по клетке.    

Услышав скрип отворившейся и захлопнувшейся двери, старик  поднял голову, и лампа, стоявшая на полу, как раз между Говэном и маркизом,  ярко осветила их лица.    

Они взглянули друг на друга, и такова была сила их взгляда,  что оба застыли на месте.    

Наконец, маркиз разразился хохотом и воскликнул:    

– Добро пожаловать, сударь! Вот уже много лет, как я не  имел счастья вас видеть. Но вы все же соизволили ко мне пожаловать. От души  благодарю. Я как раз не прочь поболтать немного. Признаться, я уже начал  скучать. Ваши друзья зря теряют время. К чему вся эта возня – установление  личности, военнополевой суд, – все это излишние проволочки. Я бы лично  действовал гораздо быстрее. Я здесь у себя дома. Соблаговолите войти. Ну, что  же вы мне скажете обо всем, что творится? Оригинально, не правда ли? Жили-были  король и королева, король был король, королева была Франция. Отрубили королю  голову, а королеву сочетали законным браком с Робеспьером; от сего господина и  сей дамы родилась дочь, которую нарекли гильотина и с которой, если не  ошибаюсь, мне завтра суждено свести знакомство. Заранее восхищен. Равно как и  встречей с вами. Для чего вы явились сюда? Вас, быть может, повысили в чине,  назначили палачом? Если это просто дружеский визит– я тронут. Вы, виконт,  должно быть, уже забыли, что такое настоящий дворянин. Так вот он перед вами –  это я. Смотрите хорошенько. Зрелище любопытное: верит в бога, верит в традиции,  верит в семью, верит в предков, верит в благой пример отцов, верит в  преданность, в верность, в долг по отношению к своему государю, уважает старые  законы, добродетель, справедливость – и этот человек с наслаждением приказал бы  расстрелять вас. Садитесь, сделайте милость. Придется сесть прямо на  пол, – в этой гостиной, увы, нет кресел, но тот, кто живет в грязи, может  сидеть и на земле. Я отнюдь не желаю вас обидеть своими словами, ибо то, что мы  зовем грязью, вы зовете нацией. Надеюсь, вы не потребуете, чтобы я  провозгласил: Свобода, Равенство, Братство? Мы находимся с вами в одной из  комнат моего собственного дома; некогда сеньоры сажали сюда смердов; ныне  смерды сажают сюда сеньоров. И вот эти-то нелепости называются революцией. Если  не ошибаюсь, через тридцать шесть часов мне отрубят голову. Я не досадую на это  обстоятельство, но люди вежливые прислали бы мне мою табакерку, которую я обронил  в зеркальной, где вы играли ребенком, а я качал вас у себя на коленях. Я  сейчас, сударь, сообщу вам нечто – вас зовут Говэн, и по странной игре случая в  ваших жилах течет благородная кровь, та же, чорт побери, что и в моих, и именно  эта кровь сделала меня человеком чести, а вас негодяем. Каждому свое. Не  возражайте, это не ваша вина. И не моя. Ей-богу же, человек становится  преступником, сам того не замечая. Это зависит от того, кто каким воздухом  дышит; в такие времена, как наши, никто не отвечает за свои поступки. Революция  – большая плутовка в отношении всех и вся, и наши великие преступники по сути  дела взрослые младенцы. Экие глупцы! Начать хотя бы с вас. Примите мое  восхищение. Да, я вами восхищаюсь. Помилуйте, юноша прекрасного рода, могущий  занимать государственные посты, человек, в жилах коего течет великолепная  старинная кровь, достойная быть пролитой за великолепные дела, виконт, владелец  вот этой самой Тур-Говэн, бретонский принц, в будущем герцог и пэр Франции, по  праву наследования, другими словами имеющий все, чего только может пожелать на  земле мало-мальски разумный человек, предпочел стать тем, что он есть сейчас, и  посему враги считают его мошенником, а друзья – глупцом. Соблаговолите, кстати,  засвидетельствовать аббату Симурдэну мое почтение.    

Маркиз говорил непринужденным, миролюбивым тоном, ничего не  подчеркивая, как и положено человеку светскому, серые его глаза смотрели  спокойно, а руки были засунуты в карманы куртки. Он помолчал, глубоко вздохнул  и заговорил снова:    

– Не хочу скрывать от вас – я делал все, чтобы вас  убить. Я сам, собственной рукой трижды наводил на вас пушку. Не совсем учтиво,  не спорю, но воображать, что на войне враг старается доставить нам удовольствие  – значит исходить из ложных соображений. Ибо мы, дорогой мой племянник, мы с  вами воюем. Все предано огню и мечу. Ведь убили же короля. Прекрасные времена!    

Он снова замолчал, потом начал:    

– И ничего бы этого не произошло, если бы в свое время  вздернули Вольтера и сослали Руссо на галеры. Ох, уж эти мне умники! Истый бич.  А теперь, скажите честно, в чем вы можете упрекнуть монархию? Правда, аббата  Пюселя сослали в его аббатство Корбиньи, но разрешили ему ехать туда не спеша и  в любом экипаже, какой ему заблагорассудится выбрать; а что касается господина  Титона, который, с вашего разрешения, был отчаянным дебоширом и не прочь был  заглянуть в веселое заведение, отправляясь смотреть чудеса диакона Париса, то  этого Титона перевели из Венсенского замка в замок Гам в Пикардии, признаться  откровенно, довольно неприятное место. Вот и все обвинения… Как же, помню: я  тоже возмущался в свое время; был таким же глупцом, как и вы.    

Маркиз притронулся к карману, словно нащупывая табакерку, и  продолжал:    

– Но только не таким злобным. Мы говорили, чтобы  говорить. Случалось, что бунтовали парламенты; а потом появились на сцену  господа философы и, вместо того чтобы сжечь самих авторов, сожгли их сочинения,  а тут еще начались все эти придворные интриги, вмешались эти ротозеи Тюрго,  Кенэй, Мальзерб, физиократы и прочее, и прочее, и пошла свара. Все началось с  писак и рифмоплетов. Ах, «Энциклопедия»! Ах, Дидро! Ах, д'Аламбер! Вот уж  зловредные бездельники! Даже человек королевской крови, сам прусский король, и  тот попался на их удочку! Я всех этих писак прибрал бы к рукам. Да, мы чинили  суд и расправу! Вот, полюбуйтесь, здесь на стене следы колес, употребляемых для  четвертования! Мы шутить не любили. Нет, нет, только не писаки! Пока есть  Вольтеры, будут и Мараты. Пока есть бумагомаратели, переводящие бумагу, будут и  мерзавцы, которые убивают; пока есть чернила, будет черно; пока человек держит  в пятерне гусиное перо, легкомыслие и глупость будут порождать жестокость.  Книги творят преступления. Слово химера  имеет двойной смысл – оно  означает мечту, и оно же означает чудовище. Каким только вздором не тешат  людей! Что это вы твердите о ваших правах? Права человека! права народа! Да все  это яйца выеденного не стоит: все это и глупости, и выдумка, прямая  бессмыслица! Когда я, например, говорю: Авуаза, сестра Конана Второго, принесла  в приданое графство Бретонское супругу своему Гоэлю, графу Нантскому и  Корнуэльскому, трон коего наследовал Алэн Железная Перчатка, дядя Берты, той,  что сочеталась законным браком с Алэном Черным, владельцем земель и замка  Рош-Сюр-Ион, и являлась матерью Конана Младшего, прадеда Ги, или Говэна де  Туар, то есть нашего предка, – я говорю вещи бесспорные, – вот оно –  право. Но ваши оборванцы, ваши плуты, ваша голытьба, они-то о каких правах  толкуют? О богоубийстве и цареубийстве. Что за мерзость! Ах, негодяи! Как это  ни прискорбно для вас, сударь, но в ваших жилах течет благородная бретонская  кровь; мы с вами оба происходим от Говэна де Туар; нашим с вами предком был  великий герцог де Монбазон, который получил звание пэра Франции и был пожалован  орденской цепью; он взял штурмом Тур, был ранен при Арке и скончался на  восемьдесят седьмом году в чине обер-егермейстера в своем замке Кузьер в  Турени. Я мог бы вам назвать также и герцога Лодюнуа, сына госпожи де ла  Гарнаш, Клода де Лорена, герцога де Шеврез, и Анри де Ленонкура и Франсуазу де  Лаваль-Буадоффэн. Но к чему? Вам, сударь, угодно быть идиотом, вам не терпится  стать ровней моему конюху. Знайте же, я был уже стариком, когда вы лежали в  колыбели. Я вытирал вам нос, сопляк, и сейчас я тоже утру вам нос. Вы как-то  ухитрились расти и в то же время умаляться. С тех пор что мы с вами не  виделись, мы шли каждый своей дорогой, я – дорогой чести, а вы – в  противоположном направлении. Не знаю, чем все это кончится, но господа ваши  друзья – жалкие людишки. О, все это прекрасно, согласен, прогресс  умопомрачительный, – еще бы! у нас солдат, уличенный в пьянстве, должен  был три дня сряду выпивать перед фронтом штоф чистой воды, – это суровое,  видите ли, наказание вы отменили; теперь у вас есть максимум, есть Конвент,  епископ Гобель,[421] господин  Шомет и господин Эбер, и вы яростно уничтожаете все прошлое, начиная с Бастилии  и кончая календарем, где святых вы заменили овощами. Ну что ж, господа  граждане, будьте хозяевами, берите в руки бразды правления, располагайтесь как  дома, не стесняйтесь. Но как бы вы ни изощрялись, религия все равно останется  религией, и того обстоятельства, что монархия пятнадцать веков освещала нашу  историю, вам не зачеркнуть, как не зачеркнуть и того, что старое дворянство,  даже обезглавленное, все равно выше вас. А что касается ваших кляуз насчет  исторических прав королевских династий, то ведь это же смеха достойно.  Хильперик в конце концов был лишь простым монахом и звался Даниэль; и не кто  иной, как Рэнфруа породил Хильперика, чтобы досадить Карлу Мартелу; все это мы  знаем не хуже вас. Да разве в этом дело? Дело в том, чтобы быть великим  королевством, быть старой Францией, быть превосходно устроенным государством,  где почитаются священными, во-первых, особа монарха-самодержца, затем принцы,  затем королевская гвардия, охраняющая с оружием в руках нашу страну на суше и  на море, затем артиллерия, затем высшие правители, ведающие финансами, затем  королевские судьи и судьи низшие, затем чиновничество, взимающее подати и  налоги, и, наконец, государственная полиция на трех ее иерархических ступенях.  Вот что называется прекрасным и образцовым устройством, а вы разрушили его. Вы  жалкие невежды, вы уничтожили наши провинции, так и не поняв, чем они были.  Гений Франции вобрал в себя гений всего континента, и каждая из провинций  Франции представляла одну из добродетелей Европы; германская честность была  представлена в Пикардии; великодушие Швеции – в Шампани; голландское трудолюбие  – в Бургундии; польская энергия – в Лангедоке; испанская гордость – в Гаскони;  итальянская мудрость – в Провансе; греческая смекалка – в Нормандии;  швейцарская верность – в Дофинэ. А вы ничего этого не знали; вы все сломали,  разбили, разнесли в щепы, уничтожили с равнодушием скотов. Ах, вы не желаете  иметь аристократию? Что ж, больше ее у вас не будет. Вы еще пожалеете о ней. У  вас не будет отныне рыцарей, не будет героев. Прощай былое величие Франции!  Покажите мне нынешнего Асса. Все вы трясетесь за свою шкуру. Не видать вам  больше рыцарей, как те, что сражались при Фонтенуа и сначала приветствовали  противника и затем лишь убивали его; не видать вам воинов, подобных тем, что  шли на штурм Лерида в шелковых чулках; не видать вам таких сражений, где  султаны кавалеристов проносились словно метеоры; вы пропащий народ, вы еще  испытаете самое страшное из бедствий – иноземное владычество; если Аларих  Второй воскреснет, он не встретит достойного противника в лице Хлодвига; если  воскреснет Абдеран, он не встретит достойного противника в лице Карла Мартела;  если вернутся саксонцы, они не встретят больше Пепина; не будет у вас великих  сражений: ни Аньяделя, ни Рокруа, ни Ленса, ни Стаффарда, ни Нервинда, ни  Штейнкерка, ни Марсайля, ни Року, ни Лоуфельда, ни Магона; не видать вам ни  Франциска Первого при Мариньяне, ни Филиппа-Августа при Бувине, который одной  рукой захватил в плен Рено, графа Булонского, а другой Феррана, графа  Фландрского. У вас будет Азенкур, но не будет кавалера Баквилля, великого  знаменосца, который, завернувшись в знамя, дал себя убить! Ну что ж,  действуйте. Будьте новыми людьми. Мельчайте.    

Маркиз помолчал немного и добавил:    

– Но предоставьте нам быть великими. Убивайте королей,  убивайте дворян, убивайте священников, разите, разрушайте, режьте, топчите,  попирайте своим сапогом древние установления, низвергайте троны, опрокидывайте  алтари, убивайте и отплясывайте на развалинах – это ваше дело. На то вы  изменники и трусы, неспособные ни на преданность, ни на жертвы. Я кончил. А  теперь, виконт, прикажите гильотинировать меня. Честь имею выразить вам свое  нижайшее почтение.    

И он добавил:    

– Да, я сказал вам много правды! Но что мне до того. Я  мертв.    

– Вы свободны! – сказал Говэн.    

Говэн подошел к маркизу, снял с себя плащ, набросил на плечи  старика и надвинул капюшон ему на глаза. Оба Говэна были одного роста.    

– Что ты делаешь? – воскликнул маркиз.    

Говэн, не отвечая, крикнул:    

– Лейтенант, откройте дверь.    

Дверь открылась.    

Говэн крикнул:    

– Потрудитесь запереть за мной дверь.    

И он вытолкнул вперед оцепеневшего от неожиданности маркиза.    

В низкой зале, превращенной в кордегардию, горел, если  помнит читатель, лишь один фонарь, еле-еле озарявший помещение своим неверным  пламенем. При этом тусклом свете солдаты, которые еще бодрствовали, увидели,  как мимо них проследовал, направляясь к выходу, высокий человек в плаще, с  низко надвинутым капюшоном, обшитым офицерским галуном; они отдали офицеру  честь, и он исчез.    

Маркиз медленно пересек кордегардию, прошел через пролом,  стукнувшись раза два о выступы камней, и выбрался из башни.    

Часовой, решив, что перед ним Говэн, взял на караул.    

Когда Лантенак очутился на свободе, когда он ощутил под  ногами луговую траву, увидел в двухстах шагах перед собой опушку леса,  просторы, почуял ночную свежесть, свободу, жизнь, он остановился и с минуту  простоял неподвижно, как человек, застигнутый врасплох событиями: увидев  случайно открытую дверь, он выходит и вот теперь размышляет, правильно ли он  поступил, или нет, колеблется, идти ли дальше, и в последний раз проверяет ход  своих мыслей. Потом, словно стряхнув с себя глубокую задумчивость, Лантенак  приподнял руку, звонко прищелкнул пальцами и произнес: "Н-да!"    

И скрылся во мраке.    

Железная дверь захлопнулась. Говэн остался в темнице.    

     II. Военнополевой суд    

     

В ту пору военнополевые суды не имели еще точно  установленного кодекса. Дюма в Законодательном собрании наметил первоначальный  проект военного судопроизводства, переработанный позже Тало в Совете пятисот,  но окончательный военнополевой кодекс появился лишь в годы Империи. Заметим,  кстати, что именно во времена Империи был введен порядок, по которому, при  вынесении решения, голоса должны были подаваться, начиная с низших чинов. При  революции такого закона не существовало.    

В девяносто третьем году председатель военнополевого суда  воплощал в своем лице чуть ли не весь состав трибунала, он сам назначал членов  суда, устанавливал порядок подачи голосов по чинам и самую систему голосования;  словом, был не только судьей, но и полновластным хозяином в суде.    

По мысли Симурдэна, заседание трибунала должно было  происходить в той самой нижней зале башни, где раньше помещался редюит, а  сейчас устроили кордегардию. Он старался сократить путь от темницы до суда и  путь от суда до эшафота.    

В полдень, согласно его приказу, открылся суд в следующей  обстановке: три соломенных стула, простой сосновый стол, два подсвечника с  горящими свечами, перед столом табурет.    

Стулья предназначались для судей, а табурет для подсудимого.  По обоим концам стола стояли еще два табурета – один для комиссара-аудитора,  которым назначали полкового каптенармуса, другой для секретаря, которым  назначили капрала.    

На столе разместили палочку красного сургуча, медную печать  республики, две чернильницы, папки с чистой бумагой и два развернутых печатных  оповещения – одно, объявлявшее Лантенака вне закона, другое с декретом  Конвента.    

За стулом, стоявшим посредине, высилось несколько  трехцветных знамен; в те времена суровой простоты декорум был несложен, и не  потребовалось много времени, чтобы превратить кордегардию в залу суда.    

Стул, стоявший посредине и предназначенный для председателя  суда, помещался как раз напротив двери в темницу.    

В качестве публики – солдаты.    

Два жандарма охраняли скамью подсудимых.    

Симурдэн занял средний стул, по правую его руку сидел  капитан Гешан – первый судья, по левую Радуб – второй судья.    

Симурдэн был в форме – в шляпе с трехцветной кокардой, с  саблей на боку и с двумя пистолетами за поясом. Яркокрасный шрам от недавно  зажившей раны придавал ему грозный вид.    

Радуб решился, наконец, сделать перевязку. Он обмотал голову  носовым платком, на котором медленно проступало кровавое пятно.    

В полдень заседание суда еще не было открыто, перед столом  стоял вестовой, а лошадь его громко ржала во дворе. Симурдэн писал. Писал  следующие строки:    

"Гражданам членам Комитета общественного спасения.    

Лантенак взят. Завтра он будет казнен".    

Ниже он поставил число и подпись, сложил и запечатал депешу  и вручил ее вестовому, который тут же удалился.    

Закончив писать, Симурдэн произнес громким голосом:    

– Откройте темницу.    

Два жандарма отодвинули засов, открыли дверь и вошли в  каземат.    

Симурдэн вскинул голову, сложил на груди руки и, глядя на  дверь, крикнул:    

– Введите арестованного.    

Под сводом открытой двери появились два жандарма и между  ними какой-то человек.    

Это был Говэн.    

Симурдэн задрожал.    

– Говэн! – воскликнул он.    

И добавил:    

– Я велел привести арестованного.    

– Это я, – сказал Говэн.    

– Ты?    

– Я.    

– А Лантенак?    

– Он на свободе.    

– На свободе?    

– Да.    

– Бежал?    

– Бежал.    

Симурдэн пробормотал дрожащим голосом:    

– Верно, ведь з мок его, он знает здесь все лазейки.  Должно быть, темница сообщается с каким-нибудь потайным ходом, я обязан был это  предусмотреть… Он нашел возможность скрыться, для этого ему не понадобилось  посторонней помощи.    

– Ему помогли, – сказал Говэн.    

– Помогли бежать?    

– Да.    

– Кто помог?    

– Я.    

– Ты?    

– Я.    

– Ты бредишь.    

– Я вошел в темницу, я был наедине с заключенным, я  снял свой плащ, я набросил свой плащ ему на плечи, я надвинул ему капюшон на  лоб, он вышел вместо меня, я остался вместо него и стою здесь перед вами.    

– Ты не мог этого сделать.    

– Я сделал это.    

– Это немыслимо.    

– Как видите, мыслимо.    

– Немедленно привести сюда Лантенака.    

– Его там нет. Солдаты, увидев на нем командирский  плащ, приняли его за меня и пропустили. Было еще темно.    

– Ты сошел с ума.    

– Я говорю то, что есть.    

Воцарилось молчание. Затем Симурдэн произнес, запинаясь:    

– В таком случае ты заслуживаешь…    

– Смерти, – закончил Говэн.    

Симурдэн побледнел как мертвец. Он застыл на месте, словно  сраженный ударом молнии. Казалось, он не дышит. Крупные капли пота заблестели  на его лбу.    

Вдруг окрепшим голосом он произнес:    

– Жандармы, усадите обвиняемого!    

Говэн опустился на табурет.    

Симурдэн скомандовал жандармам:    

– Сабли наголо.    

Эта фраза произносилась в суде в тех случаях, когда  обвиняемому угрожала смертная казнь.    

Жандармы обнажили сабли.    

Симурдэн заговорил теперь своим обычным голосом.    

– Подсудимый, – сказал он, – встаньте.    

Он больше не говорил Говэну "ты".    

     III. Голосование    

     

Говэн поднялся.    

– Ваше имя? – спросил Симурдэн.    

Говэн ответил:    

– Говэн.    

Симурдэн продолжал допрос.    

– Кто вы такой?    

– Командир экспедиционного отряда Северного побережья.    

– Не состоите ли вы в родстве или связи с бежавшим?    

– Я его внучатный племянник.    

– Вам известен декрет Конвента?    

– Вот он лежит у вас на столе.    

– Что вы скажете по поводу этого декрета?    

– Что я скрепил его своей подписью, что я приказал  выполнять его неукоснительно и что по моему приказанию было написано объявление,  под которым стоит мое имя.    

– Выберите себе защитника.    

– Я сам буду себя защищать.    

– Слово предоставляется вам.    

Симурдэн вновь обрел свое бесстрастие. Только бесстрастие  это было схоже не с холодным спокойствием живого человека, а с мертвым  оцепенением скалы.    

Говэн с минуту молчал, словно собираясь с мыслями.    

Симурдэн повторил:    

– Что вы можете сказать в свое оправдание?    

Говэн медленно поднял голову и, не глядя вокруг, начал:    

– Вот что: одно заслонило от меня другое; один добрый  поступок, совершенный на моих глазах, скрыл от меня сотни поступков злодейских;  этот старик, эти дети, – они встали между мной и моим долгом. Я забыл  сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников, добитых  раненых, расстрелянных женщин, я забыл о Франции, которую предали Англии; я дал  свободу палачу родины. Я виновен. Из моих слов может показаться, что я  свидетельствую против себя, – это не так. Я говорю в свою защиту. Когда  преступник сознает свою вину, он спасает единственное, что стоит спасти – свою  честь.    

– Это все? – спросил Симурдэн. – Все, что вы  можете сказать в свою защиту?    

– Могу добавить лишь одно, – будучи командиром, я  обязан был подавать пример. В свою очередь и вы, будучи судьями, обязаны подать  пример.    

– Какой пример вы имеете в виду?    

– Мою смерть.    

– Вы находите ее справедливой?    

– И необходимой.    

– Садитесь.    

Каптенармус, он же комиссар-аудитор, поднялся с места и  зачитал сначала приказ, объявляющий вне закона бывшего маркиза де Лантенака,  затем декрет Конвента, согласно которому каждый, способствовавший побегу  пленного мятежника, подлежал смертной казни. В заключение он огласил несколько  строк, приписанных внизу печатного текста декрета, в которых "под угрозой  смертной казни" запрещалось оказывать "какое-либо содействие или  помощь" вышеупомянутому мятежнику и стояла подпись: "Командир  экспедиционного отряда: Говэн".    

Закончив чтение, комиссар-аудитор сел.    

Симурдэн скрестил на груди руки и произнес:    

– Подсудимый, слушайте внимательно. Публика, слушайте,  смотрите и сохраняйте молчание. Перед вами закон. Сейчас будет произведено  голосование. Приговор будет вынесен простым большинством голосов. Каждый судья  выскажет свое мнение вслух, в присутствии обвиняемого, правосудию нечего  таиться. – И, помолчав, он добавил: – Слово предоставляется первому судье.  Говорите, капитан Гешан.    

Казалось, капитан Гешан не видит ни Симурдэна, ни Говэна. Он  не подымал опущенных век, скрывавших выражение его глаз, и не сводил  пристального взгляда с приказа, лежавшего на столе, он смотрел на него, как  смотрит человек на разверзшуюся перед ним бездну. Он сказал:    

– Закон ясен. Судья больше и в то же время меньше, чем  человек: он меньше, чем человек, ибо у него не должно быть сердца; и он больше,  чем человек, ибо в руке его меч. В четыреста четырнадцатом году до рождества  Христова римский полководец Манлий обрек на смерть родного сына, чьим  преступлением было лишь то, что он одержал победу, не испросив разрешения отца.  Нарушение дисциплины требовало кары. В нашем случае нарушен закон, а закон еще  выше дисциплины. Порыв милосердия вновь поставил под удар родину. Иной раз  милосердие может обратиться в преступление. Командир Говэн помог бежать  мятежнику Лантенаку. Говэн виновен. Я голосую за смертную казнь.    

– Занесите в протокол, писец, – сказал Симурдэн.    

Писец записал: "Капитан Гешан: смерть".    

Говэн произнес громким голосом:    

– Гешан, вы проголосовали правильно, и я благодарю вас.    

Симурдэн продолжал:    

– Слово предоставляется второму судье. Слово имеет  сержант Радуб.    

Радуб поднялся с места, повернулся к подсудимому и отдал ему  честь. Потом прокричал:    

– Если уж на то пошло, гильотинируйте меня. Потому что,  чорт побери, даю честное слово, я сам хотел бы сделать то, что сделал старик, и  то, что сделал мой командир. Когда я увидел, как он бросился прямо в  огонь, – а ему восемьдесят лет, – чтобы спасти трех крошек, я тут же  подумал: "Ну, молодец, дед!" А когда я узнал, что наш командир спас  этого старика от вашей окаянной гильотины, я – тысяча чертей! – так  подумал: "Вас, командир, нужно произвести в генералы, вы настоящий человек,  и если бы от меня зависело, будь я неладен, я бы вам дал крест Святого  Людовика, если бы еще были кресты, если бы еще были святые и если бы еще были  Людовики. Да неужели мы все стали безголовыми дураками? Если ради этого мы  выиграли битву при Жемапе, битву под Вальми, битву при Флерюсе и битву при  Ватиньи, тогда прямо так и скажите. Как! вот уже четыре месяца наш командир  Говэн гонит всю эту роялистскую сволочь, будто стадо баранов, и защищает  республику с саблей в руках, выигрывает битву под Долем, – а ее так  просто, за здорово живешь не выиграешь, – тут надо мозгами пораскинуть. И  вы, имея такого человека, все делаете, чтобы его потерять, и не то что в  генералы его не производите, а еще задумали ему голову отрубить! Да я вам прямо  скажу, лучше уж броситься с Нового моста. А вам, гражданин Говэн, я вот что  скажу, не будь вы моим командиром, а, скажем, моим капралом, я бы прямо так и  заявил: "Ну и глупостей вы здесь нагородили!" Старик хорошо сделал,  что спас детей, вы хорошо сделали, что спасли старика, и если посылать людей на  гильотину за то, что они делают хорошие дела, – так пусть все идет к  чертовой матери, тут уж я ничего не понимаю!.. Значит, и дальше так пойдет? Да  скажите же мне, что все это неправда! Вот я сейчас себя ущипну, может, мне это  только сон привиделся? Может, я проснусь? Ничего не понимаю. Выходит, что  старик должен был допустить, чтобы крошки сгорели заживо, выходит, что наш  командир должен был позволить отрубить старику голову. Нет, уж лучше  гильотинируйте меня. Мне оно будет приятнее. Вы только подумайте: ведь если б  крошки погибли, батальон Красный Колпак был бы опозорен. Этого, что ли, хотели?  Тогда уж давайте прямо перегрызем друг другу глотки. Я тоже в политике  разбираюсь не хуже, чем вы все, я состоял в клубе секции Пик. Чорт возьми!  Неужели мы окончательно озверели! Я говорю так, как понимаю. Не нравится мне,  когда творятся такие дела, – прямо ума не приложишь, что происходит. Тогда  какого дьявола мы под пули лезли? Для того, выходит, чтобы нашего командира  убивали? Нет, нет, Лизетта, – прошу, как говорится, прощенья. Командира  нашего в обиду не дадим! Мне мой командир нужен! Я его сегодня еще сильнее  люблю, чем вчера. Посылать его на гильотину! Да это же смеха достойно. Нет,  нет, этого мы не допустим. Я выслушал все, что вы тут плели. Говорите, что хотите.  А я говорю – этому не бывать.    

И Радуб сел. Рана его открылась. Струйка крови показалась  из-под повязки, прикрывавшей полуоторванное ухо, и медленно поползла вдоль шеи.    

Симурдэн повернулся к Радубу.    

– Вы подаете голос за оправдание подсудимого?    

– Я голосую, – ответил Радуб, – за то, чтобы  его произвели в генералы.    

– Я вас спрашиваю, вы подаете голос за его оправдание?    

– Я подаю голос за то, чтобы его сделали первым  человеком в республике.    

– Сержант Радуб, голосуете вы за то, чтобы командир  Говэн был оправдан, или нет?    

– Я голосую за то, чтобы вместо него мне отрубили  голову.    

– Следовательно, за оправдание, – сказал  Симурдэн. – Занесите в протокол, писец.    

Писец написал: "Сержант Радуб – оправдать".    

После чего писец сказал:    

– Один голос за смертную казнь. Один голос за  оправдание. Голоса разделились.    

Теперь голосовать должен был Симурдэн.    

Он поднялся с места, снял шляпу и положил ее на стол.    

Мертвенная бледность сошла с его лица, оно приняло землистый  оттенок.    

Если бы все присутствующие на заседании суда вдруг очутились  в гробу, то и тогда бы в зале не могло быть тише.    

Симурдэн торжественно провозгласил твердым и суровым  голосом:    

– Обвиняемый Говэн, дело слушанием закончено. Именем  Республики военнополевой суд, большинством двух голосов против одного…    

Он замолчал, словно собирался с мыслями. Перед чем колебался  он? Перед смертным приговором? Перед помилованием? Все затаили дыхание.  Симурдэн продолжал:    

– …приговаривает вас к смертной казни.    

Зловещее торжество мучительной гримасой исказило его лицо.  Должно быть, такая же устрашающая улыбка искривила уста Иакова, когда во мраке  он поборол ангела и заставил его благословить себя.    

Но этот мгновенный отблеск тут же угас. Лицо Симурдэна вновь  застыло, словно мрамор, он надел шляпу и добавил:    

– Говэн, вы будете казнены завтра, на рассвете.    

Говэн поднялся, отдал поклон и сказал:    

– Я благодарю суд.    

– Уведите осужденного, – приказал Симурдэн.    

Симурдэн махнул рукой, дверь отворилась, темница поглотила  Говэна, и дверь захлопнулась. Два жандарма с саблями наголо встали по обе ее  стороны.    

Пришлось на руках вынести Радуба, – он потерял  сознание.    

     IV. На смену Симурдэну-судье – Симурдэн-учитель    

     

Военный лагерь – то же осиное гнездо, особенно в годы  революции. Жало гражданского гнева, которое таится в душе каждого солдата,  слишком легко и охотно появляется наружу, и, поразив насмерть врага, оно может,  не колеблясь, уязвить и своего военачальника. Доблестный отряд, овладевший  Тургом, жужжал на разные лады; сначала, когда прошел слух о том, что Лантенак  на свободе, недовольство обратилось против командира Говэна. Когда же из  темницы, где полагалось сидеть взаперти Лантенаку, вывели Говэна, словно  электрический разряд прошел по зале суда, и через минуту весть о происшествии  облетела лагерь. В маленькой армии поднялся ропот: "Сейчас они судят  Говэна, – говорили солдаты, – но это только для отвода глаз. Знаем мы  этих бывших и попов. Сначала виконт спас маркиза, а теперь священник помилует  аристократа!" Когда же разнесся слух о том, что Говэн приговорен к  смертной казни, пошел уже другой ропот: "Молодец Говэн! Вот командир у нас  так командир! Молод годами, а герой! Что ж, что он виконт, если он при том  честный республиканец, – в этом двойная заслуга! Как! казнить его,  освободителя Понторсона, Вильдье, Понт-о-Бо! Победителя при Доле и Турге! Да  ведь с ним мы непобедимы! Да ведь он меч республики в Вандее! Казнить человека,  который нагнал страху на шуанов и вот уже пять месяцев исправляет все те  глупости, что наделал Лешель с присными! И Симурдэн еще смеет приговаривать его  к смертной казни! А за что? За то, что он помиловал старика, который спас трех  детей! Чтобы поп убивал солдата? Этого еще нехватало!"    

Так роптал победоносный и растревоженный отряд. Глухой гнев  подымался против Симурдэна. Четыре тысячи человек против одного – какая же это на  первый взгляд сила! Но нет, это не сила. Четыре тысячи человек были толпой. А  Симурдэн был волей. Каждый знал, что Симурдэн спуску не даст и что стоит ему  угрюмо насупить брови, как задрожит вся армия. В те суровые времена, если за  спиною человека подымалась тень Комитета общественного спасения, этого было  достаточно, чтобы он стал грозой, и проклятия сами собой переходили в  приглушенный ропот, а ропот в молчание. Был ли ропот, или нет, Симурдэн  распоряжался судьбой Говэна, равно как и судьбою всех остальных. Каждый  понимал, что просить бесполезно, что Симурдэн будет повиноваться только своей  совести, чей нечеловеческий глас был слышен только ему одному. Все зависело от  него. То, что он решил в качестве военного судьи, мог перерешить он один в  качестве гражданского делегата. Только он один мог миловать. Он был наделен  чрезвычайными полномочиями: мановением руки он мог дать Говэну свободу; он был  полновластным хозяином над жизнью и смертью; он повелевал гильотиной. В эту  трагическую минуту этот человек был всемогущ.    

Оставалось только одно – ждать.    

Тем временем настала ночь.    

     V. В темнице    

     

Зала, где отправляли правосудие, вновь превратилась в  кордегардию; караулы, как и накануне суда, удвоили; на страже перед запертой  дверью темницы стояли два жандарма.    

В полночь какой-то человек с фонарем в руках прошел через  кордегардию; он назвал себя и приказал отпереть двери темницы.    

Это был Симурдэн.    

Он переступил порог, оставив дверь полуоткрытой.    

В подземелье было тихо и темно. Симурдэн сделал шаг,  поставил фонарь наземь и остановился. Во мраке слышалось ровное дыхание спящего  человека. Симурдэн задумчиво вслушался в этот мирный звук.    

Говэн лежал в глубине каземата на охапке соломы. Это его  дыхание доносилось до Симурдэна. Он спал глубоким сном.    

Стараясь не шуметь, Симурдэн подошел поближе и долго смотрел  на Говэна; мать, склонившаяся над спящим своим младенцем, не глядит на него  таким невыразимо нежным взглядом, каким глядел Симурдэн. Быть может, это  зрелище было сильнее Симурдэна; он как-то по-детски прикрыл глаза кулаками и  несколько мгновений стоял неподвижно. Потом он опустился на колени, бережно  приподнял руку Говэна и прижался к ней губами.    

Спящий пошевелился и, открыв глаза, удивленно посмотрел  вокруг, как озирается внезапно проснувшийся человек.    

Свет фонаря слабо освещал подземелье. Говэн узнал Симурдэна.    

– А, – сказал он, – это вы, учитель!    

И, помолчав, добавил:    

– А мне приснилось, что смерть целует мне руку.    

Симурдэн вздрогнул, как порой вздрагивает человек, когда  внезапно на него нахлынет волна разноречивых чувств; подчас эта волна так  бурлива и высока, что грозит загасить душу. Но слова не шли из глубины сердца  Симурдэна. Он мог выговорить лишь одно: "Говэн!"    

Они поглядели друг на друга. Глаза Симурдэна горели тем  нестерпимым пламенем, от которого сохнут слезы, губы Говэна морщила кроткая  улыбка.    

Говэн приподнялся на локте и заговорил:    

– Вот этот рубец на вашем лице – он от удара сабли,  который предназначался мне, а вы приняли его на себя. Еще вчера вы были в самой  гуще схватки – рядом со мной и ради меня. Если бы провидение не послало вас к  моей колыбели, где бы я был? Блуждал бы в потемках. Если у меня есть понятие  долга, то лишь благодаря вам. Я родился связанным. Предрассудки – те же путы,  вы освободили меня от них, вы дали мне взрасти свободно, и из того, кто уже в  младенчестве был мумией, вы сделали живое дитя. Вы зажгли свет разума в том,  кто без вас оставался бы убогим недоноском. Без вас я рос бы карликом. Все  живое во мне идет от вас. Без вас я бы стал сеньором и только, вы же сделали из  меня гражданина; я остался бы только гражданином, но вы сделали из меня  мыслящее существо; вы подготовили меня к земной жизни, а душу мою – к жизни  небесной. Вы вручили мне ключ истины, дабы я познал человеческий удел, и ключ  света, дабы я мог приобщиться к неземному уделу. Учитель мой, благодарю вас.  Ведь это вы, вы создали меня.    

Симурдэн присел на солому рядом с Говэном и сказал:    

– Я пришел поужинать с тобой.    

Говэн разломил краюху черного хлеба и протянул ее Симурдэну.  Симурдэн взял кусок; потом Говэн подал ему кувшин с водой.    

– Пей сначала ты, – сказал Симурдэн.    

Говэн отпил и передал кувшин Симурдэну. Говэн отхлебнул  только глоток, а Симурдэн пил долго и жадно.    

Так они и ужинали: Говэн ел, а Симурдэн пил, – верный  признак душевного спокойствия одного и лихорадочного волнения другого.    

Какая-то пугающая безмятежность царила в подземной темнице.  Учитель и ученик беседовали.    

– Назревают великие события, – говорил  Говэн. – То, что совершает ныне революция, полно таинственного смысла. За  видимыми деяниями есть деяния невидимые. И одно скрывает от наших глаз другое.  Видимое деяние – жестоко, деяние невидимое – величественно. Сейчас я различаю  это с предельной ясностью. Это удивительно и прекрасно. Нам пришлось лепить из  старой глины. Отсюда этот необычайный девяносто третий год. Идет великая  стройка. Над лесами варварства подымается храмина цивилизации.    

– Да, – ответил Симурдэн. – Временное  исчезнет, останется непреходящее. А непреходящее – это право и долг, идущие  рука об руку, это прогрессивный и пропорциональный налог, обязательная воинская  повинность, равенство, прямой без отклонений путь, и превыше всего самая прямая  из линий – закон. Республика абсолюта.    

– Я предпочитаю республику идеала, – заметил  Говэн.    

Он помолчал, затем продолжал свою мысль:    

– Скажите, учитель, среди всего упомянутого вами  найдется ли место для преданности, самопожертвования, самоотречения, взаимного  великодушия и любви? Добиться всеобщего равновесия – это хорошо; добиться  всеобщей гармонии – это лучше. Ведь лира выше весов. Ваша республика  взвешивает, отмеряет и направляет человека; моя возносит его в безбрежную  лазурь. Вот где разница между геометром и орлом.    

– Ты витаешь в облаках.    

– А вы погрязли в расчетах.    

– Не пустая ли мечта эта гармония?    

– Но без мечты нет и математики.    

– Я хотел бы, чтоб творцом человека был Эвклид.    

– А я, – сказал Говэн, – предпочитаю в этой  роли Гомера.    

Суровая улыбка появилась на губах Симурдэна, словно он желал  удержать на земле душу Говэна.    

– Поэзия! Не верь поэтам!    

– Да, я уже много раз слышал это. Не верь дыханию  ветра, не верь солнечным лучам, не верь благоуханию, не верь цветам, не верь  красоте созвездий.    

– Всем этим человека не накормишь.    

– Кто знает? Идея – та же пища. Мыслить – значит питать  себя.    

– Поменьше абстракций. Республика это дважды два  четыре. Когда я дам каждому, что ему положено…    

– Тогда вам придется еще добавить то, что ему не  положено.    

– Что ты под этим подразумеваешь?    

– Я подразумеваю те поистине огромные взаимные уступки,  которые каждый обязан делать всем и все должны делать каждому, ибо это основа  общественной жизни.    

– Вне незыблемого права нет ничего.    

– Вне его – все.    

– Я вижу лишь правосудие.    

– А я смотрю выше.    

– Что же может быть выше правосудия?    

– Справедливость.    

Минутами они замолкали, словно видели отблеск яркого света.    

Симурдэн продолжал:    

– Выразись яснее, если можешь.    

– Охотно. Вы хотите обязательной воинской повинности.  Но против кого? Против других же людей. А я, я вообще не хочу никакой воинской  повинности. Я хочу мира. Вы хотите помогать беднякам, а я хочу, чтобы нищета  была уничтожена совсем. Вы хотите ввести пропорциональный налог. А я не хочу  никаких налогов. Я хочу, чтобы общественные расходы были сведены к простейшим  формам и оплачивались бы из избытка общественных средств.    

– Что же, по-твоему, надо для этого сделать?    

– А вот что: первым делом уничтожьте всяческий  паразитизм: паразитизм священника, паразитизм судьи, паразитизм солдата. Затем  употребите с пользой ваши богатства; теперь вы спускаете туки в сточную канаву,  внесите их в борозду. Три четверти наших земель не возделаны, подымите целину  во всей Франции, используйте пустые пастбища; поделите все общинные земли.  Пусть каждый человек получит землю, пусть каждый клочок земли получит хозяина.  Этим вы повысите общественное производство во сто крат. Франция в наше время  может дать крестьянину мясо лишь четыре раза в год; возделав все свои поля, она  накормит триста миллионов человек – всю Европу. Сумейте использовать природу,  великую помощницу, которой вы ныне пренебрегаете. Заставьте работать на себя  даже легчайшее дуновенье ветра, все водопады, все магнетические токи. Наш  земной шар изрезан сетью подземных артерий, в них происходит чудесное обращение  воды, масла, огня; вскройте же эти жилы земные, и пусть оттуда для ваших  водоемов потечет вода, потечет масло для ваших ламп, огонь для ваших очагов.  Поразмыслите над игрой морских волн, над приливами и отливами, над непрестанным  движением моря. Что такое океан? Необъятная, но впустую пропадающая сила. Как  же глупа наша земля! До сих пор она не научилась пользоваться мощью океана!    

– Ты весь во власти мечты.    

– Но ведь это всецело в пределах реального.    

И Говэн добавил:    

– А женщина? Какую вы ей отводите роль?    

– Ту, что ей свойственна, – ответил  Симурдэн. – Роль служанки мужчины.    

– Согласен. Но при одном условии.    

– Каком?    

– Пусть тогда и мужчина будет слугой женщины.    

– Что ты говоришь? – воскликнул Симурдэн. –  Мужчина– слуга женщины! Да никогда! Мужчина – господин. Я признаю лишь одну  самодержавную власть – власть мужчины у домашнего очага. Мужчина у себя дома  король.    

– Согласен. Но при одном условии.    

– Каком?    

– Пусть тогда и женщина будет королевой в своей семье.    

– Иными словами, ты требуешь для мужчины и для женщины…    

– Равенства.    

– Равенства? Что ты говоришь! Два таких различных  существа…    

– Я сказал «равенство». Я не сказал  "тождество".    

Вновь воцарилось молчание, словно два эти ума, метавшие друг  в друга молнии, на минуту заключили перемирие. Симурдэн нарушил его первым.    

– А ребенок? Кому ты отдашь ребенка?    

– Сначала отцу, от которого он зачат, потом матери,  которая произвела его на свет, потом учителю, который его воспитает, потом  городу, который сделает из него мужа, потом родине – высшей из матерей, потом  человечеству – великому родителю.    

– Ты ничего не говоришь о боге.    

– Каждая из этих ступеней: отец, мать, учитель, город,  родина, человечество, – все они – ступени лестницы, ведущей к богу.    

Симурдэн молчал, а Говэн говорил:    

– Когда человек достигнет верхней ступени лестницы, он  придет к богу. Бог отверзнет перед ним врата, и человек смело войдет в них.    

Симурдэн махнул рукой, словно желая предостеречь друга.    

– Говэн, вернись на землю. Мы хотим осуществить  возможное.    

– Берегитесь, как бы возможное не стало невозможным.    

– Возможное всегда осуществимо.    

– Нет, не всегда. Если грубо отшвырнуть утопию, ее  можно убить. Есть ли что-нибудь более хрупкое, чем яйцо?    

– Но и утопию нужно сначала обуздать, возложить на нее  ярмо действительности и ввести в рамки реального. Абстрактная идея должна  превратиться в идею конкретную; пусть она потеряет в красоте, зато приобретет в  полезности; пусть она будет не столь широкой, зато станет вернее. Необходимо,  чтобы право легло в основу закона, и когда право становится законом, он  становится абсолютом. Вот что я называю возможным.    

– Возможное гораздо шире.    

– Ну, вот ты снова начал мечтать.    

– Возможное – это таинственная птица, витающая над  нами.    

– Значит, нужно ее поймать.    

– Но только живую.    

Говэн продолжал:    

– Моя мысль проста: всегда вперед. Если бы бог хотел,  чтобы человек пятился назад, он поместил бы ему глаза на затылке. Так будем же  всегда смотреть в сторону зари, расцвета, рождения. Падение отгнившего поощряет  то, что начинает жить. Треск старого рухнувшего дуба – призыв к молодому  деревцу. Пусть каждый век свершит свое деяние, ныне гражданское, завтра просто  человеческое. Ныне стоит вопрос о праве, завтра встанет вопрос о заработной  плате. Слова "заработная плата" и «право» в конечном счете означают  одно и то же. Жизнь человека должна быть оплачена; давая человеку жизнь, бог  берет на себя обязательство перед ним; право – это прирожденная плата;  заработная плата – это приобретенное право.    

Говэн говорил сосредоточенно и строго, как пророк. Симурдэн  слушал. Они поменялись ролями, и теперь, казалось, ученик стал учителем.    

Симурдэн прошептал:    

– Уж очень ты скор.    

– Что поделаешь! Приходится поторапливаться, – с  улыбкой ответил Говэн. – Учитель, вот в чем разница между нашими двумя  утопиями. Вы хотите обязательной для всех казармы, я хочу – школы. Вы мечтаете  о человеке-солдате, я мечтаю о человеке-гражданине. Вы хотите, чтобы человек  был грозен, а я хочу, чтобы он был мыслителем. Вы основываете республику меча,  я хотел бы основать…    

Он помолчал.    

– Я хотел бы основать республику духа.    

Симурдэн потупился и, глядя на черные плиты пола, спросил:    

– А пока что ты хочешь?    

– Того, что есть.    

– Следовательно, ты оправдываешь настоящий момент?    

– Да.    

– Почему?    

– Потому что это гроза. А гроза всегда знает, что  делает. Сжигая один дуб, она оздоравливает весь лес. Цивилизация была покрыта  гнойными, заразными язвами; великий ветер несет ей исцеление. Возможно, он не  особенно церемонится. Но может ли он действовать иначе? Ведь слишком много надо  вымести грязи. Зная, как ужасны миазмы, я понимаю ярость урагана. А впрочем,  что мне бури, когда у меня есть компас! Что мне бояться страшных событий, раз  моя совесть спокойна!    

И он добавил низким торжественным голосом:    

– Есть некто, чьей воле нельзя чинить препятствия.    

– Кто же это? – спросил Симурдэн.    

Говэн указал пальцем ввысь. Симурдэн проследил взглядом его  движение, и ему почудилось, что сквозь каменные своды темницы он прозревает  звездное небо.    

Они снова замолчали.    

Наконец, Симурдэн сказал:    

– Ты чересчур возвышаешь человеческое общество. Я уже  говорил тебе, – это невозможно, это мечта.    

– Это цель. А иначе зачем людям общество? Живите в  природе. Будьте дикарями. Таити, на ваш взгляд, рай. Но только в этом раю нет  места для мысли. А по мне куда лучше мыслящий ад, нежели безмозглый рай. Да  нет, причем здесь ад! Будем людьми, обществом людей. Возвысимся над природой.  Именно так. Если человек ничего не привносит в природу, зачем же выходить из ее  лона? Удовлетворитесь тогда работой, как муравьи, и медом, как пчелы. Будьте  рабочей пчелой, а не мыслящей владычицей улья. Если вы привносите хоть что-то в  природу, вы тем самым возвышаетесь над ней; привносить – значит увеличивать;  увеличивать – значит расти. Общество – та же природа, но природа улучшенная. Я  хочу того, чего нет у пчел в улье, чего нет у муравьев в муравейнике: мне нужны  памятники зодчества, искусство, поэзия, герои, гении. Вечно гнуть спину под  бременем тяжкой ноши – неужели таков человеческий закон? Нет, нет и нет,  довольно париев, довольно рабов, довольно каторжников, довольно отверженных! Я  хочу, чтобы все в человеке стало символом цивилизации и образцом прогресса; для  ума я хочу свободы, для сердца – равенства, для души – братства. Нет! прочь  ярмо! Человек создан не для того, чтобы влачить цепи, а чтобы раскинуть крылья.  Пусть сгинут люди-ужи. Я хочу, чтобы куколка стала бабочкой, хочу, чтобы червь  превратился в живой крылатый цветок и вспорхнул ввысь. Я хочу…    

Он остановился. Глаза его блестели. Губы беззвучно  шевелились.    

Дверь темницы так и не закрыли. Какие-то невнятные шумы  проникали снаружи в подземелье. Слышалось далекое пение рожков, очевидно играли  зорю; потом раздался стук прикладов о землю, – это сменился караул; потом  возле башни, сколько можно было судить из темницы, послышалось какое-то  движение, словно перетаскивали и сваливали доски и бревна; раздались глухие и  прерывистые удары, – должно быть, перестук молотков.    

Симурдэн, побледнев как полотно, вслушивался в эти звуки.  Говэн не слышал ничего. Он все больше уходил в свои мечты. Казалось даже, что  он не дышит, с таким напряженным вниманием всматривался он в прекрасное  видение, возникшее перед его глазами. Все его существо пронизывал сладостный  трепет. Свет зари, зажегшийся в его зрачках, разгорался все ярче.    

Так прошло несколько минут. Симурдэн спросил:    

– О чем ты думаешь?    

– О будущем, – ответил Говэн.    

И он снова погрузился в мечты. Симурдэн поднялся с  соломенного ложа, где они сидели бок о бок. Говэн даже не заметил этого.  Симурдэн, не отрывая горящего страданием взгляда от своего замечтавшегося  ученика, медленно отступил к двери и вышел.    

Дверь темницы захлопнулась.    

     VI. Тем временем солнце взошло    

     

В небе занималась заря.    

Одновременно с рассветом на плоскогорье Тург, напротив и  выше Фужерского леса, появилось нечто странное, неподвижное, загадочное и  незнакомое небесным птицам.    

Это было какое-то диковинное сооружение, выросшее здесь за  ночь. Его не выстроили, а воздвигли. Силуэт, вырисовывавшийся на фоне неба  прямыми и жесткими линиями, издали напоминал букву древнееврейского алфавита  или один из египетских иероглифов, входящих в таинственную азбуку древности.    

Первая мысль, которую вызывал этот предмет, была мысль о его  полной бесполезности. Он стоял среди цветущего вереска. Невольно возникал вопрос:  каково его назначение? Затем глядевшего охватывал трепет. Это сооружение  напоминало помост, установленный на четырех столбах. На одном краю помоста были  укреплены стоймя еще два столба, соединенные поверху перекладиной, к которой  был подвешен треугольник, казавшийся черным на фоне утренней лазури. К другому  краю помоста вела лестница. Внизу между двумя столбами прямо под треугольником  можно было различить две доски, образующие вертикальную раздвижную раму,  посреди которой имелось круглое отверстие, равное по диаметру размерам  человеческой шеи. Верхняя часть рамы скользила на пазах, так что не составляло  труда ее опустить или поднять. Сейчас обе части рамы, которые при соединении  образовывали посередине круглое отверстие, были раздвинуты. У подножия двух  столбов с перекладиной, к которой был прикреплен треугольник, виднелась доска,  легко вращающаяся на шарнирах и походившая на обыкновенную доску качелей. Рядом  с этой доской стояла продолговатая корзина, а между двух столбов впереди, на  краю помоста, вторая – квадратная корзина. Она была выкрашена в красный цвет.  Все сооружение было деревянное, за исключением металлического треугольника.  Чувствовалось, что оно возведено руками человека, – таким оно казалось  безобразным, жалким и ничтожным; и в то же время водрузить его не отказались бы  и духи зла, – таким оно было ужасным.    

Это уродливое сооружение было гильотиной.    

Напротив нее, всего в нескольких шагах, по ту сторону рва,  возвышалось другое чудище – Тург. Каменное чудище как будто бросало вызов  чудищу деревянному. Заметим кстати: стоит человеку коснуться дерева или камня,  как и дерево и камень уже перестают быть самими собою, а перенимают нечто от  человека. Башня – это догма, машина – это идея.    

Тургская башня была роковым итогом прошлого, который в  Париже именовался Бастилией, в Англии – Лондонской башней, в Германии –  Шпильбергом, в Испании – Эскуриалом, в Москве – Кремлем, в Риме – замком  Святого Ангела.    

В Турге было воплощено целых пятнадцать столетий: все  средневековье, вассальство, крепостничество, феодализм, а в гильотине – только  один год – девяносто третий; и эти двенадцать месяцев весили больше, чем  пятнадцать веков.    

Башня Тург – это была монархия; гильотина – это была  революция.    

Трагическое сопоставление.    

С одной стороны – долг, с другой – расплата. С одной стороны  – сложнейший лабиринт средневековья: крепостной и помещик, раб и властитель,  простолюдин и вельможа, лоскутное законодательство, обраставшее обычаями, судья  и священник, действующие заодно, бесчисленные путы, поборы казны, подати сеньору,  соляной налог, закрепощение человека и земли, подушная подать, прерогативы,  предрассудки, всяческий фанатизм, королевские земли, привилегии, скипетр, трон,  произвол, божественное право; с другой стороны – нечто простое: нож гильотины.    

С одной стороны – узел; с другой – топор.    

Долгие века башня Тург простояла в одиночестве среди  пустынных лесов. Из ее устрашающих бойниц на голову врага лилось кипящее масло,  горящая смола и расплавленный свинец; ее подземелья, усыпанные человеческими  костями, ее застенки для четвертования были ареной неслыханных трагедий;  мрачной громадой возвышалась она над этим лесом; пятнадцать веков она,  зловеще-спокойная, скрывалась в лесной сени; на много миль окрест она была  единственной владычицей, единственным кумиром и единственным пугалом; она  царила, она ни с кем не желала делиться своей варварской властью, – и  вдруг прямо перед ней, словно дразня ее, возникло что-то, нет, не что-то, а  кто-то столь же грозный, как она сама, – возникла гильотина.    

Иной раз кажется, что камень тоже видит своим загадочным  оком. Статуя наблюдает, башня подкарауливает, фасад здания взирает. Башня Тург  словно приглядывалась к гильотине.    

Она будто пыталась понять, спрашивала себя: "Что это  здесь такое?"    

Странное сооружение, оно словно выросло из-под земли.    

И впрямь оно выросло из-под земли.    

Роковая земля породила зловещее древо. Из этой земли, щедро  политой потом, слезами, кровью, из этой земли, изрезанной рвами, могилами,  тайниками, подземными ходами, из этой земли, где тлели кости многих и многих  людей, ставших мертвецами по воле всяческих тиранов, из этой земли, скрывавшей  столько гибельных бездн, схоронившей в себе столько злодеяний – ужасных семян  грядущего, из недр этой земли в назначенный срок выросла эта незнакомка, эта  мстительница, эта жестокая машина, подъявшая меч, и 93 год сказал старому миру:  "Я здесь".    

Гильотина с полным правом могла сказать башне: "Я твоя  дщерь".    

И в то же время башня предугадывала (ведь подобные роковые  громады живут своей сокрытой жизнью), что гильотина убьет ее.    

Башня Тург робела перед возникшим перед ней грозным  видением. Да, она словно испытывала страх. Это страшилище, эта каменная громада  была величественна и гнусна, но плаха с треугольником была хуже. Развенчанное  всемогущество трепетало перед всемогуществом новоявленным. Историческое  преступление взирало на историческое возмездие. Былое насилие тягалось с  сегодняшним насилием; старинная крепость, старинная темница, старинное страшное  обиталище сеньоров, в стенах которого звучали вопли пытаемых, это сооружение,  предназначенное для войн и убийств, ныне непригодное ни для жилья, ни для осад,  опозоренная, поруганная, развенчанная груда камней, столь же ненужная, как куча  золы, мерзкий и величественный труп, эта хранительница зверских ужасов минувших  столетий смотрела, как наступает грозный час живого времени. Вчерашний день  трепетал перед сегодняшним днем; жестокая старина лицезрела новое страшилище и  склонялась перед ним; то, что стало ничем, глядело сумрачным оком на то, что  стало ужасом; видение всматривалось в призрак.    

Природа неумолима; она не желает ради людской мерзости  поступаться своими цветами, своей музыкой, своими благоуханиями и своими  лучами; она подавляет человека, являя ему разительное противопоставление  божественной красоты и социального уродства; она не щадит его, подчеркивая  яркость крылышек бабочки, очарование соловьиной трели, и человек в разгар  убийства, в разгар мщения, в разгар варварской бойни осужден взирать на эти  святыни; ему не скрыться от укора, который шлет ему отовсюду благость вселенной  и неумолимая безмятежность небесной лазури. Видно, так надо, чтобы все  безобразие человеческих законов выступало во всей своей неприглядной наготе  среди вечной красоты мира. Человек крушит и ломает, человек опустошает, человек  убивает; а лето – все то же лето, лилия – все та же лилия, звезда – все та же  звезда.    

Никогда еще в ясном небе не занимался такой чудесный  рассвет, как в то летнее утро. Теплый ветерок пробегал по зарослям вереска,  клочья тумана лениво цеплялись за сучья дерев, Фужерский лес, весь напоенный  свежим дыханием ручейков, словно огромная кадильница с благовониями, дымился  под первыми лучами солнца; синева тверди, белоснежные облачка, прозрачная гладь  вод, вся гамма цветов от аквамарина до изумруда, прозрачная сень по-братски  обнявшихся ветвей, ковер трав, широкие равнины – все было исполнено той  чистоты, которую природа создает в извечное назидание человеку. Среди этой  мирной картины, словно напоказ, выставляло себя мерзкое людское бесстыдство;  средь мирной картины виднелись друг против друга крепость и эшафот, орудие  войны и орудие казни, образ кровожадных веков и обагренной кровью минуты,  ночная сова прошлого и летучая мышь, возникшая в предрассветном сумраке  будущего. И перед лицом цветущей, благоуханной, любвеобильной и прекрасной  природы сияющие небеса, заливая светом зари башню Тург и гильотину, казалось,  говорили людям: "Смотрите, вот что делаю я и что делаете вы".    

Такое страшное применение находит себе иной раз солнечный  свет.    

Это зрелище имело своих зрителей.    

Четыре тысячи человек, составляющие экспедиционный отряд,  стояли в боевом строю на плоскогорье. Шеренги солдат окружали гильотину с трех  сторон, образуя геометрическую фигуру, или, вернее, букву «Е»; батарея,  расположенная в центре длинной ее стороны, служила для этого «Е»  перпендикулярной черточкой. Казалось, что выкрашенное в красный цвет сооружение  отгорожено живой стеной, доходившей с двух сторон до самого края плоскогорья;  четвертая сторона была открыта, здесь проходил ров, за которым высилась башня.    

Таким образом, получился как бы вытянутый прямоугольник,  середину которого занимал эшафот. По мере того как разгоралась заря, тень от  гильотины, лежавшая на траве, все укорачивалась.    

Канониры стояли с зажженными факелами возле своих орудий.    

Из оврага подымался тонкий синеватый дымок, – там затухал  пожар, уничтоживший мост.    

Дымок заволакивал Тургскую башню, не скрадывая ее очертаний,  вышка ее попрежнему царила над всей округой. Башня была отделена от гильотины  лишь шириною рва. Стоя на эшафоте и на вышке, люди могли бы свободно  переговариваться.    

На площадку вышки поставили судейский стол, стул и  прикрепили позади трехцветные знамена. Заря разгоралась за Тургом, в ее лучах  черная громада башни четко выступала на фоне порозовевшего неба, а наверху  башни виднелся силуэт человека, – скрестив руки, он неподвижно сидел на  стуле, осененном знаменами.    

Этот человек был Симурдэн. Как и накануне, на нем была  одежда гражданского делегата, шляпа с трехцветной кокардой, сабля на боку и  пистолеты за поясом.    

Он молчал. Молчали все. Солдаты стояли сомкнутым строем,  приставив ружье к ноге и не подымая глаз. Каждый касался локтем соседа, но  никто не обменивался ни словом с соседом. Каждый думал об этой войне, о  бесчисленных схватках, о внезапной пальбе из-за изгородей, храбро подавляемой  их ответным огнем, о толпах разъяренных крестьян, рассеянных их доблестью, о  взятых крепостях, о выигранных сражениях, об одержанных победах, – и  теперь им казалось, что былая слава оборачивается позором. Грудь каждого  сжимало мрачное ожидание. Все глаза были прикованы к палачу, расхаживавшему по  высокому помосту гильотины. Свет разгоравшегося дня уже охватил полнеба.    

Вдруг до толпы донесся тот приглушенный звук, который издают  барабаны, обвитые траурным крепом. Похоронная дробь с каждой минутой  становилась громче; ряды расступились и пропустили в прямоугольник шествие,  направлявшееся к эшафоту.    

Впереди – барабанщики в черном, затем рота гренадеров с  ружьями, обращенными дулом вниз, затем взвод жандармов с саблями наголо, затем  осужденный – Говэн.    

Говэн шел свободно. Ему не связали веревками ни рук, ни ног.  Он был в походной форме и при шпаге.    

Шествие замыкал второй взвод конвоиров.    

Лицо Говэна еще хранило след мечтательной радости, которая  зажглась в его глазах в ту минуту, когда он сказал Симурдэну: "Я думаю о  будущем". Несказанно прекрасна и возвышенна была эта улыбка, так и не  сошедшая с его уст.    

Подойдя к роковому помосту, он бросил взгляд на вершину  башни. Гильотину он даже не удостоил взгляда.    

Он знал, что Симурдэн сочтет своим долгом лично  присутствовать при казни. Он искал его глазами. И нашел.    

Симурдэн был бледен и холоден. Стоявшие рядом с ним люди не  могли уловить его дыхания.    

Увидев Говэна, он даже не вздрогнул.    

Тем временем Говэн шел к гильотине.    

Он шел и все смотрел на Симурдэна, и Симурдэн смотрел на  него. Казалось, Симурдэн ищет поддержки в его взгляде.    

Говэн приблизился к подножью эшафота. Он поднялся на помост.  Офицер, командовавший конвоем, последовал за ним. Говэн отстегнул шпагу и  передал ее офицеру; затем снял галстук и отдал его палачу.    

Он был подобен видению. Никогда еще он не был так прекрасен.  Ветер играл его темными кудрями, – в ту пору мужчины не стриглись так  коротко, как в наши дни. Его шея блистала женственной белизной, а взгляд был  твердый и светлый, как у архангела. И здесь, на эшафоте, он продолжал мечтать.  Лобное место было вершиной, и Говэн стоял на ней, выпрямившись во весь рост,  величавый и спокойный. Солнечные лучи ореолом окружали его чело.    

Полагалось, однако, связать казнимого. Палач подошел с  веревкой в руке.    

Но тут, видя, что их молодого командира сейчас положат под  нож, солдаты не выдержали, закаленные сердца воинов переполнились горечью.  Послышалось то, чего нет ужаснее, – рыдание войска. Раздались крики:  "Помиловать! Помиловать!" Некоторые падали на колени, другие, бросив  наземь оружие, протягивали руки к вершине башни, где сидел Симурдэн. Какой-то  гренадер, указывая на гильотину, воскликнул: "А замена разрешается? Я  готов!"    

Все в каком-то исступлении кричали: "Помиловать!  Помиловать!" Даже сердце льва, услышавшего эти крики, сжалось бы и  дрогнуло в ужасе, ибо страшны солдатские слезы.    

Палач остановился в нерешительности.    

Тогда с вершины башни раздался властный голос, и все  услышали зловещие слова, как тихо ни были они произнесены:    

– Исполняйте волю закона.    

Все узнали этот неумолимый голос. Это говорил Симурдэн. И  войско затрепетало.    

Палач больше не колебался. Он подошел к Говэну, держа в  руках веревку.    

– Подождите, – сказал Говэн.    

Он повернулся лицом к Симурдэну и послал ему правой, еще  свободной рукой прощальный привет, затем дал себя связать.    

И уже связанный, он сказал палачу:    

– Простите, еще минутку.    

Он крикнул:    

– Да здравствует Республика!    

Потом его положили на доску, прекрасную и гордую голову  охватил отвратительный ошейник, палач осторожно приподнял на затылке волосы,  затем нажал пружину, стальной треугольник пришел в движение и заскользил вниз,  сначала медленно, потом быстрее, и все услышали непередаваемо мерзкий звук.    

В ту самую минуту раздался другой звук. На удар топора  отозвался выстрел пистолета. Симурдэн схватил один из двух пистолетов, заткнутых  за пояс, и в то самое мгновение, когда голова Говэна скатилась в корзину,  Симурдэн выстрелил себе в сердце. Струя крови хлынула из его рта, и он упал  мертвым.    

Две трагические души, две сестры, отлетели вместе, и та, что  была мраком, слилась с той, что была светом.    

     

     

 О романе «Девяносто  третий год»    

     

"Девяносто третий год" – одно из самых  значительных произведений Виктора Гюго. Этот роман представляет собой широкое  художественное полотно, на котором яркими красками изображены события и  деятели, участники и противники великого революционного переворота конца XVIII  века, ликвидировавшего прогнившие феодальные порядки во Франции и открывшего  новую главу в ее истории, а отчасти и в истории других стран. "Она недаром  называется великой, – писал В. И. Ленин о первой французской буржуазной  революции. – Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии,  она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и  культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции".[422]    

Многие выдающиеся мастера слова – в том числе Анатоль Франс,  Ромен Роллан, Чарльз Диккенс – изобразили в своих произведениях грандиозную  историческую драму 1789–1794 годов. Но, быть может, никому из них не удалось  дать такую широкую картину эпохи, такое потрясающее по своей силе изображение  событий, какое привлекает читателей в романе Гюго. Объясняется это прежде всего  тем, что Гюго был современником и очевидцем четырех революций (1830, 1848, 1870  и 1871 годов), что он являлся активным участником борьбы за утверждение  республиканского строя во Франции. А борьба эта развернулась в 70-х годах, как  раз тогда, когда создавался роман "Девяносто третий год".    

Замысел романа появился у Гюго в начале 1863 года. "Я  задумал большое произведение, – писал он тогда. – Я колеблюсь перед  громадностью задачи, которая в то же время меня привлекает. Это 93-й год".    

Шестидесятые годы XIX века были временем оживления и подъема  общественного движения во Франции, направленного против душившего ее режима  бонапартистской реакции. Нараставшая с каждым годом борьба рабочего класса и  республиканских групп буржуазии отражалась и в литературе, особенно  исторической. Не случайно, что именно в этот период появляется большое  количество книг не только по истории революции 1848 года, память о которой еще  была свежа тогда, но и по истории революции конца XVIII века.    

Находясь в эмиграции, Гюго внимательно следил за тем, что  происходило во Франции. Он тщательно изучал документы и литературу по истории  Франции эпохи революции 1789–1794 годов. Писатель проделал огромную  подготовительную работу: сохранилось множество папок с историческими  материалами (заметками, выписками из документов, копиями), которые Гюго собирал  и изучал, подготовляя роман об этой эпохе. Сведения о ней он черпал  преимущественно из трудов буржуазно-демократического направления: из книги Луи  Блана "Французская революция", из "Истории Робеспьера"  Эрнеста Амеля, из трудов Мишле и других прогрессивных историков. Однако ему  осталась, повидимому, неизвестна книга Бужара о Марате, появившаяся в 1866  году.    

Гюго начал писать роман 16 декабря 1872 года и закончил его  9 июня 1873 года. Роман был издан в 1874 году.    

Выход в свет этого произведения совпал с обострением  политической обстановки во Франции, вызванным происками крайних реакционеров, стремившихся  восстановить монархический строй и привести к власти династию Бурбонов, которую  поддерживали крупные помещики, высшее католическое духовенство, реакционное  офицерство и верхушка буржуазии.    

Гюго принял активное участие в борьбе прогрессивных сил  против планов монархической реставрации. Он боролся против них и в своих речах  в Национальном собрании и в своих литературных произведениях. Роман о 1793-м  годе – самом трудном и вместе с тем самом славном годе французской революции –  всем своим содержанием, всей своей направленностью служил делу защиты  республиканского строя, делу борьбы против приверженцев новой реставрации.  Реакционная критика сразу же почувствовала это и потому так враждебно встретила  роман Гюго. "В "Девяносто третьем годе", – с неприкрытым  негодованием писал в газете "La Presse" от 1 марта 1874 года критик  Лескюр, – чувствуется дыхание революционного демона, которым теперь  вдохновляется поэт; видно, как над романом реет знамя социальных требований… не  белое или трехцветное, а красное знамя".    

Лескюр был, разумеется, неправ, изображая Гюго сторонником  красного знамени – знамени пролетарской революции, знамени Парижской Коммуны.  Известно, что писатель не понял великих освободительных задач и целей Коммуны.  Но известно и то, что Гюго сурово осуждал дикие жестокости версальской  военщины, ее кровавую расправу с трудящимися Парижа, что он энергично боролся  за амнистию коммунарам. Страх, который под влиянием событий Коммуны охватил  имущие классы Франции, превратил многих буржуазных либералов в ярых  реакционеров. Показательна эволюция, которую проделал Тэн, в своей книге  "Происхождение современной Франции" (она начала издаваться в 70-х  годах) грубо фальсифицировавший историю французской революции и клеветнически  чернивший ее деятелей (особенно якобинцев).    

Заслуга Гюго состоит в том, что в своем романе, проникнутом  духом свободолюбия и гуманности, он стремился показать величие революционного  переворота конца XVIII века, бесстрашие и героизм французского революционного  народа, стойко защищавшего свою родину и от контрреволюционных мятежников и от  иностранных интервентов. Прославляя мужество французских революционеров конца  XVIII века, их патриотическую преданность, Гюго клеймил изменников родины –  дворян-эмигрантов, которые ради восстановления своих былых привилегий предавали  свою страну ее злейшим врагам. Патриотический пафос, которым проникнут  "Девяносто третий год", оказался не по нутру версальским  реакционерам, пошедшим на прямой сговор с германскими милитаристами для  совместной борьбы против парижских коммунаров, доблестных защитников свободы и  независимости Франции.    

С большой художественной силой и с большим знанием  исторического материала показывает Гюго в своем романе два  враждебно-противостоящих друг другу лагеря – лагерь буржуазно-демократической  революции, сплоченный вокруг якобинского Конвента, и лагерь  дворянско-монархической контрреволюции. Картины, изображающие гражданскую войну  в Вандее, борьбу между «синими» (частями республиканской армии) и «белыми»  (отрядами монархических мятежников), сменяются картинами, рисующими  революционный Париж, его народные массы и их вождей.    

Писатель резко клеймит контрреволюционных мятежников, как  врагов прогресса, как изменников родине. Какими ничтожными и ограниченными  людьми выглядят действующие в романе эмигранты– граф дю Буабертло, шевалье де  Ла Вьевиль. Они твердо убеждены в том, что революция произошла из-за пустяков,  что через месяц они вступят в Париж победителями, что восстановление  феодально-абсолютистского строя «спасет» Францию. Однако даже они вынуждены  признать, что "принцы не хотят драться" и что без активной поддержки  со стороны Англии и других монархических держав французские монархисты ничего  не добьются.    

Вождь монархистов маркиз де Лантенак (под этим именем  выведен один из руководителей вандейского мятежа граф де Пюизэ, мемуары  которого использованы в романе) изображен как образ явно отрицательный. Это –  законченный представитель "старого режима", злобный и фанатичный враг  революционного народа, идущий на прямое предательство национальных интересов  Франции ради спасения социальных привилегий дворянской аристократии. Сознавая,  что одних вандейцев недостаточно для борьбы с революцией, Лантенак призывает в  свою страну английских интервентов, готов отдать им часть французского  побережья. Именно за это больше всего и осуждает его Гюго. Описывая гибель  английского корабля «Клеймор», шедшего к берегам Франции, чтобы высадить там  Лантенака, писатель отмечает, что хотя «Клеймор» погиб так же мужественно, как  и французский республиканский корабль «Мститель» (он пошел ко дну в битве с  английской эскадрой 1 июня 1794 года), слава не выпала на его долю.  "Нельзя быть героем, сражаясь против своей отчизны", –  справедливо замечает Гюго.    

"Все предать огню и мечу… Не давать  пощады", – такова программа действий Лантенака, считающего, что  только таким путем можно "покончить с революцией". И эта программа  выполняется: раненых республиканских солдат добивают, пленных – расстреливают.  Поступок Лантенака, спасающего крестьянских детей из горящего замка, совершенно  не вяжется с образом жестокого вожака вандейцев и кажется ничем не оправданным.  Этот надуманный эпизод не меняет общей характеристики Лантенака. Эпизод этот  понадобился Гюго, чтобы оправдать изменнический поступок Говэна – молодого  командира батальона республиканских войск и вместе с тем близкого родственника  Лантенака. Освобождая взятого в плен Лантенака, Говэн совершает тяжкое  преступление перед родиной и революцией. Гюго из соображений отвлеченной  гуманности прощает Говэна, которого он идеализирует и которым восхищается.  Только в самом конце романа писатель вкладывает в уста Говэна слова,  свидетельствующие о том, что он осознал свою вину. Он говорит: "Я забыл  сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников, добитых  раненых, расстрелянных женщин; я забыл о Франции, которую предали Англии; я дал  свободу палачу родины. Я виновен".    

Один из самых волнующих образов романа – это образ  Симурдэна. Симурдэн – комиссар отряда Говэна, бывший священник, в прошлом  воспитатель молодого аристократа. Этот аскетически суровый и непреклонный  революционер списан с натуры. Среди деятелей французской революции были и такие  люди, вышедшие из рядов низшего духовенства. Достаточно вспомнить священника  Жака Ру, одного из наиболее ярких представителей группы «бешеных», мужественно  защищавших интересы городской бедноты, рабочего класса; достаточно вспомнить  монаха Дюкенуа, одного из "последних якобинцев", заколовшего себя  кинжалом после того, как судьи восторжествовавшей контрреволюции вынесли ему  смертный приговор. Симурдэн убежден в необходимости беспощадной расправы с  врагами революции. Чувство гражданского долга, сознание своей ответственности  перед народом заставляют Симурдэна гильотинировать того, кого он любит, как  родного сына. Но, выполнив свой долг, Симурдэн оказался не в силах пережить  смерть Говэна и в момент его казни покончил с собой. Это самоубийство как бы  символизирует моральную капитуляцию Симурдэна перед идеей милосердия. Образ  стойкого комиссара Конвента, разумеется, проигрывает от этого, оказывается менее  цельным.    

Для Гюго и его идеалистического мышления этот эпизод,  которым заканчивается роман, весьма характерен. В этом трагическом эпизоде  отчетливо обнаруживается противоречивость взглядов Гюго на революционный  террор. Писатель оправдывает его лишь как временное, преходящее явление,  допустимое лишь в обстановке ожесточенной гражданской войны (впрочем, в других  местах романа он не скрывает своего отрицательного отношения к "закону о  подозрительных" и другим террористическим мерам якобинской диктатуры). В дальнейшем,  полагает Гюго, допустимы одни только методы милосердия.    

Глубоко реалистичен образ матроса Гальмало – темного,  невежественного, суеверного крестьянина, слепо верящего в бога и короля. Именно  такова была основная масса вандейцев, которых дворянам и священникам так легко  удалось поднять против Республики.    

"Их можно было уверить, в чем угодно, – пишет  Гюго, – священники показывали им своего собрата по ремеслу, которому  предварительно веревкой стягивали докрасна шею, и объявляли собравшимся:  "Смотрите, вот он воскрес после гильотинированья!" – и те  верили". Подчеркивая умственную и политическую отсталость бретонских  крестьян того времени, которых он изображает полудикарями, Гюго игнорирует  социально-экономические причины вандейского мятежа (в частности, недовольство,  вызванное в деревне законом о максимуме цен на зерно). Обходя молчанием эти  причины, писатель скользит по поверхности явлений в анализе того, что он  называет вандейской загадкой. Историческая концепция Гюго, идеалистическая по  своей сущности, приводит его к тому, что он придает чрезмерное значение  географическим условиям; утверждая, что человек подчиняется "роковому  воздействию природной среды", писатель пытается доказать, что жители гор  свободолюбивы по природе, а жители болот и лесов, уже в силу природных условий,  мирятся с рабством, чужды идеалам прогресса. С этими рассуждениями, в которых  чувствуется несомненное влияние исторической теории Монтескье, нельзя, конечно,  согласиться. Зато как правдива картина партизанской войны в Вандее, которую  рисует Гюго.    

Особого упоминания заслуживает фигура нищего и бродяги  Тельмарша. Тельмарш весьма невысокого мнения о "старом режиме",  представителем которого является Лантенак; этот нищий крестьянин, живущий в  землянке и питающийся каштанами, помнит, что до революции простых людей вешали  ни за что ни про что; несмотря на это, он осуждает казнь короля, хотя и  затрудняется сказать, почему этого не следовало делать. Он признает, что  антагонизм между бедными и богатыми является источником всех происходящих на  земле переворотов, но заявляет, что не может разобраться, где настоящая правда,  и фаталистически замечает: "Только мое дело сторона. События, они и есть  события… Знаю только, что, раз есть долги, их надо платить. Вот и все".  Зная, что за выдачу Лантенака обещано огромное денежное вознаграждение, этот  умирающий с голоду нищий спасает маркиза, укрывая его в своей землянке.  "Мы ведь теперь с вами братья, ваша светлость, – говорит он. -Я прошу  кусок хлеба, вы просите жизни. Оба мы теперь нищие".    

Так мотивирует свой поступок Тельмарш, устами которого  говорит сам Гюго, делающий нищего носителем своей излюбленной идеи о  «превосходстве» отвлеченной гуманности над социальными конфликтами. Впрочем,  суровая правда классовой борьбы вскоре разбивает иллюзии Тельмарша: он был  убежден, что делает доброе дело, спасая человека, которого травили как хищного  зверя, и вот оказывается, что по приказу этого человека расстреливают пленных,  убивают женщин. С ужасом убеждается Тельмарш, что он совершил ошибку, укрыв  Лантенака от республиканских властей.    

Большой творческой удачей Гюго в романе "Девяносто  третий год" следует признать мастерское описание жизни Парижа в период  якобинской диктатуры, основанное на изучении разнообразных исторических  источников. В этих главах романа, заполненных множеством интересных фактов и  деталей, живо чувствуются биение пульса революции, патриотический подъем  народных масс, энергия революционного правительства якобинцев. Несмотря на  огромные экономические трудности, страшную дороговизну, нехватку хлеба, угля,  мыла и других предметов, несмотря на контрреволюционные заговоры и мятежи в  провинции, несмотря на обостренное положение на фронтах, "Париж  Сен-Жюста", как называет Гюго столицу Франции 1793 года, не падал духом.  "Лавиной шли добровольцы, предлагавшие родине свою жизнь. Каждая улица  выставляла батальон. Над головой проплывали знамена округов, на каждом был  начертан свой девиз. На знамени округа Капуцинов значилось: "Нас голыми  руками не возьмешь!" На другом: "Благородным должно быть лишь  сердце!" На всех стенах афиши и объявления – большие, маленькие, белые,  желтые, зеленые, красные, отпечатанные в типографии и написанные от руки –  провозглашали: "Да здравствует Республика!" Крохотные ребятишки  лепетали: " a ira".    

Никто из историков, писателей, мемуаристов, писавших о  французской революции, не дал такого яркого изображения Конвента, какое мы  находим в романе "Девяносто третий год". Прекрасное знание  исторического материала позволило Гюго дать меткие, хотя и предельно сжатые,  характеристики наиболее видных деятелей Конвента как из партии монтаньяров, так  и из партии жирондистов. Разумеется, не все эти характеристики исторически  верны: некоторые из них (особенно это относится к характеристике левых  якобинцев) явно тенденциозны и несправедливы.    

Знаменитая сцена беседы Робеспьера, Дантона и Марата в  кабачке на улице Павлина свидетельствует о том, как тщательно изучал Гюго  детали событий (даже мельчайшие), а также характеры этих виднейших деятелей  революции. Впрочем, не всех трех. Если Робеспьер и Дантон обрисованы в общем  исторически верно, то этого никак нельзя сказать о Марате. Даже описание  наружности "Друга народа", как любовно называли Марата простые люди  Парижа, выдает неприязненное отношение к нему Гюго, типичное почти для всех  буржуазных деятелей. Это описание искажает действительный физический облик  Марата, каким мы знаем его из воспоминаний объективно настроенных  современников.    

Нельзя согласиться и с общей характеристикой, которую дает  Гюго членам Конвента: "Когорта героев и стадо трусов". Этой характеристике  противоречит та высокая оценка исторического значения Конвента, которую здесь  же дал сам писатель: "Воинский стан человечества, атакуемый всеми темными  силами; сторожевой огонь осажденной армии идей; великий бивуак умов,  раскинувшийся на краю бездны".    

Подводя итог деятельности Конвента, Гюго перечисляет  проведенные им демократические преобразования, подчеркивает проявленную им  кипучую энергию (11210 декретов!). При этом он явно переоценивает результаты  деятельности Конвента, не замечает антипролетарской направленности многих его  декретов (как, например, закона о всеобщем максимуме цен, устанавливавшего и  предельные ставки заработной платы), приписывает Конвенту издание декрета о  праве на труд, что не соответствует исторической правде, утверждает, что  Конвент провозгласил "все высшие принципы". Переоценка  парламентаризма и буржуазно-демократических свобод, свойственная вообще Гюго,  отчетливо чувствуется в этом прославлении Конвента.    

Следует заметить, что революционная решительность Конвента  1793–1794 годов и якобинской диктатуры в целом подчеркивается и в трудах  классиков марксизма, "…чтобы быть конвентом, – писал в 1917 году В.  И. Ленин, – для этого надо сметь, уметь, иметь силу наносить беспощадные  удары контрреволюции, а не соглашаться с нею. Для этого надо, чтобы власть была  в руках самого передового, самого решительного, самого революционного для  данной эпохи класса".[423] Но  одновременно классики марксизма отмечали и классовую ограниченность французской  революции, которая, освободив народ от цепей феодализма, надела на него новые  цепи – цепи капитализма.    

Буржуазная по своему объективному содержанию, по своим  историческим задачам, французская революция конца XVIII века была  демократической по своим движущим силам. Роль народных масс в событиях этой революции,  в ее развитии по восходящей линии была чрезвычайно велика; "…буржуа на  этот раз, как и всегда, были слишком трусливы, чтобы отстаивать свои  собственные интересы, – указывает Энгельс (в письме к Каутскому от 20  февраля 1889 года), – …начиная с Бастилии, плебс должен был выполнять за  них всю работу… без его вмешательства 14 июля, 5–6 октября, 10 августа, 2  сентября и т. д. феодальный режим неизменно одерживал бы победу над  буржуазией, коалиция в союзе с двором подавила бы революцию… таким образом, только  эти плебеи и совершили революцию"[424]    

Решающая роль народных масс и тесная связь с ними органов  якобинской диктатуры хорошо показаны в романе Гюго. "Народ глядел на  Конвент через свое собственное открытое окно – трибуны для публики, но когда  это окно оказывалось слишком узким, он распахивал дверь, и в зал вливалась  улица". Заседания Конвента беспрестанно прерывались появлением депутаций  от народа с приветствиями, петициями, дарами. Описывая эти сцены, Гюго  подчеркивает, что обычно они носили дружелюбный характер, происходили в  обстановке братания. "Впрочем, иной раз не все обходилось так мирно, и  Анрио в таких случаях приказывал ставить у входа в Тюильрийский дворец жаровни,  на которых накаливали пушечные ядра". Так было, заметим, только один раз –  2 июня 1793 года, когда сорок тысяч вооруженных жителей народных кварталов  окружили здание Конвента, навели на него пушки, потребовали и добились декрета  об исключении и аресте двадцати двух депутатов-жирондистов и двух министров,  принадлежавших к той же партии.    

Все симпатии автора романа "Девяносто третий год"  принадлежат простым людям Франции вроде сержанта Радуба, крестьянина по  происхождению, беззаветно храброго бойца республиканской армии, человека,  наделенного огромной человечностью и душевным благородством. Таких Радубов было  много во французских революционных войсках, победоносно отражавших натиск  вражеских армий и удары контрреволюционных мятежников. Однако Гюго не вскрывает  социально-экономических причин (полная ликвидация феодализма, переход к  свободной крестьянской собственности на землю и т. д.), обеспечивших эти  блестящие победы, которые потрясли всю Европу.    

Придавая такое большое значение роли народных масс, а также  руководящих исторических деятелей, Гюго видел, однако, в революции действие  стихийных сил, не зависящих от воли людей. "Революция, – утверждает  он, – дело Неведомого… Революция – одна из форм того имманентного явления,  которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью… То, чему  положено свершиться, – свершится, то, что должно разразиться, –  разразится". Это чисто фаталистическая концепция исторического процесса  весьма характерна для Гюго как писателя буржуазно-демократического направления.  Но фатализм сочетается у Гюго с оптимизмом; с глубокой верой в прогресс человечества.  "Над революциями, – заявляет он, – как звездное небо над бурями,  сияют Истина и Справедливость".    

Идеалистическое мировоззрение Гюго и его политическая  позиция как буржуазного демократа, далекого от социалистической идеологии  рабочего класса, чуждого ей, определили слабые стороны этого романа, обусловили  имеющиеся в нем принципиальные недостатки.    

И все же "Девяносто третий год" представляет собой  выдающееся, монументальное произведение, наиболее сильное среди произведений  мировой художественной литературы, посвященной бурному революционному  перевороту конца XVIII века.    

Драматизму сюжета и мастерству изложения соответствует  романтическая приподнятость тона, страстный волнующий стиль. Вместе с тем это и  глубоко реалистическое произведение, в котором чувствуется основательное знание  событий и людей той эпохи, а также обстановки, в которой развертывались эти  события и действовали эти люди.    

Данный исторический роман знаменитого французского писателя,  пламенного патриота своей родины, убежденного демократа, великого гуманиста,  пользуется огромной популярностью среди миллионов прогрессивно настроенных  читателей во всех странах света. Это – одна из любимейших книг нашей советской  молодежи.    

В настоящее время, когда национально-патриотические силы  Франции во главе с рабочим классом ведут мужественную борьбу за мир,  национальную независимость и демократические свободы, интерес к историческому  прошлому великого французского народа, к его славным демократическим традициям  все возрастает. Тем самым усиливается интерес к художественным произведениям, в  которых отразился тот или иной этап освободительного движения во Франции. Роман  Гюго "Девяносто третий год" занимает одно из первых мест среди  произведений этого рода.