1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Они уходили все дальше. Тенардье глядел на широкие, чуть  согнутые плечи незнакомца и на его внушительные кулаки.    

Потом он перевел взгляд на себя, на свои слабые, худые руки.  «Выходит, я и вправду отпетый дурак, – подумал он, – пошел на охоту  без ружья!»    

И все же ему не хотелось сдаваться.    

– Мне надо знать, куда он пойдет, – пробормотал  он. Держась на известном расстоянии, он пошел за ними. У него оставались  насмешка: клочок бумажки с подписью «Фантина» и утешение; полторы тысячи франков.    

Человек уводил Козетту по направлению к Ливри и Бонди. Он  шел медленно, понурив голову, задумчивый и грустный. Зимою лес стал совсем  сквозным, и Тенардье не мог потерять их из виду, хоть и держался на довольно  значительном расстоянии. Время от времени незнакомец оборачивался, чтобы  удостовериться, не следит ли кто за ними. Внезапно он заметил Тенардье. Тогда  он быстро углубился с Козеттой в кустарник, в котором легко было скрыться.    

– Тьфу ты пропасть! – воскликнул Тенардье и  ускорил шаг.    

Густота кустарника принудила его близко подойти к ним. Войдя  в самую чащу, незнакомец обернулся. Напрасно Тенардье укрывался за  кустами, – ему так и не удалось остаться незамеченным. Незнакомец бросил  на него беспокойный взгляд, покачал головой и продолжал идти. Трактирщик  возобновил преследование. Так прошли они шагов двести-триста. Вдруг незнакомец  снова оглянулся и снова увидел трактирщика. На этот раз его взгляд, обращенный  на Тенардье, был так мрачен, что тот счел дальнейшее преследование бесполезным.  И повернул домой.    

 Глава одиннадцатая.    Номер 9430 появляется снова, и Козетта выигрывает его в лотерею    

     

Жан Вальжан не умер.    

Упав в море, точнее, бросившись туда, он был, как известно,  без кандалов. Он поплыл под водой до стоявшего на рейде корабля, к которому  было принайтовано гребное судно. Ему удалось спрятаться на нем до вечера. Ночью  он снова пустился вплавь и достиг берега неподалеку от мыса Брен. Денег у него  было достаточно, и он раздобыл себе там одежду. Кабак в окрестностях Балагье  был в ту пору гардеробной беглых каторжников, что увеличивало его прибыльность.  Затем Жан Вальжан, подобно всем несчастным беглецам, старающимся обмануть  бдительность закона и уйти от злой участи, уготованной им обществом, избрал  сложный, беспокойный маршрут. Первый приют он нашел в Прадо близ Боссе. Затем  направился к Гран-Вилару, около Бриансона, в Верхних Альпах. То было отчаянное  бегство вслепую, путь крота, подземные ходы которого никому неведомы.  Впоследствии можно было обнаружить некоторые следы его пребывания в Эне,  находящемся в области Сиврие; в Пиренеях, в Аконе, расположенном в округе  Гранжде-Думек; около деревушки Шавайль и в окрестностях Периге в Брюни (кантон  Шапель-Гонаг). Наконец он добрался до Парижа. Мы только что видели его в  Монфермейле.    

Первой его заботой в Париже было купить траурную одежду для  девочки лет семи-восьми и подыскать себе жилье. Затем он направился в  Монфермейль.    

Читатель, вероятно, припомнит, что перед своим предыдущим  бегством он уже совершал в окрестностях Монфермейля таинственное путешествие, о  котором правосудие имело некоторые сведения.    

Но его считали умершим, и это еще сильнее сгущало  окутывавшую его тьму. В Париже ему попалась в руки газета, устанавливавшая факт  его смерти. Теперь Жан Вальжан был спокоен, почти умиротворен; у него было  такое чувство, словно он и в самом деле умер.    

В тот день, когда Жан Вальжан вырвал Козетту из когтей  Тенардье, он в сумерки вошел с ней в Париж через заставу Монсо. Здесь он сел в  кабриолет, кабриолет доставил его на эспланаду Обсерватории, и тут он сошел.  Уплатив кучеру, он взял Козетту за руку, и оба глубокой ночью направились по  пустынным улицам, прилегавшим к Лурсин и Гласьер, в сторону Госпитального  бульвара.    

Для Козетты это был необычайный, полный впечатлений день.  Они ели под плетнями купленные в одиноких харчевнях хлеб и сыр, часто  пересаживались из одного экипажа в другой, часть дороги шли пешком. Она не  жаловалась, но устала, – Жан Вальжан заметил это по тому, с какой силой  она при ходьбе тянула его за руку. Он посадил ее к себе за спину. Козетта, не  выпуская Катерины из рук, положила головку на плечо Жана Вальжана и уснула.    

     

 Книга четвертая    

Лачуга Горбо    

       Глава первая.    Хозяин Горбо    

     

Если бы сорок лет тому назад одинокий прохожий, вздумавший  углубиться в трущобы глухой окраины Сальпетриер, поднялся по бульвару до  Итальянской заставы, он дошел бы до одного из тех мест, где, так сказать,  исчезает Париж. Нельзя сказать, чтобы это была совершенная глушь, – здесь  попадались прохожие; нельзя сказать, чтобы это была деревня, – здесь  попадались городские домики и улочки. Но это был и не город, – на улицах  лежали колеи, как на больших дорогах, росла трава; это было и не село, –  дома были слишком высоки. Что же представляла собой эта окраина, и обитаемая и  безлюдная, пустынная и в то же время кем-то населенная? То был бульвар большого  города, парижская улица, ночью более жуткая, чем лес, а днем более мрачная, чем  кладбище.    

Это был старый квартал Конного рынка.    

Если прохожий отваживался выйти за пределы четырех  обветшалых стен Конного рынка, если он решался миновать Малую Банкирскую улицу,  и, оставив вправо конопляник, обнесенный высокими стенами, потом луг, где  высились кучи молотой дубовой коры, похожие на жилища гигантских бобров, затем  огороженное место, заваленное строевым лесом, пнями, грудами опилок и щепы, на  верхушке которых лаяли сторожевые псы, затем длинную низкую полуразвалившуюся  стену с грязной черной дверцей, покрытой мхом, сквозь который весной  пробивались цветы, и далее, уже в самом глухом месте, отвратительное ветхое  строение, на котором большими печатными буквами было выведено: ВОСПРЕЩАЕТСЯ  ВЫВЕШИВАТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ, то этот отважный прохожий достигал конца улицы  Винь-Сен-Марсель, мало кому известной. Там, недалеко от завода, между двумя  садами, виднелась в ту пору лачуга; с первого взгляда она казалась маленькой  хижинкой, на самом деле она была огромна, как собор. На проезжую дорогу она  выходила боковой стороной – отсюда обманчивое представление о ее величине.  Почти весь дом был укрыт от взоров. Видны были только дверь и окно.    

Лачуга была двухэтажная.    

Внимательный глаз прежде всего заметил бы такую странность:  дверь годилась бы разве только для чулана, окно, будь оно пробито в тесаном  камне, а не в песчанике, могло бы украшать какой-нибудь особняк.    

Дверь представляла собой ряд полусгнивших досок, соединенных  поперечными перекладинами, похожими на плохо обтесанные поленья. Она  открывалась внутрь, на крутую лестницу с высокими, покрытыми грязью, пылью и  осыпавшейся штукатуркой ступеньками такой же ширины, как дверь. С улицы видно  было, как эта лестница, совершенно прямо, словно приставная, уходила между двух  стен в темноту. Верхняя часть грубого проема пряталась за узкой доской с  выпиленным в середине треугольным отверстием, служившим и слуховым оконцем, и  форточкой, когда дверь была закрыта. На внутренней стороне двери размашистой  кистью, обмакнутой в чернила, была изображена цифра 52, а над дверью – теми же  чернилами – цифра 50; это ставило вас в тупик. Куда же вы попали? Закрытая  дверь утверждала, что номер дома 50; она же, открытая, возражала: нет, это  номер 52. На треугольной форточке вместо занавески висело грязное тряпье.    

Окно было широкое и довольно высокое, с решетчатыми ставнями  и большими стеклами. Однако на этих стеклах было множество самых разнообразных  повреждений, которые были скрыты и одновременно подчеркнуты искусно наложенным  пластырем из бумажных наклеек, а полуоторванные и расшатанные ставни служили не  столько защитой для обитателей лачуги, сколько угрозой для прохожих. То там, то  тут на этих жалюзи не хватало поперечных планок; их простодушно заменили  прибитыми перпендикулярно досками; таким образом, то, чему надлежало быть  жалюзи, превратилось в ставни.    

Дверь, казавшаяся отвратительной, и окно, казавшееся  благопристойным, несмотря на его обветшалость, выступая на фоне одного и того  же дома, производили впечатление двух случайно встретившихся нищих, которые  решили идти вместе и шагают бок о бок; их прикрывают одинаковые лохмотья, но по  внешности они не похожи друг на друга: один напоминает профессионального  попрошайку, другой – бывшего дворянина.    

Лестница вела в главную, обширную часть здания, похожую на  сарай, превращенный в жилой дом. Внутренним каналом этого здания служил длинный  коридор, по правую и левую сторону которого расположены были разных размеров  клетушки, в случае крайней необходимости годные для жилья, но скорее похожие на  кладовки, чем на комнаты. Окнами они выходили на заброшенные участки. Все это  темное, унылое, тусклое, печальное и мрачное строение, в зависимости от того, в  крыше или в дверях образовались щели, пронизывал бледный луч солнца или ледяной  северный ветер. Своеобразной и живописной подробностью такого рода жилищ  являются громадные пауки.    

Налево от входной двери, со стороны бульвара, на высоте  человеческого роста находилось замурованное слуховое оконце, образовавшее квадратное  углубление, полное камешков, которые туда бросали проходившие мимо дети.    

Часть здания была недавно разрушена. Другая, уцелевшая,  позволяет судить о том, чем оно было когда-то. Всему зданию не более ста лет.  Для собора сто лет – юность, для жилого дома – старость. Человеческому жилью  как бы свойственна бренность человека, жилищу бога – его бессмертие.    

Почтальоны называли эту лачугу номером 50—52, но в квартале  она известна была как дом Горбо.    

Поясним происхождение этого названия.    

Любители мелких происшествий, собирающие для собственного  удовольствия коллекции анекдотов и хранящие в своей памяти словно насаженные на  булавки самые незначительные даты, знают, что в прошлом столетии, около 1770  года, в Шатле было два прокурора. Одного звали Корбо, другого Ренар[49] – два имени,  предугаданные Лафонтеном. Этот факт был уж очень соблазнителен для судейских  писцов, и они не преминули сделать его поводом для зубоскальства. По всем  галереям Дворца правосудия разошлась написанная в стихах, хотя и довольно  нескладных, пародия:    

     

На груду папок раз ворона взобралась,    

Арестный лист она во рту зажала    

Лиса, приятным запахом прельстясь,    

Из лесу прибежала    

И перед ней такую речь держала;    

«Здорово, друг!…» и т. д.    

     

Почтенные законники, смущенные плоской шуткой и уязвленные  хохотом, раздававшимся им вслед, решили отделаться от своих фамилий и  обратились с ходатайством к королю. Челобитье подано было Людовику XV как раз в  тот момент, когда папский нунций справа, а кардинал Ларош-Эмон – слева, оба  благоговейно коленопреклоненные, надевали в присутствии его величества туфли на  босые ножки г-жи Дюбарри, встававшей со своего ложа. Король, который заливался  смехом, глядя на двух епископов, стал теперь весело смеяться над двумя  прокурорами и милостиво разрешил судейским крючкам переменить – вернее, слегка  изменить их фамилии. Господину Корбо от имени короля разрешено было к заглавной  букве его фамилии добавить хвостик и прозываться Горбо; господину Ренару  посчастливилось меньше: он получил разрешение приставить к букве Р букву П и  именоваться Пренар[50],  так что новая фамилия подходила к нему не меньше, чем старая.    

Итак, согласно местному преданию, этот самый Горбо и был  владельцем здания под э 50—52 на Госпитальном бульваре. Он же и был творцом  огромного окна.    

Вот почему лачуга называлась домом Горбо.    

Напротив дома э 50—52, среди других деревьев бульвара, рос  большой вяз, почти на три четверти засохший, прямо перед ним начиналась улица  заставы Гобеленов, в ту пору не застроенная, немощеная, обсаженная чахлыми  деревьями, то зелеными, то бурыми, в зависимости от времени года, и  обрывающаяся у самой парижской окружной стены. Клубы дыма из труб соседней  фабрики распространяли по всему кварталу запах купороса.    

Застава была близко. Стена, опоясывавшая Париж, еще  существовала в 1823 году.    

Застава уже сама по себе вызывала в воображении мрачные  образы. Здесь пролегала дорога, ведущая в Бисетр. Через эту заставу во времена  Империи и Реставрации, в день казни, входили в Париж приговоренные к смерти.  Здесь произошло в 1829 году таинственное убийство, именуемое «убийством у  заставы Фонтенебло», виновников которого не могло обнаружить правосудие, –  темное дело, оставшееся неразъясненным, страшная загадка, оставшаяся  неразгаданной. Сделайте несколько шагов, и вы окажетесь на роковой улице  Крульбарб, где, как в мелодраме, под раскаты грома Ульбах поразил кинжалом  пастушку из Иври. Еще несколько шагов, и вы подойдете к безобразным, с  обрезанными верхушками, вязам заставы Сен-Жак, к детищу филантропов, пытающихся  скрыть эшафот, к жалкой и позорной Гревской площади – площади лавочников и  мещан, отшатнувшихся перед зрелищем смертной казни, но не дерзнувших  мужественно отменить ее или открыто выступить в ее защиту.    

Тридцать семь лет тому назад, если не считать площади  Сен-Жак, которой словно было определено внушать ужас, самым мрачным уголком на  этом мрачном бульваре была, вероятно, эта мало привлекательная и в наше время  часть его, где стояла лачуга э 50—52.    

Только двадцать пять лет спустя здесь начали появляться дома  горожан. Это было угрюмое место. Грустные мысли овладевали вами; вы  чувствовали, что находитесь между большущей Сальпетриер, высокий купол которой  можно было разглядеть оттуда, и Бисетром, близ ограды которого вы находились,  то есть между безумием женщины и безумием мужчины. На всем доступном глазу расстоянии  виднелись бойни, окружная стена и редкие фасады фабрик, похожих на казармы или  монастыри. Всюду бараки, строительный мусор, старые стены, черные, словно  траурный покров, новые стены, белые, словно саван; всюду параллельные ряды  деревьев, вытянутые в линию постройки, вереница длинных и холодных плоских  фасадов н гнетущее уныние прямых углов. Ни признака складки, неровности почвы,  никакой архитектурной прихоти. Все вместе – леденящее душу, однообразное,  отвратительное зрелище. Ничто так не удручает, как симметрия. Симметрия – это  скука, а скука – сущность печали. Отчаяние зевает. Если можно вообразить себе  что-нибудь страшнее ада, где страдают, то это ад, где скучают. Если бы такой ад  действительно существовал, то эта часть Госпитального бульвара могла бы служить  аллеей, к нему ведущей.    

Однако с приближением ночи, в час, когда меркнет свет,  особенно зимой, чье леденящее дыхание срывает с вязов последние бурые листья,  когда мрак непроницаем и небо беззвездно или когда ветер пробьет луне в облаках  оконце, бульвар становится страшным. Черные его линии уходят во мрак и  пропадают в нем, словно отрезки бесконечности. Прохожий невольно вспоминает  бесчисленные предания, связанные с виселицей. В уединенности квартала, где  совершено было столько преступлений, таилось что-то жуткое. В темноте всюду  чудились западни, смутные очертания теней внушали подозрение, длинные  четырехугольные углубления меж деревьев напоминали могилы. Днем это было  безобразно; вечером это было мрачно; ночью это было зловеще.    

Летом в сумерках на старых замшелых скамьях у подножия вязов  сидели старухи. Они назойливо просили милостыню.    

Впрочем, этот квартал, на вид скорее старый, чем старинный,  уже тогда стремился к преображению. Кто хотел его видеть, тому надо было  спешить. Ежедневно из общей картины исчезала какая-нибудь подробность. В  настоящее время, как и все последние двадцать лет, вокзал Орлеанской железной  дороги, расположенный рядом с этим старым предместьем, непрерывно его  видоизменяет. Всюду, где на окраине столицы появляется железнодорожная станция,  умирает предместье и рождается город. Кажется, что вокруг этих крупных центров  движения от грохота мощных машин, от дыхания чудовищных коней цивилизации,  пожирающих уголь и изрыгающих пламя, земля, полная новых ростков, дрожит и  разверзается, готовая поглотить древние жилища человека и породить новые.  Старые дома рушатся, новые дома воздвигаются.    

С тех пор как станция Орлеанской железной дороги вторглась  во владение Сальпетриер, старинные узкие улицы, граничащие со рвами Сен-Виктор  и Ботаническим садом, дрогнули под стремительным потоком дилижансов, фиакров и  омнибусов, который проносится по ним в определенное время три-четыре раза в  день, оттеснив дома вправо и влево. Есть явления, на первый взгляд  неправдоподобные, и тем не менее они вполне соответствуют действительности: как  верно то, что в крупных городах солнце вызывает к жизни дома, обращенные  фасадом на юг, так же несомненно и то, что непрерывное движение экипажей  расширяет улицы. Признаки новой жизни очевидны. В этом старинном провинциальном  квартале, в самых глухих закоулках, возникает мостовая, всюду расползаются и  тянутся тротуары даже там, где еще нет прохожих. Однажды, в памятное июльское  утро 1845 года, там вдруг задымились черные котлы с асфальтом; можно считать,  что в этот день цивилизация добралась до улицы Лурсин и что Париж вступил в  предместье Сен-Марсо.    

 Глава вторая.    Гнездо совы и славки    

     

Именно здесь, перед лачугой Горбо, и остановился Жан  Вальжан. Он, словно дикая птица, выбрал это пустынное место, чтобы свить себе  тут гнездо.    

Пошарив в жилетном кармане, он вынул что-то вроде отмычки,  открыл дверь, вошел, крепко-накрепко запер ее за собой и поднялся по лестнице,  неся на руках Козетту.    

Наверху лестницы он вынул из кармана другой ключ и отпер  другую дверь. Он тотчас же заперся, войдя в комнату, напоминавшую довольно  просторное чердачное помещение. Убранство ее состояло из матраца, лежавшего на  полу, стола и нескольких стульев. В углу топилась печь, в которой виднелись  раскаленные уголья. Фонарь, горевший на бульваре, тускло освещал это убогое  жилье. В глубине комнаты был отгорожен чуланчик, где стояла складная кровать.  Жан Вальжан так бережно опустил девочку на кровать, что она не проснулась.    

Он высек огонь и зажег свечу, – все это было заранее  приготовлено на столе; затем, как и накануне, он устремил на Козетту  восторженный взгляд, выражавший доброту и умиление, граничившие почти с  безумием. Девочка, исполненная той спокойной доверчивости, которая присуща лишь  величайшей силе или величайшей слабости, уснула, даже не зная, кто с ней, и  продолжала спать, не ведая, где она.    

Жан Вальжан нагнулся и поцеловал ее ручку.    

Девять месяцев тому назад он целовал руку матери, тоже  уснувшей, но навеки.    

То же горестное, благоговейное, щемящее чувство наполняло  его сердце.    

Он опустился на колени перед кроватью Козетты.    

Наступил день, а девочка все еще спала. Бледный луч  декабрьского солнца проник сквозь чердачное оконце и протянул по потолку  длинные волокна света и тени. Тяжело нагруженная телега каменщика, проехавшая  по бульвару, словно громовой раскат, потрясла и заставила задрожать всю лачугу  сверху донизу.    

– Да, сударыня! – внезапно проснувшись, вскрикнула  Козетта. – Сейчас! Сейчас!    

Она спрыгнула с кровати и со слипавшимися еще от сна глазами  протянула руки в угол комнаты.    

– Боже мой! А где же метла? – воскликнула она.    

Она широко раскрыла глаза и увидела перед собой улыбающееся  лицо Жана Вальжана.    

– Ах да! Я и забыла! – сказала она. – С  добрым утром, сударь!    

Дети быстро и легко осваиваются со счастьем и радостью, ибо  они сами по природе своей – радость и счастье.    

В ногах Козетта заметила Катерину и занялась ею. Играя, она  забрасывала вопросами Жана Вальжана. Где она находится? Велик ли Париж?  Достаточно ли далеко от нее госпожа Тенардье? Не придет ли она за ней? и  т. д. Вдруг она воскликнула: «Как здесь красиво!».    

Это была отвратительная конура, но Козетта чувствовала себя  в ней свободной.    

– Надо мне ее подмести? – спросила она наконец.    

– Играй, – ответил Жан Вальжаи.    

Так прошел день. Ничего не пытаясь уяснить себе, Козетта  была невыразимо счастлива подле этой куклы и подле этого человека.    

 Глава третья.    Два несчастья при слиянии образуют счастье    

     

На рассвете Жан Вальжан снова был у постели Козетты. Он  стоял неподвижно и, глядя на нее, ждал ее пробуждения.    

Что-то неизведанное проникало в его душу.    

Жан Вальжан никогда никого не любил. Уже двадцать пять лет  он был один на свете. Ему не довелось стать отцом, любовником, мужем, другом.  На каторге это был злой, мрачный, целомудренный, невежественный и нелюдимый  человек. Сердце старого каторжника было нетронуто. О сестре и ее детях он  сохранил смутное, далекое воспоминание, которое в конце концов почти совершенно  изгладилось. Он приложил все усилия к тому, чтобы отыскать их, и, не сумев  найти, забыл их. Таково свойство человеческой природы. Все прочие сердечные  привязанности его юности, если только он когда-либо имел их, канули в бездну.    

Когда он увидел Козетту, когда он взял ее с собою, увел,  спас, он вдруг почувствовал, как дрогнула его душа. Все, что было в ней  страстного и нежного, вдруг пробудилось и устремилось навстречу этому ребенку.  Подходя к кровати, на которой она спала, он дрожал от радости; он был подобен  молодой матери, чувствующей родовые схватки и не понимающей, что это такое, ибо  смутно и отрадно великое, таинственное движение сердца, начинающего любить.    

Бедное, старое, неискушенное сердце!    

Но ему было пятьдесят пять лет, а Козетте – восемь, поэтому  вся любовь, какую он мог бы испытать в жизни, устремившись к ребенку,  обернулась каким-то неизъяснимым сиянием.    

Это было второе светлое видение, представшее перед ним.  Епископ зажег на его горизонте зарю добродетели; Козетта зажгла зарю любви.    

Первые дни протекли в этом ослеплении любовью.    

Сама того не замечая, изменилась и бедная крошка Козетта.  Когда мать покинула ее, она была еще так мала, и она совсем ее не помнила. Как  все дети, она, подобно молодым побегам виноградной лозы, цепляющимся за все,  пыталась любить. Но это ей не удавалось Все ее оттолкнули – и Тенардье, и их  дети, и другие дети. Она любила собаку, но собака издохла; после этого никому и  ничему не нужна была ее привязанность. Страшно сказать, но мы уже об этом  упоминали: в восемь лет у нее было холодное сердце. Винить ее нельзя, она не  утратила способности любить, но – увы! – она лишена была этой возможности.  И потому с первого же дня все ее мысли и чувства превратились в любовь к этому  старому человеку. Она испытывала неизвестное ей доселе ощущение блаженства.    

Этот добрый человек уже не казался ей ни стариком, ни  бедняком. Она находила Жана Вальжана прекрасным, так же как находила красивой  эту конуру.    

Таково действие зари, детства, юности, радости. Немалое  значение имела здесь новизна места и образа жизни. Нет ничего краше розового  отблеска счастья на чердаке. У каждого из нас в прошлом есть такой светлый  уголок.    

Природа воздвигла между Жаном Вальжаном и Козеттой огромную  преграду: между ними лежало полвека. Но эту преграду смела жизнь. Судьба  внезапно столкнула и с неодолимой силой обручила этих двух лишенных корней  человек, столь разных по возрасту, но столь близких по переживаниям. Эти жизни  дополняли одна другую. Инстинкт Козетты искал отца, инстинкт Жана Вальжана –  ребенка. Встретиться – значило обрести друг друга. В таинственный миг, когда  соприкоснулись их руки, они словно срослись. Увидевшись, эти души словно  сознали, как они необходимы друг другу, и слились нерасторжимо.    

Отделенные от всего мира кладбищенской стеной, Жан Вальжан и  Козетта словно олицетворяли собой Вдовство и Сиротство, если понимать эти слова  в их наиболее общем и доступном для всех значении. И Жан Вальжан как бы велением  неба стал отцом Козетты.    

Таинственное ощущение, которое возникло у Козетты, когда Жан  Вальжан взял ее за руку в темной чаще леса Шель, было порождено не иллюзией, а  действительностью. Вмешательство этого человека в судьбу ребенка было  проявлением воли божьей.    

Жан Вальжан удачно выбрал убежище. Казалось, он был здесь в  полной безопасности.    

Комната с чуланом, которую он занимал с Козеттой, выходила  окном на бульвар. Это было единственное окно в доме, так что нечего было  опасаться нескромного взгляда соседей, живших и напротив и рядом.    

Нижний этаж дома э 50—52 представлял собою нечто вроде  обветшавшего сарая с навесом, который служил складом для огородников и не имел  никакого сообщения с верхним. Отделенный от него дощатым потолком, в котором не  было ни люка, ни лестницы, он являлся как бы глухой перегородкой между этажами  лачуги. Как мы уже говорили, второй этаж состоял из множества комнатушек и  нескольких чердаков, и лишь один из них был занят старухой, согласившейся вести  хозяйство Жана Вальжана. Все остальные помещения пустовали.    

Старуха именовалась «главной жилицей», а в сущности была  привратницей; она-то в рождественский сочельник и сдала комнату Жану Вальжану.  Выдав себя за разорившегося на испанских ценных бумагах рантье, он изъявил  желание поселиться здесь с внучкой. Уплатив за полгода вперед, он поручил  старухе обставить комнату и чулан так, как мы уже видели. Это она с вечера  протопила печь и все приготовила к их приходу.    

Неделя шла за неделей, а старик и дитя вели в этой жалкой  конуре счастливую жизнь.    

С самого раннего утра Козетта смеялась, болтала, пела. У  детей, как у птиц есть своя утренняя песенка.    

Случалось, что Жан Вальжан брал ее маленькую красную,  потрескавшуюся от холода ручку и целовал. Бедняжка, привыкшая только к побоям,  не понимала, что это означает, и отходила смущенная.    

Иногда, умолкнув, она с серьезным видом глядела на свое  черное платье. Козетта не носила больше лохмотьев, она носила траур. Она  уходила от нищеты и вступала в жизнь.    

Жан Вальжан начал учить ее грамоте. Нередко, заставляя ее  разбирать по складам, он вспоминал, что научился на каторге читать с целью  творить зло. Теперь у него была иная цель: он учил читать ребенка. И старый  каторжник улыбался задумчивой ангельской улыбкой.    

В этом он чувствовал предначертание свыше, волю кого-то, кто  стоит над человеком, и он отдавался мечтам. У добрых мыслей, как и у дурных,  есть свои бездонные глубины.    

Учить грамоте Козетту и не мешать ей вволю играть – в этом и  заключалась почти вся жизнь Жана Вальжана. Иногда он говорил ей о матери и  заставлял молиться за нее.    

Она звала его «отец», иного имени его она не знала.    

Он мог часами смотреть, как она одевает и раздевает куклу, и  слушать ее лепет. Отныне жизнь казалась ему исполненной смысла, люди  представлялись добрыми и справедливыми, он никого больше мысленно не упрекал  теперь, когда его полюбил ребенок; ему хотелось дожить до глубокой старости.  Перед ним рисовалась будущность, освещенная Козеттой, словно сиянием. Даже  лучшим людям свойственны эгоистические мысли. Иногда он с какою-то радостью  думал о том, что она будет некрасива.    

Пусть это только наше мнение, но если уж говорить все до  конца, то мы полагаем, что когда Жан Вальжан полюбил Козетту, он нуждался в  любви, чтобы укрепить в своем сердце стремление к добру. Он только что увидел  людскую злобу и ничтожность общества в их новых проявлениях. Но то, что  предстало пред ним, роковым образом ограничивало действительность, выявляя лишь  одну ее сторону: женскую судьбу, воплощенную в Фантине, и общественное мнение,  олицетворенное в Жавере. На этот раз Жан Вальжан отправлен был на каторгу за  то, что поступил хорошо; его сердце вновь исполнилось горечи; отвращение и  усталость вновь овладели им; даже воспоминание об епископе порой как бы  начинало тускнеть, хотя позже оно возникало вновь, яркое и торжествующее; но в  конце концов и это священное воспоминание поблекло. Кто знает, быть может, Жан  Вальжан был на пороге отчаяния и полного падения? Но он полюбил и вновь стал  сильным. Увы! В действительности он был нисколько не крепче Козетты. Он оказал  ей покровительство, а она вселила в него бодрость. Благодаря ему она могла  пойти вперед по пути жизни; благодаря ей он мог идти дальше по стезе  добродетели. Он был поддержкой ребенка, а ребенок был его точкой опоры.  Неисповедима и священна тайна равновесия весов твоих, о судьба!    

 Глава четвертая.    Наблюдения главной жилицы    

     

Из осторожности Жан Вальжан никогда не выходил из дому днем.  Каждый вечер в сумерки он гулял час или два, иногда один, но чаще с Козеттой,  выбирая боковые аллеи самых безлюдных бульваров и заходя в какую-нибудь церковь  с наступлением темноты. Он охотно посещал ближайшую церковь Сен-Медар. Если он  не брал Козетту с собой, она оставалась под присмотром старухи, но для ребенка  было радостью пойти погулять с добрым стариком. Она предпочитала час прогулки с  ним даже восхитительным беседам с Катериной. Он шел, держа ее за руку, и  ласково говорил с нею.    

Козетта оказалась очень веселой девочкой.    

Старуха хозяйничала, готовила и ходила за покупками.    

Они жили скромно, хотя и не нуждались в самом насущном, как  люди с весьма ограниченными средствами. Жан Вальжан ничего не изменил в той  обстановке, которую он застал в первый день; только стеклянную дверь, ведущую в  каморку Козетты, он заменил обыкновенной.    

Он носил все тот же желтый редингот, те же черные панталоны  и старую шляпу. На улице его принимали за бедняка. Случалось, что сердобольные  старушки подавали ему су, Жан Вальжан принимал милостыню и низко кланялся.  Случалось также, что, встретив какого-нибудь несчастного, просившего подаяние,  он, оглянувшись, не следит ли за ним кто-нибудь, украдкой подходил к бедняку,  клал ему в руку медную, а нередко и серебряную монету и быстро удалялся. Это  имело свою отрицательную сторону. В квартале его приметили и прозвали «нищим,  подающим милостыню».    

Старуха, «главная жилица», существо хитрое, съедаемое  завистливым любопытством к ближнему, зорко следила за Жаном Вальжаном, а он об  этом и не подозревал. Она была глуховата и оттого болтлива. От всей ее прежней  красы у нее осталось только два зуба во рту, верхний и нижний, которыми она  постоянно пощелкивала. Старуха допрашивала Козетту, но та ничего не знала и  ничего не могла ей сказать, кроме того, что она из Монфермейля. Однажды этот  неусыпный страж заметил, что Жан Вальжан вошел в одно из нежилых помещений  лачуги, и это показалось любопытной кумушке подозрительным. Ступая бесшумно,  как старая кошка, она последовала за ним и принялась сквозь щель находящейся  как раз против него двери незаметно наблюдать за ним. Жан Вальжан, видимо для  большей предосторожности, повернулся к двери спиной. Старуха увидела, что,  порывшись в кармане, он вынул оттуда игольник, ножницы и нитки, затем вспорол  подкладку у полы редингота и, вытащив оттуда желтоватую бумажку, развернул ее.  Старуха, к великому своему ужасу, разглядела банковый билет в тысячу франков.  То был второй или третий тысячефранковый билет, который ей довелось увидеть в  жизни. Она убежала в испуге.    

Минуту спустя Жан Вальжан пришел к ней и попросил разменять  этот билет, объяснив, что это его рента за полугодие, которую он вчера получил.  «Где же? – подумала старуха. – Ведь на улицу он вышел только в шесть  часов вечера, а касса казначейства в эвто время должна быть заперта». Старуха  отправилась разменять деньги, строя всяческие предположения. История с  тысячефранковым билетом, обогащенная новыми подробностями, превратившими тысячу  франков в несколько тысяч, вызвала толки среди всполошившихся кумушек квартала  Винь-Сен-Марсель.    

Несколько дней спустя Жан Вальжан, в одном жилете, пилил в  коридоре дрова. Оставшись одна и заметив висевший на гвозде редингот, старуха  принялась тщательно исследовать его. Подкладка была уже зашита. Женщина  прощупала редингот, и ей показалось, что в полах и в проймах рукавов зашиты  толстые пачки бумаги. Вне всякого сомнения, это были билеты по тысяче франков.    

Кроме того, она обнаружила в карманах множество разных  предметов. Не только иголки, ножницы и нитки, – это она уже видела, –  но объемистый бумажник, большой нож и – подозрительная подробность! –  несколько париков разного цвета. Казалось, каждый карман редингота являлся  вместилищем предметов «на случай», для всяких непредвиденных обстоятельств.    

Так обитатели лачуги дожили до конца зимы.    

 Глава пятая.    Пятифранковая монета, падая на пол, звенит    

     

Неподалеку от церкви Сен-Медар, на краю забитого колодца,  обычно сидел нищий, которому Жан Вальжан охотно подавал милостыню. Он редко  проходил мимо, не протянув ему нескольких су. Иногда он с ним разговаривал.  Завистники нищего утверждали, что он из полицейских. Это был старый,  семидесятипятилетний псаломщик, все время бормотавший молитвы.    

Однажды вечером Жан Вальжан, проходя мимо, один, без  Козетты, увидел нищего на его привычном месте под уличным фонарем, который  только что зажгли. Казалось, этот сгорбившийся человек, как всегда, бормочет  молитвы. Жан Вальжан приблизился к нему н протянул подаяние. Вдруг нищий в упор  взглянул на Жана Вальжана и быстро опустил голову. Движение было молниеносное,  однако Жан Вальжан вздрогнул. Ему почудилось, что при свете уличного фонаря  перед ним мелькнуло не кроткое и набожное лицо старого псаломщика, а знакомый и  грозный образ. У него были такое чувство, словно он вдруг оказался во мраке  лицом к лицу с тигром. Сперва он оцепенел от ужаса, потом отпрянул, не смея ни  дышать, ни говорить, ни стоять на месте, ни бежать, и глядел на нищего, а тот,  как будто не замечая присутствия Жана Вальжана, сидел, опустив обвязанною  тряпкой голову. В эту необычайную минуту, руководимый инстинктом, быть может  таинственным инстинктом самосохранения, Жан Вальжан не произнес ни слова. Нищий  был такого же роста, одет в такие же лохмотья, имел такой же облик, как обычно.  «Полно! – подумал Жан Вальжан. – Я сошел с ума! Мне померещилось! Это  невозможно!» Он вернулся домой, глубоко потрясенный.    

Он не смел признаться даже самому себе, что мелькнувшее  перед ним лицо было лицо Жавера.    

Ночью, обдумывая происшедшее, он пожалел, что не заговорил с  нищим, – это заставило бы его еще раз поднять голову.    

На следующий день, в сумерки, он снова отправился туда же.  Нищий сидел на своем месте.    

– Здравствуй, милый человек! – решительно  обратился к нему Жан Вальжан, подавая су.    

Нищий поднял голову и жалобно произнес:    

– Спасибо, добрый господин. Без сомнения, это был  старый псаломщик. Жан Вальжан успокоился. «Какой же это, черт возьми,  Жавер? – подсмеиваясь над собой, думал он. – Уж не начинает ли у меня  портиться зрение?» И он выкинул из головы эту мысль.    

Спустя несколько дней, часов около восьми вечера. Жан  Вальжан, сидя у себя в комнате, учил Козетту читать вслух по складам. Вдруг он  услышал, как отворилась и затворилась входная дверь. Это показалось ему  странным. Старуха, единственная жилица, кроме него, проживавшая в доме, всегда  ложилась спать с наступлением темноты, чтобы не жечь свечу. Жан Вальжан знаком  приказал Козетте замолчать. Он слушал, как кто-то подымается по лестнице.  Конечно, это могла быть и старуха, почувствовавшая недомогание и отправившаяся  в аптеку. Жан Вальжан прислушался. Шаги были тяжелые и шумные, как у мужчины,  но старуха ходила в грубых башмаках; к тому же ничто так не напоминает мужские  шаги, как шаги старой женщины. Однако Жан Вальжан задул свечу.    

Шепнув Козетте: «Ложись тихонько», он послал ее спать; пока  он целовал ее в лоб, шаги стихли. Жан Вальжан продолжал сидеть молча и  неподвижно на стуле, спиной к двери, в темноте, затаив дыхание. Спустя довольно  продолжительное время, не слыша ни единого звука, он бесшумно обернулся и,  взглянув на дверь, увидел в замочной скважине свет. Этот свет казался зловещей  звездой на черном фоне двери и стены. Несомненно, кто-то стоял за дверью и,  держа свечу в руке, подслушивал.    

Спустя несколько мгновений свет исчез. Но Жан Вальжан не  услышал шагов; по всей вероятности, тот, кто подслушивал у дверей, снял обувь.    

Жан Вальжан бросился, не раздеваясь, на кровать; всю ночь он  не смыкал глаз.    

На рассвете, когда его сморил сон, он проснулся от скрипа  открывавшейся двери в одной из пустовавших комнатушек в глубине коридора. Затем  он услышал знакомые шаги мужчины, накануне поднимавшегося по лестнице. Шаги  приближались. Он соскочил с кровати и, прильнув к замочной скважине, попытался разглядеть  человека, который ночью вошел в дом и подслушивал у его двери. Действительно,  это оказался мужчина, – на сей раз он прошел мимо комнаты Жана Вальжана не  останавливаясь. В коридоре было еще так темно, что различить его лицо не  представлялось возможным, но когда человек дошел до лестницы, луч света,  падавший снаружи, обрисовал его силуэт, и Жан Вальжан ясно увидел его со спины.  Он был высокого роста, в длинном рединготе, с дубинкой под мышкой. То была  страшная фигура Жавера!    

Жан Вальжан мог бы попытаться взглянуть на него еще раз в  окно, выходившее на бульвар. Но для этого надо было открыть окно – на это он не  осмелился.    

Несомненно, этот человек вошел со своим ключом, как к себе  домой. Но кто дал ему ключ? Что бы это значило?    

В семь часов утра, когда старуха пришла убирать комнату, Жан  Вальжан окинул ее проницательным взглядом, но ни о чем не спросил. Старуха вела  себя, как всегда.    

Подметая комнату, она сказала:    

– Вы, наверное, сударь, слышали, как сегодня ночью к  нам в дом кто-то входил?    

В те времена в этом квартале восемь часов вечера считалось  уже глубокой ночью.    

– Да, слыхал. Кто это был? – спросил он самым  естественным тоном.    

– Это новый жилец, который поселился в доме.    

– А как его зовут?..    

– Не знаю. Не то Дюмон, не то Домон. Что-то вроде  этого, – ответила старуха.    

– А кто же он, этот господин Дюмон?    

Старуха взглянула на него своими острыми глазками и  ответила:    

– Такой же рантье, как и вы.    

Может, у нее никакой задней мысли и не было, но Жан Вальжан  решил, что сказано это было неспроста.    

Когда старуха ушла, он сложил столбиком сотню франков,  хранившихся у него в шкафу, и, завернув в бумагу, положил в карман. Как ни  осторожно он это делал, чтобы не слышно было звяканья денег, одна монета все же  выскользнула у него из рук и со звоном покатилась по полу.    

В сумерках, спустившись вниз, он внимательно оглядел  бульвар. Нигде не было ни души. Бульвар казался пустынным. Правда, там можно  было спрятаться за деревьями.    

Он снова поднялся к себе.    

– Идем, – сказал он Козетте и, взяв ее за руку,  вышел из дома.    

     

 Книга пятая    

Ночная охота с немой сворой    

       Глава первая.    Стратегические ходы    

     

К этим страницам, а также и к другим, с которыми читатель  познакомится в дальнейшем, необходимо дать пояснение.    

Уже много лет, как автор этой книги, вынужденный, к  сожалению, упомянуть о себе самом, не живет в Париже. С той поры, как он его  покинул, Париж изменил свой облик. На его месте возник новый город, во многих  отношениях автору незнакомый. Ему нет нужды говорить о своей любви к Парижу;  Париж – его духовная родина. Вследствие разрушения старых домов и возведения  новых Париж его юности, тот Париж, память о котором он благоговейно хранит,  ныне отошел в прошлое. Но да будет ему дозволено говорить об этом прежнем  Париже, как если бы он еще существовал. Быть может, там, куда автор поведет  читателей и где он скажет: «На такой-то улице стоял такой-то дом», нет теперь  ни улицы, ни дома. Читатели проверят, если захотят взять на себя труд это  сделать. Ему же современный Париж неведом, и он пишет, видя перед собой Париж  былых времен, отдаваясь дорогой его сердцу иллюзии. Ему отрадно представлять  себе, будто сохранились еще следы того, что он когда-то видел на родине, будто  еще не все исчезло безвозвратно. Когда живешь в родном городе, то кажется, что  эти улицы тебе безразличны, окна, кровли, двери ничего не значат для тебя,  стены чужды, деревья – случайность на твоем пути, дома, в которые не входишь,  не нужны тебе, а мостовые, по которым ступаешь, – обыкновенный булыжник.  Только впоследствии, когда тебя там уже нет, ты чувствуешь, что эти улицы тебе  дороги, что этих кровель, этих окон, этих дверей тебе недостает, что стены эти  тебе необходимы, что деревья эти ты горячо любишь, что в тех домах, где ты  никогда не бывал, ты все равно ежедневно присутствовал, и что частицу своей  души, своей крови, своего сердца ты оставил на этих мостовых. Все эти места,  которых ты не видишь больше и не увидишь, быть может, никогда, но образ которых  хранишь в памяти, приобретают какую-то мучительную прелесть и беспрестанно  возникают перед тобой, словно печальные видения. Они как бы становятся для нас  землей обетованной, как бы воплощением самой Франции. Мы их любим, мы упорно  воскрешаем их в своей памяти такими, какими они были когда-то, не желая ничего  изменить в них, ибо лик нашей отчизны так же дорог нам, как лицо матери.    

Да будет же нам дозволено говорить о минувшем, как о  настоящем. Предупредив читателя, мы продолжаем.    

Жан Вальжан мгновенно ушел с бульвара и углубился в лабиринт  улиц, как можно чаще меняя направление и нередко возвращаясь, чтобы  удостовериться, что за ним не следят.    

Так ведет себя олень во время облавы. На мягком грунте,  сохраняющем отпечаток его копыт, такой прием имеет, кроме прочих преимуществ,  еще и то, что обратным следом он запутывает охотников и свору гончих. У  охотников этот прием называется «ложным уходом в логово».    

Стояло полнолуние. Это было на руку Жану Вальжану. Луна  низко висела над горизонтом, широкими полосами тени и света перерезая улицу.  Жан Вальжан мог красться вдоль домов и заборов по теневой стороне и наблюдать  за освещенной. Ему, быть может, не приходило в голову, что теневая сторона  ускользает от его внимания. Но все же он был уверен, что по всем пустынным  улочкам, близким к улице Поливо, за ним никто не идет.    

Козетта шла молча, не задавая никаких вопросов. Испытания  первых шести лет ее жизни сделали ее натуру пассивной. Кроме того, – к  этой ее особенности нам придется еще возвращаться, – она привыкла, не  очень в них разбираясь, к странностям старика и к прихотям судьбы. К тому же с  ним она чувствовала себя в безопасности.    

Жан Вальжан знал не более Козетты, куда они идут. Он уповал  на бога, как Козетта уповала на него. Ему, как и ей, казалось, что его ведет за  руку кто-то более могущественный, чем он; он чувствовал, что кто-то невидимый  направляет его шаги. Вот почему у него не было никакой определенной мысли,  никакой цели, никакого плана. Он даже не был уверен в том, что видел Жавера:  это, конечно, мог быть и Жавер, но Жавер, не знавший, что он – Жан Вальжан.  Ведь он был переодет. Ведь его считали умершим. Однако в последние дни  произошли события, которые стали ему казаться странными. Этого было для него  достаточно: он решил не возвращаться в лачугу Горбо. Словно поднятый зверь, он  искал нору, где мог бы схорониться, пока не найдет надежного жилья.    

Жан Вальжан покружил по кварталу Муфтар, уже погруженному в  сон, как будто еще оставались в силе строгие порядки средневековья и давался  сигнал о тушении огня. Разными способами, согласно требованиям высокой  стратегии, он пробрался с Податной улицы на Стружечную, оттуда на Батуар-Сен-Виктор  и на Пюи л'Эрмит. На этих улицах были ночлежки, но Жан Вальжан туда даже не  заходил, он искал другое. Кстати сказать, он не сомневался, что если даже  случайно и напали на его след, то сейчас уже утеряли.    

Когда на башне Сент-Этьен-дю-Мон пробило одиннадцать, он  перешел улицу Понтуаз против полицейского участка, помещавшегося в доме э 14.  Спустя несколько мгновений тот инстинкт, о котором мы упоминали выше, заставил  его оглянуться. И тут, на довольно близком от себя расстоянии, он ясно увидел  трех следовавших за ним мужчин: они один за другим прошли по теневой стороне  улицы мимо фонаря полицейского участка – их выдал свет фонаря. Один из них  направился по аллейке, ведущей к дому э 14. Шедший во главе показался Жану  Вальжану безусловно подозрительным.    

– Идем, детка, – сказал он Козетте и поспешил уйти  с улицы Понтуаз.    

Он сделал круг, обогнул запертый по случаю позднего времени  Патриарший проезд, миновал улицу Деревянного меча, Самострельную и пошел по  Почтовой улице.    

Там есть перекресток, где в настоящее время находится коллеж  Ролен и откуда ответвляется Новая Сент-Женевьевская улица.    

(Само собою разумеется, Новая Сент-Женевьевская улица –  улица старая, а по Почтовой улице почтовая карета проезжает раз в десять лет. В  XIII столетии Почтовая улица заселена была горшечниками, и ее настоящее  название – Горшечная.)    

Луна ярко освещала перекресток. Жан Вальжан укрылся за  воротами, полагая, что если эти люди будут продолжать преследование, то он  непременно увидит их, когда они будут пересекать полосу лунного света.    

И действительно, не прошло и трех минут, как они появились  снова. Теперь их было уже четверо: все – высокого роста, в долгополых темных  рединготах, круглых шляпах, с толстыми дубинами в руках. Их зловещее шествие в  темноте вызывало не меньшую тревогу, чем их огромный рост и внушительные  кулаки. Можно было подумать, что это четыре призрака в обличье горожан.    

Они собрались на середине перекрестка словно для совещания.  Вид у них был нерешительный. Тот, кто казался их вожаком, обернулся и быстрым  движением руки указал направление, в котором скрылся Жан Вальжан, другой  довольно настойчиво указывал в противоположную сторону. В ту минуту, когда  первый обернулся, луна ярко осветила его лицо. Сомнений не оставалось: Жан  Вальжан узнал Жавера.    

 Глава вторая.    К счастью, по Аустерлицкому мосту проезжают повозки    

     

Неизвестность для Жана Вальжана кончилась; по счастливой  случайности, для этих людей она еще длилась. Он воспользовался их  нерешительностью: для них это было потерянное время, для него – выигранное.  Выйдя из-за ворот, он пошел по Почтовой улице, в сторону Ботанического сада.  Козетта начала уставать, он взял ее на руки и понес. Ему не встретилось ни  одного прохожего; уличные фонари не были зажжены, так как светила луна.    

Он ускорил шаг.    

Быстро дошел он до горшечной фабрики Гобле, на фасаде  которой была отчетливо видна освещенная луной старинная надпись:    

     

Здесь фабрика Гобле я сына.    

Прохожий покупать спеши!    

Горшки, тазы, котлы, кувшины —    

Все предлагаем от души.    

     

Оставив позади себя Ключевую улицу и фонтан Сен-Виктор, он  направился вдоль Ботанического сада по сбегающим вниз улицам до набережной.  Здесь он оглянулся. Набережная была пустынна. Улицы были пустынны. Никто за ним  не шел. Он облегченно вздохнул.    

Он дошел до Аустерлицкого моста. В ту пору еще взимали  мостовую пошлину. Жан Вальжан подошел к будке сборщиков и протянул су.    

– С вас полагается два су, – сказал старый  инвалид. – Вы несете ребенка, хотя он сам может ходить. Платите за двоих.    

Жан Вальжан уплатил, досадуя, что его переход через мост  привлек чье-то внимание. Беглец должен проскользнуть незаметно, как уж.    

Одновременно с ним по мосту проезжала большая повозка,  направлявшаяся также к правому берегу. Это было кстати. Он мог пройти весь  мост, скрываясь в ее тени.    

На середине моста у Козетты затекли ноги; ей захотелось  пойти самой. Он спустил ее на землю и повел за руку.    

Перейдя мост, он заметил вправо от себя дровяные склады и  направился к ним. Чтобы дойти до них, надо было пересечь довольно обширное  открытое и освещенное пространство. Жан Вальжан не колебался. Преследователи,  видимо, потеряли его след, и он считал себя в безопасности. Правда, его искали,  но погони за ним не было.    

Между двумя деревянными складами, обнесенными стеной,  затерялась Зеленая дорога. Она была узкая, темная, словно нарочно созданная для  него. Прежде чем вступить на нее, он оглянулся.    

С того места, где он стоял, ему виден был Аустерлицкий мост  во всю его длину.    

Четыре темные тени только что появились на мосту.    

Тени эти направлялись от Ботанического сада на правый берег.    

Эти четыре тени были его четыре преследователя.    

Жан Вальжан задрожал, как пойманный зверь.    

В нем брезжила надежда, что эти люди, быть может, еще не  успели взойти на мост в то время, когда он, держа Козетту за руку, пересекал  освещенное пространство, и не заметили его.    

В таком случае, если, углубившись в маленькую, лежавшую  перед ним улицу, ему удастся достичь дровяных складов, огородов, полей и  пустырей, они будут спасены.    

Ему показалось, что он может довериться этой тихой улочке.  Он пошел по ней.    

 Глава третья.    Смотри план Парижа 1727 года    

     

Пройдя шагов триста, Жан Вальжан дошел до того места, где  улица разветвлялась, расходясь вправо и влево. Перед Жаном Вальжаном лежали как  бы две ветви буквы V. Которую же избрать?    

Не колеблясь, он выбрал правую.    

Почему?    

Потому, что левое ответвление вело в предместье, то есть в  заселенную местность, а правое – в поля, то есть в безлюдье.    

Однако они шли уже не так быстро. Козетта замедляла шаг Жана  Вальжана.    

Он снова взял ее на руки. Она молча прижалась головкой к  плечу старика.    

Время от времени он оглядывался. Он старался держаться  теневой стороны тянувшейся перед ним прямой улицы. Первые два-три раза, когда  он оглянулся, он ничего не увидел, кругом царила глубокая тишина, и он,  несколько успокоившись, продолжал путь. Вдруг, снова обернувшись, он заметил в  глубине улицы, где-то далеко позади, в темноте, неясное движение.    

Жан Вальжан уже не пошел, а стремительно бросился вперед,  надеясь найти боковую улицу и, скользнув в нее, еще раз сбить загонщиков со  следа.    

Он добежал до какой-то стены.    

Стена нисколько не мешала двигаться дальше; она тянулась  вдоль переулка, пересекавшего улицу, по которой шел Жан Вальжан.    

Снова надо было решать, куда идти: направо или налево.    

Он взглянул направо. Улочка проходила между какими-то  строениями, не то сараями, не то амбарами, и заканчивалась тупиком. В глубине  этого глухого переулка можно было ясно разглядеть высокую белую стену.    

Он взглянул влево. С этой стороны улочка была открыта и  приблизительно через сто шагов вливалась в ту улицу, приток которой она собой представляла.  Вот где было спасение!    

В ту минуту, когда Жан Вальжан намеревался свернуть влево,  чтобы попасть на ту улицу, которую смутно различал в конце переулка, он заметил  впереди на перекрестке что-то неподвижное, вроде темной статуи.    

Это был человек, очевидно поставленный здесь, чтобы  преградить кому-то путь, и кого-то подстерегавший.    

Жан Вальжан отпрянул.    

Та часть Парижа, где находился Жан Вальжан, расположенная  между предместьем Сент-Антуан и Винной пристанью, в числе других коренным  образом изменена недавними строительными работами, которые, по мнению одних,  обезобразили ее, по мнению других – преобразили. Вспаханные поля, дровяные  вклады и старые дома исчезли. Теперь там появились новые широкие улицы,  площади, цирки, ипподромы, вокзалы, тюрьма Мазас: словом, прогресс и его  исправительное средство.    

Полвека тому назад на народном языке, который весь основан  на преданиях и именует Институт «Четырьмя нациями», а Комическую оперу –  «Фейдо», то место, куда попал Жан Вальжан, называлось «Малый Пикпюс». Ворота  Сен-Жак, Парижские ворота, застава Сержантов, Свинари, Галиот, Целестинцы,  Капуцины, Молотки, Грязи, Краковское древо, Малая Польша. Малый Пикпюс – все  эти старинные названия уцелели до сей поры. Эти обломки прошлого еще  сохранились в памяти народа.    

Малый Пикпюс, который, кстати сказать, существовал недолго и  лишь отдаленно напоминал парижский квартал, носил монастырский отпечаток  испанского города. Дороги там были почти не мощеные, улицы почти не застроены.  Кроме двух-трех, о которых речь будет впереди, всюду тянулись заборы или  пустыри. Нигде ни лавчонки, ни экипажа; изредка в окнах кое-где мерцали огоньки  свеч; после десяти вечера все огни гасились. Всюду сады, монастыри, дровяные  склады, огороды, кое-где – низенькие домишки и длинные, высотою с дом, ограды.    

Таков был этот квартал в минувшем веке. Его облик резко  изменился уже во время Революции. Распоряжением республиканских властей он был  просверлен, пробит, разрушен и отведен под склады щебня. Тридцать лет тому  назад этот квартал был окончательно погребен под выросшими на нем новыми  зданиями. В настоящее время он не существует. Малый Пикпюс, от которого на  современных планах не осталось и следа, довольно ясно обозначен на плане 1727  года, выпущенном в Париже у Дени Тьери на улице Сен-Жак, что напротив  Штукатурной улицы, и в Лионе, у Жана Жирена на Торговой улице, в Прюданс.  Квартал Малый Пикпюс, как мы упоминали, по форме был похож на букву V,  образуемую разветвлением Зеленой дороги, левая ветвь которой носила название  Пикпюс, а правая – Полонсо. Обе ветви этой буквы V на концах были соединены как  бы перекладиной. Перекладина эта называлась Прямой стеной. Здесь кончалась  улица Полонсо, а улочка Пикпюс шла дальше, вплоть до рынка Ленуар. У того, кто  шел со стороны Сены и доходил до конца улицы Полонсо, слева оказывалась Прямая  стена, сворачивавшая под прямым углом, впереди – стена этой улицы, а направо –  продолжение той же улицы, переходившей в глухой переулок, именовавшийся тупиком  Жанро.    

Здесь-то и остановился Жан Вальжан.    

Мы уже сказали, что, увидев темный силуэт, занимавший  наблюдательный пост на углу Прямой стены и Пикпюс, Жан Вальжан отступил.  Сомнений не было. Призрак подстерегал его.    

Что делать?    

Возвращаться обратно было уже поздно. То, что он сейчас  заметил и что двигалось в темноте на некотором расстоянии от него, – это  были, конечно, Жавер и его небольшой отряд. По всей вероятности, Жавер  находился уже в начале той улицы, в конце которой был Жан Вальжан. Видимо,  Жавер хорошо знал этот маленький лабиринт и принял меры, отрядив человека стеречь  выход. Эти догадки, вполне соответствовавшие действительности, закружились в  разгоряченном мозгу Жана Вальжана, словно клубы пыли, вздымаемые внезапно  налетевшим вихрем. Он посмотрел на тупик Жанро: там преграда. Он взглянул на  Пикпюс. там часовой. Он различал эту темную фигуру, выступавшую черным силуэтом  на светлой, залитой лунным сиянием мостовой. Идти вперед – наткнуться на этого  человека. Идти назад – попасть в лапы Жавера. Жану Вальжану казалось, что его  медленно затягивает петля. В отчаянии взглянул он на небо.    

 Глава четвертая.    В поисках спасения    

     

Чтобы понять дальнейшее, надо точно представить себе Прямую  стену и, в частности, тот угол, который при выходе туда из улицы Полонсо  оставался влево. Почти весь этот переулок с правой стороны, до улочки Пикпюс,  был застроен убогими домишками; с левой тянулся ряд особняков строгой  архитектуры; по мере приближения к улочке Пикпюс они повышались на один – на  два этажа. Таким образом, будучи высоким со стороны улочки Пикпюс, этот ряд  особняков был значительно ниже со стороны улицы Полонсо. На том углу, о котором  мы упоминали, он становился совсем низким и переходил в стену. Но стена не  обрывалась на улице; окружая срезанный конец квартала, в этом месте она была  скрыта своими двумя углами от двух наблюдателей, если бы один из них находился  на улице Полонсо, а другой – на Прямой стене.    

От этих двух углов стена по улице Полонсо доходила до дома э  49, а по Прямой стене, где отрезок ее был значительно короче, – до  мрачного здания, о котором мы уже упоминали и боковой фасад которого она  срезала, образуя новый вдававшийся вглубь угол. Эта боковая сторона производила  мрачное впечатление; в ней было только одно окно или, точнее, две ставни,  обитые цинковым листом и постоянно закрытые.    

Облик местности, восстанавливаемый здесь нами с величайшей  точностью, несомненно пробудит самое живое о ней воспоминание у старожилов  этого квартала.    

На срезанном углу стояло нечто вроде огромных обветшалых  ворот. Они состояли из множества досок, пригнанных вкривь и вкось, причем  верхние были шире нижних, и скрепленных длинными поперечными железными  полосами. Рядом были другие ворота, обычного размера, пробитые, очевидно, не  более как лет пятьдесят тому назад.    

За срезанной стеной виднелась липа, со стороны улицы Полонсо  стену обвивал плющ.    

Жана Вальжана, находившегося на грани неминуемой гибели,  этот ряд домов привлек к себе своей мрачностью и уединенностью. Он окинул его  быстрым взглядом. У него мелькнула мысль, что если ему удастся проникнуть  внутрь, то, пожалуй, он будет спасен. Вначале это были только предположение и  надежда.    

В средней части фасада, выходившего на Прямую стену, возле  всех окон на всех этажах имелись в конце желобков старые свинцовые воронки.  Разнообразные разветвления водосточных труб, которые тянулись от верхнего  желоба ко всем этим воронкам, образовали на фасаде рисунок какого-то странного  дерева. Множеством своих изгибов они напоминали высохшие, лишенные листьев  виноградные лозы, вьющиеся по фасадам старинных ферм.    

Это своеобразное дерево с жестяными и железными сучьями  прежде всего бросилось в глаза Жану Вальжану. Он усадил Козетту спиной к тумбе,  велел ей молчать, а сам подбежал к тому месту, где водосточная труба спускалась  до мостовой. А вдруг он сумеет взобраться по ней и проникнуть в дом? Но труба  была расшатана, попорчена и еле держалась. Кроме того, все окна безмолвного  этого жилья, даже слуховые, были забраны толстой железной решеткой. Вдобавок  луна ярко освещала весь фасад, и человек, наблюдавший с другого конца улицы,  увидел бы поднимавшегося по стене Жана Вальжана. А как быть с Козеттой? Как  поднять ее на высоту трехэтажного здания?    

Он отказался от намерения взобраться по водосточной трубе и  двинулся вдоль стены, чтобы вернуться на улицу Полонсо.    

Достигнув срезанного угла квартала, где сидела Козетта, он  обнаружил, что здесь его никто не может заметить. Здесь, как мы уже говорили,  он был недоступен ничьему взгляду, откуда бы ни велось наблюдение. К тому же он  находился в тени. И, наконец, перед ним было двое ворот. Может быть, удастся их  взломать? Стена, над которой виднелись липа и стебли плюща, была, несомненно,  стеной сада, где, хотя деревья еще не покрылись листвой, он может по крайней  мере спрятаться и провести остаток ночи.    

Время шло. Медлить было опасно.    

Он ощупал ворота и обнаружил, что они забиты как снаружи, так  и изнутри.    

С большей надеждой на успех он подошел к другим, громадным  воротам. Они были ужасающе ветхи, а их непомерная величина делала их еще менее  крепкими; доски сгнили; железные полосы – их было всего три – заржавели. Ему  показалось возможным прошибить эту источенную червями преграду.    

Осмотрев их повнимательней, он обнаружил, что это были не  ворота. На них не было ни петель, ни петельных крюков, ни замка, ни щели  посредине. Их пересекали соединенные одна с другой железные полосы. Сквозь щели  досок он разглядел кое-как скрепленные цементом кирпичи и камни, которые  прохожий мог заметить там еще десять лет назад. Потрясенный, он вынужден был  признать, что это подобие двери – не что иное, как деревянная обшивка какого-то  строения, Отодрать доску было нетрудно, но он оказался бы лицом к лицу со  стеной.    

 Глава пятая.    Что было бы немыслимо при газовом освещении    

     

В этот миг до него донесся отдаленный глухой и мерный шум.  Жан Вальжан осторожно выглянул из-за угла. Взвод солдат, состоявший человек из  восьми, выходил на улицу Полонсо. Он видел, как сверкали их штыки. Все это  надвигалось на него.    

Солдаты, во главе которых он различал высокую фигуру Жавера,  приближались медленно, с опаской. Они часто останавливались. Очевидно, они  обыскивали все углубления в стенах, все дверные проемы и проходные аллейки.    

По безошибочному предположению Жана Вальжана, это был ночной  патруль, встреченный Жавером и взятый им себе в помощь.    

Среди солдат были также два помощника Жавера.    

Чтобы таким медленным шагом, то и дело останавливаясь, дойти  до места, где находился Жан Вальжан, им требовалось около четверти часа. То  было ужасное мгновение! Лишь несколько минут отделяли Жана Вальжана от страшной  пропасти, которая в третий раз разверзалась перед ним. Но теперь каторга  означала для него не только каторгу, но и утрату Козетты, – иначе говоря,  жизнь в могиле.    

У него оставалась одна возможность.    

Особенностью Жана Вальжана было то, что он всегда имел при  себе, если можно так выразиться, две сумы: в одной из них заключались мысли  святого, в другой – опасные таланты каторжника. Он пользовался то одной, то  другой, смотря по обстоятельствам.    

Вследствие своих многократных побегов с тулонской каторги,  он, как припомнит читатель, был также и непревзойденным мастером потрясающего  искусства взбираться без лестницы, без крючьев, при помощи только мускульной  силы, упираясь затылком, плечами, бедрами и коленями в сходящиеся под прямым  углом отвесные стены, в случае нужды – даже до высоты шестого этажа, пользуясь  малейшими выступами и выбоинами в камнях. Это было то искусство, что стяжало  страшную и громкую славу уголку двора Консьержери в Париже, откуда двадцать лет  тому назад бежал приговоренный к смертной казни Батмоль.    

Жан Вальжан измерил глазами стену, над которой виднелась  липа. Высота стены равнялась приблизительно восемнадцати футам. Угол,  образуемый этой стеной и боковой стороной большого здания, был заполнен  массивной каменной кладкой в форме треугольника – вероятно, с целью уберечь  этот уголок, весьма удобный для тех останавливающихся за нуждой двуногих,  которые зовутся прохожими. Такая предусмотрительная закладка углов в стенах  очень распространена в Париже.    

Высота каменной кладки равнялась примерно пяти футам; от  верхушки до гребня стены надо было преодолеть расстояние не более чем в  четырнадцать футов.    

Стена заканчивалась гладким камнем, без карниза.    

Но как быть с Козеттой? Ведь Козетта не может взобраться на  стену. Бросить ее? Но это и в голову не приходило Жану Вальжану. Тащить ее на  себе невозможно. Чтобы успешно совершить это необычайное восхождение, человеку  нужна вся его сила. Малейший груз, нарушив равновесие, вызвал бы его падение.    

Необходима была веревка. У Жана Вальжана ее не оказалось.  Где же достать веревку в полночь, на улице Полонсо? Владей Жан Вальжан в этот  миг королевством, он не задумываясь отдал бы его за веревку.    

Крайним обстоятельствам свойственно озарять все кругом,  словно вспышкой молнии, которая нас то ослепляет, то просветляет.    

Полный отчаяния взор Жана Вальжана упал на столб уличного  фонаря, стоявшего в тупике Жанро.    

В ту пору газовых рожков на улицах Парижа не было. При  наступлении темноты зажигали уличные фонари, находившиеся на определенном  расстоянии один от другого. Их поднимали и опускали при помощи веревки,  пересекавшей улицу из конца в конец и закреплявшейся в выемке прибитой к столбу  перекладины. Катушка, на которую наматывалась веревка, была прикреплена под  фонарем и находилась в маленьком железном шкафчике, ключ от которого хранился у  фонарщика. Веревка помещалась в металлическом футляре.    

Нечеловеческим напряжением сил, одним прыжком, Жан Вальжан  оказался в тупике, открыл острием ножа замок шкафчика и мгновение спустя  вернулся к Козетте. В руках у него была веревка. В борьбе с судьбой руки, эти  мрачные изобретатели отчаянных средств, действуют стремительно.    

Мы уже говорили, что в эту ночь уличных фонарей не зажигали.  Фонарь в тупике Жанро тоже не горел; можно было пройти мимо, даже не заметив,  что он висит ниже, чем всегда.    

Между тем поздний час, безлюдье, темнота, озабоченный вид  Жана Вальжана, его исчезновения и возвращения, его странное поведение – все это  начинало беспокоить Козетту. Другой ребенок на ее месте давно бы уже громко  плакал. Она ограничилась тем, что дернула Жана Вальжана за полу редингота. Шаги  приближающегося патруля раздавались все отчетливее.    

– Отец! Мне страшно! – тихо сказала она. –  Кто это там идет?    

– Тише! – ответил несчастный. – Это тетка  Тенардье.    

Козетта задрожала.    

– Молчи. Не мешай мне. Если ты будешь кричать, если  будешь плакать, помни: Тенардье за тобой следит, она придет и заберет тебя.    

Затем, не торопясь, но и не теряя времени, уверенными и  точными движениями – это было тем более удивительно, что с минуты на минуту мог  появиться патруль во главе с Жавером, – он снял свой шейный платок,  обернул его вокруг тела Козетты под мышками, стараясь, чтобы он не причинил ей  боли, привязал к платку морским узлом один конец веревки, взял в зубы другой,  разулся, перебросил чулки и башмаки через стену, влез на каменный треугольник в  углу между стеной и боковой стороной дома и так уверенно и ловко начал взбираться,  словно под его ногами были ступеньки, а под рукой – перила. Не более как через  полминуты он уже стоял на коленях на самом верху стены.    

Козетта с изумлением глядела на него, не произнося ни слова.  Просьба Жана Вальжана и имя Тенардье повергли ее в оцепенение.    

Вдруг она услышала тихий голос Жана Вальжана:    

– Прислонись к стене!    

Она повиновалась.    

– Не говори ни слова и не бойся, – сказал Жан  Вальжан.    

И тут она почувствовала, что ее поднимают.    

Прежде чем она успела опомниться, она уже была на стене.    

Жан Вальжан схватил Козетту, посадил ее к себе на спину,  взял обе ее маленькие ручки в свою левую руку, затем лег плашмя и ползком  добрался по верху стены до ее срезанного угла. Как он и предполагал, там  действительно было строение, крыша которого, начинаясь от верха деревянных  ворот, довольно отлого спускалась почти до самой земли, слегка задевая липу.    

Это оказалось счастливым обстоятельством, ибо стена была с  этой стороны значительно выше, чем со стороны улицы. Жан Вальжан видел землю  глубоко внизу под собой.    

Едва успел он достичь наклонной плоскости крыши, только  хотел он соскользнуть с гребня стены, как сильный шум возвестил о приближении  патруля. Раздался громовой голос Жавера:    

– Обыщите тупик! За Прямой стеной следят, за Пикпюс  тоже. Ручаюсь, что он в тупике!    

Солдаты ринулись к тупику Жанро.    

Жан Вальжан, поддерживая Козетту, скользнул вдоль крыши,  добрался до липы и спрыгнул на землю. Страх ли был тому причиной или  присутствие духа, но только Козетта не издала ни звука. Руки ее были слегка  оцарапаны.    

 Глава шестая.    Начало загадки    

     

Жан Вальжан очутился в каком-то большом и странном  саду, – в одном из тех унылых садов, которые кажутся созданными для того,  чтобы глядеть на них только зимой и только ночью. Сад был продолговатой формы,  в глубине его находилась тополевая аллея, по углам высились купы старых  деревьев, а посредине, на открытой полянке, можно было различить огромное  одиноко стоявшее дерево, несколько кривых, взъерошенных плодовых деревьев,  похожих на высокий кустарник, грядки овощей, парник для дынь с блестевшими в  лунном свете стеклянными колпаками и заброшенный сточный колодец. Каменные  скамьи казались черными от покрывавшего их мха. Низкие темные прямые кусты  окаймляли дорожки. Часть дорожек заросла травой, другие покрылись зеленой  плесенью.    

Рядом с Жаном Вальжаном было строение, крыша которого  послужила ему спуском, куча хворосту, а за нею, возле самой стены, каменная  статуя, – ее изувеченное лицо казалось смутно белевшей во мраке  бесформенной маской.    

Строение представляло собой развалины, где можно было  различить разрушенные комнаты, одна из которых, загроможденная всяким хламом,  служила, видимо, сараем. Большое здание, выходившее на Прямую стену и в Пикпюс,  двумя своими внутренними стенами, сходившимися под прямым углом, обращено было  в сад. Внутренние стены выглядели еще мрачнее, чем фасад. Окна были зарешечены,  нигде ни огонька. В верхних этажах над окнами выступали навесы, как в тюрьмах.  Одно крыло здания отбрасывало на другое тень, расстилавшую по саду длинное  черное покрывало.    

Других домов не было видно. Глубь сада уходила в туман и  мрак. Можно было лишь смутно различить скрещивавшиеся стены, как будто за ними  находились другие участки обработанной земли, и низкие крыши домов на улице  Полонсо.    

Трудно было вообразить себе что-нибудь более дикое и  пустынное, чем этот сад. В нем не было ни души, что естественно для такого  позднего времени, но, видимо, это место даже и днем не предназначалось для  прогулок.    

Первой заботой Жана Вальжана было отыскать свои башмаки и  надеть их, а затем войти с Козеттой в сарай. Беглец никогда не бывает уверен,  что он надежно укрыт. Девочка, все еще продолжавшая думать о тетке Тенардье,  разделяла его желание спрятаться как можно лучше.    

Козетта дрожала и прижималась к Жану Вальжану Слышен был  шум, который производил патруль, обшаривавший тупик и улицу, стук прикладов о  камни мостовой, оклики Жавера, обращенные к полицейским, занявшим посты, его  проклятия вперемешку со словами, разобрать которые было трудно.    

Через четверть часа похожий на громовые раскаты грохот стал  понемногу стихать. Жан Вальжан затаил дыхание.    

Осторожным движением руки он закрыл Козетте рот.    

Впрочем, уединенное место, где они находились, дышало таким  необычайным спокойствием, что даже этот ужасающий шум, такой неистовый и  близкий, не мог нарушить его. Казалось, стены здесь сложены из тех глухих  камней, о которых говорит Священное писание.    

Внезапно среди глубокой тишины возникли иные звуки. Звуки  дивные, божественные, невыразимые, настолько же сладостные, насколько прежние  были ужасны. Это был гимн, лившийся из мрака, ослепительный свет молитвы и  гармонии – в черном, устрашающем безмолвии ночи пели женские голоса, звучавшие  девственной чистотой и детской наивностью, – те неземные голоса, которые  еще слышит новорожденный и уже различает умирающий. Пение доносилось из  мрачного здания, возвышавшегося над деревьями сада. По мере того как удалялся  оглушительный шум скопища демонов, хор ангелов, казалось, приближался в  темноте.    

Козетта и Жан Вальжан упали на колени.    

Они не понимали, что происходит, не знали, где они, но оба,  мужчина и ребенок, кающийся и невинная, чувствовали, что надо склониться ниц.    

В этих голосах было что-то странное: невзирая на них, здание  продолжало казаться безлюдным. Словно то было нездешнее пение в необитаемом  жилище.    

Пока голоса пели, Жан Вальжан ни о чем не думал. Он видел  уже не темную ночь он видел голубой небосвод. Ему казалось, что душа его  расправляет крылья – те крылья, которые чувствует в себе каждый из нас.    

Пение смолкло. Быть может, оно длилось долго. Этого Жан  Вальжан сказать бы не мог. Часы экстаза пролетают как одно мгновение.    

Вновь воцарилась тишина. Ни звука на улице, ни звука в саду.  То, что угрожало, то, что ободряло, – все исчезло. Только с гребня стены  доносился тихий, унылый шелест сухих травинок, колеблемых ветром.    

 Глава седьмая.    Родолжение загадки    

     

Дул прохладный ночной ветер – значит, было около двух часов  ночи. Бедняжка Козетта молчала. Она сидела возле Жана Вальжана, положив головку  к нему на плечо, и он решил, что она уснула. Он наклонился и взглянул на нее.  Глаза Козетты были широко раскрыты, их сосредоточенное выражение встревожило  Жана Вальжана.    

Она вся дрожала.    

– Тебе хочется спать? – спросил он.    

– Мне очень холодно, – ответила девочка.    

Спустя мгновение она спросила:    

– А она все еще здесь?    

– Кто? – спросил Жан Вальжан.    

– Госпожа Тенардье.    

Жан Вальжан уже забыл о средстве, к которому прибегнул,  чтобы заставить Козетту молчать.    

– А, вот оно что! Она уже давно ушла, – ответил  он. – Не бойся!    

Девочка облегченно вздохнула, словно с души ее спала  тяжесть.    

Земля была влажная, сарай открыт со всех сторон, ветер с  каждой минутой свежел. Старик снял редингот и укутал Козетту.    

– Теперь тебе теплее? – спросил он.    

– О да, отец!    

– Хорошо. Подожди меня. Я сейчас вернусь.    

Выйдя из сарая, он пошел вдоль большого здания, отыскивая лучшее  пристанище. Ему попадались двери, но они были заперты. На всех окнах первого  этажа были решетки.    

Миновав внутренний угол здания, он подошел к окнам с  полукруглым верхним стеклом, в которых виднелся слабый свет. Он встал на  цыпочки и заглянул в одно из окон. То были окна довольно обширной, вымощенной  широкими плитами и разделенной арками и колоннами залы, где ничего нельзя было  различить, кроме тусклого огонька и длинных теней. Свет сочился из ночника,  горевшего в углу. Зала была пуста, все там было неподвижно. Однако,  всмотревшись, Жан Вальжан заметил на полу что-то словно покрытое саваном,  походившее на фигуру человека. Это существо лежало ничком, прижавшись лицом к  каменным плитам, крестообразно раскинув руки, не шевелясь, как бы в смертном  покое. Возле него на полу тянулось что-то похожее на змею; можно было подумать,  что шею этой жуткой фигуры обвивает веревка.    

Зала тонула в густом тумане, как это бывает в больших, едва  освещенных помещениях, и это придавало всему еще более зловещий вид.    

Жан Вальжан часто говорил впоследствии, что хотя он бывал  свидетелем множества мрачных зрелищ, однако ничего более ужасного и леденящего  душу, чем эта неожиданно возникшая перед ним загадочная фигура, выполнявшая  какой-то таинственный ночной обряд в непонятном месте, он не видал. Страшно  было подумать, что это мертвец, но еще страшнее вообразить себе, что это живой  человек.    

У Жана Вальжана хватило присутствия духа, прильнув к  оконному стеклу, поглядеть, не шевельнется ли это существо. Напрасно ожидал он  некоторое время, показавшееся ему очень долгим: распростертая на полу фигура  хранила неподвижность. Внезапно его охватил невыразимый ужас, и он пустился  бежать. Он мчался по направлению к сараю, не смея оглянуться. Ему казалось, что  если он обернется, то увидит, как за ним, размахивая руками, гонится это  существо.    

Задыхаясь, он добежал до развалин. Колени у него  подгибались; он обливался потом.    

Где он находился? Кто мог бы вообразить, что нечто подобное  этой усыпальнице существует в самом центре Парижа? Что это за странный дом? Что  это за здание, полное ночных тайн, – здание, которое ангельскими голосами  созывает души во мраке, а когда те приходят на зов, вдруг показывает им это  страшное видение? Оно обещало открыть им сияющие врата рая, а открывало  отвратительные двери склепа! Тем не менее это было настоящее здание, настоящий  дом, имевший свой номер. Это был не сон. Чтобы поверить в это, Жан Вальжан  должен был прикоснуться руками к камням развалин.    

Холод, волнение, тревога, то, что он пережил в этот  вечер, – все это вызвало у него лихорадку, мысли его путались.    

Он подошел к Козетте. Она спала.    

 Глава восьмая.    Загадка усложняется    

     

Девочка уснула, положив голову на камень.    

Жан Вальжан сел рядом. Глядя на девочку, он постепенно  успокаивался и обретал присутствие духа.    

Он ясно сознавал истину, которая отныне легла в основу его  жизни – до тех пор пока Козетта с ним, если что и будет ему нужно, то не для  себя, а для нее; если он и будет бояться, то не за себя, а за нее. Он не  чувствовал холода, хотя прикрыл рединготом ее.    

Внезапно его слух поразил какой-то странный шум.    

Будто где-то звенел колокольчик. Звук доносился из сада;  хотя и негромкий, он слышался явственно. Он напоминал бессвязную ночную песенку  бубенчиков, которые подвешивают скоту на пастбищах.    

Звук заставил Жана Вальжана обернуться.    

Вглядевшись в темноту, он заметил, что в саду кто-то есть.    

Существо, похожее на человека, двигалось между стеклянными  колпаками грядок, где росли дыни, и то наклонялось, то вставало, то  останавливалось, делая равномерные движения, словно тащило что-то или  расстилало по земле. Казалось, что существо хромает.    

Жан Вальжан вздрогнул; его охватил привычный для всех  гонимых трепет страха. Им все враждебно, все внушает подозрение. Дневного света  они боятся потому, что он может их выдать, ночной темноты – потому, что она  помогает застичь их врасплох. Только что его пугала пустынность сада, сейчас –  то, что в саду кто-то есть.    

От ужасов призрачных Жан Вальжан перешел к ужасам реальным.  Он говорил себе: «Может быть, Жавер и полицейские не ушли отсюда; наверное, они  оставили на улице засаду; если человек в саду обнаружит мое присутствие, то  закричит и выдаст меня». Тихонько поднял он на руки уснувшую Козетту и отнес ее  в самый дальний угол сарая, положив за грудой старой, отслужившей свой век  мебели. Козетта не шевельнулась.    

Он начал наблюдать оттуда за поведением человека, ходившего  среди гряд. Странно было то, что бубенчик звенел при каждом его движении. Когда  человек приближался, то приближался и звон; когда он удалялся, то удалялся и  звон; когда он делал какое-нибудь резкое движение, раздавалось тремоло  бубенчика; когда он останавливался, звук затихал. По-видимому, бубенчик был  привязан к человеку; но что бы это означало? Кем мог быть человек, которому  подвесили колокольчик, словно быку или барану?    

Задавая себе мысленно эти вопросы, Жан Вальжан дотронулся до  рук Козетты. Они были холодны как лед.    

– Боже! – пробормотал он и тихонько окликнул ее: –  Козетта!    

Она не открыла глаз.    

Он тряхнул ее.    

Она не проснулась.    

«Неужели она умерла?» – подумал он и встал, дрожа всем  телом.    

Самые мрачные мысли закружились у него в голове. Бывают  минуты, когда чудовищные предположения осаждают нас, точно сонмы фурий, и силой  проникают во все клеточки нашего мозга. Если вопрос касается тех, кого мы  любим, то чувство тревоги за них рисует нам всякие ужасы. Жан Вальжан  припомнил, что сон на открытом воздухе холодной ночью может быть смертельно  опасным.    

Козетта, бледная, неподвижная, лежала на земле у его ног.    

Он прислушался к ее дыханию; она дышала, но так слабо, что  ему показалось, будто дыхание ее вот-вот прервется.    

Как согреть ее? Как разбудить? Только об этом он и думал.  Как сумасшедший, выбежал он из сарая.    

Во что бы то ни стало, не позднее чем через пятнадцать  минут, Козетта должна быть у огня и в постели.    

 Глава девятая.    Человек с бубенчиком    

     

Он пошел прямо к человеку, которого заметил в саду.  Предварительно он вынул из жилетного кармана сверток с деньгами.    

Человек стоял, наклонив голову, и не заметил его  приближения. В мгновение ока Жан Вальжан оказался около него.    

– Сто франков! – крикнул он, обратившись к нему.    

Человек подскочил и уставился на него.    

– Вы получите сто франков, только приютите меня на  ночь!    

Луна ярко освещала встревоженное лицо Жана Вальжана.    

– Как! Это вы, дядюшка Мадлен? – воскликнул  человек.    

Это имя, произнесенное в ночной час, в незнакомой местности,  незнакомым человеком, заставило Жана Вальжана отшатнуться.    

Он был готов ко всему, только не к этому. Перед ним стоял  сгорбленный, хромой старик, одетый по-крестьянски. На левой ноге у него был  кожаный наколенник, к которому был привешен довольно большой колокольчик. Лицо  его находилось в тени, и разглядеть его было невозможно.    

Старик снял шапку.    

– Ax, боже мой! – воскликнул он, трепеща от  волнения. – Как вы очутились здесь, дядюшка Мадлен? Господи Иисусе, как вы  сюда вошли? Не упали ли вы с неба? Хотя ничего особенного в этом не было бы;  откуда же еще, как не с неба, попасть вам на землю? Но какой у вас вид! Вы без  шейного платка, без шляпы, без сюртука. Если не знать, кто вы, можно  испугаться. Без сюртука! Царь небесный! Неужто и святые нынче теряют рассудок?  Но как же вы сюда вошли?    

Вопросы так и сыпались. Старик болтал с деревенской  словоохотливостью, в которой, однако, не было ничего угрожающего. Все это  говорилось тоном, выражавшим изумление и детское простодушие.    

– Кто вы и что это за дом? – спросил Жан Вальжан.    

– Черт возьми! Вот так история! – воскликнул  старик. – Да ведь я же тот самый, кого вы сюда определили, а этот дом –  тот самый, куда вы меня определили. Вы разве меня не узнаете?    

– Нет, – ответил Жан Вальжан, – Но вы-то  откуда меня знаете?    

– Вы спасли мне жизнь, – ответил старик.    

Он повернулся, и луна ярко осветила его профиль. Жан Вальжан  узнал старика Фошлевана.    

– Ах, это вы! Теперь я вас узнал.    

– Слава богу! Наконец-то! – с упреком в голосе  проговорил старик.    

– А что вы здесь делаете? – спросил Жан Вальжан.    

– Как что делаю? Прикрываю дыни.    

Действительно: в ту минуту, когда Жан Вальжан обратился к  старику Фошлевану, тот держал в руках конец рогожки, которой намеревался  прикрыть грядку с дынями. Он уже успел расстелить несколько таких рогожек за то  время, пока находился в саду. Это занятие и заставляло его делать те странные  движения, которые видел Жан Вальжан, сидя в сарае.    

Старик продолжал:    

– Я сказал себе: «Луна светит ярко, значит, ударят  заморозки. Наряжу-ка я мои дыни в теплое платье!» Да и вам, – добавил он,  глядя на Жана Вальжана с добродушной улыбкой, – право, не мешало бы  одеться. Но как же вы здесь очутились?    

Жан Вальжан, удостоверившись, что этот человек знает его,  хотя и под фамилией Мадлен, говорил с ним уже с некоторой осторожностью. Он  стал сам задавать ему множество вопросов. Как ни странно, роли, казалось,  переменились. Спрашивал теперь он, непрошеный гость.    

– А что это у вас за звонок висит?    

– Этот? А для того, чтобы от меня убегали, –  ответил Фошлеван.    

– То есть как, чтобы от вас убегали?    

Старик Фошлеван подмигнул с загадочным видом.    

– А вот так! В этом доме живут только женщины; много  молодых девушек. Они вообразили, что встретиться со мной опасно. Звоночек  предупреждает их, что я иду. Когда я прихожу, они уходят.    

– А что это за дом?    

– Вот тебе на! Вы хорошо знаете.    

– Нет, не знаю.    

– Но ведь это вы определили меня сюда садовником.    

– Отвечайте мне так, будто я ничего не знаю.    

– Ну, хорошо! Это монастырь Малый Пикпюс.    

Жан Вальжан начал припоминать. Случай, вернее, провидение  забросило его в монастырь квартала Сент-Антуан, куда два года тому назад старик  Фошлеван, изувеченный придавившей его телегой, был по его рекомендации принят  садовником.    

– Монастырь Малый Пикпюс! – повторил он про себя.    

– Ну, а все-таки как же это вам, черт возьми, удалось  сюда попасть, дядюшка Мадлен? – снова спросил Фошлеван. – Хоть вы и  святой, а все-таки мужчина, а мужчин сюда не пускают.    

– Но вы-то живете здесь?    

– Только я один и живу.    

– И все-таки мне необходимо здесь остаться, –  сказал Жан Вальжан.    

– О господи! – воскликнул Фошлеван.    

Жан Вальжан подошел к старику и многозначительно сказал ему:    

– Дядюшка Фошлеван! Я спас вам жизнь.    

– Я первый вспомнил об этом, – заметил старик.    

– Так вот. Вы можете сегодня сделать для меня то, что  когда-то я сделал для вас.    

Фошлеван схватил своими старыми, морщинистыми, дрожащими  реками могучие руки Жана Вальжана и несколько мгновений не в силах был  вымолвить ни слова. Наконец он проговорил.    

– О, это было бы милостью божьей, если бы я хоть  чем-нибудь мог отплатить вам! Мне спасти вам жизнь! Располагайте мною, господин  мэр!    

Радостное изумление словно преобразило старика, он просиял.    

– Что я должен сделать? – спросил он.    

– Я вам объясню. У вас есть комната?    

– Я живу в отдельном домишке, вон там, за развалинами  старого монастыря, в закоулке, где его никто не видит. В нем три комнаты.    

Действительно, домишко был так хорошо скрыт за развалинами и  так недоступен для взгляда, что Жан Вальжан не заметил его.    

– Хорошо, – сказал он. – Теперь исполните две  мои просьбы.    

– Какие, господин мэр?    

– Во-первых, никому ничего обо мне не рассказывайте.  Во-вторых, не старайтесь узнать обо мне больше, чем знаете.    

– Как вам угодно. Я уверен, что вы не можете сделать  ничего дурного, вы всегда были божьим человеком. К тому же вы сами меня  определили сюда. Значит, это дело ваше. Я весь ваш.    

– Решено! Теперь идите за мной. Мы пойдем за ребенком.    

– А-а! Тут, оказывается, еще и ребенок? –  пробормотал Фошлеван.    

Он молча последовал за Жаном Вальжаном, как собака за хозяином.    

Через полчаса Козетта, порозовевшая от жаркого огня, спала в  постели старого садовника. Жан Вальжан надел свой шейный платок и редингот.  Шляпа, переброшенная через стену, была найдена и подобрана. Пока Жан Вальжан  облачался, Фошлеван снял свой наколенник с колокольчиком; повешенный на гвоздь,  рядом с корзиной для носки земли, он украшал теперь стену. Мужчины  отогревались, облокотясь на стол, на который Фошлеван положил кусок сыру,  ситник, поставил бутылку вина и два стакана. Тронув Жана Вальжана за колено,  старик сказал:    

– Ах, дядюшка Мадлен, вы сразу не узнали меня! Вы  спасаете людям жизнь и забываете о них! Это нехорошо. А они о вас помнят. Вы –  неблагодарный человек!    

 Глава десятая,    в которой рассказывается о том, как Жавер сделал ложную стойку    

     

События, закулисную, так сказать, сторону которых мы только  что видели, произошли при самых простых обстоятельствах.    

Когда Жан Вальжан, арестованный у смертного ложа Фантины, в  ту же ночь скрылся из городской тюрьмы Монрейля-Приморского, полиция предположила,  что бежавший каторжник направился в Париж. Париж – водоворот, в котором все  теряется. Все исчезает в этом средоточии мира, как в глубине океана. Нет чащи,  которая надежней укрыла бы человека, чем толпа. Это известно всем беглецам. Они  погружаются в Париж, словно в пучину; существуют пучины, спасающие жизнь.  Полиции это тоже известно, и она ищет в Париже тех, кого потеряла в другом  месте. Искала она здесь и бывшего мэра Монрейля-Приморского. Жавера вызвали в  Париж, чтобы руководить розысками. Он оказал большую помощь в поимке Жана  Вальжана. Его усердие и сообразительность были замечены господином Шабулье,  секретарем префектуры при графе Англесе. Вот почему господин Шабулье, и прежде  покровительствовавший Жаверу, перевел полицейского надзирателя Монрейля-Приморского  в парижскую префектуру. Здесь Жавер оказался человеком полезным во многих  отношениях и, надо отдать ему справедливость, внушил к себе уважение, хотя это  последнее слово и кажется несколько неожиданным, когда речь идет о подобных  услугах.    

Жавер больше не думал о Жане Вальжане, – гончие, начав  травлю нового волка, забывают о вчерашнем, – как вдруг однажды, в декабре  1823 года, заглянул в газету, хотя вообще не читал их; на этот раз Жавер, как  монархист, пожелал узнать о подробностях торжественного въезда  принца-генералиссимуса в Байону. Когда он уже дочитывал интересовавшую его  статью, в конце страницы одно имя привлекло его внимание-это было имя Жана  Вальжана. В газете сообщалось, что каторжник Жан Вальжан умер; форма этого  сообщения была настолько официальна, что Жавер не усомнился в его правдивости.  Он ограничился замечанием: «Вот уж где запирают накрепко!» Затем он отложил  газету и перестал думать о Жане Вальжане.    

Спустя некоторое время префектура Сены и Уазы прислала в  полицейскую префектуру Парижа донесение о том, что в Монфермейле похищен  ребенок, по слухам – при странных обстоятельствах. Девочка семи или восьми  лет, – говорилось в донесении, – доверенная матерью местному  трактирщику, была похищена незнакомцем; имя девочки – Козетта, она дочь девицы  Фантины, умершей неизвестно когда и в какой больнице. Донесение попало в руки  Жавера и заставило его призадуматься.    

Имя Фантины было ему знакомо. Он припомнил, что Жан Вальжан  заставил его расхохотаться, попросив три дня отсрочки, чтобы поехать за ребенком  этой девки. Вспомнил он также, что Жан Вальжан был арестован в Париже в тот  момент, когда собирался сесть в дилижанс, отъезжавший в Монфермейль.  Наблюдения, сделанные тогда же, наводили на мысль, что он воспользовался этим  дилижансом вторично и что еще накануне он совершил свою первую поездку в  окрестности этого сельца, ибо в самом сельце его не видели. Что ему надо было в  Монфермейле, никто не мог угадать. Теперь Жавер это понял. Там жила дочь  Фантины. Жан Вальжан ездил за ней. И вот ребенка похитил незнакомец. Кто бы это  мог быть? Жан Вальжан? Но Жан Вальжан умер. Никому не говоря ни слова, Жавер  сел в омнибус, отъезжавший от гостиницы «Оловянное блюдо» в Дровяном тупике, и  поехал в Монфермейль. Он надеялся все привести там в полную ясность, но нашел  полную неизвестность.    

В первые дни взбешенные Тенардье болтали о происшедшем.  Исчезновение Жаворонка наделало в сельце шуму. Появились всевозможные версии их  рассказа, превратившегося в конце концов в историю о похищении ребенка.  Следствием этого и было донесение, полученное парижской префектурой. А между  тем, когда досада улеглась, Тенардье благодаря своему удивительному инстинкту  смекнул, что не всегда стоит беспокоить прокурора его величества и что жалобы  на «похищение ребенка» прежде всего направят на него самого и на множество  темных его дел зоркое полицейское око. Свет – вот то, чего больше всего  страшатся совы. И потом, как объяснит он получение тысячи пятисот франков? Он  резко изменил свое поведение, заткнул жене рот и притворялся удивленным, когда  его спрашивали об «украденном ребенке». Что такое? Он ничего не понимает. Ну,  конечно, первое время он жаловался, что у него так быстро «отняли» его дорогую  крошку; он любил ее, и ему хотелось, чтобы она побыла у него еще денек-другой;  но за ней приехал ее «дедушка», что вполне естественно. Он придумал «дедушку»,  и это производило хорошее впечатление. Именно в таком виде и услышал эту  историю приехавший в Монфермейль Жавер. «Дедушка» заслонил собою Жана Вальжана.    

Однако Жавер некоторыми вопросами, словно зондом, проверил  рассказ Тенардье. «Кто был этот „дедушка“ и как его звали?» Тенардье  простодушно отвечал: «Богатый земледелец. Зовут его, кажется, Гильом Ламбер. Я  видел его паспорт».    

Ламбер – фамилия хорошая, внушающая полное доверие. Жавер  возвратился в Париж. «Жан Вальжан действительно умер, а я простофиля», –  сказал он себе.    

Он стал уже забывать обо всей этой истории, как вдруг в  марте 1824 года до него дошел слух о какой-то проживающей в квартале Сен-Медар  странной личности, которую окрестили «нищим, который подает милостыню».  Болтали, будто это богатый рантье; имени его никто не знал; жил он с  восьмилетней девочкой, которая помнит только, что она из Монфермейля. Опять  Монфермейль! Это заставило Жавера насторожиться. Бывший псаломщик, а ныне  соглядатай под личиной нищего, которому этот человек подавал милостыню, добавил  несколько подробностей. «Этот рантье нелюдим, выходит на улицу только по  вечерам, ни с кем не разговаривает, разве только с бедными, ни с кем дела не  имеет. На нем старый желтый редингот стоимостью в несколько миллионов, так как  он весь подбит банковыми билетами». Последнее обстоятельство подстрекнуло  любопытство Жавера. Чтобы увидеть вблизи этого фантастического рантье и вместе  с тем чтобы не вспугнуть его, он взял однажды у псаломщика его лохмотья и  устроился на том месте, где старый соглядатай, сидя каждый вечер на корточках и  гнусавя псалмы, следил за прохожими.    

«Подозрительная личность» действительно подошла к  переодетому Жаверу и подала ему милостыню. Жавер поднял голову и вздрогнул,  решив, что узнал Жана Вальжана, так же как вздрогнул Жан Вальжан, когда  предположил, что узнал Жавера.    

Но он мог ошибиться в темноте: ведь о смерти Жана Вальжана  было объявлено официально; у Жавера оставались большие сомнения, а в таких  случаях, будучи человеком щепетильным, Жавер никогда никого не задерживал.    

Он дошел следом за стариком до лачуги Горбо и тут без  особого труда заставил разговориться старуху. Та подтвердила, что желтый  редингот подбит миллионами, и рассказала о случае с билетом в тысячу франков.  Она «сама его видела»! Она «сама его трогала»! Жавер снял комнату и в тот же  вечер в ней водворился. Он подошел к двери таинственного жильца в надежде  услышать звук его голося, но Жан Baльжан, заметив сквозь замочную скважину  огонек его свечи, не произнес ни слова и расстроил планы сыщика.    

На следующий день Жан Вальжан решил переехать. Звук падения  оброненной им пятифранковой монеты привлек внимание старухи, – услышав  звон денег, онa подумала, что жилец собирается съезжать с квартиры, и поспешила  предупредить Жавера. Ночью, когда Жан Вальжан вышел, Жавер поджидал его,  спрятавшись со своими двумя помощниками за деревьями бульвара.    

Жавер попросил в префектуре дать ему в помощь людей, но не  назвал имени того, кого надеялся изловить. Это была его тайна, и он не хотел  открывать ее по трем причинам: во-первых, малейшее неосторожное слово могло  возбудить подозрение Жана Вальжана; во-вторых, наложить руку на старого беглого  каторжника, считающегося умершим, на преступника, который в полицейских списках  числился в рубрике самых опасных злодеев, было таким блестящим делом, которое  старые ищейки парижской полиции не уступили бы новичку, и Жавер боялся, что у  него отнимут галерника; наконец, артист своего дела, Жавер любил неожиданность.  Он ненавидел заранее возмещенные удачи, которые утрачивают благодаря разговорам  о них свежесть и новизну. Он предпочитал совершать свои самые блестящие дела в  тиши, а потом внезапно объявлять о них.    

Жавер следовал за Жаном Вальжаном, переходя от дерева к  дереву, от угла одной улицы до угла другой, ни на минуту не теряя его из виду.  Даже когда Жан Вальжан считал себя в полной безопасности, Жавер не спускал с  него глаз.    

Почему же он не задержал Жана Вальжана? Потому что он все  еще сомневался.    

Не следует забывать, что как раз в ту эпоху полиция была  ограничена в своих действиях: ее стесняла свободная печать. Незаконные аресты,  о которых было напечатано в газетах, наделали шуму, дойдя до сведения палат и  внушив робость префектуре. Посягнуть на свободу личности считалось делом  серьезным. Полицейские боялись ошибиться; префект возлагал всю ответственность  на них; промах вел за собой отставку. Можно себе представить, какое впечатление  произвела бы в Париже следующая заметка, перепечатанная двадцатью газетами:  «Вчера гулявший со своей восьмилетней внучкой седовласый старец, почтенный  рантье, был арестован как беглый каторжник и препровожден в арестный дом»!    

Кроме того, повторяем, Жавер был в высшей степени щепетилен;  требования его совести вполне совпадали с требованиями префекта. Он действительно  сомневался.    

Жан Вальжан шел впереди в темноте.    

Печаль, беспокойство, тревога, усталость, новая неожиданная  беда – вынужденное бегство ночью и поиски убежища для себя и для Козетты,  необходимость приноравливать свои шаги к шагам ребенка незаметно для него  самого настолько изменили походку Жана Вальжана и придали ему такой старческий  вид, что даже полиция в лице Жавера могла ошибиться – и ошиблась. Невозможность  подойти поближе, одежда старого эмигранта-наставника, заявление Тенардье,  превратившее Жана Вальжана в «дедушку», наконец, уверенность в смерти его на  каторге – все вместе усиливало нерешительность Жавера.    

У него было возникла мысль потребовать, чтобы старик  предъявил документ. Но если этот человек не Жан Вальжан и не старый почтенный  рантье, то, по всей вероятности, это один из молодцов, искусно впутанных в  темный клубок парижских преступлений, один из главарей опасной шайки, подающий  милостыню, чтобы прикрыть этим другие свои качества, – старый, испытанный  прием! Конечно, у него есть сообщники, соучастники, есть квартиры, где он  намеревался укрыться. Петли, которые он делал, кружа по улицам, доказывали, что  это не просто старик. Задержать его сразу же – значило бы «зарезать курицу,  несущую золотые яйца». Почему бы не повременить? Жавер был совершенно уверен,  что он от него не уйдет.    

Итак, он шел несколько озадаченный, сотни раз спрашивая  себя, кто же эта загадочная личность.    

И лишь на улице Понтуаз при ярком свете из кабачка он узнал  Жана Вальжана; теперь сомнений у него уже не оставалось.    

В этом мире есть два существа, испытывающие равный по силе  глубокий внутренний трепет: мать, нашедшая ребенка, и тигр, схвативший добычу.  Жавер ощутил именно такой трепет.    

Как только он уверился, что перед ним Жан Вальжан, опасный  каторжник, он подумал о том, что взял с собой всего лишь двух помощников и  послал за подкреплением к полицейскому приставу улицы Понтуаз. Прежде чем  сорвать ветку терновника, надевают перчатки.    

Из-за промедления и остановки в переулке Ролен для совещания  с полицейскими Жавер чуть было не потерял след. Однако он быстро сообразил, что  Жан Вальжан постарается положить между собою и своими преследователями  препятствие – реку. Он склонил голову и задумался, подобно ищейке, обнюхивающей  землю, чтобы не сбиться с пути. С присущим ему непогрешимым инстинктом Жавер  пошел прямо к Аустерлицкому мосту и спросил сборщика пошлины:    

– Вы не видали мужчину с маленькой девочкой?    

– Да, я взял с него два су, – ответил сборщик.    

Этот ответ осветил положение. Жавер ступил на мост как раз в  ту минуту, когда Жан Вальжан, держа Козетту за руку, переходил освещенное луной  пространство. Увидев, что он направился к Зеленой дороге, Жавер вспомнил о  тупике Жанро, представлявшем собой ловушку, вспомнил и о единственном выходе из  прямой стены на Пикпюс. Он, как выражаются охотники, «обложил зверя» тут же,  обходным путем, послав одного из своих помощников стеречь этот выход. Он  задержал направлявшийся в Арсенал для смены караула патруль и заставил его  следовать за собой. В подобной игре солдаты – козыри. Кроме того, есть правило:  хочешь загнать кабана – будь опытным охотником и имей побольше собак. Приняв  все эти меры, представив себе, что Жан Вальжан зажат между тупиком справа,  полицейским – слева, а сзади – им самим, Жавером, он понюхал табаку.    

И вот началась игра. Это был момент упоительной сатанинской  радости; он позволил человеку идти впереди себя, зная, что человек в его  власти, желая по возможности отдалить момент ареста и наслаждаясь сознанием,  что этот с виду свободный человек на самом деле пойман. Он обволакивал его сладострастным  взглядом паука, позволяющего мухе полетать, или кота, позволяющего мыши  побегать. Когти и клешни ощущают чудовищную чувственную радость, порождаемую  барахтаньем животного в их мертвой хватке. Какое наслаждение – душить!    

Жавер ликовал! Петли его сети были надежны. Он был уверен в  успехе; оставалось сжать кулак.    

Как бы ни был решителен и силен, как бы ни был охвачен  решимостью отчаяния Жан Вальжан, Жаверу, у которого была столь многочисленная  свита, мысль о сопротивлении беглеца казалась невозможной.    

Он медленно подвигался вперед, обыскивая и обшаривая по пути  все углы и закоулки, словно карманы вора.    

Когда же он достиг центра паутины, то мухи там не оказалось.    

Легко себе представить его ярость.    

Он расспросил своего дозорного, стерегшего Прямую стену и  Пикпюс. Тот, находясь безотлучно на своем посту, не видел, чтобы здесь проходил  мужчина.    

Случается, что олень уже взят за рога – и вдруг его как не  бывало; он уходит, хотя бы даже вся свора собак повисла на нем. Тут самые  опытные охотники разводят руками. Даже Дювивье, Линьивиль и Депрез – и те не  знают, что сказать. Одна из таких неудач заставила Артонжа воскликнуть: «Это не  олень, а оборотень!»    

Сейчас Жавер охотно повторил бы этот возглас.    

Его разочарование больше походило на бессильную ярость.    

Как Наполеон допустил ошибки в войне с Россией, Александр –  в войне с Индией, Цезарь – в африканской войне, Кир – в скифской, так и Жавер  допустил ошибки в походе на Жана Вальжана. Жавер, быть может, сделал промах,  медля признать в нем бывшего каторжника. Ему следовало довериться первому  впечатлению. Жавер сделал промах, не арестовав его прямо на месте, в лачуге  Горбо. Он сделал промах, не арестовав его на улице Понтуаз, когда окончательно  удостоверился, что это Жан Вальжан. Он сделал промах, совещаясь на перекрестке  Ролен со своими помощниками, облитый ярким лунным светом. Конечно, обмен  мнениями полезен; не мешает знать и выспросить, что думают ищейки,  заслуживающие доверия. Но охотник, преследующий таких беспокойных животных, как  волк и каторжник, должен быть очень предусмотрительным. Жавер, озабоченный тем,  чтобы пустить гончих по верному следу, вспугнул зверя, дав ему учуять свору и  скрыться. Основной промах Жавера заключался в том, что, напав на Аустерлицком  мосту на след Жана Вальжана, он повел страшную и вместе с тем детскую игру,  стараясь удержать такого человека, как Жан Вальжан, на кончике нити. Жавер мнил  себя сильнее, чем он был на самом деле; он решил, что может поиграть в  кошки-мышки со львом. В то же время Жавер думал, что он недостаточно силен, когда  счел необходимым послать за подкреплением. Роковая предусмотрительность,  повлекшая за собою потерю драгоценного времени! Хотя Жавер и совершил все эти  ошибки, все же он оставался одним из самых знающих и исполнительных сыщиков,  когда-либо существовавших на свете. Он в полном смысле слова был тем, что на  охотничьем языке называется «выжлец». Но кто же без греха?    

И на великих стратегов находит затмение.    

Подобно тому, как множество свитых бечевок образуют канат,  нередко огромная глупость является всего лишь суммой глупостей мелких.  Рассучите канат, бечеву за бечевой, рассмотрите, каждую в отдельности,  мельчайшие решающие причины, приведшие к большой глупости, и вы легко поймете  все. «И только-то», – скажете вы. Но скрутите, свяжите их снова – и вы увидите,  как это страшно. Это Аттила, который стоит в нерешительности между Марцианом на  Востоке и Валентинианом на Западе: это Аннибал, который мешкает в Капуе; это  Дантон, засыпающий в Арсисе-на-Обе.    

Как бы то ни было, когда Жавер увидел, что Жан Вальжан  ускользнул от него, он не потерял головы. Полный уверенности, что бежавший от  полицейского надзора каторжник не мог уйти далеко, он расставил стражу, устроил  западни и засады и всю ночь рыскал по кварталу. Первое, что ему бросилось в  глаза, это непорядок с уличным фонарем: его веревка была обрезана. Однако эта  важная улика ввела его в заблуждение и заставила направить поиски в сторону  тупика Жанро. В этом тупике встречаются довольно низкие стены, выходящие в  сады, которые прилегают к огромным невозделанным участкам земли. По-видимому,  Жан Вальжан бежал в этом направлении. Если бы он забежал в тупик Жанро  подальше, это было бы его гибелью. Жавер так тщательно обшарил сады и участки,  словно искал иголку.    

На рассвете он оставил двух сметливых людей на страже, а сам  вернулся в префектуру, устыженный, словно пойманный вором сыщик.    

     

 Книга шестая    

Малый Пикпюс    

     Глава первая.    Улица Пикпюс, номер 62    

     

Полвека назад ворота дома номер 62 по улице Малый Пикпюс  ничем не отличались от любых ворот. За этими воротами, по обыкновению гостеприимно  полуоткрытыми, не было ничего мрачного: там виднелся двор, окруженный стенами,  увитыми виноградом, да слонявшийся по двору привратник. Над стеной, в глубине,  можно было заметить высокие деревья. Когда луч солнца оживлял двор, а стаканчик  вина оживлял привратника, трудно было пройти мимо дома номер 62 по улице Малый  Пикпюс, не унося с собой представления о чем-то радостном. Однако место,  промелькнувшее перед вашими глазами, было мрачное место.    

Порог встречал вас улыбкой; дом молился и стенал.    

Если вам удавалось пройти мимо привратника, – что было  отнюдь не просто, вернее почти для всех невозможно, ибо существовало некое  «Сезам, откройся!», которое следовало знать, – итак, если вам удавалось  миновать привратника, то вы входили направо, в маленькие сенцы, откуда вела  наверх лестница, словно сдавленная между двумя стенами и такая узкая, что  подниматься по ней мог только один человек; если эта лестница не отвращала вас  своей канареечного цвета окраской и коричневым плинтусом, если вы отваживались  подняться по ней, то, пройдя первую площадку, затем вторую, вы попадали в  коридор второго этажа, где клеевая желтая краска и коричневый плинтус  продолжали вас преследовать с каким-то спокойным ожесточением. Лестница и  коридор освещались двумя великолепными окнами. Коридор делал поворот и  становился темным. Если вы огибали этот мыс, то, пройдя несколько шагов,  оказывались перед дверью, тем более таинственной, что она не была заперта.  Толкнув ее, вы попадали в маленькую квадратною комнату размером около шести футов,  с плиточным полом, вымытую, чистую, холодную, оклеенною светло-желтыми обоями с  зелеными цветочками, по пятнадцати су за рулон. Бледный хмурый свет проникал  слева, сквозь маленькие стекла большого решетчатого окна почти во всю ширину  стены. Вы оглядываетесь, но никого не видите; прислушиваетесь, но ни шагов, ни  звука голоса не слышите. Стены голы, комната ничем не обставлена; даже стула, и  того нет.    

Вы снова оглядываетесь и замечаете в стене, напротив двери,  четырехугольное отверстие приблизительно в квадратный фут, забранное железной  решеткой из пересекающихся черных крепких узловатых прутьев, образующих мелкие  квадраты – я бы даже сказал, почти петли, примерно дюйма в полтора по диагонали  Зеленые цветочки светло-желтых обоев спокойно и ровно тянутся до этих железных  прутьев, не пугаясь соседства и не разлетаясь от него вихрем во все стороны.  Если предположить, что нашлось бы живое существо такой удивительной худобы,  которая позволила бы ему попытаться влезть или вылезть сквозь это квадратное  отверстие, то решетка все равно помешала бы этому. Но если она служила  преградой телу, то не препятствовала взгляду, иными словами – душе. Казалось,  это было предусмотрено, ибо за решеткой, но не совсем вплотную к ней была  вделана в стену жестяная пластинка, вся пробитая дырочками, более мелкими, чем  в шумовке. Внизу в этой пластинке была прорезана щель, точь-в-точь как в  почтовом ящике. Направо от зарешеченного отверстия висел проволочный шнур,  прикрепленный к рычажку звонка.    

Если за этот шнурок дергали, то звонил колокольчик, и тогда  где-то совсем близко раздавался голос, заставлявший вас вздрогнуть.    

– Кто там? – спрашивал голос.    

Это был нежный женский голос, такой нежный, что казался  скорбным.    

Но здесь необходимо было знать магическое слово. Если вы его  не знали, то голос умолкал, и стена вновь погружалась в безмолвие, словно по  другую ее сторону царила могильная, потревоженная вами на мгновение тьма.    

Если же магическое слово вам было известно, то голос  говорил:    

– Войдите направо.    

Тогда вы замечали направо, против окна, дверь с застекленной  верхней рамой, выкрашенную в серый цвет. Вы нажимали дверную ручку, переступали  порог и испытывали точно такое же впечатление, как если бы вошли в ложу  бенуара, когда решетка еще не опущена, а люстра не зажжена. Действительно, вы как  будто попадали в узкую театральную ложу, еле освещенную скупым светом, льющимся  сквозь стеклянную дверь, с двумя старыми стульями и растрепанной  циновкой, – в настоящую ложу с высоким, по грудь, барьером, к которому  была прибита сверху пластинка черного дерева. Эта ложа была забрана решеткой;  только не деревянной позолоченной решеткой, как в Опере, но уродливой, грубо,  кое-как сколоченной решетчатой рамой из железных брусьев, прикрепленных к стене  огромными скрепами, похожими на сжатые кулаки.    

Несколько мгновений спустя, когда вы начинали привыкать к  этому полумраку подвала, вы пытались проникнуть взглядом за решетку. Но не  дальше как в шести дюймах за нею перед вами вставала преграда из черных ставен,  связанных и укрепленных деревянными перекладинами светло-коричневого цвета. То  были складные ставни, состоявшие из длинных и тонких полос, закрывавших всю  решетку. Они всегда были закрыты.    

Спустя несколько минут за ставнями раздавался голос:    

– Я здесь. Что вам угодно?    

Это был голос той, которую вы любили, а порою той, которую  вы обожали. Но вы никого не видели. Слышно было лишь едва уловимое дыхание.  Казалось, вам вещает дух, заклинаниями вызванный из могилы.    

При благоприятных для вас условиях, что случалось очень  редко, одна из узких полос какой-нибудь ставни приоткрывалась, и дух  превращался в видение. За решеткой, за ставнями, вы различали, насколько это  допускала решетка, чью-то голову, вернее, рот и подбородок; все остальное было  скрыто черным покрывалом. Вы видели черный апостольник и смутные очертания фигуры,  закутанной в черный саван. Голова говорила с вами, но не смотрела на вас и не  улыбалась.    

Падавший из-за вашей спины свет был рассчитан на то, чтобы  вы видели фигуру светлой, а она вас – темным. Освещение было символическим.    

Ваш взор силится проникнуть сквозь отверстие. Плотная мгла  окутывает фигуру в трауре. Ваши глаза стараются разглядеть во мгле, что  окружает это видение. Но вскоре вы убеждаетесь, что разглядеть ничего нельзя.  Вы видите ночь, пустоту, тьму, зимний туман, смешанный с испарениями, исходящими  от могил; вокруг жуткий покой, тишина, в которой ничего нельзя уловить, даже  вздоха, мрак, в котором ничего нельзя различить, даже призрака.    

Вы видите внутренность монастыря.    

Это внутренность угрюмого и сурового дома, именуемого  монастырем бернардинок Неустанного поклонения. Ложа, где вы находитесь, –  приемная. Голос, который вы услышали, – голос дежурной послушницы, всегда  неподвижно сидящей за стеной, возле квадратного отверстия, и защищенной, словно  двойным забралом, железной решеткой и жестяной пластинкой с множеством  отверстий.    

В приемной было окно, выходившее на свет божий, а внутри  монастыря ни одного окна не было, – вот почему в забранной решеткой ложе  царил такой мрак. Взоры мирян не смели проникать в это священное место.    

Однако по ту сторону мрака был свет; в смерти таилась жизнь.  Хотя Малый Пикпюс был самым строгим из всех монастырей, мы постараемся  проникнуть туда, поможем проникнуть туда и читателю и расскажем, не переступая  границ дозволенного, о том, чего никогда ни один рассказчик не видел, а потому  и не мог рассказать.    

 Глава вторая.    Устав Мартина Верга    

     

Этот монастырь, существовавший задолго до 1824 года на улице  Малый Пикпюс, был общиной бернардинок, соблюдавших устав Мартина Верга.    

Следовательно, эти бернардинки принадлежали не к Клерво –  как бернардинцы, но к Сито – как бенедиктинцы; иными словами, их покровителем  был не святой Бернар, а святой Бенедикт.    

Кто когда-либо перелистывал старые фолианты, тот знает, что  Мартин Верга основал в 1425 году конгрегацию бернардинок-бенедиктинок, главная  церковь которой находилась в Саламанке, а подчиненная ей – в Алкале.    

Конгрегация разветвилась по всем католическим странам  Европы.    

Слияние одного ордена с другим не представляло ничего  необычайного для латинской церкви. Только с одним орденом св. Бенедикта, о  котором идет речь, связаны, не считая конгрегации с уставом Мартина Верга, еще  четыре конгрегации: две в Италии – Монте-Кассини и св. Юстины Падуанской; две  во Франции – Клюни и Сен-Мор, и еще девять орденов – Валомброза, Грамон,  целестинцы, камальдульцы, картезианцы, смиренные, орден Масличной горы, орден  св. Сильвестра и, наконец, Сито; Сито, являвшийся для других орденом-стволом,  представлял собою отпрыск ордена св. Бенедикта. Основание Сито св. Робертом,  аббатом Молемским в епархии Лангр, восходит к 1098 году. Однако св. Бенедикт  еще в 529 году, в возрасте семнадцати лет, изгнал дьявола, жившего в древнем  Аполлоновом храме и удалившегося потом в пустыню Субиако (он был тогда стар; уж  не пожелал ли он стать отшельником?).    

После устава кармелиток, которые должны ходить босыми,  носить нагрудники, сплетенные из ивовых прутьев, и никогда не садиться, самым  суровым является устав бернардинок – бенедиктинок Мартина Верга. Они носят  черную одежду и апостольник, который, согласно велению св. Бенедикта, доходит  им до подбородка. Саржевое платье с широкими рукавами, широкое шерстяное  покрывало, апостольник, доходящий до подбородка и срезанный четырехугольником  на груди, головная повязка, спускающаяся до самых глаз, – вот их одежда.  Все – черное, кроме белой головной повязки. Послушницы носят такую же одежду,  но только белую. Принявшие монашеский обет носят на поясе четки.    

Бернардинки-бенедиктинки Мартина Верга соблюдают «неустанное  поклонение», так же как бенедиктинки, называемые сестрами Святого причастия,  которым в начале этого столетия принадлежали в Париже два монастыря: один в  Тампле, другой на Новой Сент-Женевьевской улице. Однако орден бернардинок –  бенедиктинок Малого Пикпюса, о которых идет речь, был совершенно не похож на  орден сестер Святого причастия, обосновавшихся на Новой Сент-Женевьевской улице  и в Тампле. В их уставах было множество различий; различна была и одежда.  Бернардинки – бенедиктинки Малого Пикпюса носили черные апостольники,  бенедиктинки Святого причастия и с Новой Сент-Женевьевской улицы – белые; кроме  того, у них на груди висело серебряное или медное позолоченное изображение чаши  со святыми дарами, приблизительно в три дюйма длиной. Монахини Малого Пикпюса  этого изображения чаши со святыми дарами не носили. Общее для монастыря Малый  Пикпюс и для монастыря Тампль неустанное поклонение отнюдь не мешает этим двум  орденам быть совершенно разными. Только в соблюдении одного этого правила и  заключается сходство сестер Святого причастия и бернардинок Мартина Верга,  подобно двум другим, резко отличным один от другого и порой даже враждующим  орденам: итальянской Оратории, основанной Филиппом де Нери во Флоренции, и  французской Оратории, основанной Пьером де Берюль в Париже, которые тем не  менее сходятся в ревностном изучении и прославлении всех тайн, относящихся к  детству, жизни и смерти Иисуса Христа, а также Пресвятой девы. Оратория  парижская притязала на первенство, ибо Филипп де Нери был только святым, тогда  как Пьер де Берюль был еще и кардиналом.    

Вернемся к суровому испанскому уставу Мартина Верга.    

Бернардинки-бенедиктинки, соблюдающие этот устав, весь год  едят постное, постом и в многие другие показанные им дни вообще воздерживаются  от пищи, встают, прерывая первый крепкий сон, чтобы между часом и тремя ночи  читать молитвенник и петь утреню. Весь год они спят на грубых простынях и на  соломе, никогда не топят печей, не моются, каждую пятницу подвергают себя  бичеванию, соблюдают обет молчания, разговаривают между собой лишь во время  короткого отдыха и в течение полугода – от 14 сентября, праздника Воздвиженья,  и до Пасхи – носят рубашки из колючей шерстяной материи. Полгода – это  послабление, по уставу их следует носить весь год; но шерстяная рубашка,  невыносимая во время летней жары, вызывала лихорадку и нервные судороги. Надо  было ограничить ношение такой одежды. Но даже при этом послаблении, когда  монахини 14 сентября вновь облачаются в эти рубашки, их все равно несколько  дней лихорадит. Послушание, бедность, целомудрие, безвыходное пребывание в  монастырских стенах – вот их обеты, отягченные к тому же уставом.