1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
– Что  ты говоришь, Крикс?.. – воскликнул, весь дрожа, германец.    

– Ах,  клянусь всемогущими лучами Белена, – произнес галл, кипя  возмущением, – только какой-нибудь римский консул, если бы он был на твоем  месте, мог действовать так, как действуешь ты!    

Между  тем Спартака окружили Граник, Арторикс, Борторикс, Фессалоний и двадцать других  высших начальников, но в порыве гнева, увеличившем силу и мощь его мускулов, он  оттолкнул всех окружавших его и добрался до Эномая.    

Подойдя  к нему, он спокойно вложил меч в ножны и устремил на него глаза, за минуту  перед тем горевшие ненавистью и гневом, а теперь влажные от слез; пристально  глядя на Эномая, он произнес дрожащим голосом:    

– Не  иначе как одна из эриний говорит твоими устами. Да, да, не сомневаюсь… Эномай,  товарищ мой, вместе со мною прошедший опасный путь от Рима до Капуи, товарищ  всех пережитых тревог и радостей с самого начала восстания не мог так говорить,  как говорил сегодня. Я не знаю… не понимаю… Или, может быть, и ты и я – жертвы  какого-то страшного заговора, нити которого тянутся из Рима, только не могу  понять, каким образом он проник в наш лагерь… Но это неважно. Если бы  кто-нибудь другой, а не ты, которого я всегда любил, как брата, осмелился сказать  то, что ты сказал сейчас, его уже не было бы в живых… А теперь уходи… покинь  дело твоих братьев и твои знамена… здесь, перед лицом твоих братьев, я клянусь  прахом моего отца, памятью моей матери, жизнью сестры, всеми богами небес и  ада, что я не запятнал себя подлостями, которые ты мне приписывал, многого я  даже уразуметь не могу. И если я, хотя бы на мгновение, хотя бы малейшим  образом, нарушил какое-либо из своих обязательств, как брата и вождя, пусть  испепелят меня молнии Юпитера, пусть имя мое будет проклято из поколения в  поколение и перейдет к самым отдаленным потомкам с неизгладимым позорным  клеймом предательства, и пусть тяготеет на нем во веки веков проклятие, еще  страшнее, чем на именах братоубийцы Тиеста, детоубийцы Медеи и гнусного Долона!    

Спартак был  бледен, но полон спокойствия, уверенности в своей правоте, и клятва его, произнесенная  твердо и торжественно, произвела глубокое впечатление на всех услышавших ее;  по-видимому, она поколебала даже дикое упрямство Эномая, но вдруг близ правых  боковых ворот затрубили букцины третьего (первого галльского) легиона, ошеломив  всех стоявших за валом.    

– Что  это такое? – спросил Борторикс.    

– Что  все это означает? – изумился Арторикс.    

– Клянусь  богами преисподней! – воскликнул Спартак, и бледное лицо его побагровело. –  Стало быть, и галлы уходят?    

Все  побежали к выходу из лагеря.    

Эвтибида  в шлеме с опущенным забралом, верхом на своей небольшой, изящной лошадке  держалась возле Эномая; ее почти и не было видно за его грузной фигурой. Она  взяла его лошадь за повод и быстро повлекла на дорогу, по которой уже успели  пройти два легиона; а за германцем и гречанкой последовали и другие  контуберналы Эномая.    

В то  время как Крикс и Спартак быстро шли обратно, к боковым воротам, из них выехал  конный отряд в тридцать германцев-лучников, задержавшихся в лагере; они скакали  по дороге, чтобы догнать своих соотечественников, и, увидев Спартака и Крикса,  шедших им навстречу, загудели возмущенно:    

– Вот  Спартак!    

– Вот  он, предатель!    

– Убить  его!    

Каждый  поднял свой лук, и отряд прицелился в обоих вождей. Декурион крикнул:    

– Вот  тебе, Спартак, и тебе, Крикс! Получайте, предатели!    

И  тридцать стрел, прожужжав, вылетели из луков, нацеленные в Спартака и Крикса.    

Они едва  успели защитить головы щитами, в которые впилась не одна стрела; а Крикс, подняв  щит и прикрыв своим телом Спартака, крикнул:    

– Во  имя любви к нашему делу прыгай через ров!    

Спартак  мгновенно перескочил через ров, тянувшийся вдоль дороги, и очутился на соседнем  лугу; Крикс благоразумно последовал за ним, и оба таким образом спаслись от  дезертиров, а те, больше не обращая на них внимания, поскакали дальше, догоняя  легионы германцев.    

– Проклятые  дезертиры! – воскликнул Крикс.    

– Пусть  уничтожит вас консул Геллий, – добавил Спартак в порыве гнева.    

Оба они  продолжали свой путь по краю рва и вскоре дошли до ворот лагеря, где Арторикс и  Борторикс с большим трудом, то просьбами, то бранью, старались задержать солдат  третьего легиона, которые также хотели уйти из лагеря и последовать за двумя  германскими.    

Их  удержал Крикс; мощным голосом он принялся осыпать их бранью на их родном языке,  угрожал им, называл негодным сбродом, сборищем разбойников, толпой предателей и  вскоре заставил замолчать самых задорных; в заключение своей речи он поклялся  Гезом, что, как только настанет день, он разыщет виновных, подкупленных  предателей, зачинщиков бунта и предаст их распятию.    

Галлы  немедленно успокоились и тихо, послушно, словно ягнята, вернулись в свой  лагерь.    

Но,  заканчивая свою речь, Крикс вдруг сильно побледнел, голос его, вначале сильный  и звучный, стал хриплым, ослабел, и едва только первые ряды взбунтовавшегося  легиона повернули назад, он вдруг зашатался почувствовал себя плохо и упал на  руки Спартака, который стоял с ним рядом и успел его поддержать.    

– О,  клянусь богами, – горестно воскликнул фракиец, – тебя ранили, когда  ты прикрывал меня от их стрел!    

Крикс  действительно был ранен стрелой в бедро, а другая, пробив петли кольчуги,  вонзилась ему в бок между пятым и шестым ребрами.    

Крикса  перенесли в палатку, стали заботливо ухаживать за ним, и хотя он потерял много  крови, все же врач успокоил Спартака, который стоял, бледный и взволнованный, у  ложа друга: ни та, ни другая рана не представляли опасности.    

Спартак  всю ночь бодрствовал у постели больного, погруженный в печальные мысли, вызванные  всем случившимся в этот день; он был возмущен Эномаем и его непонятным дезертирством  и, кроме того, крайне встревожен, предвидя опасности, навстречу которым  неизбежно шли десять тысяч германцев.    

На заре  следующего дня, согласно намеченному плану, побуждаемый Криксом Спартак велел  своим легионам сняться с лагеря и отправился в путь в направлении Камерина,  куда, согласно его плану, он пришел поздно ночью; а консул Лентул с тридцатью  шестью тысячами человек явился почти на день позже.    

Консул  был не слишком опытен в ратном деле; зато, как истый патриций, преисполненный  латинской спеси и высокомерия, считал невероятным, чтобы четыре римских  легиона, в составе двадцати четырех тысяч бойцов и еще двенадцати тысяч  вспомогательных сил не могли бы в двадцать четыре часа разбить скопище из  семидесяти тысяч гладиаторов, плохо вооруженных, плохо дисциплинированных, без  чести и веры; правда, они разгромили войска преторов, но не в силу своей  доблести, а вследствие невежества преторов.    

Поэтому,  заняв выгодную позицию на склонах нескольких холмов и произнеся перед своими  войсками напыщенную и пылкую речь для воодушевления легионеров, он на следующий  день вступил в бой со Спартаком. Но тот с мудрой предусмотрительностью сумел  извлечь выгоду из численного превосходства своего войска и менее чем за три  часа почти полностью окружил врага, легионы которого, хотя и сражались с  большим мужеством, все же вынуждены были отступить, опасаясь нападения с тыла.    

Спартак  искусно использовал замешательство неприятеля и, появляясь лично в различных местах  поля битвы, примером своей необыкновенной храбрости поднял дух гладиаторов, и  они с такой силой обрушились на римлян, что за несколько часов полностью  разбили их и рассеяли, захватив их лагерь и обоз.    

Остатки  легионов Лентула бежали – одни к сеннонам,[175]  другие в Этрурию, и среди них был сам консул.    

Но,  несмотря на радость этой новой и блестящей победы, тем более славной, что она  была одержана над одним из консулов, Спартака тревожила мысль о Геллии, другом  консуле, который мог напасть на Эномая и перебить его войско.    

Поэтому  на следующий же день после сражения при Камерине он снялся с лагеря и повернул  назад, в направлении Аскула, по своему обыкновению выслав вперед многочисленную  конницу под командованием самых предусмотрительных военачальников; продвигаясь  далеко вперед, они все время доставляли сведения о вражеском войске.    

Отдохнув  под Аскулом, Спартак и его войско пустились в путь по направлению к Требулу;  под вечер они нагнали Мамилия, начальника всей конницы, и он сообщил им, что  Эномай расположился лагерем близ гор у Нурсии и что Геллий, узнав, что отряд в  десять тысяч германцев из-за несогласия и недоверия к Спартаку отделился от  него, собирается напасть на них и уничтожить.    

Дав  своим воинам шестичасовой отдых, Спартак в полночь выступил из Требула и  двинулся через суровые скалы каменистых Апеннин, направляясь к Нурсии.    

Но в то  время как Спартак продвигался к Нурсии, ночью явился туда консул Геллий Публикола  с армией в двадцать восемь тысяч человек и, едва взошла заря, со всей силой  напал на Эномая; германец необдуманно принял неравный бой.    

Схватка  была жестокой и кровопролитной; два часа бой шел с переменным успехом, оба  войска сражались с одинаковой яростью и упорством. Но вскоре Геллий растянул  фронт своего войска, и ему удалось окружить оба германских легиона; а для того  чтобы сильнее сжать их в кольцо, он приказал отступить двум своим легионам,  сражавшимся с гладиаторами лицом к лицу; это едва не погубило римлян. Видя, что  легионеры консула отступают, германцы, воодушевленные примером Эномая, бросились  на врага с неудержимой силой, а у римлян ряды несколько расстроились; из-за их  хитроумного маневра они принуждены были действительно отступить, и в войске  Геллия произошло сильное замешательство.    

Но тут  на гладиаторов напала с флангов легкая пехота римлян, а вслед за ними  обрушились на них с тыла далматские пращники, и вскоре германцы были стиснуты в  этом кольце смерти. Убедившись, что спасение невозможно, они решили пасть  смертью храбрых и сражались с невиданной яростью свыше двух часов; они все погибли,  нанеся большой урон римлянам.    

Последним  пал Эномай. Он собственноручно убил одного военного трибуна, одного центуриона,  великое множество легионеров и с необычайной отвагой продолжал сражаться среди  мертвых тел, лежавших грудами вокруг него. Весь израненный, он был наконец  поражен в спину ударами нескольких мечей одновременно и рухнул с диким стоном  рядом с Эвтибидой, упавшей раньше него.    

Так  закончилось сражение, в котором Геллий уничтожил все десять тысяч  германцев, – ни один из них не уцелел.    

Но едва  прекратился бой, раздался резкий звук букцин, предупреждавший победителей о  нападении на них нового врага.    

Это был  Спартак, только что появившийся на поле сражения. Хотя его легионы устали от  трудного перехода, он сразу расположил их в боевом порядке, призвал отомстить  за гибель угнетенных братьев, и они лавиной обрушились на легионы консула  Геллия, среди которых царило смятение.    

Геллий  сделал все возможное, чтобы привести свои войска в боевую готовность, быстро и  в порядке произвести перегруппировку для сражения с новым врагом. Загорелся  бой, еще более жестокий и более яростный.    

Умирающий  Эномай стонал, время от времени произнося имя Эвтибиды.    

Новое  сражение отвлекло римлян в другую сторону, и прежнее поле битвы германцев было  пустынным; на этом огромном поле, устланном трупами, слышны были только стоны и  вопли раненых и умирающих, то громкие, то еле слышные.    

Кровь  лилась ручьями из бесчисленных ран, покрывавших исполинское тело Эномая, но все  же сердце его еще билось; в свой смертный час он призывал любимую девушку, а в  это время она поднялась с земли и, оторвав лоскут ткани от туники одного из  погибших контуберналов, лежавших рядом с ней, обернула им свою левую руку; ее  щит разлетелся в куски, и на руке у нее была довольно большая кровоточившая рана.  Из-за неожиданного нападения Геллия Эвтибида не успела дезертировать в лагерь  римлян или же удалиться с поля сражения, и ей поневоле пришлось принять участие  в битве. Когда гречанка была ранена, она решила, что для нее безопаснее всего  будет упасть среди восьми – десяти трупов, лежавших около Эномая, и  притвориться мертвой.    

– О  Эвтибида!.. Обожаемая моя… – шептал Эномай слабеющим голосом; на бледное  его лицо медленно надвигалась завеса смерти. – Ты жива?.. жива?.. Какое  счастье! Я умру теперь спокойно… Эвтибида, Эвтибида!.. Жажда мучает меня… в  горле пересохло… губы потрескались… дай мне глоток воды… и последний поцелуй!    

Бледное  лицо Эвтибиды исказило выражение свирепого злорадства, тем более жестокого, что  вокруг простиралось необозримое поле, устланное человеческими трупами; зеленые  глаза куртизанки взирали на него с удовлетворением хищного зверя; она даже не  обернулась на слова умирающего и, только вволю насладившись страшным зрелищем,  равнодушно повернула голову в ту сторону, где лежал Эномай.    

Сквозь  туман, застилавший глаза умирающего, Эномай разглядел девушку в одежде, обагренной  ее собственной кровью и кровью убитых, лежавших рядом с нею; он со страхом  подумал, что и она при смерти, но по мрачному блеску ее глаз и силе ее  движений, когда она отшвыривала ногой трупы, усеявшие землю, он понял, что она  только ранена, и может быть, даже ранена легко, внезапно ужасная мысль  мелькнула в его сознании, но он постарался отогнать ее и уже чуть слышным  голосом произнес:    

– О  Эвтибида!.. Один только поцелуй… подари мне… Эвтибида!    

– Мне  некогда! – ответила гречанка, проходя мимо умирающего, и бросила на него  равнодушный взгляд.    

– Ах!  Да поразят ее… молнии Тора! – воскликнул Эномай; делая последнее усилие,  он приподнялся и, широко раскрыв глаза, крикнул, насколько у него еще хватило  голоса: – О теперь я все понял!.. Подлая куртизанка… Спартак ни в чем не  виновен… Ты изверг… была и есть преступница… будь проклята… про…    

Он  свалился на землю и больше уж не проронил ни слова, не сделал ни одного  движения.    

При  первых словах проклятий германца Эвтибида повернулась, взглянула на него гневно  и угрожающе, даже сделала несколько шагов к нему, но, увидя, что он умирает,  остановилась, протянула свою маленькую белую руку, залитую кровью, и с жестом  проклятия крикнула:    

– К  Эребу!.. Наконец-то я увидела тебя умирающим в отчаянии! Да ниспошлют мне  великие боги, чтобы я увидела также и мучительную смерть проклятого Спартака!..    

И она  направилась в ту сторону, откуда доносился гул нового сражения.    

 Глава девятнадцатая    

БИТВА ПРИ МУТИНЕ. –  МЯТЕЖИ. – МАРК КРАСС ДЕЙСТВУЕТ    

     

Исход  сражения между Спартаком и Геллием нетрудно было предсказать. Пробираясь около  полудня между трупами на поле битвы, Эвтибида уже издали увидела, что римляне  оказывают слабое сопротивление неукротимому натиску гладиаторских легионов, уже  начавших охватывать справа и слева фронт консульских войск с явным намерением  атаковать неприятеля с флангов.    

В то  время как храбрая женщина наблюдала за сражением, думая о том, что поражение римлян  лишит ее возможности мести, о которой она так мечтала, мимо нее промчался белый  конь под голубым чепраком и в чудесной сбруе; ошалев от страха, насторожив уши,  с диким взглядом, он мчался, как бешеный, бросаясь то туда, то сюда, спотыкался  о трупы, пятился, перепрыгивал через убитых и снова наступал нечаянно копытом  на другой труп.    

Эвтибида  узнала коня: он принадлежал Узильяку, юному контуберналу Эномая, который на ее  глазах пал утром одним из первых в кровавом бою. Среди ее лошадей одна тоже  была белой масти; своим дальновидным умом, от которого ничто не ускользало,  Эвтибида сразу сообразила, какую выгоду для своих коварных замыслов может она  извлечь, завладев этой лошадью.    

Она  осторожно двинулась в ту сторону, где конь метался в испуге, стала звать его,  прищелкивая языком и пальцами, всячески стараясь его успокоить и подманить к  себе.    

Но  благородное животное, охваченное страхом, как будто предчувствуя ожидавшую его  судьбу, не только не успокаивалось и не приближалось к куртизанке, но чем  больше та звала его, тем дальше в испуге отбегало от нее. Вдруг, споткнувшись о  труп, конь упал и никак не мог подняться; Эвтибида подбежала и, схватив его за  уздечку, помогла ему встать.    

Поднявшись  на ноги, конь попытался освободиться из-под власти Эвтибиды; он бешено тряс  головой, дергая уздечку, за которую Эвтибида держала его, прыгал, становился на  дыбы, бешено лягался, но девушка крепко держала его, старалась успокоить  жестами и голосом; наконец разгоряченный конь пришел в себя, покорился своей  судьбе, перестал бояться, разрешил погладить себя по шее и по спине и отдался  на волю гречанки, которая повела его за уздечку.    

В это  время войска консула Геллия, разбитые и окруженные численно превосходящими войсками  гладиаторов, отступали в беспорядке к тому полю, где ими были уничтожены войска  германцев; солдаты Спартака, оглашая воздух дикими криками «барра», бросились  за отступающими и с ожесточением накидывались на них с тыла, горя желанием  отомстить в кровопролитной схватке за гибель десяти тысяч своих товарищей. Все  ближе раздавался лязг щитов, звон мечей и страшные крики сражающихся; картина  боя, вначале смутная, становилась все более ясной; Эвтибида, следившая за  сражением ненавидящими, злыми глазами, стиснув в гневе свои белые зубы, мрачно  воскликнула вполголоса, говоря сама с собой:    

– Ах,  клянусь величием Юпитера Олимпийского! Где же справедливость? Я столько  сделала, чтобы удалить из гладиаторского лагеря германцев, в надежде, что за  ними последуют и галлы, а галлы остались в лагере; я все сделала для того,  чтобы Геллий уничтожил эти десять тысяч германцев, в надежде, что два консула  сожмут Спартака в железном кольце, а он тут как тут со всеми войсками и бьет  Геллия, после чего нападет на Лентула и разобьет его, а может быть, уже и разбил.  Да что же это! Неужели он непобедим? О Юпитер Мститель, неужели он непобедим?    

Римляне,  окруженные со всех сторон, отбивались от нападающих, все ближе подходя к полю,  где утром шла такая ужасная резня. Эвтибида, бледная от бешенства, досады и  гнева, ушла с того места, откуда она наблюдала за ходом боя; ведя под уздцы  белую лошадь контубернала, покорно следовавшую за ней, она направилась к тому  месту, где лежал холодный, бездыханный Эномай; остановившись там между телами  погибших, она вынула из ножен короткий меч, который нашла на земле, когда  лежала здесь, притворяясь мертвой, и вдруг дважды всадила его в грудь бедного  коня. Раненое животное, отпрянув назад с громким отчаянным ржанием, попыталось  убежать, но Эвтибида крепко держала его за повод. Сделав два-три прыжка, конь  упал на колени, затем простерся на земле, обагренный кровью, лившейся из двух  широких и глубоких ран, и вскоре, дрожа и дергаясь всем телом, околел.    

Тогда  гречанка улеглась на земле рядом с мертвым конем, подложив под его шею свою  ногу так, чтобы всякому, кто подойдет, было ясно, что всадник и конь упали  вместе, поверженные рукой врага, – хозяин тяжелораненый, а лошадь,  пораженная насмерть.    

Шум  битвы все возрастал и приближался к тому месту, где лежала Эвтибида; все  явственнее слышны были проклятия, которые слали галлы латинянам, и жалобные  вопли латинян. Эвтибида все более убеждалась в том, что римляне потерпели  полное поражение.    

Размышляя  о столь неожиданном и несвоевременном появлении Спартака и о своих надеждах,  утраченных с поражением Геллия, о неудавшейся мести, о трудностях и опасностях,  связанных с новыми вероломными кознями, которые она замышляла, чтобы  окончательно погубить и Спартака и дело восставших, Эвтибида чувствовала  какую-то растерянность; борьба противоречивых чувств подтачивала ее душевные и  телесные силы, она была в изнеможении, какое-то непонятное недомогание,  овладевшее ею, ослабляло ее ненависть и дерзкую смелость.    

Вдруг ей  показалось, будто солнце затуманилось и в глазах у нее потемнело; она ощущала  резкую боль в левой руке. Прикоснувшись к ней правой рукой, она почувствовала,  что левая вся мокрая от крови. Тогда она приподнялась на левом локте, взглянула  на раненую руку: повязка вся пропиталась кровью. Бледное лицо Эвтибиды стало  восковым; взор помутился, она хотела позвать на помощь, но из побелевших ее уст  вырвался только глухой стон; попробовала приподняться, но не могла этого  сделать и, запрокинув голову, упала навзничь, застыв без единого слова, без единого  движения.    

Тем  временем римляне обратились в беспорядочное бегство, яростно преследуемые гладиаторами,  которые неистово их истребляли, увидев трупы павших своих товарищей, жертв убийственной  резни. Войско Геллия было разбито наголову, в страшной сече гладиаторы  уничтожили свыше четырнадцати тысяч римлян. Сам же Геллий, раненный, спасся  только благодаря своему быстроногому коню. Остатки консульского войска  бросились бежать во все стороны. Армия, казавшаяся могучей и грозной, пришла в  такое расстройство, что не уберегла ни обоза, ни знамени, растеряла и воинский  порядок и боевую силу.    

Радость  этой блестящей победы была омрачена печалью; Спартак приказал считать этот день  не праздником торжества, а, напротив, днем траура по погибшим.    

На  следующий день гладиаторы приступили к сожжению трупов павших собратьев; все  окрестные поля покрылись гигантскими кострами, и на них лежали сложенные  сотнями трупы гладиаторов, которых предстояло предать огню.    

Вокруг  костра, на котором покоилось тело одного только Эномая, безмолвно стояли опечаленные  вожди и построенные в каре четыре легиона.    

На теле  доблестного великана-германца было двадцать семь ран. Сперва его обмыли и умастили  благовонными мазями и ароматическими веществами, присланными по требованию Спартака  жителями соседнего города Нурсии, трепетавшими от страха. Затем труп завернули  в белую плащаницу из тончайшего полотна и, осыпав цветами, возложили на костер;  Спартак подошел к нему и много раз поцеловал; весь бледный, с глубокой печалью  в душе, он произнес речь, прерываемую рыданиями. Он восславил непоколебимую  отвагу, честность, мужество Эномая, затем, взяв факел, первым поджег костер;  вслед за ним подожгли костер сотнями других факелов, и он запылал тысячью  багровых огненных языков, пронизывающих облака ароматного дыма.    

Прах  германца был собран в несгораемую ткань из волокна горного льна и пересыпан в  бронзовую урну, также доставленную жителями Нурсии. Спартак взял ее с собой и  хранил у себя как самую дорогую ему реликвию.    

Из  десяти тысяч германцев, сражавшихся с Эномаем, уцелело только пятьдесят семь  человек; их нашли ранеными на поле битвы; девять из них выжили, и среди них –  Эвтибида. Все считали, что она храбро сражалась и упала тяжело раненная в левую  руку; белый конь, придавивший ее своей тяжестью, несомненно, был убит под ней,  когда Эвтибида спешила передать войскам какие-то приказания Эномая.    

В  легионах гладиаторов превозносили храбрость столь достойной девушки, все  восхищались ее доблестью; сам Спартак, великодушный и благородный человек,  всегда с уважением относившийся к благородным и высоким поступкам, оказал  гречанке высокую честь: он наградил ее гражданским венком через двадцать два  дня после сражения под Нурсией на том же самом поле битвы под громкие  рукоплескания всего войска гладиаторов.    

Эвтибида  приняла столь ценный знак отличия с видимым волнением, которое она всеми силами  старалась побороть: она была бледна как полотно и дрожала всем телом. Гладиаторы  сочли это волнение признаком скромности и смущения. Как знать, может быть оно  было вызвано раскаянием!    

Получив  награду «за самоотверженность и храбрость», Эвтибида, еще не вполне оправившаяся  после раны, – забинтованная рука ее еще висела на повязке, спускавшейся с  шеи, – объявила о своем желании следовать за армией угнетенных; она  просила оказать ей честь, назначив ее контуберналом Крикса, и получила на это  согласие Спартака и Крикса.    

Дав  воинам восстановить свои силы, Спартак через двадцать пять дней после сражения  под Нурсией двинулся оттуда к Апеннинам и, перейдя через них, вновь направился  по области пицентов к области сеннонов, намереваясь дойти по Эмилиевой дороге  до Пада и, перейдя реку, проникнуть в Галлию.    

Совершив  двухдневный переход, он дошел до Равенны, где и расположился лагерем в нескольких  милях от города, чтобы составить три новых легиона, примерно из пятнадцати  тысяч рабов и гладиаторов, примкнувших к нему во время его продвижения по  области сеннонов.    

Во главе  этих новых легионов были поставлены три военачальника: свободнорожденный  гладиатор Гай Канниций, галл Каст и фракиец Идумей, отличившийся исключительной  доблестью в сражениях при Камерине и Нурсии. Таким образом, у Спартака  образовалась армия в семьдесят пять тысяч человек, с ней он и двинулся в  направлении к Паду.    

В это  время Гай Кассий, который был консулом в прошлом году, а теперь получил место  претора Цизальпинской Галлии, узнав о поражениях, понесенных консулами Лентулом  и Геллием, и о грозном продвижении Спартака, наскоро собрал, сколько мог,  отрядов римской милиции и вспомогательных войск; вскоре у него оказалось десять  тысяч солдат милиции и столько же вспомогательных сил. С этим двадцатитысячным  войском он перешел реку Пад у Плацентии, желая помешать дальнейшему продвижению  гладиаторов.    

Последние  же в два перехода достигли Бононии и вечером по своему обыкновению расположились  лагерем у города, который они и не собирались осаждать; Спартак хотел выждать  здесь несколько дней, пока посланные им конные разведчики разузнают о планах и  намерениях врага, привезут точные сведения о его войске и действиях  военачальников.    

На  рассвете следующего дня, когда гладиаторы занимались в лагере установленными  упражнениями (каждый из пятнадцати тысяч новых солдат обучался у одного из  гладиаторов школ Равенны или же Капуи, образовавших ядро ветеранов в войске  Спартака), Эвтибида явилась в палатку верховного вождя и спросила Мирцу.    

Мирца  вышла к ней навстречу, приняла ее ласково и радушно, восхищаясь ею как необыкновенной  женщиной, которую все войско почитало за храбрость и стойкость.    

Началась  беседа, и среди дружеских, искренних излияний простодушной сестры Спартака и  притворных уверений в любви со стороны коварной гречанки Эвтибида сказала  Мирце, что всегда питала к ней живейшую симпатию, и, так как во всей армии есть  только две женщины, ей представляется вполне естественным, чтобы их связывала  тесная и нежная дружба.    

Мирца с  радостью, свойственной ее благородной душе, приняла слова Эвтибиды за чистую  монету, и они поклялись во взаимной и вечной дружбе, скрепив этот союз на жизнь  и на смерть горячим поцелуем. Они провели в задушевной беседе больше двух  часов, поверяли друг другу свои тайны и всякие пустяки; эта милая болтовня  женщин, целиком состоящая из безделиц, напоминала собой щебетание птиц, такое  ласковое, красноречивое, хоть и непонятное.    

Наконец  Эвтибида решилась расстаться с Мирцей и, обняв и поцеловав ее на прощанье, пообещала  опять прийти, если войско не отправится в поход; она ушла, развеселив и  очаровав свою новую приятельницу, ловко пустив в ход все свои чары, чтобы  подчинить себе ничего не подозревавшую сестру фракийца.    

Что за  планы созрели в голове куртизанки, для осуществления каких целей ей  понадобилась дружба Мирцы, мы увидим из дальнейшего, а пока последуем за  Эвтибидой в ту сторону лагеря, где стояли палатки галлов.    

В  уличках, отделявших один ряд палаток от другого, обучались военному строю пять  тысяч гладиаторов, из которых состоял сформированный в области сеннонов  четырнадцатый легион: к десяти легионам, которые первоначально составляли  войско гладиаторов в Кампанье, добавлены были еще два в Апулии, а недавно, под  Равенной, еще три; таким образом, в данный момент под Бононией у гладиаторов  было тринадцать легионов, ибо первые два, состоявшие целиком из германцев, были  уничтожены консулом Геллием.    

Итак, в  лагере шли занятия; против каждого солдата-новичка стоял ветеран, вооруженный  деревянным мечом, и обучал его ударам и парированию по всем правилам  фехтования. От возгласов команды этих пяти тысяч преподавателей, раздававшихся одновременно  в этой обширной части лагеря, в воздухе стоял непрерывный гул.    

– В  позицию!    

– Выше  щит!    

– Ниже  острие меча!    

– Смотри  мне в глаза!    

– Голову  выше!    

– Смотри  смелее!    

– Отбей  щитом удар в голову! Рази мечом!    

– Побыстрее,  именем Тарана!.. В руках у тебя меч, а не прялка!    

– Шаг  вперед!.. Шаг назад!.. Быстро! Живей, ради Геза!    

– В  позицию!    

– Колю  в голову, отведи удар!    

– Прыжок  направо!    

– Бей!    

– Полкруга  мечом налево!    

– В  позицию!    

– Прыжок  назад!    

– Живо!  Вперед! Нападай на меня! Вперед!..    

Пять  тысяч решительных воинственных голосов энергично выкрикивали слова команды, десять  тысяч человек одновременно двигали двадцатью тысячами рук, – это придавало  лагерю галлов весьма оживленный вид; глазам того, кто наблюдал издали,  представлялось удивительное и внушительное зрелище.    

Эвтибида  дошла до Квинтанской улицы, которая отделяла палатки третьего и четвертого легионов  от палаток пятого и шестого; она остановилась посмотреть на эту необыкновенную  картину, как вдруг ее внимание привлекли голоса, доносившиеся из соседней  палатки, которая, судя по знамени пятого легиона, находившемуся около нее,  принадлежала начальнику этого легиона, галлу Арвинию.    

В  палатке шла оживленная беседа, вернее спор, насколько могла понять Эвтибида:  несколько голосов раздавалось одновременно, затем смолкали, и один голос, более  сильный, заглушал остальные каскадом убедительных слов.    

Почти  все эти голоса были знакомы Эвтибиде; постепенно она все яснее и отчетливее различала  их. Притворяясь увлеченной интересным зрелищем военных упражнений галлов, она с  самым невинным видом все ближе подходила к палатке.    

– В  конце концов, – кричал кто-то хриплым голосом (Эвтибида узнала голос  Орцила, начальника одиннадцатого легиона, состоявшего из нумидийцев и  африканцев), – в конце концов мы не стадо баранов, которое гонит пастух!    

– А  кем бы он был без нас? – послышался другой знакомый Эвтибиде голос  (говорил свободнорожденный Гай Канниций, начальник тринадцатого легиона). Кем  бы он был?    

– Самым  обыкновенным человеком… и даже меньше… всеми презираемым низким гладиатором, –  со злостью произнес Брезовир.    

– Я  и мои африканцы в Галлию не пойдем, клянусь величием бога Ваала!.. Клянусь, не  пойдем! – добавил Орцил.    

– Прав  был Эномай… – кричал Каст, начальник четырнадцатого легиона, того самого,  в котором состояли пять тысяч юных галлов, как раз в это время обучавшихся  военному делу.    

– Бедный  Эномай!.. Жертва явного предательства Спартака. Теперь мы в этом  убедились, – сказал самнит Онаций, назначенный после смерти Рутилия  начальником восьмого легиона.    

– О,  во имя всемогущей силы естества! – гневно воскликнул мощным голосом эпирот  Фессалоний, начальник седьмого легиона. – Спартак предатель?.. Ну, это уж  чересчур, чересчур!..    

– Да,  предатель, а заодно с ним Крикс и Граник; они предают нас римскому сенату.    

– Все  вы предатели и изменники, все, кто хочет вести нас за реку Пад, подальше от  Рима.    

– В  Рим! Мы хотим идти на Рим!    

Семь или  восемь голосов единодушно воскликнули:    

– На  Рим!.. На Рим!..    

– Я  верю Спартаку – он самый благородный, самый честный из всех людей. Я верю Криксу  и Гранику – это люди благородной души, самые лучшие после Спартака в нашем  лагере. И со своим легионом, который верит мне, я последую за ними, а не за  вами!    

– И  я! – воскликнул Борторикс.    

– Ну  и ступайте с ними. А мы с нашими семью легионами, – произнес решительно  Гай Канниций, – завтра утром выйдем на Равеннскую дорогу и двинемся к  Риму.    

– О,  без мудрости и опыта Спартака, который ведет нас, вы свершите великие,  достойные деяния! – насмешливо произнес Борторикс.    

– Вас  изрубит в куски первый же претор, который наткнется на вас, – добавил  Фессалоний.    

– Восстали  и взялись за оружие, чтобы получить свободу, – насмешливо воскликнул Гай  Канниций, – а теперь стали рабами такого же раба, как и вы сами, да еще  этот ваш кумир Спартак, может быть, даже ниже вас.    

– Если  свободой вы считаете беспорядок, анархию, смуту, такой свободы нам  действительно не нужно! – крикнул Фессалоний. – Мы предпочитаем  дисциплину и порядок и останемся с тем, кто за два с лишним года показал себя  мудрым и доблестным полководцем.    

В эту  минуту резкий звук труб, призывавший к оружию гладиаторов третьего легиона, прервал  спор и разрушил радость Эвтибиды, воспрянувшей духом от этих изъявлений  ненависти к Спартаку и недовольства многих начальников легионов.    

Гречанка,  вздрогнув, повернулась в ту сторону лагеря, откуда доносился сигнал тревоги, и  направилась туда в ту самую минуту, когда начальники легионов, собравшиеся в  палатке Арвиния, заслышав неожиданный сигнал, вышли все вместе и поспешно  отправились к стоянкам своих легионов.    

Вскоре  сигнал тревоги был повторен букцинами четвертого, затем пятого и вскоре всеми  фанфарами лагеря гладиаторов.    

Солдаты  побежали в свои палатки, надели панцири и шлемы, захватили оружие и распределились  по манипулам и когортам.    

Затем  прозвучал новый сигнал, данный фанфарой третьего легиона и повторенный всеми  остальными, сигнал, означавший приказ сниматься с лагеря.    

Два часа  спустя гладиаторы снялись с лагеря, и все легионы, в полном порядке, соблюдая  дисциплину, приготовились к походу. Тогда новый сигнал созвал начальников  легионов к верховному вождю.    

Пришпоривая  лошадей, все поспешили на преторий, где Спартак сообщил им, что претор Гай  Кассий идет на них и прибудет в Мутину к вечеру этого дня, а поэтому надо  сейчас же выступить с целью напасть на него завтра, пока к нему еще не подошли  остальные части его войска и не помешали переходу через реку Пад.    

Когда  Спартак закончил свою речь, никто не отозвался на нее. Гай Канниций, помявшись  немного, нарушил молчание и, опустив глаза, в явном смущении сказал вполголоса:    

– Против  Кассия мы будем сражаться, а через Пад переходить не станем.    

– Что  такое? – воскликнул пораженный Спартак. И, словно бы не уразумев того, что  сказал Гай Канниций, переспросил, вперив в самнита глаза, блестевшие из-под  насупленных бровей: – Что ты сказал?    

– Он  сказал, что мы не последуем за тобой на ту сторону Пада, – ответил  нумидиец Орцил, дерзко глядя на Спартака.    

– Семь  легионов, – сказал Гай Канниций, – отказываются возвратиться в свои  родные страны, они требуют, чтобы мы шли на Рим.    

– Ах,  так? – гневно и вместе с тем с грустью воскликнул Спартак. – Снова  мятеж? Несчастные, вам недостаточно печального примера бедного Эномая?    

Раздался  ропот, но никто ничего не ответил.    

– Клянусь  всеми богами, – после минутного молчания твердо сказал Спартак, – вы  или безумцы, или предатели!    

Мятежные  начальники молчали; после краткой паузы фракиец сказал:    

– Сейчас  на нас подымается враг, и вы все будете мне повиноваться, пока мы не разгромим  Кассия. После этого мы устроим совещание и решим, что лучше для нашего блага. А  теперь ступайте.    

И  повелительным жестом он отпустил начальников легионов. Но в то время как они  уже собирались пришпорить своих коней, он добавил своим мощным голосом:    

– Смотрите  же, чтобы не было ни малейшего неповиновения во время перехода и в бою, или, клянусь  всевышним Юпитером, первый, кто позволит себе хотя бы слово или движение ослушания,  погибнет от моего меча, никогда еще не дававшего промаха.    

И снова  он жестом отпустил начальников. Покорясь превосходству Спартака, они молча отправились  к своим легионам.    

Войско  гладиаторов выступило в направлении Мутины и после ночного перехода прибыло  туда за час до рассвета. Кассий расположился здесь лагерем на двух высоких  холмах, укрепив его крепким частоколом и широкими рвами.    

Около  полудня Спартак двинул свои шесть легионов против войска претора Цизальпинской  Галлии, который, выведя свои легионы из лагеря, расположил их у подошвы холмов,  на довольно выгодной для себя позиции. Но численное превосходство гладиаторов и  пыл, с которым они бросились в атаку, вскоре пересилили мужество двадцати тысяч  римлян: хотя в большинстве своем войско претора состояло из ветеранов Мария и  Суллы, сражавшихся весьма отважно, немногим более чем за два часа оно было  разбито и окружено со всех сторон, обращено в бегство и уничтожено все  возраставшим натиском гладиаторов.    

В этом  бою, длившемся несколько часов, полегло почти десять тысяч римлян, остальные были  рассеяны и разбежались по окрестностям; под претором была убита лошадь, сам он  спасся каким-то чудом. Палатки и обоз римлян попали в руки победителей, потери  которых в этом сражении были невелики.    

На  следующий день после этой победы, третьей победы, одержанной Спартаком над римлянами  в течение какого-нибудь месяца, легионы гладиаторов были собраны на равнине у  берега реки Скультенны и построены там четырехугольником: их призвали для того,  чтобы решить, идти ли вперед к переправе через Пад и возвратиться каждому в  родную страну или же повернуть назад, если будет решено идти на Рим.    

Спартак  говорил горячо, живо описывая гладиаторам пользу и преимущества первого предложения  и гибельные последствия, неминуемые при втором решении; он напомнил об услугах,  оказанных им святому делу угнетенных, которому он беззаветно служит уже десять  лет. Спартак напомнил об этом не из тщеславия, но для того, чтобы лучше убедить  своих братьев по несчастью, сотоварищей по войне, по горестям, радостям и  победам, убедить их, что если он ратует за оставление Италии, то лишь потому,  что считает эту страну могилой для гладиаторов, как была она могилой для галлов  Бренна, греков Пирра, для карфагенян, тевтонов и кимвров, для стольких чужестранцев,  вторгавшихся в нее и желавших воевать на ее земле. Он дал торжественную клятву  в том, что только благо гладиаторов заставило и заставляет его защищать этот  план: пускай они решают сами, он подчинится воле большинства. Военачальником  ли, простым ли солдатом, но всегда он будет биться бок о бок с ними и будет  счастлив, если судьбой предначертано ему пасть и умереть вместе с ними.    

Гром  рукоплесканий раздался в ответ на слова Спартака. Возможно, если бы тотчас же перешли  к голосованию, его предложение было бы принято большинством. Но многочисленные  блестящие победы, которые гладиаторы на протяжении двух лет одерживали над  римлянами, главным образом благодаря Спартаку, внушили им дерзкую  самонадеянность: многие из них, хотя и были в глубине души приверженцами  фракийца, противились железной дисциплине, которую он ввел в войсках, –  дисциплина не допускала мародерства и хищений. Возникло недовольство и ропот,  вначале у отдельных лиц, втайне, но мало-помалу, словно зараза, оно  распространилось, проникло в массы легионов и Эвтибиде уже казалось, что для  нее пробил час мести и торжества: теперь можно будет извлечь пользу из этого  недовольства, свившего себе гнездо в стольких душах, и поднять легионы против  Спартака. Мы видели, как для этой цели она искусно подчинила себе Эномая,  которого восставшие могли бы признать достойным преемником Спартака, по крайней  мере по храбрости и мужеству. Но благодаря своей беспредельной энергии Крикс  удержал легионы галлов, они не последовали за германцами, и поэтому планы  гречанки рухнули.    

Пример  германцев, разбитых наголову, отнюдь не подействовал на других отрезвляюще, у  многих он только разжег желание идти на Рим: одним хотелось отомстить за  уничтоженные легионы, другие мечтали о грабежах, которые принесут им богатую  добычу, и наконец, многие думали, что, одобряя тот план, за который ратовал и  погиб со своими германцами любимый всеми Эномай, они выражают ему свою любовь  совершают что-то приятное его душе и достойное его памяти.    

Из всех  этих бурливших в легионах страстей и мимолетных настроений Гай Канниций сумел  извлечь выгоду. До того как продаться в гладиаторы, он шатался по Форуму,  заводя всевозможные знакомства, был краснобаем и умел говорить убедительно.  Теперь он выступил с речью после Спартака, и, чтобы отвести от себя подозрения  в недоброжелательном отношении к фракийцу, что снизило бы действие его слов, он  сначала воздал хвалу его предусмотрительности и мужеству, затем яркими красками  живописал печальное положение римлян, невозможность для них в данную минуту  оказать должное сопротивление грозному войску гладиаторов, состоявшему из  семидесяти тысяч доблестных меченосцев; он призывал легионы не терять  счастливого случая, который, может быть, никогда больше не представится, и  овладеть Римом; в заключение он предложил завтра же двинуть к Тибру всю армию  угнетенных.    

– На  Рим! На Рим!.. – раздался, словно раскаты грома, рев пятидесяти тысяч  голосов, когда Канниций закончил свою речь.    

– На  Рим! На Рим!    

Голосование  дало следующие результаты: семь легионов единогласно поддержали предложение Канниция,  остальные шесть отклонили его незначительным большинством, и только кавалерия  почти единогласно высказалась за предложение Спартака: следовательно, свыше  пятидесяти тысяч гладиаторов выразили желание идти на Рим, а за предложение  фракийца голосовало менее двадцати тысяч.    

Легко  понять, как был опечален Спартак непредвиденным исходом голосования, которое  разрушало все его планы и, вместо того чтобы приблизить, отдаляло Цель  восстания – сокрушить тираническую власть Рима.    

Долгое  время он стоял мрачный, подавленный, безмолвный, наконец поднял голову и обратил  побледневшее лицо к Криксу, Гранику и Арториксу, молча стоявшим возле него и  потрясенным не менее своего вождя:    

– О,  клянусь богами Олимпа, – с горькой усмешкой произнес он, – немного же  я завоевал сторонников среди гладиаторов после стольких трудов, опасностей,  забот и испытаний, перенесенных мною ради них!.. Правду сказать, если бы меня  не удерживало чувство долга и голос совести, мне следовало бы сейчас пожалеть,  что я отказался от предложений консула Марка Теренция Варрона Лукулла! Так,  хорошо… Отлично! Клянусь Геркулесом!    

Он снова  задумался, потом, встрепенувшись, обвел глазами легионы, в молчании ожидавшие  исхода совещания, и громко произнес:    

– Пусть  так, я подчиняюсь вашему решению: вы пойдете на Рим, но под руководством другого.  Я отказываюсь от звания вашего верховного вождя, отказываюсь от чести,  оказанной вами мне: изберите себе другого, более достойного.    

– Нет…  во имя богов! – крикнул самнит Ливии Грандений, начальник двенадцатого  легиона. – Ты всегда будешь нашим верховным вождем, ведь среди нас нет  никого равного тебе.    

– Утвердим  еще раз Спартака нашим верховным вождем! – крикнул Борторикс что было мочи.    

– Спартак  – наш верховный вождь! Спартак – верховный вождь! – кричали вокруг  семьдесят тысяч гладиаторов, потрясая в воздухе щитами.    

Когда  возгласы наконец утихли, Спартак крикнул во всю силу своего голоса:    

– Нет…  никогда!.. Я против похода на Рим и не поведу вас туда!.. Изберите того, кто  уверен в победе.    

– Ты  вождь!.. Ты вождь… Спартак!.. Ты вождь! – повторяли тридцать – сорок тысяч  голосов.    

Чтобы  прекратить шум, Крикс подал знак, что хочет говорить. Настала тишина, и он  сказал:    

– Пусть  нас будет сто тысяч гладиаторов с оружием в руках… пусть нас будет только сто…  но лишь один должен быть нашим вождем… Победитель под Аквином, под Фунди,  Камерином, Нурсией и Мутиной, только он может и должен быть нашим вождем!.. Да  здравствует император Спартак!    

По всей  долине Панара, на краю которой собрались гладиаторы, разнесся оглушительный  крик:    

– Да  здравствует Спартак, император!    

Возмущенный  фракиец отказывался, протестовал, не желал принимать предлагаемого звания,  делал все возможное, чтобы избавиться от настойчивых просьб друзей, но его  уговаривали, понуждали, осаждали все начальники легионов, и в первую очередь  Арвиний, Орцил и Гай Канниций, все шестьдесят пять военных трибунов, центурионы  и деканы, которых манипулы и отряды послали к нему, чтобы они настаивали и просили  его оставить за собой верховное командование гладиаторскими легионами. Наконец  Спартак, растроганный этим бурным проявлением любви и уважения к нему со  стороны товарищей, хотя и не согласных с ним и воспротивившихся его планам,  сказал:    

– Вы  этого хотите?.. Пусть будет по-вашему. Я принимаю командование, так как  понимаю, что избрание кого-либо другого неизбежно повело бы к внутренним  раздорам; я согласен бороться бок о бок с вами и умереть, возглавляя вас.    

И в то  время как его благодарили, целовали его одежду и руки, восхваляли мужество и заслуги,  он добавил с грустной улыбкой:    

– Я  не обещаю, что приведу вас к победе, в этой необдуманной войне я не очень-то  надеюсь на победу. Но, как бы то ни было, пойдем на Рим. Завтра выступим в  направлении Бононии.    

Спартак  был принужден взяться за дело, которое считал неосуществимым. На следующий день  гладиаторы оставили лагерь и двинулись через Бононию к Аримину.    

Однако в  рядах войска гладиаторов все чаще стали проявляться неповиновение и нарушение  дисциплины. Грозное войско, одержавшее под руководством прозорливого полководца  Спартака столько побед над армиями первого народа мира, начало разлагаться и  ослабевать, поддавшись страсти к грабежам.    

Как ни  старался Спартак воспрепятствовать этому, ничто не помогало: то один, то другой  легион, а иногда даже несколько нападали на города сеннонов, через страну  которых они шли, и грабили их. Вред был двоякий: необузданная страсть к  грабежам лишила легионы гладиаторов заслуженной славы хорошо организованного  войска, на них смотрели теперь как на банду разбойников, они возбуждали  ненависть и проклятия обиженного ими населения, а постоянные остановки  замедляли быстроту переходов, которая до тех пор была главным залогом побед  Спартака.    

Как  сильно огорчал Спартака этот упадок дисциплины, легче себе представить, чем  рассказать. Сначала он сердился и осыпал бранью тринадцатый легион, которым  командовал Гай Канниций, потому что они первые подали пример грабежа; он кричал  на них, проклинал их; ему правда удалось немного утихомирить их, но не  уничтожить зло в корне; через два дня, когда Спартак шел в Фавенцию, пятый и  шестой легионы, двигавшиеся в хвосте колонны, вошли в Форум Корнелия и  разграбили его; Спартаку и Криксу с тремя легионами фракийцев пришлось вернуться  назад, чтобы призвать грабителей к порядку. А в то время как он исполнял эту  печальную обязанность, одиннадцатый легион (африканский) выступил из лагеря под  Фавенцией, ворвался в Бертинор, небольшой городок сеннонов, и разграбил его.  Спартаку пришлось пойти и туда и там учинить расправу над распущенными  солдатами.    

Между  тем в Рим быстро донеслись вести о разгроме консулов, а затем и претора Цизальпинской  Галин. Сенат и римский народ обуяло великое смятение, а когда пришла весть о  том, что гладиаторы приняли решение идти на Рим, всех охватил ужас.    

Комиции  для выборов консулов на будущий год еще не собирались, а после разгрома Лентула  и Геллия число желающих добиться избрания на эти высокие должности сильно  уменьшилось. И все же как раз последние поражения римлян воодушевили Гая Анфидия  Ореста и побудили его добиваться консульства; по его мнению, не следовало  вменять ему в вину его неудачи под Фунди, когда он с малыми силами был разбит  Спартаком, ведь та же судьба постигла и двух консулов с шестьюдесятьютысячной  армией. Сражения под Камерином и Нурсией, по его словам, также служили ему  оправданием, больше того, – восстановлением его заслуг, которые несправедливо  отрицались и не признавались, ибо, утверждал он, сражение под Фунди для римлян  было менее сокрушительным, а для гладиаторов более смертоносным, чем сражения  под Камерином и Нурсией, в которых Спартак разбил наголову войска консулов.    

Соображения  довольно странные и грешили против здравого смысла, ибо то обстоятельство, что  он причинил меньше зла, чем другие, еще не доказывало, что у него, Анфидия  Ореста, все обстояло благополучно, но состояние умов в Риме, в связи с войной  против гладиаторов, было таким подавленным, что рассуждения Анфидия Ореста  сочли вполне логичными, да и кандидатов на консульские должности было очень  мало. Вот почему на этот высокий пост избрали на следующий год упомянутого  Анфидия Ореста и Публия Корнелия Лентула Фура, родственника консула Лентула  Клодиана, которого Спартак разбил под Камерином.    

Спартак  меж тем не мог продолжать наступление на Рим из-за безобразного поведения и неповиновения  тех самых легионов, которые так неистово требовали, чтобы их туда вели; пришлось  на целый месяц задержаться в Аримине. Спартак отказался от командования и  несколько дней не выходил из палатки, несмотря ни на какие просьбы, пока  наконец все войско не пришло на преторий и, простершись перед палаткой  Спартака, стало громко каяться в своих мерзких поступках и просить за них  прощения.    

Тогда  Спартак вышел к войску, бледный, исхудавший, измученный; на его открытом благородном  лице лежала печать страданий, которые причинило ему поведение его солдат, глаза  его были красны, веки припухли от долгих горьких слез. При виде Спартака  покаянные возгласы, крики, выражавшие любовь и уважение к нему, стали еще  громче.    

Он подал  знак, что хочет говорить, и когда воцарилось молчание, стал строго и сурово порицать  поведение легионов, говорил, что из-за своих гнусных поступков они перестали  быть людьми, стремящимися к свободе, а превратились в самых подлых разбойников,  совершающих мерзкие дела. Он остается непреклонным в своем решении и дальше не  пойдет с ними, если только они не предоставят ему полное и неограниченное право  подвергать любому наказанию подстрекателей к грабежу и бунту.    

Лишь  после того как все легионы единодушно согласились на требование Спартака, он  снова взял на себя командование и начал суровыми мерами возрождать в  гладиаторах угасшее чувство долга и внушать им сознание необходимости  строжайшей дисциплины.    

Он  приговорил к смерти нумидийца Орцила как самого дикого и непокорного из всех  начальников легионов и запятнавшего себя в Бертиноре гнусными преступлениями; в  присутствии всех легионов Спартак приказал распять Орцила его же нумидийцам.  Затем он велел наказать розгами и изгнать из лагеря двух других начальников  легионов: галла Арвиния и самнита Гая Канниция. Кроме того, он приказал распять  двести двадцать гладиаторов, которые, как было засвидетельствовано их  товарищами, отличились зверской жестокостью при налетах на население.    

После  всего этого он распустил все легионы и перестроил их, но уже не по  национальностям; напротив, теперь в каждый манипул, в каждую когорту входило  соразмерное количество солдат различных национальностей; так, манипул в сто  двадцать человек состоял теперь из сорока галлов, тридцати фракийцев, двадцати  самнитов, десяти иллирийцев, десяти греков и десяти африканцев.    

Перестроенное  таким образом войско было подразделено на четырнадцать легионов, начальниками  которых были назначены следующие гладиаторы:    

1-й  легион – Брезовир, галл.    

2-й» –  Фессалоний, эпиреец.    

3-й» –  Каст, галл.    

4-й» –  Онаций, самнит.    

5-й» –  Мессембрий, фракиец.    

6-й» –  Ливий Грандений, самнит.    

7-й» –  Идумей, фракиец.    

8-й» –  Борторикс, галл.    

9-й» –  Артак, фракиец.    

Начальником  10-го легиона был назначен отважный македонянин Эростен; 11-го – нумидиец Висбальд,  строгий и серьезный человек воинственного облика, презирающий опасности; 12-го –  Элиал, пожилой, бесстрашный гладиатор-галл, который на пятидесятом году своей  жизни уже насчитывал на своем теле пятьдесят рубцов от ран. Во главе 13-го  легиона стоял молодой иллириец двадцати пяти лет по имени Теулопик; он был  благородного происхождения, родился в Либурнии, в богатой семье, попал в  рабство и был отдан в гладиаторы; этот иллириец, питавший глубокую  привязанность к Гранику, отличался поразительной отвагой; начальником 14-го и последнего  легиона был назначен огромный бородатый галл дикого вида; звали его Индутиомар.  Он славился необычайной силой и храбростью, которые снискали ему большой  авторитет среди соотечественников.    

Из всех  этих легионов Спартак образовал три корпуса: первый, состоявший из первых шести  легионов, был отдан под начало Крикса; второй, состоявший из 7-го, 8-го, 9-го и  10-го легионов, был передан Гранику, третий, из четырех последних легионов, был  поручен Арториксу.    

Начальником  конницы, в которой было восемь тысяч человек, остался Мамилий.    

Закончив  переустройство своего войска, Спартак решил, что необходимо укрепить и сплотить  новые легионы, перед тем как идти на Рим. От Аримина через Форум Семпрония и  Арретий он малыми переходами двинулся к Умбрии, чтобы дать своим солдатам время  познакомиться друг с другом, а также освоиться со своими новыми начальниками.    

В Рим  тем временем дошли вести о грабеже гладиаторов у сеннонов, вести преувеличенные  и приукрашенные, раздутые молвой и ненавистью к самому имени гладиаторов, а  также и страхом перед ними. Волнения и тревога усилились, и народные трибуны  стали громко говорить на Форуме, что пора наконец подумать о спасении родины,  находящейся в опасности.    

Собрался  сенат. Одни выражали сожаление, что отцы-сенаторы, по вине бесталанных полководцев,  которых до сего времени посылали против гладиаторов, вынуждены теперь серьезно  заняться мятежом гладиаторов, казавшимся смехотворным, но превратившимся в  настоящую войну, в угрозу самому Риму; другие кричали, что «раз уж дошли до  такого позора, наступило наконец время подняться и со всеми вооруженными силами  республики идти на гладиаторов».    

С другой  стороны, сенат видел, что оба побежденных консула с позором разбиты Спартаком,  а из двух консулов, избранных на будущий год, один тоже был разбит  гладиаторами, второй же по неспособности к военному делу не внушал больших  надежд. Учитывая все это, сенат вынес обязательное постановление («Senatus  consultum»), запрещавшее консулам вмешиваться в эту войну; ведение ее предлагалось  возложить на опытного полководца, предоставив в его распоряжение большую армию  и дав ему неограниченные полномочия, чтобы он как можно скорее покончил с  дерзким Спартаком, который, не удовлетворяясь одержанными победами,  осмеливается угрожать стенам Рима.    

Поэтому  было решено поручить поход против Спартака претору Сицилии, избрание которого  предстояло в ближайшие дни. Как только стало известно это постановление сената,  все претенденты на должность претора Сицилии тотчас сняли свои кандидатуры,  испугавшись предстоящей серьезной войны; день комиций приближался, все были в  растерянности: никто не являлся для избрания.    

Большинство  граждан сожалело об отсутствии Метелла и Помпея: первый благодаря своему опыту,  а второй благодаря своей отваге могли бы довести до благополучного конца это  трудное дело. Некоторые предлагали отозвать из Азии Лукулла, слывшего  доблестным и прозорливым полководцем, и поручить ему ведение войны.    

Друзья  Юлия Цезаря уговаривали его возглавить эту кампанию, обещая испросить для нее у  сената и народа римского восемь легионов; они доказывали Юлию Цезарю, что,  располагая армией из сорока восьми тысяч легионеров и двадцати или двадцати  двух тысяч легковооруженных пехотинцев и союзнической кавалерии, он без труда  одержит победу над гладиаторами.    

Однако  Цезарь, которому не давали спать триумфы и победы Помпея, решительно отказался  от вмешательства в эту войну. Она была не менее трудна, чем война с Марианом  Домицием и царем Ярбой в Африке (как раз за африканскую войну Гней Помпей и  получил триумф), но в то же время невыгодна в том отношении, что победитель не  был бы награжден ни триумфом, ни даже овацией, ибо римская гордость не  допускала, чтобы презренным гладиаторам была оказана честь признания их воюющей  стороной.    

– Нет,  уж если я приму на себя ведение войны, то только такой, чтобы в случае победы я  мог надеяться на триумф, который послужит мне ступенью к званию консула.    

Так  отвечал Цезарь своим друзьям. Возможно также, что в душе своей он таил другую  причину, побуждавшую его отклонить предложение. Цезарь своим орлиным взором  видел все язвы, подтачивавшие в это время Римскую республику, открыл их причины  в прошлом и взвешивал их возможные последствия в будущем; он ясно видел, что  гладиаторы, взявшиеся за оружие, несчастные рабы, примкнувшие к ним, нищие  волопасы из Самния, ставшие под их знамена, как раз и представляли собой те три  класса неимущих и угнетенных, стремления и силы которых он собирался  использовать для того, чтобы навсегда сломить и уничтожить тиранию надменных олигархов;  он понимал, что если он хочет привлечь симпатии и завоевать любовь этих обездоленных  и намеревается предстать перед ними в качестве их спасителя, то ему не следует  пятнать себя кровью гладиаторов. Поэтому в день комиций вместо Цезаря на Форум  явился, завернувшись в белоснежную тогу, Марк Лициний Красс и выставил свою  кандидатуру в преторы Сицилии; сделать это его уговаривали самые влиятельные  сенаторы, бесчисленные его клиенты, а главным образом, его подталкивало  собственное честолюбие, не дававшее ему покоя: ему уже мало было считаться  первым в Риме по богатству и влиянию, его мучило ненасытное желание добиться военных  лавров, которыми уже много лет был увенчан Помпей.    

Марку  Лицинию Крассу в это время было около сорока лет, и, как мы уже говорили, он несколько  лет сражался под началом Суллы – сначала в гражданскую войну, потом во время  мятежей и успел дать доказательства не только стойкости и необычайного  мужества, но и большого благоразумия, а также обнаружил задатки крупного  полководца.    

Когда  Красс появился в одежде кандидата на должность претора, народ приветствовал его  долгими, несмолкаемыми возгласами, показывая тем самым свое высокое доверие к  нему в эту пору волнений и страха и великие надежды, которые возлагали на его  будущие действия против гладиаторов.    

Наконец  воцарилось молчание. Народный трибун Луций Аквилий Леннон взял слово и призвал  сенат и народ единодушно голосовать за Красса, так как в такое тяжелое время  лучшего полководца в войне против Спартака нельзя и желать. Все же необходимо,  добавил трибун, надлежащим образом обеспечить Красса вооруженными силами,  которые дали бы ему возможность закончить эту позорную войну, длящуюся уже три  года.    

Все  согласились со словами Аквилия, и Красс единогласно, под бурные рукоплескания,  был избран претором Сицилии. Ему было предоставлено право набрать шесть  легионов с соответствующими вспомогательными войсками, а также собрать и  организовать разбитые легионы Лентула и Геллия. Из остатков этих легионов новый  претор мог бы составить еще четыре легиона. Таким образом у Красса образовалась  армия в шестьдесят тысяч легионеров и двадцать четыре тысячи вспомогательных  войск, а всего восемьдесят четыре тысячи человек; это была очень сильная армия;  такой еще не бывало со времени возвращения Суллы в Италию после войны с Митридатом.    

На  следующий день после своего избрания Красс опубликовал эдикт, в котором  призывал граждан к оружию – сражаться против Спартака. Особым решением сената  были обещаны высокие награды ветеранам Суллы и Мария, которые пожелали бы  принять участие в этом походе.    

Это  решение и эдикт Красса подняли дух римских граждан, впавших в уныние; сердца зажглись  воинственным пылом, возникло благородное соревнование между юношами самых знатных  семейств: все они явились к Крассу, требуя внесения их в списки его легионеров.    

Красс с  лихорадочной энергией занялся формированием своей армии; он выбрал квестора и  трибунов среди самых известных в Риме военных людей, не считаясь с их  общественным положением. Так, на должность квестора он назначил Публия Элия  Скрофу, землевладельца из Тибуртина, ветерана, принимавшего участие в  одиннадцати войнах и в ста тридцати сражениях и стычках, у него было двадцать,  два шрама от ран, он получил много наград и венков и теперь жил на покое.    

Красс не  погнушался отправиться к нему лично и попросить его принять участие в войне,  которая раз и навсегда покончит с гладиаторами. Скрофа был тронут посещением  Красса и охотно согласился быть квестором в его войске. Расставшись с мирной  жизнью и веселыми холмами Тибуртина, он последовал за Крассом в Рим; оттуда  через две недели после своего избрания претором Марк Лициний Красс выступил во  главе четырех легионов, состоявших из старых солдат, набранных им в Риме и в  соседних областях и направился в Отрикул, город, находившийся на границе между  владениями эквов и умбров, где один из его заместителей, Авл Муммий, собирал и  организовывал два других легиона и вспомогательные отряды.    

При  выступлении из Рима его радостно приветствовал весь народ: все сбежались  провожать его за Ратуменские ворота, где находился его лагерь. Претору  сопутствовали не только добрые пожелания граждан всех сословий, но также и  покровительство богов, благосклонных к нему и его предприятию, по уверениям  гаруспиков, гадавших по внутренностям жертвенных животных.    

В первом  легионе были две когорты, – около тысячи человек отборных воинов; это были  юноши из богатых и знатных семейств, пожелавшие следовать за Крассом в качестве  простых солдат. Среди них были: Марк Порций Катон, Тит Лукреций Кар, Гай Лонгин  Кассий, Фавст, сын Суллы, Анний Милон, Корнелий Лентул Крус, Публий Ватиний,  Коссиний Ребил, Вибий Панса, Марций Цензорин, Норбан Флакк, Гней Азиний Поллион  и сотни других из консульских семейств, которые в будущем и сами стали консулами,  а также сотни молодых людей из семейств всадников.    

Родственники,  друзья и клиенты этих юношей провожали легионы Красса до Мильвийского моста,  где войско перешло с Фламиниевой дороги на Кассиеву и двинулось в направлении к  Баккане. После четырехдневного перехода Красс пришел в Отрикул, где  расположился лагерем; он решил приступить здесь к учениям со своими войсками,  уверенный в том, что в этом месте он может защитить Рим от нападения гладиаторов,  если Спартак пойдет прямо из Умбрии или же пройдет через область пиценов.    

Почти  целый месяц Красс в Отрикуле и Спартак в Арретии стояли в полном бездействии;  оба были заняты только подготовкой к военным действиям, каждый придумывал новые  планы, новые военные хитрости, новые ловушки для неприятеля.    

Когда  Спартак решил, что наступило время действовать, он в одну темную, грозовую ночь  приказал своим легионам сняться с лагеря, соблюдая полную тишину; в лагере он  оставил семь тысяч конников под началом Мамилия, а тысячу всадников выслал  вперед в качестве разведчиков. Воспользовавшись ураганом, он шел без остановки  всю ночь и почти весь день и прибыл в Игувий, откуда намеревался двинуть войско  через Камерин, Аскул, Сульмон, Фуцинское озеро и Сублаквей на Рим.    

Конники,  оставшиеся в лагере под Арретием, продолжали свои набеги и разведку и, по установившемуся  порядку, делали в близлежащих городах запасы провианта, необходимые для шестидесятитысячной  армии, внушая тем самым трепещущим от страха жителям убеждение, что войско  гладиаторов находится еще под Арретием; Спартак рассчитывал, что об этом  сообщат Крассу, и таким образом претор будет введен в заблуждение.    

А  фракиец тем временем шел вдоль цепи Апеннин утомительными переходами: войско  его делало не менее двадцати пяти – тридцати миль в день и, пересекая область  пицентов, спешило к Риму, к стенам которого оно должно было подойти неожиданно,  если только случай не откроет Марку Крассу стратегические планы Спартака.    

Через  три дня после отбытия войска гладиаторов из-под Арретия Красс, убедившись в  том, что враг не выходит из своих окопов, задумал атаковать его и в решительном  бою сразу положить конец войне.    

Он  двинулся из Отрикула самым ускоренным маршем – дальновидный Красс понял, что  Спартака надо бить его же приемами, – и через четыре дня подошел к лагерю  под Арретием; Мамилий, узнав о приближении римского войска, согласно приказу  верховного вождя гладиаторов, удалился ночью из лагеря со всей конницей,  соблюдая полную тишину. Когда разведчики Красса на рассвете следующего дня  дошли до самого вала лагеря повстанцев, им пришлось убедиться, что войско  Спартака покинуло лагерь.    

Красс  был поражен таким известием и, чтобы узнать, какой путь мог избрать Спартак,  тотчас же отправил свою кавалерию обследовать все дороги, тянувшиеся от  Арретия, приказав вести разведку на тридцать миль в окружности.    

Вскоре  ему стало известно, что конница гладиаторов, ушедшая из Арретия при его приближении,  направилась через Игувий к Камерину; через Игувий, как ему донесли, несколько  дней назад прошел и Спартак со всем своим войском. Тогда Красс с  дальновидностью выдающегося полководца придумал контрманевр. Спартак шел по дороге  вдоль восточного склона Апеннин, Красс же решил немедленно вернуться к Риму,  держась западного склона Апеннин. Таким образом, двигаясь параллельно Спартаку,  Красс шел, однако, почти по прямой линии; путь его был гораздо короче, чем у  Спартака: один переход Красса равнялся трем переходам фракийца; такое  преимущество было на руку Крассу, раз он хотел выиграть время и пространство,  составлявшие до этого момента преимущество гладиаторов.    

За пять  дней очень трудных переходов, совершенных римскими легионами с похвальным  рвением, Красс достиг Реаты, где он дал своим войскам один день отдыха.    

Между  тем Спартак, продвигаясь с большой скоростью, дошел до Клитерна близ Фуцинского  озера, но, к несчастью, тут его задержала непредвиденная помеха – разлив реки  Велин; из-за сильных дождей, которые не переставая лили несколько дней, ему  пришлось остановиться на два дня, чтобы перебросить через реку плавучий мост,  да еще сутки ушли у него на переправу войска.    

Тем  временем Красс, имевший десять тысяч человек кавалерии, которую он всегда  высылал вперед для разведки далеко за пределы лагеря, был предупрежден  разведчиками о том, что Спартак приближается к Клитерну. Он приказал Авлу  Муммию переправиться через Велин у Реаты с двумя легионами и шестью тысячами  солдат из вспомогательных войск и двинуться ускоренным маршем по левому берегу  к Альфабуцелу, перейти там на правый берег и идти дальше до Клитерна. Но он  велел Муммию, своему заместителю, ни в коем случае не вступать в бой со  Спартаком, все время отходить, – до тех пор, пока Красс не догонит его и  не атакует Спартака с тыла.    

Муммий в  точности выполнил все приказы Красса и на рассвете следующего дня прибыл в Альфабуцел,  но не мог расположиться тут лагерем и вынужден был оставить это место, так как  туда уже подходил Спартак.    

Хотя  солдаты были чрезвычайно утомлены переходом, Муммий провел их через ущелья  Апеннин к Сублаквею, где занял очень сильную позицию на обрывистом, скалистом  склоне горы, намереваясь уйти оттуда на следующий же день.    

Но  трибуны стали уговаривать его, что теперь не время отступать перед  врагом, – надо воспользоваться благоприятным случаем, который  предоставляет ему судьба, и разбить Спартака без помощи Красса, ибо в тесных  горных ущельях гладиатору не удастся воспользоваться численным превосходством  своего войска; убеждая Муммия дождаться Спартака на этих сильных позициях,  трибуны предрекали ему от имени своих легионов блестящую победу.    

Муммия  увлекала надежда на победу, которая казалась ему обеспеченной, и на следующий  день, когда поблизости появился Спартак, он вступил с ним в бой. Фракиец же  увидел, что на этой позиции его четырнадцать легионов не дадут ему никакого  преимущества, и поэтому, пока тринадцатый и четырнадцатый легионы сражались с  врагом, он собрал в один корпус всех велитов и пращников других легионов, приказал  им взобраться на вершины окружающих гор и ударить по римлянам с тыла, сбрасывая  на них огромные камни и поражая стрелами.    

Легковооруженные  отряды гладиаторов с большим рвением исполнили приказ Спартака, и через три  часа после начала битвы, в которой обе стороны сражались с одинаковым  упорством, римляне с удивлением, похожим на испуг, вдруг увидели, что все  соседние вершины покрыты неприятельскими пращниками и велитами; на легионеров  обрушились целые тучи разного рода метательных снарядов, а затем враги начали  спускаться, заходя в тыл и с флангов. При виде этого римляне обратились в  бегство, бросая по дороге оружие, щиты, все доспехи, чтобы легче было бежать.    

Но тогда  на беглецов стремительно бросились те два легиона, которые сражались с ними до  тех пор, и легкая пехота, спускавшаяся со всех утесов, со всех скалистых  вершин; сражение превратилось в кровавую бойню, в которой пало свыше семи тысяч  римлян.    

 Глава двадцатая    

ОТ БИТВЫ ПРИ ГОРЕ  ГАРГАН ДО ПОХОРОН КРИКСА    

     

Несмотря  на то что сражение у Сублаквея было губительным для римлян и Крассу не удалось  восстановить понесенный им урон, Спартак не мог извлечь из своей победы никакой  существенной выгоды для себя. Обратив римлян в бегство, Спартак узнал от  Мамилия, которому поручено было обследовать берега Велина, что главные силы  Красса переправились в этот день через реку, из чего фракиец заключил, что,  имея у себя в тылу Красса, ему не следует идти на Рим; поэтому вечером того же  дня он выступил из Сублаквея, перешел Лирис у его истоков и направился в  Кампанью. Что касается Красса, то он пустился в путь лишь вечером того дня,  когда гладиаторы оставили Сублаквей, так как вести о разгроме его заместителя  дошли до него только к вечеру следующего дня.    

Претор  был вне себя от возмущения, вызванного поведением Муммия, а еще более его легионов,  так как беглецы подошли к самым стенам Рима и в городе началась страшная  паника, когда там распространилась весть о новом поражении. Успокоение  наступило только после того, как явились гонцы Красса, которым удалось убедить  римлян, что сражение под Сублаквеем не имеет того значения, какое ему придает  страх; они доложили сенату об истинном положении дела, предложив ему в то же  время немедленно отправить обратно в лагерь претора всех беглецов из легионов  Муммия.    

Через  несколько дней все беглецы вернулись в лагерь, и легко себе представить, как  они были пристыжены и в каком угнетенном состоянии духа они находились.    

Красс  собрал на преторской площадке все свои войска и построил их в каре, посреди которого  поставил обезоруженных, посрамленных и подавленных беглецов из легионов Муммия.  Красс, обладавший даром слова, выступил с красноречивым обвинением; резко и  сурово укорял он беглецов за малодушие, которым они запятнали себя, обратившись  в бегство, словно толпа трусливых баб, и, побросав оружие, при помощи которого  их предки, перенеся несравненно более тяжелые испытания, завоевали весь мир. Он  доказывал необходимость положить конец глупым страхам, благодаря которым в  течение трех лет по всей Италии свободно бродят полчища гладиаторов, презренных  рабов, которые кажутся сильными и доблестными не по заслугам своим, а  вследствие трусости римских легионов, некогда стяжавших славу своей непобедимой  мощью, а ныне ставших посмешищем всего мира.    

Красс  заявил, что больше не потерпит позорного бегства: пришло время доблестных дел и  блестящих побед; раз для этого недостаточно самолюбия, чувства собственного  достоинства и чести римского имени, то он добьется побед железной дисциплиной и  спасительным страхом перед самыми жестокими наказаниями.    

– Я  снова введу в силу, – сказал в заключение Красс, – наказание  децимацией, к которой в редчайших случаях прибегали наши предки; первым ее  применил в своих легионах децемвир Аппий Клавдий в триста четвертом году  римской эры. Уже почти два столетия не было печальной необходимости прибегать к  такой мере, но раз вы только и делаете, что бежите от врагов, да еще от каких  врагов, и притом позорно бросаете свое оружие, клянусь богами Согласия, я  применю к вам эту кару, начиная с сегодняшнего дня, и подвергну ей те девять  тысяч трусов, которые стоят здесь перед вами, чувствуя всю тяжесть своего  позора. Посмотрите на них, они стоят бледные, понурив от стыда головы, и из  глаз у них катятся слезы слишком позднего раскаяния.    

Как ни  упрашивали Красса самые почтенные трибуны и патриции, которых в лагере было  очень много, он остался неумолим, не захотел отказаться от принятого им  сурового решения и приказал привести его в исполнение до наступления вечера.  Бросили жребий, и из каждого десятка солдат один, отмеченный злополучным роком,  передавался сперва ликторам, которые секли его розгами, а затем ему отрубали  голову.    

Эта  ужасная кара, зачастую постигавшая как раз того, кто храбро сражался и вовсе не  был повинен в бегстве товарищей, произвела в лагере римлян глубокое и чрезвычайно  горестное впечатление. Во время этой мрачной экзекуции, когда за несколько  часов было обезглавлено девятьсот солдат, произошло четыре или пять тягостных  эпизодов. За чужую трусость понесли наказание пятеро или шестеро доблестных легионеров  Муммия, чья отвага была отмечена всеми под Сублаквеем. Среди этих пятерых или  шестерых храбрецов, оплакиваемых всеми, наибольшее сочувствие вызывал  двадцатилетний юноша по имени Эмилий Глабрион, до последней минуты мужественно  выдерживавший натиск гладиаторов; он получил две раны и не тронулся с места; раненого  подхватило потоком всеобщего бегства и отнесло далеко от поля сражения. Это  было известно всем, все это громогласно подтверждали, но его поразила  неумолимая судьба, – жребий пал, и он должен был умереть.    

Этот  отважный юноша предстал перед претором среди всеобщих рыданий; бледный как  смерть, но полный спокойствия и стойкости, достойной Муция Сцеволы и Юния  Брута,[176]  он громко сказал:    

– Децимация,  примененная тобою, не только полезна и необходима для блага республики, но и  справедлива: два наших легиона заслужили ее своим постыдным поведением в  последнем сражении. Судьба не благоприятствует мне, и я должен умереть. Но  поскольку ты, Марк Красс, знаешь, как знают и все мои товарищи по оружию, что я  не был трусом и не бежал, а сражался, как подобает сражаться римлянину, мужественно  и отважно, хотя я был ранен, как ты видишь, – и он указал на свою  перевязанную левую руку и на окровавленную повязку, стягивавшую его грудь под  одеждой, – я все же оказывал сопротивление натиску врага, и если ты  признаешь мою храбрость, прошу у тебя милости: да не коснется меня розга  ликтора, пусть меня только обезглавят!    

Плакали  все собравшиеся около претора, который был бледен и расстроен. На слова юноши  он ответил:    

– Я  согласен исполнить твою просьбу, доблестный Эмилий Глабрион. Сожалею, что  строгий закон наших предков запрещает мне сохранить тебе жизнь, как ты того  заслужил…    

– Умереть  ли на поле брани от руки врага или здесь на претории под топором ликтора – одно  и то же, потому что жизнь моя принадлежит родине. Я рад, что все здесь знают, и  в Риме узнает мать моя, узнает сенат и римский народ, что я не был трусом…  Смерть не страшна мне, раз я спас свою честь.    

– Ты  не умрешь, юноша герой! – закричал один из солдат, выходя из рядов войска  Муммия; он подбежал к претору и, проливая слезы, громко воскликнул дрожавшим от  волнения голосом:    

– Славный  Красс, я – Валерий Аттал, римский гражданин и солдат третьей когорты третьего  легиона, одного из двух, которые участвовали в бою и потерпели поражение под  Сублаквеем. Я находился рядом с этим отважнейшим юношей и видел, как он,  раненный, продолжал разить врага в то время как мы все обратились в бегство, в  которое и он был вовлечен помимо своей воли. Так как топор ликтора должен  поразить одного из десяти бежавших, пусть он поразит меня, бежавшего, но не  его, потому что он, клянусь всеми богами, покровителями Рима, вел себя, как  истый римлянин старого закала.    

Поступок  этого солдата, который в минуту паники обратился в бегство, а теперь проявил такое  благородство, усилил всеобщее волнение; но, несмотря на трогательное  соревнование между Атталом и Глабрионом, из которых каждый требовал кары для  себя, Красс остался неумолимым, и Глабрион был передан ликторам.    

Стенания  в обоих легионах, подвергнутых децимации, стали еще громче; лица тысяч солдат  других легионов выражали сострадание, глаза их были полны слез; тогда Глабрион,  обратившись к своим соратникам, сказал:    

– Если  вы считаете смерть мою несправедливой и судьба моя вызывает у вас сострадание,  если вы желаете, чтобы душа моя возрадовалась и обрела в тишине элисия  сладостную надежду и утешение, поклянитесь богами Согласия, что вы все скорее  умрете, чем обратитесь в бегство перед проклятыми гладиаторами.    

– Клянемся!..  Клянемся!..    

– Именем  богов клянемся!.. – словно оглушительный раскат грома, загудели  одновременно шестьдесят тысяч голосов.    

– Да  покровительствуют Риму великие боги! Я умираю счастливым! – воскликнул  злополучный юноша.    

И он  подставил обнаженную шею под топор ликтора, который быстрым и метким ударом отсек  светлокудрую голову; орошая землю кровью, она покатилась среди общего крика  ужаса и жалости.    

Марк  Красс отвернулся, чтобы скрыть слезы, катившиеся по его лицу.    

Когда  экзекуция была закончена, Марк Красс снова роздал оружие беглецам из легионов,  сражавшихся под Сублаквеем, и в кратком наставлении выразил надежду, что они  больше никогда в жизни не обратятся в бегство.    

Приказав  предать земле девятьсот убитых, он на следующий день снялся с лагеря и принялся  преследовать Спартака, который, убедившись в невозможности наступления на Рим,  быстрым темпом пересек Кампанью и Самний и снова повел свои легионы в Апулию,  желая увлечь Красса подальше от Рима, который мог бы ежечасно присылать ему  подкрепление. Он намерен был сразиться с Крассом и, окончательно разгромив его  легионы, идти на Тибр.    

Спартак  продвигался очень быстро, но не менее быстро шли и легионы Красса, которые после  децимации терпеливо сносили все тяготы и жаждали новых боев.    

За  пятнадцать дней претор догнал гладиатора в Давнии, где расположился лагерем  близ Сипонта. Красс прибыл сюда с намерением прижать гладиаторов к морю и  поэтому выбрал для лагеря место между Арпами и Сипонтом и ждал благоприятного  случая сразиться со Спартаком.    

Уже  минуло три дня, с тех пор как оба войска оказались друг против друга; в самый  тихий час ночи, когда в римском лагере наступил полный покой, Красса разбудил  его контубернал, вошедший в его палатку с сообщением, что явился гонец от  гладиаторов, заявивший, что он должен поговорить с претором о весьма важных  делах.    

Красс вскочил:  он был чрезвычайно воздержан и уделял сну очень мало времени; он приказал контуберналу  привести к нему гладиатора.    

Гонец  был небольшого роста, в чудесных доспехах, в шлеме с опущенным забралом. Только  когда он увидел перед собой Красса, он поднял забрало, и претор увидел его  бледное женственное лицо.    

Это была  Эвтибида, явившаяся к Крассу, чтобы предать своих собратьев по оружию.    

– Ты  не узнаешь меня, Марк Лициний Красс? – спросила она с усмешкой.    

– Да…  верно… лицо твое мне знакомо… да… – несвязно бормотал претор, роясь в  своей памяти, стараясь вспомнить имя, воскресить образ. – Но ведь ты не  юноша, клянусь всемогущими богами, ты женщина! Возможно ли? Клянусь Венерой  Эрициной!.. Ты?..    

– Так  скоро ты позабыл поцелуи Эвтибиды, которых не может забыть ни один мужчина?    

– Эвтибида! –  воскликнул пораженный Марк Красс. – Клянусь молниями Юпитера! Эвтибида!..  Ты здесь? Откуда ты? В такой час? И в этих доспехах?..    

Вдруг он  отступил назад и, скрестив на груди руки, недоверчиво вперил в Эвтибиду свои серовато-желтые,  тусклые глаза, неожиданно оживившиеся, загоревшиеся огнем.    

– Если  ты являешься, чтобы расставить мне сети, – сурово сказал он, –  предупреждаю: ты ошиблась, я не Клодий, не Вариний и не Анфидий Орест…    

– Это  не мешает и тебе быть дурачком, бедный Марк Красс, – ответила гречанка с  дерзкой усмешкой, кинув на претора быстрый и злобный взгляд. – Ты самый  богатый, – продолжала она после минутного молчания, – но уж никак не  самый умный римлянин.    

– Чего  ты хочешь?.. К чему клонишь?.. Говори поскорее.    

Эвтибида  с минуту молчала и, покачивая головой, с насмешливой улыбкой разглядывала  римского претора, потом сказал:    

– Клянусь  славой Юпитера Олимпийского, я принесла тебе победу и никак не думала, что буду  так принята! Вот извольте делать добро людям!.. Уж они отблагодарят вас,  клянусь богами!..    

– Скажешь  ты наконец, зачем ты пришла? – нетерпеливо произнес Красс, по-прежнему  глядя на нее с недоверием.    

Тогда  Эвтибида красочно и пылко объяснила Крассу причины своей неугасимой ненависти к  Спартаку; рассказала о разгроме при ее содействии десяти тысяч германцев,  поведала претору, как после этого сражения она, по милости эриний, приобрела  среди гладиаторов славу доблестной воительницы и теперь к ней питают  безграничное доверие; она заключила свою речь уверением, что и это доверие и  свою должность контубернала Крикса она желает использовать для того, чтобы  помочь римлянам захватить войско гладиаторов, разделенное теперь на две части,  и доставить римлянам блестящую и решительную победу.    

Красс  выслушал Эвтибиду с большим вниманием, не спуская с нее пристального испытующего  взгляда, и, когда она кончила, медленно и спокойно сказал ей:    

– А  может быть, вся твоя болтовня – не что иное, как ловушка: ты хочешь завлечь  меня в сети, расставленные Спартаком. А? Что ты на это скажешь, красавица  Эвтибида? Кто мне поручится за искренность твоих слов и намерений?    

– Я  сама. Отдаю свою жизнь в твои руки: вот залог правдивости моих обещаний.    

Красс,  казалось, раздумывал о чем-то и минуту спустя сказал:    

– А  может быть, и это тоже военная хитрость?.. Может быть, жизнь тебе не дорога и  ты приносишь ее в жертву ради торжества дела этих нищих рабов?    

– Клянусь  твоими богами, Красс, ты слишком недоверчив. Это уж неразумно.    

– А  не думаешь ли ты, – медленно произнес претор Сицилии, – что лучше  быть чересчур недоверчивым, чем слишком доверчивым?    

Эвтибида  ничего не ответила, только посмотрела на Красса, и во взгляде ее была не то  насмешка, не то желание выведать что-то. Помолчав немного, она сказала:    

– Да  кто знает? Может быть, ты и прав. Как бы то ни было, выслушай меня, Марк Красс.  Как я уже говорила тебе, я пользуюсь полным доверием Спартака, Крикса и  остальных вождей гладиаторов. Я знаю, что злоумышляет против тебя проклятый  фракиец в связи с твоим прибытием в Арпы.    

– Ты  правду говоришь? – спросил Красс полусерьезно, полуиронически. – Что  же он замыслил? Послушаем.    

– Завтра  среди бела дня и с возможно более широкой оглаской, так чтобы до тебя возможно  скорее достигла молва, два корпуса под началом Граника и Арторикса – восемь  легионов и конница, всего сорок тысяч человек – под общим руководством Спартака  выйдут из Сипонта и двинутся к Барлетте якобы с намерением направиться в  область пицентов, а Крикс со своим корпусом в тридцать тысяч человек останется  в Сипонте, распустив среди жителей слух, что он отделился от Спартака из-за  непримиримых разногласий между ними. Как только тебе станет известно, что  Спартак ушел, ты, конечно, нападешь на Крикса, но, лишь только между вами  завяжется сражение, Спартак, который спрячется со своим войском в лесах,  окаймляющих дороги от Сипонта до Барлетты, быстро вернется, нападет на тебя с  тыла, и все твое доблестное войско будет разбито наголову…    

– О-о! –  воскликнул Красс. – Вот у них какой план!..    

– Да.    

– Увидим,  попаду ли я в ловушку.    

– Без  моего предупреждения, поверь мне, Красс, ты попал бы обязательно. Хочешь ты сделать  нечто большее, а не только избегнуть их ловушки? Хочешь ты поймать их в те  самые сети, которые они расставят тебе? Хочешь разбить и окончательно  уничтожить тридцать тысяч легионеров Крикса, а затем напасть на Спартака, имея  почти вдвое больше сил, чем у него?    

– А  ну-ка! Что мне надо сделать для этого?    

– Уйди  отсюда завтра до рассвета и направляйся в Сипонт; ты придешь туда, когда  Спартак будет на расстоянии пятнадцати – двадцати миль от города. Он будет  ждать от меня сведений о твоем продвижении (это ответственное поручение будет  доверено мне) и сообщений о том, что ты находишься в пути и скоро, попадешь в  расставленные тебе сети, а вместо этого я скажу ему, что ты и не думал  сниматься с лагеря. Затем я возвращусь к Криксу и скажу, что Спартак приказал  ему отправиться к горе Гарган и, в случае если ты нападешь на него, защищаться  там, сколько хватит сил. Как только Крикс отойдет дальше от Сипонта и будет  подходить к горе Гарган, ты нападешь на него и успеешь разбить его наголову,  прежде чем подоспеет Спартак, даже если бы он каким-либо образом узнал об  опасности, угрожающей Криксу, и поспешил ему на помощь.    

Красс с  удивлением внимал тому, что говорила ему эта преступная женщина, с таким тонким  искусством и глубокой прозорливостью излагавшая законченный план военных  операций, быть может гораздо лучший, чем он мог бы придумать сам.    

Долго  смотрел Красс на куртизанку, щеки которой алели ярким румянцем от сильного возбуждения,  и вдруг воскликнул:    

– Клянусь  Юпитером Освободителем, ты страшная женщина!    

– Такой  меня сделали мужчины, – с жаром ответила Эвтибида и, запнувшись, добавила  с горькой усмешкой, но спокойным тоном: – Не стоит об этом говорить. Что ты  скажешь о моих планах и моих расчетах?    

– В  самых страшных глубинах Эреба не придумали бы ничего более ужасного, кровавого  и изощренного. Но только, повторяю, я не верю тебе и не полагаюсь на тебя…    

– Хорошо,  выслушай меня. Выступи завтра из лагеря за два или за три часа до полудня, выслав  вперед из предосторожности разведчиков, и направляйся к Сипонту, – чем ты  рискуешь? Если я, допустим, предала тебя, в худшем случае, ты очутишься перед  всем войском Спартака. А разве ты не хотел бы вступить с ним в решительный бой?  Что за беда, если я, допустим, солгала тебе и, вместо того чтобы встретиться  только с Криксом, ты застанешь с ним вместе и Спартака?    

Красс  подумал еще немного, а затем сказал:    

– Хорошо…  Я верю тебе… вернее, хочу верить. Обещаю тебе, если все пойдет именно так, как  ты ловко и умно задумала, я щедро вознагражу тебя, и еще большую награду ты  получишь от сената, когда я сообщу о важных услугах, оказанных тобой ему и  народу римскому.    

– Что  мне ваши награды? Что мне народ римский! – сказала гречанка возбужденным  голосом, бросив на Красса злобный и презрительный взгляд; глаза ее блестели от  негодования и гнева. – Я пришла предложить тебе победу, но не ради римлян  и не ради тебя – это моя месть. Можешь ли ты понять эту божественную,  невыразимую отраду, которую доставляет несчастье ненавистного врага? Его слезы,  его кровь! Какое это упоенье, какой восторг! Лишь бы я смогла стать коленом на  грудь умирающего Спартака среди погибших его сотоварищей, услышать его  предсмертный хрип на поле, усеянном трупами! Что мне твои дары, что мне награда  сената!    

Куртизанка  была бледна, глаза ее лихорадочно блестели, губы дрожали; низким, мрачным  голосом произносила она эти слова, в которых звучали ненависть и жажда крови;  черты ее исказились, вид ее был ужасен; в Крассе она возбуждала почти что  отвращение, по его телу пробежала дрожь, словно ему стало страшно.    

Однако  Красс, серьезно задумавшись над исходом войны, решил не быть щепетильным в  выборе средств, которые могли привести его к победе. Эвтибида вскочила на коня  и тихонько выехала из римского лагеря; потом она пустила горячего коня крупной  рысью и направилась в лагерь гладиаторов.    

На  рассвете Красс приказал сняться с лагеря и, выслав вперед пять тысяч конников,  дал им указание осторожно продвигаться на расстоянии трех миль от колонны  легионов и обследовать окрестности во избежание какой-нибудь неожиданной  опасности или засады; вскоре после восхода солнца он направился к Сипонту,  передвигаясь медленно, то ли во избежание ловушки, то ли не желая утомлять свое  войско на случай внезапной встречи с врагом.    

Между  тем Спартак, снявшись с лагеря, направился с восемью легионами и кавалерией к  Барлетте. Крикс со своими шестью легионами остался в Сипонте, и в окрестностях  его пошел слух, что войско восставших, из-за несогласий и споров между  Спартаком и Крик-сом, разделилось на две части: одна часть задумала напасть на  римские легионы, расположившиеся лагерем близ Арп, а другая решила идти через Беневент  на Рим.    

Такая  молва действительно распространилась, и об этом разведчики тотчас же сообщили  Крассу.    

«Пока  что сообщения Эвтибиды точны. Обмана нет, – подумал про себя предводитель  римлян. – Это хорошее предзнаменование».    

Так оно  и было в действительности.    

На  следующую ночь, в то время как войска Красса неподвижно и безмолвно стояли в  засаде в лесистых ущельях Гарганских гор, в четырех милях от Сипонта, Эвтибида  мчалась во весь опор к Барлетте с приказом Крикса передать Спартаку, что  неприятель вышел из Арп и попал в засаду, пусть Спартак немедленно идет обратно  к Сипонту.    

Гречанка  явилась к Спартаку, который скрывался со всеми своими легионами в зарослях,  шедших вдоль дороги от Сипонта до Барлетты. Он с тревогой спросил ее:    

– Ну,  как?    

– Красс  еще не двинулся из Арп. Хотя он и отправил разведчиков до самого Сипонта, но  наши лазутчики сообщили Криксу, что римские легионы и не думают сниматься с  лагеря.    

– Клянусь  богами, – воскликнул фракиец, – этот Красс умнее и хитрее, чем я  предполагал!    

Он  задумался, затем, повернувшись к Эвтибиде, сказал:    

– Вернись  к Криксу и передай ему, чтобы он не снимался с лагеря, что бы ни случилось;  если же явится Красс и нападет на него, то, как только начнется бой, пусть  Крикс отправит ко мне трех контуберналов, одного за другим с промежутками в  четверть часа, чтобы предупредить меня: один из трех доедет, что бы ни  случилось. Странно. Мне кажется, что это нежелание Красса воспользоваться  благоприятным случаем разбить меня и Крикса по отдельности – дурное  предзнаменование для нас.    

И  фракиец несколько раз провел рукой по лбу, как бы желая отогнать печальные  мысли; затем он спросил Эвтибиду:    

– Сколько  времени ехала ты из нашего лагеря сюда?    

– Меньше  двух часов.    

– Ты  мчалась во весь опор?    

– Посмотри,  в каком состоянии мой конь.    

Спартак  опять задумался, потом сказал:    

– И  назад скачи во весь опор.    

Эвтибида  простилась со Спартаком и, повернув лошадь, помчалась галопом в направлении  Сипонта.    

Приехав  туда, она сказала Криксу, что Спартак приказал ему двинуться из Сипонта к подошве  горы Гарган и постараться занять там крепкую позицию.    

Эвтибида  приехала в лагерь легионов Крикса за два часа до рассвета; галл отдал приказ  сняться с лагеря и в полной тишине еще до восхода солнца пустился в путь к горе  Гарган.    

Четыре  часа спустя они уже дошли до подошвы высокой горы, откуда открывался широкий  вид на прозрачное Адриатическое море, на волнах которого медленно покачивались  парусные лодки рыбаков с побережья. Когда Крикс, находившийся на последнем  отроге цепи Гарганских гор, как раз у самого моря, в Удобном и защищенном  месте, отдавал приказ расположиться здесь лагерем, его легионеры вдруг крикнули:    

– Римляне!  Римляне!    

Это были  легионы Красса: они пришли, чтобы напасть на тридцатитысячное войско Крикса,  находившееся на расстоянии семи часов пути от войск Спартака.    

Крикс не  растерялся при этой неожиданной атаке; со спокойствием и твердостью мужественного  полководца он расположил свои шесть легионов в боевом порядке, применительно к  неровностям почвы; четыре легиона стояли разомкнутым строем перед неприятелем,  и, для того чтобы противопоставить римлянам возможно более длинную линию  фронта, он протянул ее направо до холма, на котором предполагал разбить лагерь  и который охранялся пятым и шестым легионами, оставленными в резерве; левый  фланг фронта он протянул к обрывистым и неприступным скалам, у подножия которых  с легким шумом плескалось море.    

Вскоре  шесть римских легионов ринулись сомкнутым строем на гладиаторов. Дикие крики  сражающихся, оглушительный шум ударов мечей по щитам нарушали извечный покой  пустынного лесистого берега; эхо от пещеры к пещере, от скалы к скале повторяло  эти необычные здесь, печальные и мрачные звуки. Крикс объезжал свои ряды, Красс  – свои, оба воодушевляли войска. Бой был ужасен; ни та, ни другая сторона не  отступали ни на шаг, дрались не на жизнь, а на смерть.    

Так как  римляне шли в атаку сплошным строем, то левое крыло легионов Крикса не подверглось  нападению, поэтому свыше трех тысяч человек четвертого легиона, развернувшись в  боевом порядке, стояли: в бездействии и были пассивными зрителями боя, горя  нетерпением принять в нем участие. Видя это, начальник легиона самнит Онаций  поспешил вперед и стал во главе этих трех тысяч солдат; скомандовав: «Поворот  направо», – он двинул их против правого крыла римлян, и гладиаторы  обрушились на врага с такой силой, сея смерть в его рядах, что легион, составлявший  крайнее правое крыло римского войска, теснимый с фронта и фланга, вскоре пришел  в полное расстройство. Но это была только кратковременная победа; начальник  этого крыла, квестор Скрофа, пришпорил свою лошадь и, прискакав к тому месту,  где стояла в резерве римская кавалерия, приказал командовавшему ею Гнею  Кввинтию с семью тысячами всадников атаковать левый фланг гладиаторов,  оставшийся открытым и незащищенным, несмотря на благие намерения Онация обойти  врага слева и зайти ему в тыл. Квинтий помчался исполнить приказ, и вскоре третий  и четвертый легионы гладиаторов подверглись натиску римской кавалерии с тыла, в  результате чего ряды их были расстроены, охвачены паникой и подверглись  страшной резне.    

Тем  временем Красс направил два легиона и шесть тысяч пращников с приказом обойти  правый фланг Крикса; с неописуемым пылом и быстротой они взобрались на вершину  находившегося позади холма, где стоял резерв гладиаторов, и, спустившись вниз  полукругом, стремительно обрушились на пятый и шестой легионы; но те, вытянув  свой правый фланг, насколько позволяла местность, образовали новую боевую линию  так что оба фронта гладиаторов представляли две стороны треугольника,  основанием которого было море, а вершиной – холм.    

И тут  также завязалось ожесточенное сражение.    

Красс  заметил искусный маневр начальников пятого и шестого легионов, Мессембрия и Ливия  Грандения и убедившись в том, что ему так и не удастся окружить правый фланг  гладиаторов, воспользовался промахом Онация, так ловко уже использованным  Скрофой, и бросил сюда не только остаток своей Кавалерии, но и два других  легиона, приказав им напасть на гладиаторов с тыла.    

И вот,  несмотря на чудеса храбрости, проявленные в этом сражении тридцатью тысячами  гладиаторов против восьмидесяти тысяч римлян, менее чем в три часа были  уничтожены шесть легионов Крикса, окруженные со всех сторон втрое  превосходящими силами врага; они даже не пытались спастись и, сражаясь с  мужеством отчаяния, пали с честью на этом огромном поле смерти.    

Крикс  сражался до конца с присущей ему отвагой и до самого конца все еще надеялся на  приход Спартака; когда же он увидел, что пало большинство его товарищей, он  остановил своего коня (то был уже третий в этот день, так как две лошади были  убиты под ним) и бросил взгляд, полный невыразимой муки, на открывшееся перед  ним ужасное побоище; по щекам его потекли горячие слезы, он взглянул в ту сторону,  откуда должен был прийти Спартак, и с дрожью в голосе, в котором звучала вся  его великая любовь к другу, воскликнул:    

– О  Спартак! Ты не поспеешь вовремя ни для того, чтобы помочь нам, ни для того,  чтобы отомстить за нас!.. Каково будет у тебя на сердце, когда ты увидишь  достойную жалости гибель тридцати тысяч твоих мужественных товарищей!    

Он  поднес левую руку к глазам, решительным жестом отер слезы и, обратившись к  своим контуберналам, среди которых с самого начала сражения не было Эвтибиды,  сказал своим спокойным, звучным голосом:    

– Братья!  Пришел наш черед умирать!    

Схватив  свой меч, обагренный кровью римлян, убитых им в сражении, он пришпорил коня и  обрушился на манипул пеших римлян, окруживших восемь или десять гладиаторов,  сплошь покрытых ранами, но все же еще сопротивлявшихся. Вращая своим мощным  мечом, Крикс кричал громоподобным голосом:    

– Эй  вы, храбрые римляне, вы всегда смелы, когда вас трое против одного! Держитесь,  иду на смерть!    

Крикс и  четверо его контуберналов валили на землю, топтали конями и разили мечами римлян,  которые, несмотря на то, что их было восемьдесят или девяносто, с трудом  защищались от этого града могучих ударов. Ряды легионеров-латинян пришли даже в  некоторое расстройство и отступили, но, по мере того как к ним подходили по  два, по четыре, по десять новых сотоварищей, они все теснее и теснее замыкали в  кольцо этих пятерых смельчаков, лошади которых уже пали, пронзенные мечами, а  всадники с неслыханной яростью дрались теперь пешими; римляне разили спереди, с  боков, сзади, и вскоре сотней ударов прикончили их. Пал и Крикс, все тело  которого было покрыто ранами; падая, он обернулся и пронзил своим мечом  римлянина, ранившего его в спину. Но клинок остался в груди легионера: у Крикса  уже не было сил извлечь его; пораженный в грудь стрелой, пущенной в него на  расстоянии пяти шагов, он тихо произнес:    

– Пусть  улыбнется тебе, Спартак… победа и…    

Уста его  сомкнулись, и в эту минуту другой легионер, метнув дротик в его израненную,  окровавленную грудь, крикнул:    

– А  пока что довольствуйся поражением. Смерть тебе!    

– Клянусь  ларами и пенатами, – воскликнул один из ветеранов, – сколько я  сражался под началом Суллы, а никогда не видел такого живучего человека!..    

– Такого  сильного и бесстрашного воина я не видел даже при Марии, когда мы сражались  против тевтонов и кимвров, – добавил другой ветеран.    

– Да  разве вы не видите, клянусь Марсом! – сказал третий легионер, указывая на  трупы римлян, грудами лежавшие вокруг Крикса. – Посмотрите, сколько он  уничтожил наших, да поглотит его душу Эреб!    

Так закончилось  сражение у горы Гарган, длившееся три часа: римлян погибло десять тысяч, а  гладиаторов истреблено было тридцать тысяч.    

Только  восемьсот из них, по большей части раненые, были взяты в плен. Красс приказал  распять их на крестах вдоль дороги, по которой римляне собирались пройти ночью.  Вскоре после полудня Красс распорядился трубить сбор и велел предать сожжению  трупы римлян. Он приказал не спешить с устройством лагеря, предупредив трибунов  и центурионов, чтобы легионы и когорты были готовы двинуться в путь еще до  полуночи.    

Весь  день и всю ночь Спартак в невыразимой тревоге ждал контуберналов Крикса с известиями  о передвижении римлян – никто не явился; на рассвете он послал двух своих  контуберналов, каждого с сотней конников – одного за другим через полчаса – в  сторону Сипонта, приказав им незамедлительно привезти сведения о неприятеле и о  Криксе, тем более что его солдаты, выступив из лагеря, захватили с собою продовольствия  только на три дня и по истечении этого срока остались бы без пищи.    

Когда  первый контубернал Спартака прибыл в лагерь под Сипонтом, он, к своему великому  изумлению, увидел, что гладиаторов там уже нет. Не зная, что делать, он решил  дождаться прибытия второго контубернала и посоветоваться с ним, что им следует  предпринять. Однако оба они оставались в сомнении и нерешительности и вдруг  увидели, что по направлению к лагерю, на запыленных, тяжело дышащих конях  мчатся всадники; это были контуберналы, посланные Криксом к Спартаку при первом  же появлении римлян: основываясь на донесении Эвтибиды, Крикс предполагал, что  Спартак давно уже находится на пути в Сипонт, и хотел, чтобы фракиец ускорил переход.    

Легко  понять, в каком состоянии были контуберналы, когда они поняли предательский замысел  Эвтибиды и то ужасное положение, в котором очутился Крикс. В этих тяжелых обстоятельствах  им оставалось одно: мчаться во весь дух и предупредить Спартака.    

Так они  и сделали; но когда они прибыли в то место, где гладиаторы Спартака стояли в засаде,  битва у горы Гарган уже приближалась к концу.    

– О,  во имя богов преисподней! – зарычал Спартак и побледнел как полотно,  услышав злополучную весть о гнусной измене, страшные последствия которой  мгновенно стали ему ясны. – В поход, немедленно в поход, к Сипонту!    

Садясь  на коня, он подозвал Граника и голосом, в котором слышались рыдания, сказал:    

– Тебе  я поручаю вести форсированным маршем все восемь легионов: пусть у каждого вырастут  крылья на ногах… Это день великого для нас несчастья… пусть у каждого сердце  будет твердым, как алмаз… Летите… летите… Крикс погибает!.. Братья наши гибнут  тысячами… Я иду к ним на помощь; помчусь впереди вас с кавалерией… Во имя всего  для вас святого летите, летите!..    

Сказав  так, он стал во главе восьми тысяч конников и во весь опор помчался по дороге к  Сипонту.    

За  полтора часа всадники примчались туда на взмыленных, измученных лошадях; и  когда Спартак оказался на том месте, где Крикс недавно стоял лагерем, он увидел  там семь или восемь окровавленных, еле живых гладиаторов, которые каким-то  чудом спаслись из этого ада!    

– Ради  Юпитера Мстителя, скажите, что здесь произошло? – задыхаясь, спросил  Спартак.    

– Мы  разбиты… мы уничтожены… от наших легионов осталось одно только название!    

– О,  мои несчастные братья!.. О, любимый мой Крикс!.. – воскликнул Спартак и,  закрыв лицо руками, зарыдал.    

Начальники  конницы и контуберналы молча стояли вокруг Спартака, разделяя его благородное,  святое горе; растерянность и тревога, отражавшиеся на всех лицах, усилились при  виде слез их вождя, сильного духом и телом.    

Долго  длилось молчание, пока наконец Мамилий, стоявший рядом со Спартаком, не сказал  ему голосом, полным любви и срывавшимся от волнения:    

– Приди  в себя, благородный Спартак… будь тверд в несчастье…    

– О,  мой Крикс!.. Мой бедный Крикс!.. – в отчаянии вскричал фракиец, обняв  Мамилия за шею, и, положив голову ему на плечо, снова зарыдал.    

Так он  стоял несколько минут; затем поднял бледное, залитое слезами лицо и вытер глаза  тыльной стороной руки. Мамилий говорил ему:    

– Мужайся,  Спартак!.. Нам надо подумать, как спасти остальные восемь легионов.    

– Да,  ты прав! Мы должны предотвратить грозящую нам гибель и сделать менее пагубными  последствия мерзкого предательства этой гнусной фурии.    

Он  погрузился в размышления и долго молчал, пристально глядя на главные ворота, видневшиеся  через частокол соседнего лагеря.    

Наконец,  придя в себя, он сказал:    

– Надо  бежать!.. После кровопролитного боя, в котором они уничтожили наших братьев, легионы  Красса будут в состоянии двинуться от горы Гарган не раньше, как через восемь –  десять часов; мы должны выиграть это время, поправить наше положение.    

И,  обратившись к одному из контуберналов, он добавил:    

– Лети  к Гранику и скажи ему, чтобы он не шел дальше, а вернулся со своими легионами  назад, на пройденную уже им дорогу.    

И когда  контубернал пустил галопом коня, он снова обратился к Мамилию:    

– Через  Минервий и Венусию, делая по тридцать миль в день по горным дорогам, мы за  пять-шесть дней придем в Луканию;[177]  там присоединятся к нам новые рабы, и, если даже мы не будем еще в силах сразиться  с Крассом, мы можем пройти в область бруттов, оттуда пробраться в Сицилию и  разжечь там еще не совсем погасшее пламя восстания рабов.    

После  получасового отдыха, который они дали коням, уставшим от бешеной скачки, он приказал  всадникам повернуть назад, захватив с собою восемь измученных, раненых  гладиаторов, спасшихся после разгрома у горы Гарган; затем Спартак направился к  восьми легионам, остановившимся на полпути.    

Призвав  к себе Граника, он уединился с ним и сообщил ему свой план, который иллириец  нашел превосходным; привести в исполнение этот план фракиец поручил ему,  посоветовав в течение двенадцати часов идти без остановки до Гердония, а сам с  тремястами конников решил отправиться к горе Гарган и подобрать труп Крикса.    

Граник  пытался отговорить Спартака, указывая на опасности, которые его подстерегают;  он мог презирать их как человек, но как вождь и душа великого, святого дела не  имел права подвергать себя этим опасностям.    

– Я  не погибну и догоню вас не позже, чем через три дня, на Апеннинском хребте, я в  этом уверен. Но даже если бы мне и пришлось погибнуть, у тебя, мой доблестный и  храбрый Граник, хватит опыта, мудрости и авторитета, чтобы стойко и энергично  продолжать войну против наших угнетателей.    

Сколько  Граник ни отговаривал Спартака, тот не отказался от своего намерения.    

Он взял  с собой отряд конников, обнял Граника и Арторикса, которому велел беспрекословно  исполнять приказания доблестного иллирийца, и, не простившись со своей сестрой  Мирцей, лишь поручив ее заботам своих друзей, молчаливый и печальный, он  расстался со своими легионами. Послушные его приказу, они ушли с преторской  дороги и отправились через поля и виноградники в направлении Гердония.    

Вечером  Спартак прибыл в окрестности Сипонта и выслал вперед на расстояние в несколько  миль отряд конников в направлении горы Гарган, чтобы разузнать о передвижении  неприятеля; получив успокоительные известия, он приказал своим конникам  спешиться и, ведя коней в поводу, чему он сам подал пример, войти в лес,  окаймлявший дорогу, которая вела от Сипонта через гору Гарган к морю. Чтобы  пробраться с лошадьми сквозь лесную чащу, пришлось мечами рубить ветки кустов и  деревьев. Медленно продвигаясь этим трудным путем, они через два с лишним часа  дошли до небольшой поляны, со всех сторон окруженной дубами и елями; на поляне  стояли хижины нескольких дровосеков, проводивших большую часть года в этом  лесу.    

Первой  заботой Спартака было задержать всех этих дровосеков и приставить к ним стражу,  чтобы лишить их возможности донести римлянам о его пребывании в этих местах;  затем, уверив дровосеков в том, что он не собирается причинить им зло, он  приказал потушить все костры, которые могли привлечь внимание врага, велел  соблюдать полную тишину и прислушиваться к малейшему шороху.    

Все  произошло так, как предвидел Спартак. Немного позже часа первого факела Красс  приказал своим легионам сняться с места и следовать по дороге, ведущей к  Сипонту; и когда чуть забрезжила заря, окоченевшие от ночного холода  гладиаторы, прислушивавшиеся в глубине леса к шуму на преторской дороге,  услышали шум шагов пехоты, цокот лошадиных копыт и гул многих тысяч голосов:  римское войско без особых предосторожностей следовало по указанной ему дороге;  легионеры чувствовали себя победителями, знали, что неприятель бежал, и уверены  были, что он находится далеко.    

К  счастью для гладиаторов, римляне, охмелев от радости победы, шли с большим  шумом, иначе они легко могли бы обнаружить присутствие гладиаторов в лесу:  кони, почуяв приближение коней римского войска, стали громко ржать.    

Прохождение  римлян, победителей в сражениях у горы Гарган, закончилось после восхода  солнца, и Спартак, бледный, подавленный, мог наконец выйти из лесу со своим  отрядом в триста всадников; пустив лошадей галопом, они через два часа  оказались на поле битвы, которое тянулось от подножья горы Гарган до самого  моря.    

У  Спартака сжалось сердце и потемнело в глазах при виде ужасного зрелища: все  поле, насколько мог охватить глаз, было усеяно тридцатью тысячами трупов  гладиаторов; гигантские костры, которые еще дымились, распространяя острый  запах горелого мяса, свидетельствовали, что на этом поле недавно лежали также  многие тысячи трупов римских воинов. На этом мрачном и безмолвном поле, где еще  так недавно кипела и бурлила жизнь, а теперь царила неумолимая немая смерть,  Спартака охватило страшное сомненье: имел ли он право оторвать стольких людей  от жизни, пусть тяжкой, лишенной достоинства, но все же жизни, и бросить их в  объятия смерти? Имел ли он право на это? Правильно ли он поступал?    

И в то  время как его товарищи предавались скорбным, тяжелым думам, сердце его тисками  сжимали жестокие сомнения, овладевшие им, и ему казалось, что он задыхается под  их гнетом.    

Он с  силой пришпорил своего коня, стараясь освободиться от этих мучительных размышлений,  и двинулся по полю сражения, вплоть до того места, где груды трупов мешали  ехать дальше. Тут он сошел с коня, передал его одному из всадников и приказал  половине отряда следовать за ним; остальные сто пятьдесят всадников стояли у  края поля битвы и сторожили коней. Спартак с отчаяньем в душе обходил это  мрачное поле, где на каждом шагу он видел знакомые, но покрытые смертной  бледностью, обезображенные лица друзей, и глаза его наполнялись слезами.    

Он  увидел бедного Фессалония, жизнерадостного, великодушного эпикурейца:  обагренный кровью, излившейся из множества ран, он лежал на боку, и рука его  еще сжимала меч.    

Он с  трудом узнал Брезовира, грудь которого пронзили восемь или десять мечей, а  голова была растоптана лошадиными копытами. В другом месте он наткнулся на труп  храброго самнита Ливия Грандения, начальника шестого легиона, почти  погребенного под мертвыми телами убитых им врагов; затем он увидел труп Онация,  а дальше лежал еще живой, но весь израненный Каст, начальник третьего легиона.  Слабым голосом звал он на помощь. Гладиатора подняли, перевязали, как могли,  его раны и перенесли на руках в то место, где сто пятьдесят человек сторожили  коней. Товарищи окружили его самыми сердечными заботами.    

Побродив  еще два часа с отчаянием в душе по этому полю, устланному мертвецами, Спартак  наконец нашел окровавленный, почти изрубленный на куски труп Крикса; только  лицо его оставалось нетронутым; даже безжизненное, оно хранило тот же отпечаток  благородной гордости и отваги, отличавший его при жизни.    

При виде  его у Спартака снова сжалось сердце от боли и нежности, он бросился на землю и,  покрывая поцелуями лицо своего друга, говорил сквозь слезы и рыдания:    

– Дорогой  друг мой, ты пал жертвой самого гнусного предательства! Крикс, ты погибал, а я  не мог прийти тебе на помощь, ты пал неотомщенным, благородный, любимый мой  Крикс!..    

Он  умолк, прижимая к груди руку доблестно погибшего гладиатора. И вдруг Спартак  разразился проклятиями, лицо его запылало гневом, он крикнул мощным голосом:    

– Здесь,  на этом месте, я клянусь всевышними богами и богами преисподней, фуриями-мстительницами,  подземной Гекатой, даю клятву над твоим бездыханным телом, что за твою смерть,  брат мой, проклятую предательницу постигнет возмездие, даже если она скроется в  глубоких пучинах океана или в неведомых безднах Тартара!.. Клянусь и призываю  всех богов в свидетели моей клятвы: чтобы твоя душа обрела покой, я принесу в  жертву у твоего костра триста римлян самых знаменитых и славных!..    

     

    

Он  поднялся с земли, глаза его налились кровью и блестели от гнева; подняв голову,  он простер руки к небу. Затем он взял на руки труп Крикса и в сопровождении  солдат принес его на берег моря; там он с помощью своих соратников снял с него  окровавленную одежду и изрубленные доспехи, погрузил тело в морские волны, омыл  его и, сняв с себя темную тогу, закрывавшую его латы, завернул в нее труп  умершего гладиатора и приказал отнести туда, где его ждали остальные конники со  своими лошадьми.    

     

Каста,  который был в очень тяжелом состоянии, невозможно было везти на лошади по крутым  горным дорогам, и Спартак поручил его управителю одной патрицианской виллы близ  Сипонта. Управитель этот, весьма расположенный к гладиаторам, обещал  позаботиться о Касте. Затем, тщательно завернув, мертвое тело Крикса положили  на лошадь, которую вел в поводу рядом со своей сам фракиец, и отряд конницы  пустился в путь по дороге к Арпам и Гердонию.    

Прибыв в  Арпы, Спартак узнал, что Красс со своим войском направился к Каннам; тогда  Спартак немедленно быстрым маршем пошел в Гердоний, но когда он отошел на милю  от Арп, перед ним открылось ужасное зрелище: на деревьях вдоль дороги висели  трупы гладиаторов, взятых Крассом в плен в сражении у горы Гарган.    

Бледный,  с искаженным от гнева лицом Спартак смотрел горящими глазами на эту новую  позорную бойню. Ему пришлось убедиться, что на каждом придорожном дереве висел  труп гладиатора: Красс повесил всех восемьсот человек, взятых в плен.    

В числе  повешенных Спартак узнал своего соотечественника, мужественного фракийца  Мессембрия, тело которого было обагрено кровью и покрыто ранами. Увидев его,  Спартак прикрыл глаза рукой и, заскрежетав зубами, издал стон, похожий на рычанье  льва; пришпорив коня, чтобы поскорее скрылось из глаз страшное зрелище, он  воскликнул:    

– А,  Марк Красс! Ты вешаешь пленных? Браво, Марк Красс! Не желаешь обременять себя  лишней обузой в походах!.. О, клянусь богами, вы, римляне, мастера ратного  дела, у вас есть чему поучиться, и я всему научился… Теперь вот научусь и  этому!.. Я распну твоих легионеров, взятых мною в плен, дальновидный Красс!..    

Он на  минуту задумался и затем громоподобным голосом сказал:    

– А,  стало быть, нас, гладиаторов, римляне ставят вне закона!.. Мы – дикие звери,  жалкие пресмыкающиеся, убойный скот! Для нас законов не существует, потому что  мы не люди! Хорошо же, клянусь всепожирающим пламенем Тартара, так и будет! Мы,  гладиаторы, тоже объявим римлян вне закона и будем с ними обращаться, как с  нечистыми животными… Да будет так! Слезы за слезы, кровь за кровь, резня за  резню!    

Всю  следующую ночь Спартак, не щадя лошадей, мчался по крутым тропинкам и, миновав  Гердоний, где узнал, что легионы гладиаторов прошли здесь, не задерживаясь, направился  в Аскул Апулийский, куда и прибыл в полдень на следующий день, совсем загнав  лошадей двенадцатичасовой непрерывной скачкой.    

Гладиаторы  расположились лагерем за Аскулом Апулийским; они радостно приветствовали своего  верховного вождя.    

А в  полночь сорок тысяч гладиаторов снялись с лагеря и пошли на Минервий; тут они  позволили себе отдохнуть только четыре часа и тотчас же направились к Венусии,  куда прибыли в сумерки, усталые и измученные после долгого и трудного пути.    

На  следующий день Спартак приказал своим солдатам сняться с лагеря, который они  устроили накануне вечером на хорошо защищенном холме, близ города; он повел их  на вершины близлежавших гор; там, говорил фракиец, придется терпеть холод и  лишения, чтобы Красс не мог достигнуть их и нанести поражение.    

Тем  временем римский полководец быстрыми переходами дошел до Арп, затем через Канны  и Канузий дошел до Рубы, где находился его главный штаб четыре легиона, десять  тысяч человек из вспомогательных отрядов и пять тысяч лошадей он оставил Андрии  под начальством квестора Скрофы, который должен был, согласно плану Красса,  направиться в Венусии по одной дороге, тогда как Красс должен бы идти туда  другим путем; в Барий, Брундизий и другие ближайшие города он послал набирать  солдат, чтобы составить из них по меньшей мере еще один легион и возместить  потерю десяти тысяч солдат, погибших в сражении при горе Гарган.    

В письме  сенату он сообщил о своей победе, преувеличивая ее значение; он уверял сенат,  что гладиаторы пали духом и отступают в Луканию, где он намеревается окружить  их двумя своими армиями и разбить наголову.    

Спартак  дал два дня отдыха своим войскам, затем послал конников собрать сведения о неприятеле  и еще через два дня, получив точные данные, ночью вышел из Венусии и,  передвигаясь день и ночь, неожиданно прибыл в Рубы, где, тщательно скрываясь в  лесу, разрешил своим солдатам только шестичасовой отдых. В полдень он напал на  Красса, полагавшего, что Спартак находится в Венусии; фракиец яростно атаковал  Красса, разбил в трехчасовом бою его легионы и заставил их в большом беспорядке  отступить к Андрии; римляне потеряли убитыми шесть тысяч человек, в плен  гладиаторы взяли три тысячи.    

Восемь  часов спустя Спартак двинулся к Гравине, направляясь в Метапонт; он приказал повесить  вдоль дороги две тысячи шестьсот римских легионеров, взятых в плен в сражении  при Рубах; четыреста человек самых знаменитых патрициев он оставил в живых.    

Одного  из них он отпустил на свободу и отправил к Крассу рассказать ему о том, как Спартак  поступил с пленными в подражание жестокому примеру римского полководца; он  велел ему заверить Красса, что гладиаторы и впредь будут так поступать. Кроме  того, он поручил этому молодому патрицию, которого направлял к Крассу,  предложить ему от имени Спартака сто из четырехсот пленных легионеров, оставшихся  в лагере гладиаторов, в обмен на гречанку Эвтибиду, которая, как он был уверен,  скрывалась в лагере римлян.    

Через  четыре дня он прибыл в Метапонт и оттуда двинулся в город Турий, взял его приступом  и укрепился в нем; здесь он решил задержаться на некоторое время, чтобы набрать  и обучить новые легионы рабов.    

Не  прошло и недели, как к нему стеклось более шестнадцати тысяч рабов, которых он  принялся спешно обучать военному делу. Затем, отобрав по две тысячи человек от  каждого из своих восьми легионов, он образовал из них четыре новых легиона,  доведя таким образом число легионов до двенадцати; а шестнадцать тысяч новичков  распределил равномерно между всеми легионами; таким образом в каждом легионе  оказалось по четыре тысячи семьсот солдат; общая численность воинов,  собравшихся под его знаменами, снова поднялась до пятидесяти шести тысяч пеших  солдат и восьми тысяч конников.    

Как  только Спартак перестроил таким образом свое войско, он вывел его из Турий и,  расположив кольцом около города на широкой долине, приказал воздвигнуть в  середине круга очень высокий костер, на который велел возложить тело Крикса,  умащенное мазями и благовониями.    

Сюда  Спартак приказал привести триста римских пленных; половина из них была в одежде  фракийцев, а половина в одежде самнитов; он велел их выстроить перед собой. Сам  же он, бледный, с сверкающими глазами и дрожащими от негодования губами, стоял  в императорском одеянии на возвышенном месте рядом с костром, где покоилось  тело Крикса.    

Лица  молодых римлян были бледны от стыда, все они стояли, склонив голову на грудь, и  многие из них молча плакали от отчаяния и злобы.    

– Итак,  благородные юноши, – с горьким сарказмом сказал Спартак, – вы  происходите из самых знатных римских родов, предки ваши прославили свое имя  знаменитыми разбоями, благородным предательством, широкими грабежами,  великолепными обманами, блестящими подлостями, высокими гнусностями, покоряя  народы, сжигая города, совершая ограбления. На слезах, на крови, на резне  народов они возвеличили бессмертный город Рим; и вот, благородные юноши, вы  отрешились от азиатской изнеженности вашего сладострастного города, взяли мечи  в свои холеные руки, слишком для них тяжелые, и отправились сражаться против  гнусных и презренных гладиаторов, которых вы считаете по разуму не выше животных;  благородные юноши, в амфитеатрах и цирках вашей прекрасной родины вы  наслаждались кровавыми боями, в которых поневоле участвовали мы, гладиаторы,  бедные дикие звери в человеческом обличье; вы весело смеялись, вас забавляли  смехотворные кровавые схватки слепых андабатов; опуская вниз большой палец, вы  требовали громкими, неистовыми криками смерти ретиария, сраженного мечом  мирмиллона; вы опьянялись зрелищем предсмертных судорог, упивались мучительными  стонами сотни фракийцев и сотни самнитов, сражавшихся друг с другом со звериной  свирепостью на залитой кровью арене единственно для того, чтобы доставить вам  удовольствие; теперь дайте и вы нам доказательство своей прославленной доблести,  позабавьте хоть раз тех, кто забавляет вас уже столько лет: сражайтесь друг с  другом, убивайте друг друга и умрите с достоинством у костра этого бедного и  низкого гладиатора, гнусная и проклятая душа которого желает обрести мир и  покой, а посему требует благородной и чистейшей крови римлян.    

Спартак  говорил со всевозрастающей силой и энергией, страшный в гневе своем, кипя жаждой  мести, и вокруг его лица как будто блистал ореол сверхъестественного света;  казалось, пламя исходило из его горящих глаз; он предстал во всем блеске своей  мужественной и гордой красоты перед глазами шестидесяти тысяч гладиаторов и  многих тысяч граждан города Турий, приглашенных им на похороны.    

Когда он  кончил свою речь, из груди всех гладиаторов вырвался неистовый, мощный и дикий  крик; глаза их сияли от радости, хотя и жестокой, но справедливой, потому что  этой битвой они могли отомстить за все перенесенные унижения, за презрение, на  которое они были обречены, за кровавые бои гладиаторов, устраиваемые в цирках  на потеху римлян.    

Намерение  Спартака было величественно: поднять рабов из грязи, в которую они были незаслуженно  ввергнуты; поднять восстание угнетенных против угнетателей, сделать слабых сильными  и отважными; отомстить за попранное их человеческое достоинство, низведя их  палачей до положения диких зверей; насладиться в продолжение часа в качестве зрителей  картиной взаимного истребления тех, которые до этого времени упивались зрелищем  их взаимного уничтожения; на миг поменяться ролями – из рабов стать господами,  увидеть гордых и надменных патрициев в роли рабов; испытать высшее блаженство,  глядя, как уничтожают друг друга те, кто придумал это безумное и жестокое  развлечение; смотреть со ступеней своего амфитеатра на роковую арену, где  оказались те, что всегда смотрели на них в цирке; присутствовать при их  побоище, упиться их слезами, видеть, как течет их кровь, услышать их  предсмертные стоны, крики отчаяния и боли… О, все это было для бедных  гладиаторов почти непостижимо… чуть ли не божественно… Это была месть,  достойная только всемогущих богов!    

Невозможно  описать те дикие, безумные крики, те рукоплескания, которыми гладиаторы  отозвались на слова Спартака. Это была исступленная радость людей, которые  праздновали самую блестящую свою победу над римлянами из всех одержанных  гладиаторами за три года.    

Триста  римлян, из которых более тридцати принадлежали к сословию сенаторов и более ста  к сословию всадников, стояли, опустив глаза, безмолвные и неподвижные, посреди  круга, образовавшегося на равнине.    

– Итак,  смелее, славные потомки, благородные отпрыски знаменитых родов Флавия, Фурия,  Дуилия, Генуция, Фавния, Ливия, Муция, Процилия! – крикнул Спартак  громоподобным голосом. – Смелее! Возьмите мечи в руки и сражайтесь!.. Я  зажигаю костер!.. Сражайтесь!.. Клянусь богами, мы желаем развлекаться!    

С этими  словами Спартак взял зажженный факел из рук контубернала и поджег кучу дров;  тотчас же его примеру последовали все начальники, трибуны и центурионы.    

Пока  разгорались сухие смолистые дрова, из которых был сложен костер, римляне неподвижно  стояли на средине круга. Они не отказывались сражаться, но не желали  добровольно подчиниться этому позорящему их приказу.    

– Ах! –  воскликнул Спартак. – Вам нравится только смотреть на гладиаторские игры,  а самим быть на месте гладиаторов вам не по душе? Ну что ж! – И,  обратившись к легионам, он крикнул: – Пусть выйдут вперед лорарии и силой  заставят их сражаться!    

По  приказу Спартака девятьсот гладиаторов, вооруженных длинными пиками и железными  раскаленными копьями, вышли из рядов легионов и, бросившись на римлян,  принялись колоть их и жечь раскаленными копьями, подталкивая, против их желания,  друг к другу.    

Как ни  отказывались римляне от этого братоубийственного и позорного сражения, их теснили  все больше и больше; раскаленное железо принудило их броситься друг на друга и  начать между собой жестокую, кровопролитную схватку.    

Вокруг  стоял неописуемый гул от криков, смеха, громовых рукоплесканий, которые неслись  из рядов гладиаторов. Дикие вопли, хохот, бешеные рукоплескания  свидетельствовали о несказанной радости удовлетворенной мести.    

– Поддай,  поддай!..    

– Убей  его!.. убей!..    

– Режь,  коли, убивай!    

– Вот  так бойня! Избиение!.. Резня!..    

– Резня!  Всем конец!.. Убивай!    

Шестьдесят  четыре тысячи голосов, шестьдесят четыре тысячи проклятий слились в единый страшный  рев, в единый ужасный вопль, в единое невообразимое проклятие!    

За  полчаса костер обратился в пепел, триста родовитых римских юношей лежали  изувеченные, мертвые или умирающие в луже крови у догоревшего костра Крикса.    

– Ах,  как справедлива наша месть! – воскликнул с удовлетворением Спартак, не  пропустивший ни одного движения во время этой кровопролитной схватки. –  Невыразимо сладка радость мести!    

 Глава двадцать первая    

СПАРТАК СРЕДИ  ЛУКАНЦЕВ. – СЕТИ, В КОТОРЫЕ ПОПАЛ САМ ПТИЦЕЛОВ    

     

– Мирца,  ты должна мне рассказать, ты должна открыть мне эту прискорбную тайну, которую  так упорно скрываешь от меня вот уже два года; ты должна поделиться со мной  своим тайным горем – оно одинаково измучило и тебя и меня. О Мирца!.. Если в  душе твоей есть хоть капля милосердия… Если ты так же благородна и великодушна,  как и божественно прекрасна, ты откроешь мне сегодня свою тайну, которая  отдаляет от тебя мою любовь и преданность, похищает у тебя мои горячие поцелуи,  ведь я люблю тебя, Мирца, всей силой души моей, пламенно и нежно!    

Так  говорил Арторикс двадцать дней спустя после похорон Крикса; он стоял у входа в палатку  Спартака, повернувшись к преторию спиной и просунув голову в палатку, чтобы  преградить путь Мирце.    

Лагерь  гладиаторов был перенесен из Турий в окрестности Грумента в Лукании. В лагерь  пришло множество рабов, и теперь каждый легион насчитывал в своем составе по  шесть тысяч человек. Таким образом пехота гладиаторов выросла до семидесяти  двух тысяч воинов.    

Спартак  выехал из лагеря во главе двух тысяч конников, чтобы разведать дорогу до горы  Вултур, откуда, по слухам, шел Красс с семьюдесятью тысячами римлян.    

Арторикс  в течение двух лет пытался подавить в себе любовь, но она становилась все сильнее  и сильнее; чтобы узнать тайну Мирцы, он много раз тщетно убеждал ее открыться.  Мирца так же, как и он, была печальна, задумчива, держалась одиноко в стороне. В  это утро Арторикс, видимо, решил во что бы то ни стало добиться объяснения с  девушкой: поведение Мирцы огорчало его и тревожило.    

С того  дня, как Мирца подружилась с Эвтибидой, она стала обучаться искусству владеть  оружием; верховой езде ее обучил сам Спартак в первые же дни восстания  гладиаторов, чтобы бедной девушке не нужно было идти пешком с толпой солдат,  так как нередко приходилось совершать трудные многодневные переходы.    

Когда  войско восставших стояло лагерем под Равенной, Мирца получила от своего брата доспехи,  специально для нее сделанные искусным мастером в Равенне; они были точно такие  же, как у Эвтибиды; надев доспехи, девушка с этого дня больше никогда не  снимала их, так как понимала, что опасности, угрожавшие ее брату, увеличились и  стали гораздо серьезнее. Поэтому она решила всегда быть рядом с ним, даже в дни  сражений, чтобы помогать ему, насколько это было в ее силах, а в худшем случае  разделить с ним его участь.    

В тот  момент, когда Арторикс преградил девушке дорогу у входа в палатку Спартака, на  Мирце был суживавшийся в талии и спускавшийся почти до колен панцирь; он  состоял из целого ряда правильных петель или треугольников из полированной  стали, которая блестела, как серебро; на ногах у девушки были железные  набедренники, правая рука была защищена железным наручником, в левой она  держала легкий, изящно сделанный круглый бронзовый щит; у левого бедра на  красивой перевязи висел маленький легкий меч, а голову прикрывал серебряный  шлем тонкой работы с нашлемником.    

В этом  одеянии более четко вырисовывался стройный и гибкий стан девушки, а ее бледное  личико, обрамленное белокурыми кудрями, под шлемом хранило выражение кроткой  печали. В этих доспехах Мирца была прекрасна, ее фигура выглядела гораздо  энергичнее, чем в женском платье, украшавшем ее обаятельный облик.    

– Что  все это значит, Арторикс? – спросила сестра Спартака у юноши, и в голосе  ее прозвучало не то удивление, не то упрек.    

– Ведь  я уже говорил тебе, – мягко ответил галл, любовно глядя на девушку. –  Ты не можешь сказать, что я неприятен тебе, что ты ненавидишь меня или  гнушаешься мною; ты не только отрицала это словами, но и поступками, взглядами,  а они часто выдают движения души. Ты ведь говорила сама, что Спартак любит  меня, как брата, что он был бы рад, если бы ты стала моей женой. Ты никого  другого не любишь, в этом ты клялась мне не раз; почему, почему же ты так  упорно отказываешься от моей горячей, сильной, непреодолимой любви?    

– А  ты, – взволнованно ответила девушка, устремив ясные голубые глаза на  юношу, и в них, помимо ее воли, так ясно видна была любовь к нему, – а ты  почему приходишь искушать меня? Зачем подвергаешь ты меня этой пытке? Зачем  обрекаешь на такую муку? Разве я не говорила тебе это? Я не могу, не могу быть  твоей и никогда не буду…    

– Но  я хочу знать причину, – ответил Арторикс. Он побледнел больше прежнего, и  его голубые глаза налились слезами, которые он с трудом сдерживал. – Я  хочу знать причину, вот о чем я покорно, смиренно прошу тебя; я хочу знать  причину… и ни о чем больше я не прошу тебя. Ведь имеет же право человек, который  мог бы стать самым счастливым на свете, но вынужден жить, как самый  обездоленный среди смертных, имеет же право этот человек, клянусь мечом всемогущего  Геза, имеет же он, по крайней мере, право знать, почему с вершины счастья ему  суждено быть низвергнутым в бездну отчаяния?    

Слова  Арторикса шли от самого сердца, в них был отблеск силы, рождаемой только страстью,  и Мирца чувствовала себя побежденной, покоренной, очарованной. Любовь засияла в  ее глазах… Она глядела на юношу с такой глубокой, всепокоряющей любовью, что  Арторикс почти ощущал жар этих токов, которые струились и обволакивали его, и  ему казалось, что они проникают во все клетки его тела и души, рождая тонкие  струйки огня.    

Оба они  были охвачены дрожью, оба они, устремив взгляд друг на друга, казалось, находились  во власти одного и того же очарованья. Так они простояли несколько минут молча,  неподвижно, пока наконец Арторикс первый не прервал молчание. Дрожащим, слабым,  прерывающимся голосом, в то время как слезы, навернувшиеся на глаза его,  медленно, медленно катились по бледным щекам, он произнес:    

– Выслушай  меня, Мирца! Я не труслив… не малодушен… Ты это знаешь… В бою я всегда среди  первых, а при отступлении среди последних… Дух мой непоколебим, и мне не  свойственны низменные, подлые чувства. В минуты опасности я не дорожу жизнью…  смерти я не боюсь, мать научила меня видеть в смерти настоящую жизнь душ наших,  и это правда… Все это ты знаешь… и все же, видишь, сейчас я плачу, как ребенок…    

Мирца  сделала движение к Арториксу, как бы желая что-то сказать ему.    

– Не  прерывай меня, моя обожаемая, моя божественная Мирца, выслушай меня; да, я плачу…  и слезы эти дороги мне, они изливаются из моего сердца, от моей любви к тебе…  верь мне, эти слезы благостны для меня… я так счастлив… здесь, с тобой… я  всматриваюсь в твои печальные голубые глаза – точное зеркало твоей возвышенной  души, они глядят на меня с любовью и лаской…    

Мирца  почувствовала, как кровь прилила к ее щекам, и они сразу стали пурпурными; она  опустила глаза.    

– Нет,  заклинаю тебя, Мирца, – взволнованно продолжал Арторикс, сложив руки перед  девушкой, словно в молитве, – если живо в тебе чувство жалости, не лишай  меня божественного сияния, что исходит из глаз твоих! Смотри, смотри на меня  так, как смотрела только что!.. Этот твой нежный, любящий взгляд покоряет меня,  влечет к тебе, очаровывает, отрешает от всего на свете… дарит мне чистое,  невыразимое наслаждение… восторг любви, которого я не в силах передать тебе  словами, но душа моя полна такой беспредельной нежности, что в это мгновение я молю  и призываю смерть, ибо я чувствую, что умереть сейчас было бы божественным,  упоительным счастьем!..    

Он  замолчал и, словно в каком-то исступлении, смотрел на девушку. Она же,  охваченная нервной дрожью, произнесла несколько прерывистых слов:    

– Почему  ты… говоришь… о смерти?.. Ты должен жить… ты молодой… храбрый… жить… и стараться  быть счастливым… и…    

– Как  же я могу быть счастлив? – в отчаянии воскликнул гладиатор. – Как…  как я стану жить без твоей любви?..    

Минуту  длилось молчание. Сестра Спартака, снова опустив глаза, стояла молча в явном  смущении; юноша схватил ее за руку и, привлекая к себе на грудь, прерывающимся  от волнения голосом произнес:    

– Обожаемая,  любимая, не лишай меня этой сладкой иллюзии… скажи мне, что ты любишь меня…  позволь верить, что ты любишь меня… ласкай меня своим божественным взглядом…  пусть отныне сияет перед моими глазами этот луч счастья… чтобы я мог думать,  что мне дано мечтать о таком блаженстве…    

И,  произнося эти слова, Арторикс поднес руку Мирцы к пылающим губам и стал  страстно ее целовать, а девушка дрожала, словно листок; она прерывисто шептала:    

– О,  перестань… перестань, Арторикс… оставь меня… уходи… если бы ты только знал, какую  боль… причиняют мне твои слова… если бы ты знал, какая это мука…    

– Но,  может быть, это только мечта… может быть, твои нежные взгляды были обманчивы…  Если это так… скажи мне… будь искренней… будь сильной… скажи: «Напрасной была  твоя надежда, Арторикс, я люблю другого…»    

– Нет…  я не люблю, никогда не любила, – горячо произнесла девушка, – и  никогда не полюблю никого, кроме тебя!