1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 
    
— Откуда это? — спросил Донован.
    
— Не знаю, — напряженно прошептал Пауэлл, — Откуда здесь свет? Откуда здесь все?
    
— Но как же нам отвечать?
    
Они переговаривались во время пауз, разделявших гулкие повторяющиеся призывы.
    
Стены были голы — настолько, насколько голой может быть гладкая, ничем не прерываемая, плавно изгибающаяся металлическая поверхность.
    
— Покричим в ответ, — предложил Пауэлл.
    
Так они и сделали. Они кричали сначала поодиночке, потом хором:
    
— Местонахождение неизвестно! Корабль не управляется! Положение отчаянное!
    
Они охрипли. Короткие деловые фразы начали перемежаться воплями и бранью, а холодный, зловещий голос неустанно продолжал, и продолжал, и продолжал их звать.
    
— Они нас не слышат, — задыхаясь, проговорил Донован, — Здесь нет передатчика. Только приемник.
    
Невидящими глазами он уставился в стену.
    
Медленно, постепенно гулкий голос становился все тише и глуше. Когда он превратился в шепот, они снова принялись кричать и попробовали еще раз, когда наступила полная тишина.
    
Минут пятнадцать спустя Пауэлл без всякого выражения сказал:
    
— Давай пройдем по кораблю еще раз. Должна же здесь быть какая-то еда.
    
В его голосе не слышно было никакой надежды. Он был готов признать свое поражение.
    
Они вышли в коридор и принялись осматривать помещения: один — по левую сторону, другой — по правую. Они слышали гулкие шаги друг друга, время от времени встречались в коридоре, обменивались свирепыми взглядами и вновь пускались на поиски.
    
Неожиданно Пауэлл нашел то, что искал. В тот же момент до него донесся радостный возглас Донована:
    
— Эй, Грег, здесь есть все удобства! Как это мы раньше не заметили?
    
Минут через десять Донован, поплутав немного, разыскал Пауэлла.
    
— Душ пока не отыскался… — начал он и осекся, — Еда!
    
Часть стены, скользнув вниз, открыла проем неправильной формы с двумя полками. Верхняя была уставлена разнообразными жестянками без этикеток. Эмалированные банки на нижней полке были все одинаковые, и Донован почувствовал, как по ногам потянуло холодком. Нижняя полка охлаждалась.
    
— Как?.. Как?..
    
— Раньше этого не было, — коротко ответил Пауэлл. — Эта часть стены отодвинулась, как только я вошел.
    
Он уже ел. Жестянка оказалась самоподогревающейся, с ложкой внутри, и в помещении уютно запахло тушеной фасолью.
    
— Бери-ка банку, Майк!
    
Донован заколебался.
    
— А что в меню?
    
— Откуда мне знать? Ты стал очень разборчив?
    
— Нет, но в полетах я только и ем что фасоль. Мне бы что-нибудь другое.
    
Он провел рукой по рядам банок и выбрал сверкающую плоскую овальную жестянку, в какие упаковывают лососину и прочие деликатесы. Он нажал на крышку, и она открылась.
    
— Фасоль! — взвыл Донован и потянулся за новой банкой.
    
Пауэлл ухватил его за штаны.
    
— Лучше съешь эту, сынок. Запасы ограничены, а мы можем пробыть здесь очень долго.
    
Донован нехотя отошел от полок.
    
— И больше ничего нет? Одна фасоль?
    
— Возможно.
    
— А что на нижней полке?
    
— Молоко.
    
— Только молоко? — возмутился Донован.
    
— Похоже.
    
В ледяном молчании они пообедали фасолью с молоком, а когда они направились к двери, панель скользнула на место и стена снова стала сплошной.
    
Пауэлл вздохнул.
    
— Все делается автоматически. От сих и до сих. Никогда еще я не чувствовал себя таким беспомощным. Где, говоришь, твои удобства?
    
— Вон там. И их тоже не было, когда мы смотрели в первый раз.
    
Через пятнадцать минут они уже снова сидели в своих креслах в каюте с иллюминатором и мрачно глядели друг на друга.
    
Пауэлл угрюмо покосился на единственный циферблат. Там по-прежнему было написано «парсеки», цифры все еще кончались на 1 000 000, а стрелка все так же неподвижно стояла на нулевом делении.
    
    
В святая святых «Ю. С. Роботс энд мекэникл мен корпорейшн» Альфред Лэннинг устало промолвил:
    
— Они не отвечают. Мы перебрали все волны, все диапазоны — и широковещательные, и частотные, передавали и кодом, и открытым текстом и даже пробовали эти субэфирные новинки. А Мозг все еще ничего не говорит?
    
Этот вопрос был обращен к доктору Кэлвин.
    
— Он не хочет говорить на эту тему подробнее, Альфред, — ответила она, — Он утверждает, что они нас слышат… а когда я пытаюсь настаивать, он начинает… ну, упрямиться, что ли. А этого не должно быть. Упрямый робот? Невозможно.
    
— Скажите, чего вы все-таки добились, Сьюзен.
    
— Пожалуйста. Он признался, что сам полностью управляет кораблем. Он не сомневается, что они останутся целы и невредимы, но подробнее говорить не хочет. Настаивать я не решаюсь. Тем не менее все эти отклонения как будто сосредоточиваются вокруг идеи межзвездного прыжка. Мозг определенно засмеялся, когда я коснулась этого вопроса. Есть и другие признаки ненормальности, но это самый явный.
    
Обведя их взглядом, она добавила:
    
— Я имею в виду истерию. Я тут же заговорила о другом и надеюсь, что не успела ничему повредить, но это дало мне ключ. С истерией я справлюсь. Дайте мне двенадцать часов! Если я смогу привести его в норму, он вернет корабль.
    
Богерт вдруг побледнел.
    
— Межзвездный прыжок?
    
— В чем дело? — одновременно воскликнули Кэлвин и Лэннинг.
    
— Расчеты двигателя, которые выдал Мозг… Погодите… Мне кое-что пришло в голову…
    
Он выбежал из комнаты. Лэннинг поглядел ему вслед и отрывисто сказал:
    
— Займитесь своим делом, Сьюзен.
    
Два часа спустя Богерт возбужденно говорил:
    
— Уверяю вас, Лэннинг, дело именно в этом. Межзвездный прыжок не может быть мгновенным — ведь скорость света конечна. В искривленном пространстве не может существовать жизнь… Не могут существовать ни вещество, ни энергия как таковые. Я не знаю, какую форму это может принять, но дело именно в этом. Вот что погубило робота «Консолидейтед»!
    
    
Донован выглядел измученным, да и чувствовал себя так же.
    
— Всего пять дней?
    
— Всего пять дней. Я уверен, что не ошибаюсь.
    
Донован в отчаянии огляделся. Сквозь стекло были видны звезды — знакомые, но бесконечно равнодушные. От стен веяло холодом, лампы, только что вновь ярко вспыхнувшие, светили ослепительно и безжалостно, стрелка на циферблате упрямо показывала на нуль, а во рту Донован ощущал явственный вкус фасоли. Он злобно сказал:
    
— Я хочу умыться.
    
Пауэлл взглянул на него и ответил:
    
— Я тоже. Можешь не стесняться. Но если только ты не собираешься купаться в молоке и остаться без питья…
    
— Нам все равно скоро придется без него остаться. Грег, когда начнется этот межзвездный прыжок?
    
— А я почем знаю? Может быть, мы так и будем летать. Со временем мы достигнем цели. Не мы — так наши рассыпавшиеся скелеты. Но ведь, собственно говоря, именно возможность нашей смерти и заставила Мозг свихнуться.
    
Донован сказал не оборачиваясь:
    
— Грег, я вот о чем подумал. Дело плохо. Нам нечем себя занять — ходи взад-вперед или разговаривай сам с собой. Ты слыхал, как ребята терпели аварии в полете? Они сходили с ума куда раньше, чем умирали от голода. Не знаю, Грег, но с того времени, как снова зажегся свет, со мной творится что-то неладное.
    
Наступило молчание, потом послышался тихий голос Пауэлла:
    
— Со мной тоже. Ты что чувствуешь?
    
Рыжая голова повернулась.
    
— Что-то неладно внутри. Все напряглось и как будто что- то колотится. Трудно дышать. Не могу стоять спокойно.
    
— Гм-м… А вибрацию ощущаешь?
    
— Какую вибрацию?
    
— Сядь на минуту и посиди спокойно. Ее не слышишь, а чувствуешь — как будто что-то где-то бьется, и весь корабль, и ты вместе с ним. Есть, верно?
    
— Действительно. Что это, как ты думаешь, Грег? Может быть, дело в нас самих?
    
— Возможно. — Пауэлл медленно провел рукой по усам, — А может быть, это двигатели корабля. Возможно, они переходят на другой режим.
    
— Зачем?
    
— Для межзвездного прыжка. Может быть, он скоро начнется, и черт его знает, что это будет.
    
Донован задумался. Потом сказал гневно:
    
— Если так, то пусть. Но хоть бы мы могли что-нибудь сделать! Унизительно сидеть вот так и ждать.
    
Примерно через час Пауэлл посмотрел на свою руку, лежавшую на металлическом подлокотнике кресла, и с ледяным спокойствием произнес:
    
— Дотронься до стены, Майк.
    
Донован приложил ладонь к стене и сказал:
    
— Она дрожит, Грег.
    
Даже звезды как будто превратились в туманные пятнышки. Где-то за стенами, казалось, набирала силу гигантская машина, накапливая все больше и больше энергии для могучего прыжка.
    
Это началось внезапно, с режущей боли. Пауэлл весь напрягся и судорожным движением привскочил в кресле. Он еще успел взглянуть на Донована, а потом у него в глазах потемнело, в ушах замер тонкий, всхлипывающий вопль товарища. Внутри его что-то, корчась, пыталось прорваться сквозь ледяной покров, который становился все толще и толще…
    
Что-то вырвалось и завертелось в искрах мерцающего света и боли. Упало…
    
…и завертелось…
    
…и понеслось вниз…
    
…в безмолвие!
    
Это была смерть!
    
Это был мир без движения и без ощущений. Мир тусклого, бесчувственного сознания — сознания тьмы, и безмолвия, и хаоса.
    
И главное — сознания вечности.
    
От человека остался лишь ничтожный белый клочок — его «я», закоченевшее и перепуганное…
    
Потом проникновенно зазвучали слова, раскатившиеся над ним морем громового гула:
    
— На вас плохо сидит ваш гроб? Почему бы не испробовать эластичные гробы фирмы Трупа С. Кадавра? Их научно разработанные формы соответствуют естественным изгибам тела и обогащены витаминами. Пользуйтесь гробами Кадавра — они удобны. Помните… вы… будете… мертвы… долго… долго!..
    
Это был не совсем звук, но, что бы это ни было, оно замерло в отдалении, перейдя во вкрадчивый, тягучий шепот.
    
Ничтожный белый клочок, который, возможно, когда-то был Пауэллом, тщетно цеплялся за неощутимые тысячелетия, окружавшие его со всех сторон, и беспомощно свернулся, когда раздался пронзительный вопль ста миллионов призраков, ста миллионов сопрано, который рос и усиливался:
    
— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!
    
— Мерзавец ты, как хорошо, что ты умрешь!
    
— Мерзавец ты…
    
Вверх и вверх по сумасшедшей спиральной гамме поднимался этот вопль, перешел в душераздирающий ультразвук, вырвался за пределы слышимости и снова полез все выше и выше…
    
    
Белый клочок снова и снова сотрясала болезненная судорога. Потом он тихо напрягся…
    
Послышались обыкновенные голоса — множество голосов. Шумела толпа, крутящийся людской водоворот, который несся сквозь него, и мимо, и вокруг, несся с бешеной скоростью, роняя зыбкие обрывки слов:
    
— Куда тебя, приятель? Ты весь в дырках…
    
— В геенну, должно быть, но у меня…
    
— Я было добрался до рая, да святой Пит, что с ключами…
    
— Ну нет, он-то у меня в кулаке. Делывали мы с ним всякие делишки…
    
— Эй, Сэм, сюда!..
    
— Можешь замолвить словечко? Вельзевул говорит…
    
— Пошли, любезный бес? Меня ждет Са…
    
А над всем этим бухал все тот же раскатистый рев:
    
— СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! СКОРЕЕ! Шевелись, не задерживайся — очередь ждет! Приготовьте документы и не забудьте при выходе поставить печать у Петра. Не попадите к чужому входу. Огня хватит на всех. ЭЙ, ТЫ, ЭЙ, ТЫ ТАМ! ВСТАНЬ В ОЧЕРЕДЬ, А НЕ ТО…
    
Белый клочок, который когда-то был Пауэллом, робко пополз назад, пятясь от надвигавшегося на него крика, чувствуя, как в него больно тычет указующий перст. Все смешалось в радугу звуков, осыпавшую осколками измученный мозг.
    
    
Пауэлл снова сидел в кресле. Он чувствовал, что весь дрожит.
    
Донован открыл глаза — два выпученных шара, как будто облитые голубой глазурью.
    
— Грег, — всхлипнул он, — ты был мертв?
    
— Я… я чувствовал, что умер.
    
Он не узнал своего охрипшего голоса. Донован сделал попытку встать, но она не увенчалась успехом.
    
— А сейчас мы живы? Или будет еще?
    
— Я… я чувствую, что жив.
    
Пауэлл все еще хрипел. Он осторожно спросил:
    
— Ты… ты что-нибудь слышал, когда… когда был мертв?
    
Донован помолчал, потом медленно кивнул.
    
— А ты?
    
— Да. Ты слышал про гробы?.. И женское пение?.. И как шла очередь в ад? Слышал?
    
Донован покачал головой:
    
— Только один голос.
    
— Громкий?
    
— Нет. Тихий, но такой шершавый, как напильником по кончикам пальцев. Это была проповедь. Про геенну огненную. Он рассказывал о муках… ну, ты это знаешь. Я как-то слышал такую проповедь… Почти такую.
    
Он был весь мокрый от пота.
    
Они заметили, что сквозь иллюминатор проникает свет, слабый, бело-голубой, и исходит он от далекой сверкающей горошинки, которая не была родным Солнцем.
    
А Пауэлл дрожащим пальцем показал на единственный циферблат. Стрелка неподвижно и гордо стояла у деления, где было написано «300 000 парсеков».
    
— Майк, — сказал Пауэлл, — если это правда, то мы вообще за пределами Галактики.
    
— Черт! — ответил Донован, — Значит, мы первыми вышли за пределы Солнечной системы, Грег!
    
— Да, именно! Мы улетели от Солнца. Мы вырвались за пределы Галактики. Майк, этот корабль решает проблему! Это свобода для всего человечества — свобода переселиться на любую звезду, на миллионы, и миллиарды, и триллионы звезд!
    
И тут он тяжело упал в кресло:
    
— Но как же мы вернемся, Майк?
    
Донован неуверенно улыбнулся.
    
— Ерунда! Корабль доставил нас сюда, корабль отвезет нас обратно. А я, пожалуй, поел бы фасоли.
    
— Но, Майк… постой. Если он отвезет нас обратно таким же способом, каким доставил сюда…
    
Донован, не успев подняться, снова рухнул в кресло.
    
Пауэлл продолжал:
    
— Нам придется… снова умереть, Майк.
    
— Что ж, — вздохнул Донован, — придется так придется. По крайней мере, это не навечно. Не очень навечно…
    
    
Теперь Сьюзен Кэлвин говорила медленно. Уже шесть часов она медленно допрашивала Мозг — шесть бесплодных часов. Она устала от этих повторений, от этих обиняков, устала от всего.
    
— Так вот, Мозг, еще один вопрос. Ты должен постараться и ответить на него просто. Ты ясно представлял себе этот межзвездный прыжок? Очень далеко он их заведет?
    
— Куда они захотят, мисс Сьюзен. С искривлением пространства это не фокус, честное слово.
    
— А по ту сторону что они увидят?
    
— Звезды и все остальное. А вы что думали?
    
И неожиданно для себя она спросила:
    
— Значит, они будут живы?
    
— Конечно!
    
— И межзвездный прыжок им не повредит?
    
Она замерла. Мозг молчал. Вот оно! Она коснулась больного места.
    
— Мозг! — тихо взмолилась она. — Мозг, ты меня слышишь?
    
Раздался слабый, дрожащий голос Мозга:
    
— Я должен отвечать? О прыжке?
    
— Нет, если тебе не хочется. Конечно, это было бы интересно… Но только если ты сам хочешь.
    
Сьюзен Кэлвин старалась говорить как можно веселее.
    
— Ну-у-у… Вы мне все испортили.
    
Она внезапно вскочила — ее озарила догадка.
    
— О боже! — У нее перехватило дыхание. — Боже!
    
Она почувствовала, как все напряжение этих часов и дней мгновенно разрядилось.
    
Позже она сказала Лэннингу:
    
— Уверяю вас, все хорошо. Нет, сейчас оставьте меня в покое. Корабль вернется, и вместе с людьми, а я хочу отдохнуть. Я должна отдохнуть. Теперь уйдите.
    
    
Корабль вернулся на Землю так же тихо и плавно, как и взлетел. Он сел точно на прежнее место. Открылся главный люк, и из него осторожно вышли двое, потирая заросшие густой щетиной подбородки.
    
И рыжий медленно встал на колени и звонко поцеловал бетонную дорожку.
    
Они еле отделались от собравшейся толпы и от двух ретивых санитаров, которые выскочили с носилками из подлетевшей санитарной машины.
    
Грегори Пауэлл спросил:
    
— Где тут ближайший душ?
    
Их увели.
    
    
Потом все собрались вокруг стола. Здесь был весь цвет «Ю. С. Роботс энд мекэникл мен корпорейшн».
    
Пауэлл и Донован кончили свой краткий, но захватывающий рассказ.
    
Наступившее молчание прервала Сьюзен Кэлвин. За прошедшие несколько дней к ней вернулось ее обычное ледяное, несколько ядовитое спокойствие — и все-таки она казалась немного смущенной.
    
— Строго говоря, — сказала она, — во всем виновата я. Когда мы впервые поставили эту задачу перед Мозгом, я, как кое-кто из вас, надеюсь, помнит, всячески старалась внушить ему, чтобы он выдал обратно ту порцию данных, которая содержит в себе дилемму. При этом я сказала ему примерно такую фразу: «Пусть тебя не волнует гибель людей. Для нас это вовсе не важно. Просто выдай перфокарту обратно и забудь о ней».
    
— Гм, — произнес Лэннинг, — Ну и что же произошло?
    
— То, чего и следовало ожидать. Когда эти данные были им получены и он вывел формулу, определявшую минимальный промежуток времени, необходимый для межзвездного прыжка, стало ясно, что для людей это означает смерть. Тут-то и сломалась машина «Консолидейтед». Но я добилась того, что гибель человека представлялась Мозгу не такой уж существенной — не то чтобы допустимой, потому что Первый Закон нарушен быть не может, — но достаточно неважной, так что Мозг успел еще раз осмыслить эту формулу. И понять, что после этого интервала люди вернутся к жизни, — точно так же, как возобновится существование вещества и энергии самого корабля. Другими словами, эта так называемая «смерть» оказалась сугубо временным явлением.
    
Она обвела взглядом сидевших за столом. Все внимательно слушали.
    
— Поэтому он смог обработать эти данные, — продолжала она, — хотя для него это прошло и не совсем безболезненно. Несмотря на то, что смерть должна была быть временной, несмотря на то, что она представлялась не очень существенной, все же этого было достаточно, чтобы слегка вывести его из равновесия.
    
Она спокойно закончила:
    
— У него появилось чувство юмора — видите ли, это тоже выход из положения, один из путей частичного бегства от действительности. Мозг сделался шутником.
    
Пауэлл и Донован вскочили.
    
— Что?! — воскликнул Пауэлл.
    
Донован выразился гораздо цветистее.
    
— Да, это так, — ответила Кэлвин. — Он заботился о вас, обеспечил вашу безопасность, но вы не могли ничем управлять, потому что управление предназначалось не для вас, а для расшалившегося Мозга. Мы смогли связаться с вами по радио, но ответить вы не могли. Пищи у вас было достаточно, но это были только фасоль и молоко. Потом вы, так сказать, умерли и воскресли, но эта ваша временная смерть была сделана… ну… не скучной. Хотела бы я знать, как это ему удалось. Это была коронная шуточка Мозга, но намерения у него были добрые.
    
— Добрые! — задыхаясь, прохрипел Донован, — Ну, будь у этого милого шутника шея…
    
Лэннинг предостерегающе поднял руку, и Донован умолк.
    
— Ну хорошо, это было неприятно, но все позади. Что же мы предпримем дальше?
    
— Очевидно, нам предстоит усовершенствовать двигатель для искривления пространства, — спокойно произнес Богерт, — Наверняка есть какой-нибудь способ обойти этот интервал, необходимый для прыжка. Если такой способ существует, мы его найдем — ведь только у нас есть грандиозный суперробот. Межзвездные полеты окажутся монополией «Ю. С. Роботс», а человечество получит возможность покорить Галактику.
    
— А как же «Консолидейтед»? — спросил Лэннинг.
    
— Эй, — внезапно прервал его Донован. — У меня есть предложение. Они устроили «Ю. С. Роботс» порядочную пакость. Хоть все кончилось не так плохо, как они рассчитывали, и даже хорошо, но намерения-то у них были самые черные. А больше всего досталось нам с Грегом. Так вот, они хотели получить решение задачи, и они его получат. Перешлите им этот корабль с гарантией, и «Ю. С. Роботс» получит свои двести тысяч и стоимость постройки. А в случае, если они захотят его испытать… Что, если дать Мозгу еще немного пошалить, прежде чем его отрегулировать?
    
— Мне кажется, это честно и справедливо, — невозмутимо сказал Лэннинг.
    
А Богерт рассеянно добавил:
    
— И строго отвечает условиям контракта…
    
    
Перевод А. Иорданского.
    
   
   
    
     
УЛИКИ
    
    
Фрэнсис Куинн был политиком новой школы. Конечно, в этом выражении, как и во всех ему подобных, нет никакого смысла. Большинство «новых школ», которые мы видим, можно было бы отыскать в общественной жизни Древней Греции, а может быть, и древнего Шумера, и доисторических свайных поселений Швейцарии, если бы мы только лучше их знали.
    
Однако чтобы покончить с вступлением, которое обещает быть скучным и сложным, лучше сразу скажем, что Куинн не баллотировался на выборные должности, не охотился за голосами, не произносил речей и не подделывал избирательных бюллетеней. Точно так же, как Наполеон сам не стрелял из пушки во время битвы при Аустерлице.
    
И так как политика сводит самых разных людей, то однажды напротив Куинна за столом оказался Альфред Лэннинг. Его густые седые брови низко нависли над глазами, что означало острое раздражение. Он был очень сердит.
    
Это обстоятельство, будь оно известно Куинну, нимало его не обеспокоило бы. Его голос был дружелюбным — впрочем, может быть, просто профессионально дружелюбным.
    
— Полагаю, доктор Лэннинг, вы знаете Стивена Байерли?
    
— Я о нем слышал… Так же, как и многие другие.
    
— Я тоже. А не намереваетесь ли вы голосовать за него на следующих выборах?
    
— Чего не знаю, того не знаю, — ответил Лэннинг с оттенком язвительности, — Я политикой не интересуюсь и даже не знал, что он выставил свою кандидатуру.
    
— Он может стать нашим будущим мэром. Конечно, пока он всего лишь прокурор, но ведь большие деревья вырастают из…
    
— Да, да, — перебил Лэннинг, — я это уже слышал. Но не перейти ли нам к сути дела?
    
— А мы уже к ней перешли, доктор Лэннинг, — Голос Куинна был необыкновенно кротким, — Я заинтересован в том, чтобы мистер Байерли не поднялся выше поста окружного прокурора, а вы заинтересованы в том, чтобы мне помочь.
    
— Я заинтересован?! Неужели? — Лэннинг еще сильнее насупил брови.
    
— Ну, скажем, не вы, а «Ю. С. Роботс энд мекэникл мен корпорейшн». Я пришел к вам как к ее бывшему научному руководителю, зная, что руководство корпорации все еще с уважением прислушивается к вашим советам. Тем не менее формально вы уже почти не связаны с ними и не очень стеснены в своих действиях, даже если эти действия будут не вполне укладываться в рамки дозволенного.
    
Доктор Лэннинг на некоторое время погрузился в размышления. Потом он сказал, уже мягче:
    
— Я не совсем вас понимаю, мистер Куинн.
    
— Это не удивительно, доктор Лэннинг. Но все довольно просто. Вы не возражаете?
    
Куинн закурил тонкую сигарету от простой, но изящной зажигалки, и на его лице с крупными чертами появилось довольное выражение.
    
— Мы говорили о мистере Байерли — странной и яркой личности. Три года назад о нем никто не знал. Сейчас он широко известен. Это сильный и одаренный человек. Во всяком случае, из всех прокуроров, каких я только знал, он самый умный и талантливый. К несчастью, он не принадлежит к числу моих друзей…
    
— Понимаю, — машинально сказал Лэннинг, разглядывая свои ногти.
    
— В прошлом году, — спокойно продолжал Куинн, — мне пришлось заняться мистером Байерли — и навести о нем подробные справки. Видите ли, всегда полезно подвергнуть тщательному изучению прошлое политика, ратующего за реформы. Если бы вы знали, как часто это помогает…
    
Он сделал паузу и невесело усмехнулся, глядя на рдеющий кончик сигареты.
    
— Но прошлое мистера Байерли ничем не замечательно. Спокойная жизнь в маленьком городке, колледж, гибель жены в автомобильной катастрофе, тяжелые увечья и долгая болезнь, изучение права, переезд в столицу, должность прокурора…
    
Фрэнсис Куинн медленно покачал головой и прибавил:
    
— А вот его теперешняя жизнь весьма примечательна. Наш окружной прокурор никогда не ест!
    
Лэннинг резко поднял голову, его глаза стали неожиданно внимательными:
    
— Простите?
    
— Наш окружной прокурор никогда не ест! — повторил раздельно Куинн. — Говоря точнее, никто ни разу не видел, чтобы он ел или пил. Ни разу! Вы понимаете, что это значит? Не то чтобы редко, а ни разу!
    
— Это совершенно невероятно. Заслуживают ли доверия ваши источники?
    
— Им можно верить, и, на мой взгляд, ничего невероятного в этом нет. Далее, никто не видел, чтобы наш окружной прокурор пил — ни воду, ни алкогольные напитки — или спал. Есть и другие факты, но мне кажется, что я уже ясно высказал свою мысль.
    
Лэннинг откинулся в кресле. Некоторое время длился молчаливый поединок. Наконец старый роботехник покачал головой.
    
— Нет. Из ваших слов, в сочетании с тем, что вы говорите их именно мне, может следовать только один вывод. Но это невозможно.
    
— Да ведь он ведет себя совершенно не так, как ведут себя люди, доктор Лэннинг!
    
— Если бы вы сказали мне, что он переодетый Сатана, я бы вам скорее поверил.
    
— Я говорю вам, что это робот, доктор Лэннинг.
    
— А я говорю, что ничего более невероятного я еще не слышал, мистер Куинн.
    
Снова наступило враждебное молчание.
    
— Тем не менее, — Куинн аккуратно погасил свою сигарету, — вам придется расследовать это невероятное дело, используя все возможности корпорации.
    
— Я могу вам наверняка сказать, мистер Куинн, что никакого участия в подобном расследовании не приму. Неужели вы хотите предложить корпорации вмешаться в местную политику?
    
— У вас нет выбора. Представьте себе, что мне придется опубликовать эти факты, не имея доказательств. Улики слишком косвенны.
    
— Это ваше дело.
    
— Но я этого не хочу. Прямое доказательство было бы гораздо лучше. И вы тоже не хотите, потому что такого рода гласность может принести немалый вред компании. Я полагаю, вам прекрасно известны законы, строго запрещающие использование роботов в населенных мирах.
    
— Разумеется! — резко ответил Лэннинг.
    
— Вы знаете, что «Ю. С. Роботс энд мекэникл мен корпорейшн» — единственное предприятие в Солнечной системе, производящее позитронных роботов. А если Байерли робот, то он — позитронный робот. Вам известно также, что все позитронные роботы предоставляются в аренду, а не продаются, так что корпорация остается владельцем каждого робота и, следовательно, несет ответственность за его действия.
    
— Мистер Куинн, ничего не стоит доказать, что человекоподобных роботов корпорация никогда не изготовляла.
    
— А вообще это возможно? Просто как предположение?
    
— Да. Это возможно.
    
— Очевидно, это возможно сделать и тайно? Без регистрации в ваших книгах?
    
— Только не с позитронным мозгом. Это крайне сложная работа, и она делается под строжайшим правительственным контролем.
    
— Да, но робот может износиться, сломаться, выйти из строя — и тогда его демонтируют.
    
— А позитронный мозг используют снова или уничтожат.
    
— В самом деле? — Фрэнсис Куинн позволил себе едва заметный сарказм. — А если один позитронный мозг — случайно, разумеется, — не был уничтожен, а под рукой, тоже случайно, оказался человекоподобный робот, в который еще не был вложен мозг?
    
— Такого быть не может!
    
— Не исключено, что вам придется доказывать это правительству и народу. Так почему бы не доказать сейчас мне?
    
— Но зачем такой робот мог нам понадобиться? — раздраженно спросил доктор Лэннинг, — Какие у нас могли быть мотивы? Признайте за нами хоть немного здравого смысла!
    
— Пожалуйста, дорогой мой. Корпорация очень заинтересована в том, чтобы в тех или иных областях разрешили использовать человекоподобных позитронных роботов. Это принесло бы огромные прибыли. Но предубеждение публики слишком сильно. Что, если дать ей сначала привыкнуть к таким роботам? Вот, например, искусный юрист или хороший мэр, и он, оказывается, робот. Покупайте нашего робота-слугу!
    
— Чистейшая фантазия, доходящая до нелепости.
    
— Возможно. Так докажите это! Или вы все-таки предпочтете доказывать это публике?
    
Наступили сумерки, но в комнате еще не настолько стемнело, чтобы нельзя было заметить краску смущения на лице Альфреда Лэннинга. Рука роботехника потянулась к выключателю, и на стенах мягко засветились лампы.
    
— Ну хорошо, — пробормотал он, — Посмотрим.
    
    
Внешность Стивена Байерли было бы нелегко описать. По документам ему было сорок лет. И вглядевшись повнимательнее, ему можно было дать сорок лет, хотя на первый взгляд его здоровый, упитанный, веселый вид не очень соответствовал этому возрасту.
    
Это впечатление особенно усиливалось, когда он смеялся. Сейчас он как раз смеялся — громко и долго, временами успокаиваясь, а потом снова разражаясь хохотом.
    
А напряженное лицо Альфреда Лэннинга, наоборот, выражало крайнее неудовольствие. Он взглянул на женщину, сидевшую рядом, но ее тонкие, бескровные губы были лишь едва заметно сжаты.
    
Наконец Байерли более или менее отдышался и пришел в себя.
    
— Нет, в самом деле, доктор Лэннинг!.. Я!.. Я — робот!
    
— Не я это утверждаю, — отрезал Лэннинг, — Меня вполне удовлетворит, если вы окажетесь представителем рода человеческого. И так как наша корпорация вас не изготовляла, то я вполне уверен, что вы человек, — во всяком случае, с юридической точки зрения. Но поскольку предположение, что вы робот, было высказано всерьез и исходит от лица, занимающего определенное положение…
    
— Не упоминайте его имени, если это противоречит вашим этическим принципам, но ради простоты назовем его Фрэнком Куинном. Продолжайте.
    
Лэннинг яростно фыркнул, недовольный тем, что его перебили, и после подчеркнутой паузы продолжал еще более ледяным голосом:
    
— …от лица, занимающего определенное положение, — о его имени мы сейчас гадать не будем, — я вынужден просить вашей помощи, чтобы это предположение опровергнуть. Если этот человек, воспользовавшись средствами, имеющимися в его распоряжении, выдвинет это предположение публично, сам такой факт может нанести большой ущерб компании, которую я представляю, даже если оно и не будет доказано. Вы понимаете?
    
— Да, ваше положение мне ясно. Обвинение нелепо, но неприятности, грозящие вам, серьезны. Извините, если мой смех вас обидел. Меня рассмешила сама подобная мысль, а не ваши трудности. Чем я могу вам помочь?
    
— О, это очень легко. Вам нужно просто зайти в ресторан в присутствии свидетелей и дать сфотографировать себя за едой.
    
Лэннинг откинулся в кресле. Самая трудная часть разговора осталась позади. Женщина, сидевшая рядом с ним, была, очевидно, настолько поглощена наблюдением за Байерли, что не принимала участия в разговоре.
    
Стивен Байерли на мгновение встретился с ней глазами, с трудом отвел их и снова повернулся к роботехнику. Некоторое время он задумчиво вертел в руках бронзовое пресс-папье, которое было единственным украшением его стола.
    
Потом он тихо сказал:
    
— Боюсь, что не смогу оказать вам эту услугу. — Он поднял руку, — Погодите, доктор Лэннинг. Я понимаю, что вся эта история вам противна, что вас втянули в нее против вашего желания и вы чувствуете, что играете недостойную и даже смешную роль. Но все-таки это в гораздо большей степени касается меня, так что будьте снисходительны. Во-первых, почему вы исключаете возможность того, что Куинн — ну, этот человек, занимающий определенное положение, — обвел вас вокруг пальца, чтобы вы поступили именно так, как нужно ему?
    
— Ну, вряд ли уважаемый человек пойдет на такой риск, не чувствуя твердой почвы под ногами.
    
— Вы не знаете Куинна, — сказал Байерли очень серьезно. — Он способен удержаться на таком крутом склоне, где и горный баран свернул бы себе шею. Я полагаю, он сказал вам, будто во всех подробностях изучил мое прошлое?
    
— Да, и убедил меня, что нашей корпорации стоило бы многих хлопот опровергнуть его, в то время как вам это было бы гораздо легче.
    
— Значит, вы поверили, будто я никогда не ем. Вы же ученый, доктор Лэннинг! Подумайте только, где здесь логика? Никто не видел, чтобы я ел, следовательно, я никогда не ем. Что и требовалось доказать. Ну, знаете ли…
    
— Вы пользуетесь прокурорскими уловками, чтобы запутать очень простой вопрос.
    
— Наоборот, я пытаюсь прояснить вопрос, который вы с Куинном очень усложняете. Дело в том, что я мало сплю, это правда, и, конечно, никогда еще не спал при посторонних. Я не люблю есть в присутствии других людей — вероятно, это нервное. Согласен, такая причуда не совсем обычна, но она никому не причиняет вреда. Судите сами, доктор Лэннинг. Представьте себе, что политик, стремящийся во что бы то ни стало устранить своего противника, обнаруживает в его частной жизни вот такие странности, о каких я говорил. И он решает, что самое лучшее средство как можно сильнее очернить этого противника — ваша компания. Как вы думаете, скажет ли он вам: «Такой-то — робот, потому что он не ест на людях, и я никогда не видел, чтобы он засыпал на заседании суда, а однажды, когда я ночью заглянул к нему в окно, он сидел с книгой и его холодильник был пуст?» Если бы он так сказал, вы бы вызвали санитаров со смирительной рубашкой. Но этот человек говорит: «Он никогда не спит, он никогда не ест». И вы, сбитые с толку необычайностью такого заявления, не видите, что доказать его невозможно. Вы вносите свой вклад в шумиху и этим играете ему на руку.
    
— Тем не менее, сэр, — упрямо настаивал Лэннинг, — считаете вы это дело серьезным или не считаете, но, чтобы его прекратить, достаточно лишь того обеда, о котором я говорил.
    
Байерли снова повернулся к женщине, которая все еще внимательно разглядывала его.
    
— Извините, я правильно расслышал ваше имя? Доктор Сьюзен Кэлвин?
    
— Да, мистер Байерли.
    
— Вы психолог «Ю. С. Роботс»?
    
— Простите, робопсихолог.
    
— А разве психология роботов так отличается от человеческой?
    
— Разница огромная. — Она позволила себе холодно улыбнуться. — Прежде всего, роботы глубоко порядочны.
    
Уголки рта юриста дрогнули в улыбке.
    
— Да, это не очень лестно для людей. Но я хотел сказать вот что. Раз вы психо… робопсихолог, да еще женщина, вы, наверное, сделали кое-что такое, о чем доктор Лэннинг не подумал.
    
— Что именно?
    
— Вы захватили с собой в сумочке какую-нибудь еду.
    
Что-то мелькнуло в привычно равнодушных глазах Сьюзен Кэлвин. Она сказала:
    
— Вы удивляете меня, мистер Байерли…
    
Открыв сумочку, она достала яблоко и спокойно протянула ему. Доктор Лэннинг, затаив дыхание, напряженно следил, как оно перешло из одной руки в другую.
    
Стивен Байерли невозмутимо откусил кусок и так же невозмутимо проглотил его.
    
— Видели, доктор Лэннинг?
    
Доктор Лэннинг облегченно вздохнул. Даже его брови какое-то мгновение выражали некоторую доброжелательность. Но это продолжалось лишь одно недолгое мгновение. Сьюзен Кэлвин сказала:
    
— Мне, естественно, было интересно посмотреть, съедите ли вы его, но это, разумеется, ничего не доказывает.
    
— Разве? — улыбнулся Байерли.
    
— Конечно. Совершенно ясно, доктор Лэннинг, что если это человекоподобный робот, то имитация должна быть полной.
    
Он абсолютно неотличим от человека. В конце концов, мы всю жизнь имеем дело с людьми, и приблизительным сходством нас обмануть нельзя. Он должен быть похож на человека во всем. Обратите внимание на текстуру кожи, на цвет радужных оболочек, на конструкцию кистей рук. Если это робот, то жаль, что не «Ю. С. Роботс» изготовила его, потому что он прекрасно сработан. Так вот, разве тот, кто позаботился о таких мелочах, не сообразил бы добавить несколько устройств для еды, сна, выделений? Может быть, только на крайний случай: например, чтобы предотвратить такое положение, которое возникло сейчас. Так что обед ничего не докажет.
    
— Погодите, — возразил Лэннинг, — я не такой дурак, каким вы оба пытаетесь меня изобразить. Мне не важно, человек мистер Байерли или нет. Мне нужно выручить из беды нашу корпорацию. Публичный обед положит конец всем подозрениям, что бы там ни делал Куинн. А тонкости можно оставить юристам и робопсихологам.
    
— Но, доктор Лэннинг, — сказал Байерли, — вы забываете, что тут замешана политика. Я так же стремлюсь быть избранным, как Куинн — этому воспрепятствовать. Кстати, вы заметили, что назвали его имя? Это мой старый профессиональный прием. Я знал, что рано или поздно вы его назовете.
    
Лэннинг покраснел.
    
— При чем здесь выборы?
    
— Скандал, сэр, — палка о двух концах. Если Куинн хочет объявить меня роботом и осмелится это сделать, у меня хватит мужества принять вызов.
    
— Вы хотите сказать, что… — испуганно произнес Лэннинг.
    
— Вот именно. Я хочу сказать, что позволю ему действовать: выбрать себе веревку, попробовать ее прочность, отрезать нужный кусок, завязать петлю, сунуть в нее голову и оскалить зубы. А уж остальные мелочи я беру на себя.
    
— Вы очень в себе уверены.
    
Сьюзен Кэлвин поднялась.
    
— Пойдемте, Альфред. Мы его не переубедим.
    
— Вот видите, — улыбнулся Байерли, — вы и в человеческой психологии разбираетесь.
    
    
Но вечером, когда Байерли поставил автомобиль на транспортер подземного гаража и направился к двери своего дома, в нем не видно было той уверенности в себе, которую отметил доктор Лэннинг.
    
Когда он вошел, человек, сидящий в инвалидном кресле на колесах, с улыбкой повернулся к нему. Лицо Байерли засветилось любовью. Он подошел к креслу.
    
Хриплый, скрежещущий шепот калеки вырвался из перекошенного вечной гримасой рта, который зиял на лице, состоявшем наполовину из шрамов и рубцов.
    
— Ты сегодня поздно, Стив.
    
— Да-да, Джон, я знаю. Но я сегодня столкнулся с одной необычной и интересной трудностью.
    
— Ну? — Ни изуродованное лицо, ни еле слышный голос ничего не выражали, но в ясных глазах появилась тревога, — Ты не можешь с ней справиться?
    
— Я еще не уверен. Может быть, мне понадобится твоя помощь. Главная-то умница у нас — ты. Хочешь, я отнесу тебя в сад? Прекрасный вечер.
    
Его могучие руки подняли Джона с кресла. Они мягко, почти нежно обхватили плечи и забинтованные ноги калеки. Байерли осторожно прошел через комнаты, спустился по пологому пандусу, специально приспособленному для инвалидного кресла, и через заднюю дверь вышел в сад, окруженный стеной с колючей проволокой по гребню.
    
— Почему ты не даешь мне ездить в кресле, Стив? Это глупо.
    
— Потому что мне нравится тебя носить. Ты против? Ведь ты и сам рад на время вылезти из этой механической тележки. Как ты себя сегодня чувствуешь?
    
Он с бесконечной нежностью опустил Джона на прохладную траву.
    
— А как я могу себя чувствовать? Но расскажи о своих трудностях.
    
— Тактика Куинна в избирательной кампании будет основана на том, что он объявит меня роботом.
    
Джон широко раскрыл глаза.
    
— Откуда ты знаешь? Это невозможно. Я не верю.
    
— Ну, я же тебе говорю. Сегодня он прислал ко мне ученых заправил «Ю. С. Роботс».
    
Руки Джона медленно срывали одну травинку за другой.
    
— Ах вот оно что…
    
Байерли сказал:
    
— Но мы дадим ему возможность выбрать оружие. У меня есть идея. Послушай и скажи, не можем ли мы сделать вот как…
    
    
В этот же вечер в кабинете Альфреда Лэннинга разыгралась немая сцена. Фрэнсис Куинн задумчиво разглядывал Альфреда Лэннинга, тот яростно уставился на Сьюзен Кэлвин, а она, в свою очередь, бесстрастно глядела на Куинна.
    
Фрэнсис Куинн прервал молчание, сделав неуклюжую попытку разрядить атмосферу.
    
— Блеф! Он все это тут же и придумал.
    
— И вы готовы сделать ставку на это, мистер Куинн? — безразлично спросила доктор Кэлвин.
    
— Ну, в конце концов, ставка-то ваша.
    
— Послушайте, — показная уверенность, звучавшая в голосе доктора Лэннинга, не скрывала мучивших его сомнений, — мы сделали то, о чем вы просили. Мы видели, как этот человек ест. Смешно думать, будто он робот.
    
— И вы так считаете? — Куинн повернулся к Кэлвин. — Лэннинг говорил, что вы специалист.
    
Лэннинг начал почти угрожающим тоном:
    
— Вот что, Сьюзен…
    
Куинн вежливо перебил его:
    
— Позвольте, а почему бы ей и не высказаться? Она уже полчаса сидит здесь и молчит.
    
Лэннинг почувствовал, что у него больше нет сил. Ему казалось, еще немного — и он сойдет с ума.
    
— Хорошо, Сьюзен, говорите. Мы не будем вас перебивать.
    
Сьюзен Кэлвин посмотрела на него, потом перевела холодный взгляд на мистера Куинна.
    
— Есть только два способа с несомненностью доказать, что Байерли — робот. Пока что вы предъявляете лишь косвенные улики — они позволяют выдвинуть обвинение, но не доказать его. А я думаю, что мистер Байерли достаточно умен, чтобы отбить такое нападение. Вероятно, и вы так думаете, иначе бы вы не пришли к нам. Доказать же можно двумя способами: физическим и психологическим. Физически вы можете вскрыть его или воспользоваться рентгеном. Каким образом — дело ваше. Психологически можно изучить его поведение. Если это позитронный робот, он должен подчиняться Трем Законам Роботехники. Позитронный мозг не может быть устроен иначе. Вы знаете эти законы, мистер Куинн?
    
Она медленно и отчетливо прочла на память, слово в слово, знаменитые законы, напечатанные крупным шрифтом на первой странице «Руководства по роботехнике».
    
— Я слышал о них, — сказал Куинн небрежно.
    
— Тогда вы легко поймете меня, — сухо ответила она. — Если мистер Байерли нарушит хоть один из этих законов — он не робот. К несчастью, только в этом случае мы получаем определенный ответ. Если же он выполняет законы, то это ничего не доказывает.
    
Куинн вежливо поднял брови.
    
— Почему, доктор?
    
— Потому что, если хорошенько подумать, Три Закона Роботехники совпадают с основными принципами большинства этических систем, существующих на Земле. Конечно, каждый человек наделен инстинктом самосохранения. У робота это Третий Закон. Каждый так называемый порядочный человек, чувствующий свою ответственность перед обществом, подчиняется определенным авторитетам. Он прислушивается к мнению своего врача, своего начальника, своего правительства, своего психиатра, своего приятеля. Он исполняет законы, следует обычаям, соблюдает приличия, даже если они лишают его некоторых удобств или подвергают опасности. А у роботов это — Второй Закон. Кроме того, предполагается, что каждый так называемый хороший человек должен любить своих ближних, как себя самого, вступаться за своих друзей, рисковать своей жизнью ради других. Для робота это — Первый Закон. Попросту говоря, если Байерли исполняет все Законы Роботехники, он или робот, или очень хороший человек.
    
— Значит, — произнес Куинн, — вы никогда не сможете доказать, что он робот?
    
— Я, возможно, смогу доказать, что он не робот.
    
— Это не то, что мне нужно!
    
— Вам придется удовлетвориться тем, что есть. А что вам нужно — дело ваше.
    
Тут Лэннингу пришла в голову неожиданная идея. Он неуверенно сказал:
    
— Постойте… А вам не кажется, что обязанности прокурора — довольно странное занятие для робота? Судебное преследование людей, смертные приговоры — огромный вред, причиняемый людям…
    
— Нет, так вы не вывернетесь, — возразил Куинн, — То, что он окружной прокурор, еще не означает, что он человек. Разве вы не знаете его биографии? Да он хвастает тем, что ни разу не возбуждал дело против невиновного, что десятки людей были оправданы только потому, что улики против них его не удовлетворяли, хотя он мог бы, вероятно, убедить суд присяжных и добиться смертного приговора!
    
Худые щеки Лэннинга дрогнули.
    
— Нет, Куинн, нет! В Законах Роботехники ничего не говорится о виновности человека. Робот не может решать, заслуживает ли человек смерти. Не ему об этом судить. Он не может причинить вред ни одному человеку — будь то негодяй или ангел.
    
— Альфред, — устало произнесла Сьюзен Кэлвин, — не говорите глупостей. Что, если робот увидит маньяка, собирающегося поджечь дом, где находятся люди? Он остановит его или нет?
    
— Конечно.
    
— А если единственным способом остановить его будет убийство?
    
Лэннинг проворчал что-то нечленораздельное.
    
— В таком случае, Альфред, он сделает все, чтобы его не убивать. Если маньяк все-таки будет убит, роботу понадобится психотерапия. Он сам сойдет с ума, если будет поставлен перед таким противоречием — нарушить букву Первого Закона, чтобы остаться верным его духу. Но человек будет тем не менее убит, и убит роботом.
    
— Что же, по-вашему, Байерли должен был давно сойти с ума? — осведомился Лэннинг, вложив в эти слова весь сарказм, на какой был способен.
    
— Нет, но сам он никого не убивал. Он лишь предает гласности факты, свидетельствующие о том, что данный человек опасен для множества остальных людей, которых мы называем обществом. Он встает на защиту большинства и тем самым с наибольшей возможной эффективностью исполняет Первый Закон. Дальше этого он не идет. Потом уже судья приговаривает преступника к смерти или тюрьме, если присяжные признают его виновным. Стережет преступника тюремщик, казнит палач. А мистер Байерли всего лишь устанавливает истину и помогает обществу. После того как вы, мистер Куинн, обратились к нам, я действительно ознакомилась с карьерой мистера Байерли. Я узнала, что в своем заключительном слове он никогда не требует смертного приговора. Я узнала также, что он высказывался за отмену смертной казни и щедро финансирует исследования в области судебной нейрофизиологии. Он, очевидно, верит в то, что преступников надо лечить, а не наказывать. Я считаю, что это говорит о многом.
    
— Да? — Куинн улыбнулся. — А не пахнет ли здесь роботом?
    
— Возможно. Кто это отрицает? Такие действия свойственны только роботу или же очень благородному и хорошему человеку. Вы видите, что просто невозможно провести границу между поведением роботов и лучших из людей?
    
Куинн откинулся в кресле. Его голос дрожал от нетерпения.
    
— Доктор Лэннинг, возможно ли создать человекоподобного робота, который внешне ничем не отличался бы от человека?
    
— «Ю. С. Роботс» проводила такие эксперименты — конечно, без позитронного мозга. Если взять человеческие яйцеклетки и регулировать их рост с помощью гормонов, можно нарастить человеческие мышцы и кожу на остов из пористого силиконового пластика, который нельзя будет обнаружить при внешнем обследовании. Глаза, волосы, кожа могут быть действительно человеческими, а не имитацией. И если к этому добавить позитронный мозг и любые внутренние устройства, какие вы только пожелаете, у вас получится человекоподобный робот.
    
— Сколько времени для этого нужно? — коротко спросил Куинн.
    
Лэннинг подумал.
    
— Если у вас есть все необходимое — мозг, остов, яйцеклетки, гормоны, оборудование для облучения, то, скажем, два месяца.
    
Куинн выпрямился.
    
— Тогда мы посмотрим, на что похож мистер Байерли изнутри. Это сослужит «Ю. С. Роботс» плохую службу, но у вас была возможность предотвратить такой оборот дела.
    
Когда они остались одни, Лэннинг нетерпеливо повернулся к Сьюзен Кэлвин:
    
— Почему вы настаиваете…
    
Она резко перебила его, не пытаясь скрывать свои чувства:
    
— Что вам нужно: установить истину или добиться моего ухода? Я не собираюсь лгать ради вас. «Ю. С. Роботс» может постоять за себя. Не будьте трусом.
    
— А что, если он вскроет Байерли и выпадут колесики и шестеренки? Что тогда?
    
— Он не вскроет Байерли, — произнесла Кэлвин презрительно, — Байерли не глупее Куинна. По меньшей мере не глупее.
    
    
Новость облетела весь город за неделю до выдвижения Байерли кандидатом в мэры. «Облетела» — это, пожалуй, не то слово. Она разбрелась по нему неверными шагами. Сначала она вызвала смех и шутки. Но по мере того как невидимая рука Куинна не спеша усиливала нажим, смех стал звучать уже не так весело, появились сомнения и люди начали задумываться.
    
На предвыборном собрании царило смятение. Еще неделю назад никакой борьбы на нем не ожидалось: могла быть выдвинута лишь одна кандидатура — Байерли. Да и теперь других кандидатов не нашлось — пришлось выдвинуть его. Но это привело всех в полную растерянность.
    
Рядовых избирателей мучили сомнения. Всех поражала серьезность обвинения, если оно было правдой, или крайнее безрассудство обвинителей, если обвинение было ложным.
    
На следующий день после того, как собрание без особого энтузиазма проголосовало за Байерли, в газете появилось длинное интервью с доктором Сьюзен Кэлвин — «мировой величиной в робопсихологии и позитронике».
    
И тут разразилось просто черт знает что такое — другого слова, пожалуй, и не подберешь.
    
Только этого и ждали фундаменталисты. Это не была какая- то политическая партия или религиозная секта. Так называли людей, которые просто не смогли приспособиться к жизни в «атомном веке», окрещенном так еще тогда, когда атомы были в новинку. Это были, в сущности, сторонники опрощения, тосковавшие по жизни, которая тем, кто ее испытал на себе, вероятно, казалась не такой уж простой.
    
В новых поводах для своей ненависти к роботам и к тем, кто их производил, фундаменталисты не нуждались. Но обвинений Куинна и рассуждений Кэлвин было достаточно, чтобы придать вес их аргументам.
    
Огромные заводы «Ю. С. Роботс энд мекэникл мен корпорейшн» напоминали ульи, кишащие вооруженной охраной. Здесь готовились к отпору.
    
Городской дом Стивена Байерли был оцеплен полицией. Все остальные аспекты предвыборной кампании, конечно, были забыты. Да и предвыборной кампанией то, что происходило, можно было назвать лишь потому, что оно заполняло промежуток между выдвижением кандидатур и днем выборов.
    
    
Появление суетливого человечка не смутило Стивена Байерли. На него, очевидно, не произвели никакого впечатления и маячившие на заднем плане мундиры. На улице, за угрюмой цепью полицейских, ждали верные традициям своего ремесла репортеры и фотографы. Одна предприимчивая телевизионная компания установила камеру против крыльца скромного жилища прокурора, и диктор с деланным возбуждением заполнял паузы подробнейшими комментариями.
    
Суетливый человечек вышел вперед. Он держал в руках длинную, хитроумно составленную официальную бумагу.
    
— Мистер Байерли, вот постановление суда, которое уполномочивает меня обыскать это помещение на предмет незаконного нахождения в нем… э-э… механических людей и роботов любого типа…
    
Байерли взял бумагу, бросил на нее равнодушный взгляд и, улыбаясь, вернул ее человечку.
    
— Все по форме. Валяйте. Исполняйте свои обязанности. Миссис Хоппен, — крикнул он экономке, которая неохотно вышла из комнаты, — пожалуйста, пройдите с ним и помогите, если понадобится.
    
Суетливый человечек, фамилия которого была Харроуэй, заколебался, заметно покраснел, тщетно попытался перехватить взгляд Байерли и пробормотал, обращаясь к двум полицейским:
    
— Пошли.
    
Через десять минут они вернулись.
    
— Все? — спросил Байерли безразличным тоном человека, не очень заинтересованного в ответе.
    
Харроуэй откашлялся, начал срывающимся голосом, остановился и сердито начал снова:
    
— Послушайте, мистер Байерли. Мы получили инструкцию тщательно обыскать дом.
    
— Разве вы этого не сделали?
    
— Нам точно сказали, что мы должны искать.
    
— Да?
    
— Короче, мистер Байерли, будем называть вещи своими именами. Нам велено обыскать вас.
    
— Меня? — произнес прокурор, широко улыбаясь, — А как вы предполагаете это сделать?
    
— У нас с собой флюорограф…
    
— Значит, вы хотите сделать мой рентгеновский снимок? А вы имеете на это право?
    
— Вы видели постановление.
    
— Можно взглянуть еще раз?
    
Харроуэй, лицо которого выражало нечто большее, чем простое усердие, снова протянул бумагу. Байерли спокойно произнес:
    
— Я сейчас прочитаю, что вы уполномочены обыскать: «…домовладение, принадлежащее Стивену Аллену Байерли, под номером 355, Уиллоугров, Эванстрон, а также гаражи, кладовые и любые другие здания или строения, относящиеся к этому домовладению, а также все земельные участки, к нему принадлежащие»… хм… и так далее. Все верно. Но, дорогой мой, здесь ничего не говорится о том, чтобы обыскивать мои внутренности. Я не являюсь частью домовладения. Если вы думаете, что я спрятал робота в кармане, можете обыскать мою одежду.
    
Харроуэй твердо помнил, кому он обязан своей должностью. И теперь, получив возможность выдвинуться на лучшую, то есть лучше оплачиваемую, он не собирался отступать. Он сказал вызывающе:
    
— Послушайте-ка, я уполномочен осмотреть всю обстановку вашего дома и все, что я в нем найду. Но ведь вы находитесь в доме, верно?
    
— Удивительно справедливое замечание. Да, я в нем нахожусь. Но я — не обстановка. Я совершеннолетний, правомочный гражданин, у меня есть свидетельство о психической вменяемости, и я имею определенные законные права. Если вы обыщете меня, ваши действия можно будет квалифицировать как посягательство на мою личную неприкосновенность. Этой бумаги тут мало.
    
— Конечно, но если вы робот, то о личной неприкосновенности говорить не приходится…
    
— Тоже верно. Тем не менее этой бумаги недостаточно. В ней подразумевается, что я человек.
    
— Где? — Харроуэй схватил бумагу.
    
— А там, где говорится: «домовладение, принадлежащее» и так далее. Робот не может владеть собственностью. И можете сказать своему хозяину, мистер Харроуэй, что, если он попытается получить другую бумагу, где не будет подразумеваться, что я человек, я немедленно возбужу против него гражданский иск и потребую, чтобы он доказал, что я робот, на основании сведений, которыми он располагает сейчас. И если это ему не удастся, он заплатит солидный штраф за попытку лишить меня прав, предусмотренных законом. Вы передадите ему все это?
    
Подойдя к двери, Харроуэй обернулся.
    
— Вы ловкий крючкотвор…
    
Держа руку в кармане, он на секунду задержался в дверях. Потом вышел из дома, улыбнулся в сторону телекамеры, все еще продолжая играть свою роль, помахал рукой репортерам и крикнул:
    
— Завтра для вас, ребята, кое-что будет. Кроме шуток.
    
Сев в машину, Харроуэй откинулся на подушки, вынул из кармана маленький аппарат и осмотрел его. Ему еще ни разу не приходилось делать снимок в отраженных рентгеновских лучах. Он надеялся, что ничего не напутал.
    
    
Куинн и Байерли еще ни разу не встречались лицом к лицу наедине. Но визифон почти заменял такую встречу. Это была в буквальном смысле встреча лицом к лицу, хотя для каждого из них лицо другого представлялось лишь в виде черно-белого рисунка.
    
Разговора потребовал Куинн. Куинн его и начал, обойдясь без вступительных церемоний:
    
— Вам, наверное, будет интересно это узнать, Байерли. Я собираюсь предать гласности, что вы носите на себе непрозрачный для рентгеновских лучей экран.
    
— В самом деле? В таком случае вы, надо думать, уже предали это гласности. Боюсь, предприимчивые представители прессы уже довольно давно подслушивают все мои телефонные разговоры из служебного кабинета. Вот почему я и сижу последние недели дома.
    
Байерли говорил дружеским тоном. Можно было подумать, что он болтает с приятелем.
    
Губы Куинна слегка сжались.
    
— Этот разговор защищен от подслушивания. Для меня он сопряжен с некоторым риском.
    
— Ну еще бы! Никто не знает, что вы стоите за этой кампанией. По крайней мере, официально никто не знает. Неофициально это знают все. Я бы на вашем месте об этом не беспокоился. Значит, я ношу защитный экран? Я полагаю, вы обнаружили это, когда рентгенограмма, сделанная вчера вашим подставным лицом, оказалась передержанной?
    
— Вы понимаете, Байерли, для всех будет вполне очевидно, что вы боитесь рентгеновского просвечивания?
    
— А также станет ясно и то, что вы или ваши люди незаконно посягнули на мои права?
    
— Им на это наплевать.
    
— Может быть. Это, пожалуй, прекрасно характеризует различие в нашей тактике, не правда ли? Вам нет дела до прав гражданина. А я о них не забываю. Я не дам себя просвечивать, потому что настаиваю на своих правах из принципа. Так же как я буду настаивать на правах остальных, когда меня изберут.
    
— Несомненно, это очень хорошо для предвыборной речи. Только вам никто не поверит. Слишком высокопарно. Вот еще что, — его голос внезапно стал жестким, — вчера у вас дома находились не все, кто там живет.
    
— Это почему?
    
— Я располагаю сведениями, — Куинн зашелестел разложенными перед ним бумагами, которые были видны в визифон, — что одного человека не хватало. Калеки.
    
— Совершенно верно, — произнес Байерли без всякого выражения, — калеки. Моего старого учителя, который живет со мной и который сейчас находится за городом — и находится там уже два месяца. В таких случаях говорят «удалился на покой». Вы что-нибудь против этого имеете?
    
— Ваш учитель? Какой-то ученый?
    
— Когда-то он был юристом, прежде чем стал калекой. У него есть официальное разрешение заниматься биофизическими исследованиями в собственной лаборатории, и полное описание его работ передано в соответствующие учреждения, куда вы и можете обратиться. Большого значения его работы не имеют, но они безобидны и развлекают… бедного калеку. А я помогаю ему, насколько могу.
    
— Ясно. А что этот… учитель… знает о производстве роботов?
    
— Я не могу судить о его познаниях в области, с которой сам толком не знаком.
    
— Он имеет доступ к позитронным мозгам?
    
— Спросите об этом ваших друзей из «Ю. С. Роботс». Им лучше знать.
    
— Я буду краток, Байерли. Ваш калека-учитель и есть настоящий Стивен Байерли. Вы — созданный им робот. Мы можем это доказать. В автомобильную катастрофу попал он, а не вы. Это можно проверить.
    
— В самом деле? Пожалуйста, проверяйте. Желаю успеха.
    
— И мы можем обыскать этот загородный дом. Посмотрим, что мы там найдем.
    
— Ну, это как сказать, Куинн, — Байерли широко улыбнулся, — На наше несчастье, мой так называемый учитель серьезно болен. Загородный дом для него как бы санаторий, где он отдыхает. Его право на личную неприкосновенность при таких обстоятельствах еще прочнее. Вы не сможете получить разрешение на обыск, если не предъявите достаточных оснований. Тем не менее я не буду вас от этого удерживать.
    
Наступила небольшая пауза. Куинн наклонился вперед, так что его лицо заняло весь экран и стали видны тонкие морщинки на лбу.
    
— Байерли, зачем вы упрямитесь? Вас не выберут.
    
— Разве?
    
— Неужели вы этого не понимаете? Или, по-вашему, отказ опровергнуть обвинение, что вам было бы очень легко сделать, нарушив один из Законов Роботехники, не убеждает людей, что вы в самом деле робот?
    
— Я понимаю одно: из малоизвестного, ничем не примечательного юриста я превратился в фигуру мирового значения. Вы умеете делать рекламу.
    
— Но вы же робот.
    
— Сказано — не доказано.
    
— Доказательств хватит, чтобы вас не выбрали.
    
— Тогда вам нечего волноваться — вы уже победили.
    
— До свидания, — сказал Куинн. В его голосе впервые прозвучала злоба. Визифон погас.
    
— До свидания, — невозмутимо произнес Байерли перед пустым экраном.
    
    
Байерли привез своего учителя в город за неделю до выборов. Вертолет опустился на окраине.
    
— Ты останешься здесь до конца выборов, — сказал ему Байерли. — Если дело обернется плохо, лучше, чтобы ты был в более спокойном месте.
    
В хриплом голосе, вырвавшемся из перекошенного рта Джона, можно было различить тревогу.
    
— Разве есть основания опасаться насилия?
    
— Фундаменталисты не скупятся на угрозы, так что теоретически такая опасность есть. Но я не думаю, чтобы это случилось. У них нет реальной силы. Просто они постоянно вносят смуту, и когда-нибудь это кончится беспорядками. Ты согласен побыть здесь? Ну пожалуйста! Мне будет не по себе, если придется беспокоиться о твоей безопасности.
    
— Хорошо. Ты все еще думаешь, что дело кончится благополучно?
    
— Уверен. У тебя там никто не появлялся?
    
— Никто. Это я точно знаю.
    
— И ты себя вел так, как мы договорились?
    
— В точности. Там все будет в порядке.
    
— Тогда будь осторожнее, Джон, а завтра смотри телевизор.
    
Байерли пожал изувеченную руку, лежавшую на его руке.
    
    
Хмурое лицо Лентона выражало сильнейшее беспокойство. Его положение было незавидным. Он считался уполномоченным Байерли по проведению избирательной кампании, которая была вообще не похожа на избирательную кампанию. Объектом ее был человек, который раскрыть свой план действий отказался, а следовать указаниям своего уполномоченного не соглашался.
    
— Вы не должны! — (Это были его любимые слова, а в последние дни они стали и единственными.) — Я говорю вам, Стив, вы не должны!
    
Он рухнул в кресло перед столом прокурора, который не спеша листал отпечатанный на машинке текст своей речи.
    
— Откажитесь, Стив! Посмотрите, ведь эту толпу организовали фундаменталисты. Вас не станут слушать. Скорее всего, вас закидают камнями. Зачем вам выступать с речью перед публикой? Чем плоха запись на пленку или выступление по телевидению?
    
— Но ведь вы хотите, чтобы я победил на выборах, не правда ли? — мягко спросил Байерли.
    
— Победили! Вам не победить, Стив! Я пытаюсь спасти вашу жизнь!
    
— О, мне ничего не грозит.
    
— Ему ничего не грозит! — Лентон даже поперхнулся. — Вы хотите сказать, что намерены выйти на балкон перед пятьюдесятью тысячами полоумных идиотов и попробуете вбить им что-то в голову — с балкона, как средневековый диктатор?