1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
– А твой б-рат и ката-ться не уме-ет, я его ни р-азу с коньками не ви-дел!
– Ну и что же! Ну и что же! Просто у него нет коньков! А я скажу маме, мама ему купит, и он будет кататься лучше всех! – обиженно затараторила Динка и побежала домой.
Но дома ее ждали другие новости, заставившие сразу забыть и каток, и новое знакомство.

Глава 7
Дорогие письма

На крыльцо выбежала Мышка:
– Где ты ходишь? Иди скорей! Мама получила письма!
– Какие письма? От Лины? – всполошилась Динка.
– От Лины, от дяди Леки...
– А от Кати?
– Катя написала дяде Леке... У ней родился мальчик!
– Мальчик! – подпрыгнула Динка. – Хорошенький?
– Наверно, только он еще совсем грудной... Идем скорей!
Девочки вбежали в комнату. Динка ревниво оглядела отложенные на столе листки.
– Мамочка! Вы уже все прочли?
– Тише! Мама читает, – остановила ее Алина.
После многих низких поклонов Лина писала, что они с Малайкой каждый день всех вспоминают и беспокоятся.
– «...Так бы и полетела я к вам, – писала Лина, – а уж об Никиче и говорить без слез не могу, совсем затосковал старик – одна ему отрада ваши письма... Живет он у нас на покое, смотрю за ним, как за родным отцом, но все его к вам тянет... Вот, говорит, съезжу, посмотрю на них еще разок, а тогда и помереть можно... Как ни скучает, а ты, андел мой, милушка, не зови его, стариков с места на место таскать не положено, а уж Никич наш и без того плох, все ночи кашлем мается...»
– Ох, мамочка... – умоляюще прошептала Динка. – Возьми его скорей!
– Пошлем телеграмму, да, мамочка? – взволновалась Мышка.
– Конечно, пошлем, это же папин друг! – поддержала сестер Алина.
– Надо бы взять Никича, – несмело отозвался Леня. – Я бы здесь поухаживал за ним...
– Возьмем-то возьмем, об этом и речи нет, но, может быть, лучше подождать весны? Как бы он не простудился дорогой... – озабоченно сказала Марина.
Но Алина деловито предложила:
– Надо его самого спросить, когда ему лучше приехать!
– А пока давайте писать ему каждый день! – самоотверженно сказала Мышка – она терпеть не могла писать письма и никому не писала.
– Мышка, может, не соберется, а я буду! – пообещала Динка.
– Да хоть бы вы по очереди писали, а то такие лентяйки, не можете лишний раз послать старику привет, – расстроилась Марина.
В письме дяди Леки было сообщено, что у Кати родился мальчик, что сама Катя здорова, но мальчик часто простужается. О себе дядя Лека писал, что никак не может добиться от своего графа перевода в одно из черниговских имений, что граф купил землю в Крыму и хочет отправить его туда наблюдать за постройкой винного завода.
«...Ну, это мы еще посмотрим, – писал дядя Лека. – Теперь, родные мои, несколько слов о том, что вас больше всего интересует. Некоторые из наших знакомых выехали в Финляндию, в том числе и Скворцов...»
– Папа... – прошептала Мышка.
Марина сияющими глазами посмотрела на детей.
– Бог знает, что я уже передумала...
– Скворцов – это папа? Он уже Скворцов? – шепотом допытывалась Динка.
– Ну да... Тише ты! Не повторяй зря, – остановила ее Алина. – Мама, читай...
– Что еще про папу? – нетерпеливо заглядывая в письмо, торопили девочки.
– Да... Значит, он был председателем... В первый раз мы не вместе... Интересно, как прошел съезд... Но тут об этом ничего нет... Ах, вот еще что-то о папе: «Скворцов передал мне через Кулешу деньги для вас. Забыл сказать, что Скворцов работает инженером путей сообщения... И еще у меня есть приятная весточка для вас – виделся я тут кое с кем из товарищей, все очень тепло расспрашивали о вашей жизни, о здоровье детей... И еще один человек, который подарил вам свою книжку «Моя новая мама», особенно интересовался, как ведет себя Динка...»
– Я? – встревожилась Динка. – Это про меня?
– Ну конечно... Вот читай... – показывая ей письмо, подтвердила Марина.
– Ай-ай-ай! Вот видишь! Там, наверное, все знают! – пугнула сестру Мышка, с трудом удерживая смех.
– А что же знают? Что знают? – не на шутку встревожилась Динка. – Я хорошая девочка... Я ничего такого не делаю...
– Но что-то дошло до них, уж там напрасно говорить никто не будет! – серьезно подбавила Алина.
– Да нет, – робко улыбнулась Динка. – Они просто ошиблись... Им про кого-нибудь другого сказали, а они подумали про меня... Правда, Леня?
– Да уж не знаю – правда ли, нет ли, – откашливаясь в кулак, пробормотал Ленька. – Вот мама напишет, как и что...
– Конечно! Ты напиши, мама, Динка хорошая девочка, даже голоса ее в доме не слышно... Ох, я делаюсь больной! – с огорчением сказала Динка.
Всем сделалось ее жаль.
– Ну, так это все выяснится! Правда всегда всплывет наверх, ты не беспокойся! – успокоила сестренку Алина.
– Нет, пусть мама сама напишет, а то, может быть, ничего и не всплывет, а я буду плохая! – закапризничала Динка.
– Я напишу, напишу! Давайте дочитаем письмо! Вот тут еще несколько строчек Лене... Вот: «...Ты, Леонид, там единственный мужчина, поэтому на тебя, вероятно, самые большие шишки валятся, но ты помни, что главное твое дело – учиться, все остальное суета сует!.. Пиши мне, если что нужно, я ведь для тебя такой же дядя Лека, как и для девочек...»
Леня с гордостью выслушал эти строчки и смущенно сказал:
– Какие тут шишки? И мужчин у нас не один, а двое... Я да Вася!
– Подумаешь! – фыркнула Алина. – Ты одних лет со мной... И не воображай, пожалуйста... Он да Вася! Какие мужчины нашлись!
– Ну, не спорьте, не спорьте! Вечно вы из-за всякой ерунды цепляетесь друг к другу! Пишите лучше письма! Я тоже сейчас напишу Никичу, что мы всегда будем ему рады, пусть едет когда хочет!
Девочки уселись писать письма. Динка звала дедушку Никича и просила его перед отъездом сходить на берег Волги, низко-низко поклониться и сказать, что одна девочка, Динка, – может, вспомнит Волга – вихрастая такая, на утесе часто сидела, будет помнить ее... по гроб жизни...
Динка громко засопела и, заслюнив свой конверт, поспешно выбралась из-за стола.

Глава 8
Смех и слезы

Над головой Динки сгущались черные тучи... Уже не раз классная дама вызывала в учительскую Алину и жаловалась ей, что во время уроков девочка смешит подруг, а на переменках устраивает целые представления, копируя учителей и даже начальницу.
Алина чуть не плакала. Она училась на пятерки, и ее поведение, так же как и отметки и поведение Мышки, служили примером для других учениц.
– Мама, делай что-нибудь с Динкой, она же позорит нашу семью! – в отчаянии жаловалась матери Алина.
Но Марина так закружилась со своими делами, с уроками стенографии, которую она теперь изучала, надеясь получить более выгодное место, что когда поздно вечером наконец добиралась домой, то глаза у нее закрывались от усталости.
– Оставьте вы мать в покое, сами как-нибудь разберемся! – с досадой говорил Леня.
Алина обрушивалась с упреками на Леню:
– Вот видишь, ты занялся своим ученьем, торопишься подготовиться к экзаменам, а что вытворяет твоя Макака, тебе и дела нет, да? А мне стыдно смотреть в глаза ее учительнице!
Леня требовал ответа от Динки:
– Нет, ты мне скажи правду: что ты там делаешь, за что на тебя все жалуются?
– Да почем я знаю? – невинно удивлялась Динка. – Просто, когда меня вызывают, девочки смеются...
– Так не ты смеешься, а они?
– Конечно, они.
– Ну вот! – с возмущением говорил Леня. – Собрали полный класс дурочек и жалуются!
– Нет, почему дурочек? Просто им смешно, они и смеются!
– Ну а я про что говорю? Какому это умному человеку в классе смешно? Ясно, только дураку! Насажали дур, а при чем тут ты?
Динка скромно пожимала плечами. Но однажды в субботу, просматривая Динкин дневник, Марина увидела тройку.
– Тройка по русскому? Устный русский? У тебя же всегда было пять... И вообще, что там случилось с тобой, Диночка? Алина говорит, что на тебя жаловалась учительница...
Субботний вечер, единственный за всю неделю, был отдыхом для Марины; в этот день она приходила пораньше, и дети старались ничем не огорчать ее. Динка обвела взглядом хмурые лица сестер, увидела возмущенное лицо Лени и, чувствуя глубокое раскаяние, тихо сказала:
– Не волнуйся, мамочка! Я попрошу прощенья у учительницы...
Марина сразу насторожилась:
– Попросишь прощенья? Значит, ты виновата?
– Нет, конечно... Но если уж она ко мне придралась...
– Ни за что не поверю, чтобы человек просил прощенья, если он не виноват... Ты знаешь, Дина, сегодня мой единственный свободный вечер, я хотела поиграть вам, да еще мне надо перевести две странички по стенографии, поэтому не старайся выкручиваться, а говори: что, по-твоему, надо сделать, чтоб на тебя не жаловались?
Динка вспомнила все свои ужимки и гримасы, которыми она развлекала класс, и скромно поджала губы.
– Надо стать серьезной.
– Я думаю, давно пора, ведь тебе скоро десять лет...
Динка была рада переменить тему.
– Мне в апреле, мамочка... целых десять лет! Правда, как быстро идет время! День за днем, день за днем...
– Дина, не хитри... И не притворяйся дурочкой. Если ты и в классе притворяешься такой дурочкой, так немудрено, что все подруги над тобой смеются!
– Вот в том-то и дело, что там без нее этих дур полный класс насажали!.. – вмешался Леня.
– Ну, это утешенье ты оставь для себя, – перебила его Алина.
– А когда артист выступает, так тоже все смеются, – вскинулась задетая за живое Динка. – Если в цирке, например...
– А! Вот в чем дело! Так класс – это не цирк, а ты даже не клоун, ты Петрушка, – резко сказала Марина и, глядя в упор на девочку, добавила с презрительной, уничтожающей улыбкой: – У вас там, кажется, много богатеньких барышень, и ты, дочь революционера, папина дочь, кривляешься перед ними, как Петрушка!
– Мама, не надо так... – вскочила Мышка.
Динка, взревев, бросилась к Лене. Ленька, готовый защищать ее от целого света, только перед одним человеком не смел поднять свой голос.
Прижимая к себе Динкину голову, он гладил ее, в смятенье повторяя:
– Молчи, молчи... Мама правду сказала... Мать зря не скажет... – И, давая волю накипевшему в нем раздражению против смешливых Динкиных подруг, грозно пообещал: – А с этими барышнями, что до смеха сильно охочи, я живо расправлюсь! Они у меня больше не посмеются, мозглявки эдакие!
В этот вечер Динка долго не могла заснуть; она лежала и плакала, плакала, не зная еще, что человеку не так-то просто рассчитываться за сделанные им ошибки...

Глава 9
Тучи сгущаются

Два дня Динка ходила строгая, притихшая, а девочкам, которые приставали к ней с расспросами, неизменно отвечала:
– Я не буду больше вас смешить, я вам не Петрушка! Смейтесь сами над чем хотите!
Девочки недоумевающе переглядывались. Но на третий день в гимназии случилось происшествие, заставившее их новыми глазами взглянуть на свою подружку.
Перед большой переменой к Динке подошла Муха и, пряча что-то в своем маленьком кулачке, шепнула:
– Я принесла двойные булавки... Пойдем в зал, там старшие прогуливаются...
Муха хихикнула и оглядела класс своими быстрыми глазками. Несколько девочек, собравшись в уголке, разложили на партах свои завтраки.
– Пойдем, – морща носик и прижимаясь гладко причесанной головкой к Динкиному плечу, снова зашептала Муха.
– Куда? – не поняла Динка.
– Да в зал... Там старшие ходят... Сколем юбки булавками, а потом по звонку они – трык... в разные стороны... Ха-ха-ха! – зажимая ладошкой рот, захихикала Муха.
Динка схватила ее за руку:
– Ты с ума сошла?! Не смей этого делать! Они порвут платья!
– Да не кричи! – испугалась Муха. – Я ведь только для смеха сказала.
– Нет! Ты не для смеха, ты булавки принесла! Дай сюда булавки!
– На-на! Подумаешь – испугалась! Я ведь только предложила. Не хочешь – не надо!
Муха бросила на парту булавки и убежала. Динка развернула свой завтрак. Через несколько минут, когда по коридорам прокатился школьный звонок, в класс примчалась Муха. Запыхавшись от быстрого бега, она подняла крышку парты и спрятала под ней свое красное, беззвучно хихикающее личико... Динка, почуяв недоброе, выбежала из класса.
В опустевшем зале, где только что парами, тесно обнявшись, гуляли старшие школьницы, Динка увидела Алину. Она стояла в группе других учениц и о чем-то говорила с классной дамой. Неподалеку от нее несколько девочек, возмущаясь и охая, утешали одну из подруг, которая, сидя на полу и горько плача, держала в руках рваный подол своего коричневого платья... Другая девочка тоже рассматривала разорванную в двух местах юбку, и щеки ее горели от обиды и возмущения.
В глубине зала показалась маленькая фигурка начальницы гимназии. Она шла, покачивая седыми буклями и взволнованно перебирая четки.
Завидев ее, девочки мгновенно смолкли, и в наступившей тишине было слышно только легкое шуршание синего шелкового платья начальницы. Классная дама поспешила к ней навстречу. В это время Алина нечаянно оглянулась и встретила испуганный взгляд прижавшейся к стене Динки... Одну секунду сестры глядели друг другу в глаза, потом Динка повернулась и бросилась в свой класс. Урок еще не начинался, девочки беспорядочно толпились около парт. Динка, расталкивая всех, кто попадался ей на пути, и словно ослепшая от бешенства, кричала:
– Где Муха? Где Муха?
Завидев нырнувшую под парту гладенькую головку Мухи, Динка с яростью шлепнула ее ладонью по спине... Удар пришелся на острую, торчащую из-под платья лопатку, и Муха, жалобно пискнув, присела на пол.
– Ты дрянь, дрянь! Они порвали платья! Я говорила тебе!.. – топая ногами, кричала Динка.
– Тише! Тише! Учительница идет! – бросаясь к ней, предупредили девочки.
Динка, тяжело дыша, села на свое место. В ушах ее слышался плач девочки с разорванным подолом, перед глазами стояло побледневшее лицо Алины, а в ладони все еще сохранилось ощущение острой торчащей лопатки Мухи.
Учительница взволнованно рассказывала о происшедшем случае, уговаривая виноватых сознаться... Муха бросала на Динку испуганные, умоляющие взгляды. Динка молчала. Девочки тоже молчали. Дознанья с классной дамой, а потом и с начальницей не дали никаких результатов. Виноватых не было... И все же какая-то тоненькая ниточка подозрения привела во второй класс и остановилась возле парт, где сидели Муха и Динка.
Классная дама вручила обеим девочкам гимназические повестки о вызове родителей. Динка с глубоким вздохом положила повестку в свой ранец.
«И зачем это вызывают мою маму?» – тревожно подумала она.
Муха с помертвевшим от страха личиком вцепилась в ее рукав.
– Отец меня убьет, если узнает... Он убьет меня... – в отчаянье зашептала она, но Динка, не взглянув на нее, вышла.
В раздевалке тревожно шептались девочки:
– Ой-ой... Ее отец такой страшный... Один раз осенью он так избил Муху, что она неделю не ходила в класс. Ой, девочки! Что же теперь будет? Ведь это она, конечно, она...
Всю дорогу домой Динка бежала, ей все время чудился взгляд старшей сестры, когда она увидела ее, Динку, в зале. По этому взгляду было ясно, что виновницей всего случившегося Алина считает Динку...
А если это так, то сейчас она уже рассказала об этом дома и сама лежит с компрессом на голове. А мама... Неужели мама поверит, что ее дочка могла сделать такую гадость?
Динка вспомнила свои недавние слезы и сухое, холодное лицо матери. Сердце у нее больно сжалось. Она спешила домой, рассчитывая еще до прихода матери убедить в своей невиновности Алину.
Но это ей не удалось. Алина лежала с сильной головной болью, Динка бросилась к ней, но Вася молча взял ее за руку, молча сунул ей коньки и вывел на крыльцо.
– Ты видишь, что творится? Чего же ты добиваешься? Иди на свой бульвар и катайся там до одури, пока я тебя не позову!
– Подожди, Вася... Я хотела только рассказать...
– Никому твои рассказы сейчас не нужны. Иди! – закрывая дверь, сказал Вася.
– Вася! Вася! – Динка яростно застучала кулаками. – Возьми хоть коньки! Ведь уже все растаяло! Вася, возьми коньки! – Динка бросила под дверью коньки и ушла.
А вечером она стояла перед матерью и твердо повторяла:
– Мама, это не я! По чести, по совести – не я! Это Муха, я ей не позволяла! Пусть все девочки скажут!
– Хорошо, Дина! Я верю тебе, – сказала мать. – Мне было противно думать, что моя дочь способна на такую дурацкую выходку!

Глава 10
Тает снег

Девочки сидели притихшие, опустив руки под парты и не сводя глаз с гимназического начальства. За классным столом главное место занимала маленькая фигурка в синем платье с седыми буклями. Перебирая тонкими сухими пальцами четки и величественно кивая головой, начальница, страдающая старческой забывчивостью, слушала классную даму, подробно излагающую ей вчерашнее происшествие.
Неподалеку от начальницы, отодвинув свой стул к окну и опираясь на его спинку, стояла Марина, а позади всех, на краешке стула, мостился огромный человек с синей жилистой шеей, выпиравшей из крахмального воротничка, и с такими же синевато-бурыми руками, покрытыми жесткой растительностью. Это был грозный родитель Мухи, которого девочки прозвали Фуражом, не имея никакого представления о том, что означает это слово. Им было известно только, что у Фуража есть на Сенном базаре собственный дом и лавка, где продается фураж. Каждую субботу отец Мухи являлся в гимназию, чтобы получить в собственные руки дневник своей дочери. Из страха перед родителями или благодаря своим способностям Муха училась на пятерки, но если в дневнике оказывалась хоть одна четверка, шея Фуража наливалась кровью и, крепко взяв дочь за руку, он вел ее к выходу, грозно повторяя:
– Дай только до дома дойти, мерзавка эдакая!
Помертвевшая Муха с обреченным писком тащилась за ним, а девочки, столпившись на парадном крыльце, сочувственно смотрели ей вслед...
Но Динка видела этого человека впервые. Туго натянутый коричневый костюм, в который было втиснуто его большое, мускулистое тело, при каждом движении трещал по всем швам. Динке почему-то вспомнилась рослая мохноногая лошадь, ей даже показалось, что где-то близко запахло лошадиным потом... Динка повернулась, и взгляд ее упал на Муху.
Они стояли у доски рядом, как две обвиняемые и отрицающие свою вину девочки, Муха и Динка... Синее личико Мухи напоминало сморщенный кулачок, губы ее вытянулись, носик заострился. Динка скользнула взглядом по худенькой фигурке с острыми торчащими лопатками, и ладонь ее снова загорелась от неприятного ощущения.
Динка не волновалась. Все девочки могли подтвердить, что она не виновата. Динке даже хотелось, чтобы при всех мама сама убедилась, что Алина напрасно подозревала сестру и напрасно наговаривала на нее.
Когда начальница при помощи классной дамы окончательно припомнила вчерашнее происшествие и когда оно снова встало перед ней во всей своей неприглядности, она величественно поднялась со стула и, призывая имя божие, обратилась к девочкам с длинными призывами сознаться и облегчить свою совесть.
Но так как обе девочки молчали, то родитель Мухи, подобострастно кланяясь, попросил разрешения «пугнуть» дочку.
– Она меня знает, – сказал он с тяжелым кивком в сторону дочери. – Я все силы кладу на ее, не жалею денег на одежу, на книжки, и сласти ей покупаю, когда заслужит, но за баловство, я извиняюсь за выражение, шкуру сдеру! Так что, Нюрка, говори начистоту – ты или не ты барышням платья сколола?
Динка с ужасом смотрела на волосатые руки, с застывшим сердцем слушала незнакомые грубые слова. Но когда рядом, забившись в истерическом плаче, Муха тоненько закричала, словно моля о помощи: «Это не я! Не я! Папа, это не я!..» – сердце Динки перевернулось. Между взрослыми тоже прошел какой-то короткий разговор, и Динке показалось, что о чем-то говорила мама... Багрового от гнева родителя посадили на место, и вслед за ним выступила классная дама:
– Нюра, мы попросим твоего папу, чтобы он не наказывал тебя слишком строго, а потому, если это сделала ты...
Но Муха замахала ручками и в отчаянье шарахнулась к Динке.
– Это не я! Не я! Я не скалывала! Это не я!..
– Это я! – неожиданно громко сказала Динка, выступая вперед и пряча за своей спиной Муху. – Это сделала я! Нюра тут ни при чем! – добавила она с упавшим сердцем, боясь взглянуть на мать.
Наступила мгновенная тишина. Потом кто-то в классе тихонько охнул, коричневые фигурки за партами зашевелились, и, словно по команде, маленькие руки поднялись вверх.
– Неправда... Неправда... Мы знаем кто... – загудел класс.
Динка бросилась к передним партам, взмахнула рукой.
– Молчите! Это я! Я одна! – Словно внушая подругам эту мысль, она снова повторила: – Вы все знаете, что это я.
Девочки, растерянно переглядываясь, смолкли, руки неуверенно опустились. Фураж встал со своего места и, низко поклонившись Динке, взял за руку Муху:
– Ну, вот и спасибо вам, барышня, что вы сознались. Все-таки совесть в вас заговорила...
Динка не слушала и не понимала его слов, вся его фигура и волосатая ручища, которой он теперь покровительственно гладил по голове дочь, вызвали в ней мутное, поднимающееся со дна души отвращение...
– Мама, меня тошнит! – испуганно крикнула она, почти теряя сознание.
Динка уже не помнила, как мама, обняв ее за плечи, поспешно свела с лестницы, как, набросив ей пальто, вывела на улицу и усадила на извозчика.
Динка очнулась только тогда, когда перед глазами ее поплыли знакомые картины: улицы, улицы, дома и люди, веселые, улыбающиеся люди, те, кто во всех ее скитаниях были всегда ее главными утешителями и друзьями. Чужие, но такие дорогие ей люди! Чистый, вольный ветер обдувал Динкино лицо; ветер, словно играя, гнул ей навстречу еще черные, но по-весеннему живые ветви деревьев... И к Динке вернулась жизнь. Ее тревожила только мама... Всю дорогу они обе молчали. Динкина голова упиралась в мамино плечо. Мама молчала... Динка повернула к ней лицо и пошевелила губами, она хотела что-то сказать, но мама опередила ее:
– Не надо. Я все поняла, я все знаю, Диночка.
И, помолчав, добавила:
– Хочешь, поедем на Крещатик? Или на Батыеву гору. Там сейчас тает снег и бегут большие ручьи...

Глава 11
Великое решение

История с Мухой оставила в Динкином дневнике тройку по поведению.
– За что же, мама, если Динка не виновата? – возмущалась Алина.
– Но ведь Динка взяла на себя вину другой девочки, значит, она должна понести за нее и наказание.
Последние события, судилище в классе, Муха и ее отец – все это оставило в душе Динки глубокий след. На другой день, когда она пришла в класс, девочки встретили ее шумной радостью, они как будто заново узнали и еще больше полюбили свою подругу.
– Здравствуй, Диночка!.. Здравствуй, здравствуй!.. – ласково приветствовали они ее.
Одна Муха сиротливо стояла в сторонке, пряча под фартук руки... Динка сама подошла к ней:
– Здравствуй, Муха!
Муха смутилась, покраснела.
– А ты не сердишься на меня? – тихо спросила она.
– Нет, что ты! Это уже все прошло! Только знаешь что, Муха... Не надо больше так делать.
История с Мухой постепенно забывалась, но на Динку сыпались новые удары... Невнимательное поведение в классе, запущенные уроки теперь давали себя чувствовать. Первым ударом была двойка по географии. Боясь огорчить мать, Динка тщательно затерла ее ногтем... Но эта двойка была не последней. Настал день, когда еще более тяжелый удар обрушился на Динкину голову.
На уроке арифметики Динка молча и безнадежно стояла у доски. В голове ее возникали самые неожиданные и нелепые вопросы, связанные с условием задачи, которую нужно было решить. Какой-то купец продал ситец, потом купил шерсть, потом опять что-то продал... В руках у Динки крошился мел, она неожиданно оборачивалась к доске и писала первый вопрос: почем аршин ситцу? Но девочки испуганно и отрицательно трясли головами и показывали что-то на пальцах. Тогда, окончательно запутавшись, Динка записала сразу второй вопрос: почем фураж шерсти?
По классу, словно электрическая искра, пробежал смех, учительница обернулась. Динка начисто вытерла доску, положила на место мел и, опустив руки, встретила строгий, укоризненный взгляд учительницы.
– Жаль, Арсеньева, жаль... – медленно сказала учительница, не отводя от нее пристального взгляда. Может быть, она вспоминала, с какой симпатией относилась к этой девочке, когда та живо и весело пересказывала в классе прочитанную страничку, дополняя ее своими собственными неожиданными подробностями? Может быть, именно сейчас, глядя на убитое, бледное лицо девочки, учительнице действительно стало ее жаль?
Динка любила и уважала свою учительницу. Любовь Ивановна не раз хвалила Динку за прочитанные стихи и громкое чтение. А теперь под суровым взглядом учительницы Динка чувствовала себя хуже всех девочек, глупее всех, ничтожнее всех не только в своем классе, но и на целом свете...
А учительница долго, убийственно долго смотрела на нее... И в классе стояла такая же гнетущая тишина, как в застывшем сердце Динки. Молчание наполняло ее душу тревогой, в ушах начинался звон...
Наконец учительница медленно покачала головой и раскрыла классный журнал.
– Садитесь, госпожа Арсеньева, – преувеличенно вежливо сказала она. – Я ставлю вам двойку.
Динка села на свое место. В переменку ее окружили девочки, они что-то говорили ей, советовали, повторяя:
– Это была очень простая задача... Почему ты не решила ее? Мы же тебе подсказывали! Почему ты не поняла?
Но Динке не хотелось ни слушать, ни отвечать. Она смотрела на свой ранец. Там лежала тяжелая, как булыжник, двойка. Динка представляла себе, как медленно, едва передвигая ноги, она потащит ее домой, как вечером, когда усталая мама сядет за стол, она вывалит ей на колени эту двойку-булыжник... Нет, нет! Динка вскочила и, раздвинув девочек, подняла руку:
– Слушайте! Слушайте!
Она еще и сама не знала, что скажет сгрудившимся вокруг подругам, но знала уже, что в сердце ее созрело какое-то великое решение и что теперь она не отступит от него ни на шаг.
– Слушайте! Слушайте! Это была моя последняя двойка!.. Последняя в моей жизни!
Девочки испуганно смотрели на ее изменившееся лицо, на закушенные губы, и никто не говорил ни слова.
Вечером Динка стояла под дверью Лениной комнаты и ждала, когда Вася кончит урок.
– Вася! – торопливо сказала она, едва длинный Вася, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, внезапно появился на пороге. – Вася! Не говори мне ничего, я сама буду говорить с тобой, – взволнованно предупредила Динка. – Мне надо, чтобы ты со мной позанимался по арифметике, я не умею решать задачи с купцами.
Она стояла перед ним, как крохотный лилипут перед Гулливером. И Гулливер понял, что в душе ее созрело великое решение. Он широко распахнул дверь Лениной комнаты и взял у нее из рук задачник.
– Садись, – сказал он и кивнул удивленному Лене: – Оставь нас одних!
Это стало повторяться каждый день до тех пор, пока взъерошенная и счастливая Динка не принесла домой пятерку.
Она так бежала, размахивая своим ранцем, так запыхалась, как будто, сражаясь за эту пятерку, билась с сильнейшим из своих врагов, изнемогая от битвы и теряя свои коричневые перышки...
А может быть, это действительно было так. Ведь Динка отстаивала свое первое великое решение.

Глава 12
Хохолок

Приближалась весна. Первая весна в Киеве. По крутой Владимирской улице, весело позванивая, поднимался трамвай, а навстречу ему, между рельсами и тротуаром, подпрыгивая и пенясь, мчался задорный ручей. Динка бегала от дерева к дереву и, приглядываясь к веткам, на которых уже набухали почки, в восторге окликала идущих мимо:
– Смотрите – почки! Почечки!
Ложась спать, она высовывала голову в форточку и чутко прислушивалась к таинственным ночным шорохам... Ей казалось, что весна обязательно приходит ночью тихими-тихими шагами, чтобы утром сделать людям неожиданный сюрприз первым крохотным жучком с зеленой спинкой, распустившейся веткой сирени, новой песенкой залетевшего под карниз скворца...
После уроков Динка бежала в Николаевский сквер. Там от разворошенных черных грядок пахло свежей, оттаявшей землей, почки на деревьях были ярче и зеленее. Динке казалось, что сюда, в этот сквер, где обычно бегают и играют дети, весна придет прежде всего... Среди этой оживающей природы Динке все время попадалась на глаза массивная фигура царя, возвышающаяся на пьедестале памятника.
«Ну при чем он тут? – сердито думала Динка. – Уж довольно, что в гимназии на каждом шагу – и в учительской и в зале... Портрет царя, портрет царя... А сколько людей посадил он в тюрьму, на каторгу сослал...»
Однажды, закинув голову и заложив за спину руки, Динка близко подошла к памятнику и, вглядываясь в застывшее лицо с выпуклыми глазами, с ненавистью подумала:
«Стоит... А там, в Сибири, мерзнет крохотный мальчик... А где мой папа?..»
Динка, забывшись, шагнула вперед:
– Где мой папа?
Но кто-то сбоку быстро схватил ее за руку и увлек в соседнюю аллею.
– Ты что там кричишь? Ид-ем скорей отсюда! – взволнованно сказал мальчик в форме реального училища с книгами под мышкой.
Динка узнала своего соседа Андрея Коринского и сердито спросила:
– А ты что? Трус?
– Нет, – ответил мальчик и показал на идущего по главной аллее полицейского. – Что ты скажешь, если сейчас он подойдет к нам? Зачем ты на памятник кричала?
– А я знаю, что я скажу! – выпятив нижнюю губу, храбрится Динка.
– Значит, ты хочешь, чтобы твою мать арестовали, да? – шепчет Хохолок. – Скажи, что ты грозила мне, а я стоял за памятником...
Но полицейский спокойно идет своей дорогой. Когда звон его шпор затихает, губы мальчика расползаются в смешливую улыбку, темные глаза щурятся.
– Ты вообще какая-то смешная... Ходишь по дорожкам и все приглядываешься к чему-то... Я давно слежу за тобой!
– Я приглядываюсь к весне, а вот к чему ты тут приглядываешься? Думаешь, я полицейского испугалась? Фью! – хвастливо присвистнула Динка. – Да я их видела-перевидела в своей жизни целыми кучами!.. Ты в каком классе? – вдруг спрашивает она, взглянув на пряжку пояса, туго стягивающего складную фигуру мальчика.
– Я в четвертом. А ты?
– Я во втором, а перейду в третий. Со всеми пятерками!
– Ого! Со всеми пятерками! А я почему-то думал, что ты двоечница.
– Ну да! Я уже целый месяц как отцепилась от двоек!
Мальчик покачал головой.
– Двойки как репей, – задумчиво сказал он. – Прицепятся к человеку, и куда он, туда и они! У меня есть одна такая, по русскому письменному... А уже скоро экзамены. Надо исправиться!
– Исправляйся, – сказала Динка. – Я уже исправилась!
Около выхода из сквера стояла девочка с корзинкой мохнатых фиолетовых цветов. Внутри каждого цветка желтела пушистая сердцевинка с дрожащими усиками.
Динка ахнула и вцепилась в рукав своего товарища:
– Цветы! Цветы! Это настоящие! Живые! О, купи мне! Пожалуйста, купи!
Андрей смущенно порылся в карманах, глаза его часто замигали.
– У ме-ня н-нет де-нег, – заикаясь, сказал он. – Но я нарву тебе таких цветов! Я знаю, где они растут! В Пуще-Водице, около пруда! Их там целые тысячи! Там вся поляна фиолетовая от них! – внезапно загораясь, добавил Андрей.
– Так пойдем туда сейчас! – в восторге подпрыгнула Динка.
– Да нет, – улыбнулся Хохолок. – Туда надо ехать. Это же Пуща-Водица, она под Киевом! Туда надо ехать с утра!
– С утра? Так поедем завтра!
– Но завтра ведь будний день, тебе надо в гимназию, а мне в реальное!
– Чепуха! Я не пойду в гимназию. А ты тоже согнись вот так с утра, как будто у тебя живот болит, а потом мы уедем!
Динка схватилась обеими руками за живот и придала своему лицу такое выражение, как будто у нее внезапно начались колики. Андрей расхохотался, а потом серьезно сказал:
– Нет, притворяться я не буду. Я не люблю вранья! Мой отец никогда не врет, и я никогда не вру.
– Но ведь каждый человек хоть иногда врет, тогда и ты можешь, – попробовала схитрить Динка, но, видя, что брови мальчика нахмурились, замолчала. Потом снова с жаркой мольбой стиснула на груди руки: – Хохолок!.. Знаешь что, Хохолок! Тогда просто скажи своему отцу и своей матери и даже в реальном, что зацвели самые первые мохнатенькие фиолетовые цветы!
– Эти цветы называются «сон», – растроганно сказал Андрейка. – И мы поедем за ними завтра же! Только я никому ничего не скажу, там ведь взрослые люди, они этого не понимают. Мы поедем, и все! – решительно добавил он.
– Конечно. Поедем, и все! Что нам? Сядем да поедем! Где ты скажешь, там мы и вылезем. Может быть, на пруду, а может, на той самой полянке...
Динка шла и болтала. Счастливая его обещанием, она сразу стала такая кроткая и послушная, что Хохолок с удивлением поглядывал на нее сбоку и думал:
«Нескучная девчонка... То такая, то сякая... Поеду уж... Повезу ее...»
И, морща лоб, он заранее придумывал, как оправдает свой пропуск в училище, ведь еще ни разу в жизни без уважительной причины он не пропустил ни одного дня...
Отец Андрея был рабочим в Арсенале. Этот суровый, замкнутый человек редко находил для сына ласковые слова, но зато строго взыскивал с него за малейшую провинность.
– Ты для меня только тогда сын, когда я вижу в тебе честного человека, рабочего.
Андрейка боялся отца, уважал его, но больше любил мать, слабую, болезненную женщину, баловавшую сына потихоньку от отца. У Андрея не было ни сестер, ни братьев, поэтому чужая девочка, так смешно и ласково называвшая его Хохолком, интересовала и располагала его к себе.
«Поеду уж... Будь что будет!» – думал он, слушая ее счастливую болтовню.

Глава 13
В гости к цветам

Утром дул прохладный ветерок. Динка выскочила из дома в одном форменном платьице. За воротами она вытащила из ранца свежий белый передник и, тщательно расправив на плечах крылышки, появилась перед Андрейкой.
– Зачем ты белый передник надела? – удивился мальчик, торопясь к остановке трамвая.
– Ничего. Пускай... – неопределенно махнув рукой, ответила Динка и, пригладив растрепавшиеся волосы, улыбнулась: – Ведь мы же в гости едем...
Чисто вымытое лицо ее лоснилось и блестело, как будто она яростно терла его мочалкой, и даже глаза казались промытыми горячей водой с мылом – такие чистые, синие, счастливые глаза были у Динки, что Андрей не хотел даже думать, что его ожидает за эту самовольную поездку.

В трамвае, пока проезжали по городским улицам, оба чувствовали себя неспокойно. На остановках все время вскакивали учащиеся, и гимназистки удивленно поглядывали на маленькую ученицу в пышном белом фартуке. Куда это она так разоделась? Экзаменов у нее нет, отпускать на лето малышей еще рано... Андрей тоже с опаской поглядывал на дверь. Усевшись с Динкой около окна, он шепотом сообщал ей название улиц, по которым они проезжали. А когда трамвай выбрался за город и покатил по лесной дороге, Динка забыла все свои страхи и прильнула к окну.
– Смотри, смотри, – говорила она, боясь показывать пальцем, – вот уже лес! А вот и солнечные зайчики! Вон прыгают по земле, под елкой! Сейчас солнышко поднимется, и станет совсем тепло! Вот уже поднимается! Посмотри, какое горячее стекло стало. Потрогай!
Хохолок потрогал стекло, оно было совсем не горячее. Динке хотелось тепла, нос у нее покраснел и щеки покрылись мурашками. Забеспокоившись, она шепотом попросила:
– Дай мне носовой платочек.
Андрейка ощупал карманы.
– Где-то мать клала... – сказал он.
– Надо самому о себе заботиться. Как вот я теперь буду? – заворчала было Динка, но чистый, сложенный вчетверо платок неожиданно нашелся.
– Бери насовсем, – великодушно сказал Андрейка.
Но Динка вытерла нос и сунула ему платок обратно.
– Потом опять дашь, если надо будет, – рассеянно сказала она, снова прилипая к окошку.
Весеннее солнце понемногу начинало согревать землю. Дорога сворачивала то вправо, то влево. В глубине распушившегося зелеными почками леса празднично белели нарядные березки с молодыми, только что вылупившимися листочками, кое-где виднелись редкие, заколоченные на зиму дачи.
– Скучают... – с сочувствием говорила Динка. – А скоро, скоро сюда уже приедут люди, залают собаки, замяукают кошки... И начнется хорошая-хорошая жизнь! С собаками, с кошками, с птичками и в самом лесу! – весело говорила Динка.
Солнце поднялось выше, оконное стекло действительно потеплело, трамвай остановился на конечной остановке.
– Пошли! – бодро сказал Андрейка и, соскочив со ступенек, быстро зашагал лесной просекой.
Динка, уцепившись за карман его курточки и не попадая с ним в ногу, побежала рядом.
– Мы идем прямо туда, к нашей полянке? – озабоченно спросила она.
– Ну конечно! К пруду, к поляне. Тут недалеко! – «А вдруг все цветы кто-нибудь оборвал? Что я ей тогда скажу? Еще заплачет», – тревожно думал Андрей и, не считаясь с мелкими шажками своей спутницы, почти бежал вперед.
И вдруг Динка вскрикнула:
– Вот она! Вот она!
Из-за деревьев как-то неожиданно вдруг выступила лесная поляна, сплошь покрытая мохнатыми фиолетовыми цветами. Их было так много, что в глазах Динки и небо и земля – все слилось в одно теплое фиолетовое, полыхающее от ветерка пламя... За поляной ярко зеленела покрытая ряской вода, у берегов шелестели сухие прошлогодние камыши с коричневыми набалдашниками.
Динка бросилась к цветам, раскинула руки:
– Здравствуйте, здравствуйте! Мохнатенькие, пушистые! Мы к вам в гости приехали!
Динка присаживалась на корточки, зарывалась лицом в цветы, смеялась и что-то приговаривала. Белый передник ее покрылся зелеными и желтыми полосами, в башмаки набилась сырая земля. Динка сбросила их и в одних чулках бегала по берегу пруда, рвала охапками цветы...
Андрей, присев на пенек, молча, с любопытством наблюдал за своей подружкой. Он был доволен, что цветы оказались на месте и что он ничего не преувеличил, когда обещал ей фиолетовую поляну. Все это было хорошо, если б не тайная тревога, что завтра в училище классный надзиратель потребует у него записку, почему он не был на уроках, что узнает отец. Андрейка вынул перочинный ножичек, выстрогал себе палочку, срезал камыш. Среди фиолетовых головок цветов неутомимо мелькали белые крылышки передника...
Андрей вдруг подумал, что этот день в его жизни совсем не будний, а праздничный, и если б ему снова пришлось решать вопрос – ехать или не ехать на эту поляну, он даже не стал бы раздумывать!
Набегавшись, Динка вытащила из своего ранца два ломтя хлеба, намазанного сладким хреном; Андрей взял из дому бутерброды с колбасой... Поделившись поровну, они оставили крошки для птиц, с трудом нашли Динкины башмаки, кое-как напялили их на мокрые чулки и с огромными охапками цветов медленно побрели к остановке трамвая.
Прощаясь с поляной, Динка долго пятилась задом, кланяясь и повторяя:
– Спасибо вам! Спасибо!
Из Пущи-Водицы Динка вернулась сияющая, с огромной охапкой цветов.
– Берите, берите! – кричала она с порога. – Берите их от меня! Я уже совсем объелась ими! Ох, Мышенька, я, наверное, и сама вся фиолетовая! А в глазах у меня все голубое, желтое, зеленое... И такое теплое, мохнатенькое...
Динка требовала, чтобы все прикладывали цветы к губам, щекам, и спрашивала:
– Вкусные, да? Я чуть не съела там всю поляну!
– Да где же ты была? – беспокоились домашние, с недоумением глядя друг на друга.
Динка, почуяв опасность, поторопилась выкрутиться:
– Нигде я не была. Мне один мальчик дал. Просто он шел с цветами, а я шла без цветов. И он сказал: «Девочка, я вижу по твоим глазам, что ты очень хочешь цветов!» А я сказала: «Да». Ну, он и дал мне эти цветы!
– Сказка про белого бычка, – усмехнулся Вася.
– А может, и правда? – нерешительно предположила Мышка.
– Неправда, – резко сказала Алина. – Правду она скажет только маме.
– Она и мне скажет, и тебе скажет, и Мышке, только не стойте у нее над душой, – тихо сказал Леня, отводя в сторону сестер. – Что вы, не знаете ее разве? Не спрашивайте, и она скажет сама!
– Мама, – говорила, засыпая, Динка, – давай летом снимем дачу в Пуще-Водице! Я ездила туда с нижним мальчиком, он очень хороший мальчик, его зовут Хохолок... И он сказал: «Хочешь, я покажу тебе фиолетовую поляну?» А я сказала: «Да». И мы поехали и привезли цветы... Это цветы «сон», и мне от них хочется спать...
На другой день, встретив Андрея, Леня сказал:
– Это ничего, что ты свозил мою сестру за цветами, только следующий раз ты так не делай.
– Она очень просила... – смутился Андрей.
– Ну, это она умеет! Она что хочешь выпросит, а ты не поддавайся. А то она как повадится с тобой ездить, так только и будешь кататься!

Глава 14
Послание Волги вихрастой девочке Динке

Но Динка и не думала никуда ехать. Еще не отцвела в ее глазах фиолетовая поляна, как новое сказочное чудо произошло в ее жизни. Случилось это так.
Под вечер, когда Алина ушла к подруге, а Мышка сидела в ее комнате и, заткнув пальцами уши, читала Диккенса, почтальон принес письмо; оно было адресовано Динке.
– Ого! – сказала Марина, взвесив на руке конверт. – Вот так письмо! За семью сургучными печатями да в двойном конверте... Это от Никича.
Динка разорвала конверт и вытащила большой лист, исписанный печатными буквами.
Сверху стояло:

ЧИТАЙ САМА

– Ну, значит, тут какой-то секрет. Иди в свою комнату и читай сама, – сказала Марина.
Динка пошла, села на свою кровать и, положив на колени лист, начала читать.
«Здравствуй, друженька моя Динка!
Пишет тебе твой старый дед Никич.
Получив твой наказ, приоделся я по-праздничному и пошел к матушке Волге...»
Руки Динки задрожали. Слезы часто-часто закапали на лист...
Вот что писал дальше Никич:
«...Подошел я к берегу... А она, сердечная, пенится, хлопочет. Только-только ото льда освободилась, гонит последние льдины по течению и шумит на них, сердится... Ну, думаю, вот уж гость не вовремя... Ан нет! Приплеснулась она вдруг близехонько к бережку и навроде золотой рыбки спросила:
– Чего тебе надобно, старче?
Поклонился я тут низко-низко:
– Поклон тебе, матушка Волга, от вихрастой девочки Динки. Помнишь ли ты ее?
Всколыхнулась желтенькая водичка, набежала, как слеза, на песок:
– Я всех мальчиков и девочек помню, а твою вихрастую не раз купала, и на утесе ее видала, и пароходом ей из Казани ее друга Леньку везла... Жива ли, здорова ли Динка?
– Жива и здорова она, матушка Волга, только плачет, по тебе скучает, и водичку твою желтенькую поминает, и во сне на утесе сидит, пароходы твои в плаванье провожает... Что велишь передать ей, матушка?
Закудрявились гребни волн белой пеною, словно сама матушка седою головой покачала:
– Пусть не плачет, не горюет вихрастая. Жизнь еще велика, мы свидимся... И приму я ее, и обласкаю, только передай ей завет мой – пусть придет ко мне с чистой совестью, с теплым сердцем, к чужому горю отзывчивым, с трудовыми руками, а не с барскими ручками, чтобы все люди сказали: хорошая девочка Динка, не посрамила она свою матушку Волгу...»
Долго-долго плакала Динка... А в соседней комнате тревожно прислушивались к ее плачу Марина и Ленька.
– Что же пишет ей Никич? Не заставит он плакать зря, – теряясь в догадках, шептала Марина.
Ленька стоял у окна и, стиснув зубы, думал о том, что напрасно увел свою Макаку с утеса, лучше взял бы ее за руку и пошел с ней по белу свету... Ни одной слезинки не уронила б она, всех обидчиков ее убивал бы на месте он, Ленька. Лучше б им и на свет не родиться... А здесь... Не хозяин он здесь, не защитник... Стоит как столб и не смеет вступиться...
Леня круто повернулся к Марине.
– Мать, – глухо сказал он, не замечая, что впервые называет ее этим именем. – Уйми ее... Или я сам пойду!
– Потерпи, Леня, голубчик... Ничего не сделает Никич зря.
– Все равно, мать... Хоть бы и Никичу, а не дам я ее слезами извести!
Марина осторожно открыла дверь Динкиной комнаты. Динка подняла распухшие от слез глаза. На коленях ее лежал большой лист, исписанный печатными буквами: материнский завет Волги вихрастой девочке Динке...
Утром Динка вложила послание Волги в конверт и отдала его на хранение в самые верные руки:
– На, мама... Спрячь.

Глава 15
На всех пятерках

Приближалось время роспуска младших классов на летние каникулы. Динку нельзя было узнать.
– Это не девочка, это божья коровка, – говорила, закатывая глаза, классная дама. – Я еще никогда в жизни не видела таких быстрых превращений. Такая тихая, строгая, благородная девочка...
На уроке Динка ловила каждое слово учительницы. Когда ее вызывали, она вспыхивала и так торопилась отвечать, что Любовь Ивановна с доброй улыбкой говорила:
– Не спеши, не спеши... Я вижу, что ты выучила урок.
Дома Динка не расставалась с учебниками. Выпросив у матери несколько копеек, она бежала в соседнюю лавчонку и на свой лад готовилась к занятиям. Усевшись на постели, она извлекала из своего ранца все, что приобрела на свои жалкие гроши. Обычно это были две-три конфетки в ярких обертках, тоненькая шоколадка и яблоко. Привязав эти лакомства на длинную нитку на некотором расстоянии одно от другого, она укладывала свои сокровища под подушку, выпустив наружу небольшой кончик нитки... Затем, разложив вокруг себя учебники и тетради, начинала усиленно повторять все, что ее могли спросить. Когда же ей казалось, что энергия ее ослабевает, она осторожно наматывала на палец кончик нитки, тихо повторяя:

– Ловись, рыбка, большая и маленькая...
Рыбка ловилась. Сначала маленькая – в виде конфетки, потом побольше – в виде шоколадки, и так как самое лучшее приберегалось к концу, то напоследок из-под подушки вылезало румяное яблоко...
– Ловись, рыбка, большая и маленькая, – шепотом говорила Динка и каждый раз при появлении «рыбки» удивленно восклицала: – Ой, что это? Кому это?
По строгому приказу матери никто из домашних не вмешивался в занятия Динки, не спрашивал ее ни о чем и не надоедал ей советами.
Только Мышка, пробегая через комнату и делая вид, что ничего не слышит и не видит, давясь от смеха, шепотом рассказывала домашним, что Динка уже вытащила за нитку все конфеты и теперь догрызает яблоко.
– Ох и хитрая бестия! – хохотал Вася. – Дай бог, чтоб за все эти конфеты она хоть как-нибудь перелезла в третий класс!
– Перелезет! – уверенно говорил Леня.
– Не знаю, почему мама поощряет все эти выдумки! Но она хоть занимается или просто сидит ест конфеты? – с раздражением спрашивала Алина.
– Нет, она занимается! Всю тетрадку примерами исписала. И потом, по русскому... У них в классе после каждого диктанта девочки выписывают в отдельную тетрадь свои ошибки. А сейчас Динка вытащила эту тетрадь и раз по двадцать пишет каждое слово, – как всегда стараясь защитить от нападок сестренку, рассказывала Мышка.
А Динка действительно занималась. Заедая «рыбками» страничку за страничкой, решая задачки и примеры, она сидела часами и, когда ее звали обедать, выходила в столовую, настороженно оглядывая лица взрослых. И несмотря на то, что все молча утыкались в свои тарелки или заводили какой-нибудь отвлеченный разговор, Динка чувствовала, что над ней смеются, и очень обижалась. Проглотив наскоро свой суп и положив на хлеб котлетку, она, по старой детской привычке, искала утешение на кухне. И хотя на кухне вместо Лины была теперь черноглазая Маруся, которая вместе со всеми любила посмеяться над чудачествами девочки, Динка все же находила у нее утешение. Когда, усевшись за плитой, Динка горько и протяжно вздыхала, Маруся с сочувствием говорила:
– Не тявкай, не тявкай! Хай воны смеются! С посмиху люди бувают!
Случались и срывы. Выходя на часок погулять, Динка вдруг соблазнялась медленно идущим в горку трамваем, прыгала в него на ходу и, бездумно прокатившись несколько остановок, вдруг вспоминала, что ушла ненадолго, что на кровати у нее разложены учебники и что завтра ее могут вызвать к доске. Гнев на себя, досада охватывали Динку.
«А ну пошла домой, бессовестная! Лентяйка несчастная! Ох, Волженька, голубушка, как мне трудно, как мне трудно...» Так, подгоняя себя и жалуясь, Динка боролась сама с собой, и ни один человек ни в школе, ни дома не мог понять, что сделалось с этой озорной, непоседливой девочкой. Получая свои заслуженные пятерки, она так радовалась и так сияла, садясь за парту, что батюшка, который хорошо помнил недавние шалости Арсеньевой, теперь нередко указывал на нее перстом и, поднимая глаза к потолку, говорил:
– Кого господь хочет наградить, тому прибавляет разума.
Алина, которой Любовь Ивановна нередко хвалила теперь сестру, не доверяла таинственному превращению Динки и, недовольно оглядывая смиренную фигурку, приютившуюся на переменке в уголке зала, подозрительно спрашивала:
– Что это ты какую тихоню из себя разыгрываешь? Как будто учителей боишься.
– Я не как будто, я их по-настоящему боюсь. Я вообще умных людей боюсь, я все не так делаю, не так говорю... Я боюсь показаться дурочкой, – искренне пожаловалась Динка.
– Что это за чепуха такая? – рассердилась Алина. – Ты смотри не переиграй, а то подумают, что ты подлиза!
– Нет, что ты! – испугалась Динка. – Про тебя же так никто не думает. Ты же не подлиза, ты пятерочница, а все пятерочницы очень тихие.
– Ну, Дина... Я маме скажу! – ничего не поняв, пригрозила на всякий случай Алина.
И она действительно пожаловалась матери, но мать только повторила свой наказ не трогать Динку, не вмешиваться в ее дела. Леня решительно поддержал мать:
– У моей Макаки промеж дури и ума много, не троньте ее сейчас! И как это вы не поймете, что она себя на пятерочницу наладила! По утрам ботинки ваксой чистит, вчерась локтем в чернила влезла, так мы с ней всю промокашку из тетрадок извели. Не троньте ее, она сама себе толк даст!
Все шло хорошо, но Динка не была спокойна. Оставалась последняя тройка по рисованию. Динка совсем не умела рисовать, и когда подавала учителю свой листок, он аккуратно ставил ей «три». Динка считала, что учитель рисования и сам плохо разбирается в этом предмете, так как, заложив руки за спину и лениво двигаясь между партами, он всегда заказывал одно и то же:
– Ну, нарисуйте там бабочку или уточку какую-нибудь!
Такая низкая отметка, как тройка, уже не устраивала Динку, и однажды, встретив во дворе Хохолка, она отдала ему свою тетрадь и попросила нарисовать ей на одном листе большую бабочку, а на другом плывущую утку.
Хохолок нарисовал. На уроке рисования Динка с увлечением «отделывала» свои рисунки, то слегка подчищая резинкой крылышко у плывущей утки, то подрисовывая красивой бабочке тоненькие усики... Так на обоих листах, поданных учителю, появились жирные пятерки. Динка приняла их со спокойной совестью, считая, что все равно нельзя научить рисовать тех, у кого нет никаких способностей к рисованию, так же как нельзя безголосых научить петь, и что сами учителя по этим предметам вряд ли получали пятерки.
Так прошли три последние недели. И вот наконец настал торжественный день... Динка ушла рано. Леня хотел проводить ее, но она коротко сказала:
– Не надо!
Мальчик ждал и волновался, поминутно смотрел на часы. Марина в ожидании этого дня заранее отпросилась со службы. Время тянулось медленно. И вдруг в коридоре застучали быстрые шажки, и Динка в белом переднике, с белыми бантами в толстых косках, запыхавшись, вбежала в комнату:
– Мама! Где мама?
Марина бросилась навстречу дочке:
– Вот я, вот! Ну как ты, Диночка!
– Мама, я перешла! На всех пятерках! На всех пятерках! – захлебываясь и встряхивая рассыпавшейся по лбу кудрявой челкой, повторяла Динка.
И, глядя на нее, всем казалось, что Динка не перешла, а лихо промчалась в свой третий класс на пятерке бойких лошадей, держа в маленьких, покрасневших от натуги руках крепко натянутые вожжи!

Глава 16
«Отворите мне темницу...»

На следующий день было воскресенье.
Динка проснулась с таким легким, праздничным ощущением, как будто за спиной у нее за ночь выросли крылья и сейчас прямо с постели они вынесут ее через раскрытое окно на улицу и понесут, понесут по городу все дальше и дальше – в леса, поля и рощи... Вот бы удивились птицы, когда бы среди них появилась летающая девочка. Но крыльев не было, зато были крепкие, быстрые ноги. Динка вскочила и побежала умываться.
– Мама! Что мне надеть? Ведь я уже на каникулах! Дай мне простое платье.
Пока мама искала летнее платье, Леня сообщил Динке по секрету, что ей готовится подарок.
– Только помни, Макака, если мама спросит, чего ты хочешь, так не говори про велосипед, это вещь дорогая, мама все равно не сможет купить, а только огорчится. Поняла?
Динка нехотя кивнула головой. Она уже давно-давно – ей казалось, что прямо с первого дня своего рождения, – мечтала о велосипеде. Сначала о трехколесном, потом о двухколесном... Видно, уже никакого ей не перепадет до самой старости. Ну, нельзя так нельзя, она и просить не будет. У нее есть другая просьба... Если б мама согласилась, это был бы самый ценный подарок. И никаких денег он не стоит...
– Что же это такое? – встревожился Леня, но Динка только засмеялась.
– Диночка! – крикнула из столовой Марина. – Иди пить чай!
В воскресенье Вася приходил с самого утра. В столовой собиралась вся семья. Никто никуда не спешил. Это было веселое семейное чаепитие.
– Айдате все сегодня гулять! – говорила Динка, склонив набок голову и щуря веселые синие глаза. – Айдате все вместе!
Но у взрослых всегда есть дела. У каждого свои. Алина собиралась к подруге; Мышка – в библиотеку; Вася и Леня – заниматься...
– А зато мы с тобой сейчас пойдем на Крещатик и купим тебе подарок! – торжественно сказала мама. – Подумай заранее, что ты хочешь: книгу или игрушку? А может, красивый альбом с картинками?
«Велосипед...» – хотела было сказать Динка, но, взглянув на Леню, сдержалась и, смутившись, махнула рукой:
– Мне ничего, ничего этого не надо, мама. Никаких книг, никаких вещей...
Динка вскочила, прижалась щекой к плечу матери, обняла ее за шею:
– Подари мне другое, мама...
За столом стало очень тихо, и все смотрели на Динку: Леня строго и тревожно, Мышка с нежностью и любопытством, Алина просто выжидательно, а Вася, проникшийся к Динке уважением за ее пятерки, с дружеским участием.
– Не бойтесь, не бойтесь! – замахала руками Динка. – Я знаю, что у нас мало денег... Я не прошу велосипеда... Я прошу... Я хочу...
Динка запуталась и замолчала.
– Ну, говори уж... Что за тайна у тебя? – подбодрила ее мать.
– Скоро уже лето... – медленно начала Динка, – будет очень жарко... Пусть Леня острижет меня наголо, чтоб под рукой волосы кололись, ладно?
– Что? Что? Остричь? Чего она просит? – удивленно переспросили за столом.
– И только-то? – усмехнулась мать.
– Нет, подождите... Я хочу, чтобы ты, мама, позволила мне гулять, где я хочу, и чтоб никто меня не ругал... А я буду уходить на солнышко, я обещаю нигде не утонуть, нигде не заблудиться и под трамвай не попасть... Я все, все обещаю, только отпустите меня!
– Это очень серьезный вопрос, Дина, – взволнованно сказала мать. – Это надо обсудить со всех сторон.
Алина неодобрительно молчала, Мышка с тревогой глядела на сестренку.
– Это что же выходит? – сдвинув брови, сказал Леня. – Обрей ее наголо, как мальчонку, и пусти на все четыре стороны?
– Да-да! – обрадовалась Динка. – На все четыре стороны! И каждый день так... Я сама уйду, сама приду! Хорошо, мама? Мамочка?..
– Нет, подожди, Дина... Надо найти какое-то другое решение, – задумчиво сказала Марина.
За столом все замолчали.

Отворите мне темницу,
Дайте мне сиянье дня,
Долгогривую девицу,
Чернобрового коня... —
неожиданно запел Вася, прикрывая газетой смеющееся лицо. Он часто спорил с Мариной относительно неправильного, с его точки зрения, воспитания Динки и теперь с интересом ждал, как она выйдет из затруднительного положения. Для него не было никакого сомнения в том, что Динку одну можно выпускать только во двор.

Долгогривую девицу,
Чернобрового коня... —
нарочно путая слова, насмешливо тянул Вася.
– Не торжествуйте, не торжествуйте, Вася! Вчера все ваши предсказания с треском провалились! Как бы не было так и на этот раз!.. – ядовито сказала Марина и обернулась к Динке: – Ты уже большая девочка, и если ты дашь мне слово ограничить свои прогулки теми улицами, которые я тебе укажу, то я соглашусь отпускать тебя... И еще: ты должна быть всегда дома к обеду. Поняла?
– Поняла... И я дам тебе слово, мама. Я уже большая девочка. Но если вдруг я нечаянно зайду немного подальше, ты не будешь на меня сердиться?
– Нет, я не только буду сердиться, я раз и навсегда запрещу тебе всякие прогулки без провожатого, так что помни об этом!
– Ну, и стричь тебя мы не будем, – добавил Леня. – С какой это стати ты станешь гололобой? Я сам буду твои косы заплетать, чтобы росли, как у мамы...
– Долгогривую девицу... – насмешливо тянул Вася, постукивая пальцами по столу. – Эх, и драл бы я тебя с утра до вечера за все эти выдумки! – добродушно сказал он, вставая. – Пойдем, Леонид!

Глава 17
Васин друг

Вася, топая мокрыми ботинками, вбежал в коридор.
– Ох и ливень! Я весь промок до нитки. У вас все дома?
– Старшие дома, а Динки нет, – спокойно ответил Леня.
– Как нет? На дворе черт знает что делается! Надо бежать за ней, а то простудится!
– Не простудится! – засмеялся Леня. – Она сейчас на седьмом небе! Небось сняла свои башмаки и вот шлепает по лужам! И даже не чихнет ни разу!

Как бы в подтверждение его слов на лестницу вбежала Динка... Волосы ее расплелись и висели мокрыми прядями на груди и на спине, с платья текли ручьи; она держала в руках туфли и, шлепая босиком, оставляла на полу целые лужи.
– Я русалка! Я русалка! – дурачилась она. – Лень! Дай мне из кухни большую деревянную ложку, я пущу ее по ручью. Принеси скорей, а то Маруся будет ругаться.
Леня побежал за ложкой, но Вася остановил его:
– Ты с ума сошел! Уложи ее в кровать, она же вся мокрая, простудится!
Но Динка все-таки схватила ложку и убежала.
– Ничего мне не сделается! Сами смотрите не простудитесь! – крикнула она, исчезая за дверью.
И ей действительно ничего не сделалось, зато промокший насквозь Вася серьезно заболел.
На другой день он не пришел на урок, а после обеда явился молодой рабочий, близкий друг Васи, который жил с ним в одной комнате.
– Я Иван, – просто сказал он, – товарищ Василия. Он просил передать на завтра уроки и сказать, что малость приболел, жар у него, всю ночь горел... – Иван застенчиво улыбнулся: – Хозяйка ругается – боится, ну как помрет. Человек он безродный, кому хоронить...
Вечером Леня с Мариной перевезли Васю к себе. Мышка уступила свою комнату. У Васи оказалось воспаление легких. Он лежал в спокойной беленькой комнатке, около него по очереди сменялись все «арсенята», и Васе казалось, что никогда еще в его жизни не было таких теплых счастливых дней.
Васина болезнь ввела в дом Арсеньевых нового знакомого. Иван приходил запросто навестить товарища; держался он непринужденно, и только иногда в разговоре смущенная улыбка выдавала его застенчивость.
Мышка и Динка встречали Ивана радостными возгласами:
– Здравствуйте, здравствуйте! Васе сегодня лучше!
Как-то пригласив Ивана пить чай, Марина узнала от него, что после смерти отца Иван остался с матерью и старшим братом Николаем. Жили они тогда в Петербурге. Николай, как и отец, работал на Путиловском заводе. Похоронив отца, мать уехала с Иваном к своей родне в Киев; Николай не захотел бросить свой завод и остался в Петербурге. В Киеве Иван встретился с Васей.
– Он у нас угол снимал, грамоте меня учил, а потом, как мать умерла, мы с ним поселились вдвоем у хозяйки, там и живем. Летом думаю съездить к брату, может, на Путиловский завод устроюсь. Брат зовет, – степенно, не спеша рассказывал Иван.
Марина жадно расспрашивала про настроение рабочих, вспоминала девятьсот пятый год, свою воскресную школу, спрашивала про рабочие кружки... Много ли собирается народу?
– Да, собирается народ охотно, только ведь сами знаете, слежка за нашим братом... Но все же умудряемся. Вон Василий иногда брошюрку какую почитает... А то один раз Николай на отпуск приехал, много чего интересного порассказал.
Подружились. Марина обещала обязательно побывать в кружке... После разговора с Иваном она ожила и вскоре писала брату письмо:
«Наконец-то я опять вхожу в русло; все время чувствовала себя оторванной от главного дела, но сейчас уже готовлюсь к докладу, подробнее при встрече... Скоро ли ты вырвешься к нам? Динка уже отпущена на каникулы; Алина и Мышка готовятся к экзаменам... Хотя бы все эти волнения были уже позади...»
Обрадовав Марину своим появлением в их семье, Иван был и невольной причиной небольшой размолвки между Мариной и Васей.
Однажды Марина сказала:
– Вася! Почему вы никогда не говорили, что у вас есть такой друг? Сколько времени мы уже знакомы, и вы ни разу не привели к нам Ивана.
Вася не умел кривить душой. Облокотясь на подушку, он сморщил давно не бритое, колючее, как у ежа, лицо и, нахмурившись, сказал:
– Если хотите правду, то вначале ваша семья не производила на меня солидного впечатления.
– Несолидное впечатление? – удивленно переспросила Марина. – Что это значит?
– Ну, как бы вам объяснить? Какая-то интеллигентская расхлябанность, эдакая барская благотворительность по отношению к Леониду...
Марина вспыхнула:
– Барская благотворительность?
– Погодите, погодите! Это же было вначале. Сейчас я уже во всем разобрался... И я сам завидую Леониду. Но вы спрашиваете, и я отвечаю. Для меня идеал – это простая, честная рабочая семья. Я и детей своих воспитывал бы гораздо проще. А ваши девчонки ревучие, нервные...
– Ревучие, нервные... – с горечью повторила Марина. – Что ж делать, Вася... У них было тяжелое детство.
Марина повернулась и хотела уйти, но Вася не дал ей уйти.
– Марина Леонидовна! Простите меня, окаянного... Я ж вас всех люблю! Примите меня в вашу семью хоть каким-нибудь сводным братом; я теперь без вашей семьи еще больше сирота, чем был...
– Мы вас уже приняли, Вася, но еще не раз мы поспорим и поругаемся с вами... Надо глубже смотреть на вещи, – грустно сказала Марина.
– Все! Все! – кричал Вася. – Я сам себе не прощу, что так думал!..
– Вот что значит поверхностно судить о людях, – каялся потом Вася, рассказывая Лене об этом разговоре. – И как я мог так думать? Ведь Марина Леонидовна отдала революции все, что имела: и лучшие молодые годы, и любимого мужа, и себя, и своих детей... А я еще смел упрекать ее, что они нервные... – мучился Вася.

Глава 18
Зона

В столовой звенели чашки. Динка села на кровать и прислушалась. Мышка и Алина поспешно допивали чай, они торопились в гимназию. Для них наступили страдные дни перед экзаменами.
«А мне уже не надо в гимназию!» – с торжеством подумала Динка и, вспомнив мамин «подарок», набросила платье и побежала в столовую. Алина и Мышка уже ушли, Леня занимался в своей комнате, Марина убирала со стола.
– Умойся, Диночка, и вымой чашки! Я очень тороплюсь, – сказала она, вешая на спинку стула чайное полотенце.
– Я сейчас... Подожди одну минуту, мамочка! Ты ведь еще не сказала, где мне можно гулять.
– Ой, Динка! Ну что же ты в последнюю минуту? Я могу опоздать на службу!
– Ну, мамочка, у меня весь день пропадет! – взмолилась Динка. – Ты только назови улицы... Ну, что тебе стоит!
– Ну хорошо! Мы уже с тобой говорили... Я разрешаю тебе гулять по Владимирской до сквера и по Кузнечной на бульваре. И все! Все! Все, Дина!
Мать решительно вышла из комнаты, но Динка побежала за ней:
– Мамочка, а по Бибиковскому бульвару... Там же самое интересное, там памятник...
– Ну, Дина, – натягивая пальто и наскоро припудривая перед зеркалом нос, говорила Марина. – Если ты начнешь обходить все памятники...
– Да не все, а только на Бибиковском...
– Ну хорошо... Только не вздумай самовольно расширять зону своих прогулок, – торопливо спускаясь с лестницы, сказала Марина.
– Нет, нет, мамочка, я не вздумаю... А что это такое – зона? – перегнувшись с площадки лестницы, спросила Динка.
– Некогда, некогда... Потом объясню, – махнула рукой Марина.
Дверь хлопнула. Динка, подскакивая на одной ножке, побежала одеваться. Настроение у нее было светлое, праздничное. Еще бы! Наверно, в первый раз в жизни она шла гулять не тайком, не украдкой, а с полного разрешения мамы. Динка присела перед комодом и, переворошив нижний ящик, вытащила платья сестер. Ей хотелось надеть что-нибудь посолиднее и подлиннее. Мышка была выше ростом, но она все еще носила платья до колен, поэтому Динка вырядилась в голубенькое, с оборочками платье Алины. Посмотрев на себя в зеркало, она осталась очень довольна. Платье доходило ей почти до щиколоток, а пышные оборки расширяли его книзу, как колокол... На самом дне ящика Динка обнаружила старенький, расшитый стеклярусом ридикюльчик. Это была одна из тех никому не нужных вещей, которые почему-то никогда не теряются и преданно следуют за хозяевами, куда бы они ни переехали.
– Ого! Ридикюльчик! – обрадовалась Динка и, примерив его на руку, прошлась по комнате. – Я буду ходить всюду медленно, как самая приличная девочка в Киеве!
Выйдя в столовую, Динка увидела, что грязная посуда все еще стоит на столе.
– Ой! Я забыла вымыть... Маруся! – крикнула она в кухню. – Маруся! Мама просила вас убрать со стола и вымыть посуду, – важно сказала Динка и, повесив на руку немного ниже локтя свой ридикюль, медленно прошла мимо остолбеневшей Маруси.
– А то що така за мадама? Куды-то ты вырядилась людям на смех, га? А ну я покличу сюды Леню! Стой, стой! Ось я скажу матери, що ты мени языка показуешь! Задержись, кажу!
Но Динка, размахивая своим ридикюльчиком и держа за резинку красную шляпку, поспешно съехала по перилам и, захлопнув за собой входную дверь, выбежала на улицу.
– Вот так зона! – торжествующе повторила она про себя непонятное, но понравившееся ей слово. – Пошла зона на все четыре стороны!

Глава 19
Держи вора!

Динка гуляла. Она шла по Бибиковскому бульвару медленно и важно. Из-под красной фетровой шляпки, с черной резинкой под самым подбородком, сползали на плечи две толстые неповоротливые коски с вьющимися концами; слишком длинное платье путалось в коленках, и Динка придерживала его сбоку, как важная дама свой длинный шлейф...
На правой руке ее, поблескивая потускневшим от времени стеклярусом, покачивался на ходу черный ридикюльчик.
Над головой Динки, весело перепархивая с ветки на ветку, неустанно чирикали птицы. Казалось, что провожают ее на прогулку все одни и те же птицы; а может, они передавали другим:
«Пойте, чирикайте, вот идет Динка!»
Весеннее солнце с головы до ног окутывало блаженным теплом. Динка шла и улыбалась. Ей хотелось с кем-нибудь остановиться, поздороваться, сказать людям какие-нибудь хорошие слова... Но она ничего не могла придумать, кроме обычного:
– Скажите, пожалуйста, который час?
Да еще ее смутила Маруся. Во всем, что касалось украинской мовы, Динка слепо доверяла Марусе. Один раз на Динкин вопрос, как надо вежливо обратиться на улице к незнакомой женщине, можно ли назвать ее «мадам», потому что Динка слышала, что именно так говорят в Киеве, Маруся неожиданно возмутилась:
– Що то за мадама? У нас по-украински нема ниякой мадамы! То одни босяки дают таки прозвища, а самостоятельна людына может даже и обидеться за «мадаму».
– А людына – это женщина? – выпытывала Динка.
– И женщина и мужчина – все равно называется людына.
Учтя эти уроки и желая быть очень вежливой, Динка спрашивала:
– Скажите, пожалуйста, людына, который час? – «Людына», оглядев Динку быстрым и внимательным взглядом, проходила мимо; иногда, пожав плечами, вынимала часы, говорила время и, усмехнувшись, спрашивала:
– Откуда ты приехала?
Сейчас Динка не спрашивала время; ее внимание привлекло какое-то оживление, царившее в самом низу Бибиковского бульвара. Аллея шла вниз, и перед глазами внезапно открылась большая площадь, запруженная народом.
«Базар!» – догадалась Динка и, забыв просьбу матери не расширять зону своих прогулок, взволнованно шагнула в толпу. Теперь, если бы даже Динка и вспомнила предостережение матери и захотела вернуться, это было бы совсем не просто – толпа подхватила ее, как подхватывает широкий, бурный ручей маленькую щепку, и понесла-понесла неизвестно куда по течению... Но Динка не испугалась; ей на каждом шагу представлялись всякие интересные зрелища – тут показывали какие-то картинки, там продавали сибирскую кошку с зелеными глазами, какой-то человек с ящиком закрывал черной материей желающих посмотреть в окошечко, и там эти «желающие» громко хохотали, а человек опять приглашал: кто желающий – плати пять копеек.
У Динки не было пяти копеек, и она с сожалением прошла мимо. Дальше начинались ряды дощатых длинных столов: торговки в серых фартуках продавали горячий борщ, тут же, на рушниках, лежали куски розового сала и хлеб.
Динке не хотелось есть, но она остановилась около стола и с жалостью смотрела, как бедно одетые люди, заплатив деньги, стоя едят из миски свою порцию, а вокруг них собираются нищие и, отталкивая друг друга, ждут, что человек что-то не доест и поделится остатками борща, коркой хлеба...
Динка смотрела на синие, худые лица, на грязную рвань, сквозь которую видно было тело, на длинные, как плети, руки, жадно хватающие подачку...
Прижавшись к краю стола, Динка с мольбой взглядывала на толстую, румяную торговку, перед которой на жаровне стоял целый чугун горячего борща с мясом.
У Динки не было денег... А торговка, заметив ее умоляющий взгляд, холодно сказала:
– Всех не накормишь! А их тут, как собак нерезаных! Идите себе, барышня. Не хочете кушать, так отойдите от стола.
Динка отошла и вдруг увидела мальчика. Присев под столом, он шарил по земле руками, выбирая картофельную шелуху. Мальчику было лет десять... Динка нагнулась, тронула его за плечо. Он сердито стряхнул ее руку и поднял голову... У него были зеленые раскосые глаза, худое скуластое лицо и сбившиеся клочьями, давно не стриженные волосы. Из-под волос оттопыривались большие, бледные уши, на одном из них, около самой мочки, была глубокая ранка, покрытая струпьями и засохшей кровью.
– Мальчик, мальчик... – дрожащим шепотом позвала Динка. – Пойдем к нам, я дам тебе хлеба с горчицей! Пойдем, пойдем... Мы сядем за стол, там хорошая еда... Я очень люблю хлеб с горчицей...
– Какая еще горчица?..
Мальчик секунду подумал и, потянув к себе Динкин ридикюльчик, хрипло спросил:
– Деньги есть?
– Нету... У меня ничего нет. Пойдем к нам домой...
– Дура! – грубо выругался вдруг мальчишка и, скорчив страшную рожу, показал Динке кулак. – Мотай отсюда! Дура! – Он прошипел какое-то ругательство и злым шепотом добавил: – Мотай, говорю! Ишь сытая морда! Горчица!..
Динка в испуге попятилась назад и, не оглядываясь, пошла от стола. Ей было и жалко, и обидно, и особенно потрясло ее то, что мальчишка назвал ее «сытой мордой»...
Динка машинально ощупала свои щеки, провела пальцем по губам. Ей показалось, что красные щеки ее раздались, а губы выпятились вперед, и все это действительно стало похоже на «сытую морду»... Да, наверно, очень похоже, если голодный мальчик так сразу возненавидел ее и показал кулак.
Динка шла несчастная, подавленная, с каждым шагом все больше и больше убеждаясь в том, что у нее не лицо, а какая-то большая «сытая морда», которая, конечно, противна каждому голодному человеку.
Динка шла не оглядываясь, и вдруг за спиной ее раздался визгливый крик, потом поднялся невообразимый шум, топот ног, все зашевелилось, забегало...
– Держи, держи!..
– Держи вора!..
– Вон он! Вон! Держи! Сало стащил!..
– Ой, держите его, люди добрые!..
Динка увидела разъяренную торговку с поднятым половником, какого-то краснорожего мужика с палкой и еще много бегущих людей со зверскими лицами.
– Бей его, бей!..
– Держи, держи!..
Под ноги Динке вдруг метнулось какое-то тряпье, на один короткий миг мелькнули раскосые глаза, рваное ухо...
Динка широко раскинула руки, бросилась на это дрожащее тряпье, закрыла его собой.
– Это не тот! Не тот! – отчаянно кричала она подбежавшим людям. – Это не тот! Я видела, видела! Это не тот!
Шляпка ее съехала на затылок, ридикюльчик упал, платье с оборками волочилось по пыли.
– Не троньте! Не смейте! Это не тот! Не тот! – обезумев от страха, кричала Динка.
– Я не тот! Не тот! – прячась под ее защиту и поднимая худые руки, ревел мальчишка.
– А ну, отойдите, барышня! Если не он, так его никто и не тронет. А ну говори, где мое сало? Где сало, гадина ты эдакая?
Торговка с силой дернула мальчишку за больное ухо. Он взвыл от боли и, ткнувшись лицом в Динкины ноги, что-то быстро сунул ей под оборки платья.
Динка в смятенье крепко зажала свой подол с куском краденого сала...
– Бьють... А сами не знают, за что бьють... – поднимаясь на ноги и сбрасывая с себя рваный пиджак, захныкал мальчишка. – Нате, смотрите, что у меня есть. Я ничего не брал... Не бойтеся, тетя...
Краснорожий мужик быстро ощупал пиджак, поглядел на рваные штаны и сползающую с плеч рубашку мальчика и, сплюнув, отошел в сторону.
– Одни воши, и тыи голодни... – махнув рукой, сказал он толпе.
– Ну вот... Барышня ж казалы...
– И було чого такой гвалт поднимать! – нехотя расходясь, ворчала толпа.
– Споймали якого-то босяка тай издеваются над ним!
– Эге! Издеваются! А кто ж мое сало увзял? – заложив руки в бока, зычно кричала торговка.
Динка, онемев от страха, молча сидела на земле, пряча под оборками торговкино сало.
– Вставайте, барышня! Все платьице свое спачкали из-за этого босяка! – сердобольно заметила какая-то женщина, подходя к Динке и помогая ей подняться.
– Нет-нет! Спасибо! Я сама! Я, кажется, ногу ушибла, – держась за свой подол, бормотала Динка.
– Ишь ты! Зашиб барышне ножку, а сам убег! – заохали женщины.
– Убег? – оживилась Динка и, прихрамывая, пошла к столам. Дойдя до торговки, она быстро нагнулась и, вдруг выпрямившись, положила на ее стол вывалянный в пыли кусок сала.
– Вот ваше сало. Вы сами уронили его...
И не в силах сдерживаться от закипевшей в ней злобы, Динка грубо добавила:
– Эх, ты! Сытая морда!
Динка явилась домой в таком плачевном виде, что Леня, встретив ее на лестнице, с удивлением сказал:
– Ты что же это какую мегеру из себя строишь?
– Какую еще мегеру! Ты сам хороший... мегер! – огрызнулась Динка.
Матери она сказала:
– Я, мама, нечаянно так расширилась, что попала на базар... Но зато наш ридикюльчик наконец потерялся!
Больше Динка ничего не сказала, но всю ночь ее преследовали во сне два видения: вывалянный в пыли кусок сала и мальчик с рваным, кровоточащим ухом...

Глава 20
Карающая рука

На другой день Динка встала вялая, убитая... Когда мать и сестры ушли, Леня усадил ее за стол и, отодвинув подальше ее любимую горчицу, густо намазал хлеб маслом, положил сверху ломтик колбасы.
– На, съешь... А то ходишь по городу не евши. Гляди, уж серая, как земля, стала.
Динка молча откусила хлеб, положила в рот ломтик колбасы, но жевать не стала.
– Ты что это? – спросил Леня.
Динка покачала головой и, держа во рту колбасу, пошла в кухню. Оттуда послышался крик Маруси:
– Дывысь, яка фуфыра! Колбасу с рота выкидае... Ось я матери скажу. Заелась, чи що?
Динке сразу вспомнились раскосые глаза и злой голос: «Сытая морда...»
Она глубоко вздохнула и, не допив чай, поплелась в свою комнату, но Леня взял ее за руку.
– Макака, – ласково сказал он. – Ты уже совсем забыла меня... Вроде чужой я тебе стал...
– Ты все с Васей... И с мамой теперь дружишь, все ей говоришь...
– Ну а как же мне, Макака... Ведь она для меня, как родная мать... Что тебе, то и мне... А Вася учит меня... Вот как уж попаду я в гимназию, тогда опять целые дни вместе будем, – торопливо уверял Леня.
Динка безнадежно махнула рукой.
– Ну, пошли в мою комнату, поговорим... Помнишь, как на утесе, бывало... И поговорим, и посмеемся, – заглядывая ей в глаза и пытаясь понять, что с ней, говорил Леня.
Динка молча вошла в комнату, тяжело вскарабкалась на подоконник и, стиснув на коленях руки, сказала:
– Я скоро умру, Лень...
– Тьфу ты! – побледнел Ленька. – Какие страшные слова говоришь... Да я от одних этих слов не то что умру, а прямо на твоих глазах скончаюсь! С чего это тебе в голову такая чушь лезет?
– Это не чушь... У меня уже сердце разорвалось. Вот как у некоторых бывает ухо разорванное и кровь на нем запеклась, так и у меня... Я все равно, Лень, уже не могу жить, – тоскливо протянула Динка, глядя перед собой сухими тусклыми глазами.
– Макака! Да ты хоть мне-то правду скажи... Ты ведь вчера все утро где-то бегала, может, в какую западню попала. Ведь если ты не велишь, я даже матери не скажу! – отчаянно взмолился испуганный мальчик.
– Я, Лень, знаешь что тебя попрошу... Когда ты уж совсем вырастешь, тогда отомсти всем торговкам, у которых сало, и потом...
Динка припомнила, как лавочник из соседней лавки вытолкал в спину старика, который просил у него в долг осьмушку чая... Она загнула пальцы:
– Торговок... Потом лавочников... Ты, Лень, записывай себе, кто кого обижает.
Динка вдруг оживилась и незаметно для себя рассказала всю сцену с нищими, которую она видела на базаре, потом рассказала про мальчика с разорванным ухом и про кусок сала, который она прятала в своем подоле.
– Этот мальчик сказал еще, что у меня сытая морда, – неожиданно всхлипнула Динка. – А по-настоящему это у той торговки... сытая... морда...
– У ней! У ней! Это он про нее и сказал! А у тебя какая же морда? Обыкновенное лицо! Ты об этом брось и думать. А этих торговок мы, как вырастем, то сразу... каюк! С салом – без сала... – яростно жестикулируя, заверил Ленька.
– И лавочника... И вообще всех подлых людей... – подсказывала Динка.
– Всех, всех! Об этом и говорить нечего! Мы с ними разберемся! А сейчас ты вот что... Как заметишь за кем какую подлость, так и запиши себе, ладно? И не плачь, не надрывай себе сердце, а – р-раз! И запиши! Вот, к примеру, как.
Ленька вырвал из тетрадки лист и, подумав, написал на нем большими буквами:

КАРАЮЩАЯ РУКА

– Вот, – сказал он, передавая этот лист Динке. – Тут ниже ты и записывай! Вот садись к столу и запиши: «Торговка... Лавочник...» Только список свой ты до времени держи в тайне. Поняла? – подняв вверх палец, торжественно внушал Леня.
Динка быстро-быстро закивала головой.
– А с нищими как, Лень? Вот если будет революция, то как они?
– А какие же нищие? Откуда они возьмутся после? Каждый будет работать. А если которые дети-сироты, так этих рабочие накормят, соберут куда-нибудь в одно место. А как же иначе?
– Конечно. Как же иначе? А помнишь, Лень, как ты мне обещал, что, когда вырастешь, построишь такой большой-большой дом для сирот, помнишь?
– Я все помню. Мне бы только вот выучиться. – Леня кивнул на стол, заваленный книгами. – Человеком стать!
Взяв со стола листок, Динка, уже совершенно успокоенная, сказала:
– У меня даже зажило сердце. Ты не бойся, Лень! Я еще поживу!
– Конечно, поживи, – согласился Ленька. – А кто тебе досадит, того я либо сразу вздую, либо уж после... «карающая рука» сама с ним расправится.

Глава 21
Время цветов и белых фартуков

Весна зеленым кольцом охватила Киев, весна сделала его нарядным, цветущим, но уже скоро-скоро она должна была встретиться с летом и уступить ему дорогу...
А пока это было время изумрудной нежности молодых листьев, опьяняющих запахов земли и распускающихся цветов. Младшие классы давно отгуливали свои летние каникулы, а для старших наступило страдное время экзаменов. К Алине приходили подруги, они вместе готовились, нарезали из бумаги билетики и тащили их, стараясь заранее угадать, кому достанется какой билет... К Мышке тоже забегали подруги, но готовилась она одна. Леня вытаскивал ей на балкон мягкое кресло, и, сидя на солнышке, Мышка спокойно и не спеша повторяла пройденное.
На балкон часто заглядывал Вася, предлагал свою помощь, но Мышка, смущаясь, говорила:
– Все равно я выдержу на четверки, у меня никогда не бывает пятерок!
И Вася, забывая свои строгие требования к другим, начинал уверять, что четверка – это самая нужная, самая устойчивая отметка и что ей, Мышке, при ее слабом здоровье, ни в коем случае не надо гнаться за пятерками.
– Вы не смотрите на сестер. Алина уже взрослый человек, ей осталось учиться только две зимы... О Динке и говорить нечего – Динка здоровая девчонка, ей не пятерки, а десятки получать надо, – шутил Вася.
В эти тревожные дни Вася Гулливер почти не уходил от Арсеньевых; кроме Мышки, его беспокоил еще и Леня.
Мальчик сильно вытянулся и побледнел за зиму; намеченные на весну экзамены пришлось отложить на осень.
– Он не должен казаться переростком среди своих будущих товарищей, поэтому нам придется заниматься все лето и держать сразу в пятый класс, – объяснял Вася Марине.
Но Марина качала головой:
– Это очень долго ждать... Посмотрите, как он тоскует!
Леня действительно тосковал. По улицам и бульварам, оживленно жестикулируя, шумными кучками шли на экзамены учащиеся. Мелькали гимназические фуражки, надраенные до блеска пряжки реального училища; взмахивая белыми крыльями разглаженных фартуков, взволнованными стайками слетались на углах гимназистки. В городе торжественно и празднично царили вместе весна и экзамены! Дома у Лени с самого утра начиналась суматоха, мелькали те же белые фартуки, туго заплетенные косы, ленты... Один Леня никуда не спешил. Проводив сестер, мальчик долго смотрел им вслед и, волнуясь, ждал их возвращения... Он никому не завидовал, но, чувствуя себя как бы выброшенным из числа своих сверстников, одиноко бродил по дому.
Незадолго перед экзаменами дядя Лека прислал денег и написал сестре:
«...Сыну купи охотничью куртку, есть такая, со всеми атрибутами мужественности, а то, как разбегутся все вокруг на экзамены, он, пожалуй, почувствует себя чиновником без портфеля и сильно затоскует. Я думаю, что в этом случае охотничья куртка будет поддерживать его мужское достоинство в его собственных глазах и в глазах сестер...»
Куртка была куплена. Леня с восторгом облачился в нее, сестры ахали, даже Алина, довольно улыбнувшись, сказала:
– В ней можно пойти в Купеческий сад!
Но Леня решительно снял куртку и отдал матери.
– Приберите, – коротко сказал он. – Не заслужил я еще этой куртки... Ведь сам же дядя Лека рассказывал анекдот, как одна нежная мамаша разодела свою дочку-гимназистку в пух и прах, а один подошел и спрашивает девчонку:
«Скажите, пожалуйста, вы актриса?»
«Нет».
«Тогда, может, художница, известная певица, может, вы Вера Холодная?»
«Да нет, нет!» – Дочка даже взревела от досады.
«Ну, тогда вы просто дурочка! Не может умная девочка подчеркивать этими дорогими тряпками свое ничтожество». Что? Не помните? Сам дядя Лека рассказывал! Нет уж, мне еще рано наряжаться! – решительно закончил Леня.
Для Васи тоже наступало трудное время зачетов. Чтобы отвлечь своего ученика от печальных мыслей, он брал его с собой в Ботанический сад, и оба они часами молча сидели на разных концах скамейки, занимаясь каждый своим делом.
– Если что тебе непонятно, спроси. Мне это не помешает, – великодушно говорил Вася.
Леня не только упорно занимался, по совету Васи он определил себе два часа в день для чтения и всячески старался исправлять свою речь, засоренную уличными словечками, неправильными ударениями и тем неуловимым оттенком, который Алина называла «неинтеллигентной интонацией». Вася зорко следил за своим учеником, не пропуская ни одной из его погрешностей; на сестер Леня очень обижался, если они забывали указывать ему на ошибки.
– Вот останусь косноязычным, сами же будете стесняться братом называть, – упрекал он девочек.
Охотнее всех откликалась на его просьбу Алина; она поправляла его речь обстоятельно, как учительница. Мышка – робко, боясь обидеть, а Динка, не придавая этому никакого значения, еще и сама норовила перенять у Лени какое-нибудь словечко.

Но время шло; для Лени оно не шло, а летело... Заложив пальцем учебник, он, словно загипнотизированный, смотрел на уходящие вниз причудливые аллеи Ботанического сада, на заросшие густой травой и кустарником овраги, на степенные ветви столетних деревьев, распростершиеся над его головой. Мальчик переводил благодарный взгляд на долговязую фигуру своего репетитора, на его старенькую куртку, заштопанную неумелыми руками девочек, и на тонком лице Лени появлялось упорное, настойчивое выражение. Осенью он выдержит экзамен, он будет первым учеником, возьмет уроки, поможет матери... Вечерами они с Макакой будут ходить гулять, опять вместе. Совсем забросил он девчонку... И никому до нее дела нет, все заняты по горло, а она и рада. Вон в какую катавасию влезла на базаре, привыкла уже ходить одна... А бывало, уцепится за его руку и не отойдет...
Мальчик с глубокой тоской ощущает в своей руке маленькую твердую руку... с беспокойством оглядывается вокруг... «Ведь вот где она сейчас, эта Макака? Город большой, улицы залиты солнцем; движутся, словно плывут в солнечном свете, толпы людей... А Макаке больше ничего и не надо. Ей бы только нырять и плавать в этой людской гуще, как маленькой рыбешке; она ведь не разбирает, кто свой, кто чужой, ей все свои... Не завел бы кто-нибудь куда», – с тревогой думает Леня.
Щедро цветет сирень. На соседней скамейке, рассыпав на коленях мохнатые ветки, девушки, смеясь, ищут счастья...
– Пять лепестков! Пять лепестков!
Леня с жадностью хватается за учебник; у него свои мысли, свои мечты...
«Учиться надо, учиться... Пустозвоном к людям не пойдешь. Вон мать у Ивана в кружке доклад делала... Вася говорит, тишина стояла, слышно было, как муха пролетит... А что я сейчас? Недоросль! Полный неуч!..»
Подолгу над каждой страницей корпит Леня... А по аллее мимо него, вспархивая белыми крылышками, идут и идут на экзамены гимназистки.
«Настанет ли когда-нибудь и мой час?» – с тоской думает мальчик.

Глава 22
Колокола и пироги

Утром Леня отозвал Динку в свою комнату и тихо сказал:
– Слышь, Макака, я тебе помажу хлеб маслом и сахаром присыплю, а колбаску ты не тронь. Пусть будет Мышке и Алине, они на экзамен идут.
Динка надулась.
– Я тоже хочу колбаски, – шепотом сказала она.
– Ну, бери... Только ты ведь любишь и хлеб с горчицей.
– «Любишь, любишь»... Это если в охотку, а поневоле кто ее любит? – заворчала Динка, но, увидев удрученное лицо мальчика, махнула рукой: – Ну ладно! Только принеси сюда хлеб с горчичкой и погуще сахарком присыпь, – скомандовала она, усаживаясь на свое любимое место на подоконнике. – И молока мне принеси!
– Какого молока? Кто это горчицу молоком запивает?
– Ну, чаю принеси.
– Да чего это я буду чаи по комнатам разносить? – возмутился Леня. – Иди к столу и напейся!
– А там же колбаска!..
– Тьфу ты! С тобой свяжешься, так не рад будешь! Говори сразу, чего тебе еще?
– Мантильку!
– Чего?
– Мантильку... Мантильку... – хохотала Динка, глядя на недоумевающее и расстроенное лицо друга.
– Да ты что? То ридикюль какой-то допотопный вытащила, то теперь какую-то мантильку спрашиваешь? Да с тобой не заметишь, как с ума сойдешь!
– Ха-ха-ха! Да это я так свой плащ называю! Ну, тот, что папа прислал, с клетчатым капюшоном! А ты уж испугался, даже лоб у тебя мокрый стал! Подумаешь, из-за какой-то мантильки! – хохотала Динка.
– Да мало ли каким пугалом ты захочешь вырядиться! – засмеялся и Леня.
Через минуту, облачившись в свой роскошный плащ с шелковым клетчатым капюшоном, Динка вышла на улицу. В своих походах она редко задавала себе вопрос, куда идти. Она шла туда, где синела полоска неба, где виднелся длинный ряд деревьев и пели птицы...
Но в это утро Динка не слышала птиц, над городом плыл колокольный звон... Он разбивался на многие голоса, могучие, мощные. Они долго дрожали в воздухе, а мелкие звенели, рассыпались колокольчиками над самой головой, потом их снова заглушал могучий удар большого колокола, и над городом плыл долгий-долгий, медленно затихающий звук... Динка шла за колокольным звоном. И чем дальше она шла, тем волшебнее становились расцвеченные утренним солнцем сады и сильнее пахла распустившаяся за ночь сирень.
Динка шла с распахнутым настежь сердцем, полным любви ко всему живому, ко всему, что дышит и радуется жизни, ко всему, что растет, цветет и зеленеет...
Однажды Динка увидела перед Владимирским собором богатую свадьбу: невеста, окутанная воздушным облаком фаты, розовела, как цветущая яблоня. Киев с облетающими лепестками сирени, с дымчато-белыми каштанами тоже казался Динке окутанным воздушным облаком фаты.
«Киев заневестился», – ласково думала Динка, и ей казалось, что сама она в это чудесное утро не шла, а плыла по воздуху вслед за сильным и нежным перезвоном колоколов, как дорогая гостья на чьей-то богатой свадьбе...
Колокольный звон вывел ее на незнакомую старинную улицу, к воротам Киево-Печерской лавры. Здесь Динка оробела и остановилась. Она вспомнила, как Алина, которая ходила в лавру вместе со своим классом, рассказывала, что они спускались в узкие и темные пещеры, что там в затхлом воздухе тоненькими язычками освещали им дорогу церковные свечи, что с каменного потолка и стен сползали капли воды, а в гробах лежали мощи, к которым некоторые девочки прикладывались губами... Алина с ужасом вспоминала, как на низких, выдолбленных из камня потолках от зажженных свечей колебались какие-то причудливые тени, и на каждом повороте у гробов с мощами стояли, как привидения, черные монахи и каждому подносили ко рту глубокие чаши в виде крестов, наполненные святой водой...
Алина сказала, что никогда в жизни не пойдет больше в эти пещеры.
Динка вспомнила еще, что потом в этой самой лавре, прямо во дворе, за длинными столами Алину и девочек ее класса кормили постным борщом с рыбой и горячими пирогами. Это последнее воспоминание пришлось Динке по душе. После своего скромного завтрака она давно уже хотела есть и теперь, представив себе горячие пышные пироги, набралась храбрости и вошла в раскрытые настежь ворота. Конечно, если лавра считается божьим домом, так всех верующих кормят бесплатно...
Динка неверующая, но ей тоже хочется есть, с этим уже богу нечего считаться, тем более что зачем богу деньги, что ему – тянучки, что ли, покупать в лавочке? Но все-таки лучше спросить, ведь у Динки нет ни гроша в кармане.
– Скажите, пожалуйста, людына, – вежливо обращается Динка к проходящей женщине в платке, – в лавре всех кормят?
Женщина удивленным взглядом окидывает маленькую фигурку в нарядном плаще.
– Ну а як же не кормят? Монахи ж сами и стряпают и подают... – Она хочет еще о чем-то поговорить с барышней, но та весело кивает ей головой и прибавляет шагу. Женщина недоумевающе смотрит ей вслед.
Перед Динкой широкий мощеный двор лавры. Она расположена в очень красивом, высоком месте над Днепром. Старинная церковь упирается в небо сияющим на солнце золотым крестом, а под горой, на берегу реки, монахи ловят неводом рыбу...
Динка уже шествует за людьми по широкому двору лавры.
Теперь звон колоколов бьет ей прямо в лицо и уши! Глаза с жадным любопытством ощупывают лица богомольных старух, слепых и зрячих, бедных, богатых, крестьянок и барынь, скрывающих лица под темными вуалями, женщин с хилыми, золотушными детьми, нищих и калек, постукивающих по камням обитыми железом костылями...
Динка внимательно оглядывает двор, она боится как-нибудь нечаянно провалиться в пещеры, о которых говорила Алина. Но все люди идут и идут... Никто не проваливается, а неподалеку от церкви под деревянным навесом стоят длинные столы и такие же длинные скамейки. От столов подымается душистый пар, верующие едят горячий постный борщ... Динка сглатывает набежавшую слюну и нерешительно направляется к скамье. Прямо перед ней вдруг возникает длинная фигура монаха; черная ряса его стянута широким поясом, на голове монашеский клобук. Монах, ловко балансируя между верующими, ставит на стол целое блюдо румяных, горячих пирогов... Тихое умиление сходит на душу Динки.
«Вот как здесь угощают! И борщом, и пирогами!» – растроганно думает она и с полным правом голодного, нуждающегося в пище человека берет с блюда пирог, залезает за стол и, придвинув к себе миску борща, уписывает его за обе щеки...
Углубившись в это занятие, она не видит, как монах обходит сидящих за столом с кружкой, в которую каждый бросает свою лепту за съеденный обед.
Монах останавливается перед Динкой и ждет... Динка испуганно отодвигается от него и, положив ложку, молча мотает головой. Но монах неотступно стоит перед ней и ждет... По длинному, унылому лицу его землистого цвета ползут крупные капли пота, из-под монашеского клобука свисают на плечи грязно-желтые волосы.
– У меня нет денег... – с ужасом глядя на него, тихо говорит Динка.
Монах долго смотрит на нее тусклым взглядом бесцветных маленьких глаз и, словно нехотя, побренчав кружкой, отходит, а за столом раздаются возмущенные голоса:
– Что же ты, девочка, за чистый стол села? Шла бы вон к убогеньким, там и даром кормят... Али так кто копеечку на пирожок подаст...
– А это, видать, чья-то девочка... не из простых...
Седая женщина в черной шляпке с вуалью укоризненно качает головой:
– Нехорошо, дитя мое, обманывать бога.
– Но ведь бог знал, что я хочу есть и что у меня нет денег, – дрожащим голосом оправдывается Динка. – Я думала, что бог кормит всех бесплатно...
– Бог-то кормит, милушка; вон сколько калечных да убогеньких сидит, подаяниями добрых людей да милостью божьей питаются. Бог-то кормит, а только людям тоже совесть надо иметь, а ты с этаких лет да в такой одеже...
Динка не в силах больше слушать, что ей говорят верующие; с трудом вылезает она из-за стола, уши ее горят, ноги отяжелели... «Только бы уйти, только бы скорей уйти», – думает она и почти бежит к воротам, а колокольный звон бьет ее по голове, гонит на улицу... Динка уже не видит, что над ее головой цветут каштаны, что высокие бело-розовые цветы их стоят так стройно и прямо, как перевитая золотом свеча у нарядной невесты, ей уже не кажется, что окутанный воздушным облаком Киев заневестился... Динка не чувствует, как из палисадников, перегнувшись ветками через забор, сирень дружески хватает ее за рукав... Ничего этого не видит больше Динка. В ушах ее бренчит кружка монаха, в глазах неотступно стоит его длинная черная фигура и грязно-желтые космы, свисающие вдоль унылого лица. Домой! Домой!..
Но у ворот дома ее задерживает Хохолок.
– Я уже выдержал два экзамена... Хочешь, я повезу тебя опять за цветами?
– Нет, – качает головой Динка. – Я не хочу... Ведь тогда это были первые цветы, а сейчас их много, и мне не надо.
Хохолок с сожалением смотрит ей вслед... В классе у него много товарищей, но дома он всегда один. И хотя эта девочка младше его на два года, он хотел бы дружить с ней. Но она уходит, не оглядываясь. Она очень скучная сегодня, эта нескучная девочка...
У крыльца Динка неожиданно замедляет шаг, оглядывается. Ей вдруг неудержимо хочется рассказать кому-то о том, что с ней произошло, освободиться от тяжелого, противного груза на сердце.
– Хохолок! – зовет Динка.
Мальчик одним прыжком достигает крыльца.
– У тебя длинный язык? – строго спрашивает Динка.
– Короткий.
– Значит, ты умеешь молчать?
Мальчик пожимает плечами и отвечает тихим, серьезным голосом, слегка заикаясь:
– Я луч-ше уме-ю молчать, чем го-ворить.
Динка нетерпеливо кивает головой и, схватив его за руку, отбегает к воротам. Там, жестикулируя и захлебываясь словами, она рассказывает ему про свое путешествие в лавру. Прижав руку к животу и глотая слюну, жалуется на то, как ей хотелось есть, как она уплетала за обе щеки горячий борщ и пирог и как черный монах с длинным лицом и желтыми космами бренчал перед ней железной кружкой... И как она еле-еле выбралась из-за стола. Но тут Хохолок, прижавшись спиной к воротам, вдруг съезжает на землю, беззвучно хохоча и дрыгая ногами. Динка на мгновение замолкает, но смех товарища, прорвавшись сквозь тяжелое ощущение стыда, вдруг словно освобождает ее душу; она видит себя, Динку, где-то со стороны, и непобедимый целительный смех возвращает ей радость этого дня.
– Я же вправду... думала... что задаром. Хорошо, что я у боженьки только один пирог съела... – заикаясь от смеха, добавляет она. – Я еще хотела кваску...

Глава 23
Емшан – пучок травы степной...

Давно остались позади тревожные дни экзаменов. Алина и Мышка благополучно перешли в следующие классы. Мышка со своими четверками спокойно перебралась в пятый класс, а Алина, с горящими щеками, растревоженная и разволнованная собственными успехами, с блеском заняла подобающее ей место в седьмом классе. Вася тоже сдал свои зачеты и перешел на второй курс. Один Леня оставался еще только учеником своего репетитора.
В семье Арсеньевых наступило затишье.
Марина с трудом сводила концы с концами, от мужа не было никаких известий, брат тоже молчал. Катя написала коротенькое письмецо и жаловалась, что ребенок внес раздор между нею и Костей.
«...Костя дрожит над сыном и требует, чтобы я уехала с ним к вам, потому что зима тут суровая, изба, в которой мы живем, промерзает насквозь, бревенчатые стены изнутри покрываются инеем. Купаем Женьку и пеленаем только на русской печке. И все же я не соглашаюсь уехать, здоровье Кости подорвано, он затоскует и погибнет один... Мы часто спорим, и это очень тяжело...»
Письмо Кати огорчило Марину, она перечитывала его и потихоньку от всех плакала. Чаще всего получались письма от Лины. После низких поклонов Лина сообщила, что Малай Иванович поступил на железную дорогу и мечтает выучиться на машиниста, а насчет Никича Лина в каждом письме повторяла одно и то же:
«...Не трогайте вы с места старика, за ним здесь хороший уход, а у вас ходить за ним некому, намучаетесь вы с ним...»
Письма Лины только подстегивали Арсеньевых.
– Ах, боже мой! Надо же скорей его брать, что это Лина выдумывает! – волновалась Марина.
Никичу давно уже были посланы письма, в которых Марина и дети настойчиво звали его к себе, но в последнее время Никич тоже молчал.
Все это очень угнетало Марину, она осунулась, побледнела и по вечерам, опустив на руку голову и помешивая ложечкой чай, грустно задумывалась.
– Я еще никогда не видела маму такой... – с тревогой говорила сестрам Мышка.
– А вы поменьше жалуйтесь, что вам жарко и душно, все равно мама ничем не может помочь! Особенно ты, Динка! – возмущенно говорила Алина.
– А что я? Разве я жалуюсь? Это Мышка вытянулась, как ниточка, и все время попадается маме на глаза со своими острыми лопатками! – сердито бурчала Динка.
Она не чувствовала себя виноватой потому, что после двух неудачных походов нашла в себе силу воли честно сказать матери:
– Мама! Передари мне что-нибудь другое, потому что я все время расширяюсь, у меня такая плохая зона, что один раз я даже расширилась на лавровые пироги...
Заодно Динка рассказала и про торговку на базаре. Мама слушала и смотрела на дочку такими грустными, утомленными глазами, что Динка бросилась к ней на шею с глубоким раскаянием.
– Мама, я больше никуда не уйду! Мама, ты из-за меня такая грустная, да, мама? Из-за меня?
– Нет, Диночка... Просто я думаю, как бы мне вас чаще отправлять за город? Может, хоть по воскресеньям будем ездить куда-нибудь!..
Хохолок, который теперь часто заходил к Арсеньевым, предлагал возить Динку за город на своем велосипеде, но Леня строго-настрого запретил это.
– Смотри, Андрей, не вздумай и правда брать ее, а то, если что случится, ты со мной век не рассчитаешься, – сурово предупредил он. – Жара, духота, а я как безрукий сижу, никуда не могу сестер свозить! – с отчаянием жаловался Леня своему репетитору.
– Ну-ну! Этим летом ты и безрукий и безногий, нам нельзя терять ни одного дня. Пусть ездят с Алиной.
Но поездка с Алиной была мучением для всех троих. Алина ежеминутно дергала сестер, боялась, что они потеряются, сядут не на тот поезд, и бог знает чего еще она боялась, только щеки у нее всю дорогу пылали, а испуганные голубые глаза так тревожно смотрели по сторонам, словно она вывезла своих сестер не на прогулку, а на передовые позиции под обстрел неприятеля. О поездке на Днепр не могло быть и речи, куда-нибудь в лес они тоже не попадали. Приехав на ближайшую станцию, Алина добиралась с сестрами до какой-нибудь рощи или до опушки леса и, разостлав на траве плед, усаживалась с книжкой, ежеминутно командуя:
– Дина, не бегай далеко! Дина, не заглядывай за чужой забор, это неприлично!
Мышка, жалея старшую сестру, ходила как тень за Динкой, и, промучившись до обеда, все трое с удовольствием возвращались домой. В конце концов они начали устраивать эти поездки не для себя, а только для мамы, чтобы она не беспокоилась.
– Мы так хорошо надышались, – хитрили все трое, возвращаясь.
Потом уже они окончательно отказались от всяких поездок, считая самой дальней своей прогулкой Ботанический сад.
Однажды вечером, когда Марина грустно наигрывала что-то на пианино, Мышка, прижавшись к ее плечу, тихо спросила:
– Мамочка... А что, если послать дяде Леке емшан?
– Нет, зачем же... Если он не едет и не пишет, значит, ему нельзя, а мы будем срывать его с места емшаном! – отвечала Марина.
Вася, сидя, как всегда, в своем кресле, прислушался.
– А что это такое – емшан, если не секрет? – с любопытством спросил он.

...Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает
И разом степи надо мной
Все обаянье воскрешает... —
с улыбкой продекламировала Марина.
– Мама, я расскажу Васе! Можно, я расскажу? – выскочила Динка и, не дожидаясь разрешения, начала сбивчиво рассказывать своими словами вперемежку с рифмованными строчками:

Когда в степях за станом стан
Бродили орды кочевые,
Был хан Отрок и хан Сырчан —
Два брата, батыри лихие...
И вот один раз, когда они пировали, – с жаром рассказывала Динка, – когда у них «велик полон был взят из Руси», на них вдруг, как буря, налетел русский князь Мономах и разбил их наголову! И вот тогда:

Сырчан в донских залег мелях,
Отрок в горах Кавказских скрылся!
...И шли года... Гулял в степях
Лишь буйный ветер на просторе!
Но вот скончался Мономах...
И плачет по нем Русь, а хан Сырчан зовет певца
и к брату шлет его с наказом!
Он там богат, он царь тех стран,
Владыка надо всем Кавказом!
Но ты скажи ему, чтоб бросил все, что умер враг.
Пусть он идет к себе на родину, в благоухающие степи!

Ему ты песен наших спой,
Когда ж на песнь не отзовется,
Свяжи в пучок емшан степной
И дай ему, и он вернется!
Певец едет к хану, говорит, что брат велел ему вернуться...

...Отрок молчит, на братний зов
Одной усмешкой отвечает...
Певец ему поет песни его родных степей, но хан нахмурился и отвернулся...

И взял пучок травы степной
Тогда певец и подал хану,
И смотрит хан и, сам не свой,
Как бы почуя в сердце рану,
За грудь схватился... Все глядят:
Он – грозный хан, что ж это значит?
Он – пред которым все дрожат,
Пучок травы, целуя, плачет!
И вдруг, взмахнувши кулаком,
«Не царь я больше вам отныне! —
Воскликнул: – Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!»
Вот, Вася, какой волшебный этот емшан! – закончила Динка.
– Ну, это все так! Кстати, я вспомнил, это стихи Майкова. Но при чем тут вы? – спросил Вася.
Марина засмеялась:
– А у нас в семье с давних пор так уж повелось, что, когда кто-то слишком долго отсутствует и не дает о себе знать или надо спешно вызвать его, то мы посылаем короткие строчки:

Ему ты песен наших спой,
Когда ж на песнь не отзовется,
Свяжи в пучок емшан степной
И дай ему, и он вернется... —
пояснила Марина. – Одним словом, для каждого из нашей семьи достаточно одного слова: емшан!
– А хорошо, честное слово, хорошо! – вскочил Вася. – Ну и что же тот, кто получает такой призыв?
– О! – воскликнула Динка. – Он мчится как угорелый, он летит как стрела! Он так спешит на этот зов...
Динка вдруг оборвала себя на слове и, внезапно осененная какой-то мыслью, обвела всех затуманенным взглядом и села на свое место.
А наутро в дальнем уголке двора Динка о чем-то шепталась с Хохолком; потом Хохолок исчез и Динка ежеминутно выбегала к воротам... Наконец Хохолок вернулся и, разжав кулак, показал Динке прилипший к потной ладони телеграфный листок.
– В-от, – заикаясь, сказал он. – Еле при-и-нял-и, ник-то не знал, что та-кое ем-шан!
– Еще бы! – шепотом ответила Динка. – Это же волшебное слово! Его никто не знает. Но ты, Хохолок, знай! На всю жизнь запомни: емшан!

Глава 24
Обыкновенное чудо

Переполох поднялся вечером, когда Динка уже улеглась спать.
– Арсеньева, телеграмма! – крикнул на лестнице почтальон.
– Телеграмма! Телеграмма! – заволновались Мышка и Алина. – Мама, мама, иди скорей!
– Да слышу, слышу! Не кричите так, – торопливо идя по коридору, ответила Марина.
Леня, зажимая пальцем страницу учебника, пошел за Мариной.
– Что-то случилось, – упавшим голосом сказала Алина, прислушиваясь к шагам матери.
Худенькое личико Мышки сразу заострилось, словно она приготовилась услышать что-то ужасное.
– От кого бы это? От кого бы это? – вылезая на середину комнаты в длинной ночной рубашке, возбужденно тараторила Динка.
Марина медленно вошла в столовую, читая на ходу полученную телеграмму:
– «Выехали курьерским. Лека».
– Что?
– Что такое? Кто выехал? Прочти еще раз!
– «Выехали курьерским. Лека», – пожимая плечами, медленно повторила Марина.
– Ничего не понимаю... Кто и с кем выехал? Почему курьерским?
– Ну чего вы не понимаете? И почему никто не радуется? Ведь к нам едет дядя Лека! – кричала Динка.
– Мама! Дядя Лека едет не один! Он, наверно, везет Никича! А может, с ним Кулеша? – гадала Мышка.
– А вдруг Кулеша, правда? Может, он везет письмо от папы? Но зачем же везти, он мог бы передать через дядю Леку.
Алина, хмурясь, прочла телеграмму и передала ее Лене. Леня читал, молча шевелил губами, вертел телеграмму в руках, потом вдруг спросил:
– Что, дядя Лека всегда ездит курьерским или в этот раз такая спешка?
– Вот именно. Никогда без особой нужды он не поедет курьерским... Вот это меня и тревожит, – сказала Марина.
– И как странно, мама, – усмехнулась Мышка, – я только вчера спросила, не вызвать ли дядю Леку емшаном, и вот он словно почувствовал и летит на курьерском! Просто чудо какое-то!
– Обыкновенное чудо! Обыкновенное чудо! – забормотала Динка. Она уже была смущена общей тревогой и побаивалась, что ее секрет откроется, как только приедет дядя Лека...
Дядя Лека приехал не один; из-за его плеча, как хилый пенечек около молодого дуба, выглядывала сухая фигурка Никича.
– Никич! – вскрикнула Динка и, обхватив обеими руками своего старого друга, чуть не свалила его с ног.
– Дина, Дина, пусти, уронишь... – испугалась Мышка.
– Никич, голубчик... – растроганно говорила Марина, обнимая старика.
– Ну, вот и добрался, пробился к своим, – задыхаясь, бормотал Никич, не успевая отвечать на объятия.
Дядя Лека, сильно встревоженный неожиданным вызовом, начал с того, что громко пересчитал всех по пальцам.
– Одна, две, три, четыре и пятый! И говорите сразу, что тут у вас случилось? – обнимая сестру, спросил он.
– Как – у нас? Это у тебя что-то случилось! Почему такая телеграмма? Как будто вы мчались как на пожар. Мы уже все тут передумали...
Едва помещаясь в узком коридоре, приезжие и хозяева шли тесной кучкой; девочки на ходу обнимали то Никича, то дядю Леку... Никич пытался что-то сказать, но Динка тащила его за руку:
– Пойдем, Никич, пойдем!
– Леонид! Отними у девчонок Никича! Они его уже сбили с ног и окончательно замучают! Лучше всего уложить его сразу в постель! – гремел в коридоре голос дяди Леки.
Войдя в столовую, он еще раз обнял сестру, любовно оглядел ее, тоненькую, похудевшую, похожую скорей на старшую сестру девочек, чем на их мать. Дядя Лека покачал головой.
– Да, недаром ты мне емшан прислала! – неожиданно сказал он.
– Я? Послала емшан? Когда? – широко раскрывая глаза, сказала Марина.
Все сразу смолкли... У Динки загорелись уши, она спряталась за высокой спинкой кресла и оттуда с тревогой наблюдала за всеми.
– Э, сестреночка... – засмеялся дядя Лека. – У тебя ведь это испытанный способ! Ты своим емшаном можешь человека с того света вызвать!
Он засунул пальцы в карман пиджака и вытащил сложенный вдвое телеграфный бланк.
– А это что? Не емшан? Только довольно корявые слова, я подумал, что ты сочиняла их наспех, и очень встревожился...
Марина взяла из рук брата телеграмму и при общем молчании громко прочла:
– «Емшан пучок трава степная».
– Неправда! Я не так говорила! Это на почте перепутали! Или сам Хохолок... – неожиданно выскочила из-за кресла Динка и, увидев вокруг удивленные лица, заметалась: – Ну что вы все так смотрите! Я же хотела сделать вам чудо! Обыкновенное чудо! Чтобы вы обрадовались! И дядя Лека приехал! И даже привез нам Никича! Что же вы сердитесь? – Она всхлипнула и бросилась к Никичу: – Никич, ведь тебя тоже привез мой емшан! Ведь ты не сердишься, Никич?
Никич ласково погладил ее по голове:
– А что же мне сердиться, если я тебя вот эдакой махонькой знаю... И со всеми твоими штучками. Да я к ним так привык, что без них мне вроде бы и скучно...
Леня с нежностью взглянул на старика.
– Характер у ней такой... Что ж тут обвинять, – начал было он, но, взглянув на Марину, осекся.
Лицо у Марины побледнело и стало таким твердым, холодным, как будто оно высечено из камня и никогда на нем не было теплой человеческой улыбки... Это было самое худшее, чего больше всего на свете боялись девочки.
– Дина, ступай в свою комнату, мне нужно поговорить с тобой!
Девочка низко опустила голову и покорно пошла к двери.
– Может быть, ты отложишь? – тихо спросил сестру дядя Лека.
– Нет... Прости... Не могу... – отрывисто бросила Марина и ушла вслед за Динкой.
В комнате наступило тяжелое молчание, потом Леня вдруг рванулся к Динкиной комнате, но дядя Лека взял его за плечи:
– Есть такие дела, когда нельзя вмешиваться.
Леня, кусая ногти, отошел в угол. Девочки сидели тихие, подавленные.
– А ну-ка, хозяюшки, дайте-ка нам с Никичем чаю! Есть в этом доме чай? – потирая руки, нарочито громко и весело спросил дядя Лека.
– Есть! Есть! – засуетились девочки.
Марина недолго говорила с дочкой. Но после этого разговора Динка уткнулась лицом в Ленькин пиджачок и, войдя с ним в его комнату, дала волю слезам.
– Мама сказала... что есть такие дети... они... считают себя умнее взрослых... и лезут... во все дела.
– Ну хватит, хватит... – успокаивал ее Ленька. Но девочка не могла успокоиться.
– Мама сказала... я вырасту и буду мешать... всем хорошим людям... как самоуверенный... – Она на минутку затихла, пытаясь вспомнить еще одно слово, это слово почему-то напоминало ей индюка, но она забыла его. – Я вырасту и буду как пышный, самоуверенный дурак... – громко плача, жаловалась она своему другу.
– Ничего, ничего... – бормотал Ленька. – Из дурака умного сделать можно, а вот из умного дурака уже не сделаешь... Это она так, к слову сказала.

Глава 25
Оглушительная новость

Марина разливает чай, шутит с Никичем.
– Дина, Леня! Идите пить чай! – как ни в чем не бывало зовет она.
Динка проходит мимо с опущенной головой; Леня ведет ее в кухню умываться. Дядя Лека укоризненно качает головой:
– Перетянула, сестреночка, перетянула...
– Это уже не шалость, а серьезный проступок, – тихо отвечает Марина.
Когда Леня и Динка усаживаются за стол, дядя Лека, помешивая ложечкой чай, вдруг хитро подмигивает Никичу:
– Ну, как ты думаешь, Никич? Сказать нам или не сказать нашу оглушительную новость?
– Я так думаю, самое время, – говорит Никич.
– Ну, значит, сейчас я вас всех развеселю. Слушайте же! Мне дано поручение купить в лесной глуши под Киевом уютный, тихий хуторок с какой-нибудь хаткой на курьих ножках и перевезти туда на летние каникулы семью Александра Дмитриевича Арсеньева, в первую очередь, конечно, Динку...
Девочка слабо и недоверчиво улыбается, но дядя Лека дружески кивает ей:
– Да, да, Динку в первую очередь. Ну, и остальных, конечно! Повторяю, хуторок этот надо найти в лесной глуши, подальше от станции.
– Что это такое, Олег? Я не понимаю... – удивленно спрашивает Марина.
Брат улыбается, наклоняется к ней и что-то тихо шепчет...
– Ну а кстати можно каждое лето вывозить туда детей... – так же тихо добавляет он.
– Замечательно! – вспыхнув, говорит Марина. – Но ведь это дорого стоит, наверно?
– Не думаю... Но денег на эту покупку мне ссудили в достаточном количестве, так что завтра же я начну действовать. Надо бы расспросить кого-нибудь из киевлян, какие тут есть красивые места, – говорит дядя Лека.
Динка беспокойно вертится на стуле, потом, не выдержав, тихо говорит:
– Хохолок все места под Киевом знает.
– Мама! Дядя Лека шутит или это правда? – спрашивает Мышка, придя в себя от удивления.
– Нет, он не шутит, – серьезно говорит Алина. – И я, конечно, все поняла... Только где же найти такое глухое место?
– Да Хохолок найдет, он везде ездит... – снова не выдерживает Динка и робко взглядывает на мать.
– Да, вот тут есть такой мальчик, Динкин приятель, – кивает головой Марина. – Он, кажется, хорошо знает все окрестности Киева!
– Нет! Послушай-ка их, Никич! До чего спокойно они приняли эту оглушительную новость! Я просто разочарован. Ведь мы с тобой, Никич, думали, что наши девчонки будут скакать до потолка, а Леонид до крыши!
– Да мы просто еще в себя не пришли! – засмеялась Мышка.
– Нет, вы только подумайте, что каждое лето после экзаменов вы будете отправляться на свежий воздух, копаться в земле, сажать деревья, огородину всякую, а я да, может быть, и еще кто-нибудь будем пользоваться трудами рук ваших! – шутил Олег.
– Эх, сказка! Лес, река! Слышь, Макака! Да это и царю не снился такой хуторок в лесу! – разгорелся вдруг Леня.
Глядя на него, Динка забыла, что она «пышный самоуверенный дурак», и, вскочив со стула, бросилась к дверям:
– Я сейчас приведу Хохолка. Можно?
Хохолок действительно знал много мест за городом. У него самые красивые места были даже отмечены в записной книжечке.
– Я знаю од-но такое место, там молния ударила в дуб, и хозяева не хотят жить на этом хуторе! Это версты три от станции... Там и глушь, и заросший пруд, и густой орешник, и родник на лугу!
– Все! Все! – кричал дядя Лека – Завтра же едем! Ну а соловьи там поют? – спросил он у Хохолка.

– И соловьи... и ля-гуш-ки, – серьезно ответил Хохолок.

Глава 26
Несметные сокровища

Прошло всего две недели со дня приезда дяди Леки, а семья Арсеньевых, к своему удивлению, стала обладательницей маленького хуторка с белой хаткой. А в Динкиной жизни произошло настоящее чудо. Она вдруг почувствовала себя хозяйкой всех лесов, полей и рек. И не только лесов и полей, а и двух деревень, между которыми в лесной глуши приютилась белая хатка. Несметные сокровища таились в лесах для Динки... Сладкая дикая малина, припеченные солнцем ягоды земляники, кокетливые шляпки лисичек, покрытые белой пленкой молочные маслята, полные достоинства белые грибы на толстых ножках... А птицы, белки, зайчики, а калина, усыпанная красными монистами!.. У Динки первое время разбегались глаза, и, остановившись среди зарослей малины, она разводила руками и пела:

Не счесть алмазов...
Уткнув лицо в букет полевых гвоздик, она мчалась по луговой тропинке к узенькой, изворотливой речонке... В буйной траве на влажном лугу расхаживали черногузы.[1] Их длинные клювы ловко вылавливали себе на обед зазевавшихся лягушек.
При виде бегущей по тропинке девочки черногузы лениво хлопали крыльями и, сложив, как две палочки, ноги, перелетали на другое место. Достигнув речонки, Динка сбрасывала платье и бросалась с головой в заросшую лесной зеленью и желтыми кувшинками воду...
Проголодавшись, Динка бежала домой. Алина и Мышка, поздоровевшие на воздухе, загорелые и веселые, варили на летней печурке, сложенной наспех из кирпича и глины, зеленый борщ...
Никто не упрекал Динку, что она где-то бегает, и Динка вволю наслаждалась своей свободой.
– Ну что ты там еще интересного видела? – спрашивал дедушка Никич, сидя в тени ветвистого дуба в кресле-качалке.
– Некогда, дедушка Никич, некогда! Потом расскажу!
У Динки было еще одно сокровище – это кривая на один глаз лошадь Прима. Дядя Лека купил ее у соседнего помещика вместе со старой бричкой. Прима каждый день утром отвозила на станцию маму и вечером встречала ее. На козлах сидел Ефим Бессмертный, единственный сосед новых хуторян. В полуверсте от Арсеньевых стояла наспех сколоченная хатка, в которой жил Ефим со своей молодой женой Марьяной. Как только Арсеньевы переехали в свое новое жилье, при первом же дожде оказалось, что крыша течет, двери перекосились, окна не открываются. Нужно было что-то делать. Ефим пришел сам и предложил свои услуги. Руки у Ефима были золотые. Высокий, кудрявый, с голубыми серьезными глазами, он сразу располагал к себе. Динка быстро подружилась с ним.
– Знаешь, мама, Ефим очень круглый сирота. У него ничего нет – ни лошади, ни коровы... За него и Марьяну не хотели отдавать, но Ефим отработал пану два лета за клочок земли, построил хатку и женился на Марьяне! Я уже была у них в гостях! Мамочка, пусть Марьяна помажет нам хату, она очень хорошо умеет мазать.
Арсеньевы познакомились и с Марьяной. Синеглазая, стройная, как тополек, Марьяна в вышитой украинской рубашке, с бусами на шее, казалось, только что сошла со сцены украинского театра... Ефим и Марьяна сразу расположили к себе Арсеньевых и стали их лучшими советчиками и помощниками. Под руководством Марьяны девочки вскопали землю под огород, посадили всякую зелень. Оставался последний месяц каникул... Леня с Васей жили в городе, Марина часто забегала к ним со службы.
Увлеченная своей новой вольной жизнью, Динка как будто совсем забыла о Лене.
– Как это как? – удивлялась Мышка. – Даже Алине и то как-то не хватает Лени, про себя я уже не говорю, я и без Васи скучаю, а Динка даже и не думает ни о ком.
– Ну и, пожалуйста, не напоминайте ей... У Лени последние считаные дни перед экзаменами! Не дай бог, Динка запросится сейчас в город!
Но Динка не просилась. У нее было много дела. С утра, когда Прима возвращалась со станции, Динка купала ее в пруду, чистила щеткой и вела на луг пастись. Все выпрошенные у матери деньги она тратила теперь на овес для своей любимицы, таскала ей со стола куски хлеба, и благодарная Прима, отличая от всех свою маленькую хозяйку, встречала ее радостным ржанием...
И еще было у Динки одно интересное, завязавшееся на хуторе знакомство. Это те дорогие «людыны», без которых даже в богатых лесах, среди несметных сокровищ земли Динка не мыслила своей жизни.

Глава 27
Дорогие людыны!

Впервые дни Динка не испытывала одиночества, но однажды, остановившись на лугу среди густой травы и колыхающихся от ветерка ромашек, она вдруг остро почувствовала, что ей чего-то недостает.
Оглянувшись во все стороны, она попробовала громко и призывно крикнуть:
– Эй, эй! Где вы?
«Где вы... где вы...» – прокатилось за лугом и затихло без ответа.
– Ау!.. Ау!.. – еще раз крикнула Динка, и снова ей ответило только эхо. Тогда она побежала к Ефиму.
– Ефим, здесь есть где-нибудь такие людыны, как я? Такие дети, Ефим?
– Чого-чого, – усмехнулся Ефим, – а детей хватает!
– А где же они? Почему я никого не вижу?
– Ну, дак они, конечно, по деревням больше да в экономии пана! А чего ж вы их не видите, когда они вон в кустах сидят, выглядают... Любопытные, как мухи. Я их и вчера видел, и сегодня, как шел к вам, – улыбнулся Ефим.
– В кустах? А где это? – беспомощно оглядываясь, спросила Динка.
– Ну, может, сегодня нету, так завтра будут... У них же свой интерес к городским людям.
Динка стала приглядываться к кустам и деревьям. Как-то утром за тремя березками мелькнул белый платочек.
«Идут, идут!»
Но они не шли, а стояли. Мальчик и девочка. Девочка смущенно натягивала рукава вышитой рубашки и, склонив набок голову, смотрела на Динку серьезными голубыми глазами; из-под длинной широкой юбки с фартуком виднелись утопавшие в траве маленькие босые ноги.
Мальчик стоял немного поодаль; штаны его, застегнутые на одну пуговицу на животе, доходили ему до щиколоток, на плечах, поверх рубашки из серого полотна, болтался чей-то старый пиджак.
Динка, боясь, что гости уйдут, бросилась к ним, протянула руки:
– Здравствуйте! Здравствуйте! Пришли наконец!
Она поймала прятавшуюся в рукаве загорелую руку девочки, похлопала по плечу мальчика.
– А я так ждала... Как вас зовут? – с интересом спросила она.
– Меня Федорка, а его Дмитро, – несмело ответила девочка.
Мальчик, щуря темные глаза, опасливо смотрел на хлопавшую его по плечу Динкину руку.
– Да вы не бойтесь! Меня зовут Динка!
– А я с того году пойду панских коров пасти, – ни с того ни с сего заявил вдруг басом Дмитро.
Федорка подняла свои тонкие бровки и дернула плечом:
– Не хвастай, бо это еще неизвестно! Павло сказал, если твоя матка принесет ему порося, то он возьмет тебя подпаском, а если нет, то кого другого пошлют.
– Нема у нас порося... – сердито сказал мальчик.
– А что это за порося такое? Почему этому Павло нужно порося? – заинтересовалась Динка.
Федорка потуже завязала концы платка, выплюнула изо рта травинку.
– Так Павло – это ж приказчик пана... Он задаром не возьмет... Еще и по шее даст!
– Ого! – возмутилась Динка. – По шее! Из-за какого-то порося! Его самого надо по шее!
– Ой, боже ж мой! Хиба ж так можно казать! – испугалась было Федорка, но, взглянув на Динку, закрылась концами платка и звонко расхохоталась.
Смех у нее был такой дробный и заразительный, что Динка тоже начала смеяться. Хмыкнул и Дмитро, а потом, расхрабрившись, снова совсем не к месту спросил:
– А чого-то вы этот хутор купили? Тут молния на пруду в дуб ударила. Она в другой раз может ударить, деды кажуть – тут место нехорошее, по всем ночам филин кричит...
– Ну и что же? Пускай кричит! Я люблю птиц, – беспечно сказала Динка.
– Э, ни! – махнула рукой Федорка. – Его погано людям слушать. Он может на каждого беду нагнать.