1 2 3 4 5 6 7 8 9 
   
— Конечно, поезжайте, господин. Вы не можете не поехать. Я буду молить за вас Будду и Христа, потому что ничем другим помочь не могу. Извините меня.
   
Дальше предстояло выговорить нечто еще более мучительное. Фандорин прикусил губу, прочистил горло, но всё не мог собраться с духом.
   
Болезненную тему поднял сам Маса:
   
— Господин, понадобится надежный спутник, чтобы вас охранять. Возьмите Гасыму-сан. Я не буду ревновать, клянусь Христом. — (Фандорин мысленно отметил, что Будду в данном случае японец поминать не стал.) — Гасыму-сан совсем неотесанный, но он научится. Он, конечно, намного хуже меня, но это искренний человек. Такой не предаст, а это главное. Берите его и не страдайте. Никто кроме меня не виноват, что я дал себя подстрелить.
   
Сухим тоном, чтобы не дрогнул голос, Эраст Петрович сказал:
   
— Хм. Мне будут дважды в день, утром и вечером, телеграфировать о твоем состоянии. Как только станет можно, тебя переправят в Москву. Я же постараюсь не затягивать расследование и, как только сумею, сразу же…
   
— Не теряйте времени, господин, — устало молвил Маса. — Идите, выполняйте то, ради чего родились на свет. Спасайте мир.
   
И отвернулся к стене.
   
С тяжелым сердцем Фандорин шел назад к автомобилю.
   
Если б остаться с Масой, всё время находиться с ним рядом, японец наверняка поправился бы. А теперь очень возможно… Комок подступил к горлу. «И весь остаток жизни будешь помнить, какой ты сделал выбор. Никогда себе не прощу. Даже спасенный мир — если его удастся спасти — не будет мне оправданием».
   
— Теперь в Старый Г-город. К Шемахинским воротам, — угрюмо сказал Эраст Петрович.
   
Адъютант выразительно посмотрел на часы, но спорить не посмел.
   
Однако, когда машина остановилась у въезда в Ичери-Шехер и Фандорин направился к темной арке, офицер выскочил за ним.
   
— Ваше превосходительство, у меня приказ повсюду вас сопровождать.
   
— Даже в б-будуар к даме? — сардонически осведомился Эраст Петрович. — Ждите здесь, полковник, я скоро вернусь.
   
   * * *
   
Весь день Саадат была занята делами. Весь день она витала в облаках. Раньше у нее никогда не получалось совмещать одно с другим: она могла или делать дело, или предаваться грезам. Но что-то в ней изменилось.
   
Работы было много как никогда. Почти все промыслы стояли, и заказы — устные, телефонные, телеграфные — поступали в контору «Валидбеков-нёют» один за другим. Когда Саадат небрежно говорила, что принимает заявки и на керосин, партнеры впадали в ажитацию. Готовы были взять любые объемы. Легко соглашались на фьючерсы, которые недавно показались бы фантастическими. И все охотно авансировали оплату, хоть стопроцентную.
   
Время наступило горячее, золотое время. Но, ведя переговоры, крутя ручку арифмометра, делая записи, Саадат думала не о нефти и не о прибылях.
   
Утром позвонила управляющему московским филиалом, очень дельному человеку, не привыкшему задавать лишние вопросы, и к обеду получила всю информацию.
   
Эрастуш не голодранец, но и небогат, даже не имеет собственного дома. Род занятий не вполне понятен. Что-то вроде консультанта по разным конфиденциальным делам. Часто сотрудничает с правительственными органами. (Что ж, Саадат видела его в деле — чувствуются солидные навыки.) Возраст — 58 лет, намного старше, чем кажется. (Это, пожалуй, неплохо. Значит, уже напрыгался, наскакался.) Официальный семейный статус — вдовец, знаменитая актриса Клара Лунная является его гражданской женой, а проще говоря, сожительницей. (Эти сведения, положим, устарели. В Баку отношения прекратились, окончательно.) Никакой Эммы на периферии не обнаружено. (С этим еще надо разобраться, но после минувшей ночи особенных сложностей от загадочной немки Саадат не ожидала.)
   
В общем, серьезных препятствий разведка не выявила.
   
«Ты этого действительно хочешь?» — спросила себя Саадат. И рассмеялась вопросу. «Больше всего на свете. Единственное, чего я по-настоящему хочу. Никогда в жизни ничего так не хотела. А хочу — значит, получу».
   
Она знала, что ночью он непременно придет. Не может не придти, это читалось в его глазах. И еще было предчувствие — из тех, какие не обманывают.
   
Длинный, многотрудный день прошел в сладостном предвкушении, вечер — в приятных приготовлениях.
   
Зафар приготовил горячую ванну из ослиного молока, от которого кожа делается нежнее японского шелка. Оделась Саадат в несколько невесомых, прозрачных халатов, чтобы руки возлюбленного снимали их один за другим. Самый нижний халат был алого цвета.
   
Очень важно правильно выстроить каденцию ароматов: чтобы в прихожей томительно пахло лавандой, над накрытым столом витали запахи не еды, а лукавой вербены. Ложе любви сегодня будет благоухать не розами, уместными при первом свидании, а плотоядным мускатом.
   
Ужин был приготовлен легкий, не отягощающий желудка: шампанское, устрицы, острый овернский сыр, фрукты.
   
Ожидание затягивалось, но Саадат не тревожилась, не проявляла нетерпения. Самое приятное из женских времяпрепровождений — ждать любовника, твердо зная, что он придет. Она раскладывала пасьянс, потягивала пропитанный сладким вином дым из кальяна. Папирос не курила, чтоб дыхание не пропиталось табаком.
   
Эрастуш пришел уже за полночь.
   
Пока Зафар открывал дверь и вел гостя коридором, Саадат, томно потянувшись, задала себе важный вопрос: с чего начать — с разговора о будущем или…
   
Ну конечно с «или», потребовало тело.
   
Поэтому, когда он вошел, на пороге отдав панаму молчаливому евнуху, Саадат на цыпочках подбежала к возлюбленному, положила ему руки на плечи, потерлась о его губы кончиком носа.
   
— Ты пахнешь нефтью…
   
— П-прости. Не было времени как следует отмыться.
   
— Ванна из ослиного молока еще не остыла, — прошептала Саадат, расстегивая его воротничок. — Но мне нравится, как ты пахнешь. Запах нефти — мой любимый аромат. Им пропитается постель, я вся об тебя перепачкаюсь. Как это будет чудесно!
   
Вздохнув, Эрастуш сказал:
   
— Я на пять минут. П-попрощаться. Должен срочно уехать. Поезд ждет.
   
Она сразу поняла: действительно должен. Ночь страсти отменяется. Очевидно, очередное государственное дело. Чтобы во время железнодорожной стачки кому-то приготовили специальный поезд — это не шутки. Значит, консультации Эрастуша в цене. Однако правительство по-настоящему щедрым быть не умеет.
   
— Сколько тебе платят за твои услуги?
   
— Во-первых, это не услуги. Во-вторых, нисколько. — Он мягко снял с плеч ее руки. — Мне в самом деле пора. Это дело исключительной важности и срочности.
   
Саадат велела голосу тела умолкнуть. Мешал думать.
   
— Но десять минут у тебя ведь найдется? Присядем.
   
«С ним нужно напрямую, без женских штучек и восточных витиеватостей. Он человек логики».
   
И она произнесла самую лучшую, самую честную речь в своей жизни.
   
— Милый, — сказала Саадат. — Жить на свете имеет смысл только ради счастья. Тот, кто прожил жизнь без счастья, подобен банкроту. Мне с тобой хорошо. Так хорошо мне никогда и ни с кем не было. Тебе со мной тоже хорошо, я знаю. Мы оба сильные, мы созданы друг для друга. Мне плевать на все условности Запада и Востока. Я делаю тебе предложение. Руки и сердца. — Он сделал порывистое движение, но Саадат приложила ему палец к губам. — Не перебивай… Я люблю прибедняться, но я богата, очень богата. У меня есть качество, которого мужчины не выносят в женщинах: мне нравится командовать. Но с тобой я готова быть на равных. Если у меня будет такой компаньон, как ты, мы заткнем за пояс всех конкурентов. Я всё тебе объясню про нефть и про Баку. Ты быстро научишься, я знаю. Каждый из нас будет заниматься тем, что хорошо умеет. Я — производством и торговлей, ты — охраной и решением конфликтов. Нам не будет равных, я уверена…
   
По его лицу скользнула гримаса, и Саадат сразу сменила курс:
   
— Не хочешь быть предпринимателем — не надо. Занимайся чем пожелаешь. Я знаю, у тебя есть собственные средства, но ты не представляешь, что такое настоящее богатство. Любое хобби, любая фантазия — всё будет тебе доступно…
   
Опять не то, почувствовала она. С каждым словом он будто отодвигался. В сердце шевельнулась паника.
   
— Я люблю нефть, — быстро сказала Саадат, — но ради тебя я откажусь от нее. Продам свой бизнес — сейчас самое подходящее время, с руками оторвут. Я получу миллионы. Мы уедем в Москву или в Европу — куда скажешь. Ты будешь воспитывать Турала. Ты сделаешь из него такого же мужчину, как ты. А я буду с тобой. И больше мне ничего не нужно… Почему ты молчишь? — в отчаянии воскликнула она.
   
Он погладил ее по руке.
   
— Мы обсудим это, когда я сделаю дело, из-за которого должен уехать.
   
— Не говори так рассудительно! — Она перехватила его пальцы. — Мне нужен твой ответ сейчас! Говори, чего ты хочешь? Я на всё согласна… А, я поняла! Ты гордый человек, тебе претит мысль жить на средства жены! Хочешь, я перепишу всё на тебя?
   
Эрастуш поцеловал ее запястье, поднялся.
   
— Тебе не нужно моих денег? Хочешь, я отдам всё свое состояние в доверительное управление до совершеннолетия Турала? Мы будем жить бедно, только на твои средства!
   
Тут он прижал ее к себе, заставил замолчать поцелуем.
   
Потом сказал:
   
— Ты лучшая из женщин. Я непременно к тебе вернусь. Но сейчас мне действительно нужно уходить.
   
И ушел.
   
Саадат опустилась на стул, поникла, заплакала.
   
   * * *
   
Зафар отодвинулся от потайного окошка, закрыл лицо руками. Он всегда подсматривал за тем, что происходит в будуаре. Не из сладострастия, которое было ему чуждо, а чтобы вовремя делать то, что нужно: прибавить или убавить освещение, раздвинуть занавес в нише и прочее. И потом, разве можно оставлять госпожу без присмотра с чужими людьми, чья душа потемки? Мало ли что.
   
Но никогда, ни разу за все годы он не испытывал такой муки. Как госпожа снимает перед любовником невесомые халаты, одетые один поверх другого, и остается совершенно нагой, Зафар видел множество раз. Но сегодня она слой за слоем обнажала свою душу, и это зрелище разбило ему сердце.
   
Случилось ужасное несчастье, которого он не ждал. Саадат полюбила.
   
«Это только для меня несчастье, для нее — счастье», — сказал себе евнух и подумал, что потом, быть может, найдет в этой мысли утешение. Но не сейчас.
   
Живешь с детства в беспросветном, враждебном мире, радости которого созданы не для тебя. Знаешь, что обречен на вечное одиночество, и даже находишь в этом состоянии свои выгоды: ты внутренне свободен, никому ничем не обязан, ничего не страшишься, не зависишь от низменных страстей.
   
И вдруг в твоей жизни появляется Саадат.
   
Когда он впервые ее увидел, показалось, что в наглухо запертой и темной комнате распахнулись ставни, внутрь хлынуло яркое солнце, подул свежий ветер, и стало видно, в каком холодном, душном чулане ты жил прежде. Заболело оттаивающее сердце. В существовании появился смысл: быть рядом с ней, служить ей, греться ее теплом и питаться ее светом. Вот это и есть счастье, которое он не променял бы ни на что, даже на возвращение отнятого мужества. Зачем оно нужно, если рядом не будет Саадат?
   
Целых десять лет прожил он, как в блаженном сне, после которого должно наступить еще более лучезарное пробуждение.
   
Дело в том, что у Зафара появилась мечта. Далекая, словно сияющая в небе звезда, но в отличие от звезды достижимая.
   
Когда-нибудь госпожа поймет, что на свете существует только один настоящий человек, а все прочие — мираж и химера, летучие тени. У нее откроются глаза, она увидит рядом душу, готовую слиться с ее душой без остатка.
   
Тому есть два препятствия. Саадат слишком женщина и слишком богата. Но первое со временем пройдет. Нужно подождать еще лет двадцать или тридцать. Когда ей будет пятьдесят или шестьдесят (у разных женщин это по-разному), сок перестанет бурлить. Тогда они сравняются. И будут жить с душой душа, счастливо и безмятежно — сколько даст Аллах.
   
Вторая преграда тоже может рухнуть. Всё материальное ненадежно. Может произойти банкротство, или упадет спрос на нефть, или грянет революция. Саадат всё потеряет. И тут окажется, что у ее преданного раба есть средства, на которые можно безбедно жить. Вот почему Зафар во всем себе отказывал, крал хозяйские деньги, втихомолку давал ссуды под хищный процент. Уже сегодня в швейцарском банке лежит немаленькая сумма, а через двадцать или тридцать лет она превратится в солидный капитал. Саадат ни в чем не будет нуждаться. Такая женщина не может жить в бедности.
   
Но госпожа произнесла слова любви другому человеку, и тот пообещал вернуться. Мечта рухнула. Всё кончено. Зафар сидел, согнувшись в три погибели, и кряхтел — это пытались и не могли пролиться слезы, потому что за всю свою жизнь евнух ни разу не плакал. Не умел.
   
Из-за мучительных этих потуг он не заметил, как в комнатку вошла Саадат. Она обняла своего верного слугу и залилась слезами за двоих.
   
— Ты слышал, слышал? — захлебывалась она. — Ты думаешь, он вернется? Нет, конечно, нет! С ним что-то случится, я чувствую. Я его никогда больше не увижу! Боже, какая я дура! Я всё всегда делала не так. Не так жила, не так себя с ним вела…
   
Она говорила еще много глупых женских слов, а Зафар молчал, гладил ее по голове. Сердце сильно болело — за нее, не за себя.
   
— Не убивайтесь, госпожа. Он сильный, а значит ничего с ним не случится. Он человек слова, а значит он вернется. А если не вернется, я отправлюсь за ним и привезу его. Можете на меня положиться, — твердо сказал он, когда ее рыдания немного утихли. — Я сделаю всё для того, чтобы вы были счастливы.
   
Никогда еще он не произносил при ней такой длинной речи.
   
Саадат подняла лицо, внимательно посмотрела на перса.
   
— Ах, Зафар, у меня есть сын, который мне дороже всего под солнцем. Теперь еще появился мужчина, которого я полюбила… Но иногда мне кажется, что во всем мире у меня нет никого ближе, чем ты.
   
— Аллах с вами. Как можно такое говорить? — укоризненно покачал головой он. — Я калека, я ваш раб, а вы — царица из цариц.
   
   * * *
   
Эраст Петрович вышел на совершенно темную, без единого огонька, улицу, и повернул голову вправо. Оттуда доносилось мерное похрустывание непонятного происхождения. От стены отделилась черная массивная тень.
   
— Быстро вышел, Юмрубаш. Думал, долго ждать буду.
   
— Ты? — обрадовался Фандорин. — Я как раз собирался к тебе. Но откуда ты узнал, что я здесь?
   
— Это Ичери-Шехер, всё тут знаю. Чего не знаю — люди рассказывают. — Гасым пожал плечами и снова захрустел. В руке у него был кулек, из которого он что-то доставал и совал в рот. — Козинаки хочешь? Зря не хочешь, вкусный. Ты убил твоя враг? Э, не отвечай, сам отвечу. Не убил бы — не пошел бы к женщина.
   
— Про это потом расскажу. У меня к тебе дело, важное.
   
— У меня тоже дело, Юмрубаш. Но ты старый, голова седой. Ты первый говори.
   
Хорошо иметь дело с человеком, который не любит долгих разговоров, подумал Фандорин. Особенно если времени мало. И спросил главное:
   
— Мне нужна твоя п-помощь. Поедешь со мной?
   
— Куда?
   
— В Вену.
   
— Где это Вена?
   
— Д-далеко.
   
— Дальше, чем Шемаха?
   
— Дальше.
   
Гочи помолчал, задумчиво похрустел.
   
— Зачем так далеко ехать?
   
— Я должен провести расследование убийства эрцгерцога.
   
— Ай-ай, — расстроился Гасым. — Кто он, этот Эрц? Твой родня?
   
Оказывается, можно жить в современном городе, где на каждом углу кричат газетчики, и не иметь ни малейшего представления о том, что происходит в мире!
   
— Нет, не родня.
   
— Друг?
   
Эраст Петрович начал объяснять, кем был Франц-Фердинанд и почему нужно немедленно отправляться в путь. Гочи не перебивал.
   
— Понятно. Его дядя твой друг, — сказал он, дослушав. — У старый царь нет никого, кто может за племянник мстить. Помогать надо. Дело хорошее. Почему не поеду?
   
«Надо будет купить ему в Батуме цивилизованной одежды, а то в Сербии его примут за башибузука. И обучить манерам. Пользоваться вилкой, носовым платком. Ладно, нам ехать три дня. Будет чем заняться».
   
— П-погоди, — вспомнил Фандорин. — Ты говорил, у тебя ко мне тоже важное дело?
   
Гасым вздохнул.
   
— Человек один приходил, записка приносил, мне читал. От твой жена записка.
   
— От Клары?
   
Про пленницу жгучих страстей Эраст Петрович, честно говоря, совсем забыл. Как она могла прислать записку Гасыму?
   
Он взял сложенный листок. Чиркнул спичкой.
   
Знакомым стремительным почерком сверху было написано: «Ради Бога, добрый человек! Отнесите это в гостиницу «Националь» господину Фандорину. Он даст вам денег! Клара Лунная».
   
Поморщившись, как от зубной боли, развернул бумажку.
   
   
«Спасите меня! Меня прячут в ужасном месте. Моей жизни угрожает опасность! Во имя всего, что нас прежде связывало, во имя прежней любви, во имя милосердия к несчастной женщине — спасите!
   
Недостойная Вас погибающая Клара».
   
— Человек записка подобрал, мне принес, — флегматично сказал Гасым.
   
— Почему тебе, а не в «Националь»?
   
Гочи пожал плечами:
   
— Я тебе обещал, что найду твой жена. Спрашивал у люди. Люди знают.
   
— Где твой информант подобрал з-записку?
   
— В Черный Город. Место такой есть, «Черная улица» называется. Какой дом — знаю. Едем быстро жена спасать или ну её?
   
«Пропади она пропадом! Пусть сама разбирается со своим обожателем», — захотелось сказать Фандорину. Черт подери, мир на грани катастрофы, каждый час дорог, а придется снова тащиться в опостылевший Черный Город, вызволять Клару из плена, отвозить обратно в Баку. Да еще тратить время на истерики и утешения. Невозможно!
   
Но разве есть выбор?
   
В голову пришла новая максима про цзюнцзы — подарок Конфуцию в его список мудростей: «Благородному мужу только кажется, что у него есть выбор. На самом деле выбора никогда нет».
   
Пнув ногой каменную бровку тротуара, Эраст Петрович простонал:
   
— Ладно. Едем.
   
   * * *
   
Чтобы не тратить лишнее время на объяснения с адъютантом, вышли через другие ворота. Средство передвижения нашли быстро. Гасым остановил ночного фаэтонщика, вежливо попросил слезть с козел. Узнав прославленного гочи, возница не испугался, а обрадовался. С поклоном передал поводья.
   
Их короткого разговора Фандорин понять, конечно, не мог, но всё и так было ясно. Извозчик рад пригодиться великому человеку и знает, что в накладе не останется.
   
«Правильно ли я делаю, что увожу его из привычной среды обитания, где он как рыба в воде? Однако если расследование будет успешным, с Гасыма снимут все грехи… Впрочем, он ведь, наверное, немедленно наделает новых?»
   
Вот о чем думал Эраст Петрович, поглядывая на своего монументального возницу, нахлестывающего лошадей. Коляска мчалась по спящему городу назад в промышленную зону. Казалось, это гиблое место никак не желает расставаться с московским гостем.
   
«Полчаса туда. Там максимум минут десять. Клару высадить у полицейского участка. И ни в коем случае не давать себя вампирить: спас — и саёнара».
   
По самым оптимистичным прикидкам все равно выходило, что назад к Шемахинским воротам ранее третьего часа пополуночи попасть не получится, а поезд отправится в путь, пожалуй, уже перед рассветом.
   
«Ничего, дорога из-за забастовки пуста, на станциях можно скорости не сбрасывать, наверстаем», — успокаивал себя Фандорин.
   
   
Вот и снова Черный Город, давно не виделись.
   
На сей раз от переезда свернули в другую сторону, где воздух был еще закопченней, а ландшафт совсем мрачный: сплошные приплюснутые бараки со слепыми окошками.
   
— Тут мазутный завод, — объяснил Гасым. — Поэтому Черная улица. Рабочие, кто на завод работают, тоже черные. Сейчас их нет никто. Хозяин Джабаров, плохая человек, выгнал… Вон там записка лежал.
   
Он показал на домишко, ничем не отличавшийся от остальных — с такими же черными от въевшегося чада стенами.
   
«Джабаров? Это молодой нефтепромышленник, который на банкете в Мардакянах жадно пялился на Клару, — вспомнил Эраст Петрович. — Уж не он ли и есть таинственный похититель?»
   
— Странное место для любовного г-гнездышка. Ты уверен, что это здесь?
   
— Хороший место, — ответил Гасым, с кряхтением слезая. — Никто искать не будет. Можно ковер положить, на стена шелк вешать. Красиво будет. Зачем вопросы спрашиваешь? Откуда я знаю? Сейчас войдем, сами увидим.
   
Эраст Петрович вспомнил, что в обоих пистолетах, большом и маленьком, не осталось патронов.
   
— У тебя случайно нет з-запасного оружия? Я с пустыми руками.
   
— Почему нету? Всегда есть.
   
С револьвером, полученным от Гасыма, Фандорин осторожно двинулся вперед. В доме было тихо, но это ничего не значило.
   
Толкнул скрипучую дверь. Не заперта.
   
— Тсс! Я первый, ты за мной.
   
Посветил фонариком.
   
Кажется, здесь никто не живет: всюду мусор, щебень. Но что это за едва различимая светлая полоска на полу?
   
Щель, и через нее просачивается свет.
   
Эраст Петрович вздохнул с облегчением. Теперь — быстрота и натиск.
   
Он взялся за кольцо, приделанное к люку, рванул его — увидел спускающуюся вниз тускло освещенную лестницу. Кинулся вниз по ступенькам.
   
Вдруг на затылок обрушился тяжелый удар — и спуск Фандорин завершил не так, как собирался, а кубарем, с грохотом. И приземлился в темноту.
   
   * * *
   
Очнулся и подумал: «Стоп. Это со мной уже было. Недавно. Что за дурацкое дежавю? Только жасмином не пахнет».
   
Он сидел прикрученный к стулу, совсем как давеча, в страховой конторе. Правда, без подушек, и связан был гораздо основательней: не одни руки, но и колени стянуты веревками.
   
В затылок недвусмысленно упирался металлический ствол. Помещение было без ковров и шелка, а всё какое-то черное, но толком Фандорин не рассмотрел, потому что увидел перед собой человека, который никак не мог здесь находиться.
   
— Очухался? — спросил Дятел. — Я сейчас уйду. Просто хотел, чтобы ты на меня посмотрел и понял, кто из нас победитель.
   
В черной комнате пахло пылью и еще — слабо — чем-то знакомым. Клариными духами.
   
— Где Клара? — спросил Фандорин скрипучим голосом.
   
— Отпустили. Зачем мне эта кукла? — дернул плечом подпольщик. — Я не сомневался, что ты решишь напоследок поиграть в рыцаря. Люди твоей породы слишком предсказуемы.
   
— Что с Гасымом? — спросил тогда Эраст Петрович.
   
Но Дятел обратился не к нему, а к тому, кто стоял сзади и целился Фандорину в затылок.
   
— Всё, ухожу. Он твой.
   
Усмехнулся, подмигнул, исчез из поля зрения.
   
Звук удаляющихся вверх шагов. Стук дверцы. Тишина.
   
Перед беспомощным Фандориным появился человек, одетый в черное.
   
— Я должен тебя убить, — сказал Гасым, покачивая револьвером. — Но сначала хочу с тобой поговорить. Ты сильный человек, ты не заслуживаешь бараньей смерти.
   
«Как чисто он говорит по-русски!» Вот что поразило Эраста Петровича больше всего.
   
— Этого не может быть, — сказал Фандорин, щурясь от света лампы. — До такой степени я не ошибаюсь в людях. А Маса тем более. Ты не можешь быть предателем. У людей, способных на предательство, глаза с двойным дном.
   
— Я не предатель, — ответил Гасым. Лицо его терялось в тени — он возвышался над пленником. — Просто я верен не тебе, а ему. Он открыл мне глаза на жизнь, когда мы сидели в одной камере. Научил меня хорошо говорить, хорошо думать. Всему научил. Он мне как отец. Ты тоже мог бы быть мне как отец, если б я встретил тебя раньше. Но двух отцов не бывает.
   
— Я не понимаю, — признался Эраст Петрович. — Я совсем ничего не понимаю.
   
— Что тут понимать? Он сказал: «Мне понадобится этот человек. Японца нужно вывести из игры, мешает. Займи его место. Оберегай Фандорина до поры до времени». Поэтому ночью, в Мардакянах, в тебя не стреляли. Тебя кинули в скважину, я достал, и ты сделался как глина в моих руках.
   
— Значит, засаду организовал не Арташесов и не Шубин?
   
— Нет, там был Краб и его люди.
   
— А шайка Хачатура?
   
— Отец мудрый, — сказал Гасым. Его глаз Фандорин по-прежнему не видел. — Однорукий Хачатур мешал, не хотел договариваться. Отец сказал: «Одним Фандориным двух зайцев: избавимся от болванов-анархистов, а заодно пускай думает, что Краб мертв».
   
— А кто был человек, которому ты отрубил руки?
   
— Вор. Украл у партии деньги. Прятался, но мы нашли. Отец сказал: «Гляди, чтобы с трупа не сняли отпечатки пальцев, а то установят личность. Он проходит по полицейской картотеке». Поэтому я оставил его без рук.
   
Эраст Петрович закрыл глаза. Он вспомнил, как Гасым о чем-то шептался с Арташесовым, и тот взял вину на себя. С Шубиным гочи тоже оставался в лодке один на один. То-то жандарм в последний миг крикнул: «Мы так не договаривались!».
   
— Что ты молчишь? — Гасым наклонился. Взгляд у него был острый, холодный — через знакомые черты будто выглядывал совсем другой человек, о котором Фандорин совсем ничего не знал. — Ты думал, я тупой дикарь. Ты относился ко мне свысока. Я знаю грамоту. Я читал твой дневник, я знал все твои планы. Я долго водил тебя, как собаку на поводке. Один раз тебе удалось обмануть меня, и ты сдал отца в полицию. Но я освободил его. Я победил. Я умнее тебя.
   
— Предатель не бывает победителем, — с отвращением сказал ему Эраст Петрович. — Стреляй, предатель. Хвастаться, предатель, будешь потом.
   
— Я тебе уже говорил, я не предатель! — Черные глаза вспыхнули, они уже не были холодными. — Я человек чести! Ты тоже человек чести, поэтому я не хочу убивать тебя. Я просил отца, чтобы он тебя отпустил. Но отец сказал, что, пока ты стоишь на его пути, дело сделано не будет. Ты поедешь в Вену и помешаешь войне. А без войны не будет революции. Тебя обязательно нужно убить.
   
— Надоел. Стреляй.
   
Фандорин посмотрел в сторону, чтобы не видеть в последние мгновения жизни гнусную физиономию предателя. Лучше уж глядеть на черную стену.
   
«Сочинить бы предсмертное стихотворение, как предписывает «сидзюцу», наука правильной смерти. Что-нибудь про черный цвет. Про то, что из такой черной комнаты совсем не жалко уходить в еще большую черноту. И кто знает — может быть, за нею сияет свет?
   
Нет, не успеть. Наскоро такое ответственное дело не делается. Нужно было заранее озаботиться. Еще ведь надо слоги считать.
   
А если без арифметики? Попросту, как получится?
   
Три строчки:
   
Забираю душу в космос,
   
Возвращаю Земле взятую напрокат материю.
   
Спасибо, жизнь, и прощай».
   
Но человек в черном всё нудил что-то, мешал сосредоточиться на поэзии.
   
— Я обещал отцу, что обезврежу тебя. «Обезврежу» не обязательно значит «убью». Поклянись, что ты навсегда уедешь из России, что никогда не станешь вредить отцу и его делу. Забирай Саадат-ханум, уезжайте очень далеко, на другой конец света. Я читал, есть такая страна посреди моря, называется «Океания». Там хорошо, как в раю. Не заставляй меня убивать тебя. Дай честное слово. Я тебя изучил. Если ты дашь слово, ты его не нарушишь.
   
Эраст Петрович задумался. Попробовал представить, как они с Саадат живут на далеком райском острове.
   
Нет, невозможно. Вот еще одно изречение в дар Конфуцию: «Человек, долго шедший по Пути, а потом свернувший с него к тенистой роще, повесится там на первом же дереве».
   
Свернуть в сторону от зла, преградившего тебе путь, означает признать свою жизнь никчемной.
   
Можно было бы сейчас наврать — казалось бы, чего проще? Но и этого Фандорин позволить себе не мог. Сказано: «Летящая стрела хвостом не виляет». Гасым действительно хорошо его изучил.
   
Эраст Петрович качнул головой:
   
— Нет.
   
— Жаль. Но я знал, что ты так скажешь.
   
Человек в черном поднял револьвер и выстрелил связанному в голову.
   
   
Вдруг голос, очень знакомый, но уже не вспомнить чей, зашептал Фандорину на ухо сказку, под которую когда-то было так страшно засыпать: «В черном-черном городе, на черной-черной улице, в черном-черном доме…»