1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
«ВЫ ДАЛИ МНЕ УТОНУТЬ! — сказал тогда Оуэн. — И НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛИ! ПРОСТО СТОЯЛИ И СМОТРЕЛИ, КАК Я ТОНУ! СЧИТАЙТЕ, ЧТО Я УЖЕ МЕРТВЕЦ, ПОНЯТНО? — кричал он нам. — ЗАПОМНИТЕ ЭТО: ВЫ СПОКОЙНО ДАЛИ МНЕ УМЕРЕТЬ».
   
— Оуэн, — обратился я к нему, — если вспомнить о твоих нежных чувствах к католикам, что странного, что тебе приснилась монахиня в роли твоего личного Ангела Смерти?
   
Он опустил глаза и посмотрел на свои руки, стоженные на столе. Мы услышали, как из ванны с бульканьем уходит вода.
   
— Это ведь просто сон, — повторил я; он пожал плечами. В его глазах промелькнула смесь снисходительной жалости и снисходительного презрения, которую я уже видел раньше — в день, когда «Летучий янки» пронесся по железнодорожному мосту у Мейден-Хилла как раз в ту минуту, когда мы с Оуэном проходили под этим мостом и я назвал это «совпадением».
   
Замотанная в бледно-желтое полотенце Хестер вышла из ванной, держа в руках свою одежду. Она прошла в спальню, не взглянув на нас, и закрыла за собой дверь. Вскоре мы услышали, как задвигались ящики комода и недовольно заскрипели вешалки в шкафу в ответ на грубое вторжение.
   
— Оуэн, — сказал я. — Ты вообще большой оригинал, но сон твой самый заурядный. Он просто глупый. Ты идешь служить в армию, во Вьетнаме сейчас война,— думаешь, тебе могло присниться, как ты спасаешь американских детей? Ну и, естественно, там должны быть пальмы — а чего еще ты ждал? Что там будут эскимосские поселения?
   
Хестер вышла из спальни в свежей одежде, яростно вытирая полотенцем волосы. Переоделась она в почти такой же наряд — на ней были другие джинсы и другой мешковатый свитер с воротником хомутом. Самая резкая перемена, которую Хестер могла допустить в одежде, — это перемена черного на темно-синее и наоборот.
   
— Оуэн, — сказал я. — Неужели ты веришь, будто ты нужен Богу во Вьетнаме только для того, чтобы спасать персонажей твоего сна!
   
Оуэн не стал ни кивать, ни пожимать плечами; он сидел не шевелясь и продолжал смотреть на свои руки, сложенные на столе.
   
— Именно в это он и верит — ты попал в самую точку! — сказала Хестер. Она схватила влажное бледно-желтое полотенце, туго скатала его, как мы когда-то выражались, в «крысиный хвостик» и хлопнула им по столу прямо перед лицом у Оуэна, но тот не пошевелился. — В этом все дело, верно? Ты, мудила! — рявкнула на него Хестер. Она снова хлопнула полотенцем, потом, развернув его, набросилась на Оуэна, обмотав ему полотенцем голову. — Ты думаешь, это Бог хочет, чтоб ты ехал во Вьетнам, да? — заорала Хестер.
   
Она стащила его со стула и, зажав ему локтем голову, обмотанную полотенцем, навалилась боком ему на грудь. Придавив Оуэна к кухонному полу, она начала колотить его по лицу кулаком свободной руки. Он брыкался, он пытался схватить ее за волосы, но Хестер была тяжелее Оуэна фунтов, как минимум, на тридцать и колошматила его, кажется, изо всех сил. Когда я увидел, что через бледно-желтое полотенце проступила кровь, то схватил Хестер за джинсы и попытался оттащить ее от Оуэна.
   
Это было нелегко. Мне пришлось схватить ее за горло и припугнуть, что задушу; тогда она перестала бить его и попыталась ударить меня. Она оказалась очень сильной, к тому же у нее началась истерика; она попробовала зажать голову и мне, но в это время Оуэн стащил с головы полотенце и вцепился ей в лодыжки. Теперь настала очередь Оуэна оттаскивать Хестер от меня. Из носа у него шла кровь, и из рассеченной и опухшей нижней губы тоже шла кровь, но вместе нам удалось-таки одолеть Хестер. Оуэн сел ей на задницу, а я уперся коленями в лопатки и прижал ее руки плотно к бокам. У нее оставалась свободной голова, и она тут же принялась мотать ею во все стороны — попыталась укусить меня, а когда ей это не удалось, начала биться лицом о кухонный пол, пока и у нее из носа не пошла кровь.
   
— Ты не любишь меня, Оуэн! — кричала Хестер. — Если бы ты меня любил, ты бы не уезжал — ты бы не променял меня ни на каких детей во всем мире, черт бы их побрал! Ты не уехал бы, если б любил меня!
   
Мы с Оуэном не слезали с нее до тех пор, пока она не начала плакать и не перестала биться лицом об пол.
   
— ТЕБЕ ЛУЧШЕ УЙТИ, — сказал мне Оуэн.
   
— Нет, это тебе лучше уйти, Оуэн, — сквозь слезы проговорила Хестер. — Убирайся к долбаной матери, чтоб я тебя больше не видела!
   
Он забрал свой дневник из спальни Хестер, и мы ушли вместе. Стоял теплый весенний вечер. Я ехал вслед за красным пикапом к побережью; я знал, куда направляется Оуэн. Разумеется, он хотел посидеть на волнорезе в заливе Рай-Харбор. Волнорез был сооружен из отходов гранита — сломанных плит из гранитного карьера Мини; Оуэн всегда гордился, что имеет полное право на нем сидеть. С волнореза открывался красивый вид на крошечную гавань; теперь, по весне, в ней плавало не так много лодок — и вообще все выглядело немножко не так, как летом, когда мы обычно там сидели.
   
Но лето ожидало нас тоже не такое, как обычно. Поскольку мне предстояло осенью вести у девятиклассников Грейвсендской академии курс описательного сочинения, я не собирался работать тем летом. Даже почасовая работа в Грейвсендской академии с лихвой возместила бы мне расходы на учебу в магистратуре; даже почасовая работа — в течение целого учебного года — стоила больше, чем еще одно лето, проведенное в гранитном карьере.
   
Кроме того, бабушка дала мне немного денег, а Оуэну скоро предстояло идти в армию. Он решил дать себе тридцать дней отдыха между выпуском и началом действительной службы в звании второго лейтенанта. Мы размышляли, что неплохо бы куда-нибудь съездить вместе. Если не считать военных сборов, которые Оуэн проходил то ли в Форт-Ноксе, то ли в Форт-Брэгге, он никогда еще не выезжал за пределы Новой Англии. Я, впрочем, за пределами Новой Англии тоже никогда не бывал.
   
«Вам обоим надо ехать в Канаду, — говорила нам Хестер, — и там остаться!»
   
Соленая вода накатывала на волнорез и потом отступала; между камней оставались лужицы. Оуэн окунул в одну из них лицо; кровь из носа идти перестала, а вот губа была рассечена довольно глубоко и продолжала кровоточить; кроме того, над бровью у него выскочила порядочная шишка. Вокруг обоих глаз красовались синяки, причем один гораздо темнее другого, и этот глаз до того заплыл, что превратился в узкую щелку.
   
— ТЫ ВОТ ДУМАЕШЬ, ВО ВЬЕТНАМЕ ОПАСНО, — сказал он. — ПОПРОБОВАЛ БЫ ПОЖИТЬ С ХЕСТЕР!
   
Ну и допек же он меня! Как вообще можно жить вместе с Оуэном Мини и, зная, что за фигню он себе втемяшил в голову, не порываться иногда выколотить эту дурь из него обратно?
   
Мы сидели на волнорезе, пока не стемнело и нас не начали донимать комары.
   
— Есть хочешь? — спросил я его.
   
Он показал пальцем на свою нижнюю губу, из которой до сих пор сочилась кровь.
   
— ПО-МОЕМУ, Я НЕ СМОГУ СЕЙЧАС ЕСТЬ, — сказал он. — НО ВСЕ РАВНО ПОШЛИ.
   
Мы отправились в одну из тех забегаловок на набережной, где подают ракушки. Я съел целую гору жареных гребешков, а Оуэн сидел и потягивал пиво через соломинку. Официантка знала нас — она тоже училась в Нью-Хэмпширском университете.
   
— Лучше бы тебе зашили эту губу, пока она вообще
   
не отвалилась, — посоветовала она Оуэну.
   
Мы поехали в травмпункт грейвсендской больницы — Оуэн на своем красном пикапе, а я следом за ним на «фольксвагене». В тот вечер в приемной было мало народу — еще не лето и не выходные, — так что нам не пришлось долго ждать. Возникла некоторая заминка, когда встал вопрос об оплате за лечение.
   
— А ЕСЛИ, ДОПУСТИМ, Я НЕ МОГУ ЗАПЛАТИТЬ? — спросил он. — ЭТО ЗНАЧИТ, ЧТО ВЫ НЕ СТАНЕТЕ МЕНЯ ЛЕЧИТЬ?
   
Я удивился, что у него нет никакой медицинской страховки; у него не было не только семейного полиса, но даже студенческого, который оформляли у нас в университете с большими групповыми скидками. В конце концов я сказал, что счет из больницы можно прислать моей бабушке. Харриет Уилрайт знали все — даже регистраторша в приемной травматологического отделения, — и, после звонка в дом 80 на Центральной, такой способ оплаты сочли приемлемым.
   
— ЧТО ЗА СТРАНА! — умудрился произнести Оуэн Мини, пока растерянный молодой врач — кстати, не американец — накладывал ему на нижнюю губу четыре шва. — КОГДА Я ПОПАДУ В АРМИЮ, У МЕНЯ ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ БУДЕТ МЕДИЦИНСКАЯ СТРАХОВКА!
   
Оуэн признался, что ему стыдно брать деньги у моей бабушки, — «ОНА И ТАК УЖЕ ДАЛА МНЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ Я ЗАСЛУЖИЛ!» Но когда мы приехали в дом 80 на Центральной, возникла другая трудность.
   
— Силы небесные, Оуэн! — воскликнула моя бабушка. — Ты с кем-то подрался!
   
— Я ПРОСТО С ЛЕСТНИЦЫ УПАЛ, — сказал он.
   
— А ну-ка не ври мне, Оуэн Мини! — нахмурилась бабушка.
   
— НА МЕНЯ В ХЭМПТОН-БИЧ НАПАЛИ КАКИЕ-ТО МАЛОЛЕТНИЕ ХУЛИГАНЫ, — сказал Оуэн.
   
— А ну-ка не ври мне! — повторила бабушка.
   
Я заметил, что Оуэн напряженно просчитывает, можно ли рассказать бабушке, что его отдубасила ее внучка; Хестер всегда держалась при бабушке сравнительно смирно — разве что блевала в розовом саду.
   
Оуэн ткнул в меня пальцем.
   
— ВОТ ОН МЕНЯ ПОБИЛ, — сказал он.
   
— Силы небесные! — воскликнула бабушка. — Да как же тебе не стыдно? — обратилась она ко мне.
   
— Я нечаянно, — стал оправдываться я. — Мы не по-настоящему дрались — мы просто возились понарошку.
   
— ТАМ БЫЛО СЛИШКОМ ТЕМНО, — пояснил Оуэн Мини. — ОН НЕ ВИДЕЛ МЕНЯ КАК СЛЕДУЕТ.
   
— Все равно тебе должно быть стыдно! — сказала мне бабушка.
   
— Да-да, — кивнул я.
   
Это маленькое недоразумение, кажется, слегка развеселило Оуэна. Бабушка принялась усердно хлопотать вокруг него — позвала Этель и наказала ей приготовить для Оуэна в миксере что-нибудь питательное: свежий ананас, банан, немного мороженого, немного пивных дрожжей.
   
— Что-нибудь такое, чтобы бедняжка мог пить через соломинку! — подытожила бабушка.
   
— ЕСЛИ МОЖНО, БЕЗ ДРОЖЖЕЙ, — заметил Оуэн Мини.
   
После того как бабушка легла спать, мы уселись смотреть «Вечерний сеанс» и Оуэн стал дразнить меня, что за мной теперь пойдет слава задиры. В «Вечернем сеансе» показывали кино по крайней мере двадцатилетней давности — «Луна над Майами» с Бетти Грейбл. Музыка и место действия навели меня на мысли о клубе «Апельсиновая роща» и о моей маме, выступавшей там под именем «Дама в красном». Я подумал тогда, что, наверное, никогда об этом больше ничего не узнаю.
   
— Помнишь, какую ты собирался написать пьесу? — спросил я Оуэна. — Про ночной клуб и про «Даму в красном»?
   
— КОНЕЧНО ПОМНЮ. ТЫ ВЕДЬ НЕ ХОТЕЛ, ЧТОБЫ Я ЕЕ ПИСАЛ, — напомнил он мне.
   
— Я подумал, что ты все равно мог это сделать, — сказал я.
   
— Я НАЧИНАЛ ПАРУ РАЗ, — признался он. — ЭТО ОКАЗАЛОСЬ ТРУДНЕЕ, ЧЕМ Я ДУМАЛ, — ПРИДУМАТЬ ИСТОРИЮ.
   
В «Луне над Майами» играет Кэрол Лэндис, и еще Дон Амече — помните их? Это фильм про охоту за мужьями, и действие происходит во Флориде. Лицо Оуэна освещал лишь блик от телеэкрана, когда он сказал:
   
— ТЕБЕ НАДО НАУЧИТЬСЯ ДОВОДИТЬ ЛЮБОЕ ДЕЛО ДО КОНЦА — ЕСЛИ ТЕБЯ ЧТО-ТО ЗАБОТИТ, ТЫ НЕ ДОЛЖЕН БРОСАТЬ ЭТО НА ПОЛПУТИ, А ПОСТАРАТЬСЯ ЗАКОНЧИТЬ. МОГУ ПОСПОРИТЬ, ТЫ ДАЖЕ В ТЕЛЕФОННЫЙ СПРАВОЧНИК БОСТОНА НИКОГДА НЕ ЗАГЛЯДЫВАЛ — НАСЧЕТ ФРИБОДИ ЧЕРНОГО ЧЕРЕПА, — сказал он.
   
— Это ненастоящее имя, — заметил я.
   
— ЭТО ЕДИНСТВЕННОЕ ИМЯ, КОТОРОЕ МЫ ЗНАЕМ, — возразил Оуэн.
   
— Нет, я не заглядывал, — признался я.
   
— ВОТ ВИДИШЬ! — воскликнул он. — НА САМОМ ДЕЛЕ ТАМ ЕСТЬ НЕСКОЛЬКО ФРИБОДИ — НО НИ ОДНОГО ЧЕРНОГО ЧЕРЕПА
   
— Но Черный Череп — это ведь прозвище, — сказал я, теперь уже с некоторым интересом.
   
— НИ ОДИН ИЗ ТЕХ ФРИБОДИ, С КОТОРЫМИ Я РАЗГОВАРИВАЛ, НИКОГДА НЕ СЛЫШАЛ О ЧЕРНОМ ЧЕРЕПЕ, — поведал Оуэн Мини. — А ДОМА ПРЕСТАРЕЛЫХ НЕ ДАЮТ ИМЕНА СВОИХ ПОСТОЯЛЬЦЕВ — ЗНАЕШЬ ПОЧЕМУ? — спросил он меня.
   
— Почему? — спросил я.
   
— ПОТОМУ ЧТО ПРЕСТУПНИКИ МОГЛИ БЫ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЭТИМИ СВЕДЕНИЯМИ, ЧТОБЫ УЗНАТЬ, КТО БОЛЬШЕ НЕ ЖИВЕТ У СЕБЯ ДОМА. ЕСЛИ В ТЕЛЕФОННОМ СПРАВОЧНИКЕ ДО СИХ ПОР ЕСТЬ ТАКОЕ ЖЕ ИМЯ И ЕСЛИ В ДОМ ИЛИ В КВАРТИРУ НИКТО НОВЫЙ НЕ ВСЕЛИЛСЯ, ВОРЫ ПОЛУЧАЮТ ЛЕГКУЮ ВОЗМОЖНОСТЬ ЕЕ ОБЧИСТИТЬ: ДОМА-ТО НИКОГО НЕТ. ПОЭТОМУ В ДОМАХ ПРЕСТАРЕЛЫХ ТЕБЕ НЕ ДАДУТ НИКАКИХ СПРАВОК ИНТЕРЕСНО, А? ЕСЛИ ТОЛЬКО ВСЕ ЭТО ПРАВДА, — добавил он.
   
— Задал ты себе работу, — заметил я; он пожал плечами.
   
— ЕЩЕ Я ПРОСМОТРЕЛ «ЖЕЛТЫЕ СТРАНИЦЫ» — НАСЧЕТ ЗАВЕДЕНИЙ, КОТОРЫЕ ПРЕДЛАГАЮТ «ЖИВУЮ МУЗЫКУ», — продолжал он. — ТАК ВОТ, НИ В ОДНОМ ИЗ ЭТИХ МЕСТ ВО ВСЕМ БОСТОНЕ О ЧЕРНОМ ЧЕРЕПЕ ФРИБОДИ НИКТО НЕ СЛЫШАЛ! ВСЕ ЭТО БЫЛО ТАК ДАВНО, ЧЕРЕП УЖЕ, НАВЕРНО, УМЕР.
   
— Страшно даже представить, какой тебе прислали счет за переговоры, — сказал я ему.
   
— Я ЗВОНИЛ ОТ ХЕСТЕР, — ответил он.
   
— Удивительно, как она тебя не отметелила еще и за это, — усмехнулся я.
   
— ЕЩЕ КАК ОТМЕТЕЛИЛА, — признался Оуэн; он отвернул лицо от бледного света телеэкрана. — Я НЕ ГОВОРИЛ ЕЙ, КУДА ЗВОНЮ И ЗАЧЕМ, И ОНА ПОДУМАЛА, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ ДРУГАЯ ДЕВЧОНКА.
   
— А почему у тебя нет другой девчонки? — спросил я; он снова пожал плечами.
   
— ОНА ВЕДЬ НЕ ВСЕ ВРЕМЯ МЕНЯ БЬЕТ, — сказал Оуэн.
   
Что я мог на это возразить? У меня-то ведь вообще не было девчонки.
   
— Нам надо подумать насчет нашей поездки, — напомнил я ему. — Впереди целый свободный месяц — куда бы ты хотел съездить?
   
— КУДА-НИБУДЬ, ГДЕ ТЕПЛО, — ответил Оуэн Мини.
   
— В июне везде тепло, — заметил я.
   
— Я БЫ ХОТЕЛ СЪЕЗДИТЬ ТУДА, ГДЕ ЕСТЬ ПАЛЬМЫ, — сказал Оуэн.
   
Несколько минут мы молча смотрели «Луну над Майами».
   
— Можно съездить во Флориду, — предложил я.
   
— ТОЛЬКО НЕ НА ПИКАПЕ, — заявил он. — ПИКАП НЕДОТЯНЕТ ДО ФЛОРИДЫ.
   
— Можно взять мой «фольксваген», — сказал я. — На «жуке» можно доехать хоть до Калифорнии — запросто.
   
— А ГДЕ МЫ БУДЕМ НОЧЕВАТЬ? — спросил Оуэн. — Я НЕ МОГУ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ МОТЕЛИ.
   
— Бабушка одолжит нам денег, — пообещал я.
   
— Я УЖЕ И ТАК ДОСТАТОЧНО ВЗЯЛ ДЕНЕГ У ТВОЕЙ БАБУШКИ, — возразил он.
   
— Ну ладно, тогда я тебе одолжу денег, — не сдавался я.
   
— ЭТО ТЕ ЖЕ САМЫЕ ДЕНЬГИ, — сказал Оуэн Мини.
   
— Мы можем взять палатку и спальные мешки, — придумал я. — И будем ночевать под открытым небом.
   
— Я УЖЕ ДУМАЛ ОБ ЭТОМ, — сказал он. — ЕСЛИ МЫ ВОЗЬМЕМ МНОГО ВСЯКОГО ТУРИСТСКОГО БАРАХЛА, ЛУЧШЕ ЕХАТЬ НА ПИКАПЕ, НО ЕСЛИ ЕХАТЬ В ТАКУЮ ДАЛЬ, ОН СДОХНЕТ ПО ДОРОГЕ.
   
Интересно, подумал я, может такое быть, чтобы мне что-то пришло в голову раньше, чем Оуэну Мини?
   
— НАМ НЕОБЯЗАТЕЛЬНО ЕХАТЬ ТУДА, ГДЕ ПАЛЬМЫ, — Я ПРОСТО ТАК ПРЕДЛОЖИЛ, — сказал Оуэн.
   
Нам надоело смотреть «Луну над Майами»; для фильма про охоту на мужа требуется особое настроение. Оуэн сходил к своему пикапу и принес фонарик, после чего мы зашагали по Центральной улице к Линден-стрит — и дальше мимо грейвсендской средней школы к кладбищу. До сих пор было тепло и не слишком темно. Мамина могила выглядела красивей всех. Бабушка обсадила ее крокусами, нарциссами и тюльпанами, чтобы даже весной здесь были яркие цвета; бабушкина умелая рука чувствовалась в грамотной обрезке вьющихся роз, что прочно оплели решетчатую опору, высившуюся уютным изголовьем позади маминой могилы. Оуэн посветил фонариком и посмотрел, как снята фаска на гранитном надгробии. Мне приходилось видеть более тонкую работу с алмазным диском — Оуэн, например, управлялся с ним гораздо, гораздо лучше. Но, понятное дело, в то время, когда хоронили маму, Оуэн еще не дорос до того, чтобы сделать надгробие самому.
   
— МОЙ ОТЕЦ НИКОГДА НЕ УМЕЛ КАК СЛЕДУЕТ РАБОТАТЬ С АЛМАЗНЫМ ДИСКОМ, — заметил он.
   
Дэн Нидэм недавно поставил на могилу свежий букет весенних цветов, но нам с Оуэном все равно было видно высеченные на плите мамино имя и соответствующие даты.
   
— Ей бы сейчас было уже сорок три! — сказал я. — Можешь себе представить?
   
— ОНА БЫ ДО СИХ ПОР ОСТАВАЛАСЬ КРАСИВОЙ! — отозвался Оуэн Мини.
   
Когда мы, возвращаясь домой, шагали по Линден-стрит, я подумал, что можно было бы отправиться в путешествие «дальше на восток», как говорят в Нью-Хэмпшире, — что означает вдоль побережья штата Мэн до самой Новой Шотландии.
   
— А как ты думаешь, до Новой Шотландии пикап дотянет? — спросил я Оуэна. — Допустим, мы просто потихоньку поедем вдоль побережья Мэна — не будем никуда торопиться, не будем гадать, когда доберемся до Новой Шотландии, не будем загадывать даже, доберемся ли туда вообще, — как по-твоему, осилит пикап такую дорогу?
   
— Я ДУМАЛ ОБ ЭТОМ, — сказал Оуэн. — ДА, НАВЕРНОЕ, МЫ СМОГЛИ БЫ — ЕСЛИ ТОЛЬКО НЕ БУДЕМ СТАРАТЬСЯ ПРОЕХАТЬ СЛИШКОМ МНОГО ЗА ОДИН ДЕНЬ. В ПИКАП МЫ, КОНЕЧНО, МОГЛИ БЫ ЗАГРУЗИТЬ ВСЕ, ЧТО НУЖНО, — МОЖНО БУДЕТ ДАЖЕ НАТЯНУТЬ ПАЛАТКУ НА КУЗОВЕ, ЕСЛИ НЕ СУМЕЕМ НАЙТИ СУХОЕ ИЛИ РОВНОЕ МЕСТО НА ЗЕМЛЕ…
   
— Вот бы здорово! — воскликнул я. — Я никогда не был в Новой Шотландии — я даже в Мэн далеко не заезжал.
   
На Центральной улице мы остановились, чтобы погладить чью-то кошку.
   
— Я ТУТ ЕЩЕ ДУМАЛ НАСЧЕТ СОЙЕРА, — признался он.
   
— А что насчет Сойера? — спросил я.
   
— НУ, ТЫ ЖЕ ЗНАЕШЬ, Я ТАМ ТОЖЕ НИКОГДА НЕ БЫЛ.
   
— Да ничего там нет интересного в этом Сойере, — осторожно заметил я. Мне казалось, тетя Марта и дядя Алфред вряд ли примут Оуэна Мини у себя дома с распростертыми объятиями; а при том, что сегодня устроила Хестер, я вообще не понимал, чем Сойер до сих пор привлекает Оуэна.
   
— Я ПРОСТО ХОТЕЛ ПОСМОТРЕТЬ, ЧЕГО ТАМ И КАК, — пояснил он. — Я СТОЛЬКО СЛЫШАЛ ОТ ТЕБЯ ПРО СОЙЕР. ЕСЛИ ДАЖЕ ИСТМЭНЫ НЕ ЗАХОТЯТ, ЧТОБЫ Я ПРИХОДИЛ К НИМ ДОМОЙ, ТЫ ВЕДЬ, НАВЕРНОЕ, СМОГ БЫ ПОКАЗАТЬ МНЕ НЕЛЮБИМОЕ ОЗЕРО, И ЭЛЛИНГ, И, МОЖЕТ, ГОРУ, НА КОТОРУЮ ВЫ ВСЕ ХОДИЛИ КАТАТЬСЯ НА ЛЫЖАХ. И САМОГОНА! — добавил он.
   
— Самогон уже давно сдох! — сказал я.
   
— АХ ДА! — вздохнул он.
   
Подъездная аллея у бабушкиного дома напоминала автостоянку. Там расположились и бабушкин старый «кадиллак», и мой «фольксваген-жук», и запыленный красный пикап, а сзади всей этой колонны стоял потрепанный «шевроле» Хестер.
   
Должно быть, она разыскивала Оуэна и, увидев пикап на бабушкиной подъездной аллее, зашла в дом, чтобы найти Оуэна там. Мы обнаружили Хестер на диване; она спала, и ее освещало лишь мертвенное сероватое мерцание телевизора, который она переключила на другой канал, — очевидно, у Хестер тоже не было настроения смотреть «Луну над Майами». Она заснула, когда шел фильм «Герцогиня Айдахо».
   
— ХЕСТЕР ТЕРПЕТЬ НЕ МОЖЕТ ХЕСТЕР УИЛЬЯМС, ЕСЛИ ТОЛЬКО ХЕСТЕР НЕ ПОД ВОДОЙ, — сказал Оуэн Мини. Он подошел к дивану и сел рядом с Хестер; он погладил ее по волосам, потом по щеке. Я переключил на другой канал; тогда уже было полно всяких программ вроде «Вечернего сеанса». «Луна над Майами» уже закончилась, вместо нее началось что-то под рубрикой «Ночной сеанс» — это оказался Джон Уэйн в «Операции «Пасифик».
   
— ХЕСТЕР ТЕРПЕТЬ НЕ МОЖЕТ ДЖОНА УЭЙНА, — сообщил Оуэн, и Хестер проснулась.
   
Джон Уэйн сражался с японцами в подводной лодке; дело происходило во время Второй мировой войны.
   
— Не хочу про войну, — сказала Хестер. Она включила лампу на журнальном столике рядом с диваном и внимательно осмотрела швы на губе у Оуэна. — Сколько? — спросила она.
   
— ЧЕТЫРЕ, — ответил он.
   
Она тихонько поцеловала его в верхнюю губу, и в кончик носа, и в уголки рта, стараясь не задеть швы.
   
— Прости! Я люблю тебя! — прошептала она.
   
— ВСЕ НОРМАЛЬНО, — ответил Оуэн Мини.
   
Я пощелкал переключателем каналов, пока не нашел кое-что поинтереснее — «Шерлок Холмс и ужасы ночи» с Бэзилом Рэтбоуном.
   
— Вроде я это уже видела — не помню, — сказала Хестер.
   
— Я точно помню, что смотрел, но забыл про что, — отозвался я.
   
— ЭТО ПРО ДРАГОЦЕННЫЙ КАМЕНЬ В ПОЕЗДЕ, — КСТАТИ, ХОРОШИЙ ФИЛЬМ, — сказал Оуэн Мини. Он свернулся калачиком на диване под боком у Хестер и прислонился головой к ее груди; она обвила его руками и стала баюкать. Через несколько минут он уже крепко спал.
   
— Сделай потише, — шепнула мне Хестер.
   
Когда я повернулся и посмотрел на нее, чтобы удостовериться, что достаточно прикрутил звук, она плакала
   
— Пойду-ка я спать, — тихо сказал я. — Я уже сто раз видел этого «Шерлока Холмса».
   
— Мы побудем тут немножко, — ответила Хестер. — Спокойной ночи.
   
— Он хочет съездить в Сойер, — сообщил я ей шепотом.
   
— Я знаю, — сказала она.
   
Я лежал и довольно долго не мог заснуть. Услышав их голоса на подъездной аллее, я встал и пошел в пустую мамину спальню: оттуда я мог видеть их через окно. Занавески в маминой спальне никогда не задергивали, в память о том, как она не любила темноту.
   
Уже почти рассвело, и Хестер с Оуэном обсуждали, как они будут возвращаться в Дарем.
   
— Я поеду за тобой, — сказала Хестер.
   
— НЕТ, НАОБОРОТ, Я ПОЕДУ ЗА ТОБОЙ, — возразил Оуэн.
   
Ну а потом я закончил Нью-Хэмпширский университет — получил бакалавра гуманитарных наук по английскому и литературе, с отличием. Оуэн закончил университет без отличия: второй лейтенант Пол О. Мини-младший, бакалавр естественных наук, специальность — геология. В боевое подразделение его так и не перевели; ему было приказано прибыть в Форт Бенджамин Харрисон, штат Индиана, для прохождения то ли восьми-, то ли десятинедельного курса под названием «Основы управления тылом» для работы в генерал-адъютантской службе. После этого ему надлежало прибыть в распоряжение командования связи в Аризоне. И хотя армейское командование могло позже направить его в любую точку страны — или даже в Сайгон, — они назначили его на бумажную должность.
   
— ВТОРОЙ ЛЕЙТЕНАНТ ДОЛЖЕН КОМАНДОВАТЬ ВЗВОДОМ! — говорил Оуэн Мини.
   
Разумеется, нам с Хестер приходилось тщательно скрывать, как мы на самом деле довольны. Даже во Вьетнаме генерал-адъютантская служба не относилась к подразделениям с высоким процентом потерь. Мы знали, что Оуэн просто так не сдастся; каждые несколько месяцев он будет заполнять новый «Формуляр о прохождении службы» с просьбой о новом назначении. А еще он уверял, будто полковник Айгер дал ему телефон какого-то начальника в Пентагоне, некоего майора, который заведует личными делами и назначениями младших офицеров. Мы с Хестер хорошо знали способность Оуэна подчинять других своему влиянию.
   
Но мы подумали, что, по крайней мере, на какое-то время он теперь в безопасности. К тому же я подозревал, что армейское командование США не так легко подчинить своему влиянию, как участников рождественского утренника.
   
— А чем, собственно, занимаются в генерал-адъютантской службе? — осторожно спросил я его. Но он не желал этого обсуждать.
   
— ЭТО ПРОСТО ПРОМЕЖУТОЧНОЕ НАЗНАЧЕНИЕ, — отмахнулся Оуэн.
   
Мы с Дэном не могли удержаться от смеха; мы потешались, представляя, как Оуэн мучается в Индиане с «Основами управления тылом», вместо того чтобы, как он воображал, выпрыгивать из вертолета и прорубаться сквозь джунгли с мачете и «М-16» в руках. Оуэн злился, но не унывал; раздражался, но не отступал.
   
Потом как-то в один из вечеров я шел пешком по учебному городку Грейвсендской академии и вдруг увидел красный пикап — он стоял на той самой круговой аллее, с которой «фольксваген-жук» бедного доктора Дольдера вознесся к апогею своей истории. Фары грузовичка освещали просторную лужайку перед Главным зданием Грейвсендской академии. Вся лужайка была сплошь уставлена многочисленными рядами стульев и скамеек из Большого зала, — по моим прикидкам, на них могло бы разместиться человек пятьсот. Дожди в это время года редкость; стулья и скамейки выставили на улицу для ежегодной церемонии вручения дипломов. Если бы дождь, ко всеобщему огорчению, все-таки пошел, то внутри Академии не нашлось бы помещения, кроме спортзала, способного вместить всех присутствующих на вручении дипломов. Даже в Большой зал вся эта толпа никак не умещалась.
   
В год, когда я заканчивал Академию — в тот год, когда ее должен был закончить Оуэн, когда он должен был читать прощальную речь на вручении дипломов, — церемония проходила на открытом воздухе.
   
В кабине пикапа сидела одна Хестер; она махнула рукой, приглашая меня сесть рядом с собой.
   
— Где он? — спросил я.
   
Она показала пальцем в ту сторону, куда падал свет фар. Перед множеством рядов стульев и скамеек располагалась импровизированная сцена, украшенная флагом Грейвсендской академии и уставленная стульями для высоких гостей и ораторов. Посредине сцены стояла трибуна, на трибуне — Оуэн Мини. Он оглядывал сотни пустых стульев, — кажется, фары грузовичка слегка ослепляли его, но без света он обойтись не мог, потому что заглядывал в текст, — читая свою прощальную выпускную речь.
   
— Он не хочет, чтобы кто-нибудь это слышал, — он просто хочет произнести эту речь, — объяснила Хестер.
   
Когда он наконец сел в кабину к нам с Хестер, я сказал ему:
   
— Жалко, я не слышал. Может, повторишь?
   
— ВСЕ, ПОЗДНО, — ответил Оуэн Мини. — МОЖЕТЕ ТЕПЕРЬ СЧИТАТЬ, ЧТО ВСЕ ЭТО УШЛО В ИСТОРИЮ.
   
И вот мы отправились в «северный край» — в Сойер и к Нелюбимому озеру. Мы поехали на пикапе; Хестер с собой не взяли. Я не уверен, что она хотела туда. С родителями она последнее время разговаривала сквозь зубы; меня же дядя Алфред и тетя Марта всегда рады были видеть, и с Оуэном Мини они держались если и не совсем уж тепло, то во всяком случае вежливо. Первую ночь нашего путешествия мы провели в доме Истмэнов в Сойере. Я спал в кровати Ноя; сам Ной тогда служил в Корпусе мира, по-моему, где-то в Нигерии — он преподавал лесоводство, или, если точнее, «Ведение лесного хозяйства». Дядя Алфред называл это «счастливым билетом» — Африка и Корпус мира стали для Ноя «счастливым билетом куда-нибудь подальше от Вьетнама», как выразился дядя Алфред.
   
Саймон в то лето управлял лесопилкой. За все детские и юношеские годы катания на лыжах он столько раз разбивал себе коленки, что они стали его «счастливым билетом подальше от Вьетнама». Саймон получил категорию 4-Ф — его признали физически негодным к службе. «Если только на нашу страну не нападут инопланетяне, — говорил Саймон, — старина дядя Сэм меня уже никуда не загребет!»
   
О своем предстоящем курсе по «Основам управления тылом» Оуэн говорил как о чем-то ВРЕМЕННОМ. И Аризона — это тоже ВРЕМЕННО, утверждал он. Дядя Алфред очень уважительно отнесся к тому, что Оуэн хочет служить во Вьетнаме, а вот тетя Марта во время нашего изысканного обеда сказала, что сомневается в «нравственной стороне» этой войны.
   
— ДА, У МЕНЯ ТОЖЕ ЕСТЬ СОМНЕНИЯ, — сказал Оуэн Мини. — НО МНЕ КАЖЕТСЯ, ЧТОБЫ ТОЧНО В ЭТОМ УДОСТОВЕРИТЬСЯ, НУЖНО ПОСМОТРЕТЬ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ. Я ОПРЕДЕЛЕННО СКЛОНЕН СОГЛАСИТЬСЯ С ТЕМ, КАК ОЦЕНИВАЛ ВЬЕТНАМСКУЮ ПРОБЛЕМУ КЕННЕДИ — ЕЩЕ ТОГДА, В ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕМ. ВЫ, НАВЕРНОЕ, ПОМНИТЕ, ЧТО ГОВОРИЛ ПРЕЗИДЕНТ «МЫ МОЖЕМ ПОМОГАТЬ ИМ, МЫ МОЖЕМ СНАБЖАТЬ ИХ ВОЕННОЙ ТЕХНИКОЙ, МЫ МОЖЕМ ПОСЫЛАТЬ ТУДА СВОИХ ЛЮДЕЙ СОВЕТНИКАМИ. НО ПОБЕДИТЬ ОНИ ДОЛЖНЫ САМИ — НАРОД ВЬЕТНАМА». Я ДУМАЮ, ЭТО СПРАВЕДЛИВО И СЕГОДНЯ — И НАМ ВСЕМ СОВЕРШЕННО ЯСНО, ЧТО «НАРОД ВЬЕТНАМА» НЕ ПОБЕЖДАЕТ В ЭТОЙ ВОЙНЕ. МЫ КАК БУДТО СТАРАЕМСЯ ПОБЕДИТЬ ЗА НИХ.
   
НО ДАВАЙТЕ ПРЕДПОЛОЖИМ НА МИНУТУ, ЧТО МЫ ВЕРИМ ЦЕЛЯМ НАШЕЙ ПОЛИТИКИ ВО ВЬЕТНАМЕ, ПРОВОЗГЛАШЕННЫМ АДМИНИСТРАЦИЕЙ ДЖОНСОНА, И ЧТО МЫ ПОДДЕРЖИВАЕМ ЭТУ ПОЛИТИКУ. МЫ СОГЛАСНЫ, ЧТО НАДО ПРОТИВОСТОЯТЬ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ АГРЕССИИ В ЮЖНОМ ВЬЕТНАМЕ — НЕ ВАЖНО, ИСХОДИТ ЛИ ОНА ОТ СЕВЕРНОГО ВЬЕТНАМА ИЛИ ОТ ПАРТИЗАН-ВЬЕТКОНГОВЦЕВ. МЫ ПОДДЕРЖИВАЕМ ИДЕЮ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ ЮЖНОГО ВЬЕТНАМА — И МЫ ХОТИМ МИРА В ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ. ЕСЛИ ЭТО И ВПРАВДУ НАШИ ЦЕЛИ — ЕСЛИ МЫ СОГЛАСНЫ, ЧТО ХОТИМ ИМЕННО ЭТОГО, — ЗАЧЕМ ТОГДА МЫ РАЗДУВАЕМ ВОЙНУ?
   
САЙГОНСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО, СУДЯ ПО ВСЕМУ, ВРЯД ЛИ МОЖЕТ ОБХОДИТЬСЯ БЕЗ НАС. НЕУЖЕЛИ НАРОДУ ЮЖНОГО ВЬЕТНАМА ТАК СИЛЬНО НРАВИТСЯ ВОЕННАЯ ХУНТА МАРШАЛА КИ? ЕСТЕСТВЕННО, ХАНОЙ И ВЬЕТКОНГОВЦЫ НЕ СТАНУТ ВЕСТИ ПЕРЕГОВОРЫ О МИРНОМ УРЕГУЛИРОВАНИИ, ЕСЛИ КАЖДЫЙ УВЕРЕН, ЧТО МОЖЕТ ВЫИГРАТЬ ВОЙНУ! У СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ ЕСТЬ ВСЕ ОСНОВАНИЯ ДЕРЖАТЬ В ЮЖНОМ ВЬЕТНАМЕ ДОСТАТОЧНОЕ КОЛИЧЕСТВО СУХОПУТНЫХ ВОЙСК, ЧТОБЫ УБЕДИТЬ ХАНОЙ И ВЬЕТКОНГОВЦЕВ, ЧТО НИ ТОМУ, НИ ДРУГОМУ НИКОГДА НЕ УДАСТСЯ ДОСТИЧЬ ВОЕННОЙ ПОБЕДЫ. НО ЧЕГО МЫ ДОБИВАЕМСЯ, КОГДА БОМБИМ СЕВЕР?
   
ЕСЛИ СЧИТАТЬ, ЧТО МЫ НЕ ЛУКАВИМ, КОГДА ГОВОРИМ, ЧТО ХОТИМ СВОБОДЫ И САМОУПРАВЛЕНИЯ ДЛЯ ЮЖНОГО ВЬЕТНАМА, ТОГДА НАМ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО СЛЕДУЕТ ЗАЩИЩАТЬ ЮЖНЫЙ ВЬЕТНАМ ОТ НАПАДЕНИЯ. НО ПОЛУЧАЕТСЯ, ЧТО МЫ САМИ НАПАДАЕМ НА ВСЮ СТРАНУ — ПРИЧЕМ С ВОЗДУХА! ЕСЛИ МЫ РАЗБОМБИМ ВСЮ СТРАНУ В ЩЕПКИ — ЧТОБЫ «ЗАЩИТИТЬ» ЕЕ ОТ КОММУНИЗМА, — ЧТО ЖЕ ЭТО БУДЕТ ЗА «ЗАЩИТА» ТАКАЯ?
   
ВОТ В ЧЕМ, Я ДУМАЮ, СУТЬ ПРОБЛЕМЫ, — подытожил Оуэн Мини. — НО МНЕ ХОЧЕТСЯ САМОМУ ПОСМОТРЕТЬ, КАК ВСЕ ОБСТОИТ НА САМОМ ДЕЛЕ.
   
Дядя Алфред онемел. Тетя Марта пролепетала: «Да, я понимаю!» Речь Оуэна впечатлила обоих. Я понял, что он так рвался в Сойер отчасти потому, что хотел произвести впечатление на родителей Хестер. Мне уже приходилось слышать, как он излагает свои взгляды на войну во Вьетнаме; тут не было ничего такого уж оригинального, — думаю, Оуэн позаимствовал все эти мысли из чего-нибудь написанного или сказанного Артуром Шлезингером-младшим, — изложил все это Оуэн и вправду впечатляюще. Жаль, подумал я, что Хестер даже не пыталась произвести впечатление на дядю Алфреда и тетю Марту, и жаль, что они сами ее так мало впечатляли.
   
Перед сном я услышал, как Оуэн болтает с тетей Мартой, — она привела его в комнату Хестер. Оуэн расспрашивал ее насчет каждого плюшевого медвежонка, каждой куклы или статуэтки.
   
— А СКОЛЬКО ЕЙ БЫЛО ЛЕТ, КОГДА ЕЙ НРАВИЛАСЬ ВОТ ЭТА? — то и дело спрашивал он тетю Марту. — А ВОТ ЭТА, НАВЕРНОЕ, ОТНОСИТСЯ ЕЩЕ КО ВРЕМЕНАМ САМОГОНА, ДА? — говорил он.
   
Перед тем как я лег спать, Саймон одобрительно заметил мне:
   
— Оуэн-то, чудила, а? Во дает!
   
Я заснул, вспоминая, как Оуэн впервые предстал перед моими братьями и сестрой — в тот день, когда мы на чердаке дома 80 на Центральной боролись за право крутить швейную машинку, а Оуэн стоял напротив слухового окна и уши его светились. Я вспомнил, каким он предстал перед всеми нами: словно сошедший с небес ангел — крошечное, но пламенное божество, посланное, чтобы судить нас за наши грехи.
   
Утром Оуэн предложил съездить на Нелюбимое озеро. Саймон посоветовал нам в качестве базового лагеря воспользоваться эллингом. Он сказал, что после работы на лесопилке будет приезжать туда и брать нас кататься на водных лыжах; а ночевать мы сможем прямо в эллинге. Там стояло несколько удобных раскладных диванов, а на окнах недавно натянули новые сетки от насекомых. Еще там есть керосиновые лампы; недалеко — сортир, а ручным насосом можно накачать воду из озера прямо в раковину рядом с барной стойкой. А еще там газовая плита и пара чайников, чтобы кипятить воду для питья. Мыться в те дни разрешалось прямо в озере — с мылом!
   
Мы с Оуэном согласились, что в эллинге уютнее, чем в палатке; кроме того, я спокойнее чувствовал себя без дяди Алфреда и тети Марты — и без постоянных стараний Оуэна произвести на них впечатление. На озере мы оставались совершенно одни; Саймон появлялся только в конце дня, чтобы взять нас покататься на водных лыжах, — у него была постоянная девушка, Так что по вечерам мы видели его редко. Мы разогревали гамбургеры на угольном гриле, установленном на салазках для спуска лодки на воду, ловили с мостков окуней, а иногда выходили с удочками на каяке подальше от берега. Вечерами мы с Оуэном сидели на мостках, пока нас не начинали донимать комары; тогда мы уходили в эллинг, зажигали керосиновые лампы и болтали о всякой всячине или читали.
   
Я пытался прочесть «Конец парада»[35], — собственно, я его тогда только начал читать. Студенты магистратуры нередко имеют самые серьезные устремления по части литературы, но потом не дочитывают до конца многое, что начинают. Я, например, сумею полностью одолеть «Конец парада», только когда мне будет уже за сорок — когда я возьмусь за книгу снова. Оуэн читал учебное пособие под названием «Как выжить и спастись», выпущенное Министерством сухопутных войск.
   
— ДАВАЙ Я ТЕБЕ БУДУ ЧИТАТЬ КОЕ-ЧТО ИЗ СВОЕГО, А ТЫ МНЕ — ИЗ СВОЕГО, — предложил Оуэн.
   
— Ну давай, — ответил я.
   
— «ВЫЖИВАНИЕ В БОЛЬШОЙ СТЕПЕНИ ЗАВИСИТ ОТ МИРОВОЗЗРЕНИЯ», — начал он.
   
— Звучит разумно, — заметил я.
   
— НО ТЫ ПОСЛУШАЙ ДАЛЬШЕ, — сказал он. —ЗДЕСЬ О ТОМ, КАК ЛАДИТЬ С КОРЕННЫМ НАСЕЛЕНИЕМ. — Я тут же невольно подумал, что «коренным населением», с которым Оуэну придется ладить, будут исключительно жители Индианы или Аризоны. — «ОТНОСИТЕСЬ С УВАЖЕНИЕМ К ИХ ЛИЧНОМУ ИМУЩЕСТВУ, И ОСОБЕННО К ИХ ЖЕНЩИНАМ», — прочитал он.
   
— Неужели? Надо же! — хмыкнул я.
   
— А ВОТ ЭТО ПОСЛУШАЙ! — сказал он. — «ИЗБЕГАЙТЕ ФИЗИЧЕСКОГО КОНТАКТА, НО СТАРАЙТЕСЬ, ЧТОБЫ ЭТО НЕ БРОСАЛОСЬ В ГЛАЗА».
   
Мы оба решили, что это — умора, хотя я не объяснил ему, чему на самом деле засмеялся — что я думал о «коренном населении» Индианы или Аризоны.
   
— ХОЧЕШЬ ПОСЛУШАТЬ, КАК НАДО ОБЕРЕГАТЬ НОГИ? — спросил меня Оуэн.
   
— Что-то не очень, — признался я.
   
— А КАК НАСЧЕТ «МЕР ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ ПРОТИВ УКУСОВ НАСЕКОМЫХ»? — спросил он. — «МАЖЬТЕ ЛИЦО ГУСТОЙ ГРЯЗЬЮ, ОСОБЕННО ПЕРЕД ТЕМ, КАК ЛОЖИТЬСЯ СПАТЬ», — прочитал он. Мы так и покатились со смеху.
   
— А ВОТ ЗДЕСЬ ЕЩЕ ЕСТЬ ПРО ПИЩУ И ВОДУ, — сказал он. — «НЕ ПЕЙТЕ МОЧУ».
   
— Похоже, это твое пособие писали для маленьких детей! — заметил я.
   
— ТАК ВЕДЬ ПОЧТИ ВСЯ АРМИЯ ИЗ НИХ И СОСТОИТ, — отозвался Оуэн Мини.
   
— Кошмар!
   
— А ВОТ ХОРОШИЙ СОВЕТ ПРО ТО, КАК СПРЫГИВАТЬ С ДВИЖУЩЕГОСЯ ПОЕЗДА, — сказал Оуэн. — «ПЕРЕД ТЕМ КАК ПРЫГАТЬ, УБЕДИТЕСЬ, ЧТО ДЕЛАЕТЕ ЭТО С ПРАВИЛЬНОЙ СТОРОНЫ; В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ ВЫ МОЖЕТЕ ОКАЗАТЬСЯ НА ПУТИ У ВСТРЕЧНОГО ПОЕЗДА».
   
— Да неужели? — воскликнул я.
   
— А ВОТ ПОСЛУШАЙ-КА ЕЩЕ, — не унимался он. — «НА ВСЕЙ ТЕРРИТОРИИ ТРОПИКОВ МОЖНО ВСТРЕТИТЬ ДИКИЕ РАСТЕНИЯ, СОДЕРЖАЩИЕ СТРИХНИН. В ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ В ИЗОБИЛИИ ПОПАДАЮТСЯ БЕЛЫЕ ИЛИ ЖЕЛТЫЕ, СОЧНЫЕ НА ВИД ПЛОДЫ. ВНУТРИ ПЛОДА НАХОДИТСЯ ЧРЕЗВЫЧАЙНО ГОРЬКАЯ МЯКОТЬ, А СЕМЕНА СОДЕРЖАТ МОЩНЫЙ ЯД».
   
Я еле удержался от замечания, что в Индиане или Аризоне вряд ли есть растения, содержащие стрихнин.
   
— А ВОТ ЕЩЕ ИНТЕРЕСНОЕ МЕСТО ИЗ РАЗДЕЛА «КРОМЕ ШУТОК», — сказал Оуэн. — ТУТ ГОВОРИТСЯ О «МЕРАХ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ, КОГДА ТРУДНО ОПРЕДЕЛИТЬ ГРАНИЦУ МЕЖДУ ВРАЖДЕБНОЙ И ДРУЖЕСТВЕННОЙ ТЕРРИТОРИЯМИ», — ВОТ ПОСЛУШАЙ: «ЧАСТО БЫВАЕТ ТРУДНО ОТЛИЧИТЬ ПОВСТАНЦЕВ ОТ ДРУЖЕЛЮБНО НАСТРОЕННОГО НАСЕЛЕНИЯ».
   
Тут уж я не выдержал:
   
— Надеюсь, в Индиане или Аризоне тебе не придется сталкиваться с такими трудностями.
   
— ДАВАЙ-КА ПОСЛУШАЕМ ЧТО-НИБУДЬ ИЗ ТВОЕЙ КНИЖКИ, — сказал он, захлопнув учебник.
   
Я постарался вкратце объяснить ему историю дочери миссис Саттертуэйт — это женщина, которая бросила своего мужа с ребенком и сбежала с другим мужчиной; а теперь она хочет, чтобы муж принял ее обратно, хотя сама ненавидит его и намеревается окончательно испоганить ему жизнь. Друг семьи — некий священник — делится с миссис Саттертуэйт своим мнением насчет того, как однажды ее дочь ответит на измены мужа, которые, как считает священник, будут вполне закономерными. Священник уверен, что дочь «разнесет весь дом в щепки» и что «мир содрогнется от ее грехов».
   
Дальше идет эпизод, который я прочел Оуэну Мини вслух:
   
— «Вы хотите сказать, — промолвила миссис Саттертуэйт, — что Сильвия поведет себя пошло?
   
— А разве не так ведет себя любая женщина, когда теряет мужа, над которым издевалась годами? — спросил священник. — Привыкнув изводить его, она не может себе позволить потерять его».
   
— КОШМАР! — воскликнул Оуэн Мини.
   
На Нелюбимом озере моторных лодок было больше, чем гагар. Даже по вечерам звуки двигателей перекрывали голоса природы. Мы решили отправиться на север — через Диксвилл-Нотч, к озеру Фрэнсис, туда, где «настоящая глухомань», как уверил нас Саймон. На озере Фрэнсис, одном из самых северных озер Нью-Хэмпшира, и вправду было на что поглядеть, но туристы из нас с Оуэном Мини оказались не ахти какие. Гагары там кричали до того заунывно, что мы пугались; да и кромешная чернота, которая окутывала берег с заходом солнца, наводила на нас оторопь. По ночам кругом стоял такой шум и гам — от насекомых, птиц и всякого зверья, — что мы не могли заснуть. Однажды утром мы увидели лося.
   
— ПОЕХАЛИ ДОМОЙ, ПОКА СЮДА НЕ ЯВИЛСЯ МЕДВЕДЬ, — сказал Оуэн Мини. — К ТОМУ ЖЕ МНЕ НАДО НЕМНОГО ПОБЫТЬ С ХЕСТЕР.
   
Но когда мы покинули озеро Фрэнсис, он повернул на север — по направлению к Квебеку.
   
— ОТСЮДА ОЧЕНЬ БЛИЗКО ДО КАНАДЫ, — пояснил он. — Я ХОЧУ НА НЕЕ ПОСМОТРЕТЬ.
   
В том месте границы смотреть особо не на что — одни леса, куда ни глянь, да и узкая выщербленная дорога, вся в грифельного цвета заплатах и пузырях с трещинами от морозов. Пограничная застава вместе с таможенным постом — всего-навсего небольшая избушка; шлагбаум поперек дороги — хлипкий и безобидный, как на железнодорожном переезде. К тому же он был поднят. Канадские таможенники не обратили на нас никакого внимания — хотя метров через сто после заставы мы остановились, развернувшись перед этим в сторону США; затем мы опустили задний борт кузова и сели на край лицом к Канаде. Так мы сидели, наверное, с полчаса. Потом один из канадских таможенников прошел пару шагов в нашу сторону и остановился, внимательно разглядывая нас.
   
Мимо ни в ту, ни в другую сторону не проехало ни одной машины, и темные ели, что возвышались по обе стороны от заставы, не выказывали никакого особенного почтения к государственным границам.
   
— Я УВЕРЕН, В ЭТОЙ СТРАНЕ ОТЛИЧНО МОЖНО ЖИТЬ, — сказал Оуэн Мини, и мы поехали домой, в Грейвсенд.
   
   
Мы устроили ему скромные проводы в доме 80 на Центральной. Хестер с бабушкой немного всплакнули, но в целом за ужином царило веселье. Дэн Нидэм, наш историк, пустился в пространные и так и оставшиеся неподтвержденными догадки насчет того, назван ли Форт Бенджамин Харрисон в честь отца Уильяма Генри Харрисона[36] или же в честь его внука; затем Дэн пустился в рассуждения, также оставшиеся незавершенными, насчет известного шутливого прозвища уроженцев Индианы — «верзилы»; как оказалось, никто точно не знает, откуда это прозвище пошло. Затем мы заставили Оуэна Мини постоять в темноте в подвале за потайной дверью, а мистер Фиш тем временем читал вслух (причем намеренно громко) тот самый отрывок из шекспировского «Юлия Цезаря», который так любил Оуэн.
   
— «Трус умирает много раз до смерти, а храбрый смерть один лишь раз вкушает!» — декламировал мистер Фиш.
   
— Я ЗНАЮ, ЗНАЮ! ОТКРОЙТЕ ДВЕРЬ! — крикнул Оуэн Мини.
   
— «Из всех чудес всего необъяснимей, — продолжал мистер Фиш, — мне кажется людское чувство страха, хотя все знают — неизбежна смерть, и в срок придет».
   
— ХОРОШО, ХОРОШО! Я НЕ БОЮСЬ — НО ЗДЕСЬ КРУГОМ ПАУТИНА! ОТКРОЙТЕ ДВЕРЬ! — кричал Оуэн.
   
Наверное, темнота натолкнула его на мысль попросить нас с Хестер сходить с ним на чердак. Он захотел, чтобы мы встали вместе с ним в чулане с дедушкиной одеждой; но на этот раз мы не стали затевать игру с броненосцем — у нас не было фонарика, — и мы могли не опасаться, что Хестер схватит кого-нибудь за писун. Оуэн просто хотел, чтобы мы все вместе постояли там немного в темноте.
   
— Зачем все это? — спросила Хестер.
   
— ТССС! ДАВАЙТЕ ВСТАНЕМ В КРУГ — ВОЗЬМИТЕСЬ ЗА РУКИ! — скомандовал он. Мы сделали, как нам было велено; ладонь Хестер оказалась гораздо больше, чем у Оуэна.
   
— И что теперь? — допытывалась Хестер.
   
— ТСССС! — прошептал Оуэн. Мы вдыхали запах нафталина; старая одежда покачивалась на вешалках — раскладные механизмы древних зонтиков так проржавели, что их уже давно никому никогда не раскрыть, а поля старых шляп до того пересохли, что, верно, сломались бы, попытайся кто-нибудь их приподнять или опустить. — НЕ БОЙТЕСЬ! — сказал Оуэн Мини. Это все, что он хотел сказать нам перед отъездом в Индиану.
   
Прошло несколько недель, прежде чем мы с Хестер получили от него весточку. Я подозреваю, в этом самом Форте Бенджамин Харрисон его загрузили по горло. Иногда по вечерам я видел Хестер на набережной в Хэмптон-Бич; обычно вместе с ней был какой-нибудь парень — редко один и тот же, и она никогда не давала себе труда познакомить меня с ними.
   
— Ничего не получала от него? — спрашивал я ее.
   
— Пока нет, — отвечала она. — А ты?
   
Когда он наконец написал, то сразу нам обоим. В его первых письмах не было ничего особенного, — кажется, скуки в них было больше, чем новых впечатлений. На обсуждение его писем мы с Хестер, пожалуй, потратили больше сил, чем Оуэн, когда их писал.
   
Там был один майор, которому Оуэн понравился. Оуэн уверял, что его журналистская и редакторская работа в «Грейвсендской могиле», похоже, дала ему для службы куда больше, чем все занятия «запаски» или военные сборы. Мы с Хестер сошлись на том, что письма его унылые. Он говорил попросту: «КАЖДЫЙ ДЕНЬ КУЧА ПИСАНИНЫ».
   
Месяца через полтора после отъезда Оуэн стал писать повеселее. Дальнейшее назначение представлялось ему более приемлемым: он слышал много хорошего о Форте Уачука в штате Аризона. В Форте Бенджамин Харрисон считалось, что попасть в Форт Уачука — большая удача. Ему предстояло служить в административно-строевом управлении при командовании стратегической связи — ему сказали, что тамошний командующий, некий генерал-майор, отличается «гибкостью» в смысле назначений на новое место. Этот генерал-майор был известен тем, что помогал младшим офицерам с их просьбами о переводах.
   
Начав учиться в магистратуре осенью 66-го, я все еще подыскивал себе жилье в Дареме — или даже в Ньюмаркете, что между Даремом и Грейвсендом. Искал я не очень-то настойчиво, но в двадцать четыре года пришлось признать, что Оуэн прав: мне уже не по возрасту жить с отчимом или бабушкой.
   
— Почему бы тебе не переехать ко мне? — спросила Хестер. — У тебя будет отдельная спальня, — добавила она непонятно зачем.
   
Когда две ее прежние соседки закончили университет, Хестер пустила вместо них только одну девушку; в конце концов, Оуэн проводил там немало времени, а одной соседки он стеснялся меньше, чем двух. А когда и эта единственная соседка вышла замуж и съехала, Хестер не стала больше никого брать. Ее предложение меня поначалу смутило — я подумал, Оуэн будет против.
   
— Оуэн сам предложил, — сказала мне Хестер. — Разве он тебе не написал?
   
Письмо пришло вскоре после того, как он обустроился в Форте Уачука.
   
«ЕСЛИ У ХЕСТЕР ДО СИХ ПОР НЕТ СОСЕДКИ ПО КВАРТИРЕ, ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ НЕ ПЕРЕЕХАТЬ К НЕЙ? — писал он. м ТАК Я СМОГ БЫ ЗВОНИТЬ СРАЗУ ВАМ ОБОИМ — ЗА ВАШ СЧЕТ! — ПО ОДНОМУ И ТОМУ ЖЕ НОМЕРУ.
   
ВОТ БЫ ТЕБЕ ПОГЛЯДЕТЬ НА ФОРТ УАЧУКА! СЕМЬДЕСЯТ ТРИ ТЫСЯЧИ АКРОВ! ПРЕРИИ, НА ВЫСОТЕ ОКОЛО ПЯТИ ТЫСЯЧ ФУТОВ, КРУТОМ ВСЕ ЖЕЛТОВАТО-КОРИЧНЕВОЕ; ТОЛЬКО ГОРЫ ВДАЛЕКЕ — СИНЕ-БАГРОВЫЕ, А КОЕ-ГДЕ ДАЖЕ РОЗОВАТЫЕ. ТУТ ЕСТЬ ГДЕ ПОРЫБАЧИТЬ — ОЗЕРО ПРЯМО ЗА ОФИЦЕРСКИМ КЛУБОМ! ЗДЕСЬ ПОЧТИ ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК ЛИЧНОГО СОСТАВА, НО ФОРТ ТАК РАСТЯНУТ ПО ПЛОЩАДИ, ЧТО ТЫ БЫ В ЖИЗНИ НЕ ПОДУМАЛ, ЧТО ТУТ СТОЛЬКО НАРОДУ, — ШЕСТЬ МИЛЬ ОТ ЗАПАДНЫХ ВОРОТ ДО АЭРОДРОМА, ПОТОМ ЕЩЕ МИЛЯ ДО ШТАБА, А ОТТУДА ЕЩЕ ШЕСТЬ МИЛЬ НА ВОСТОК Я СОБИРАЮСЬ ЗАНЯТЬСЯ ТЕННИСОМ, А ЕЩЕ Я МОГУ ПОЙТИ НА ЛЕТНЫЕ КУРСЫ! ДО МЕКСИКИ ОТСЮДА, КСТАТИ, ВСЕГО МИЛЬ ДВАДЦАТЬ! ПРЕРИЯ НЕ ПОХОЖА НА ПУСТЫНЮ — НО ЗДЕСЬ РАСТУТ ЮККИ И ОПУНЦИИ; А ЕЩЕ ЗДЕСЬ ВОДЯТСЯ ДИКИЕ СВИНЬИ (ОНИ НАЗЫВАЮТСЯ ПЕКАРИ) И КОЙОТЫ. ЗНАЕШЬ, КОГО БОЛЬШЕ ВСЕГО ЛЮБЯТ ЖРАТЬ КОЙОТЫ? ДОМАШНИХ КОШЕК!
   
В ФОРТЕ УАЧУКА САМЫЙ БОЛЬШОЙ ПО СРАВНЕНИЮ С ДРУГИМИ ГАРНИЗОНАМИ ТАБУН ЛОШАДЕЙ. ЛОШАДИ, СТАРЫЕ ДОМА, В СТИЛЕ НАЧАЛА ВЕКА, ДЕРЕВЯННЫЕ КАЗАРМЫ, ПЛАЦЫ, КОТОРЫЕ ОСТАЛИСЬ ЕЩЕ СО ВРЕМЕН ВОЙН С ИНДЕЙЦАМИ, — ОТ ВСЕГО ЭТОГО ВПЕЧАТЛЕНИЕ, БУДТО ТЫ ПОПАЛ В ПРОШЛОЕ. И ХОТЯ ВСЕ КРУГОМ ОГРОМНОЕ, В ТО ЖЕ ВРЕМЯ ТЫ КАК БУДТО ОТОРВАН ОТ ОСТАЛЬНОГО МИРА; ЭТО ТОЖЕ СОЗДАЕТ ВПЕЧАТЛЕНИЕ, БУДТО ПОПАЛ В ПРОШЛОЕ.
   
КОГДА ИДЕТ ДОЖДЬ, МОЖНО ПОЧУВСТВОВАТЬ, КАК ПАХНУТ КРЕОЗОТОВЫЕ КУСТЫ. ЧАЩЕ ВСЕГО ЗДЕСЬ СОЛНЕЧНО И ТЕПЛО, НО НЕ СЛИШКОМ ЖАРКО. ОЧЕНЬ СУХО — ТАКИМ СУХИМ ВОЗДУХОМ Я НИКОГДА ЕЩЕ НЕ ДЫШАЛ, НО — НЕ ВОЛНУЙСЯ — ПАЛЬМ НЕТ ЗДЕСЬ!»
   
Итак, я переехал к Хестер. Я очень скоро понял, что был несправедлив, когда считал ее неряхой. Она только с собой обращалась кое-как, а за квартирой очень даже следила, иногда даже подбирала мою одежду или книжки, если я бросал их в кухне или гостиной. Даже тараканы на кухне, как выяснилось, расплодились вовсе не от того, что Хестер развела там грязь. И хотя у нее, кажется, была уйма знакомых парней, ни один из них не появился в нашей квартире, чтобы провести с Хестер ночь. Она часто приходила домой довольно поздно, но приходила всегда. Я не спрашивал ее, хранит ли она «верность» Оуэну Мини; в конце концов, не мое это дело, — тем более кто знает, чем сейчас занимается сам Оуэн?
   
Из его писем мы заключили, что ему приходится много печатать на машинке; он играл в теннис, что у нас с Хестер вызвало недоумение, а еще он и вправду начал заниматься на летных курсах, что нам показалось уж и вовсе невероятным. Оуэн жаловался на духоту в его комнате в казарме для холостых офицеров — это что-то вроде общежития с ванной и туалетом в каждой комнате. Но больше он тогда не жаловался почти ни на что.
   
Он признался, что окучивает своего командира — того самого генерал-майора по фамилии Мей. «МЫ ЗОВЕМ ЕГО «ЗМЕЙ», — писал Оуэн. — НО ВООБЩЕ-ТО ОН ХОРОШИЙ МУЖИК. Я НЕ ПРОЧЬ СЛУЖИТЬ У НЕГО АДЪЮТАНТОМ — ВОТ ПОД ЭТИМ УГЛОМ Я И ЦЕЛЮСЬ. ПРОСТИ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ — Я ТУТ ИНОГДА ИГРАЮ НА БИЛЬЯРДЕ В НАШЕЙ РОТНОЙ КОМНАТЕ ОТДЫХА
   
ЧТО ТИПИЧНО ДЛЯ АРМИИ — КОГДА Я ПРИЕХАЛ И ДОЛОЖИЛ О СВОЕМ ПРИБЫТИИ В КОМАНДОВАНИЕ СТРАТЕГИЧЕСКОЙ СВЯЗИ, МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ПРОИЗОШЛА ОШИБКА — НА САМОМ ДЕЛЕ МЕНЯ ЖДАЛИ В ОТДЕЛЕ УЧЕТА ЛИЧНОГО СОСТАВА. ЗДЕСЬ У НАС В ГАРНИЗОНЕ ЭТО НАЗЫВАЮТ «ОТДЕЛ УЧЕТА ЛИЧНОГО СОСТАВА И РАБОТЫ С ОБЩЕСТВЕННОСТЬЮ». Я ПОДПИСЫВАЮ ДОКУМЕНТЫ ОБ УВОЛЬНЕНИИ, ПРИСУТСТВУЮ НА СОБРАНИЯХ СТАРШИХ КОМАНДИРОВ И МЛАДШЕГО ЗВЕНА — НА ПОСЛЕДНЕМ БЫЛ ЗА ПРОТОКОЛИСТА. САМОЕ СТРАШНОЕ, ЧТО МНЕ ПРИХОДИТСЯ ДЕЛАТЬ, — ЭТО ИГРАТЬ В НОЧНОГО СТОРОЖА: Я БЕРУ ФОНАРИК И РАЦИЮ, КАКУЮ НОСЯТ ВОЕННЫЕ ПОЛИЦЕЙСКИЕ, И ОБХОЖУ ВСЕ МЕСТА В ФОРТЕ, ГДЕ МОГУТ ВЗЛОМАТЬ ЗАМКИ: МАСТЕРСКИЕ, КЛУБЫ, СКЛАДЫ ХОЗТОВАРОВ И БОЕПРИПАСОВ, ПРОДУКТОВЫЙ МАГАЗИН, ВОРОТА АВТОПАРКА НА ВСЕ УХОДИТ ЧАСА ДВА. ЕЩЕ Я МЕЖДУ ДЕЛОМ ВЫУЧИЛ НАИЗУСТЬ ДЕЙСТВИЯ ПО ТРЕВОГЕ, ЗАПИСАННЫЕ В ЖУРНАЛЕ ДЕЖУРНОГО ПО ШТАБУ «ПРИ ОБЪЯВЛЕНИИ ОБ УГРОЗЕ ЯДЕРНОГО НАПАДЕНИЯ СЛЕДУЕТ ОПОВЕСТИТЬ…» И ТАК ДАЛЕЕ.
   
ТЕОРЕТИЧЕСКИ ГЕНЕРАЛ-МАЙОР МЕЙ МОЖЕТ НАЗНАЧИТЬ МЕНЯ БАРМЕНОМ НА СВОИХ ВЕЧЕРИНКАХ; В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ Я ПОДНОСИЛ БОКАЛЫ ЕГО ВЕРТИХВОСТКЕ ЖЕНЕ ЧУТЬ НЕ ДО УТРА — И ТАК И НЕ СМОГ ЗАЛИТЬ ПО САМУЮ ГОРЛОВИНУ. НО ЕЙ ЯВНО ПОНРАВИЛОСЬ МОЕ ВНИМАНИЕ: ОНА НАЗЫВАЕТ МЕНЯ «СЛАВНЕНЬКИМ» — ЧТО-ТО СЛЫШИТСЯ ЗНАКОМОЕ, ПРАВДА? Я РАССЧИТЫВАЮ, ЧТО КОГДА СТАНУ АДЪЮТАНТОМ МЕЯ — ЕСЛИ У МЕНЯ ЭТО ВЫГОРИТ, — ТО ГЕНЕРАЛ-МАЙОР УВАЖИТ МОЮ ПРОСЬБУ О ПЕРЕВОДЕ. ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ, КАКОЙ УДАР ЭТО БУДЕТ ДЛЯ ОТДЕЛА УЧЕТА ЛИЧНОГО СОСТАВА — КАК ИМ МЕНЯ БУДЕТ НЕ ХВАТАТЬ! СЕГОДНЯ Я ПОДПИСАЛ ОТПУСКНЫЕ ДОКУМЕНТЫ ГАРНИЗОННОМУ КАПЕЛЛАНУ, А ЕЩЕ ПОМОГ ОДНОЙ ИСТЕРИЧНОЙ МАМАШЕ НАЙТИ СВОЕГО СЫНА В ГРУППЕ СВЯЗИ, — ВИДНО, ПАРШИВЕЦ НИ РАЗУ НЕ УДОСУЖИЛСЯ НАПИСАТЬ ДОМОЙ.
   
КСТАТИ, О ДОМЕ: МНЕ ДАДУТ ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ОТПУСКА НА РОЖДЕСТВО!»
   
Итак, мы с Хестер ждали встречи с ним. В октябре того года президент Джонсон посетил расположения американских войск во Вьетнаме; но от Оуэна Мини не было больше ни строчки о том, как продвигаются дела с переводом в действующую часть. Оуэн написал только: «ВСЕ В РУКАХ ГЕНЕРАЛ-МАЙОРА МЕЯ. КАК ГОВОРИТСЯ, ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ… НУ, В ОБЩЕМ, ТЫ ПОНЯЛ».
   
Лишь в декабре он упомянул, что отправил в Вашингтон очередной «Формуляр о прохождении службы» с просьбой о переводе во Вьетнам. Эти документы всякий раз проходили по длинной бюрократической цепочке — в том числе и через генерал-майора Мея. В декабре генерал-майор назначил Оуэна на должность офицера сопровождения выбывших из строя в отделе учета личного состава. Видимо, Оуэн произвел благоприятное впечатление на каких-то скорбящих родственников погибшего офицера из Аризоны, у которых имелись связи в Пентагоне. Генерал-майору спустили по инстанции благодарственное письмо — гарнизонный отдел учета выбывших из строя мог с полным правом гордиться: второй лейтенант Пол О. Мини-младший принес огромное утешение родителям второго лейтенанта пехоты, убитого во Вьетнаме. Сильнее всего Оуэн тронул родных, когда зачитывал им приказ о награждении погибшего медалью «Серебряная звезда». Генерал-майор Мей поздравил Оуэна лично.
   
Отдел учета выбывших из строя Форта Уачука состоял из второго лейтенанта Пола О. Мини-младшего и некоего штаб-сержанта тридцати с лишним лет — по словам Оуэна, «ВЕЧНО ВСЕМ НЕДОВОЛЬНОГО КАРЬЕРИСТА». У штаб-сержанта, однако, была жена-итальянка, чьи домашние макароны оказались «НАСТОЛЬКО ВКУСНЕЕ ТЕХ, ЧТО ВАРИТ ХЕСТЕР, ЧТО ШТАБ-СЕРЖАНТА ИНОГДА ПРИХОДИТСЯ ТЕРПЕТЬ». В отделе учета выбывших из строя второму лейтенанту и штаб-сержанту помогали «ДВАДЦАТИТРЕХЛЕТНИЙ СПЕЦ-5 И ДВАДЦАТИДВУХЛЕТНИЙ СПЕЦ-4».
   
— Все равно что средства от клопов какие-то, чума его забери! — фыркала Хестер. — Что это еще за херня — «спец-четыре», «спец-пять», — мы что, обязаны понимать эту галиматью?
   
Я написал ему ответ. «Чем конкретно занимается офицер сопровождения выбывших из строя?» — спросил я его.
   
Оказывается, на стенах отдела учета выбывших из строя в Форте Уачука висели карты штата Аризона и Вьетнама — и еще список военнопленных и пропавших без вести жителей Аризоны вместе с именами их близких родственников. Когда из Вьетнама доставлялось тело погибшего жителя Аризоны, нужно было ехать в Калифорнию, чтобы потом сопровождать его домой. Оуэн пояснил, что тело должен сопровождать военнослужащий либо того же звания, что погибший, либо старше; таким образом, тело рядового отвозит домой сержант, а второй лейтенант может сопровождать тело другого второго лейтенанта или, скажем, уоррент-офицера.
   
— Послушай, Хестер! — воскликнул я. — Он сопровождает трупы! Он отвозит домой погибших!
   
— Да, занятие в самый раз для него, — отозвалась Хестер. — Дело-то знакомое.
   
«Занятием в самый раз для меня» было чтение. Мое честолюбие простиралось не дальше выбора книг для чтения. Мне нравилось учиться в магистратуре, и моя первая преподавательская работа тоже нравилась — но смелости мне недоставало. При одной мысли о том, чтобы доставлять тела погибших их ближайшим родственникам, у меня внутри что-то переворачивалось.
   
В своем дневнике Оуэн написал: «ОТДЕЛ УЧЕТА ВЫБЫВШИХ ИЗ СТРОЯ НАХОДИТСЯ В ЧАСТИ ГАРНИЗОНА, ПОСТРОЕННОЙ СРАЗУ ПОСЛЕ ПОХОДА «ЧЕРНОГО ДЖЕКА» ПЕРШИНГА[37] ПРОТИВ ПАНЧО ВИЛЬИ, — ЗДАНИЕ СТАРОЕ, С НАРУЖНОЙ ЛЕПНИНОЙ, ПРИЧЕМ САЛАТОВАЯ КРАСКА НА ПОТОЛКЕ УЖЕ ЛУПИТСЯ. ВНУТРИ ВИСИТ ПЛАКАТ С ИЗОБРАЖЕНИЕМ ВСЕХ ОРДЕНОВ И МЕДАЛЕЙ, КОТОРЫМИ НАГРАЖДАЮТ В АРМИИ. МЫ ПИШЕМ НЕСМЫВАЕМЫМ КАРАНДАШОМ НА ДВУХ ПЛАСТИКОВЫХ ТАБЛИЧКАХ ИМЕНА ВЫБЫВШИХ ИЗ СТРОЯ И ПОПАВШИХ В ПЛЕН ЖИТЕЛЕЙ АРИЗОНЫ. ОФИЦИАЛЬНО МОЯ ДОЛЖНОСТЬ НАЗЫВАЕТСЯ «ОФИЦЕР СОПРОВОЖДЕНИЯ ВЫБЫВШИХ ИЗ СТРОЯ»; НО ПО СУТИ ДЕЛА Я СОПРОВОЖДАЮ ТРУПЫ».
   
— Давай выкладывай обо всем и подробно! — потребовал я, когда он приехал домой на Рождество.
   
— НУ КАК ТЕБЕ НРАВИТСЯ В МАГИСТРАТУРЕ? — спросил он меня. — КАК ОН ТЕБЕ В КАЧЕСТВЕ СОСЕДА ПО КВАРТИРЕ? — обратился он к Хестер. Он был загорелый и подтянутый; наверное, все благодаря теннису. На его форме красовалась одна-единственная медаль.
   
— ИХ ВСЕМ ДАЮТ! — пояснил Оуэн Мини. На левом рукаве у него была нашивка с указанием гарнизона, а на погонах — по одной бронзовой пластинке, какие положено второму лейтенанту; на углах воротника — золотистый шифр «US», а также маленький серебряный щит в красно-серебристую полоску на синем фоне, обозначающий род войск; генерал-адъютантская служба. Кроме всех этих побрякушек его форму украшал лишь жетон с фамилией: «МИНИ» — ни значков за отличную стрельбу, ни чего-нибудь подобного.
   
— НЕТ ДАЖЕ НАШИВОК ЗА СЛУЖБУ ЗА ГРАНИЦЕЙ — СМОТРЕТЬ НЕ НА ЧТО, — смущенно заметил он; мы с Хестер не могли отвести от него глаз.
   
— Скажи, а они и правда в пластиковых мешках — в смысле, трупы? — спросила Хестер.
   
— А тебе положено проверять содержимое этих мешков? — спросил я.
   
— А правда, что там иногда только куски головы и пальцы? — снова спросила Хестер.
   
— Я надеюсь, все это как-то немножко вправило тебе мозги — ну, насчет того, чтобы ехать туда? — сказал я.
   
— Родители, наверное, падают в обморок? — не унималась Хестер. — И жены, наверное, тоже, да? Ты обязан разговаривать с их женами?
   
Он оставался пугающе невозмутим — словно давал нам понять, что мы до сих пор еще дети; так оно и было, разумеется.
   
— МНЕ ПОЛАГАЕТСЯ ЕЗДИТЬ В КАЛИФОРНИЮ, — ровным голосом произнес Оуэн. — В ТУСОН, В ОКЛЕНД — В ОКЛЕНДЕ ЕСТЬ ВОЕННАЯ БАЗА, ГДЕ ТЕБЕ ДАЮТ ИНСТРУКЦИИ ПО ДОСТАВКЕ ТЕЛА.
   
— Что за инструкции, едрена вошь? — изумилась Хестер, но Оуэн пропустил ее вопрос мимо ушей.
   
— ИНОГДА Я ЛЕЧУ ОБРАТНО ЧЕРЕЗ САН-ФРАНЦИСКО, — продолжал он. — В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ Я ДОЛЖЕН ПРОЙТИ В БАГАЖНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ И ПРОВЕРИТЬ КОНТЕЙНЕР — ПРИМЕРНО ЗА ДВА ЧАСА ДО ВЗЛЕТА.
   
— Ты проверяешь пластиковый мешок? — не понял я.
   
— ЭТО ФАНЕРНЫЙ КОНТЕЙНЕР, — пояснил он. — ТАМ НЕТ НИКАКИХ МЕШКОВ. ТЕЛО БАЛЬЗАМИРУЮТ И КЛАДУТ В ЯЩИК В КАЛИФОРНИИ Я ПРОВЕРЯЮ ТОЛЬКО ФАНЕРНЫЙ КОНТЕЙНЕР.
   
— Что там проверять? — спросил я.
   
— ЧТОБЫ НИГДЕ НЕ ТЕКЛО, — ответил он. Мне показалось, Хестер вот-вот сблюет. — К КОНТЕЙНЕРУ ПРИКРЕПЛЕНЫ ВСЕ ДАННЫЕ — Я ПРОСТО СВЕРЯЮ ИХ С БЛАНКОМ У.В.С.
   
— Что это такое — «У.В.С»? — не понял я.
   
— «УБИТ В СРАЖЕНИИ», - ответил он.
   
— Ах, ну да.
   
— И ТОЛЬКО УЖЕ В АРИЗОНЕ, В ПОХОРОННОМ БЮРО, Я ПРОВЕРЯЮ САМО ТЕЛО, — сказал он.
   
— Хватит, не хочу больше слушать! — крикнула Хестер.
   
— ЛАДНО, — ответил он и пожал плечами.
   
Когда мы остались одни, — разумеется, мы поехали в спортзал Грейвсендской академии потренировать «бросок», — я снова стал расспрашивать его о трупах.
   
— ОБЫЧНО ОБСУЖДАЕШЬ С РАСПОРЯДИТЕЛЕМ ПОХОРОН, ПРИГОДНО ЛИ ТЕЛО ДЛЯ ПОКАЗА — В СМЫСЛЕ, МОЖНО ЛИ РАЗРЕШИТЬ РОДНЫМ НА НЕГО ПОСМОТРЕТЬ, — сказал он. — ИНОГДА РОДСТВЕННИКИ САМИ К ТЕБЕ ТЯНУТСЯ — ОНИ ВОСПРИНИМАЮТ ТЕБЯ ПОЧТИ КАК СВОЕГО. А ИНОГДА, НАОБОРОТ, ЧУВСТВУЕШЬ, ЧТО ЛУЧШЕ ДЕРЖАТЬСЯ ОТ НИХ ПОДАЛЬШЕ — В ОБЩЕМ, ПРИХОДИТСЯ ДЕЙСТВОВАТЬ ПО ОБСТАНОВКЕ. ПОТОМ ИДЕТ ВРУЧЕНИЕ ФЛАГА — ОБЫЧНО ТЫ ОТДАЕШЬ ЕГО МАТЕРИ, А ЕСЛИ ЕСТЬ ЖЕНА —ТО ЖЕНЕ. ЗДЕСЬ ПРОИЗНОСИШЬ НЕБОЛЬШУЮ РЕЧЬ.
   
— А что ты говоришь? — спросил я его.
   
Он постукивал мячом о пол и при этом едва заметно кивал головой в такт ударам мяча, ни на мгновение не сводя глаз с баскетбольной корзины.
   
— «МНЕ ПРЕДОСТАВЛЕНА ЧЕСТЬ ВРУЧИТЬ ВАМ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ФЛАГ НАШЕЙ РОДИНЫ В ЗНАК ГЛУБОКОЙ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТИ ЗА ЗАСЛУГИ ВАШЕГО СЫНА ПЕРЕД СТРАНОЙ». НУ, ЕСТЕСТВЕННО, ЕСЛИ ТЫ ВРУЧАЕШЬ ФЛАГ ЖЕНЕ, ТО ГОВОРИШЬ «ЗА ЗАСЛУГИ ВАШЕГО МУЖА».
   
— Ну, это понятно, — согласился я.
   
Он отпасовал мне мяч.
   
— ГОТОВ? — спросил Оуэн. Он уже начал движение в мою сторону, уже выбрал момент прыжка и даже мысленно нарисовал себе, как мяч опустится в корзину, когда я отпасовывал ему обратно.
   
Те дни и ночи пролетели стремительно. Мы все пытались вспомнить, какой правительственный чиновник сказал, что операция «Удар грома» «должна завершиться над Ханоем». В ответ на эти слова Оуэн заметил: «Я ДУМАЮ, ХАНОЙ С ЭТИМ СПРАВИТСЯ».
   
По заявлению Госдепартамента — точнее, по заявлению Дина Раска — мы «продолжали войну на истощение» и скоро должны были «победить в ней». В ответ на эти слова Оуэн заметил: «ЭТО НЕ ТА ВОЙНА, В КОТОРОЙ МЫ МОЖЕМ ПОБЕДИТЬ».
   
Он пересмотрел некоторые свои взгляды на нашу политику во Вьетнаме. Кое-кто из участников боевых действий, с которыми он познакомился в Форте Уачука, убедил его, что если раньше маршал Ки и пользовался популярностью, то теперь партизаны-вьетконговцы получают все большую поддержку южновьетнамских крестьян — потому что наши войска ушли из населенных районов и теперь только попусту теряют время, гоняясь за северными вьетнамцами по горам и джунглям. Оуэн не мог понять, почему нашим войскам не вернуться в населенные районы и не ждать там, когда северные вьетнамцы и вьетконговцы придут к ним сами. Если мы «защищаем» Южный Вьетнам, почему наши войска не стоят там, где живут люди, и не защищают их?
   
С другой стороны, смущало то, что многие участники войны во Вьетнаме, с которыми встречался Оуэн, придерживались мнения, что нам надо наступать гораздо массированнее, что надо еще сильнее бомбить Северный Вьетнам, минировать гавани, а к северу от демилитаризованной зоны высадить десант, чтобы отрезать пути подвоза для армии Северного Вьетнама, — короче говоря, вести войну до полного разгрома. Единственный способ узнать, что нам действительно нужно делать, говорил Оуэн, — это поехать и посмотреть самому. Но он считал, что пытаться победить, воюя по всем правилам, — полная глупость. Нам следовало бы встать в Южном Вьетнаме и защищать южан от агрессии со стороны северян и вьетконговцев до тех пор, пока Южный Вьетнам не, создаст боеспособную армию и — что важнее — правительство, достаточно сильное и популярное, чтобы возглавить самостоятельную оборону.
   
— А там и самим напасть на Северный Вьетнам — ты это хочешь сказать? — спросила Хестер. — Ничуть не умнее, чем у Эл-Би-Джея. — Хестер никогда не говорила «президент Джонсон».
   
По поводу президента Джонсона Оуэн заметил:
   
— У НАС ЕЩЕ НИКОГДА НЕ БЫЛО ПРЕЗИДЕНТА ХУЖЕ, ЧЕМ ЭТОТ. ХУЖЕ ПРОСТО БЫТЬ НЕ МОЖЕТ — ЕСЛИ ТОЛЬКО НЕ ВЫБЕРУТ МАКНАМАРУ.
   
Хестер заговорила о «Движении за мир».
   
— КАКОЕ ЕЩЕ «ДВИЖЕНИЕ ЗА МИР»? ИЛИ ТЫ ИМЕЕШЬ В ВИДУ ДВИЖЕНИЕ ПОД ЛОЗУНГОМ «ОТКОСИ ОТ ПРИЗЫВА»? ДРУГОГО «ДВИЖЕНИЯ» Я ЧТО-ТО НЕ ВИЖУ, — заявил Оуэн Мини.
   
Наши разговоры походили на эту войну — они точно так же ни к чему не привели. Я съехал с квартиры, чтобы Оуэн с Хестер могли побыть одни несколько ночей, — не знаю, обрадовал я их этим или нет. Сам я провел несколько приятных вечеров с Дэном и бабушкой.
   
Я сумел уговорить бабушку поехать вместе со мной на Рождество на поезде в Сойер; в свое время она наотрез отказалась ездить поездом. Мы договорились, что Дэн приедет из Грейвсенда ночью, сразу после заключительного представления «Рождественской песни». А тетя Марта с дядей Алфредом сами уговорили Хестер привезти на Рождество в Сойер Оуэна — все-таки ему удалось произвести на них впечатление в прошлый раз. Хестер то и дело грозилась поломать трогательные планы семейной вечеринки; по-моему, она вообще согласилась ехать домой — особенно на Рождество — исключительно ради Оуэна.
   
Но все наши замыслы рухнули. Никто не учел, как сильно ухудшилось железнодорожное сообщение; оказалось, что теперь доехать прямым поездом из Грейвсенда до Сойера невозможно — а в сочельник, как сказал Дэну начальник вокзала, поездом невозможно доехать вообще никуда! Так мы в очередной раз праздновали Рождество поврозь. В сочельник мы с Оуэном отрабатывали «бросок» в спортзале Грейвсендской академии, и Оуэн сказал мне, что собирается тихо и мирно встретить Рождество с родителями. Я собирался провести этот вечер с Дэном и бабушкой. По словам Оуэна, Хестер вдруг совершенно неожиданно пригласили куда-то, ГДЕ ТЕПЛО И СОЛНЕЧНО, и она согласилась.
   
— ПОДУМАЙ НАСЧЕТ ТОГО, ЧТОБЫ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К «ДВИЖЕНИЮ ЗА МИР», СТАРИНА, — сказал он мне. Я подозреваю, что это свое «СТАРИНА» он подцепил в Форте Уачука. — НАСКОЛЬКО Я ПОНИМАЮ, ЭТО ХОРОШИЙ СПОСОБ ТРАХНУТЬ КАКУЮ-НИБУДЬ БАБУ. ПРОСТО ДЕЛАЙ ВИД, ЧТО НЕМНОГО ВСТРЕВОЖЕН — РАССЕРЖЕННЫЙ ВИД ТОЖЕ СОЙДЕТ, — И ПРОДОЛЖАЙ ВСЕМ ТВЕРДИТЬ, ЧТО ТЫ «ПРОТИВ ВОЙНЫ». НА САМОМ ДЕЛЕ Я, КОНЕЧНО, НЕ ЗНАЮ НИКОГО, КТО ЗА НЕЕ, — НО ВСЕ РАВНО, ПРОДОЛЖАЙ ТВЕРДИТЬ, ЧТО ТЫ «ПРОТИВ ВОЙНЫ». И ЕЩЕ ДЕЛАЙ ВИД, БУДТО ВСЕ ЭТО ПРИЧИНЯЕТ ТЕБЕ ОГРОМНЫЕ ДУШЕВНЫЕ МУКИ. ЧТО ДАЛЬШЕ, ТЫ И САМ ЗНАЕШЬ, — КАКАЯ-НИБУДЬ ДА ЗАТАЩИТ ТЕБЯ В ПОСТЕЛЬ, ЭТО Я ТЕБЕ ОБЕЩАЮ.
   
Мы продолжали отрабатывать «бросок». До сих пор дух захватывает, когда я вспоминаю, как здорово у нас это получалось. Только — р-раз! — он передает мне мяч, тут же спрашивает: «ГОТОВ?» — и — р-раз! — я отпасовываю ему обратно и уже готов подбросить его. У нас все получалось уже автоматически; почти в тот же миг, как я передавал ему мяч, Оуэн оказывался уже у меня на руках и тут же взмывал в воздух. Он больше не утруждал себя криком «ВРЕМЯ!». Время засекать нам было ни к чему; мы уверенно укладывались ровно в три секунды — а иногда, думаю, у нас получалось даже быстрее.
   
— Сколько бывает трупов за неделю? — спросил я его.
   
— В АРИЗОНЕ? Я ТАК ДУМАЮ, ЧТО В СРЕДНЕМ ДВА —САМОЕ БОЛЬШЕЕ ТРИ — ВЫБЫВШИХ ИЗ СТРОЯ В НЕДЕЛЮ. В НЕКОТОРЫЕ НЕДЕЛИ НЕ БЫВАЕТ НИ ОДНОГО, ИНОГДА ТОЛЬКО ОДИН. И ЕЩЕ, ПО МОИМ ПРИКИДКАМ, ТОЛЬКО ПОЛОВИНА ИЗ ВСЕХ НАШИХ ВЫБЫВШИХ ИЗ СТРОЯ ИМЕЮТ ОТНОШЕНИЕ К ВЬЕТНАМУ — ЗНАЕШЬ, ВЕДЬ ПРОИСХОДИТ МНОГО АВТОМОБИЛЬНЫХ АВАРИЙ. НУ И САМОУБИЙСТВА ЕЩЕ БЫВАЮТ.
   
— А какой процент всех тел — как это ты выразился? — «не пригоден для показа»?
   
— ДА ОСТАВЬ ТЫ В ПОКОЕ ЭТИ ТРУПЫ, — сказал Оуэн. — ЭТО НЕ ТВОЯ ЗАБОТА. ТВОЯ ЗАБОТА — ЧТО У ТЕБЯ ОСТАЛОСЬ МАЛО ВРЕМЕНИ. ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ, КОГДА У ТЕБЯ КОНЧИТСЯ УЧЕБНАЯ ОТСРОЧКА? У ТЕБЯ ЕСТЬ ХОТЬ КАКОЙ-ТО ПЛАН? ТЫ ВООБЩЕ ЗНАЕШЬ, ЧЕМ ХОЧЕШЬ ЗАНИМАТЬСЯ, — ПРИ УСЛОВИИ, ЧТО ДЛЯ ЭТОГО БУДЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ? НЕ ДУМАЮ, ЧТОБЫ ТЕБЕ БЫЛО ХОРОШО В АРМИИ. Я ЗНАЮ, ВО ВЬЕТНАМ ТЫ ПОПАСТЬ НЕ ХОЧЕШЬ. НО И В КОРПУСЕ МИРА ТЕБЕ, ПО-МОЕМУ, ДЕЛАТЬ НЕЧЕГО. МОЖЕТ, ТЫ ГОТОВ УЕХАТЬ В КАНАДУ? НЕ ЗАМЕТНО, ВО ВСЯКОМ СЛУЧАЕ МНЕ. ТЫ ДАЖЕ НА ПРОТЕСТУЮЩЕГО НЕ СЛИШКОМ ТЯНЕШЬ. ТЫ, НАВЕРНО, ЕДИНСТВЕННЫЙ ИЗ ВСЕХ, КОГО Я ЗНАЮ, СМОГ БЫ ПРИСОЕДИНИТЬСЯ К ЭТОМУ, КАК ЕГО НАЗЫВАЕТ ХЕСТЕР, «ДВИЖЕНИЮ ЗА МИР» И УХИТРИТЬСЯ НИ С КЕМ НЕ ТРАХНУТЬСЯ. Я НЕ ПРЕДСТАВЛЯЮ, ЧТОБ ТЫ ОШИБАЛСЯ ВМЕСТЕ С ЭТИМИ МУДАКАМИ, — Я НЕ ПРЕДСТАВЛЯЮ, ЧТОБ ТЫ ВООБЩЕ С КЕМ-ТО МОГ ОШИБАТЬСЯ. ВОТ ЧТО Я ТЕБЕ СКАЖУ: ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ДЕЛАТЬ, ЧТО ТЕБЕ НРАВИТСЯ, ТЕБЕ ПРИДЕТСЯ ПРИНЯТЬ РЕШЕНИЕ — И НАБРАТЬСЯ НЕКОТОРОЙ ХРАБРОСТИ.
   
— Я хочу продолжать учиться, — признался я. — Я хочу стать преподавателем. Я ведь только и умею, что читать.
   
— НЕ НАДО ТАК ЭТОГО СТЫДИТЬСЯ, — заметил он. — УМЕНИЕ ЧИТАТЬ — ЭТО БОЛЬШОЙ ДАР.
   
— Я научился этому у тебя.
   
— НЕ ВАЖНО, У КОГО ТЫ НАУЧИЛСЯ, — ВСЕ РАВНО ЭТО ДАР. ЕСЛИ ТЕБЕ ЧТО-НИБУДЬ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ДОРОГО, НАДО ЗА ЭТО БОРОТЬСЯ — ЕСЛИ ТЕБЕ НАСТОЛЬКО ПОВЕЗЛО, ЧТО ТЫ СУМЕЛ ВЫБРАТЬ СВОЙ ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ, ПРИДЕТСЯ НАЙТИ В СЕБЕ КАПЛЮ ХРАБРОСТИ ЖИТЬ В СООТВЕТСТВИИ С ЭТИМ ВЫБОРОМ.
   
— А при чем тут храбрость? — спросил я.
   
— ОНА ТЕБЕ ПОНАДОБИТСЯ, — заверил он. — КОГДА ТЕБЕ ПРИШЛЮТ ПОВЕСТКУ НА ДОПРИЗЫВНУЮ МЕДКОМИССИЮ, ВОТ ТОГДА ТЕБЕ И ПОТРЕБУЕТСЯ НЕКОТОРАЯ ХРАБРОСТЬ. ПОСЛЕ МЕДКОМИССИИ — КОГДА ТЕБЯ ПРИЗНАЮТ «ПОЛНОСТЬЮ ГОДНЫМ К СЛУЖБЕ» — ПРИНИМАТЬ РЕШЕНИЕ БУДЕТ ПОЗДНОВАТО. КОГДА ТЕБЕ ПРИСВОЯТ КАТЕГОРИЮ ОДИН-А, ЭТА КАПЛЯ ХРАБРОСТИ ТЕБЕ МАЛО ЧЕМ ПОМОЖЕТ. ЛУЧШЕ ПОДУМАЙ НАД ЭТИМ СЕЙЧАС, СТАРИНА, — сказал Оуэн Мини.
   
Он отправился назад, в Форт Уачука, незадолго до Нового года. Хестер где-то пропадала, так что я встретил Новый год один — бабушка сказала, что она уже слишком стара, чтобы провести ночь без сна. Я не то чтобы напился вдрызг, но немножко-таки перебрал. То, что Хестер портит наш розовый сад, определенно стало семейным ритуалом; ее отсутствие, как и отсутствие Оуэна, показалось мне зловещим предзнаменованием.
   
Во Вьетнаме находилось больше 385000 американцев, и почти 7000 американцев там уже погибли. Мне казалось, что вполне уместно за них выпить.
   
Когда Хестер вернулась оттуда, ГДЕ ТЕПЛО И СОЛНЕЧНО, я удержался от замечаний по поводу отсутствия у нее загара. Акций протеста и демонстраций происходило все больше; когда Хестер уезжала, чтобы принять в них участие, она никогда не звала меня с собой. Однако в нашу квартиру на ночь она никого не приглашала; когда мы говорили об Оуэне, мы говорили о том, как сильно его любим.
   
— Слушай, а в перерывах между любовью к нему и мыслишками обо мне ты хоть с кем-нибудь трахаешься? — поинтересовалась она как-то.
   
— Я всегда могу присоединиться к «Движению за мир», — заметил я ей. — Знаешь, я ведь просто могу сделать вид, что немного встревожен — возмущение тоже сойдет, — и продолжать всем твердить, что я «против войны». Гражданская скорбь — вот верный способ! Я очень здорово смогу изобразить гражданскую скорбь — ведь я «против войны», — ну, а что дальше, ты и сама знаешь: тут уж меня точно какая-нибудь в постель затащит!
   
Хестер даже не улыбнулась.
   
— Я где-то уже это слышала, — только и сказала она.
   
Я написал Оуэну, что выбрал Томаса Гарди для своей магистерской диссертации; думаю, вряд ли он удивился. Еще я сказал, что очень долго размышлял над его советом — насчет того, что я должен набраться храбрости и решить, что буду делать, когда потеряю право на отсрочку. Я пытался определить, какого рода решение мне следует принять, но, честно говоря, не видел сколько-нибудь приемлемого варианта. А еще меня озадачивало, какая уж такая ХРАБРОСТЬ может от меня потребоваться. Если только исключить решение отправиться во Вьетнам, то все другие доступные решения, по моим понятиям, вряд ли могли потребовать какой-то особой отваги.
   
«Ты все время говоришь, что во мне нет никакой веры, — написал я Оуэну. — Ну так разве ты не понимаешь — отчасти как раз из-за этого я такой нерешительный. Я все время чего-то выжидаю; я не верю, что мое решение — каким бы оно ни было — может иметь вообще хоть какое-то значение. Ты знаешь стихотворение Гарди «Случайность»? Наверняка знаешь. Помнишь, там есть такие строчки: «…Но нет, не так надежды сражены, / И отцветает радости цветок, — / То Случай шлет дождя и солнца дни, / То мечет Время счастье, как игрок… / Слепые судьи, вдоль моих дорог / Так сеять грусть и радости вольны»[38]. Ты ведь понимаешь, о чем оно: ты веришь в Бога, но я-то верю в Случай — в совпадение, в удачу. Вот это я и хочу тебе сказать. Понимаешь? Что проку принимать это самое решение, о котором ты толкуешь? Что проку в храбрости — когда все, что должно произойти, может перевернуться в любую секунду?»
   
Оуэн Мини написал мне в ответ на это: «НЕ БУДЬ ТАКИМ СКЕПТИКОМ — ДАЛЕКО НЕ ВСЕ «МОЖЕТ ПЕРЕВЕРНУТЬСЯ В ЛЮБУЮ СЕКУНДУ». ПО-ТВОЕМУ, В ПРИНЯТОМ РЕШЕНИИ НЕТ ПРОКУ? ТОГДА ПОЗВОЛЬ МНЕ РАССКАЗАТЬ ТЕБЕ КОЕ-ЧТО О ТРУПАХ. СКАЖЕМ, ТЕБЕ ПОВЕЗЛО, — СКАЖЕМ, ТЕБЕ НЕ ПРИШЛОСЬ ЕХАТЬ ВО ВЬЕТНАМ И НЕ ПРИШЛОСЬ ДЕЛАТЬ РАБОТУ ХУЖЕ ТОЙ, ЧТО ДОСТАЛАСЬ МНЕ. В ТАКОМ СЛУЧАЕ ТЕБЕ ПРЕДСТОИТ ОБЪЯСНЯТЬ, КАК ПОГРУЗИТЬ ТЕЛО В САМОЛЕТ И КАК ЕГО ПОТОМ ОТТУДА ВЫГРУЗИТЬ — ЧТОБЫ ЕГО НЕ ПОВЕРНУЛИ ТАК, ЧТО ГОЛОВА ОКАЖЕТСЯ НИЖЕ НОГ. НЕХОРОШО БУДЕТ, ЕСЛИ ИЗ ЩЕЛЕЙ ПОТЕЧЕТ — ВЕДЬ В ЯЩИКЕ ВПОЛНЕ МОГУТ ОКАЗАТЬСЯ ЩЕЛИ.
   
ДАЛЬШЕ — МЕСТНЫЙ РАСПОРЯДИТЕЛЬ ПОХОРОН. ВОЗМОЖНО, ОН НИКОГДА НЕ ЗНАЛ ПОКОЙНОГО. ДАЖЕ ЕСЛИ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО В ЯЩИКЕ ВЕСЬ ТРУП, ЦЕЛЫЙ, — ЧТО ОН НЕ ОБГОРЕЛ, И ЧТО У НЕГО НА МЕСТЕ НОС И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ, — НИ ТЫ, НИ ЭТОТ ТИП НЕ ЗНАЕТЕ, КАК ЭТО ТЕЛО ВЫГЛЯДЕЛО РАНЬШЕ. ШТАБНЫЕ ПОХОРОННЫЕ КОМАНДЫ ВО ВЬЕТНАМЕ НЕ ОЧЕНЬ-ТО ЗАБОТЯТСЯ О ВНЕШНЕМ СХОДСТВЕ. ОТКУДА ТЫ ЗНАЕШЬ, ПОВЕРЯТ ЛИ РОДНЫЕ, ЧТО ЭТО ВООБЩЕ ОН? ЕСЛИ ТЫ ГОВОРИШЬ РОДНЫМ, ЧТО ТЕЛО «НЕ ПРИГОДНО ДЛЯ ПОКАЗА», ТО КАКОВО ИМ — ВООБРАЖАТЬ СЕБЕ, ЧТО ЗА ЖУТЬ ТАМ, ПОД КРЫШКОЙ? А СКАЖЕШЬ: «НЕТ, ВАМ НЕ СТОИТ СМОТРЕТЬ НА ТЕЛО», КАК ТУТ ЖЕ ПОЧУВСТВУЕШЬ, ЧТО НАДО ДОБАВИТЬ: «НУ, В ОБЩЕМ, НА САМОМ ДЕЛЕ ЭТО НЕ ТАК УЖ СТРАШНО…» И ЕСЛИ ТЫ ВСЕ ЖЕ РАЗРЕШАЕШЬ ИМ ПОСМОТРЕТЬ, ТО ПРИСУТСТВОВАТЬ ПРИ ЭТОМ ТЕБЕ УЖ ТОЧНО НЕ СТОИТ. ТАК ЧТО ЭТО ТЯЖЕЛОЕ РЕШЕНИЕ. ВОТ И ТЕБЕ ТОЖЕ ПРЕДСТОИТ ТЯЖЕЛОЕ РЕШЕНИЕ — НО НЕ НАСТОЛЬКО ТЯЖЕЛОЕ, И ТЕБЕ ЛУЧШЕ ПРИНЯТЬ ЕГО ПОСКОРЕЕ».
   
Весной 1967-го, когда я получил из грейвсендского призывного пункта повестку на допризывную медкомиссию, я все еще не очень понимал, о каком решении говорил Оуэн Мини. «Ты бы лучше позвонил ему, — посоветовала мне Хестер. Мы перечитывали извещение снова и снова. — Лучше выясни, что он имеет в виду, — да поторопись», — сказала она.
   
— НЕ БОЙСЯ, — ответил он мне. — НЕ НАДО ВООБЩЕ ЯВЛЯТЬСЯ НА МЕДОСМОТР — НЕ НАДО ВООБЩЕ НИЧЕГО ДЕЛАТЬ. У ТЕБЯ ЕСТЬ ЕЩЕ НЕМНОГО ВРЕМЕНИ. Я ВОЗЬМУ ОТПУСК. Я ПРИЕДУ, КАК ТОЛЬКО СМОГУ. ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО ТЕБЕ НАДО СДЕЛАТЬ, — ЭТО РЕШИТЬ, ЧЕГО ТЫ ХОЧЕШЬ. ТЫ ХОЧЕШЬ ПОПАСТЬ ВО ВЬЕТНАМ?
   
— Нет, — ответил я.
   
— ТЫ ХОЧЕШЬ ПРОВЕСТИ ОСТАТОК ЖИЗНИ В КАНАДЕ — И ВСЕ ВРЕМЯ ДУМАТЬ О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛА С ТОБОЙ ТВОЯ РОДИНА?
   
— Ну нет, ты так говоришь об этом, что, пожалуй, нет, не хочу, — сказал я.
   
— НУ И ЛАДНО. Я СКОРО ПРИЕДУ — НЕ БОЙСЯ. НУЖНО ТОЛЬКО НАБРАТЬСЯ НЕМНОГО ХРАБРОСТИ, — сказал Оуэн Мини.
   
— Храбрости для чего? — удивилась Хестер.
   
В одно из воскресений мая он позвонил мне из своей мастерской. Американские самолеты только что разбомбили электростанцию в Ханое, а Хестер как раз вернулась с грандиозного антивоенного митинга в Нью-Йорке.
   
— А что ты делаешь в мастерской? — спросил я его. Он ответил, что помогал отцу, который не успевал справиться с несколькими очень важными заказами. Почему бы нам, мол, не встретиться прямо там?
   
— А может, лучше встретимся где-нибудь, где поуютнее — где можно выпить пива? — спросил я.
   
— У МЕНЯ ЗДЕСЬ ПОЛНО ПИВА, — сказал он.
   
Мне показалось это странным — встречаться с ним в мастерской в воскресенье. Кроме него, в этом жутком помещении больше никого не оказалось. На нем был поразительно чистый фартук, а на шее болтались защитные очки. В мастерской стоял какой-то незнакомый запах — Оуэн только что открыл для меня пиво и сам прихлебывал из своей бутылки. Может быть, это пахло пивом.
   
— НЕ БОЙСЯ, — сказал Оуэн.
   
— Да я вообще-то не боюсь, — заметил я. — Просто я не знаю, что надо делать.
   
— Я ЗНАЮ, Я ЗНАЮ, — заверил он, положив руку мне на плечо.
   
Алмазный диск выглядел как-то необычно.
   
— Это что, новая пила? — спросил я.
   
— НОВОЕ ТОЛЬКО ПОЛОТНО, — ответил он. — ТОЛЬКО САМ АЛМАЗНЫЙ ДИСК
   
Я ни разу не видел, чтобы он так блестел; алмазные сегменты диска буквально сверкали.
   
— СОБСТВЕННО, ОН НЕ СОВСЕМ НОВЫЙ — Я ПРОСТО ПРОКИПЯТИЛ ЕГО, — признался он. — А ПОТОМ ПРОТЕР СПИРТОМ.
   
Так вот что это за странный запах! — подумал я. Спирт. Деревянный брусок на столе тоже показался мне новеньким — мы называли его опорным бруском; прорези в этом бруске не было.
   
— БРУСОК Я ТОЖЕ ОКУНУЛ В СПИРТ ПОСЛЕ ТОГО, КАК ПРОКИПЯТИЛ, — сказал Оуэн.
   
Я всегда был тугодумом; читатель из меня просто идеальный! Лишь когда я уловил в этой мастерской больничный запах, только тогда до меня дошло, для чего НУЖНО НАБРАТЬСЯ НЕМНОГО ХРАБРОСТИ. Позади станка с алмазным диском стоял верстак с граверными инструментами для снятия фаски с надгробий и высекания на них надписей; на нем Оуэн разложил стерильные бинты и принадлежности для жгута.
   
— РЕШАТЬ, ЕСТЕСТВЕННО, ТЕБЕ, — сказал он.
   
— Это понятно, — ответил я.
   
— В АРМЕЙСКИХ ИНСТРУКЦИЯХ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ ГОВОРИТСЯ, ЧТО «ЛИЦО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ПРИЗНАНО ФИЗИЧЕСКИ ГОДНЫМ К СЛУЖБЕ В СЛУЧАЕ ОТСУТСТВИЯ ЛИБО ОДНОГО СУСТАВА БОЛЬШОГО ПАЛЬЦА, ЛИБО ДВУХ СУСТАВОВ УКАЗАТЕЛЬНОГО, СРЕДНЕГО ИЛИ БЕЗЫМЯННОГО ПАЛЬЦЕВ». Я ПОНИМАЮ, ДВА СУСТАВА — ЭТО ТЯЖЕЛОВАТО, — сказал Оуэн Мини. — НО ТЫ ВЕДЬ НЕ ХОЧЕШЬ ОСТАТЬСЯ БЕЗ БОЛЬШОГО ПАЛЬЦА.
   
— Нет, не хочу, — подтвердил я.
   
— ТЫ, НАВЕРНО, ПОНИМАЕШЬ, ЧТО СО СРЕДНИМ ИЛИ БЕЗЫМЯННЫМ ПАЛЬЦЕМ МНЕ БУДЕТ НЕМНОГО ТРУДНЕЕ; ВЕРНЕЕ, Я БЫ СКАЗАЛ, ДЛЯ АЛМАЗНОГО ДИСКА БУДЕТ ТРУДНЕЕ СРАБОТАТЬ ТАК ТОЧНО, КАК МНЕ БЫ ХОТЕЛОСЬ. Я ДОЛЖЕН ОБЕЩАТЬ ТЕБЕ, ЧТО НЕ СЛУЧИТСЯ НИКАКОЙ ОШИБКИ. И МНЕ ЛЕГЧЕ СДЕРЖАТЬ СЛОВО, ЕСЛИ ЭТО БУДЕТ УКАЗАТЕЛЬНЫЙ ПАЛЕЦ, — объяснил он.
   
— Я понимаю, — кивнул я.
   
— В АРМЕЙСКИХ ИНСТРУКЦИЯХ НЕ ГОВОРИТСЯ, ЧТО ИМЕЕТ КАКОЕ-ТО ЗНАЧЕНИЕ, ПРАВША ТЫ ИЛИ ЛЕВША. НО ТЫ ВЕДЬ ПРАВША, ВЕРНО? — спросил он.
   
— Да, — ответил я.
   
— ЗНАЧИТ, Я ДУМАЮ, ЭТО ДОЛЖЕН БЫТЬ УКАЗАТЕЛЬНЫЙ ПАЛЕЦ НА ПРАВОЙ РУКЕ — ПРОСТО ЧТОБЫ УЖ НАВЕРНЯКА, — сказал он. — В ТОМ СМЫСЛЕ, ЧТО, ПО ИДЕЕ, ИМЕЕТСЯ В ВИДУ ПАЛЕЦ, КОТОРЫМ ЖМУТ НА СПУСКОВОЙ КРЮЧОК
   
Я похолодел. Он подошел к столу под алмазным диском и показал, как мне положить руку на деревянный брусок, — но сам к дереву прикасаться не стал; если бы он прикоснулся, то этот брусок уже не мог бы считаться стерильным. Он сложил кулак, прижав большим пальцем средний, безымянный и мизинец, вытянул указательный и повернул его боком.
   
— ВОТ ТАК, — сказал он. — САМОЕ ГЛАВНОЕ — ДЕРЖИ ПОДАЛЬШЕ КОСТЯШКУ СРЕДНЕГО ПАЛЬЦА.
   
Я не мог ни говорить, ни двигаться, и Оуэн Мини взглянул на меня.
   
— ЛУЧШЕ ВЫПЕЙ ЕЩЕ БУТЫЛКУ ПИВА, — посоветовал он мне. — ЧИТАТЬ МОЖНО И БЕЗ НЕГО — БУДЕШЬ ПЕРЕВОРАЧИВАТЬ СТРАНИЦЫ ДРУГИМИ ПАЛЬЦАМИ.
   
Он видел, что мне не хватает духу.
   
— ЭТО КАК ЛЮБОЕ ДРУГОЕ ДЕЛО — КАК ПОИСКИ ТВОЕГО ОТЦА. ЗДЕСЬ НУЖНЫ КРЕПКИЕ НЕРВЫ. И ВЕРА, — добавил он. — ВЕРА ЗДОРОВО ПОМОГАЕТ. НО В ТВОЕМ СЛУЧАЕ ЛУЧШЕ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ НА НЕРВАХ. ЗНАЕШЬ, Я ТУТ ДУМАЛ О ТВОЕМ ОТЦЕ — ТЫ ПОМНИШЬ, КАК МЫ ЭТО НАЗЫВАЛИ — «ПОХОТЛИВЫЕ АССОЦИАЦИИ»? КЕМ БЫ НИ БЫЛ ТВОЙ ОТЕЦ, У НЕГО НАВЕРНЯКА ВОЗНИКАЛО ЧТО-ТО ПОДОБНОЕ — ВЕДЬ ТЕБЕ ЭТО НЕ НРАВИТСЯ В САМОМ СЕБЕ. А ЗНАЧИТ, КТО БЫ ОН НИ БЫЛ, — Я ТЕБЕ ТОЧНО ГОВОРЮ, — ЕГО, СКОРЕЕ ВСЕГО, МУЧИЛ СТРАХ. ТЕБЕ ВЕДЬ ЭТО ТОЖЕ НЕ НРАВИТСЯ В САМОМ СЕБЕ. А ТВОЯ МАМА КЕМ-КЕМ, А ТРУСИХОЙ ТОЧНО НЕ БЫЛА, — заявил Оуэн Мини. Я не мог не только говорить или двигаться, я не мог даже глотать. — ЕСЛИ НЕ ХОЧЕШЬ ЕЩЕ БУТЫЛКУ, ПОСТАРАЙСЯ ХОТЯ БЫ ДОПИТЬ ЭТУ!
   
Я допил. Он показал пальцем на умывальник
   
— ВЫМОЙ РУКУ ПОЛУЧШЕ — С МЫЛОМ И СО ЩЕТКОЙ, — сказал он. — А ПОТОМ ПРОТРИ СПИРТОМ.
   
Я сделал все, как он велел.
   
— С ТОБОЙ БУДЕТ ВСЕ ХОРОШО, — заверил он меня. — ЧЕРЕЗ ПЯТЬ МИНУТ Я УЖЕ ПРИВЕЗУ ТЕБЯ В БОЛЬНИЦУ — МАКСИМУМ ЧЕРЕЗ ДЕСЯТЬ! КАКАЯ У ТЕБЯ ГРУППА КРОВИ? — спросил он; я помотал головой — я не знал, какая у меня группа. — Я ЗНАЮ КАКАЯ — ТЫ НИ ХРЕНА НЕ ПОМНИШЬ! У ТЕБЯ ТА ЖЕ ГРУППА, ЧТО И У МЕНЯ! ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ, Я ТЕБЕ ДАМ.
   
Я никак не мог отойти от умывальника.
   
— Я ВООБЩЕ-ТО НЕ СОБИРАЛСЯ ТЕБЕ ЭТОГО ГОВОРИТЬ — ПРОСТО НЕ ХОТЕЛ ТЕБЯ ПУГАТЬ, — НО ТЫ ЕСТЬ ВО СНЕ. Я НИКАК НЕ МОГУ ПОНЯТЬ, КАК ТЫ ТАМ ОКАЗАЛСЯ, НО ТЫ ТАМ ЕСТЬ, ЭТО ТОЧНО — КАЖДЫЙ РАЗ.
   
— В твоем сне? — удивился я.
   
— Я ЗНАЮ, ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО ЭТО «ПРОСТО СОН» — ДА-ДА, Я ЗНАЮ, ЗНАЮ. НО МЕНЯ ПОЧЕМУ-ТО БЕСПОКОИТ, ЧТО ТЫ ТАМ ЕСТЬ. Я ТАК ПОЛАГАЮ, — рассуждал Оуэн Мини, — ЧТО ЕСЛИ ТЫ НЕ ПОПАДЕШЬ ВО ВЬЕТНАМ, ТО ТЕБЯ НИКАК НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ В ЭТОМ СНЕ
   
— Да ты, я вижу, окончательно рехнулся, Оуэн, — сказал я ему; он пожал плечами, затем улыбнулся.
   
— ТЕБЕ РЕШАТЬ, — промолвил он.
   
Мне наконец удалось сдвинуться с места и подойти к станку. Алмазный диск так блестел, что я не мог на него смотреть. Я положил палец на деревянный брусок Оуэн включил мотор.
   
— НЕ СМОТРИ НА ДИСК, И НА ПАЛЕЦ ТОЖЕ НЕ СМОТРИ, — наставлял он меня. — СМОТРИ ПРЯМО НА МЕНЯ. — Он надел защитные очки, и я закрыл глаза. — НЕ ЗАКРЫВАЙ ГЛАЗА — А ТО ЕЩЕ В ОБМОРОК УПАДЕШЬ. СМОТРИ ТОЛЬКО НА МЕНЯ. ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧЕГО ТЕБЕ НАДО БОЯТЬСЯ, — ЭТО ДВИНУТЬСЯ С МЕСТА. СМОТРИ, НЕ ДВИГАЙСЯ. К ТОМУ ВРЕМЕНИ, КОГДА ТЫ ЧТО-ТО УСПЕЕШЬ ПОЧУВСТВОВАТЬ, ВСЕ УЖЕ БУДЕТ КОНЧЕНО.
   
— Я не смогу, — не выдержал я.
   
— НЕ БОЙСЯ, — успокоил меня Оуэн. — МОЖНО СДЕЛАТЬ ВСЕ, ЧТО ЗАХОЧЕШЬ, — НАДО ТОЛЬКО ПОВЕРИТЬ, ЧТО СМОЖЕШЬ ЭТО СДЕЛАТЬ.
   
Стекла его защитных очков были очень чистыми, а глаза — ясными.
   
— Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, — сказал мне Оуэн. — С ТОБОЙ НЕ СЛУЧИТСЯ НИЧЕГО ПЛОХОГО, ПОВЕРЬ МНЕ.
   
Пока он опускал алмазный диск, — я старался не слышать никаких звуков. Не успев еще ничего почувствовать, я увидел, как кровь брызнула на стекла его защитных очков, за которыми застыли немигающие глаза, — с диском он все-таки мастерски управлялся.
   
— ПУСТЬ ЭТО БУДЕТ МОИМ МАЛЕНЬКИМ ПОДАРКОМ ТЕБЕ, — сказал Оуэн Мини.
  
  
   
    
9. Бросок
   
   
Когда я слышу, как кто-нибудь с умилением рассуждает «о шестидесятых», со мной делается то же, что с Хестер, — меня тянет сблевать. Я помню простаков, что с пеной у рта доказывали — и это было уже после бойни в Хюэ в 1968-м, когда там погибло 2800 человек гражданского населения, — будто вьетконговцы и северные вьетнамцы нравственно выше нас. Я помню, как один мой ровесник спросил меня — с уморительной серьезностью, — не кажется ли мне иногда, что все наше поколение воспринимает себя слишком уж истово, и не приходит ли мне в голову, что, возможно, лишь марихуана открывает нам глаза.
   
— ОТКРЫВАЕТ ГЛАЗА НА ЧТО? — переспросил бы Оуэн Мини.
   
Я прекрасно помню агрессивность так называемых «детей-цветов» — да-да, праведная борьба за мир или за что бы то ни было в самом деле агрессивна. И мистический туман, который они так часто напускали в своих рассуждениях, — все это я тоже прекрасно помню, как и их пристрастие к «травке». И еще я помню, что, за исключением Оуэна Мини и «Битлов», все кругом практически напрочь утратили вкус к иронии.
   
Потому-то Хестер и провалилась тогда как автор и исполнитель собственных песен — из-за убийственного отсутствия иронии. И вероятно, именно поэтому она пользуется таким успехом сегодня: в том направлении, куда эволюционировала ее музыка, от фолка к року, и с визуальной поддержкой в виде этих чудовищных видеоклипов — этой убогой и вялой череды «образов», которые крутят по музыкальным телеканалам всего мира и выдают за глубокомысленное повествование, — ирония больше не нужна. И только в сценическом псевдониме, что выбрала себе Хестер, сохранилась ирония, когда-то окружавшая ее и ее отношения с Оуэном Мини. Как фолк-певица она была просто Хестер Истмэн — унылая и безликая, — пшик. Но как стареющая звезда хард-рока, как увядающая королева этой самой визгливой, назойливой и буйной разновидности рок-н-ролла она известна под именем Похотливая Самка!
   
— Вот так херовина! — говорит Саймон. — Похотливая Самка — это ведь наше семейное прозвище! Пусть эта зараза отстегивает мне комиссионные — это ведь я первый придумал!
   
То, что я довожусь двоюродным братом Похотливой Самке, слегка поднимает меня в глазах моих девчонок из школы епископа Строна, которые во всех других отношениях склонны считать меня брюзгой и занудой — эдаким чудилой, коротко стриженным типом, что носит вельвет и твид и примечателен лишь своими политическими взглядами да мерзкой привычкой уминать обрубком указательного пальца табак в трубке. Собственно, а почему бы нет? Мой палец словно для того и создан; нам, калекам, надо стараться извлекать из своих увечий и изъянов все возможные выгоды.
   
Хестер изредка приезжает на гастроли в Торонто, и мои ученицы, что причисляют себя к ее яростным поклонницам, всегда обращаются ко мне насчет лишнего билетика; они знают, что у меня можно разжиться десятком-другим. В окружении юных и прелестных спутниц мне проще раствориться в фанатеющей толпе. Кроме того, такой эскорт делает меня «крутым» в глазах самой Хестер.
   
— Я вижу, для тебя еще не все потеряно, — неизменно замечает моя сестрица, пока в ее захламленную гримерку за кулисами толпой вваливаются мои ученицы — естественно, немеющие от ужаса при виде как всегда растрепанной и неряшливой до неприличия Хестер.
   
— Это мои ученицы, — напоминаю я сестре.
   
— Ну и хорошо, — уверяет меня Хестер, после чего всегда обращается к какой-нибудь из девушек, а то и сразу к нескольким: — Хотите безопасного секса — попробуйте это дело с ним! — Тут она кладет мне на плечо свою тяжелую лапу и изрекает: — Он ведь у нас, знаете ли, девственник. Безопаснее не бывает!
   
И они все хихикают над ее шуткой — они и вправду думают, это шутка. По их представлениям, подобные бесстыдные шутки совершенно в духе Похотливой Самки. Я очень хорошо вижу: они даже мысли не допускают, будто заявление Хестер — насчет того, что я девственник, — это правда!
   
А Хестер знает, что это правда. Я не понимаю, почему мой статус кажется ей оскорбительным. После многолетних унизительных попыток расстаться с невинностью, никого, кроме меня самого, не волнующей, — что-то никто на нее всерьез не покушался, — я решил, что, в конце концов, девственность, если ее хранить, обретает ценность. Думаю, вряд ли меня можно называть «непрактикующим гомосексуалистом», что бы там это ни означало. Все, что со мной произошло, просто-напросто сделало меня бесполым, и у меня, естественно, нет желания стать «практикующим».
   
Хестер тоже на свой лад осталась девственницей. Оуэн Мини был единственной любовью в ее жизни; после него она ни разу больше не позволила себе всерьез кем-нибудь увлечься.
   
— Мне время от времени нравится какой-нибудь парнишка, — как-то поделилась она со мной. — Знаешь, сейчас такие времена, что надо придерживаться «безопасного секса», а потому я предпочитаю девственников. Эти мальчики не смеют мне врать, представляешь! И потом с ними так легко расставаться — они даже вроде как благодарны! А что может быть лучше? — спрашивает меня моя сестрица. И мне ничего не остается, кроме как улыбаться в ответ на ее кривую ухмылку.
   
Похотливая Самка! У меня есть все ее пластинки, но нет проигрывателя; и все ее пленки у меня тоже есть, но нет магнитофона — нет даже автомагнитолы. Да у меня и автомобиля-то нет. А что касается новых видеоклипов Хестер, я вполне могу полагаться на своих учениц.
   
— Мистер Уилрайт! Вы уже видели «Без рук за рулем»?
   
Я вздрагиваю. Рано или поздно я смотрю их все. От этой чертовщины никуда не сбежишь; видеоклипы Хестер пользуются скандальной славой. Даже преподобная Кэтрин Килинг пристрастилась! Якобы из-за того, что клипы смотрят ее дети, так что ей важно знать, что это за новомодные мерзости.
   
Видеоклипы Хестер и в самом деле безобразны. Петь она стала если не лучше, то уж точно громче; музыкальное сопровождение насыщено электрическими басами и другими виброакустическими эффектами, придающими голосу Хестер низкий гнусавый тембр, отчего ее пение напоминает вопли избиваемой тетки, взывающей о помощи со дна железной бочки. Визуальный же ряд — это нарочито непонятная смесь современных сцен телесной близости с какими-то неведомыми парнями и черно-белых документальных кадров вьетнамской войны. Тела, сожженные напалмом; матери с убитыми младенцами на руках; вертолеты, что приземляются, взлетают и разбиваются в гибельном огне; неотложные хирургические операции прямо на поле боя; бесчисленные солдаты, обхватившие голову руками, — и среди всего этого Хестер собственной персоной; она проходит по гостиничным номерам, очень похожим один на другой, и в каждом ее ждет очередной робкий парень, он одевается или, наоборот, снимает одежду.
   
Ровесники паренька — а особенно ровесницы! — считают творчество Похотливой Самки глубоким и человечным.
   
— Тут дело не в музыке и не в голосе — это ведь ее собственное высказывание, — выдала одна моя ученица. Меня чуть не стошнило, так что я не смог даже ничего ответить.
   
— Тут дело даже не в текстах — тут, понимаете, важна как бы ее гражданская позиция в целом, — сказала другая школьница. А ведь это хорошие ученицы — умные, образованные девушки из интеллигентных семей!
   
Я не отрицаю, — то, что случилось с Оуэном Мини, и вправду сломало Хестер; сама она наверняка считает, что ее это сломало даже больше, чем меня, — не собираюсь с ней спорить. То, что случилось с Оуэном, сломало нас обоих; какая разница, кого больше, а кого меньше? Но не ирония ли судьбы, что Похотливая Самка обратила свои душевные травмы в миллионы долларов и громкую славу, что из всех страданий, выпавших и Оуэну, и ей самой, Хестер состряпала какую-то бестолковую мешанину из секса и протеста, которую молодые девушки, в жизни не знавшие никаких страданий, воспринимают как нечто им «близкое»?
   
Что сказал бы об этом Оуэн Мини? Могу себе представить, как бы он разнес какой-нибудь из видеоклипов Похотливой Самки.
   
— ЗНАЕШЬ ХЕСТЕР, ПОСЛУШАЕШЬ ЭТУ ТВОЮ БЕСТОЛКОВУЮ МУРУ, ТАК НИПОЧЕМ НЕ ЗАПОДОЗРИШЬ, ЧТО ТЫ УЧИЛАСЬ НА МУЗЫКАЛЬНОМ ОТДЕЛЕНИИ И БЫЛА СОЦИАЛИСТКОЙ. ТВОИ БЕССВЯЗНЫЕ ЗАВЫВАНИЯ НАВОДЯТ НА МЫСЛЬ О ВРОЖДЕННОМ ОТСУТСТВИИ СЛУХА, А СЮЖЕТЫ У ТЕБЯ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ИЗ ОФИЦИАНТСКОГО ПРОШЛОГО!
   
А что бы Оуэн Мини сказал насчет распятий? Похотливая Самка их любит; а может, ей просто нравится кощунствовать — она носит распятия всевозможных размеров и форм и на шее, и в ушах, а иногда даже вставляет их себе в нос — у нее проколота правая ноздря.
   
— Вы католичка? — спросил ее как-то один репортер.
   
— Издеваетесь? — отозвалась Хестер.
   
Как филолог, должен отметить, что если не в музыке, то в названиях песен Хестер что-то все же есть.
   
«Без рук за рулем», «Уехал в Аризону», «Не осталось ни страны, ни церкви», «Еще один мертвый герой», «Я не верю ни в какую душу», «Меня не будет на его похоронах», «Жизнь после тебя», «Почему я нравлюсь парням», «Твой голос меня убеждает», «Не забыть шестьдесят восьмого».
   
Ничего не скажешь — ее названия цепляют; и Хестер не меньше моего имеет право по-своему истолковывать молчание, что оставил после себя Оуэн Мини. Впрочем, что до этого «молчания», то мне лучше бы воздержаться от обобщений: нельзя сказать, чтобы Оуэн так уж совсем оставил меня в безмолвной тишине. Он ведь уже дважды дал мне о себе знать, причем оба раза — уже после того, как его не стало.
   
Совсем недавно, в нынешнем августе, Оуэн сделал это типичным для себя способом — иначе говоря, оставив обширное поле для толкований и споров.
   
В очередной раз приехав в отпуск в дом 80 на Центральной, я каждый день спал допоздна, и, признаться, чувства мои несколько притупились: мы с Дэном предавались нашему обычному в таких случаях занятию — пили каждый день, и притом немало. Мы вспоминали, сколько усилий приложили много лет назад, чтобы бабушка могла пожить в доме 80 на Центральной как можно дольше; мы припоминали все те происшествия, что в конце концов вынудили нас отдать бабушку в Грейвсендский приют для престарелых. Нам очень этого не хотелось, но она не оставила нам выбора. Она довела Этель до ручки — мы не могли найти ни горничной, ни сиделки, кого бабушка не довела бы до ручки. После Оуэна Мини не нашлось ни одного остроумного человека, способного составить Харриет Уилрайт достойную компанию.
   
Долгие годы продукты в ее дом доставляли братья Поджо — Доминик Поджо и другой, который уже умер и имени которого я не помню. Затем Поджо перестали заниматься доставкой продуктов на дом. Из любви к моей бабушке — она была самой старой клиенткой Поджо и единственной, кто всегда оплачивал счета в срок, — Доминик великодушно предложил и дальше доставлять продукты в дом 80 на Центральной.
   
Оценила ли бабушка великодушие Доминика? Она не только не оценила его; она не могла взять в толк, что Поджо вообще перестали доставлять продукты кому бы то ни было и что ей они просто оказывают особую услугу. Люди всю жизнь оказывали Харриет Уилрайт всяческие особые услуги, и бабушка принимала это как должное. И она не только не оценила благородства Доминика Поджо; она постоянно его третировала. Она звонила ему едва ли не каждый день и возмущалась безобразным обслуживанием. Главной претензией было то, что ей каждый раз присылают каких-то «совершенно незнакомых людей». На самом деле Доминик Поджо всегда присылал кого-нибудь из своих внуков — бабушка просто-напросто перестала их узнавать. Она напрочь забыла, что они доставляли ей продукты уже много лет подряд. Но мало того, бабушка жаловалась, будто эти «совершенно незнакомые люди» нарочно пугают ее — а она, как в очередной раз напоминалось бедняге Доминику, не любительница сюрпризов.
   
Что ему стоит позвонить ей перед тем, как пугать своими рассыльными? — спрашивала бабушка. Тогда, мол, она хотя бы будет готова, что к ее дому приближается кто-то совершенно незнакомый.
   
Доминик согласился. Он вообще отличался добродушием и с нежностью относился к моей бабушке; к тому же он по наивности считал, что бабушке жить осталось недолго. Так что он уж потерпит немножко.
   
Но бабушка продолжала жить как ни в чем не бывало. Когда кто-нибудь из семейства Поджо звонил ей и предупреждал, что рассыльный с продуктами уже в пути, бабушка вежливо благодарила, вешала трубку и тут же забывала, что к ней сейчас придут и что ее предупреждали об этом. Когда кто-нибудь из парней в очередной раз «пугал» ее, она в ярости хватала трубку, звонила Доминику и говорила ему:
   
— Если вы опять собираетесь присылать в мой дом совершенно незнакомых людей, то хоть из вежливости предупреждайте!
   
— Хорошо, миссис Уилрайт! — неизменно отвечал Доминик, после чего звонил Дэну и жаловался; несколько раз он даже позвонил мне — в Торонто!
   
— Я начинаю беспокоиться за вашу бабушку, Джон, — говорил Доминик
   
К тому времени бабушка уже потеряла все свои волосы. У нее в комоде было полно париков, и она изводила Этель — а потом и тех, кто пришел Этель на смену, — сетованиями, что в комоде парики так портятся, — а уж надевать их на ее, бабушкину, старую, лысую голову ни Этель, ни прочие и вовсе не умеют. Бабушка прониклась таким презрением к Этель — а потом и ко всем ее бестолковым преемницам — что принялась с каким-то изощренным коварством испытывать и без того, на ее взгляд, скромные умственные способности своих прислужниц. Тягаться с ней им оказалось не по силам. Бабушка прятала свои парики в такие места, что бедным женщинам нипочем было их не найти, после чего принималась костерить этих дур, что вечно засовывают самые необходимые вещи непонятно куда.
   
— Вы что, хотите, чтоб я разгуливала по свету словно полоумная лысая старуха, что сбежала из цирка? — говорила она.
   
— Миссис Уилрайт, куда же вы положили свои парики? — спрашивали ее горничные.
   
— Вы что, утверждаете, будто я нарочно стараюсь выглядеть как свихнувшаяся жертва атомной войны? — отвечала она вопросом на вопрос. — Да пусть меня лучше убьет маньяк, чем я буду ходить лысой!
   
Приходилось покупать новые парики; потом многие из старых — но отнюдь не все — постепенно находились. Когда бабушке особенно не нравился какой-нибудь парик, она и расправлялась с ним по-особому — топила в купальне для птиц в розовом саду.
   
Но Поджо все равно продолжали присылать к ней совершенно незнакомых людей — разумеется, нарочно, чтобы пугать ее, — и тогда Харриет Уилрайт стала отвечать тем же — начала пугать их первой. Она стремглав бросалась открывать дверь, обгоняя Этель или тех, кто потом пришел Этель на смену, срывала с себя парик и, представ совершенно лысой перед обезумевшим от ужаса рассыльным, приветствовала его пронзительным воплем.
   
Бедные внуки Доминика Поджо! Как же они ругались между собой, чтобы только не носить продукты в дом 80 на Центральной.
   
И вот, вскоре после четвертого или пятого подобного происшествия, Дэн позвонил мне в Торонто и сказал:
   
— Я насчет твоей бабушки. Ты знаешь, как я ее люблю. Но, по-моему, пришло время что-то решать.
   
Даже спустя столько лет воспоминания, которым мы с Дэном предавались нынешним августом, рассмешили нас. Дело происходило поздно вечером; мы, как обычно, засиделись за бутылкой.
   
— Знаешь что? — обратился ко мне Дэн. — Там до сих пор стоят все эти чертовы джемы и варенья и еще какие-то ужасные штуки, которые она готовила, — они все еще стоят на этих полках, ну, в потайном подвале!
   
— Да не может быть! — не поверил я.
   
— Может-может! Поди сам погляди, — предложил Дэн. Он попробовал подняться со стула, чтобы вместе со мной обследовать все тайны нашего подвала, но вскочил чересчур решительно и, потеряв равновесие, с виноватым видом снова плюхнулся на стул. — В общем, поди сам погляди! — повторил он и рыгнул.
   
Я не без труда открыл потайную дверь; мне показалось, ее не трогали уже много лет. Пока я возился с ключом и замком, с полок на двери слетело несколько книг. Мне припомнилась Джермейн, которая тоже не отличалась особой ловкостью, особенно в тот вечер, когда умерла Лидия и девушка бросилась прятаться в потайной подвал от самой Смерти.
   
Наконец дверь распахнулась. В подвале стояла темень, но я все же успел разглядеть, как во все стороны метнулись пауки. Кругом висела густая паутина. Я вспомнил, как закрыл здесь Оуэна и как он кричал, что его лижет что-то влажное, — он не верил, что это паутина, он кричал: «У НЕГО ЯЗЫК!» Еще я вспомнил, как мы закрыли его в тот вечер, когда провожали в армию, и мистер Фиш, стоя рядом с дверью, процитировал из «Юлия Цезаря»: «Трус умирает много раз до смерти, а храбрый смерть один лишь раз вкушает!» — и так далее. А еще я вспомнил, как мы с Оуэном пугали тут Джермейн, а до Джермейн — бедную Лидию.
   
В этом потайном подвале среди старой паутины пряталось множество давних воспоминаний. Я стал шарить в поисках выключателя и никак не мог его найти. Мне вовсе не хотелось вслепую дотрагиваться до всех этих темных штук на полках.
   
И тут Дэн Нидэм закрыл у меня за спиной дверь.
   
— Прекращай, Дэн! — крикнул я. До меня донесся его смех. Я протянул руки в кромешную темноту. Моя ладонь наткнулась на полку; раздвигая паутину, я ощупью двинулся вдоль этой полки по направлению к двери. Мне казалось, выключатель должен быть где-то рядом со входом. Вот тогда-то я почувствовал, как моя рука прикоснулась к чему-то мерзкому. На ощупь оно казалось упругим, живым — я тут же представил себе гнездо с новорожденными крысятами, сделал шаг назад и вскрикнул.
   
То, на что наткнулась моя рука, оказалось одним из спрятанных бабушкиных париков, но тогда я этого не знал. Я отпрянул назад слишком резко и очутился на самом краю верхней ступеньки длинной лестницы; я почувствовал, как теряю равновесие и начинаю падать. За долю секунды я успел представить себе, как Дэн потом обнаружит мое тело на грязном полу в самом низу лестницы, и вдруг чья-то маленькая сильная рука (или что-то похожее на маленькую сильную руку) помогла мне нащупать выключатель; маленькая сильная рука, или что-то похожее на нее, удержала меня, пошатывающегося, на верхней ступеньке. И голос — это совершенно бесспорно был голос Оуэна Мини — произнес: «НЕ БОЙСЯ, С ТОБОЙ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИТСЯ».
   
Я снова вскрикнул.
   
Когда Дэн Нидэм открыл дверь, настала его очередь вскрикнуть. «Твои волосы!..» — оторопел он. Поглядев в зеркало, я подумал, что это паутина, — мою голову словно кто-то посыпал мукой. Но когда я расчесался, то увидел, что волосы побелели у самых корней. Это произошло в августе нынешнего года, и с тех пор у меня волосы совершенно белые. Волосы у меня уже и так начали седеть; а теперь даже мои ученицы считают, что белые волосы выглядят очень импозантно — не какая-нибудь там проседь.
   
Наутро после того, как со мной «разговаривал» Оуэн Мини, Дэн Нидэм сказал:
   
— Мы, конечно, оба были пьяные — особенно ты.
   
— Так уж и особенно!
   
— Точно-точно, — не унимался Дэн. — Послушай: я ведь никогда не дразнил тебя за твою веру — так? Я никогда не стану насмехаться над твоими религиозными чувствами, ты это знаешь. Но неужто ты думаешь, что я вот так вот поверю, будто взаправдашняя рука Оуэна Мини не дала тебе упасть с этих ступенек в погребе? Неужто ты думаешь, что я поверю, будто с тобой в потайном переходе заговорил взаправдашний голос Оуэна Мини?
   
— Дэн, — сказал я, — я тебя прекрасно понимаю. Я не собираюсь тебя обращать в свою веру. Я же не миссионер какой-нибудь. Пробовал я когда-нибудь сделать из тебя верующего? Если бы я хотел проповедовать, я стал бы священником, у меня был бы свой приход — или ты сомневаешься?
   
— Послушай: я тебя прекрасно понимаю, — ответил Дэн, но он никак не мог оторвать взгляда от моих побелевших корней волос.
   
Чуть помолчав, Дэн заговорил снова:
   
— Нет, ты что, в самом деле почувствовал, будто тебя потянули? Тебе не показалось — ты и вправду почувствовал рывок? Это была настоящая рука?
   
— Я же не спорю, что был пьяный.
   
А еще чуть позже Дэн спросил:
   
— Это точно был его голос? Ты уверен, что это не я тебе что-то сказал? Это точно был его голос?
   
Я ответил довольно раздраженно:
   
— Дэн, тебе часто приходилось слышать голоса, которые можно спутать с его голосом?
   
— Н-да… Мы оба были пьяные — верно? В том-то все дело, я так думаю, — сказал Дэн Нидэм.
   
   
Я вспоминаю лето 1967 года; мой палец постепенно заживал — а лето незаметно ускользало от меня. Тем летом Мини Оуэна повысили в звании; когда мы с Хестер встретились с ним в очередной раз, его форма выглядела немного по-другому — он стал первым лейтенантом. Полоски на его погонах вместо бронзовых стали серебряные. А еще он помог мне начать мою магистерскую диссертацию по Томасу Гарди. Для меня всегда самым трудным было начать — что бы то ни было, — правда, если верить Оуэну, еще труднее было довести начатое до конца.
   
«ТЕБЕ НАДО ПРОСТО ПОГРУЗИТЬСЯ В ЭТО С ГОЛОВОЙ, — писал мне Оуэн. — ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ ГАРДИ —ЧЕЛОВЕК ПОЧТИ ВЕРУЮЩИЙ, ОН ЕДВА НЕ ОБРЕЛ БОГА И ПОЭТОМУ, ОТВЕРГНУВ ЕГО, НЕВЕРОЯТНО ОЖЕСТОЧИЛСЯ. ТАК НАЗЫВАЕМАЯ УЧАСТЬ, В КОТОРУЮ ВЕРИТ ГАРДИ, — ЭТО ПОЧТИ ТО ЖЕ, ЧТО ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ ТОТ ГРОЗНЫЙ БОГ-СУДИЯ ИЗ ВЕТХОГО ЗАВЕТА ГАРДИ НЕ ПРИЗНАЕТ ОБЩЕСТВЕННЫХ ИНСТИТУТОВ: НИ ЦЕРКВИ — ЕЕ ОН ОСУЖДАЕТ, БОЛЬШЕ ЧЕМ ВЕРУ ИЛИ УБЕЖДЕНИЯ, — НИ БРАКА (Я ИМЕЮ В ВИДУ САМ ИНСТИТУТ БРАКА), ДА И ИНСТИТУТ ОБРАЗОВАНИЯ ОН ТОЖЕ ОСУЖДАЕТ. ЛЮДИ БЕЗЗАЩИТНЫ ПЕРЕД СВОЕЙ УЧАСТЬЮ, ОНИ ЖЕРТВЫ ВРЕМЕНИ — ИХ ГУБЯТ СОБСТВЕННЫЕ ЧУВСТВА, И НИКАКИЕ ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИНСТИТУТЫ НЕ В СИЛАХ ИХ СПАСТИ.
   
НЕУЖЕЛИ ТЫ НЕ ВИДИШЬ, НАСКОЛЬКО ВЕРА В СТОЛЬ ЖЕСТОКИЙ МИР СРОДНИ РЕЛИГИОЗНОЙ ВЕРЕ? ВЕРЕ, КОТОРУЮ ГАРДИ СЧИТАЛ ЧЕМ-ТО ГОЛЫМ, НЕЗАТЕЙЛИВЫМ, УЯЗВИМЫМ. ВЕРА В БОГА ИЛИ ВЕРА В ТО, ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО ВСЕ КОНЧИТСЯ ТРАГИЧЕСКИ… В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ НЕ ОСТАЕТСЯ МЕСТА ДЛЯ ОТВЛЕЧЕННОЙ ФИЛОСОФИИ. НЕЗАЧЕМ УМСТВОВАТЬ: НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЙ ГАРДИ УМНИКОМ; НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕЛЬЗЯ СМЕШИВАТЬ ВЕРУ ИЛИ УБЕЖДЕННОСТЬ — В ЧЕМ БЫ ТО НИ БЫЛО — С РАССУДКОМ ИЛИ ЧЕМ-ТО МАЛО-МАЛЬСКИ С НИМ СВЯЗАННЫМ.
   
ВОТ В ЭТО И ОКУНИСЬ — ТУТ ГЛАВНОЕ НАЧАТЬ. Я БЫ НАЧАЛ С ЕГО ЗАМЕТОК, ЕГО ДНЕВНИКОВ — ТАМ ОН ВСЕГДА ВЫРАЖАЛСЯ ПРЯМО. ЕЩЕ В 1882-М, ПУТЕШЕСТВУЯ ПО ФРАНЦИИ, ОН НАПИСАЛ: «С ТЕХ ПОР КАК НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД Я ОБНАРУЖИЛ, ЧТО ЖИВУ В МИРЕ, ГДЕ ВСЕ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ НА ПОВЕРКУ ОБОРАЧИВАЮТСЯ ЧЕМ-ТО СОВСЕМ ИНЫМ, Я ПОЧТИ ПЕРЕСТАЛ ТРЕВОЖИТЬ СЕБЯ ДОГАДКАМИ И ПРЕДПОЛОЖЕНИЯМИ. МЕНЯ ВПОЛНЕ УСТРАИВАЕТ ПОСТОЯННАЯ НЕУВЕРЕННОСТЬ В ЗАВТРАШНЕМ ДНЕ». ЭТО ВЫСКАЗЫВАНИЕ МОЖНО ПРИМЕНИТЬ К ЛЮБОМУ ЕГО РОМАНУ! ПОТОМУ-ТО Я И ГОВОРЮ, ЧТО ГАРДИ БЫЛ «ПОЧТИ ВЕРУЮЩИМ» — ОН НЕ УМЕЛ ГЛУБОКО МЫСЛИТЬ, ЗАТО УМЕЛ ГЛУБОКО ЧУВСТВОВАТЬ!
   
ДЛЯ НАЧАЛА ПРОСТО ВОЗЬМИ КАКОЕ-НИБУДЬ ИЗ ЕГО РЕЗКИХ ВЫСКАЗЫВАНИЙ И ПОСТАВЬ РЯДОМ С НИМ КАКОЕ-НИБУДЬ СУЖДЕНИЕ НА ЛИТЕРАТУРНУЮ ТЕМУ — НУ, ТЫ САМ ЗНАЕШЬ, ЧТО-НИБУДЬ НАСЧЕТ ПИСАТЕЛЬСКОГО РЕМЕСЛА МНЕ, НАПРИМЕР, НРАВИТСЯ ВОТ ЭТО: «ИСТОРИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ НАСТОЛЬКО НЕОБЫКНОВЕННОЙ, ЧТОБЫ ЕЕ СТОИЛО РАССКАЗЫВАТЬ. МЫ, РАССКАЗЧИКИ, ВСЕ ПОХОЖИ НА ДРЕВНИХ МОРЕПЛАВАТЕЛЕЙ, И ЛЮБОЙ ИЗ НАС МОЖЕТ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ ПРЕРВАТЬ ГОСТЕЙ НА СВАДЬБЕ, ТОЛЬКО ЕСЛИ НАМЕРЕН ПОВЕДАТЬ О ЧЕМ-НИБУДЬ БОЛЕЕ НЕОБЫЧНОМ, ЧЕМ ЗАУРЯДНЫЕ СОБЫТИЯ ИЗ ЖИЗНИ НИЧЕМ НЕ ПРИМЕЧАТЕЛЬНЫХ МУЖЧИН И ЖЕНЩИН».
   
ТЕБЕ ПОНЯТНО? ЭТО ЖЕ ЛЕГКО. ТЫ БЕРЕШЬ ЕГО ВЫСОКИЙ КРИТЕРИЙ ДЛЯ «НЕОБЫКНОВЕННОЙ» ИСТОРИИ И СТАВИШЬ РЯДОМ С ЕГО УБЕЖДЕНИЕМ, ЧТО «ВСЕ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ НА ПОВЕРКУ ОБОРАЧИВАЮТСЯ ЧЕМ-ТО СОВСЕМ ИНЫМ» — И ВОТ ТЕБЕ ГОТОВАЯ ДИССЕРТАЦИЯ! СОБСТВЕННО ГОВОРЯ, ЭТО БУДЕТ ЕГО ДИССЕРТАЦИЯ — ТВОЕ ДЕЛО ТОЛЬКО ВСТАВИТЬ ПОБОЛЬШЕ ПРИМЕРОВ. ЛИЧНО Я НАЧАЛ БЫ С ОДНОГО ИЗ САМЫХ ГОРЬКИХ — ДА ЧУТЬ ЛИ НЕ ЛЮБОЕ МЕСТО ИЗ «ДЖУДА НЕЗАМЕТНОГО» ПОДОЙДЕТ. НУ ВОТ ВЗЯТЬ ХОТЯ БЫ ДАЖЕ ТУ СТРАШНУЮ КОРОТЕНЬКУЮ МОЛИТВУ, ПОД КОТОРУЮ, КАК ВСПОМИНАЕТ ДЖУД, ОН ЗАСЫПАЛ В ДЕТСТВЕ:
   
    
     
ДАЙ МНЕ ЖИТЬ ТАК, ЧТОБЫ МОГИЛА
     
НЕ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ПОСТЕЛЬ, СТРАШИЛА
     ДАЙ УМЕРЕТЬ…[39]
    
   
   
ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ЛЕГЧЕ?» - писал Оуэн Мини.
   
Вот так, отрубив мне палец и дав возможность закончить магистратуру, он начал писать за меня и мою магистерскую диссертацию.
   
   
В нынешнем августе в Грейвсенде — а я каждый год стараюсь ездить туда в августе — ученики Дэна по летней школе корпели над Еврипидом. Я сказал Дэну, что, по-моему, он сделал странный и жестокий выбор. Для детей примерно того же возраста, что и мои ученицы в школе епископа Строна, провести семь недель, заучивая «Медею» и «Троянок»… Да, это, должно быть, утомительнейшее занятие, к тому же вполне способное отбить у молодежи всякую любовь к театру.
   
— А что прикажете делать? — ответил Дэн. — У меня в классе двадцать пять человек и из них только шестеро мальчишек!
   
В самом деле, эти мальчишки выглядели здорово переутомленными, и было от чего. Одному особенно бледному молодому человеку приходилось играть в одной пьесе Креонта, а в другой — Посейдона. Всех девчонок без конца переставляли из Хора коринфских женщин в Хор троянских женщин и обратно, как будто пронзительные голоса коринфских и троянских женщин были взаимозаменяемы. Меня особенно тронула печальная девочка, которую Дэн выбрал на роль Гекубы. Вдобавок к страданиям, что выпали ей по роли, ей приходилось тяжело физически — она не сходила со сцены от начала и до конца «Троянок». Потому-то Дэн позволил ей отдохнуть в «Медее»; он дал ей особенно горестную, но по большей части безмолвную роль в Хоре коринфских женщин, зато в конце пьесы заставил солировать. Девочка явно относилась к его любимым актрисам, и Дэн очень здорово придумал, как можно подчеркнуть последние строки трагедии, которые в оригинале исполняет Хор: он решил, что девочка должна говорить эти слова одна.
   
— «Многовидны явленья божественных сил, — говорила грустная девочка. — Против чаянья много решают они: не сбывается то, что ты верным считал, и нежданному боги находят пути»[40].
   
Как это верно. Даже Оуэн Мини не стал бы спорить.
   
Я иногда завидую Дэну, его умению учить с помощью сцены; ведь театр всему придает яркость и внятность — особенно это важно для молодых, лишенных того жизненного опыта, что помогает нам соотносить литературу с жизнью; да и в обращении с языком молодым тоже недостает искушенности — как его использовать и как воспринимать. Театр, как справедливо утверждает Дэн, делает зримым, осязаемым и опыт и язык — что совершенно необходимо молодежи вроде наших с Дэном учеников. В этом возрасте они, например, плохо чувствуют языковой юмор. Он практически не доходит до них; а может, они просто считают его не более чем старческим снобизмом, нарочитым жонглированием словами, которые сами подбирают в лучшем случае наобум. А юмор всегда точен, а значит, немолод. Юмор — одно из тех свойств жизни и литературы, которое гораздо легче почувствовать на сцене, чем в книге. Мои ученицы не замечают юмора, когда читают, — а может, они просто не узнают его. А показать его на сцене способен даже актер-любитель.
   
Август — самое удобное время потолковать с Дэном о преподавании. Когда мы встречаемся с ним на Рождество и вместе едем в Сойер, нам бывает некогда пообщаться, к тому же кругом всегда много посторонних. Но в августе мы часто остаемся одни: как только заканчиваются выступления школьного театра, мы с Дэном вместе берем отпуск. Правда, обычно это означает, что мы сидим в Грейвсенде, и самое большое приключение, на которое мы решаемся, — это поездка на денек на пляж к Кабаньей Голове. Вечера мы проводим за разговорами в доме 80 на Центральной; с тех пор как сюда въехал Дэн, телевизора не стало. Когда бабушка отправилась в грейвсендский приют для престарелых, она взяла телевизор с собой; а когда умерла, то оставила дом 80 на Центральной нам с Дэном.
   
Этот дом чересчур велик и пуст — для мужчины, которому даже в голову не приходило жениться во второй раз; но для Дэна в нем заключено не меньше истории, чем для меня. Хотя мне и нравится сюда приезжать, но даже сладостная ностальгия, поселившаяся в доме 80 на Центральной, не соблазнит меня вернуться в Соединенные Штаты. Разговор на эту тему — то бишь насчет моего возвращения — Дэн заводит каждый август, и всегда по вечерам, видя, как я наслаждаюсь атмосферой нашего старого дома и его, Дэна, дружбой.
   
— Места здесь более чем достаточно для двух холостяков вроде нас с тобой, — говорит он. — При твоем опыте работы в школе епископа Строна — да при такой характеристике, какую тебе наверняка напишет твоя директриса, не говоря уже о том, что ты известный выпускник Грейвсендской академии, — у нас на английской кафедре тебя с руками оторвут. Ты только намекни.
   
Не из вежливости, а из любви к Дэну я не говорю ни «да», ни «нет» и перевожу разговор на другую тему.
   
В этом году, когда он снова завел старую песню, я просто сказал:
   
— Как же это тяжело — учить подростков понимать юмор без такого наглядного пособия, как сцена. Я просто в отчаянии, — вот снова скоро осень и снова мне предстоит чуть ли не носом тыкать в текст моих десятиклассниц, чтобы заметили в «Грозовом перевале» хоть что-то, кроме отношений Кэтрин и Хитклифа, — сюжет, сюжет, вот все, что их занимает!
   
— Джон, дорогой ты мой, — отвечает мне на это Дэн Нидэм. — Уже скоро двадцать лет, как его нет. Прости все. Прости и забудь — и приезжай домой.
   
— Там есть одно место в самом начале — они пропускают его из года в год! — продолжал я. — Ты, наверное, помнишь — там, где Локвуд описывает Джозефа. Я обращаю их внимание на это место уже столько лет подряд, что помню его наизусть: «…и хмурый взгляд, который он при этом кинул на меня, позволил милосердно предположить, что божественная помощь нужна ему, чтобы переварить обед…»[41]. Я им даже вслух это читаю, но все как об стенку горох — ни одна даже не улыбнется! И ты думаешь, это только юмор Эмили Бронте от них отскакивает? Ничего подобного, у современных они тоже ничего не ловят. Или Мордехай Рихлер слишком остроумен для одиннадцатого класса? Выходит, что так. О да, «Ученичество Дадди Кравитца» им кажется «забавным», но до них не доходит и половины юмора! Ну, ты помнишь описание излюбленного места отдыха зажиточных евреев? Описания — вот что они всегда пропускают; могу поспорить, они думают, что это все не важно. Им подавай диалоги, им подавай действие; а описания, видите ли, такие длинные! «Что правда, то правда: очаги сопротивления еврейскому нашествию до сих пор кое-где существовали. Ни в один из двух отелей, что пока еще находились в чужих руках, евреев не пускали, но все это, подобно доживающему последние дни английскому владычеству на Малабарском побережье, не столько причиняло неудобство, сколько умиляло своей дерзостью». Из года в год я читаю им это место и наблюдаю за лицами — никто и бровью не ведет!
   
— Джон, — снова заговорил Дэн. — Что было, то прошло — даже Оуэн не злился бы до сих пор. Ты что, думаешь, Оуэн Мини стал бы обвинять целую страну в том, что с ним случилось? То было безумие, и это тоже безумие.
   
— А как ты учишь изображать безумие на сцене? — спросил я Дэна. — Новичкам ты, верно, даешь «Гамлета»? Своим я даю «Гамлета» в тринадцатом классе, но они только делают вид, что читают; они ничего там не видят. С «Преступлением и наказанием» та же история — даже девчонки из тринадцатого класса мучаются с так называемым «психологическим» романом. «Крайняя нищета» Раскольникова — да, это полностью доступно их пониманию, но они не видят, как психология романа работает у Достоевского даже в самых простых описаниях. Снова и снова они пропускают описания. Вот, к примеру, хозяин распивочной, куда заходит Раскольников: «…все лицо его было как будто смазано маслом, точно железный замок». Какая колоритная физиономия! «Ну ведь роскошно?» — спрашиваю я у класса. А они только пялятся на меня во все глаза, будто я сбрендил почище самого Раскольникова.
   
Дэн Нидэм и сам иногда на меня так смотрит. Как он вообще мог подумать, что я способен «простить и забыть»? Слишком многое пришлось бы забыть. Когда нас, школьных учителей, беспокоит отсутствие у учеников чувства истории, — может, на самом деле нас тревожат воспоминания, которые забыты остальными? Многие годы я пытался забыть о том, что не знаю, кто мой отец. Я не хотел узнать этого, как правильно заметил Оуэн. Сколько раз, например, я перезванивал старому маминому учителю пения Грэму Максуини? Сколько раз я звонил ему, чтобы спросить, не выяснил ли он, где сейчас Черный Череп, и не вспомнил ли чего-нибудь такого про маму, что забыл тогда рассказать нам с Оуэном? Всего один. Я позвонил ему всего один раз. Грэм Максуини посоветовал мне перестать думать о том, кто мог быть моим отцом; я охотно последовал его совету.
   
Максуини сказал мне:
   
— Фрибоди Черный Череп — даже если он до сих пор жив и ты найдешь его — уже такой старый, что даже твою маму не вспомнит, не то что ее приятеля!
   
Мистера Максуини гораздо больше занимал Оуэн Мини — и почему у него не изменился голос.
   
— Пусть обратится к врачу. В самом деле, нет никакого разумного объяснения такому голосу, — сказал Грэм Максуини.
   
Но объяснение, конечно, имелось. Узнав об этом, я не стал звонить мистеру Максуини. Сомневаюсь, что это объяснение показалось бы ему достаточно научным. Я позвонил Хестер и попробовал поговорить с ней, но она сказала, что знать ничего не желает: «Я все равно поверю, что бы ты ни рассказал про него, а от подробностей избавь меня, пожалуйста».
   
Что же до смысла — ради которого был и голос, и всё остальное, что произошло с Оуэном Мини, — об этом я говорил только Дэну и преподобному Льюису Меррилу.
   
— Думаю, такое возможно, — сказал Дэн. — Думаю, на свете случались и более странные вещи, хотя не могу вот так сразу привести пример. Главное — ты сам в это веришь, и я никогда не усомнюсь в твоем праве верить во что тебе хочется.
   
— А ты веришь? — спросил я.
   
— М-м, ну тебе-то я верю.
   
— А вы-то как можете не верить в это? — спрашивал я пастора Меррила. — Уж кто-кто, но вы! Человек веры — как вы можете в это не верить?
   
— Чтобы поверить, — отвечал преподобный Льюис Меррил, — чтобы поверить во все это до конца… в общем, это требует большей веры, чем есть у меня.
   
— У кого же тогда она есть, если не у вас! — воскликнул я. — Посмотрите на меня — я ведь никогда не был верующим, пока это не случилось. Если я могу в это поверить, почему вы не можете? — допытывался я у мистера Меррила. Он начал заикаться.
   
— Тебе легче п-п-просто принять это. У тебя не было такого, чтобы ты то чувствовал, что веришь, то вдруг переставал это чувствовать. Ты не ж-ж-жил попеременно то с верой, то с неверием. Тебе л-л-легче, — повторил мистер Меррил. — Тебя никогда не п-п-переполняла вера и одновременно сом-м-мнения. Ты п-п-просто увидел чудо, и ты уже веришь. А для меня не все т-т-так легко.
   
— Но ведь это и в самом деле чудо! — закричал я. — Он рассказывал вам про свой сон — я точно знаю, что рассказывал! И вы были там, когда он увидел на могиле Скруджа и свое имя, и день смерти. Вы были там! — кричал я. — Как же вы можете сомневаться, что он знал? — допытывался я у мистера Меррила. — Он знал — он знал все! Чем же это назвать, если не чудом?
   
— Ты стал свидетелем того, что сам н-н-называешь чудом, и теперь ты веришь — ты веришь всему, — сказал пастор Меррил. — Но верят не потому, что видят чудо, — настоящие чудеса не рождают в-в-веру на пустом месте. В тебе уже должна быть вера, только тогда ты сможешь поверить в подлинное чудо. Я верю, что Оуэн был богато од-д-дарен — да-да, одарен и необычайно уверен в себе. Нет сомнений, он при этом переживал какие-то очень тревожные видения — а еще он, конечно, был впечатлительным, очень впечатлительным. Но насчет того, что он якобы «знал»… Есть ведь и другие примеры п-п-предвидений; не обязательно любое из них приписывать Богу. Посмотри — ты ведь никогда до этого не верил в Б-б-бога — ты сам сейчас сказал, — а теперь приписываешь Божьей р-р-руке все, что случилось с Оуэном М-м-м-мини!
   
   
Как-то раз этим августом, когда я спал в доме 80 на Центральной, меня разбудила собака. Сквозь глубокий сон я слышал собачий лай и думал, что это Сагамор, потом я подумал, что это моя собака — у меня ведь недавно была собака в Торонто, — и только проснувшись окончательно, я осознал, где и в каком времени нахожусь, и вспомнил, что и Сагамор, и мой пес уже умерли. Мне нравилось с ним гулять в парке Уинстона Черчилля; я, пожалуй, опять заведу себе собаку.
   
Где-то там, на Центральной улице, незнакомый пес лаял и лаял, не переставая. Я поднялся с постели и прошел привычным маршрутом через темный коридор в мамину комнату — где всегда светлее, где никогда не задергивают шторы. Дэн спит в бывшей бабушкиной спальне — надо полагать, эта комната навсегда останется у нас официальной хозяйской спальней.
   
Я выглянул из окна маминой комнаты, но собаки нигде не увидел. Затем я прошел в каморку — так называли эту комнатенку, пока был жив дедушка. Позже она стала чем-то вроде детской, а еще мама крутила там пластинки на старой «Виктроле» и пела вместе с Фрэнком Синатрой и оркестром Томми Дорси. Как раз в этой комнате Хестер растянулась на диване и ждала, покуда мы с Ноем и Саймоном безуспешно обшаривали весь дом 80 в поисках Оуэна Мини. Мы так и не узнали, где она прятала его или где он сам прятался. Я лег на старый диван и стал все это вспоминать. Должно быть, я задремал. Все-таки это был исторический диван; я еще вспомнил, как на нем мама впервые прошептала мне на ухо: «Мой маленький грешок!»
   
Проснувшись, я обнаружил, что моя правая рука ненароком заползла под одну из объемистых диванных подушек; пальцы там наткнулись на что-то, напоминающее на ощупь игральную карту. Но когда я извлек находку из-под подушки, это оказался экспонат из давней коллекции Оуэна Мини — очень старая, помятая бейсбольная карточка. Хэнк Бауэр! Помните такого? Карточку напечатали в 1950 году, когда Бауэру было двадцать восемь; он тогда всего второй сезон играл аутфилдером за «Янкиз». Однако выглядел он старше, наверное, из-за войны — он воевал во Второй мировой, а потом вернулся в спорт. Даже я, далеко не фанат, помню Хэнка Бауэра как надежного, некапризного игрока — и в самом деле, с карточки на меня глядело чуть усталое загорелое лицо честного трудяги. В спокойной улыбке не было и тени позерства, и он не прятал глаза под козырьком бейсболки, а, наоборот, сдвинул ее на затылок, обнажив задумчивые морщинки на лбу. Цвета на фотографии по тогдашней моде были жизнерадостно утрированы — загар казался чересчур золотистым, небо чересчур синим, а облака чересчур одинаковыми в своей безупречной белизне. В этих высоких пушистых облаках и ярком синем небе за спиной Бауэра, одетого в белую, в тонкую полоску форму, было что-то поразительно нереальное, — казалось, спортсмен уже умер и вознесся прямо в рай.
   
Вот тогда-то до меня и дошло, где Хестер прятала Оуэна Мини. Все время, пока мы его искали, он лежал под диванными подушками — и под Хестер! Теперь стало понятно, почему вид у Оуэна был тогда слегка помятый, а волосы — спутанные, будто спросонок. Карточка Хэнка Бауэра, должно быть, выпала у него из кармана. Подобные открытия — не говоря уже о голосе Оуэна, обратившемся ко мне в потайном подвале, и его руке (или чем-то похожем на руку), не давшей мне упасть, — временами наводят на меня страх перед домом 80 на Центральной.
   
Я знаю, что под конец бабушка стала бояться старого дома. «Слишком много призраков!» — то и дело бормотала она. В конце концов, я думаю, она смирилась с тем, что ее не «убил маньяк» — хотя когда-то предпочитала такой исход переезду из дома 80 на Центральной. Когда пришло время покидать старый дом, она сделала это спокойно; к своему уходу она относилась с философским достоинством. «Пора уходить, — сказала она нам с Дэном. — Слишком много призраков!»
   
В грейвсендском приюте для престарелых бабушка сдала окончательно — все произошло весьма быстро и безболезненно. Сперва она напрочь забыла про Оуэна, затем про меня; ничто не могло напомнить ей даже о моей маме, и только когда я принимался старательно подражать голосу Оуэна, она оживлялась. Этот голос встряхивал ее память, он почти всегда выталкивал какие-то ее воспоминания на поверхность. Она умерла во сне, всего за две недели до своего столетия. Она не любила, когда что-то или кто-то слишком «выделяется», — могла, например, сказать: «Эта прическа слишком выделяется — прямо глаз режет».
   
Могу представить, что она думала насчет своего приближающегося столетия. Предстоящее по этому поводу семейное торжество наверняка убило бы бабушку, — подозреваю, она и сама это знала. Тетя Марта подсуетилась насчет телепрограммы «Сегодня»; как вы, должно быть, знаете, в этой передаче принято поздравлять со столетним юбилеем всех, кто живет в Соединенных Штатах, — при условии, что телевизионщиков заранее поставят в известность. Тетя Марта об этом позаботилась. Харриет Уилрайт исполнится сто лет как раз в канун Дня всех святых — в хеллоуин! Бабушка ненавидела хеллоуин; одна из причин ее недовольства Всевышним состояла в том, что Он позволил ей родиться в такой день. Этот праздник, по ее мнению, придумали нарочно затем, чтобы баламутить простонародье и подстрекать к издевательству над приличными людьми. В самом деле, в хеллоуин над бабушкиным домом как только не издевались — то усеют все кругом клочьями туалетной бумаги, то старательно намылят окна гаража, то распылят оранжевую краску на фонарных столбах подъездной аллеи, а однажды кто-то засунул в щель почтового ящика большой кусок дохлой миноги. Оуэн всегда подозревал, что это сделал мистер Моррисон, трусливый почтарь.
   
По прибытии в дом престарелых бабушка пришла к выводу, что пульт дистанционного управления к телевизору — сущее порождение дьявола. Она говорила, что это окончательная победа телевидения, которое может теперь полностью разрушить ваш мозг, не дав подняться с кресла. Именно Дэн первым обнаружил, что бабушка умерла, навестив ее как-то вечером в приюте для престарелых. Он навещал ее каждый вечер, а по воскресеньям приходил еще и утром, приносил воскресную газету и читал ей вслух.
   
В тот вечер Дэн увидел ее сидящей на кровати; казалось, она дремлет за телевизором, продолжая и во сне переключать каналы. Но она не задремала, а умерла; ее окоченевший большой палец прочно застыл на кнопке переключения каналов — в поисках чего-нибудь поинтереснее.
   
Как бы я хотел и для Оуэна Мини такой же мирной и спокойной кончины!