1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
В поезде, в уголке пустого вагона, лицом к паровозу, одиноко сидела девушка с небольшим чемоданом, который составлял весь ее багаж. Одетая в простенький серый костюм изящного, но немодного покроя, в серой бархатной шапочке на темных, туго закрученных волосах, она сидела прямо, но непринужденно, устремив глаза в окно и жадно, с какой-то грустью, ловя каждую подробность мелькавшего мимо ландшафта.
    
У девушки было тонкое лицо, прямой красивый нос с изящно вырезанными ноздрями, подвижной, выразительный рот. Гладкий белый лоб оттенял и подчеркивал очарование кротких темных глаз. И во всем ее облике была меланхолическая прелесть, чистота, светлая печаль, точно какое-то пережитое в прошлом тяжкое горе наложило на каждую черточку этого лица едва заметный, но неизгладимый отпечаток страдания. Эта легкая тень, как будто еще больше подчеркивавшая ее красоту, делала ее на вид старше ее двадцати двух лет, но вместе с тем придавала удивительную утонченность и благородную простоту, дополняемую строгостью наряда.
    
Ее руки без перчаток (снятых и брошенных тут же) лежали праздно на коленях ладонями кверху и так же, как лицо, сразу обращали на себя внимание, но по другой причине: лицо было лицом мадонны, а руки, красные, шершавые, немного распухшие — руками прислуги. И если душевные страдания придали только большую одухотворенность ее лицу, то руки красноречиво говорили о тяжком труде, заклеймившем их трогательным безобразием, которое составляло такой контраст с красотой лица.
    
Жадно глядя в окно, она оставалась так же неподвижна, как ее загрубевшие от работы руки, но в выразительных чертах заметно было легкое возбуждение, обличавшее внутреннюю тревогу бурно колотившегося сердца. Она узнала ферму Мэйнса, ее распаханные коричневые поля, омываемые всегда бурлящими, пенистыми водами морского лимана, ее гумно — желтый квадрат на фоне беспорядочно теснившихся друг к другу низких выбеленных строений усадьбы. А вот и потрепанная бурями башня Линтенского маяка и все те же темно-синие массивные очертания самого утеса. Вот выступил на фоне неба длинный скелетообразный силуэт судовой верфи Лэтта, и, наконец, показался точно нарисованный пунктиром, острый шпиль городской ратуши.
    
Взволнованная видом всех этих мест, так хорошо ей знакомых, она думала о том, что здесь ничто, ничто не изменилось, Все так постоянно, так надежно и прочно. Изменилась только она, Мэри Броуди, и теперь ей было больно оттого, что она не прежняя, не та девушка, которая жила здесь раньше чем судьба каленым железом выжгла на ней свою печать.
    
В то время как она думала об этом с внезапной острой болью, словно в сердце ее открылась старая рана, она увидела в окно ливенфордскую сельскую больницу, где лежала целых два месяца, борясь со смертью, где умер ее ребенок. И при этом мучительно-горьком воспоминании лицо ее затуманилось, губы страдальчески дрогнули, но слез не было — слезы были все давно выплаканы. Она узнала окно, через которое ее глаза когда-то неотступно смотрели вдаль, усыпанную гравием дорожку, окаймленную лавровыми кустами, по которой она, выздоравливая, делала первые, неуверенные шаги, калитку, к которой прислонялась, ослабев и запыхавшись, измученная этими усилиями. Ей хотелось остановить поезд, чтобы подольше удержать воспоминания, но он стремительно уносил ее от этих свидетелей грустного прошлого, и вот уже за последним поворотом с судорожной быстротой замелькали перед глазами Черч-стрит, ряды лавок, публичная библиотека, площадь и, наконец, вокзал.
    
Каким маленьким показался ей теперь вокзал с его миниатюрными «залами ожидания» и деревянной будкой билетной кассы! А когда-то, ожидая с волнением на этом самом вокзале поезда в Дэррок, она трепетно удивлялась его громадности.
    
Трепетала она и сейчас при мысли, что кончилось ее уединение в купе, что она сейчас должна выйти и очутиться на глазах у всех. Однако она решительно встала, взяла свой чемодан и, крепко сжав губы, храбро вышла на платформу.
    
Вот она снова в Ливенфорде после четырехлетнего отсутствия!
    
Она передала свой чемодан подошедшему носильщику, распорядившись, чтобы ей его доставили, отдала билет и, сойдя по небольшой лесенке на улицу, с бьющимся сердцем направилась домой. Воспоминания, осаждавшие ее в поезде, теперь с новой силой нахлынули на нее. Казалось, каждый шаг напоминал о чем-нибудь, надрывая ее и без того измученное сердце. Вот городской выгон, а за ним вдали полоской сверкает Ливен. Вот здесь была школа, которую она посещала в детстве. Проходи мимо подъезда библиотеки, куда вела все та же вертящаяся дверь, она сказала себе, что вот тут, на этом самом месте, она в первый раз встретила Дениса. Мысль о нем не вызвала в ее душе ни острой боли, ни горечи, одно только грустное сожаление, словно она чувствовала себя теперь уже не его возлюбленной, не жертвой его любви, а просто беспомощной игрушкой непобедимой судьбы.
    
Проходя по Железнодорожной улице, она увидела шедшую ей навстречу женщину, с которой она была знакома во времена, предшествовавшие ее изгнанию. Она уже приготовилась с болью в сердце выдержать резкий, осуждающий взгляд. Но не последовало ни взгляда, ни боли: женщина приблизилась и прошла мимо с равнодушным видом, совершенно не узнавая Мэри. «Как же я, должно быть, изменилась!» — с грустью подумала Мэри.
    
Свернув на Уэлхолл-род и подходя к дому доктора Ренвика, она как-то рассеянно подумала о том, найдет ли и он тоже в ней перемену, если они когда-нибудь встретятся. Он был к ней так добр, что даже вид его жилища взволновал ее. Она думала сейчас не о том, что он спас ей жизнь — словно этому она придавала мало значения, — нет, она живо вспомнила письма, которые он написал ей: одно — когда она уехала в Лондон, другие — извещавшие о болезни, а затем и о смерти матери, письма, полные доброты и искреннего сочувствия. Она никогда не вернулась бы в Ливенфорд, если бы не эти письма, так как, не получив известия о болезни матери, она не написала бы домой, Несси не узнала бы ее адреса, и полный отчаяния призыв не дошел бы по назначению. Бедная, запуганная девочка! И чем ближе Мэри подходила к родному дому с неизгладимо врезавшимся в ее душу воспоминанием о той ночи, когда она его покинула, тем более заметным становилось ее волнение. Потоки горячей крови, вызванные усиленной деятельностью ее громко стучавшего сердца, растопили, в конце концов, привычную спокойную сдержанность.
    
Она чувствовала, что снова, как бывало, дрожит перед встречей с отцом. Но с легким содроганием заставляла себя идти навстречу гнету этого дома, в котором она когда-то была узницей.
    
Когда она, наконец, подошла к дому, ее поразил его наружный вид, и в первую минуту она подумала, что это не дом изменился, а она, Мэри, смотрит на него теперь другими глазами. Потом, присмотревшись внимательнее, она заметила те отдельные, мелкие перемены, которые придавали ему этот новый, грязный и запущенный вид. Окна были давно не мыты, гардины на них истрепаны и грязны, шторы висели криво. В башенке одно оконце было открыто, другое наглухо забито и напоминало закрытый глаз, так что фасад башни точно подмигивал с застывшей насмешкой. Чистый серый камень фасада был обезображен длинной и неровной полосой ржавой грязи, оставленной потоками воды из сломанной водосточной трубы. Отломанный кусок желоба висел в воздухе, из прямого карниза валилась, как пьяная, черепица, а двор перед домом был пуст, давно не чищен и зарос травой.
    
Пораженная этими мелкими, но характерными переменами, так преобразившими внешний вид дома, и подгоняемая внезапным страхом перед тем, что она может увидеть внутри, Мэри быстро взбежала по ступенькам и дернула ручку звонка. Ее тревога еще возросла, так как ей пришлось долго ожидать, но, наконец, дверь медленно отворилась и в полутьме Мэри разглядела тоненькую фигурку Несси. Сестры посмотрели друг на друга, вскрикнули одновременно: «Несси!», «Мэри!» — и с этим смешанным криком бросились друг другу в объятия.
    
— Мэри, ох, Мэри! — разбитым голосом твердила Несси, прижимаясь к сестре и не в силах от волнения сказать что-нибудь еще. — Моя родная, моя милая, Мэри!
    
— Несси! Деточка! — шептала Мэри, взволнованная не меньше сестры. — Я так рада, что опять вижу тебя. Я часто тосковала по тебе.
    
— Ты больше никогда не уедешь от меня, да, Мэри? — всхлипнула Несси. — Ты мне так нужна! Держи меня крепко, не выпускай!
    
— Я тебя больше никогда не покину, дорогая. Я вернулась только ради того, чтобы быть подле тебя.
    
— Я знаю, знаю, — плакала Несси. — Ты добрая. Ох, как мне тебя недоставало, с тех пор как умерла мама. У меня не было никого. Мне было так трудно!
    
— Не плачь, родная, — утешала ее Мэри, прижимая голову сестры к своей груди и тихонько поглаживая ее лоб. — Теперь все будет хорошо. Бояться больше не надо.
    
— Ты не знаешь, что я перетерпела! — страстно выкрикнула Несси. — Просто чудо, что я еще жива.
    
— Полно, Несси, полно! Не надо волноваться, не то у тебя заболит голова.
    
— Нет, у меня все больше болело сердце, — сказала младшая сестра, поднимая на Мэри воспаленные глаза с покрасневшими веками. — Я тебя недостаточно любила, когда ты еще жила дома, Мэри, но теперь я буду любить тебя во сто раз сильнее. Здесь теперь все переменилось. Ты мне так нужна! Я все готова сделать, только бы ты осталась со мной.
    
— Останусь, останусь, дорогая, — успокоила ее Мэри. — А теперь утри глаза и рассказывай все по порядку. Вот возьми мой носовой платок!
    
— Совсем как в прежние времена! — всхлипнула Несси и, выпустив руку сестры, обтерла мокрое лицо платком Мэри. — Я всегда теряла носовой платок, и ты мне давала свой.
    
Перестав плакать и отодвинувшись немного от сестры, она вдруг воскликнула, глядя на нее:
    
— Какая ты стала красивая, Мэри! У тебя теперь такое лицо, что просто глаз не оторвать.
    
— Лицо у меня такое, как было всегда, Несси.
    
— Нет! Ты всегда была красива, но теперь у тебя лицо точно светится.
    
— Оставим в покое мое лицо, — ласково промолвила Мэри. — Сейчас надо подумать о тебе. Надо будет постараться, чтобы на этих худых ручках набралось немного мяса. Видно, что о тебе никто не заботился.
    
— Разумеется, нет, — жалобно сказала Несси, глядя на свои худые до прозрачности руки. — Я не могу есть что попало. А у нас в последнее время такое все невкусное. А все оттого, что… из-за этой… этой… — Казалось, она сейчас опять расплачется.
    
— Ну, ну, девочка, не надо! — шепотом уговаривала ее Мэри. — Ты расскажешь мне в другой раз.
    
— Нет, я хочу рассказать тебе сейчас, — истерически прокричала Несси, и слова полились стремительным потоком: — Я ведь в письме тебе ничего не объяснила. У нас в доме жила ужасная женщина, и она убежала с Мэтом в Америку. Папа чуть с ума не сошел, и теперь он только и делает, что пьет с утра до ночи… И… ох, Мэри, он заставляет меня заниматься так много, что это меня совсем убьет. Не давай ему делать это, Мэри, пожалуйста! Ты спасешь меня от него, Мэри, да? — Иона умоляюще протянула руки к сестре.
    
Мэри стояла в каком-то оцепенении, пораженная тем, что услышала. Наконец она спросила медленно:
    
— Значит, отец переменился. Несси? Он уже не так добр к тебе, как бывало?
    
— Переменился ли он? Да ты его теперь и не узнаешь! Иногда мне страшно на него смотреть. Когда он не пьян, он ходит, как во сне. Ты не поверишь, какая у нас здесь во всем перемена, — продолжала она, от волнения все больше повышая голос, и, ухватив сестру за руку, потащила ее в кухню. — Ты не поверишь, пока сама не увидишь. Вот смотри! Смотри, во что превратилась эта комната. — И она широко распахнула дверь, как бы желая наглядно показать всю громадную перемену в доме.
    
Мэри безмолвно оглядывала запущенную, непроветренную кухню, потом, обернувшись к Несси, спросила с удивлением:
    
— И отец это терпит?
    
— Терпит! — повторила Несси. — Да он и не замечает ничего, и у него самого вид еще хуже: платье висит мешком, глаза впали, совсем ушли под лоб. Я пробовала убирать, но стоит мне пальцем чего-нибудь коснуться, как он начинает орать так, что у меня голова готова треснуть от его крика, и велит мне заниматься, и грозит всячески, ну, просто запугивает меня до сумасшествия.
    
— Вот, значит, до чего уже дошло… — пробормотала Мэри словно про себя.
    
— И это-еще не все, — жалобно воскликнула Несси, широко раскрытыми глазами глядя на сестру: — Бабушка делает, что может, но она уже еле ходит. И она его тоже боится. С ним никто не может справиться. Нам с тобой лучше всего убежать отсюда куда-нибудь поскорее, пока с нами ничего не случилось.
    
Она всем своим видом, казалось, умоляла сестру бежать с нею сию же минуту из развалин родного дома. Но Мэри покачала головой и, стараясь говорить твердо и весело, возразила:
    
— Мы не можем уйти отсюда, Несси. Давай вместе делать, что в наших силах. Здесь скоро все примет другой вид, вот увидишь.
    
Подойдя к окну, она подняла его, и в комнату ворвался холодный ветер.
    
— Вот мы и впустили немного воздуха. Пусть комната проветрится, а мы с тобой пока погуляем за домом. Потом я здесь все приведу в порядок.
    
Она сняла пальто и шляпу, положила их на диван и, снова повернувшись к Несси, обвила рукой ее тонкую талию. Обе вышли из дому по черному ходу.
    
— Ах, Мэри! — в экстазе воскликнула Несси, тесно прижимаясь к сестре, когда они медленно гуляли взад и вперед по садику за домом. — Как чудесно, что ты опять со мной. Ты такая сильная, я на тебя крепко надеюсь. Теперь, наверное, все пойдет хорошо. — Затем вдруг прибавила без всякого перехода: — Что с тобой было? Что ты делала все это время?
    
Мэри вытянула вперед свободную руку.
    
— Работала. Вот этими самыми руками, — сказала она весело. — А труд никого и никогда не убивает, так что я жива, как видишь.
    
Несси с ужасом посмотрела на загрубевшую, покрытую мозолями ладонь, пересеченную глубоким белым шрамом. И, подняв глаза на Мэри, спросила:
    
— А отчего у тебя такой большой шрам? Ты порезалась?
    
Страдальческое выражение мелькнуло на миг в лице Мэри.
    
— Да. Но это было давно. Я ведь тебя просила не обращать внимания на твою старую сестру. Нам теперь надо подумать о тебе, девочка.
    
Несси засмеялась счастливым смехом и вдруг разом остановилась в удивлении.
    
— Господи, даже не верится, что это я!.. Уж сколько месяцев я не смеялась! Я была бы совсем, совсем счастлива теперь, если бы не то, что столько нужно еще работать до этого экзамена на стипендию. — Она преувеличенно вздрогнула. — Это самое худшее из всего.
    
— Разве ты не надеешься ее получить? — спросила Мэри осторожно.
    
— Ну, конечно, надеюсь! — тряхнула головой Несси. — Я хочу непременно добиться ее, чтобы утереть нос всем в школе… Некоторые из них просто безобразно ко мне относятся! Но вот папа… Он все меня подгоняет и надоедает мне до смерти. Хотелось бы, чтобы он оставил меня в покое. — Она покачала головой и добавила тоном взрослой, совершенно так, как сказала бы ее мать:
    
— Иногда он так на меня орет, что у меня голова готова треснуть. Я из-за него превратилась в тень.
    
Мэри с состраданием поглядела на хрупкую фигурку, на худое личико с недетским выражением и, одобряюще сжав руку сестры, сказала:
    
— Ты у меня скоро станешь молодцом. Несси. Я знаю, что для этого нужно делать. У меня имеется в рукаве парочка таких сюрпризов, которых ты никак не ждешь.
    
Несси повернулась к ней и, вспомнив любимое словечко их детства, сказала с притворно наивной миной:
    
— Это у тебя там фокус-покус, Мэри?
    
Сестры посмотрели друг на друга и, точно не было всех этих лет, отделявших их от детства, вдруг улыбнулись обе разом и громко расхохотались. Смех их прозвучал как-то странно в заброшенном уголке сада.
    
— О Мэри! — блаженно вздохнула Несси. — Я даже не ожидала, что мне станет так весело. Я бы век глядела на тебя и обнимала тебя вот так, как сейчас. Ты такая милая. Вот и вернулась ко мне моя большая, красивая сестра! Я храбро поступила, правда, Мэри? Если бы он узнал, что я тебе написала, он бы мне голову оторвал! Ты ведь меня не выдашь, правда?
    
— Ну, конечно, нет, — уверила ее с нежностью Мэри. — Я и виду не подам.
    
— Он должен скоро прийти, — медленно сказала Несси, и лицо ее опять вытянулось при мысли о неизбежном появлении отца. — Ты знаешь, верно, как это вышло, что он стал работать на верфи?
    
Легкая краска выступила на щеках у Мэри.
    
— Да, я узнала об этом сразу после смерти мамы.
    
— Такое унижение! — сказала Несси все с той же серьезностью слишком рано развившегося ребенка. — Хорошо, что бедная мама не дожила до этого. Это бы ее доконало. — Она помолчала и, вздохнув, прибавила с чем-то вроде грустного удовлетворения: — Я бы хотела, чтобы мы с тобой как-нибудь на днях сходили на кладбище и снесли цветы на ее могилу. На могиле ничего нет, даже ни одного искусственного венка.
    
Наступило молчание. Сестры задумались — каждая о своем. Но скоро Мэри очнулась и сказала:
    
— Мне надо идти в дом и приняться за дело. Я хочу успеть все приготовить. Ты побудь еще здесь на воздухе, тебе это полезно. Погоди, увидишь, как славно я все устрою для тебя.
    
Несси посмотрела на сестру с некоторым сомнением.
    
— А ты не вздумаешь убежать и оставить меня? — спросила она. — Лучше я пойду с тобой и буду тебе помогать.
    
— Глупости! Я привыкла к такой работе, — возразила Мэри. — Твое дело сейчас оставаться здесь и нагулять аппетит к ужину.
    
Несси выпустила руку сестры, но, следя, как Мэри входила в дом, крикнула ей вдогонку:
    
— Я буду стеречь тебя под окошком, чтобы ты не убежала!
    
Войдя в кухню, Мэри принялась наводить чистоту и порядок. Надев фартук, найденный в посудной; она начала хозяйничать с ловкостью и аккуратностью, приобретенными долгим опытом. Быстро начистила решетку, выгребла золу из очага и развела огонь. Вымыла пол, смахнула пыль с мебели и протерла до блеска стекла окон. Затем, выбрав самую чистую из скатертей, накрыла его стол и начала готовить ужин, настолько вкусный, насколько это позволяли скудные запасы в кладовой. Когда она стояла у плиты, раскрасневшись, немного запыхавшись от быстрых движений, можно было подумать, что не было всех этих лет, не было всех перенесенных его горьких испытаний и она снова прежняя юная девушка, готовящая ужин для семьи. Хлопоча у плиты, она услыхала вдруг в передней медленные, шаркающие шаги, а затем скрип двери, которая вела из передней в кухню, и, обернувшись, увидела сгорбленную дряхлую фигуру старой бабки, которая вошла, прихрамывая, робко, неуверенно, похожая на призрак, бродящий среди развалин былого величия. Мэри отошла от плиты, сделала несколько шагов ей навстречу и позвала:
    
— Бабушка!
    
Старуха медленно подняла голову, показав желтое, изрезанное морщинами лицо с запавшими щеками, недоверчиво уставилась на девушку, словно тоже увидела призрак, И, наконец, прошамкала:
    
— Мэри! Не может быть, чтобы это была Мэри!
    
Затем покачала головой, не доверяя своим старым глазам, отвела их от Мэри и неуверенными шагами двинулась к посудной, бормоча про себя:
    
— Пойду, соберу для него чего-нибудь поесть. Джемсу надо приготовить ужин.
    
— Я уже готовлю, бабушка, — воскликнула Мэри. — Вы не беспокойтесь. Пойдемте, я вас усажу в ваше кресло. — И, взяв старуху за руку, подвела ее, покорно ковылявшую, к старому месту у огня, на которое та опустилась, глядя перед собой тупым, невидящим взглядом. Но когда Мэри начала сновать из посудной в кухню и обратно, а стол — постепенно приобретать такой вид, какого он не имел уже много месяцев, глаза старухи прояснились, и, глядя то на блюдо с горячими оладьями, дымящимися, не призрачными, настоящими, то в лицо Мэри, она провела по лбу трясущейся прозрачной рукой в синих венах и пробормотала:
    
— А он знает, что ты вернулась домой?
    
— Знает, бабушка. Я писала ему, что приеду, — ответила Мэри.
    
— А он позволит тебе жить здесь? — прокаркала старуха. — Может быть, он опять выгонит тебя. Когда это было? Не помню что-то. Это было до того, как умерла Маргарет?.. Как красиво ты стала причесываться… Взгляд ее снова потух, она, казалось, утратила всякий интерес к разговору и, отвернувшись к огню, пробормотала безутешно:
    
— Я не могу без зубов есть так хорошо, как раньше.
    
— Не хотите ли горячих оладий с маслом? — предложила Мэри.
    
— Конечно, хочу! — оживилась бабушка. — Где они?
    
Мэри подала старухе тарелку, и та, с жадностью схватив ее, принялась есть, скорчившись у огня. Наблюдавшая за ней Мэри вдруг была выведена из задумчивости шепотом над самым ее ухом:
    
— Мне тоже хочется. Дай мне одну штуку, Мэри, милочка!
    
Несси вошла неслышно и просительно протягивала руку раскрытой ладонью вверх, ожидая, чтобы на нее положили еще теплую свежеиспеченную оладью.
    
— Ты получишь не одну, а две, — воскликнула весело Мэри. — Да! Столько, сколько захочешь. Я напекла их много.
    
— Вкусные! — одобрила Несси. — Давно не ела ничего такого вкусного. И как быстро ты их приготовила! Да и кухню не узнать, честное слово! Совсем как при маме… Оладьи легкие, как пух! Такие пекла мама, но эти, кажется, еще лучше, чем те, что она давала нам в детстве, — болтала Несси, уписывая оладьи.
    
Слушая ее болтовню и наблюдая быстрые, нервные жесты, Мэри вдруг стала пристальнее вглядываться в сестру, и постепенно в душу ее закрадывалась неопределенная, но сильная тревога. Эта быстрая бойкая речь, порывистые, несколько неуверенные жесты Несси, поражавшие ее теперь, при более внимательном наблюдении, указывали на какое-то бессознательное нервное напряжение, обеспокоившее Мэри. Обратив внимание и на то, как похудела и вытянулась младшая сестра, как впали ее щеки и виски, она невольно спросила.
    
— Несси, дорогая, а ты чувствуешь себя хорошо?
    
Несси сначала запихала в рот последний кусок, а затем с полным убеждением сказала:
    
— Мне становится все лучше и лучше, особенно после оладий. Оладьи Мэри хороши, а сама Мэри еще лучше!
    
Она с минуту жевала, потом добавила серьезно:
    
— Мне бывало иногда очень худо, но теперь я совсем здорова.
    
Мэри подумала, что ее неожиданное подозрение — просто ерунда, тем не менее она решила сделать все, что может, чтобы добиться для Несси некоторой передышки в занятиях, которые, видимо, были не под силу неокрепшему организму девочки. Ее охватил порыв глубокого чувства, в котором была и сестринская любовь, но главным образом — властный материнский инстинкт, вызванный слабостью и беспомощностью Несси. И, обняв рукой узкие плечи сестры, она привлекла ее к себе и шепнула нежно:
    
— Я сделаю для тебя все, что в моих силах, дорогая. Чего бы я не дала, чтобы увидеть тебя счастливой и здоровой!
    
В ту минуту, когда сестры так стояли обнявшись, старая бабушка подняла голову, поглядела на них и с глубокой прозорливостью, неожиданной для ее притупленного старостью мозга, сказала резко:
    
— Смотрите, чтобы он не увидел вас вместе! При нем не обнимайтесь и вида не показывайте, что вы так любите друг друга. Нет, нет! Он не допустит никого к Несси. Оставь ее в покое, оставь ее в покое!
    
Последние слова она произнесла уже с меньшей резкостью, глаза ее опять стали мутны, и с откровенным протяжным зевком она отвернулась, бормоча:
    
— Я хочу чаю. Разве еще не время пить чай? Джемсу пора бы уже прийти.
    
Мэри вопросительно взглянула на сестру. На лицо Несси снова набежала тень, и она сказал угрюмо:
    
— Можешь заваривать чай. Он сию минуту придет. Вот увидишь сама — не успею я допить чашку, как он погонит меня в гостиную! Мне это до смерти надоело!
    
Мэри, не отвечая, ушла в посудную готовить чай. Ее вдруг охватил страх перед встречей с отцом, которая должна была сейчас произойти, и, забыв на минуту свою тревогу за сестру, она с трепетом пыталась угадать, как он ее встретит. Глаза ее. неподвижно, отсутствующим взглядом смотревшие на струю пара из чайника, вдруг замигали: она вспомнила, как отец грубо ткнул ее сапогом, когда она лежала на полу в передней, вспомнила, что этот удар отчасти был причиной воспаления легких, от которого она чуть не умерла. Пожалел ли он когда-нибудь о своем поступке, подумал ли о нем хоть раз за четыре года ее отсутствия? Воспоминание об этом ударе не покидало ее в течение многих месяцев. Боль от него не проходила все то время, когда она лежала в бреду, когда она, казалось, испытывала тысячу таких зверских пинков при каждом вдохе и выдохе, как ножом пронизывавшем ее острой болью. А обида не забывалась еще долго после выздоровления, и она часто лежала по ночам без сна, думая на все лады об этом поругании ее тела — бесчеловечно жестоком ударе тяжелого сапога.
    
Сейчас Мэри снова подумала об этих башмаках с толстыми подошвами, которые она так часто чистила, которые и теперь будет чистить в своем добровольном рабстве. Вспомним тяжелые шаги, уже издали возвещавшие о приближении отца, она вздрогнула, прислушалась — и действительно услышала в передней шаги, медленные, до странности медленные, не такие уверенные, как когда-то, но, несомненно, шаги отца. Минута, которой она ждала, которую представляла себе тысячу раз, минута, которой боялась и тем не менее добивалась, теперь наступила, и с бьющимся сердцем, дрожа всем телом, Мэри храбро шагнула вперед навстречу отцу.
    
Они сошлись лицом к лицу в кухне, и вошедший безмолвно посмотрел на нее, потом обвел угрюмым взглядом кухню, стол, камин, в котором весело пылал огонь, и снова обратил глаза на Мэри. Но только когда он заговорил, она окончательно поняла, что это ее отец, узнала горькую усмешку, исказившую его морщинистое лицо. Он сказал:
    
— А, вернулась?
    
И, не говоря больше ни слова, подошел к своему месту. Ужасающая перемена в нем, такая перемена, что Мэри едва его узнала, потрясла ее до того, что она не в силах была заговорить. Неужели это отец? Этот высохший старик с нечесаной головой, в неопрятной, засаленной одежде, мрачный, небритый, с одичалым, злобным и вместе печальным взглядом? Несси была права! Никогда бы она не поверила, что он может так измениться, если бы не увидела сама, да и увидев, едва верила собственным глазам. Ошеломленная, она подошла к столу и принялась разливать чай, поставив перед каждым его чашку. Она не села за стол, а осталась на ногах, чтобы прислуживать остальным, все еще не оправившись от потрясения, вызванного ужасным видом Броуди.
    
Он же по-прежнему не обращал на нее никакого внимания и молча ел. Манера есть у него была теперь небрежная, почти неопрятная, и он, видимо, не замечал, что и как ест. Взгляд его был рассеян, а когда в этом взгляде мелькало сознание окружающего, он останавливался не на Мэри, а неизменно на Несси, как будто на ней сосредоточивалась какая-то крепко засевшая в его мозгу идея, выдвигавшая Несси всегда в фокус его внимания. Все остальные также ели молча, и Мэри, не имевшая еще случая обратиться к отцу и в первый раз прервать это молчание между ними, длившееся вот уже четыре года, бесшумно прошла из кухни в посудную и стояла там настороже, напряженно прислушиваясь. Решив пожертвовать собой ради Несси и вернуться домой, она предвидела борьбу с гнетом отцовской воли, но воли, выражаемой, как бывало, шумно, заносчиво, даже свирепо, а никак не с этой непонятной, нечеловеческой угрюмостью, которая, видимо, владела теперь ее отцом. Его сильный и мужественный характер как будто истаял вместе с его телом, и перед ней был изуродованный остов человека, одержимого чем-то, — она не знала, чем, — управлявшим каждой его мыслью, каждым поступком.
    
Мэри не успела пробыть в посудной и нескольких минут, как до ее ушей донесся из кухни его резкий, как-то по-новому звучавший голос:
    
— Ты кончила. Несси, теперь отправляйся в гостиную и садись за работу.
    
Мэри тотчас, собравшись с духом, вошла в кухню. Увидев, что Несси, повинуясь приказу, встает из-за стола, притихшая, подавленная, с затравленным видом, она ощутила внезапный прилив мужества и сказала ровным голосом, обращаясь к отцу:
    
— Папа, нельзя ли Несси сначала погулять со мной, а потом уже приняться за работу?
    
Но Броуди ничем не обнаружил, что видит и слышит ее, он был глух к ее словам и, казалось, совершенно забыл о ее присутствии. Он по-прежнему смотрел на Несси и повторил еще более жестким тоном:
    
— Ну, ступай. Да смотри, прилежно занимайся! Я приду посмотреть, как у тебя идет дело.
    
Несси покорно вышла. Мэри закусила губу и густо покраснела: молчаливое пренебрежение отца к первым же ее словам показало ей, как он намерен к ней впредь относиться. Ей разрешено жить здесь, но для него она точно не существует! Она не сделала никакого замечания и, когда отец встал из-за стола, а бабушка, поев, ушла наверх, принялась убирать со стола, Унося из кухни тарелки, она видела, как отец взял с буфета бутылку и стакан и сел на свое место у камина; по всему было заметно, что это превратилось у него в неизменную привычку и что он собирается сидеть так и пить весь вечер. Она вымыла и перетерла тарелки, убрала посудную, потом, намереваясь, заглянуть в гостиную к Несси, прошла через кухню. Но только что она направилась к дверям, как вдруг Броуди, не глядя на нее, крикнул из своего угла свирепым, предостерегающим тоном:
    
— Ты куда?
    
Мэри остановилась и, умоляюще глядя на него, промолвила:
    
— Я хотела только на минутку зайти к Несси, папа. Я не буду с ней разговаривать, только взгляну на нее.
    
— Незачем тебе ходить к ней, — отрезал он, по-прежнему глядя не на нее, а в потолок. — Я сам присмотрю за Несси. А тебя попрошу держаться от нее подальше!
    
— Отчего же, папа? — возразила, запинаясь, Мэри. — Я ей не помешаю. Я не видела ее так давно, и мне хочется побыть с нею.
    
— А я хочу, чтобы ты была от нее подальше, — возразил он злобно. — Такие, как ты, моей дочери не компания. Ты можешь стряпать и работать на нее, как и на меня, но помни: руки прочь от Несси! Я не потерплю никакого вмешательства с твоей стороны. Ни Несси, ни ее занятия тебя не касаются.
    
Это было именно то, чего она ожидала, и, спрашивая себя, к чему же было возвращаться сюда, если нельзя помочь сестре, Мэри, твердо и спокойно глядя на отца, собрала все свое мужество, сказала:
    
— Я иду к Несси, папа. — И шагнула по направлению к дверям. Только тогда Броуди посмотрел на нее, сосредоточив в этом взгляде всю силу своей ненависти, схватил стоявшую рядом бутылку, встал и медленно двинулся к дочери.
    
— Еще шаг к этой двери — и я раскрою тебе череп, — прорычал он.
    
И, как будто надеясь, что она ослушается, стоял, глядя ей в лицо, готовый броситься на нее. Мэри отступила, и, когда она скользнула мимо него, он насмешливо воскликнул:
    
— То-то же! Так уже гораздо лучше! Придется мне, вижу, сызнова учить тебя, как следует себя вести. А к Несси ты не лезь — слышишь? — и не думай, что сможешь меня дурачить. Теперь это не удастся больше ни одной женщине. Сделай ты один только шаг — и я бы прикончил тебя.
    
Свирепая мина вдруг разом исчезла с его лица, он вернулся на место и, снова впав в угрюмую апатию, продолжал пить, видимо, не для того, чтобы было веселее, а в бесплодном отчаянном усилии забыть какое-то тайное и безутешное горе.
    
Мэри села к столу. Она боялась уйти из кухни. То был страх не физический, не за себя, а за Несси. Если бы не жалость к сестре, она бы минуту назад шагнула прямо под страшный удар, которым отец угрожал ей. Она давно уже мало дорожила жизнью, но сознавала, что если хочет спасти Несси от грозившей ей в этом доме страшной опасности, то должна быть не только смела, а и благоразумна. Она поняла, что ее присутствие и прежде всего та цель, которая привела ее сюда, вызовут трудную и постоянную борьбу с отцом за Несси, борьбу, на которую у нее не хватит сил. И, наблюдая, как Броуди все время поглощал виски, не пьянея, она решила, не откладывая, обратиться к кому-нибудь за помощью и стала обдумывать, что ей делать завтра. Когда в голове у нее созрел четкий план, она огляделась, ища, чем бы заняться, но не нашла ничего — ни книги, ни шитья — и была вынуждена сидеть праздно и неподвижно, в молчании наблюдая отца, который ни разу не поднял на нее глаз.
    
Вечер тянулся медленно, ползли часы, и Мэри казалось, что это никогда не кончится, что никогда отец не двинется с места. Но, наконец, он встал и, бросив холодно: «У тебя есть своя комната. Ступай туда, а к Несси в комнату ходить не смей», пошел в гостиную, откуда тотчас донесся его голос, спрашивающий о чем-то, потом убеждающий. Мэри потушила свет и неохотно пошла наверх, в свою старую спальню. Здесь она разделась и села дожидаться.
    
Она слышала, как пришли наверх сначала Несси, потом отец, слышала, как они раздевались, потом уже больше ничего не было слышно. В доме наступила тишина. Долго ждала Мэри в маленькой комнате, где она уже когда-то пережила столько дней ожидания и горькой тоски. Образы прошлого мелькали перед нею: она видела себя, тоскующую под окном и не сводившую глаз с серебряных берез, видела Розу — где-то она теперь? — полет яблока, грозу, тот час, когда тайна ее была раскрыта. И, наученная собственным горьким опытом, твердо решила уберечь Несси от несчастья, хотя бы даже для этого ей пришлось пожертвовать собой. Думая об этом, Мэри тихонько встала, открыла дверь, без единого звука прокралась через площадку в комнату Несси и скользнула к ней в постель. Она обняла холодное, хрупкое тело девочки, растирала застывшие ноги, согревала ее своим телом, унимала ее рыдания, утешала, шепча ласковые слова, и, в конце концов, убаюкала ее. Когда Несси уснула, Мэри еще долго лежала без сна и думала, держа в объятиях спящую сестру.
   
   
    
     
6
    
    
С сосредоточенным восторгом, на время заставившим ее забыть печаль и тревогу, Мэри смотрела на картину, которая висела здесь в почетном одиночестве, выделяясь на густом темно-красном фоне стены. Мэри стояла перед нею, откинув назад голову, так что свет из окна падал прямо на ее чистый, четкий профиль, полуоткрыв губы, с глубоким вниманием устремив на нее сияющие глаза. Картина дышала на нее холодным серым туманом, который стлался над серой, точно застывшей водой, окутывал мягким саваном высокие тихие деревья, такие же серебристые, как березы под окном ее спальни, одевал и топкие стебли камыша, росшего вокруг пруда. Под влиянием несравненной меланхолической красоты этой картины, с такой сдержанной силой передававшей настроение покорной безнадежности в природе, Мэри отрешилась от того смятения, в котором пришла сюда. Картина, казалось, вышла из своей рамы и коснулась ее души мечтой, грустным, но ясным раздумьем о горестях жизни. Она привлекала ее внимание, когда Мэри, смущенная, сидела, ожидая, в этой со вкусом убранной комнате, так что она невольно встала и подошла поближе. Поглощенная созерцанием, она не слышала, как тихо открылась дверь, не заметила и человека, вошедшего в комнату и теперь смотревшего на ее бледное, преображенное восторгом лицо с какой-то странной жадностью, с таким же безмолвным упоением, как она на картину. Он стоял так же неподвижно, как Мэри, словно боясь нарушить очарование, и смотрел на нее радостно, ожидая, пока глаза ее насытятся прелестью этого тихого пруда.
    
Наконец Мэри со вздохом отвела глаза от картины, машинально обернулась и вдруг увидела вошедшего. Смущение снова охватило ее, перешло даже в чувство стыда, и она, вспыхнув, опустила голову. Доктор подошел и ласково взял ее за руку.
    
— Это Мэри, — сказал он, — Мэри Броуди пришла навестить меня!
    
Она с трудом заставила себя поднять глаза и ответила тихо:
    
— Так вы еще помните меня? А я думала, вы меня забыли и не узнаете. Я… я так сильно изменилась.
    
— Изменились? Ничуть, если не считать того, что вы стали еще красивее прежнего. Ну, ну, не надо конфузиться, Мэри. Быть красивой — не преступление.
    
Она чуть-чуть улыбнулась, а доктор весело продолжал:
    
— И как вы можете думать, что я вас забыл — вас, одну из первых моих пациенток? Вы больше всех создали мне репутацию, когда я боролся с нуждой и в этой самой комнате не было ничего, кроме пустого ящика, в котором я привез мои книги.
    
Мэри оглядела богатую, комфортабельную обстановку комнаты и, все еще немного взволнованная, сказала, как бы отвечая на свои мысли:
    
— Да, теперь здесь побольше вещей, доктор!
    
— Вот видите! А этим я обязан вам, — воскликнул Ренвик. — Вы победили болезнь своим мужеством, а слава досталась мне!
    
— Да, только слава, — медленно вставила Мэри. — Почему вы вернули плату за лечение, которую я вам послала из Лондона?
    
— Из письма я узнал ваш адрес, — ведь вы же сбежали от меня, не простясь! — и это было единственное вознаграждение, которое мне от вас было нужно.
    
Он был так рад ей, что Мэри это даже казалось странным. Да, рад и странно близок ей, словно и не прошло четырех лет с тех пор, как он в последний раз говорил с нею, словно он все еще сидел у ее постели, насильно возвращая ее к жизни, заражая ее своей жизненной энергией.
    
— Рассказывайте же, что вы делали, — продолжал он, стараясь рассеять ее смущение. — Ну, развяжите язык! Покажите, что и вы не забыли старых друзей.
    
— Я вас не забывала никогда, доктор, иначе я не пришла бы сейчас сюда. Никогда я не забуду всего, что вы для меня сделали.
    
— Тс-с! Вовсе не это я хотел от вас услышать. Я хочу, чтобы вы рассказали о себе. Вы уже, наверное, за это время успели покорить весь Лондон и заставить его ползать перед вами на коленях.
    
Она покачала головой и с легким юмором возразила:
    
— Нет, я сама ползала на коленях — мыла полы и лестницы.
    
— Что? — вскрикнул он, пораженный и огорченный. — Неужели вы занимались такой работой?
    
— Я тяжелой работы не боюсь, — сказала Мэри спокойно. — Она мне была полезна: не оставляла времени думать о моих несчастьях.
    
— Вы не созданы для такой работы, — возразил с упреком Ренвик. — Это возмутительно! С вашей стороны было очень дурно убежать отсюда тайком. Мы могли бы найти для вас более подходящее занятие.
    
— Мне тогда хотелось уйти от всего, — пояснила она грустно. — И ничьей помощи я не хотела.
    
— Ну смотрите, больше так не поступайте, — отозвался Ренвик с некоторой суровостью. — Опять умчитесь, не простившись со мной?
    
— Нет, — обещала Мэри кротко.
    
Он невольно улыбнулся ее покорному виду и, жестом попросив ее сесть, придвинул низенькое кресло вплотную к ней и сказал:
    
— Я совсем забыл о правилах вежливости и заставил вас так долго стоять, но, право, мисс Мэри, ваше появление было такой неожиданностью, — и такой приятной неожиданностью! Вы должны меня извинить.
    
Затем, помолчав, спросил:
    
— Получили мои письма? Они, верно, были вам неприятны, потому что напомнили об этом городе, да?
    
Мэри покачала головой.
    
— Я очень вам благодарна за них. Если бы вы не написали, я бы никогда не узнала о смерти мамы. Эти письма привели меня обратно сюда.
    
Он посмотрел на нее долгим взглядом.
    
— Я знал, что вы еще вернетесь сюда. Чувствовал это… Но скажите, что именно заставило вас приехать?
    
— Несси. Моя сестра, — ответила она медленно. — Дома у нас ужасная обстановка, и она страдала. Я ей нужна — вот я и вернулась. И к вам я пришла сегодня, чтобы поговорить о ней. Это очень бесцеремонно с моей стороны после того, как вы уже столько для меня сделали. Простите меня! Но мне нужна помощь.
    
— Скажите, чем я могу вам помочь, и я это сделаю, — воскликнул доктор. — Разве Несси больна?
    
— Не то чтобы больна, — замялась Мэри. — Но она меня почему-то беспокоит. Она так нервна, легко приходит в возбуждение. То смеется, то плачет, и так похудела! Ест она очень мало. Все это меня тревожит, но, собственно, пришла я не из-за этого…
    
Она немного помолчала, собираясь с духом, потом решительно продолжала:
    
— Все дело тут в отце. Он обращается с ней так странно… Он ее не обижает, нет, но заставляет заниматься сверх сил, все время, не только в школе, но и дома все вечера напролет. Запирает ее одну в комнате и приказывает зубрить для того, чтобы она выдержала экзамены лучше всех и получила стипендию Лэтта. Он крепко вбил это себе в голову. Несси говорит, что он твердит ей об этом постоянно, грозит ей всякими наказаниями, если она провалится. Если бы он оставил ее в покое, она бы все равно прилежно училась, но он ее подгоняет и подгоняет, а она такая слабенькая, и я боюсь, как бы с ней чего не случилось. Вчера ночью она целый час плакала, раньше чем уснула. У меня так тревожно на душе!
    
Ренвик, глядя в ее печальное, озабоченное лицо, живо представил себе, как она утешает и успокаивает сестру, вспомнил вдруг о ребенке, которого она лишилась, несмотря на все его усилия спасти этого ребенка, и сказал серьезно:
    
— Я вижу, что вы встревожены, но вмешаться в это дело не легко. Надо обсудить, как это сделать. Вашего отца ведь нельзя обвинить в жестоком обращении с ней?
    
— Нет. Но он ее запугивает. Он всегда любил ее, но теперь он так переменился, что даже его любовь превратилась во что-то странное и жуткое.
    
Ренвик, конечно, слыхал о новых привычках Броуди, но не хотел расспрашивать Мэри и только спросил:
    
— А почему он так стремится, чтобы Несси получила стипендию Лэтта? Эта стипендия, кажется, до сих пор всегда доставалась мальчикам, а девочке — никогда?
    
— Вот этим-то, может быть, все и Объясняется, — уныло предположила Мэри. — Он всю жизнь бредил каким-нибудь необычайным успехом, который бы его прославил, всегда хотел, чтобы Несси выдвинулась, — только из тщеславия, разумеется. Но уверяю вас, он не знает, что будет делать с ней, после того как она получит эту стипендию. Он гонит ее вперед без цели.
    
— А сын Грирсона тоже претендент на эту стипендию? — осведомился Ренвик после минутного размышления. — Ваш отец и Грирсон, кажется, в не слишком хороших отношениях?
    
Мэри покачала головой.
    
— Нет, тут, по-моему, более глубокие причины, — возразила она. — Послушаешь отца, так можно подумать, что, когда Несси получит стипендию, ему будет завидовать весь город.
    
По лицу Ренвика было видно, что он понимает ее.
    
— Я вашего отца знаю, Мэри, и понимаю, что вы хотите сказать. Боюсь, что с ним не совсем благополучно. В нем всегда было что-то такое… Видите ли, мне пришлось как-то с ним столкнуться, — Ренвик не сказал, что это было из-за нее, — и мы с ним с тех пор не ладим. Если бы я и счел возможным повидаться с ним, от этого было бы мало толку. Всякое мое вмешательство только разозлило бы его и ухудшило его поведение.
    
Наблюдая за Ренвиком, пока он, сосредоточенно глядя перед собой, обсуждал вопрос, Мэри думала о том, как он добр и внимателен к ней, как вникает ради нее во все обстоятельства, вместо того, чтобы действовать наобум. Глаза ее бродили по его живому и вместе суровому смуглому лицу, обличавшему сильный характер, по худой, подвижной, немного сутулой фигуре и наконец остановились на его руках, сильных, нервных, казавшихся особенно смуглыми от белоснежных крахмальных манжет. Эти уверенные, но такие деликатные руки исследовали, тайны ее бесчувственного тела, спасли ей жизнь, и, сравнив их мысленно со своими собственными, распухшими, потрескавшимися, она почувствовала всю глубину пропасти, отделявшей ее от этого человека, к чьей помощи она так смело прибегала. Какие чудесные руки! Мэри вдруг показалась себе такой жалкой, ее присутствие среди этой роскоши — таким неуместным, что она торопливо отвела глаза, словно боясь, что он перехватит и поймет ее взгляд.
    
— Не хотите ли, чтобы я переговорил относительно Несси с директором школы? — спросил, наконец, Ренвик. — Я хорошо знаком с Джибсоном и могу по секрету попросить его помочь нам в этом деле. Сначала я подумал, не переговорить ли мне с сэром Джоном Лэтта, но ваш отец служит у него в конторе, и это ему могло бы повредить. Нам, врачам, приходится соблюдать осторожность: такое уж у нас щекотливое положение… — Он усмехнулся. — Так хотите, чтобы я сходил к Джибсону? Или, может быть, вы лучше пришлете ко мне Несси, чтобы я осмотрел ее?
    
— Мне кажется, было бы очень хорошо, если бы вы переговорили с директором. Он когда-то имел на отца большое влияние, — сказала Мэри с благодарностью. — А Несси так запугана отцом, что она побоится идти к вам.
    
— А вы не боялись? — спросил доктор, и взгляд его сказал ей, что он помнит о ее былом мужестве.
    
— Боялась, — чистосердечно призналась Мэри. — Боялась, что вы не захотите меня принять. А мне больше некого просить помочь Несси. Она так молода. Я не хочу, чтобы с ней случилось что-нибудь дурное… — Она заговорила тише. — Вы ведь могли и не захотеть меня видеть. Вы знаете обо мне все, знаете, какая я была.
    
— Не смейте! Не смейте говорить так, Мэри! Я знаю о вас только хорошее. Я не забывал вас все эти годы, потому что вы славная, благородная и храбрая девушка. — Посмотрев на нее, он чуть не прибавил: «И красавица», но удержался и сказал только: — За всю мою жизнь я не встречал такой кротости и самоотверженности. Они мне врезались в память навсегда. Я не могу слышать, как вы себя унижаете.
    
Она вспыхнула от горячей нежности этих слов и сказала:
    
— Вы так добры, что всегда хвалите меня, но я этого не заслуживаю. Я только была бы счастлива сделать что-нибудь для Несси и тем искупить свои ошибки.
    
— Что за старушечьи речи! Сколько вам лет?! — сердито прикрикнул на нее Ренвик. — Двадцать второй? Господи! Да вы еще совсем дитя, перед вами вся жизнь. Все страдания, что вы пережили, забудутся, а счастья настоящего, в полном смысле этого слова, вы и не знали еще. Начните же опять думать о себе, Мэри. Я видел, когда вошел, как вы смотрели на эту картину. Превратите же свою жизнь в целую галерею таких картин, развлекайтесь, читайте все книги, какие можете достать, интересуйтесь всем на свете. Я могу вам найти место компаньонки, тогда вы побываете за границей.
    
Мэри была против воли увлечена его словами. И мысли ее унеслись в прошлое. Она вспомнила, в какой трепетный восторг приводил ее, бывало, Денис, рисуя ей волшебные картины будущего своими разговорами о Париже, Риме, о путешествиях по обширным неведомым странам. Это было давно, в те дни, когда он открывал перед нею новые горизонты единым взмахом отважной беспечной руки и уносил ее стремглав на ковре-самолете своих образных, веселых речей.
    
Ренвик с проницательностью, смутившей Мэри, прочел ее мысли и сказал медленно:
    
— Я вижу, вы все еще думаете о нем.
    
Она подняла на него глаза с легким огорчением, угадывая, что он неверно истолковал ее молчание. А между тем это было только грустное воспоминание, не больше. Но, чувствуя, что она не может и не должна изменять памяти Дениса, она ничего не возразила.
    
— Я хотел бы сделать что-нибудь для вас, Мэри, — сказал Ренвик тихо. — Помочь вам стать счастливее. У меня есть кое-какие связи. Вы позволите мне найти вам подходящее место, достойное вас, раньше чем я уеду?
    
Она вздрогнула при этих словах, внезапно отнявших у нее ощущение тепла и уюта, и пробормотала запинаясь:
    
— Так вы уезжаете отсюда?
    
— Да, через полгода примерно. Я буду работать в Эдинбурге над изучением одной специальной отрасли медицины. Мне представляется возможность быть зачисленным там в штат. Это почище сельской больницы! Для меня это большая удача.
    
Она уже видела себя одинокой, лишенной его мужественной, надежной поддержки, видела, как она тщетно пытается защитить Несси от отца, противопоставляя свои ничтожные силы пьяному безрассудству отца и слабости сестры. И ей в этот миг стало ясно, как много надежд она возлагала на дружбу человека, стоявшего перед ней, как велико ее уважение к нему.
    
— Это чудесно, что вам представился такой случай, — сказала она тихо. — Вы этого вполне заслуживаете. Я уверена, вас в Эдинбурге оценят так же, как оценили здесь. Нет надобности желать вам успеха.
    
— Не знаю, — сказал Ренвик, — но я очень доволен. В таком городе, как Эдинбург, приятно жить: он красив, несмотря на свои серые тона. Взять хотя бы улицу Принца осенью, когда в садах листья шуршат под ногами и Замок рыжим силуэтом рисуется на фоне неба, а по Артурову Трону вьется синий дымок и воздух так и звенит, чистый, крепкий, как хорошее вино. Этот город нельзя не любить.
    
Он весь оживился от воспоминаний и продолжал:
    
— Конечно, Эдинбург — мой родной город, так что вы должны извинить мое пристрастие к нему. Но, право, там все как-то величественнее, чем в других городах, и красивее, и такое же чистое, как и воздух.
    
Затаив дыхание, Мэри слушала его, живо представляя себе картину, которую он рисовал, и его самого на фоне этой картины. Она видела, например, не только улицу Принца, но и фигуру Ренвика, шагающего среди ее серых домов и мягких красок дворцового парка.
    
— Как хорошо вы говорите! Я никогда не была там, но легко могу себе все это представить, — шепнула она.
    
— Так вы мне позволите найти вам место, раньше чем я уеду? — настаивал Ренвик. — Вам надо уйти из вашего дома.
    
Мэри видела, что ему очень хочется, чтобы она согласилась, но устояла перед этой заманчивой перспективой. Она сказала:
    
— Я вернулась сюда по собственной воле, чтобы заботиться о Несси. Я не могу ее сейчас оставить. Последние месяцы ей жилось страшно тяжело, и если я снова уеду, бог знает, что с ней будет.
    
Ренвик понял, что решение ее непоколебимо, и его охватила глубокая тревога за ее будущее. Он уже видел, как она, несмотря на его вмешательство, гибнет на алтаре своей самоотверженности жертвой необузданного тщеславия отца. Для того ли он спас ее от смерти, чтобы она снова вернулась в ту же обстановку, подверглась той же опасности в другой, еще более страшной форме? Волнение его было так сильно, что оно удивило даже его самого, но, маскируя свои чувства, он сказал весело:
    
— Я сделаю для Неси все, что в моих силах. Сегодня или завтра повидаю Джибсона. Все, что возможно, будет сделано. Не тревожьтесь о ней так сильно. Поберегите и себя.
    
Решив, что цель ее достигнута, и не смея больше отнимать у него время, Мэри тотчас поднялась и готовилась уйти. Доктор встал тоже, но не сделал никакого движения к выходу и молча смотрел ей в лицо, на которое теперь, когда она стояла, падал неверный луч бледного мартовского солнца, такой бледный здесь, в глубине комнаты, что он походил на свет луны. Взволнованный, как был когда-то взволнован другой мужчина, глядевший на нее при лунном свете, доктор, затаив дыхание, любовался красотой этого лица, ярко выступавшей в таком освещении и только выигрывавшей от простого, незатейливого наряда. Его воображение одевало эту девушку в атлас цвета блеклой лаванды, видело ее в серебряном сиянии южной луны, в садах Флоренции или на балконе в Неаполе.
    
Мэри решительно ступила вперед маленькой ножкой в грубом башмаке, направляясь к дверям. Доктору ужасно хотелось удержать ее, но он не находил слов.
    
— Прощайте, — услышал он ее тихий голос. — И благодарю вас за все, что вы сделали для меня и раньше, и теперь.
    
— Прощайте, — сказал он машинально, идя за ней в переднюю, сознавая, что она уходит. Он открыл перед ней дверь, смотрел, как она сошла по ступеням, и, испытав вдруг острое чувство утраты, повинуясь порыву, крикнул ей вдогонку поспешно, неуклюже, как школьник:
    
— Вы скоро придете опять, да?
    
Потом, стыдясь своей несдержанности, сошел вниз и в объяснение этого возгласа сказал:
    
— Когда я поговорю с Джибсоном, мне ведь нужно будет сообщить вам результат.
    
Мэри снова поглядела на него с благодарностью и, проговорив: «Я приду на будущей неделе», — торопливо ушла.
    
Медленно возвращаясь обратно в дом, доктор удивлялся своему порыву, этому неожиданно высказанному вслух желанию, чтобы Мэри поскорее пришла опять. Сначала он с некоторым стыдом за себя приписал это обаянию ее красоты в том освещении, в котором он видел ее только что у себя в приемной. Но потом он честно признался себе, что это было не единственной причиной его поведения. Мэри Броуди всегда привлекала его удивительной красотой своего внутреннего облика, и жизнь благородной и мужественной девушки вплелась в его существование в этом городе короткой и трагической нитью. С той самой минуты, когда он впервые увидел ее без чувств, в таком печальном состоянии, среди грязи и убожества, как лилию, вырванную с корнем и брошенную на навозную кучу, его привлекли к ней ее юность и беспомощность, а позднее — терпение и стойкость, с которой она, без единой жалобы, переносила долгую болезнь и горе после смерти ребенка. Он ясно видел к тому же, что, хотя Мэри не была больше девушкой, она целомудренна и чиста, как этот свет, что недавно играл на ее лице. Она возбуждала в нем восхищение и живой интерес, и доктор давал себе слово, что поможет ей перестроить жизнь. Но она тайком уехала из города, как только ей позволили силы, вырвалась из той сети осуждения и злословия, которую, должно быть, ощущала вокруг себя. В годы ее отсутствия Ренвик по временам думал о ней. Не раз вставала она в его памяти, тоненькая, светлая, хрупкая, и был во всем ее облике какой-то настойчивый призыв, словно она хотела сказать ему, что нити их жизней снова переплетутся.
    
Доктор сел к столу, погруженный в мысли о Мэри, моля судьбу, чтобы возвращение ее в этот дом скорби, откуда ее так жестоко изгнали, не окончилось снова трагедией. Через некоторое время мысли его приняли иное направление, и он достал из ящика стола старое письмо в одну страничку, уже немного выцветшее за четыре года, написанное круглым почерком, косыми, загибавшимися книзу строчками. Он перечел его снова, это единственное письмо Мэри к нему, в котором она посылала ему деньги, — вероятно, с трудом скопленные из ее скудных заработков, — желая хоть немного вознаградить его за лечение и заботы о ней. Держа письмо в тонких пальцах, доктор задумался, глядя прямо перед собой; он видел в своем воображении Мэри за той работой, о которой она упоминала, видел, как она на коленях скребет щеткой полы, как она стирает, моет на кухне посуду, выполняет все обязанности прислуги.
    
Наконец он со вздохом оторвался от этих мыслей, положил письмо обратно в ящик и, так как до вечернего приема больных у него оставался еще целый час, решил, не откладывая, сходить к директору школы и поговорить с ним о Несси. Сказав экономке, что он вернется к четырем, доктор вышел из дому и, не торопясь, направился в школу, до странности» серьезный и рассеянный.
    
Школа находилась неподалеку, в центре города, немного в стороне от других домов Черч-стрит, благодаря чему больше бросалась в глаза строгая, но поражавшая прекрасными пропорциями архитектура ее обветшалого фасада и гордо красовавшиеся на мощеной площадке перед ним две русские пушки на высоких лафетах, взятые под Балаклавой отрядом уинтонской добровольческой кавалерии, которым командовал Морис Лэтта.
    
Но Ренвик, подойдя к зданию школы, сразу же вошел внутрь, не замечая ни фасада, ни пушек; поднявшись по отлогим, истертым каменным ступеням, он прошел по коридору, все с тем же озабоченным видом постучал в дверь директорского кабинета и вошел.
    
Джибсон, на вид слишком молодой для поста директора, не успевший еще отлиться в форму ученого педанта, сидел за письменным столом, заваленным бумагами, посреди своего небольшого кабинета, уставленного по стенам книжными полками. Этот толстенький человек в опрятном коричневом костюме не сразу поднял глаза и продолжал изучать какой-то лежавший перед ним документ.
    
Легкая улыбка скользнула по серьезному лицу Ренвика, и через минуту он сказал шутливым тоном:
    
— Ты все тот же усердный труженик, Джибсон. — И когда тот, вздрогнув, поднял глаза, он продолжал: — Глядя на тебя, я вспомнил старые времена, когда ты вот так же постоянно сидел и изучал что-нибудь.
    
Джибсон, просветлев при виде Ренвика, откинулся на спинку стула и, знаком попросив гостя сесть, промолвил легким тоном:
    
— Я понятия не имел, что это ты, Ренвик. Думал, что это кто-нибудь из моей чернильной команды, трепеща, ожидает заслуженной кары. Этих сорванцов полезно держать в благоговейном страхе перед высшим начальством.
    
Они обменялись улыбкой, почти такой же непосредственной, как когда-то в школьные годы, и Ренвик сказал:
    
— Ты точь-в-точь старый бульдог Морисон. Я непременно скажу ему это, когда вернусь в Эдинбург. Он будет польщен таким комплиментом.
    
— Посмеется, ты хочешь сказать, — воскликнул Джибсон, и глаза его принял» мечтательное выражение, словно смотрели в прошлое. — Эх, как бы мне хотелось вернуться в наш старый город! Везет тебе, черт тебя возьми!
    
Затем, остановив вдруг взгляд на Ренвике, он спросил:
    
— Неужели ты уже пришел проститься?
    
— Нет, нет, дружище. Я уеду месяцев через шесть, не раньше. Я еще пока не бросаю тебя одного в этой глуши.
    
Лицо его приняло другое выражение, некоторое время он молча смотрел на пол, потом устремил глаза на Джибсона и сказал серьезным тоном:
    
— Я пришел По не совсем обычному делу и хочу поговорить с тобой о нем по секрету. Мы с тобой старые друзья, но мне трудно объяснить тебе, чего я хочу. — Он опять помолчал, потом продолжал с некоторым усилием: — У тебя в школе учится одна девочка, в которой я принимаю участие, больше того — за которую я тревожусь. Это Несси Броуди. Я косвенно заинтересован в ее здоровье и ее будущем. Прими во внимание, Джибсон, что я не имею ни малейшего официального права обращаться к тебе таким образом; я это отлично знаю, но ты ведь не похож на других директоров и наставников. Мне нужно узнать твое мнение, а может быть, понадобится и твоя помощь.
    
Джибсон внимательно посмотрел на друга и тотчас отвел глаза. Он не спросил, почему Ренвик интересуется Несси, и ответил медленно:
    
— Несси Броуди? Она способная девочка. Да, очень понятливая, но у нее странный склад ума. Память у нее замечательная, Ренвик: если ты прочтешь ей вслух целую страницу Мильтона, она повторит все почти слово в слово. Схватывает она все быстро, но вот способность рассуждать, более глубокие свойства мышления у нее развиты непропорционально слабо. — Он покачал головой. — Она, что называется, примерная ученица, соображает быстро, но, к сожалению, я замечаю в ней некоторую ограниченность интеллекта.
    
— Я слышал, она добивается стипендии Лэтта, — сказал Ренвик. — Что же, это ей по силам? Получит она ее, как ты думаешь?
    
— Может быть, и получит, — ответил Джибсон, пожимая плечами. — Но к чему она ей? Да и трудно сказать, получит или нет. Это не от нас зависит. Программа университетских экзаменов не совпадает с нашей школьной программой. Ей следовало бы идти в Педагогический институт. Вот это ее призвание.
    
— В таком случае, не можешь ли ты не допустить ее к экзаменам на стипендию? — спросил Ренвик с некоторой стремительностью. — Я имею сведения, что здоровье ее пошатнулось от усиленной подготовки к ним.
    
— Невозможно! — возразил Джибсон. — Я же тебе только что сказал, что это не в нашем ведении. Стипендия предоставлена городу, назначает ее университетское начальство, и к экзамену допускают всякого, кто удовлетворяет их требованиям. Должен сознаться, что я уже пробовал говорить на этот счет с ее почтенным родителем, — Джибсон нахмурил брови, — но ничего не вышло. Он упорно стоит на своем. Конечно, у девочки такие серьезные шансы на получение стипендии, что отговаривать ее от этого кажется безумием. А впрочем…
    
— Что? — подхватил Ренвик.
    
Вместо ответа Джибсон взял со стола какую-то бумагу и, бегло просмотрев ее, передал своему другу, промолвив с расстановкой:
    
— Странное совпадение: я читал это как раз тогда, когда ты вошел. Что ты на это скажешь?
    
Ренвик взял листок и, увидев, что это перевод латинской прозы (как ему показалось, Цицерона), переписанный красивым, но не сформировавшимся еще почерком, начал читать, но вдруг остановился. Между двумя фразами этого прекрасно сделанного гладкого перевода были вписаны на местном диалекте неразборчиво, почти каракулями, следующие слова: «Налегай, Несси! Что делаешь, делай хорошо. Если не получишь стипендии Лэтта, то я буду знать, кто в этом виноват». Дальше продолжался перевод.
    
Ренвик в удивлении посмотрел на Джибсона.
    
— Это мне сегодня утром прислал ее классный наставник, — пояснил тот. — Он вырвал этот листок из тетради Несси Броуди.
    
— А перевод она делала в школе или дома? — быстро спросил доктор.
    
— В классе. Должно быть, она написала эти слова бессознательно, но, несомненно, они написаны ее собственной рукой. Что это значит? Наследие тех знаменитых шотландских предков, о которых мы так много слыхали от старика? Или раздвоение личности? Ты больше разбираешься в таких вещах, чем я.
    
— Какое там к черту раздвоение личности! — перебил его Ренвик в некотором замешательстве. — Это просто минутная рассеянность ума, доказательство чрезмерного нервного напряжения, в котором (судя по тому, что она написала) ее держит чужая сильная воля. Как ты не понимаешь? Она утомилась, работая над упражнением, внимание ее слабло, и тотчас же в памяти всплыла та подсознательная мысль, которая ее постоянно мучает, подгоняет. И, раньше чем мысль оформилась у нее в мозгу, девочка уже машинально написала эту фразу. — Он покачал головой. — Слишком ясно, чего она боится.
    
— Мы не переутомляем ее занятиями, — заметил Джибсон. — Ее здесь всячески щадят.
    
— Знаю, знаю. Девочку губят не в школе. Все зло в этом сумасшедшем отце. Что же нам делать? Ты говоришь, что уже пробовал повлиять на него, но безуспешно, ну а я для него все равно, что красная тряпка для быка. Как же быть? — Он положил листок с переводом обратно на стол Джибсона и, указывая на него, докончил: — Эта штука меня очень пугает. Такие симптомы я наблюдал в моей практике, они всегда предвещают очень плохой конец. Не нравится мне все это.
    
— Ты меня удивляешь, — заметил директор после паузы, во время которой он пытливо вглядывался в собеседника. — А ты уверен, что в этом случае не преувеличиваешь под влиянием какого-то предубеждения?
    
И когда Ренвик молча покачал головой, он продолжал:
    
— Не хочешь ли взглянуть на девочку — на одну минутку, конечно, чтобы ее не испугать?
    
Доктор подумал и ответил решительно:
    
— Разумеется, хочу. Мне надо самому проверить свое предположение. Это ты хорошо придумал.
    
— Так я ее сейчас приведу, — сказал Джибсон, вставая и направляясь к двери. — Надеюсь, ты будешь с ней осторожен. Ни в коем случае не следует упоминать об этой истории с переводом.
    
Ренвик кивком головы выразил согласие и, когда Джибсон вышел из кабинета, продолжал сидеть неподвижно, сдвинув брови, устремив хмурый взгляд на страничку, исписанную Несси, как будто эти странные, бессвязные, затесавшиеся в латинский текст слова сливались перед его глазами в видение, пугавшее и расстраивавшее его. Его вывел из задумчивости приход директора и Несси, которую Ренвик видел в первый раз. Рассмотрев эту худенькую, горбившуюся девочку с кроткими, умоляющими глазами, тонкой белой шейкой, слабохарактерным ртом и подбородком, он перестал удивляться тому, что она так цепляется за Мэри и что Мэри со своей стороны горит желанием ее защищать.
    
— Вот одна из наших лучших учениц, — дипломатически сказал Джибсон, обращаясь к доктору, после того как сел на свое место.
    
— Мы представляем ее всем нашим посетителям. Никто из учеников старших классов не обладает такой памятью, как она. Не правда ли, Несси? — добавил он, мельком посмотрев на нее.
    
Несси вспыхнула от гордости. Ее детская душа наполнилась глубокой благодарностью и еще более глубоким благоговением, к которым примешивалось некоторое смущение, так как ей было непонятно, зачем ее вдруг вызвали сюда. Она молчала и не поднимала глаз от пола; тонкие ножки в высоких, сильно поношенных башмаках и грубых шерстяных чулках немного дрожали, не от страха, а просто от волнения в присутствии таких двух важных особ, как директор и доктор Ренвик. Она понимала, что заданный ей вопрос — чисто риторический, и не смела заговорить, пока не обратятся прямо к ней.
    
— Вам нравятся занятия в школе? — ласково спросил Ренвик.
    
— Да, сэр, — ответила боязливо Несси, поднимая на него глаза, как испуганная козочка.
    
— А что, они вас никогда не утомляют? — продолжал он все так же мягко, боясь задать вопрос в более определенной форме.
    
Несси посмотрела на директора, как бы прося позволения заговорить, и, успокоенная его взглядом, ответила:
    
— Нет, сэр! Не особенно. Только иногда голова болит, — Она сказала это робко, как будто головная боль была чем-то предосудительным, потом, уже увереннее, продолжала:
    
— Папа водил меня к доктору Лори месяцев шесть тому назад, и доктор сказал, что это пустяки. Он сказал даже, — прибавила она наивно, — что у меня хорошая голова на плечах.
    
Ренвик молчал, ощущая на себе слегка иронический взгляд Джибсона, но нерешительные, уклончивые ответы этого запуганного ребенка представлялись ему столь же мало убедительными, как и только что приведенное ею мнение его чванного коллеги. Подозрение, что Несси больна сильным перенапряжением нервов, подтверждалось всем ее видом и поведением.
    
— Я слышал, что вы хотите держать экзамен на стипендию Лэтта, — сказал он наконец. — Не лучше ли вам отложить это на год?
    
— О нет, сэр! Этого никак нельзя, — возразила она поспешно. — Я должна получить ее в этом году. Мой отец говорит… — Тень омрачила ее лицо, и она продолжала уже сдержаннее: — Он хочет, чтобы я получила стипендию Лэтта. Это для девочки большая честь, — до сих пор ни одна девочка ее не получала, но мне кажется, что я смогу ее добиться.
    
Она снова немного покраснела, смущенная не этим нечаянным проявлением самонадеянности, а тем, что осмелилась произнести в их присутствии такую длинную речь.
    
— Ну так хотя бы не работайте чересчур много, — сказал в заключение Ренвик и повернулся к Джибсону в знак того, что он закончил свои наблюдения.
    
— Ну хорошо. Несси, — сказал директор, отпуская ее ласковым взглядом. — Беги теперь обратно в класс и помни, что тебе сказал доктор Ренвик. Хорошую лошадь пришпоривать не надо. Не занимайся дома слишком много.
    
— Благодарю вас, сэр, — ответила смиренно Несси и выскользнула из кабинета, смутно недоумевая, зачем ее звали, но гордясь таким исключительным вниманием к себе. Вспоминая благосклонный взгляд директора, она решила, что этот всемогущий человек о ней несомненно высокого мнения. И, с самодовольной миной входя в класс, говорила себе, что нахальному и любопытному мальчишке Грирсону будет о чем поразмыслить, когда он узнает, что она, Несси Броуди, беседовала запросто с самим директором.
    
— Надеюсь, я не задержал ее слишком долго? — сказал Ренвик, глядя на приятеля. — Мне достаточно было взглянуть на нее.
    
— Ты был воплощенная скромность, — уверил Джибсон. — Попечители меня не выгонят за то, что я допустил нарушение дисциплины. — Он остановился, затем добавил тем же тоном: — А ловко она тебе отрезала насчет Лори!
    
— Ба! — возразил Ренвик. — Между нами говоря, мнение Лори для меня не стоит выеденного яйца. Он просто чванный осел. Эта девочка в плохом состоянии.
    
— Полно тебе, Ренвик! — сказал Джибсон успокоительно. — Это просто твоя фантазия. Я не заметил в девочке ничего ненормального. Конечно, она в опасном возрасте, и отец у нее старый дуралей и пьяница, но все обойдется, все обойдется. Ты преувеличиваешь, ты всегда был неисправимым защитником угнетенных и не позволял мучить даже белой мыши.
    
— Она как раз мне и напоминает белую мышку, — сказал Ренвик упрямо. — И ей плохо придется, если не присмотреть за ней. Не нравится мне запуганное выражение ее глаз.
    
— А меня больше поразил ее запущенный вид, — вставил Джибсон. — Она начинает уже выделяться этим среди других детей в школе. Заметил ты, как она бедно одета? Какой-нибудь год назад этого не было. Броуди не имеет теперь ни одного пенни, кроме жалованья, а большую часть жалованья он пропивает. Скажу тебе еще одно, но это между нами: до меня дошли слухи, что он просрочил уплату процентов по закладной на дом, на его нелепый замок. Не знаю уж, чем дело кончится, но этот человек, несомненно, идет навстречу своей погибели.
    
— Бедняжка Несси! — вздохнул Ренвик. Но думал он в эту минуту не о Несси, а о Мэри, представляя ее себе среди нищеты и разрушения родного дома.
    
По лицу Джибсона нельзя было понять, зародилась ли у него какая-либо смутная догадка относительно истинных побуждений его друга во всем этом деле. Он ведь мог вспомнить, что Ренвик когда-то с большим чувством рассказывал ему необычайную историю Мэри Броуди. Но он только похлопал его по плечу и сказал ободряюще:
    
— Да развеселись ты, мрачный эскулап! Никто не умрет, ручаюсь тебе. Я буду следить за Несси.
    
— Да, надо идти, — сказал Ренвик, взглянув на часы и вставая. — Что пользы сидеть тут и печалиться, я и тебя задерживаю, да и своими делами пора заняться. Скоро четыре.
    
— Да, у твоей приемной уже, наверное, выстроилась целая очередь богатых старых дам, — насмешливо подхватил Джибсон. — Не пойму, что они находят в таком уроде, как ты.
    
Ренвик расхохотался.
    
— Они ищут не красоты, иначе я бы направил их к тебе! — Он протянул руку Джибсону. — А славный ты малый, Джибсон! Тебя мне больше всего будет недоставать, когда я уеду отсюда.
    
— Так я и поверил! — возразил тот, крепко пожимая ему руку.
    
Из кабинета Ренвик вышел быстро, но, сойдя по отлогим каменным ступеням и пройдя между двумя серыми русскими пушками, он незаметно для самого себя замедлил шаг, и пока он шел домой, его снова одолели мрачные мысли: «Бедная Несси!» Ему виделась хрупкая фигурка, укрывшаяся в нежных объятиях сестры, которая, защищая поникшую на ее руках девочку собственным телом, глядела на него, Ренвика, терпеливо и мужественно.
    
Это видение становилось все ярче, все неотступнее мучило его. И соблазнительные перспективы будущего, недавно еще всецело заполнявшие его мысли, вдруг утратили свою прелесть, померкла радость предстоящей новой работы в Эдинбурге, забыта была и прохлада дворцовых садов, и романтический замок, и даже пряная свежесть ветра, который дует с Келтонских холмов. С хмурым лицом вошел доктор Ренвик к себе в дом и принялся за работу.
   
   
    
     
7
    
    
Теплое апрельское утро перешло за полдень и, полное свежих ароматов и возбуждающих звуков ранней весны, осеняло город Ливенфорд, как благословение. Но для Броуди, шедшего домой обедать, не было ничего благословенного в этом пробуждении природы вокруг него. Полный горечи, он не ощущал ласки теплого воздуха, не видел, как наливался соками каждый новый побег. Клумбы нарциссов, кивающих золотистыми головками, застенчивые белые подснежники, пылающие шары крокусов, которыми пестрели палисадники вдоль дороги, оставались незамеченными. Тихие крики грачей, которые носились вокруг своих новых гнезд на высоких деревьях, росших у поворота дороги, были для него лишь надоедливым шумом, раздражавшим слух. Когда он дошел до деревьев и птичий гомон стал слышнее, он метнул наверх злобный взгляд, бормоча:
    
— Вот раскричались, проклятые, прямо в ушах звенит!.. Эх, будь у меня ружье!..
    
Вдруг, как будто в ответ на эту угрозу, какой-то низко летавший грач пронесся над самой его головой и с насмешливым «кра-кра» уронил ему каплю на плечо. Лицо Броуди потемнело, как грозовая туча: даже птицы — и те против него, и те его пачкают. Одну минуту казалось, что он готов срубить все деревья, разорить гнезда и убить всех птиц в грачевнике. Но, судорожно скривив губы, он стер грязь с пальто носовым платком и в еще более дурном настроении продолжал путь домой.
    
Несмотря на то, что условия его жизни со времени возвращения Мэри улучшились, внешний вид его мало изменился. Мэри чистила и утюжила его платье, стирала и крахмалила ему белье, начищала башмаки до блеска, но, так как он теперь напивался каждый вечер, лицо его было еще больше испещрено красными жилками, еще землистее, впадины на щеках обозначались резче, платье, хоть и приняло более опрятный вид, висело мешком на его исхудавшем теле и казалось на нем таким же неуместным, как новый костюм на огородном пугале. Не сознавая этого, он имел вид человека, сломленного судьбой, и, с тех пор как его бросила Нэнси, опускался все больше и больше. В первое время он упорно твердил себе, что на Нэнси свет клином не сошелся, что есть другие женщины не хуже, а то и лучше ее, что он быстро заменит ее другой, еще более красивой любовницей. Но самолюбие его было глубоко уязвлено, когда он убедился, что он уже слишком стар и непривлекателен для того, чтобы пользоваться успехом у женщин, и теперь, когда прошли для него счастливые дни полного кошелька, слишком беден, чтобы покупать их любовь. К тому же после первого возмущения и попыток самообмана он понял, что ему нужна только его Нэнси, что никакая женщина не заменит ее. Она точно околдовала его, она проникла в его кровь, и теперь в ее отсутствии он тосковал по ней одной, жаждал ее и знал, что никогда никто, кроме нее, не сможет утолить этой жажды.
    
Он пил, чтобы забыть ее, но забыть не мог. Виски туманило рассудок, глушило острое сознание утраты, но даже и тогда, когда он бывал пьян, в оцепенелом мозгу вставали мучительные картины, его преследовали образы Нэнси и Мэта. Он видел их всегда вместе, в их новой жизни. Проклиная себя за эти мысли, видел их счастливыми, забывшими о нем, о прошлом, тяготевшем над ними. Смех Нэнси, смех Афродиты, звенел в его ушах, и вызван он был не его ласками, а ласками Мэта. С мучительной ясностью видел он, как она ласкает сына так же, как ласкала его, и глаза его невольно смыкались, лицо багровело и принимало беспомощное выражение.
    
В настоящую минуту он, однако, был поглощен другим. Конечно, не обидой, нанесенной ему грачом, — эта обида только подбросила лишний уголек в костер его ярости, — а гораздо более серьезным оскорблением. Лицо его было менее апатично, чем обыкновенно на людях, движения нервнее, и он с необычной для него быстротой шагал по направлению к дому. Он испытывал острую потребность рассказать кому-нибудь о случившейся с ним сегодня неприятности, и так как Несси была единственным существом, с которым он еще разговаривал более или менее непринужденно, а к тому же дело как раз касалось ее, он спешил ее увидеть. Когда он, отперев входную дверь, вошел в дом, угрюмая сдержанность на минуту ему изменила, и он позвал торопливо:
    
— Несси, Несси!
    
Он вошел в кухню раньше, чем Несси успела откликнуться на зов, — и сурово глянул в ее испуганные глаза на повернутом к нему лице. Несси сидела за столом, ложка с супом застыла в ее руке по дороге ко рту, и вся ее поза выражала внезапный испуг.
    
— Говорил тебе, этот грирсонов щенок что-нибудь насчет стипендии Лэтта? — выпалил он свирепо.
    
Ложка с плеском упала обратно в тарелку, Несси нервно затрясла головой и, подумав, что вопрос, слава богу, не так страшен, как она ожидала, ответила:
    
— Нет, папа. Во всяком случае, ничего особенного не говорил.
    
— Припомни, — настаивал он. — Подумай хорошенько. Что значит «ничего особенного»?
    
— Видишь ли, папа… — голос Несси уже дрожал. — Он постоянно говорит что-нибудь нехорошее про… про нас. Иногда он выкрикивает разные насмешки насчет меня и… стипендии Лэтта.
    
— А говорил он тебе, чтобы ты отказалась от экзамена? Отвечай!
    
— Он, конечно, хотел бы, чтобы я не держала экзамена, папа, — ответила она, поджимая губы. — Это я отлично знаю. Он, наверное, думает, что это увеличит его шансы, а у него никаких и нет!
    
Губы Броуди раздвинулись в злобной усмешке, обнажая желтые зубы.
    
— Вот оно что! — воскликнул он. — Я так и думал. Ну, конечно, я был прав! Он сел за стол и, не обратив никакого внимания на тарелку дымящегося супа, которую Мэри молча поставила перед ним, приблизил свое лицо к самому лицу Несси.
    
— Повтори это еще раз, — пробурчал он.
    
— Что, папа?
    
— Да насчет грирсонова щенка.
    
— Что он не имеет никакой надежды получить стипендию Лэтта? — спросила она робко. И, видя, что отец доволен, невольно подлаживаясь под его настроение, негодующе фыркнула: — Нет, конечно, не имеет. И тени надежды! Если бы даже я не держала экзамена, все равно: другие учатся не хуже его. Но раз я участвую в этом, он ни за что ее не получит.
    
— Ты, значит, для него вроде как камень преткновения?
    
— Ну, конечно, папа.
    
— Вот это здорово! Ей-богу, здорово! — бормотал Броуди, глядя на нее расширившимися глазами. — Это мне приятно слышать. — Он помолчал. — Знаешь, что было сегодня, когда я шел себе спокойно домой обедать, как все добрые люди? — Ноздри его раздулись, голос перешел в крик. — Иду я домой спокойно и прилично, как вдруг подходит ко мне эта проклятая скотина, мэр Грирсон, наш свежеиспеченный замечательный мэр (и как это такого субъекта делают мэром, убей меня бог, не понимаю! Подхалимничал до тех пор, пока своего добился. Это позор для города!). Вероятно, он воображает, что раз он теперь мэр, ему все можно, потому что он имел наглость обратиться ко мне среди бела дня и предложить мне, чтобы я не посылал тебя держать экзамен на стипендию Лэтта. — Он посмотрел на Несси, видимо, ожидая от нее взрыва негодования, и, почувствовав это, она ответила неуверенно:
    
— Ему просто завидно, папа, вот и все!
    
— Думаешь, я ему не сказал этого прямо в лицо? — воскликнул Броуди. — Сказал, не беспокойся. Я ему ответил, что ты всегда побивала его негодного щенка и опять его победишь, опять, опять! — Он азартно выкрикнул несколько раз это слово. — Нет, подумай, какое дьявольское нахальство — пробует очистить дорогу сыну, уговаривая меня оставить тебя в школе еще на год. И когда я бросил ему это прямо в лицо, он имел дерзость круто изменить тон и начал распинаться насчет того, что он, мол, представитель города и что его обязанность вмешаться в это дело: ему, видишь ли, сообщили, что ты не сможешь учиться дальше, что здоровье у тебя недостаточно крепкое, и он защищает не свои, а твои интересы! Но я его хорошо отделал!
    
Он сжал кулаки, на мгновение превратившись в прежнего Броуди, и прокричал:
    
— Да, отделал его на все корки! Я повторил собственные слова Лори прямо в его хитрую физиономию. Я его заставил замолчать!
    
Он торжествующе захохотал, но через мгновение опять нахмурился и пробурчал:
    
— Клянусь богом, он мне за это заплатит! Да, и за все остальные дерзости, что он наговорил мне! И почему я не свалил его с ног, сам не понимаю! Ну да ничего — мы с тобой отплатим ему другим путем! Правда, Несси? — он умильно посмотрел на нее. — Ты оставишь в дураках его ублюдка, да, Несен? И тогда мы полюбуемся на убитый вид важного папаши! Ты это сделаешь? Сделаешь, дочка?
    
— Да, папа, — ответила она покорно, — сделаю для тебя.
    
— Вот и хорошо. Очень хорошо. — Он потер узловатые руки с сдержанным воодушевлением. Потом вдруг, под влиянием какой-то тайной мысли, мрачно насупился и, опять наклонясь близко к лицу Несси, воскликнул:
    
— Смотри же, победи его! Клянусь богом, лучше тебе победить его, потому что, если ты этого не сделаешь, я… я схвачу тебя за вот эту твою тонкую шейку и задушу. Ты должна получить стипендию, или тебе придется плохо!..
    
— Я получу, папа! Получу, — заплакала Несси.
    
— Да, ты это сделаешь, иначе… — крикнул он дико. — Говорю тебе, в этом городе против меня имеется заговор. Все решительно против меня. Меня ненавидят за то, что я таков, каков я есть. Мне завидуют. Они знают, что я выше их, что, если бы я занял подобающее мне положение, я отирал бы свои грязные сапоги об их вылощенные рожи… Ну да ничего, — покачал он головой в диком порыве, — я еще им покажу! Я их заставлю бояться меня. Лэтта послужит началом. Она вставит палки в колеса господину мэру, а там начнем уже действовать по-настоящему!
    
В эту минуту Мэри, которая все время держалась в глубине кухни, с сильным беспокойством слушая бешеные выкрики отца в наблюдая его обращение с Несси, подошла к столу и умоляюще сказала:
    
— Ты бы ел суп, покуда он не остыл, папа. Я так старалась, чтобы он был повкуснее! И дай Несси поесть — ее нужно хорошенько подкормить, раз она так много работает.
    
От этих слов возбуждение Броуди сразу улеглось. Выражение его лица изменилось: казалось, что-то, выглянувшее было наружу, опять быстро спряталось в глубину души, и он сердито воскликнул:
    
— А тебя кто просит вмешиваться? Почему ты не можешь оставить нас в покое? Когда мне понадобится твой совет, я к тебе обращусь. Он взял ложку и с недовольным видом начал есть суп. Но через минуту, видимо все еще размышляя о дерзком вмешательстве Мэри, проворчал:
    
— Свои замечания насчет Несси изволь держать про себя. Я сам знаю, что ей нужно.
    
Некоторое время все молча ели, но когда принялись за следующее блюдо, Броуди опять обратился к младшей дочери и, поглядывая на нее сбоку, начал тем вкрадчивым тоном, который он неизменно принимал, задавая такого рода вопросы, и который, как эти постоянно повторявшиеся вопросы, доводил уже Несси чуть не до истерики:
    
— А каковы сегодня твои успехи, Несси?
    
— Хороши, папа.
    
— Хвалил кто-нибудь сегодня мою дочку? Ну же, вспомни: наверное, о тебе что-нибудь да говорили. Сегодня ты, наверное, отличилась на уроке французского языка, да?
    
Она отвечала ему механически, наобум, не задумываясь, — только чтобы избавиться поскорее от этой терзавшей ей нервы необходимости придумывать все новые, приятные отцу ответы на его нелепые настойчивые расспросы, утолять его неутолимую жажду все новых доказательств того, что дочь его является предметом всеобщего внимания. Наконец, удовлетворившись ответами, которые Несси давала, едва сознавая, что говорит, Броуди развалился в своем кресле и, глядя на нее благосклонным взглядом собственника, сказал:
    
— Хорошо! Ты не посрамишь имени Броуди! Ты делаешь недурные успехи, девушка. Но могла бы добиться еще большею, да, большего! Ты должна так обеспечить себе стипендию Лэтта, как будто она уже лежит вот здесь на тарелке перед тобой! Ты только подумай: тридцать гиней каждый год, и это в течение трех лет! Значит, всего девяносто гиней, почти сто золотых соверенов! Перед тобой лежит, как на тарелке, сотня золотых соверенов и ждет, чтобы ты их взяла. Тебе не придется ни ползти, ни нагибаться за ними, только взять их с тарелки; черт возьми, если ты не протянешь эти маленькие ручки и не возьмешь их, я тебе шею сверну! Он глядел на пустую тарелку, стоявшую перед Несси, и ему чудились на ней столбики соверенов, сверкающих нарядным блеском золота. При нынешних его обстоятельствах сумма эта казалась ему громадной.
    
— Да, это большая, большая награда! — бормотал он. — И она твоя! Завидущие глаза этого олуха Грирсона прямо лезут на лоб при мысли, что она достанется нам! Я его научу, как оскорблять меня на главной улице города!
    
Он затрясся в приступе короткого неслышного смеха, потом опять посмотрел на Несси, подняв брови, с глупо-хитрым видом и сказал конфиденциальным тоном:
    
— Я сегодня рано приду домой, Несси. И мы примемся за дело в ту же минуту, как кончим ужин. Ни минуты терять не будем! Сядем за книги, не успев проглотить последний кусок! — Он опять хитро посмотрел на нее: — Ты будешь в гостиной, а я останусь здесь следить, чтобы ни одна душа тебя не потревожила. Тишина! Покой! Вот что тебе нужно, и я позабочусь, чтобы они у тебя были. Будет тихо, как в могиле! — Ему, должно быть, понравилось это сравнение, потому что он повторил последние слова звучно и выразительно. Потом уже более суровым тоном докончил: — Налегай! Старайся! Гни спину! Что делаешь, делай как следует. Помни, что ты — Броуди, и, стиснув зубы, добивайся победы. Считая, очевидно, свою миссию на данный момент выполненной, довольный собой, он оставил в покое Несси и тяжелым взглядом уперся в лицо старшей дочери, как бы говоря: «Ну-ка, попробуй вмешаться!»
    
— Ну, чего уставилась? — спросил он, подождав минуту. — Разве тебе не сказано держаться в стороне, когда мы с Несси разговариваем? Когда нам понадобится от тебя что-нибудь, мы тебя позовем. Я тебя предупреждал, когда ты опять вошла в мой дом: лапы прочь от Несси! Смотри же, не забывай этого. Я не желаю, чтобы ее испортили баловством, как испортила мне остальных детей ее глупая мать!
    
Мэри собиралась уже выйти из кухни, зная по опыту, что это лучший способ его утихомирить, как вдруг раздался громкий звонок у входной двери, и она от неожиданности остановилась. Все приходившие к ним в дом — главным образом посыльные из лавок — звонили всегда с черного хода, и звонок у парадной двери был редким событием, настолько необычным теперь, что Броуди насторожился и, прислушавшись, приказал дочери:
    
— Посмотри, кто это там!
    
Мэри, выйдя в переднюю, отперла дверь и увидела посыльного, который стоял на ступеньках крыльца с небольшим пакетом в руке и, дотронувшись до шапки, сказал вопросительно!
    
— Мисс Мэри Броуди?
    
Мэри утвердительно кивнула головой, с некоторым беспокойством глядя на пакет, который ей передавали. По глянцевитой коричневой обертке и красивой розовой тесемочке, которой он был перевязан, видно было, что это не обычная посылка из лавки, где она заказывала провизию. Изящный пакет явно был того же происхождения, что и другие посылки в такой образцовой упаковке, время от времени приходившие неизвестно от кого весь последний месяц. Но все те посылки приносились утром, в один и тот же час, когда она бывала одна дома. Поэтому Мэри с неожиданной тревогой задала посыльному странный вопрос:
    
— Вы не опоздали?
    
Он смущенно переступил с ноги на ногу и, своим видом укрепив Мэри в ее подозрении, начал оправдываться:
    
— У меня была куча поручений, мисс, — сказал он. — А этот пакет прибыл из Глазго, и мне пришлось дожидаться его.
    
Он был явно рад, что Мэри приняла посылку, не браня его, и без дальнейших разговоров ушел, стуча сапогами, оставив Мэри на пороге с аккуратно перевязанной легкой коробкой, которую она держала так, как будто это был тяжелый груз, причинявший ей большое неудобство. Этими лакомствами, которые ей регулярно присылались неизвестно откуда, но всегда в удобный час и потому втайне от отца, она, не задумываясь, радостно закармливала Несси. И пакет, вероятно, оттуда же. С бьющимся сердцем она осторожно закрыла дверь и, живо сообразив, что делать, скользнула в гостиную, спрятала пакет под диван и вернулась в кухню с робкой надеждой, что отец не спросит, кто приходил. Но она сразу увидела, что надеяться на это нечего, что он с нетерпением ожидает ее, даже сел опять в кресло и теперь смотрит на нее пристально и с любопытством.
    
— Кто это звонил? — И так как она молчала, повторил настойчиво: — Отвечай же! Чего стоишь, как пень? Кто это был?
    
— Это только посыльный, папа, — ответила она тихо, стараясь не выдать голосом свое беспокойство.
    
— Посыльный! — повторил недоверчиво Броуди. — С парадного хода! Господи, до чего мы еще дойдем! — И, вскипев от этой неожиданной мысли, закричал:
    
— Я не намерен терпеть еще и такие оскорбления. Кто его прислал? Скажи мне, кто, и я сам пойду туда и все выясню. Откуда этот посыльный?
    
— Не знаю, — запинаясь, вымолвила Мэри.
    
— Не знаешь?
    
— Нет, — повторила она и, все еще пытаясь его успокоить, поспешно добавила:
    
— Не сердись, папа, это больше не повторится. Не расстраивайся.
    
Он с минуту смотрел на нее уничтожающим взглядом. От него не укрылось ее замешательство, слабо, но отчетливо проступавшее сквозь обычную ясность лица.
    
— Покажи, какие покупки он принес, — процедил он наконец сквозь зубы. — Я не видел, чтобы ты принесла сюда что-нибудь.
    
— Они в гостиной, — ответила она тихо, делая движение по направлению к посудной. — Это только один сверток, и ничего там нет интересного для тебя.
    
— Принеси его сюда! — настаивал Броуди. — Я желаю видеть этот таинственно исчезнувший сверток.
    
— Ах, папа, неужели ты мне не веришь?
    
— Неси сюда пакет, говорят тебе! — заревел он. — Или я буду знать, что ты еще ко всему прочему и лгунья!
    
Мэри видела, что ослушаться невозможно, нерешительными шагами вышла из кухни и скоро воротилась с пакетом. Броуди уставился на него, изумленный тем, что пакет действительно существует, но, еще более удивленный его необычным видом.
    
— Розовая ленточка, — пробурчал он. — Ишь Ты, как нарядно! — Затем резко изменил тон:
    
— Так ты хочешь меня уверить, что тебе присылают из лавки овсянку в такой упаковке, с этими побрякушками? Сию минуту открой коробку. Я хочу собственными глазами увидеть, что внутри.
    
Зная, что противиться бесполезно, Мэри, с фатальным спокойствием ожидая неизбежного, взяла со стола нож, разрезала тесемку и через несколько секунд вынула из ваты, в которую она была уложена, большую сочную кисть черного винограда. Броуди, точно не веря глазам, смотрел, пораженный, на свисавшую с руки Мэри чудесную гроздь, казавшуюся каким-то экзотическим цветком, расцветшим внезапно в темной кухне. Ягоды все были крупные, крепкие, прекрасной формы и покрыты голубоватым налетом, таким нежным и пленительным, как дымка, в которой встает перед моряком далекий берег. Они заманчиво качались на толстом гладком стебле, распространяя сладкий, напоенный солнцем аромат, и, казалось, их сочная и нежная мякоть готова, прорвав оболочку, брызнуть, растаять на языке смесью чудесных ощущений вкуса и запаха. Черный виноград в такое время года! Неслыханная роскошь!
    
— Откуда это? — крикнул Броуди громко и повелительно. — Кто его прислал?
    
— Не знаю, папа, — ответила Мэри искренно, потому что эти таинственные подарки действительно ни разу не сопровождались запиской, и она могла только догадываться, смутно и радостно, что они от Ренвика.
    
— Знаешь, негодница! — зарычал он. — Иначе ты бы его не спрятала!
    
Глядя на нее с злобным недоумением, он вспомнил вдруг о депутации благочестивых и самоуверенных дам из церковного комитета, явившейся к его жене во время ее болезни с фруктами и вареньем.
    
— Наверное, это прислала какая-нибудь из тех поганых, слезливых святош? Так мы уже получаем милостыню, пользуясь городской благотворительностью?! Вот до чего дошло? Ты наверное делаешь жалобную мину для того, чтобы они тебя жалели. О боже, да они скоро еще вздумают нам посылать суп и религиозные брошюры!
    
Он грубо вырвал виноград из рук Мэри, презрительно повертел его перед глазами и тут только сообразил, что эти изысканные фрукты стоят очень дорого и никакой церковный комитет не мог их послать. Ироническая усмешка медленно поползла по его лицу, и он воскликнул:
    
— Нет, я догадываюсь, в чем тут дело. Тебе не известно, кто их послал? Это, что называется, от неизвестного благодетеля! Всемогущий боже! Так ты опять принялась за старое, потаскуха! Начинаются подношения от любовников! Фу, меня тошнит от этой мерзости!
    
Он посмотрел на Мэри с отвращением, но она спокойно и стойко встретила его взгляд, и только бедная Несси проявляла признаки испуга и огорчения, к счастью, им незамеченные.
    
— Но ты их есть не будешь! — закричал он грубо. — Нет, ни единой ягодки не отведаешь. Можешь облизываться на них сколько угодно, но ты их не коснешься. Вот что я с ними сделаю! И, произнеся эти слова, он швырнул виноград на пол и яростно наступил на него своим тяжелым башмаком, так что сок брызнул во все стороны. Раздавил его в темную массу, которая, как кровь, залила серый линолеум.
    
— Вот тебе! — орал он. — Вот как я поступаю! Путь мой горек, но я с него не сверну. Жаль, что я не могу раздавить вот так же, как этот виноград, того скота, что послал его! Я бы с удовольствием поступил с ним так, кто бы он ни был… Вот, теперь тебе придется здесь убрать, это тебе полезно, работа отвлечет твои мысли от мужчин, успокоит твой зуд, шлюха! — И, говоря это, он разбрасывал ногой остатки винограда по всей кухне. Потом, схватив Мэри за плечи, нагнулся к самому ее лицу и грубо прошипел:
    
— Мне все твои штуки понятны, моя красавица, но не заходи слишком далеко, помни о том, что с тобой уже раз случилось. — Сказав это, он оттолкнул ее от себя с такой силой, что она ударилась о стену и оставшись на месте, с краской унижения на щеках безмолвно смотрела на отца.
    
Через минуту он повернулся к Несси и совершенно другим голосом, мягким, умильным, почти заискивающим, который он нарочно сделал таким, чтобы этим контрастом больше уязвить Мэри, сказал:
    
— А ты, доченька, не обращай внимания на то, что тут говорилось, да и на нее тоже. Тебе и совсем даже лучше с ней не разговаривать, разве только, когда тебе что-нибудь понадобится. Эти вещи тебя не касаются. Да и пора нам с тобой идти: если не поторопишься, опоздаешь в школу, а этого никак нельзя!
    
Он взял Несси за руку и с подчеркнутой ласковостью увел ее из кухни. Уходя в переднюю, Несси успела бросить испуганный и виноватый взгляд на сестру. Когда за обоими захлопнулась дверь на улицу, Мэри тяжело перевела дух.
    
Она откачнулась от стены, к которой толкнул ее отец, и, с сожалением глядя на загрязненные, разбросанные по полу остатки винограда, которым Несси не придется полакомиться, все же подумала с некоторым облегчением, что произошедшая сейчас неприятная сцена и ее унижение не оттолкнули от нее Несси. Слова, брошенные ей в лицо отцом, обидели ее нестерпимо, и, вспоминая его несправедливость к ней, она закусила губу, чтобы удержать горячий поток гневных слез. Не имея никаких доказательств, она чутьем угадывала, что это доктор Ренвик по доброте своей прислал ей виноград, да и все прежние подарки. А теперь и глубокое чувство благодарности к нему, и ее самоотверженная забота о Несси — все было опоганено, затоптано в грязь отцом, так грубо истолковавшим ее поведение. Ей снова дали почувствовать ее положение в глазах света, безжалостно напомнили о пятне, которое, видно, не снимется с нее в этом городе до самой ее смерти.
    
Слегка вздрогнув, она отогнала эти мысли и принялась убирать со стола, потом снесла тарелки в посудную и медленно начала мыть и перетирать их. Работая, она старалась думать не о себе, а о Несси и утешала себя мыслью, что Несси как будто немного окрепла за последнее время, хотя и продолжает заниматься подолгу и через силу, что она ест лучше и ее худые щеки начинают округляться. Мэри готова была вынести что угодно, только бы уберечь Несси, увидеть ее здоровой и счастливой. Для нее было высшей радостью то, что она могла немного приодеть Несси из собственных скромных сбережений, которые привезла с собой в Ливенфорд. Ее тешила мысль, что девочка не имеет больше того запущенного вида, в каком она застала ее, когда приехала.
    
Вытерев и поставив на полку последнюю тарелку, она пришла в кухню с ведром горячей воды и тряпкой, опустилась на колени и принялась мыть пол. Занятая этим делом, она вдруг представила себе, какое было бы лицо у Ренвика, если бы он мог увидеть ее в эту минуту, увидеть плачевный результат его щедрости. Но при этой мысли она не усмехнулась, а снова вздохнула и подумала, что надо будет попросить его прекратить эти великодушные подарки. Со времени ее первого посещения она виделась с ним два раза и с каждым разом все больше понимала, какое горячее участие он принимает в Несси. Но она почему-то стала бояться свиданий с ним, бояться того непонятного чувства, которое охватывало ее всякий раз, когда она встречала внимательно-ласковый взгляд его темных глаз. Внезапно ей пришли на память слова отца, и даже наедине с собой она зажмурилась от стыда, с отчаянием спрашивая себя, какого же рода чувство она питает к этому человеку, который всегда относился к ней так дружески, с такой добротой. Пожалуй, это хорошо, что он скоро уедет из Ливенфорда, и кончатся ее неуверенность и душевное смятение.
    
Однако, когда она подумала о его отъезде, лицо ее почему-то затуманилось. И даже тогда, когда она, вымыв пол, села к столу чинить одежду Несси, мысли о Ренвике не оставляли ее. Он сказал, что ее жизнь должна вместить целую галерею картин, но в настоящее время вся ее галерея состояла из одной лишь картины: его портрета. Кухня, раньше такая грязная и запущенная, сияла теперь безупречной чистотой. Такой же безупречный порядок царил во всем доме. Ее главная работа на сегодняшний день окончена. А между тем она не в состоянии ни сесть за книгу, ни заняться или развлечься чем-нибудь другим, как он советовал, — она способна только сидеть и думать о нем. Нет, это просто невероятно!
    
Правда, что касается развлечений, возможности у нее были довольно-таки ограниченные. Хотя ее возвращение не вызвало никакого волнения на поверхности жизни города, она все же избегала людей, и в последнее время у нее вошло в привычку выходить из дому только после наступления сумерек. Один-единственный раз отступила она от этого правила — когда ездила в Дэррок на могилу, в которой были похоронены вместе Денис и их ребенок. Тот же самый поезд мчал ее в Дэррок, по тем же улицам звучали ее унылые шаги, но на вывеске «Погребка» красовалась уже другая фамилия, а доктор, к которому она обратилась в тот день ее последней печальной поездки в Дэррок, также исчез во мраке неведомого, послушный зову судьбы. Стоя на коленях у могилы (находившейся на склоне Дэррокского холма), Мэри не испытывала бурного прилива горя, только тихую печаль, рожденную, главным образом, мыслями о ребенке, лежавшем здесь, так близко и вместе с тем навеки разлученном с нею. Казалось странным, что тельце этого ребенка, такое трепетно-живое, так энергично шевелившееся в ее теле, теперь лежит зарытое в земле, навеки оторванное от тела матери.
    
Странно было и то, что она, мать, никогда не видела и уже никогда не сможет увидеть своего ребенка. Она лежала еще без сознания в больнице, когда ее мальчик, слишком рано появившийся на свет и простуженный в ту страшную ночь, умер, а она не знала этого и так и не видела его. Несправедливость судьбы к этому ребенку камнем давила душу Мэри в то время, как она поднималась с колен и затем шла с кладбища. Она верила, что наказана по заслугам, и покорно приняла наказание, но за что у ее ребенка отнято короткое счастье существования?
    
Садясь в поезд, чтобы ехать обратно в Ливенфорд, она сказала себе, что эта поездка — последняя, что больше она никогда не придет на могилу. И, когда поезд отошел от станции, сквозь туман ее тоски ей почудилась на перроне призрачная фигура — призрак Дениса, весело и бодро машущего ей рукой на прощанье, прощанье навеки.
    
Но сейчас, когда она сидела за шитьем, в задумчивости поникнув головой, мысли ее были заняты не тем последним прощаньем с Денисом, а предстоящим ей более реальным расставанием, и она, наконец, вынуждена была сознаться себе, что ей тяжело думать об отъезде Ренвика. Она ясно понимала, какая пропасть разделяет их, пропасть, через которую мостом служило только его великодушие. Она твердила себе, что даже на дружбу его не смеет надеяться, что жаждет только его присутствия где-нибудь вблизи, — и, значит, ничего недозволенного нет в ее огорчении по поводу его отъезда. Ливенфорд опустеет для нее!
    
Она не в состоянии была больше сидеть и шить: глаза не видели стежков, иголка не слушалась пальцев. Она плакала, думая о предстоящей разлуке с чувством, которое — увы! — не смела даже назвать дружбой. Она встала в волнении, презирая себя, ломая руки от гнева на свою несчастную слабость, и, словно ей не хватало воздуха в комнате, вышла, как слепая, в садик за домом. Здесь она стала ходить взад и вперед, пытаясь успокоиться.
    
В то время как она гуляла тут, чувствуя, что спокойствие мало-помалу возвращается к ней, она вдруг заметила, что на кусте сирени, который, с тех пор как она его помнила, никогда не цвел, теперь распускалась одна большая чудесная кисть цветов. С живым интересом она подошла ближе и, осторожно нагнув ветку, на которой зацветала сирень, обхватила и приласкала пальцами зеленый побег. Рассматривая верхушки полураскрывшихся бутонов, она с изумлением убедилась, что это белая сирень. Какая прелесть! Она никогда не подозревала, что это куст белой сирени, и вдруг теперь, как счастливое предзнаменование будущего, это унылое деревцо зацвело, и скоро на нем закачаются благоуханные белые цветы и будут всю весну радовать ее взор.
    
«Несси тоже будет рада», — подумала она, осторожно выпуская из рук ветку, и уже в более радужном настроении вошла в дом.
    
День миновал, сумерки упали на землю, наступил и прошел час вечернего чаепития. Несси, как всегда, была водворена с учебниками в гостиную, а Броуди сидел на кухне со своей бутылкой. Снова перемыв посуду и приведя в доме все в порядок, Мэри решила сходить к доктору Ренвику и возможно деликатнее объяснить ему, почему она не может впредь принимать подарки, которые он присылает для Несси. Ей легко было уйти из дому незамеченной. По вечерам она могла делать, что ей угодно, лишь бы не мешать занятиям Несси в гостиной. Надев шляпку и пальто, она выскользнула из дому по черному ходу, так как отец приказал ей уходить и приходить только этим путем.
    
Вечер был прохладен, ветерок ласкал щеки, невидные во мраке цветы от росы благоухали сильнее, и Мэри быстрыми, легкими шагами пошла по дороге, укрытая темнотой. Она не спрашивала себя, отчего у нее так легко на душе. Трепет наступающей весны волновал ее, радовал, как обрадовала зацветавшая на кусте сирень, а предстоящая встреча с Ренвиком наполняла бессознательным ощущением счастья. Но пока она дошла до Уэлхолл-род, она уже успела смутно разобраться в причинах своего веселого настроения и под влиянием неожиданно пришедшей мысли невольно замедлила шаги. Какое она имеет право надоедать занятому человеку, которого дожидаются пациенты, который, несомненно, утомлен после целого дня трудной работы? И если это он прислал виноград, какая дерзость с ее стороны отказываться от него! Ее ножом резнула мысль, что цель ее визита к Ренвику — только хитрая уловка, подсказанная изворотливым умом, предлог увидеться с ним. Оскорбительные слова отца встали в ее памяти как приговор, и ей уже казалось ненужным обращение к доктору Ренвику теперь, когда Несси стала поправляться. По какой-то непонятной ассоциации чувств, ей вспомнилась другая весна, и она сказала себе, что в ту пору Денис добивался встреч с нею, преследовал ее своей любовью, теперь же (она мучительно покраснела в темноте) она хочет навязать свое жалкое общество человеку, который не стремится ее увидеть. Тем временем она дошла уже до дома Ренвика и остановилась на противоположной стороне улицы, грустная и подавленная, глядя на дом и вспоминая его красивое убранство, чудесную картину, которая привела ее в восхищение. Нет, она не войдет, она только минуту постоит тут и поглядит на окна, под покровом ночи, думая о том, кто живет здесь. И в будущем, когда он уедет навсегда из города, она вот так же будет приходить на это место и воображать, что он внутри, в той нарядной комнате.
    
Стоя тут, она услыхала быстрое и неровное цоканье копыт, увидела два желтых огня во мраке, и, раньше чем она успела отойти подальше, двуколка доктора подкатила к дому. Отступив назад, в тень, падавшую от стены, Мэри наблюдала веселую суету у подъезда, слышала, как лошадь рыла копытом землю, как бряцала сбруя. Потом раздался уверенный голос Ренвика, так близко, что Мэри вздрогнула. Он говорил кучеру:
    
— Сегодня мне больше никуда не придется ехать, Дик, по крайней мере я на это надеюсь! Покойной ночи!
    
— Покойной ночи, сэр. Авось, вас сегодня больше никто не потревожит, — услышала Мэри ответ грума, и, вскочив опять на козлы, он отъехал к конюшне.
    
Напрягая зрение, Мэри следила, как Ренвик, едва видный в темноте, взошел на крыльцо, потом, когда распахнулась дверь, его фигура четким силуэтом встала на фоне яркого света, падавшего изнутри, и она ясно увидела его. На мгновение он обернулся и вгляделся в темноту, устремив глаза прямо по направлению к Мэри. Она знала, что ее не видно, но вся задрожала, словно боясь, что он ее заметит, подойдет и спросит, зачем она стоит здесь в такой час и подсматривает за ним. Но он не воротился. В последний раз вгляделся в ночь и вошел в дом, закрыв дверь, оставив Мэри теперь в полной темноте. С минуту она стояла неподвижно, изнемогая от волнения, затем пошла домой крадущейся походкой, сутулясь, как будто озарившая ее догадка тяжестью позора легла ей на плечи. Она знала теперь, что она, Мэри Броуди, отверженная, утратившая чистоту, мать мертвого ребенка без имени, снова любит, но не любима.
   
   
    
     
8
    
    
В воскресенье после обеда полагалось предаваться отдыху, и хотя Броуди в этот день вставал поздно, а обедал не раньше двух, он свято соблюдал традицию, и праздные часы от трех до пяти заставали его неизменно лежащим без пиджака на диване, но не в гостиной, а в кухне: гостиная была теперь предоставлена Несси для занятий, которые и в дни отдыха продолжались так же усиленно, как и в будни. Броуди видел геройское самопожертвование в том, что он ради Несси перенес свой отдых на менее почетное место.
    
В это воскресенье жаркое июльское солнце разморило его и нагнало дремоту. Убедившись, что младшая дочь села за книги, внушительно напомнив ей о близости великого дня экзаменов (который был назначен на следующей неделе), он улегся в кухне с видом человека, заслужившего отдых. Жужжание мухи на окне скоро убаюкало его.
    
Как он только что внушал Несси, наступал последний круг скачек. И, в то время как он храпел в приятном сознании, что, уступив Несси гостиную, он со своей стороны сделал все для обеспечения ей успеха. Несси лихорадочно принялась в последний раз перечитывать третью книгу Евклида. Лицо ее пылало от жары в гостиной, а жужжание мух, под которое так сладко уснул Броуди, раздражало и отвлекало от работы. Она никогда не была особенно сильна в геометрии, и теперь, когда до экзаменов оставалось всего несколько дней, неуверенность в своих знаниях по этому предмету пугала и мучила ее так, что она решила еще раз бегло просмотреть всю третью книгу. Наморщив лоб и шевеля губами, она зубрила восьмую теорему, но, как ни старалась сосредоточиться, слова прыгали по странице, чертежи расплывались, линии принимали странные, причудливые формы, немного напоминая те фантастические образы, что являлись ей в последнее время в беспокойном сне и мучили ее по ночам. «Отношение оси угла к перпендикуляру равно коэффициенту»… нет, нет, что она болтает, ведь это же совершеннейшая бессмыслица! Надо внимательно учить, иначе стипендия, которая уже все равно, что у нее в кармане, ускользнет от нее, шмыгнет прочь, как белая мышка, быстро съев все золотые соверены, словно это сыр… Какая жара! И как болит голова! По английскому языку она подготовлена отлично, по латыни прекрасно, по французскому тоже хорошо, об алгебре и говорить нечего. Да, она способная, это все говорят, и, конечно, те, кто экзаменует на стипендию, увидят это при первом же взгляде на нее. Когда она гордо и уверенно шла в школу в дни экзаменов, ей всегда казалось, что люди шепчут друг другу: «Это Несси Броуди. Первая ученица в классе. Она и этот экзамен, конечно, выдержит лучше всех, — это так же верно, как то, что ее имя Броуди». Может быть, и профессора в университете нагнутся друг к другу и скажут то же самое. Во всяком случае, они это скажут после того, как просмотрят ее работу. Так должно быть непременно, иначе отец потребует от них ответа. Да, да, если они не признают ее и не выдвинут ее на первое место, он стукнет их головами друг о дружку, так что головы защелкают как кокосовые орехи… кокосовые орехи… Мэт обещал привезти их ей, когда уезжал в Индию, и она мечтала еще о попугае и обезьянке, по Мэт почему-то забыл об этом, а теперь, когда я уехал с этой гадкой женщиной, он никогда уже и не вспомнит о своей сестренке Несси. Женился он на Нэнси или нет? Но все равно, Нэнси — дурная женщина, даже если Мэт и надел ей кольцо на палец. Она совсем не то, что Мэри, которая так добра и ласкова к ней. А между тем Мэри не замужем, и все же почему-то у нее был ребенок, который умер и о котором никто никогда не вспоминает. Мэри сама никогда о нем не говорит. Но лицо у нее такое грустное, как будто что-то лежит у нее на сердце и она не может о нем забыть. Мэри постоянно заботится о ней, приносит ей суп, и яйца, и молоко, обнимает ее и все уговаривает не заниматься так много. Мэри хочет, чтобы она получила стипендию, но хочет этого только для того, чтобы отец не притеснял ее. Мэри, ее хорошая Мэри, заплачет, если Несси не дадут стипендии. Нет, ей не придется плакать; если Несси провалится, она никогда не скажет об этом Мэри. Вот замечательно придумано! Пройдут годы, а она, Несси, никому и словом об этом не обмолвится… Господи, что за мысли ей приходят сегодня в голову? Провала быть не должно! Если она не окажется на первом месте, «во главе класса», как всегда говорил отец, ей придется за это расплатиться. «Я сверну твою тонкую шею, если ты дашь кому-нибудь опередить себя, после того как я столько с тобой возился!» — вот что он всегда долбит ей в уши между нежностями и похвалами. А руки у него большие!..
    
«Ось угла к перпендикуляру»… Нету право, это верх несправедливости, что она должна сидеть и зубрить в такой жаркий день, да еще в воскресенье, когда ей следовало бы пойти на воскресное чтение библии в белом платье с розовым поясом, которое ей сшила мама. Но платье уже износилось, и она из него выросла: она теперь уже совсем взрослая. Мама любила посылать ее в воскресную школу, умытую, в лайковых перчатках. Теперь она никуда не ходит, а все работает, так усердно работает. «Да, папа, я стараюсь вовсю. Что делаешь, делай как следует». Мама всегда наказывала им угождать отцу. А теперь мама умерла. У них нет матери, а у Мэри — ребенка. Мама и ребенок Мэри, оба сидят теперь в облаках, машут ей и поют: «Несси Броуди получит стипендию». Ей хотелось пропеть это тоже во весь голос, но что-то сжимало горло, мешало ей. В последнее время она начинала терять веру в себя. Нет, нет, получить стипендию Лэтта — великое дело для девочки, да еще девочки, которая носит имя Броуди. Великое дело — но и трудное же! Она раньше была уверена в успехе, так уверена, словно груда золотых гиней уже лежала перед ней и все могли это видеть и удивляться ей. Но теперь тайное жуткое сомнение закралось ей в душу. Об этом никто не знал и никто не узнает — вот единственное, что утешало Несси. «Да, папа, у меня все идет великолепно, лучше быть не может. Этот Грирсон не имеет никаких шансов на успех. Я стою у него на дороге. „Лэтта“ уже у меня в кармане». Отцу нравилось, когда она так говорила, он потирал руки и одобрительно улыбался ей, а ей было приятно, что она угодила ему. Она будет скрывать от него свои сомнения так старательно и ловко, что он никогда их не заметит. Она знает, как надо поступать, она ведь умница.
    
Так. Несси разбиралась в собственной душе, восторгаясь собой, поздравляя сама себя, и ей казалось, что она видит, как текут ее мысли с чудесной плавностью, как они несутся подобно сверкающим, шумящим волнам ослепительного света.
    
Но вот она внезапно встрепенулась, глаза утратили рассеянное выражение, а лицо — безмятежное спокойствие, и, потирая лоб рукой, она посмотрела на часы. «Господи, о чем я только думаю! Задремала я, что ли? Целый час прошел, а я ничего не повторила!» — пробормотала она сконфуженно. И, покачав головой, недовольная своей слабостью и потерей драгоценного часа, она только что опять принялась за Евклида, как дверь тихонько отворилась, и в комнату вошла ее сестра.
    
— Вот тебе стакан молока, дорогая, — шепнула Мэри, на цыпочках подходя к столу. — Отец спит, я и подумала, что могу заглянуть к тебе. Молоко холодное-прехолодное, я целый час держала кувшин под краном. Несси взяла стакан из рук сестры и с рассеянным видом начала пить.
    
— И вправду холодное, — сказала она через минуту. — Оно такое вкусное, как мороженое в жаркий день. Как душно сегодня, Мэри! Мэри легонько прижала ладонь к щеке сестры.
    
— У тебя горит лицо, — сказала она. — Не хочешь ли погулять полчаса со мной на воздухе?
    
— А если он проснется и увидит, что я ушла? — возразила Несси, бросив на нее быстрый взгляд. — Ты знаешь, что тебе достанется больше, чем мне. Нет! Я останусь тут. Мне от молока уже стало не так жарко. И потом я должна до пятницы повторить всю эту книгу.
    
— А как твоя голова? — спросила Мэри после некоторого молчания, во время которого она с беспокойством наблюдала за сестрой.
    
— Все так же. Она не болит, а как-то немеет.
    
— Может быть, положить тебе опять компресс из холодной воды с уксусом?
    
— Не надо, Мэри. Компресс мало помогает. После будущей субботы, когда я выдержу экзамен, мне сразу станет лучше. Это единственное, что может меня вылечить.
    
— Может быть, твое чего-нибудь еще хочется? Скажи, я принесу.
    
— Нет, ничего не хочется. Ты такая добрая, Мэри. Просто удивительно, до чего ты добра ко мне, а ведь и тебе много приходится терпеть. Как бы я жила без тебя?
    
— Ничего особенного я не делаю для тебя, — возразила Мэри грустно. — Хотелось бы делать гораздо больше. Если бы я могла помешать тебе экзаменоваться на стипендию! Но это невозможно.
    
— Не говори так! — торопливо перебила Несси. — Ты знаешь, что я должна непременно ее получить. Я только об этом и думаю, вот уже полгода, и если бы мне пришлось теперь отказаться от нее, у меня бы разбилось сердце. Я должна ее получить.
    
— А тебе в самом деле хочется продолжать учение в университете? — спросила Мэри с сомнением.
    
— Ты только подумай, сколько я занималась, — ответила Несси с волнением. — Как меня заставляли работать! Неужели же все это пропадет напрасно? Надеюсь, что нет. Я так теперь втянулась, что если бы и захотела, не могу остановиться. Иногда у меня такое чувство, как будто что-то меня держит крепко и тащит вперед.
    
Мэри, видя нервное состояние сестры и пытаясь ее успокоить, сказала ласково:
    
— Ну, теперь уже все скоро кончится, Несси, не думай об этом. Передохни денек-другой, не переутомляйся.
    
— Как ты можешь говорить такие вещи! — с раздражением воскликнула Несси. — Ты знаешь, что мне все нужно повторить, знаешь, как это важно. Эта третья книга еще плохо укладывается у меня в голове. Я должна… надо вколотить ее туда, как гвоздь, чтобы она там осталась и не выскочила. Меня ведь могут на экзамене спросить как раз из этой книги, а ты говоришь, чтобы я не занималась!
    
— Тише, тише, родная, не волнуйся! — умоляла Мэри.
    
— Как тут не волноваться! — горячилась Несси. — Я сижу и выматываю себе мозги над книгами, а ты воображаешь, что мне достаточно прогуляться в университет и попросить, чтобы мне дали «Лэтта», а потом принести ее домой в кулаке, как шоколадку. Нет, это не так просто, уверяю тебя!
    
— Да полно же. Несси, деточка, успокойся! — уговаривала ее Мэри. — Не сердись, я ничего подобного не думала.
    
— Нет, думала! Все так думают! Думают, что если я способная, так мне все легко дается. Они не знают, сколько труда я потратила на эту подготовку. Сколько меня заставляли работать. Это может с ума свести!
    
— Знаю, знаю, Несси, — сказала Мэри тихо, гладя ее по голове. — Все знаю: как ты трудилась, как тебе не давали вздохнуть. Не расстраивайся. Ты просто устала и оттого боишься. Ведь ты всегда так верила в успех. Да и что за беда, если тебе не достанется эта злосчастная стипендия? Не все ли равно!
    
Но Несси была так взвинчена, что никакие уговоры на нее не действовали, и она разразилась слезами.
    
— Тебе все равно! — истерически всхлипывала она. — Каково это мне слышать, когда я всю душу вложила в то, чтобы получить ее! И называть сотню золотых соверенов «злосчастной стипендией!» Это хоть кого расстроит! Разве ты не знаешь, что отец «делает со мной, если я провалюсь? Ведь он меня убьет.
    
— Ничего он тебе не сделает, Несси, — возразила Мэри твердо. — Теперь я здесь, и тебе бояться нечего. Я буду подле тебя, когда мы узнаем результат, и если он попробует хоть пальцем тебя тронуть, тем хуже для него.
    
— А что ты можешь сделать? — сказала Несси сквозь слезы. — Ты говоришь так, как будто тебе важнее дать отпор отцу, чем мне получить «Лэтта».
    
Мэри ничего не отвечала на эти недобрые слова и утешала Несси, лаская ее, пока, наконец, рыдания девочки не утихли, и она, утерев глаза, сказала неожиданно спокойно:
    
— Господи, каких только глупостей мы с тобой не наговорили! Ну, разумеется, я получу стипендию, и дело с концом!
    
— Вот и отлично, дорогая, — обрадовалась Мэри, видя, что сестра немного успокоилась. — Я знаю, что ты ее получишь. Как сегодня идет работа?
    
— Великолепно, — ответила Несси несколько сдержанно, с натянутым видом, странно противоречившим ее словам. — На всех парах! Не знаю, что это на меня нашло только что. Ты забудешь то, что я тебе говорила, Мэри, да? — продолжала она настойчиво. — Ни слова об этом никому! Не хочу, чтобы папа знал, что я так глупо вела себя. Я так уверена в том, что получу стипендию, как в том, что выпила вот это, — и она залпом допила оставшееся в стакане молоко.
    
— Ты знаешь, что я ничего ему не скажу, — ответила Мэри, растерянно глядя на сестру, с некоторым удивлением наблюдая эту внезапную перемену настроения. Действительно ли Несси верила в свой успех, или она только старалась скрыть тайный страх провала? С тоскливой тревогой думая об этом, Мэри медленно сказала:
    
— Ты сообщишь результат мне раньше, чем отцу, да, Несси? Обещай, что скажешь мне первой, как только узнаешь.
    
— Ну, разумеется, — уверила ее Несси все тем же тоном, но отвела глаза и сделала вид, что смотрит в окно. — Но нам объявят не раньше, чем через две недели после экзаменов.
    
— Так обещаешь? — настаивала Мэри. — Мы с тобой вместе распечатаем извещение, да?
    
— Да, да! — запальчиво крикнула Несси. — Ведь я же тебе это давным-давно сказала. Можешь даже сама его распечатать, мне все равно. Я обещала и сдержу слово. Ты бы, вместо того чтобы твердить одно и то же, лучше ушла и дала мне заниматься.
    
Мэри с новым беспокойством поглядела на сестру. Уж очень непохожа была эта притворная самоуверенность и раздражительный тон на обычную простодушную кротость и ласковость Несси. Но она решила, что Несси просто возбуждена близостью экзамена, и сказала мягко:
    
— Уйду, уйду, не буду тебе мешать. Но, прошу тебя, детка, не переутомляйся. Я беспокоюсь за тебя. Взяв со стола пустой стакан и отступая к двери, она добавила просительно:
    
— А может быть, ты бы все-таки вышла со мной на несколько минут? Я иду прогуляться.
    
— Нет! — Несси сердито затрясла головой. — И не подумаю! Буду заниматься, и ничего мне не сделается! — Она улыбнулась Мэри с забавной снисходительностью, это она-то, которая минуту назад так горько рыдала, которая неизменно высказывала полную покорность сестре! — Иди, гуляй, девушка! — добавила она, — А мне надо наедине подумать кое о чем.
    
— Над Евклидом? — подозрительно спросила Мэри с порога.
    
— Да, над Евклидом, — подхватила Несси с отрывистым смехом. — Ну, ступай и не мешай мне.
    
Мэри вышла, прикрыв дверь, и так как в кухню, когда там отдыхал отец, ей входить воспрещалось, она медленно направилась к себе в спальню, все еще держа в руке пустой стакан. Она смотрела на него, пытаясь утешиться мыслью, что в последнее время Несси окружена заботами, что она лучше питается. Но, несмотря на эти успокоительные мысли, она вздыхала, из головы у нее не выходил неожиданный взрыв гнева со стороны Несси, лишнее доказательство той душевной неуравновешенности, которая тревожила ее в сестре с самого дня приезда. Надевая шляпу и перчатки, чтобы выйти на обычную прогулку, она говорила себе, что надо будет эту неделю, решающую неделю перед экзаменом, внимательнее наблюдать за Несси.
    
Воздух был тих и зноен, улица пуста. Вот почему Мэри по воскресеньям всегда выходила в этот послеобеденный час, а не вечером, когда та же улица кишела гуляющими парочками. К тому же, так как в это время отец спал, она была спокойна, зная, что Несси на час-другой избавлена от его навязчивого внимания, и эта уверенность давала ей ощущение свободы, которое она теперь так редко испытывала. Она пошла вверх по улице и на этот раз выбрала левый поворот, который вел прямо к далеким Уинтонским холмам, казавшимся еще более далекими от радужной дымки зноя, почти совсем закрывавшей их. Такая же дымка нависла над дорогой и при малейшем движении воздуха поднималась, как мираж, создавая иллюзию, будто вдали, на дороге, лежат озера. Но никаких озер не было, повсюду лежала лишь сухая пыль, которая скоро покрыла башмаки Мэри белой, тонкой пудрой и при каждом шаге легкими хлопьями садилась ей на платье. День был прекрасный, земля купалась в жарком солнечном свете, но для прогулки час был неподходящий, и скоро капризный локон, никогда не слушавшийся головной щетки, намок и свесился Мэри на лоб, она пошла медленнее, чувствуя, что устала. Вместе с усталостью пришло опять воспоминание о странном поведении Несси, жара показалась ей невыносимой, и она решила идти домой, как вдруг заметила кабриолет, быстро мчавшийся ей навстречу. Она сразу узнала и экипаж и того, кто сидел в нем, и, в трепетном смущении, хотела было свернуть с дороги и скрыться, но медлила, остановилась в нерешимости, оглядываясь, словно ища, где спрятаться. Затем, увидев, должно быть, что бежать поздно, опустила голову и торопливо пошла навстречу экипажу. По дороге она старалась сделать равнодушное лицо, надеясь, что ей удастся пройти мимо незамеченной, но, к ее великому смущению, она, не глядя, услышала, что скрип приближавшихся колес постепенно затих, экипаж остановился перед ней и голос Ренвика произнес:
    
— Добрый день, мисс Броуди.
    
Мэри не решалась поднять голову, боясь, что лицо выдаст ее смятение. И, подумав с болью, что теперь она уже для него не Мэри и даже не мисс Мэри, а мисс Броуди, запинаясь пробормотала:
    
— Здравствуйте.
    
— Сегодня чудесная погода, — воскликнул весело доктор. — Но слишком жарко, чтобы гулять пешком. Это все равно, что переходить Сахару.
    
Значит он заметил и разгоряченное лицо и пыль на башмаках! У нее, наверное, вид растрепанной и неопрятной бродяги!
    
— Мне бы для приличия следовало сказать, что наша встреча случайна, — продолжал доктор. — Но это не так. Я ехал сюда, потому что мне известно, что вы по воскресеньям здесь гуляете. Я хотел расспросить вас относительно Несси.
    
Как ей радостны были бы его слова, если бы не эта последняя, все объясняющая фраза! Стоя растерянно, с опущенной головой, она понимала, что надо сказать что-нибудь в ответ, иначе он сочтет ее дурочкой или чудачкой или и тем и другим вместе, и, сделав над собой большое усилие, она медленно подняла глаза, встретила его взгляд, заметила мгновенно, несмотря на все свое замешательство, как четко выделяется на фоне неба его смуглое живое лицо, и невнятно прошептала:
    
— Я не могла вам рассказать о Несси, я давно вас не встречала.
    
— Слишком давно. И по вашей вине. Я вас не видел несколько недель, я уже думал, что вы опять сбежали из Ливенфорда, не простясь со мной.
    
— Нет, я теперь останусь здесь навсегда, — возразила она медленно. — Это вы скоро распроститесь с нами.
    
Его лицо слегка омрачилось.
    
— Да, осталось только две недели. Время летит стрелой. — Он вздохнул. — Странно. Теперь, когда мой отъезд уже близок, я начинаю терять интерес к тому новому, что ждет меня. Вначале я был так рад, а теперь вижу, что этот старый город крепко привязал меня к себе.
    
— У вас, верно, здесь так много друзей…
    
— Вот именно! У меня здесь есть друзья.
    
Он машинально играл хлыстом, глаза его смотрели, не видя, на шевелившиеся уши лошади. Затем он серьезно взглянул на Мэри:
    
— Если вы свободны, то не покатаетесь ли со мной, мисс Броуди? Я вас, быть может, больше не увижу, а хотелось бы поговорить кое о чем. Согласны? Разумеется, ей хотелось ехать. Отец будет отдыхать до пяти, и более подходящий час трудно было выбрать. Тем не менее она колебалась.
    
— Я… я не одета для катанья, и мне надо быть дома к пяти, и потом…
    
— Ну, значит, едем, — ответил Ренвик, с улыбкой протягивая ей руку. — У вас впереди добрых полтора часа. А что касается вашего туалета, так он еще чересчур хорош для моей старой двуколки.
    
Не успела Мэри опомниться, как она уже сидела рядом с ним, так близко рядом, на красном плюшевом сиденье. Доктор застегнул легкий фартук экипажа, защищавший от пыли, тронул кнутом лошадь, и они помчались вперед. В этом движении было что-то захватывающее. Ветер, поднимаемый им в неподвижном воздухе, овевал щеки Мэри, небо больше не пылало, а тихо светилось, пыль не досаждала — она была просто мягким порошком, облегчавшим бег лошади, и после утомительной ходьбы Мэри была рада посидеть молча, глядя на мелькавшие мимо поля. Слишком смущенная близостью Ренвика, чтобы глядеть на него, она уголком глаза видела гладкую, мягкую кожу его перчаток, посеребренную сбрую лошади, монограмму на фартуке, все щегольские детали этой «старой двуколки», как он назвал свой экипаж, и снова, как тогда у него в доме, она остро почувствовала разницу между его и своей жизнью. Пускай в прошлом он знал борьбу с нуждой, теперь ему не приходилось дрожать над каждым фартингом, донашивать платье, пока оно не расползется по швам, заглушать в себе всякую потребность развлечений, выходивших за пределы строжайшей экономии. Но она подавила это ощущение, отогнала мысли об ожидавшей ее разлуке и, решив, не портить себе этот единственный час редкого развлечения, отдалась неиспытанному блаженству.
    
Ренвик в свою очередь смотрел на ее чистый профиль, слабый румянец, выступивший на щеках, наблюдал ее необычное оживление с странным удовлетворением, с гораздо более острой радостью, чем Мэри — мелькавшие мимо картины.
    
Ему вдруг страшно захотелось заставить ее повернуться к нему так, чтобы он мог заглянуть ей в глаза. И он прервал молчание, сказав:
    
— Вы не жалеете, что поехали со мной?
    
Но Мэри по-прежнему не смотрела на него, и только губы ее дрогнули слабой улыбкой.
    
— Я рада, что поехала. Все так чудесно. Я не привыкла к этому и буду потом часто вспоминать…
    
— Мы еще успеем доехать до берега Лоха, — ответил он весело. — И, если Тим прибавит шагу, успеем даже напиться чаю.
    
Мэри пришла в восторг от такой перспективы и, обратив внимание на лоснившуюся спину Тима, обличавшую хороший уход, подумала, что он будет мчать их достаточно быстро, чтобы выиграть время для чаепития, но не настолько быстро, чтобы довезти ее домой раньше времени.
    
— Тим, — повторила она беспечно. — Какое славное имя для лошади!
    
— И лошадь-то славная, — отозвался Ренвик и, уже громче, обратился к лошади: — Не правда ли, Тимми?
    
Тим наставил уши и, словно довольный этой похвалой, внес немного больше прыти в свою размеренную рысь.
    
— Видите? — продолжал Ренвик, одобрительно посмотрев на улыбнувшуюся Мэри. — Он понимает, что я о нем говорю, и старается не ударить в грязь лицом. Старый лицемер! Он еще больше разленится в Эдинбурге. Слишком много овса и мало работы.
    
— Так вы берете его с собой?
    
— Да. Продать Тимми у меня бы духу не хватило. Таков уж я. — Он помолчал, потом продолжал, словно размышляя вслух: — Может быть, это нелепо, но, когда я полюблю что-нибудь — картину, книгу, лошадь, что бы то ни было, — я не могу расстаться с ним. Уж когда люблю, так люблю. Я упрям. И подхожу ко всему со своей собственной меркой. Пусть какой-нибудь критик хоть двадцать раз твердит мне, что картина хороша, а если она мне не нравится, я ее не повешу у себя. Я покупаю картину только в том случае, если она завладевает мною, и тогда я уже не могу с нею расстаться.
    
— У вас в столовой чудная картина, — вставила Мэри, глядя прямо перед собой.
    
— Да. И я рад, что она вам тоже понравилась. Она меня утешает в одиночестве. Я купил ее в Институте. Впрочем, она не мне одному понравилась, — добавил он с усмешкой. — Критики тоже ее одобрили.
    
Разговор о картине напомнил Мэри цель ее первого посещения Ренвика, и, предупреждая его вопрос относительно Несси, она сказала:
    
— Я так вам благодарна за все, что вы сделали для Несси. Вы более чем добры к нам обеим. (Она так и не рассказала ему до сих пор об участи винограда, и он продолжал посылать подарки, к счастью, больше не попадавшиеся на глаза Броуди).
    
— Мне хотелось немного помочь вам, — ответил он. — Как чувствует себя Несси?