1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Он даже  не почувствовал, что в этот миг Петроний набросил ему на голову край тоги.  Вероятно, подумал он, это смерть или же чрезмерная боль закрыли от него мир  пеленою мрака. Он не смотрел, он ничего не видел. Ощущение страшной пустоты  охватило его. В голове не осталось ни единой мысли, только губы шептали, как в  припадке безумия:    

– Верую!  Верую! Верую!    

Амфитеатр  притих. Августианы, все как один, поднялись с мест – на арене происходило нечто  необычное. Этот смиренный, готовый на смерть лигиец, увидав свою царевну на  рогах у дикого животного, вскочил, будто ошпаренный, и, пригнувшись, побежал  навстречу разъяренному туру.    

Из всех  грудей вырвался вопль изумления, после чего воцарилась тишина. Лигиец, в  мгновение ока очутившись подле беснующегося животного, схватил его за рога.    

– Смотри! –  крикнул Петроний, срывая тогу с головы Виниция.    

Тот  встал, откинул назад голову и, бледный как полотно, уставился на арену  остекленевшими, полубезумными глазами.    

Зрители  затаили дыхание. Тишина была такая, что слышно было, как пролетает муха. Люди  не верили своим глазам. С тех пор как Рим стоит, не видано было ничего  подобного.    

Лигиец  держал дикого быка за рога. Ноги великана по щиколотку погрузились в песок,  спина выгнулась как натянутый лук, голова ушла в плечи, мышцы на руках вздулись  так, что кожа едва не лопалась от их напора, но бык не мог сдвинуться с места.  Человек и животное застыли недвижимы – это напоминало картину, изображавшую подвиги  Геркулеса или Тесея, или изваянную из камня группу. Но в мнимом их покое  чувствовалось страшное напряжение двух борющихся сил. Тур, как и человек,  врылся ногами в песок, косматое его туловище изогнулось так, что он стал похож  на огромный шар. Кто первый обессилеет, кто первый упадет – вот вопрос, который  в ту минуту был для этих страстных любителей борьбы важнее, чем их собственная  участь, чем весь Рим и его господство над миром. Лигиец теперь для них был  полубогом, достойным поклонения и статуй. Сам император встал. Они с  Тигеллином, зная о силе этого человека, нарочно подготовили такое зрелище и с  издевкой говорили: «Пусть-ка этот кротоноубийца одолеет тура, которого мы ему  выберем», а теперь в изумлении глядели на представшую их взорам сцену, не веря своим  глазам. В амфитеатре было немало людей, которые, подняв руки, так и замерли в  этой позе. У других лбы заливал пот, точно они сами боролись с быком. В цирке  слышалось лишь шипенье огня в лампах да шорох сыплющихся с факелов угольков.  Зрители онемели, не могли издать ни звука, зато бешено колотились сердца,  готовые выскочить из груди. Казалось, борьба длится уже целую вечность.    

А  человек и животное, сцепившись в чудовищном напряжении, все стояли, будто  вкопанные в землю.    

Внезапно  на арене раздалось глухое, схожее со стоном мычанье, и в ответ ему из уст  зрителей вырвался единодушный вопль. Потом опять стало тихо. Людям казалось,  что они видят сон; но вот уродливая голова тура в железных руках варвара стала  сворачиваться набок.    

Лицо  лигийца, его шея и плечи побагровели, спина еще круче изогнулась. Видно было,  что его сверхчеловеческая сила иссякает и ее ненадолго хватит.    

Все  более глухое, хриплое и стонущее мычанье тура смешивалось со свистящим дыханием  легких великана. Голова животного все больше клонилась в сторону, из пасти  вывалился длинный, весь в пене язык.    

Еще  минута, и до слуха сидевших поближе донесся хруст ломающихся костей, после чего  тур замертво повалился наземь со свернутой шеей.    

Тогда  великан в мгновенье ока сорвал веревки с его рогов и, взяв девушку на руки,  часто задышал, переводя дух.    

Лицо его  побледнело, волосы от пота слиплись, плечи и руки будто были облиты водою. С  минуту стоял он так, словно в забытьи, затем поднял глаза и оглядел зрителей.    

Амфитеатр  неистовствовал.    

Стены  здания дрожали от крика десятков тысяч людей. С самого начала игр никто еще не  вызывал такого восторга. Сидевшие в верхних рядах оставили свои места и стали  спускаться вниз, толпясь в проходах между скамьями, чтобы увидеть силача  вблизи. Во всех концах цирка раздавались выкрики с требованием пощады, выкрики  страстные, настойчивые, слившиеся вскоре в сплошной, оглушительный вопль.  Великан стал любимцем толпы, чтившей физическую силу, и первой в Риме персоной.    

Он  понял, что народ требует даровать ему жизнь и вернуть свободу, но, видимо, его  тревожила не только собственная участь. Некоторое время он стоял, озираясь,  потом приблизился к императорскому подиуму и, покачивая на вытянутых руках тело  девушки, поднял глаза с умоляющим выражением, как бы говоря: «Смилуйтесь над ней!  Ее спасите! Я для нее это сделал!»    

Зрители  отлично поняли, чего он хочет. Вид лежавшей в обмороке девушки, которая рядом с  огромным лигийцем казалась ребенком, тронул толпу, всадников и сенаторов. Ее  маленькая фигурка, такая белая, словно высеченная из алебастра, ее обморок,  страшная опасность, от которой ее спас великан, и, наконец, ее красота и его  преданность потрясли всех. Некоторые думали, что это отец умоляет пощадить его  дитя. Жалость вдруг вспыхнула, как огонь, в сердцах зрителей. Довольно крови, довольно  смертей, довольно мук! Голоса, в которых слышались слезы, требовали помилования  для обоих.    

Урс  между тем обходил арену по кругу и, все так же покачивая девушку на руках,  жестом этим и взором молил сохранить ей жизнь. Внезапно Виниций сорвался со своего  места, перепрыгнул через барьер, отделявший первый ряд от арены, и, подбежав к  Лигии, набросил тогу на ее обнаженное тело.    

Затем он  разодрал свою тунику на груди, открывая шрамы от ран, полученных в армянской  войне, и протянул руки к народу.    

Исступление  толпы превзошло все, что доныне видели в амфитеатрах. Раздались топот, вой, в  требующих пощады голосах слышалась угроза. Народ заступался уже не только за  атлета, он защищал девушку, воина и их любовь. Тысячи зрителей обратили лица к  императору, глаза их сверкали гневом, кулаки сжимались. Но император медлил,  колебался. К Виницию он, правда, ненависти не питал и вовсе не жаждал смерти  Лигии, но все же он предпочел бы увидеть, как девичье тело будут раздирать рога  тура или терзать клыки хищников. Его жестокость, равно как порочное воображение  и извращенные наклонности находили особое наслаждение в подобных зрелищах. А  тут народ хотел его лишить удовольствия. Эта мысль привела Нерона в гнев,  исказивший его обрюзглое лицо. Вдобавок самолюбие не позволяло ему уступить  воле толпы, но в то же время из-за врожденной трусости он не смел противиться.    

Нерон  оглянулся вокруг – не увидит ли хотя бы в рядах августиан обращенных вниз  пальцев, знака смерти. Но Петроний держал руку поднятой вверх, да при этом еще  смотрел ему в лицо чуть ли не вызывающе. Суеверный, но увлекающийся Вестин,  который боялся духов и не боялся людей, делал знак пощады. Также и сенатор  Сцевин, и Нерва, и Туллий Сенецион, и старый, знаменитый полководец Осторий  Скапула[428],  и Антистий, и Пизон, и Венет[429],  и Криспин, и Минуций Терм[430],  и Понтий Телезин, и почтеннейший, уважаемый всем народом Тразея. Видя это,  император отставил от глаза изумруд с выражением презрения и обиды, и тут  Тигеллин, которому было важно досадить Петронию, наклонился к нему и сказал:    

– Не  уступай, божественный, у нас есть преторианцы.    

Тогда  Нерон обернулся в сторону преторианцев, начальником которых был суровый, всегда  преданный ему душою и телом Субрий Флав, и увидел нечто необычное. Грозное лицо  старого трибуна было залито слезами, и руку он держал поднятой вверх в знак  милосердия.    

А толпа  между тем бесновалась. От топающих ног поднялась пыль по всему амфитеатру.  Слышались выкрики: «Агенобарб! Матереубийца! Поджигатель!»    

Нерон  струсил. В цирке народ был всевластным господином. Прежние императоры, особенно  Калигула, позволяли себе порой противиться его воле, что, впрочем, всегда  приводило к беспорядкам и даже к кровопролитию. Однако Нерон был в ином  положении. Прежде всего, как комедиант и певец он нуждался в хвалах толпы,  во-вторых, он хотел привлечь народ на свою сторону против сената и патрициев,  и, наконец, после пожара Рима он всячески старался задобрить народ и обратить  его гнев на христиан. Нерон понял, что противиться долее просто опасно. Если в  цирке начнется волненье, оно может охватить весь город и иметь самые  непредвиденные последствия.    

Итак, он  еще раз взглянул на Субрия Флава, на центуриона Сцевина, состоявшего в родстве  с сенатором, на преторианцев и, видя повсюду нахмуренные брови, растроганные  лица и обращенные к нему взоры, подал знак пощады.    

Гром  рукоплесканий прокатился по амфитеатру снизу доверху. Народ теперь был уверен,  что осужденные будут жить, – с этой минуты они поступали под его  покровительство, и даже император не посмел бы преследовать их впредь своею  местью.    

 Глава LXVII    

     

Четверо  вифинцев осторожно несли Лигию к дому Петрония, Виниций и Урс шли рядом,  озабоченные тем, чтобы поскорее поручить ее лекарю-греку. Шли они молча – после  всего пережитого в этот день трудно было вести беседу. Виниций и сейчас был в полузабытьи.  Он твердил себе, что Лигия спасена, что ей уже не грозят ни тюрьма, ни смерть в  цирке, что бедам раз навсегда пришел конец и что он берет ее домой, чтобы  больше уже не разлучаться. И чудилось ему, что это не явь, но начало какой-то  иной жизни. То и дело он наклонялся к открытым носилкам, чтобы смотреть на  любимое лицо, – при свете луны казалось, будто Лигия спит, – и  мысленно повторял: «Это она! Христос ее спас!» Он также вспоминал, что в  сполиарий, куда они вдвоем с Урсом сперва отнесли Лигию, пришел незнакомый ему  врач и уверил, что девушка жива и будет жить. Эта мысль наполняла его грудь  таким безмерным счастьем, что он минутами даже слабел, едва мог идти и вынужден  был опираться на плечо Урса. А тот все смотрел в усеянное звездами небо и молился.    

Они  быстро шли по улицам, на которых ярко белели в лунном свете недавно возведенные  дома. Вокруг было пустынно. Лишь кое-где группы людей, увенчанных гирляндами  плюща, пели и плясали перед портиками под звуки флейт, радуясь дивной ночи и  празднику, который длился с открытия игр. Лишь когда они уже приближались к  дому, Урс перестал молиться и тихо, словно опасаясь разбудить Лигию, заговорил:    

– Это  спаситель избавил ее от смерти. Когда я увидел ее на рогах тура, в моей душе  раздался голос: «Защищай ее!» Ясное дело, это был голос агнца. Тюрьма высосала  мою силу, но он вернул ее мне для той минуты, и он вдохновил этот жестокий  народ заступиться за нее. Да будет его воля!    

– Да  будет прославлено его имя! – отозвался Виниций.    

Больше  говорить он не мог, почувствовав вдруг, что рыданья рвутся из его груди. Его  охватило безумное желание пасть ниц и благодарить спасителя за чудо и  милосердие.    

Тем  временем они подошли к дому. Челядь, предупрежденная гонцом, которого послали  вперед, уже стояла толпою, встречая их. Павел из Тарса еще в Анции обратил  большинство слуг Петрония. Злоключения Виниция были им известны, и радость при  виде вызволенных из злобных лап Нерона не имела границ. Она еще возросла, когда  лекарь Теокл, осмотрев Лигию, заявил, что никаких тяжких повреждений не находит  и, когда слабость после перенесенной в тюрьме лихорадки пройдет, она будет  здорова.    

Сознание  вернулось к Лигии этой же ночью. Очнувшись в роскошном кубикуле, освещенном  коринфскими лампами, среди благоуханья вербены, она не понимала, где она и что  с нею происходит. Она помнила минуту, когда ее привязывали к рогам спутанного  цепями быка, и теперь, видя в мягком розоватом свете склоненное над нею лицо  Виниция, она подумала, что, наверно, они уже не на земле. В измученной ее  головке мысли путались – ей показалось вполне естественным, что где-то на  полпути к небу они на время остановились из-за ее усталости и бессилия. Не  ощущая никакой боли, она улыбнулась и хотела его спросить, где они находятся,  но уста ее издали только еле слышный шепот, в котором Виниций с трудом различил  свое имя.    

Став  рядом на колени и легко положив руку на ее лоб, он сказал:    

– Христос  тебя спас и возвратил тебя мне!    

Ее губы  опять зашевелились, шепча что-то непонятное, но тут же веки опустились, грудь  от легкого вздоха приподнялась, и Лигия погрузилась в глубокий сон, которого  ждал лекарь Теокл и после которого он предсказывал ей возвращение к жизни.    

А  Виниций так и остался подле нее на коленях, поглощенный молитвою. Душа его  преображалась в огне любви столь великой, что он забыл обо всем на свете.  Несколько раз в кубикул входил Теокл, из-за откинутой завесы то и дело  показывалась золотоволосая голова Эвники, и, наконец, журавли, которых  разводили в садах, закурлыкали, возвещая наступление дня, а он все еще мысленно  припадал к стопам Христа, не видя и не слыша, что творится вокруг, а сердце его  пылало жертвенным огнем благодарности – объятый восторгом, он еще при жизни как  бы возносился в обитель райскую.    

 Глава LXVIII    

     

После  освобожденья Лигии Петроний, не желая раздражать императора, отправился вместе  с прочими августианами вслед за ним на Палатин. Кстати, он хотел послушать, о  чем там будут говорить, а главное, убедиться, не придумает ли Тигеллин  чего-нибудь еще, чтобы погубить девушку. Конечно, и она, и Урс теперь перешли под  покровительство народа, и никто не мог поднять на них руку, не вызвав народного  возмущения, но Петроний, зная, какую ненависть питал к нему всемогущий префект  претория, допускал, что Тигеллин, не имея сил ударить прямо по нему,  постарается утолить жажду мести за счет его племянника.    

Нерон  был раздражен, гневен – представление закончилось совсем не так, как он желал  бы. На Петрония он вначале и смотреть не хотел, но тот с обычным своим  хладнокровием подошел к императору и непринужденно, как истый арбитр изящества,  сказал:    

– Знаешь  ли, божественный, что пришло мне на ум? Напиши песнь о девушке, которую воля  владыки мира избавляет от рогов дикого тура и отдает возлюбленному. У греков  чувствительные сердца, я уверен, что такая песнь их очарует.    

Нерону,  несмотря на его досаду, эта мысль понравилась по двум причинам: прежде всего  как тема для песни и еще потому, что он мог прославить в ней самого себя как  великодушного владыку мира. С минуту поглядев на Петрония, он сказал:    

– Да,  верно! Возможно, ты прав! Но подобает ли мне воспевать собственную доброту?    

– Тебе  вовсе не надо себя называть. В Риме и так всякий догадается, о чем речь, а из  Рима вести распространяются по всему миру.    

– И  ты уверен, что в Ахайе это понравится?    

– Клянусь  Поллуксом! – воскликнул Петроний.    

И он  ушел удовлетворенный – теперь-то он был уверен, что Нерон, чья жизнь вся  проходила в прилаживании действительности к литературным вымыслам, не пожелает  испортить сюжет и тем свяжет руки Тигеллину. Это, однако, не повлияло на его  намерение выпроводить Виниция из Рима, как только здоровье Лигии не будет тому  помехой. На следующий день при встрече с Виницием он сказал:    

– Отвези  ее на Сицилию. После случившегося вам со стороны императора ничто не грозит, но  Тигеллин готов пустить в ход даже яд из ненависти если не к вам, так ко мне.    

– Она  была на рогах дикого тура, и все же Христос ее спас, – с усмешкой возразил  Виниций.    

– Так  ты почти его гекатомбой, – с легким раздражением ответил Петроний, –  но не проси спасти ее во второй раз. Ты помнишь, как Эол принял Одиссея, когда  тот во второй раз пришел просить его о попутном ветре? Боги не любят  повторяться.    

[431]    

– Когда  к ней вернется здоровье, – сказал Виниций, – я отвезу ее к Помпонии  Грецине.    

– И  это будет тем более разумно, что Помпония больна. Мне сказал об этом Антистий,  родственник Плавтиев. Здесь же произойдут тем временем такие события, что люди  о вас забудут, – а в нынешние дни счастливейшие из людей те, о ком забыли.  Да будет вам Фортуна солнцем зимою и тенью летом!    

С этими  словами он оставил Виниция упиваться своим счастьем, а сам пошел расспросить  Теокла о здоровье Лигии.    

Жизни ее  опасность уже не грозила. Конечно, останься она в тюремном подвале, ее, страшно  исхудавшую после лихорадки, прикончили бы гнилой воздух и лишения, но теперь  она была окружена заботливым уходом и не просто достатком, но роскошью. По  предписанию Теокла ее через два дня начали выносить в окружавшие виллу сады,  где она проводила целые часы. Виниций украшал ее носилки анемонами и, главное,  ирисами, чтобы напомнить ей об атрии в доме Авла. Под сенью высоких деревьев  они, держась за руки, часто беседовали о минувших страданьях и тревогах. Лигия  говорила, что Христос с умыслом провел его через мученья, чтобы изменить его  душу и поднять ее до себя, и он чувствовал, что это правда и что не осталось в  нем ничего от прежнего патриция, не признававшего иного закона, кроме своих  желаний. Но в воспоминаниях этих не было никакой горечи. Обоим чудилось, будто  годы пролетели над ними и мучительное прошлое уже где-то далеко позади. И  нисходил на них покой, какого они доселе не знали. Им навстречу шла какая-то  новая жизнь, полная блаженства, и завладевала ими. Пусть в Риме император  безумствует и сеет тревогу во всем мире, они, чувствуя покровительство силы  безмерно более могущественной, уже не страшились ни его злобы, ни его безумств,  как если бы он перестал быть владыкой их жизни и смерти. Однажды в час заката  они услышали доносившееся из вивариев рычанье львов и других диких зверей.  Когда-то эти звуки пронзили Виниция тревогой, как зловещий знак. Теперь же оба  они лишь с улыбкой переглянулись и подняли глаза к вечерним звездам. Лигия была  еще очень слаба и не могла самостоятельно ходить, порою она засыпала в тишине  сада, а он сидел рядом и, всматриваясь в ее лицо, невольно думал, что это уже  не та Лигия, которую он встретил у Плавтиев. Да, из-за тюрьмы и болезни ее  красота несколько поблекла. Тогда, у Авла, и позже, когда он пришел ее похитить  из дома Мириам, она была прекрасна, как статуя, как цветок, ныне же лицо ее  стало прозрачным, руки исхудали, тело иссушил недуг, уста побледнели, и даже  глаза казались не такими голубыми, как прежде. Золотоволосая Эвника,  приносившая ей цветы и драгоценные ткани, чтобы укрывать ноги, глядела кипрскою  богиней рядом с нею. Эстет Петроний тщетно пытался увидеть в Лигии ее былую  прелесть и, пожимая плечами, думал, что эта тень с Елисейских полей, пожалуй,  не стоила тех усилий, страданий и тревог, которые едва не свели Виниция в  могилу. Но Виниций, любивший теперь ее душу, тем пуще любил ее и, оберегая ее  сон, чувствовал себя так, будто оберегает целый мир.    

 Глава LXIX    

     

Весть о  чудесном избавлении Лигии быстро разошлась среди оставшихся в живых христиан.  Приверженцы нового учения приходили на виллу, чтобы увидеть ту, которой была  явлена милость Христова. Первыми пришли молодой Назарий с Мириам, у которых до  сих пор скрывался апостол Петр, а за ними стали приходить и другие. Собираясь  вместе, они с Виницием, Лигией и Петрониевыми рабами-христианами благоговейно  слушали рассказ Урса о голосе, прозвучавшем в его душе и повелевшем ему  бороться с диким зверем, после чего расходились утешенные и обнадеженные, что  Христос все же не допустит, чтобы его приверженцев истребили всех до единого на  земле, пока сам он не явится вершить страшный суд. И эта надежда укрепляла их  сердца среди непрекращавшихся гонений. Стоило указать на кого-нибудь как на  христианина, и городская стража тотчас бросала его в тюрьму. Жертв, правда,  было уже не так много – большинство христиан погибли в тюрьме или были  замучены, а уцелевшие покинули Рим, чтобы в дальних провинциях переждать бурю,  или же скрывались, боясь собираться на общую молитву, кроме как в находившихся  за городом каменоломнях. Но их еще выслеживали, хватали и хотя игры  завершились, держали для следующих игр или же судили на месте. Римский народ  уже не верил, что виновниками пожара были христиане, но все равно их объявляли  врагами рода человеческого, и эдикт, против них изданный, сохранял силу.    

Апостол  Петр долго не решался появляться в доме Петрония, но вот однажды вечером  Назарий известил о его приходе. Лигия, уже начавшая ходить, и Виниций оба  поспешили его встретить и кинулись обнимать его ноги, а он приветствовал их с  глубочайшим волненьем – так мало осталось уже овец в стаде, которое препоручил  ему Христос и над участью которого плакало ныне его любящее сердце. И когда  Виниций сказал ему: «Отче! Это ради тебя спаситель возвратил ее мне!», апостол  ответил: «Он возвратил ее ради веры твоей и ради того, чтобы не все уста,  прославляющие имя его, умолкли». И в этот миг он, видимо, думал о тысячах чад  своих, растерзанных дикими зверями, о крестах, густою чащей высившихся на  аренах, и об огненных тех столбах в садах Зверя, ибо в голосе его звучала  великая скорбь. Виниций и Лигия заметили также, что волосы его стали совершенно  белыми, спина согнулась, а в лице было столько печали и боли, словно он сам  прошел через все терзания и муки, которым подверглись жертвы свирепости и  безумия Нерона. Но оба уже понимали: коль Христос сам отдал себя на муки и  смерть, никто не должен от нее уклоняться. И все же сердца их сжимались при  виде апостола, согбенного под бременем лет, трудов и горя. Виниций,  собиравшийся через несколько дней отвезти Лигию в Неаполис, где они должны были  встретить Помпонию и с нею отплыть на Сицилию, стал умолять старца покинуть вместе  с ними Рим.    

Но  апостол, возложив руку на его голову, ответствовал:    

– Я  слышу в душе моей голос господа, как на море Тивериадском он сказал мне: «Когда  ты был молод, ты препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состарешься, то  прострешь руки свои, и другой препояшет тебя и поведет, куда не хочешь». Посему  надлежит мне идти вслед за стадом моим.    

Они  слушали молча, не разумея его слов. Тогда он продолжил:    

– Подходит  к концу труд мой, но гостеприимство и отдых я найду единственно в доме  господа. – И, обращаясь к ним обоим, прибавил: – Помните меня, ибо я вас  любил, как отец любит детей своих, и все, что будете в жизни делать, делайте во  славу божию.    

Молвив  это, он поднял свои старые трясущиеся руки и благословил их, а они прильнули к  нему, чувствуя, что, быть может, получают последнее благословение из его рук.    

Им,  однако, было суждено увидеть его еще раз. Несколько дней спустя Петроний принес  с Палатина грозную весть. Там обнаружили, что один из вольноотпущенников  императора был христианином, и нашли у него послания апостолов Петра и Павла из  Тарса, а также послания Иакова, Иуды и Иоанна. О пребывании Петра в Риме  Тигеллин знал и раньше, но он полагал, что апостол погиб с тысячами других  последователей Христа. Теперь оказалось, что два главных проповедника новой  веры до сих пор живы и находятся в столице, и было велено разыскать их и  схватить любой ценой – с их смертью, надеялись, будут вырваны последние корни  ненавистной секты. Как слышал Петроний от Вестина, сам император приказал,  чтобы через три дня Петр и Павел из Тарса были в Мамертинской тюрьме, и целые  отряды преторианцев посланы обыскивать все дома в Заречье.    

Узнав об  этом, Виниций решил предупредить апостола. Вечером он и Урс, надев галльские  плащи, закрывающие лицо, отправились к дому Мириам, у которой жил Петр, –  дом этот стоял на самой окраине Заречья, у подножья Яникульского холма. По пути  они видели дома, окруженные солдатами, которыми командовали незнакомые люди. В  квартале было беспокойно, там и сям толпились любопытные, центурионы допрашивали  схваченных, допытываясь о Петре Симоне и о Павле из Тарса.    

Урс и  Виниций, опередив солдат, беспрепятственно дошли до жилища Мириам и застали там  Петра в окружении горсточки верующих. Подле апостола находились также помощник  Павла из Тарса Тимофей и Лин.    

При  вести о близкой опасности Назарий вывел всех по крытому переходу к садовой  калитке, а затем – к заброшенным каменоломням, расположенным в нескольких  сотнях шагов от Яникульских ворот. Урсу пришлось нести Лина, кости которого,  переломанные во время пыток, еще не срослись. Очутившись в подземных коридорах,  все почувствовали себя в безопасности и при свете зажженного Назарием  светильника начали вполголоса совещаться, как спасти драгоценную для них жизнь  апостола.    

– Отче, –  сказал ему Виниций, – пусть завтра на рассвете Назарий выведет тебя из  города к Альбанской горе. Там мы тебя встретим и заберем в Анций, где нас двоих  ждет корабль, чтобы повезти в Неаполис и на Сицилию. Счастливым будет тот день  и час, когда ты войдешь в мой дом и благословишь мой очаг.    

Его  выслушали с радостью и стали уговаривать апостола:    

– Скройся,  пастырь наш, ведь в Риме тебе не уцелеть. Сохрани живое слово истины, дабы не  исчезла она вместе с нами и с тобою. Послушайся нас, просим тебя как отца.    

– Сделай  это во имя Христа! – призывали другие, хватаясь за край его одежды.    

– Дети  мои! – ответствовал он. – Кто может знать, когда назначил господь  предел жизни его?    

Однако  он не говорил, что не покинет Рима, и сам колебался, потому что уже давно в его  душе поселилось сомнение, даже тревога. Паства рассеяна, дело погибло, церковь,  которая до пожара возросла могучим древом, обращена в прах властью Зверя. Не  осталось ничего, кроме слез, кроме воспоминаний, мук и смерти. Семена дали  обильные всходы, но сатана втоптал их в землю. Силы ангельские не пришли на  помощь погибавшим, и вот Нерон восседает в славе, попирая весь мир, страшный,  более могущественный, чем когда-либо, владыка всех морей и всей суши. Уже не  раз рыбарь господень воздевал в одиночестве руки к небу и вопрошал: «Господи!  Что мне делать? Как мне здесь остаться? И как мне, немощному старику, бороться  с несметной ратью злого духа, которому ты разрешил владеть и побеждать?»    

Взывая  из глубин безграничного горя, он мысленно повторял: «Нет уже тех овец, которых  ты приказал мне пасти, нет твоей церкви, пустыня и скорбь в столице твоей, так  что ж ты ныне прикажешь мне? Оставаться ли здесь или увести остатки стада, дабы  где-нибудь за морями мы славили имя твое тайно?»    

И он  колебался. Он верил, что живая правда не погибнет и должна взять верх, но  иногда думалось ему, что еще не настал ее час и что настанет он лишь тогда,  когда на землю в день суда сойдет господь и воссядет в славе и силе, во сто  крат более могущественный, чем Нерон.    

Часто  ему мечталось, что вот покинет он Рим, верующие пойдут за ним, и он уведет их  далеко-далеко, в тенистые рощи Галилеи, к тихим заливам Тивериадского моря, к  пастухам мирным, как голуби или как овцы, которые там пасутся среди чабреца и  нарда. И все сильнее жаждало сердце рыбака тишины и отдыха, все больше тосковало  по озеру и по Галилее, все чаще заливали слезы старческие глаза.    

Но  стоило ему на миг сделать этот выбор, как его обуревали страх и беспокойство.  Как? Ему оставить этот город, где земля пропиталась мученической кровью и где  столько уст в смертный час засвидетельствовали истину? Неужто ему одному  уклониться от этого? И что ответит он господу, если услышит: «Вот, они умерли  за веру свою, а ты убежал?»    

Ночи и  дни проходили в сомнениях и терзаниях. Те, кого разорвали львы, кого распяли на  крестах, кого сожгли в императорских садах, все те, претерпев муки, почили в  господе, а он не мог обрести покоя и испытывал муку страшнее всех мук,  изобретенных палачами для их жертв. Нередко заря уже освещала кровли домов, а  он все взывал в смятении душевном:    

– Господи,  как же ты велел мне прийти сюда и в сем гнезде Зверя основать столицу твою?    

За  тридцать четыре года, минувшие со дня гибели его господа, он не ведал отдыха. С  посохом в руках странствовал по свету и разносил «благую весть». В странствиях  и трудах иссякли его силы, и вот наконец, когда в этом городе, главе мира, он  утвердил дело учителя, злоба испепелила все огненным своим дыханием, и он  видел, что надобно снова начинать борьбу. Да какую борьбу! На одной стороне  император, сенат, народ, легионы, железным обручем сковавшие весь мир,  бессчетные крепости, необъятные земли, могущество, какого глаза человеческие не  видывали, а на другой стороне он, согбенный годами и трудом, настолько дряхлый,  что трясущиеся руки уже едва удерживали дорожный посох.    

И порою  он говорил себе, что не ему меряться с императором Рима и что дело это может  совершить лишь сам Христос.    

Все эти  мысли мелькали теперь в озабоченном его мозгу, когда он слушал просьбы  последней горсточки верующих, а они, все более тесным кольцом окружая его,  умоляли:    

– Спрячься,  рабби, и уведи и нас из-под власти Зверя.    

Наконец  Лин склонил перед ним свою измученную голову.    

– Отче, –  сказал он, – спаситель повелел тебе пасти овец своих, но их уже здесь нет  и завтра совсем не будет, и ты иди туда, где сможешь их еще найти. Живо еще  слово божье и в Иерусалиме, и в Антиохии, и в Эфесе, и в других городах. Чего  ты достигнешь, оставшись в Риме? Гибелью своей лишь умножишь торжество Зверя.  Иоанну господь не определил срока жизни его. Павел – римский гражданин, и без  суда его пока казнить не могут, но если над тобою, учитель, разразится ярость  сил адовых, тогда те, кто уже пал духом, будут спрашивать: «Кто же одолеет  Нерона?» Ты – камень, на котором воздвигнута церковь господня. Позволь нам  умереть, но не дай антихристу победить наместника божия и не возвращайся сюда,  пока господь не сокрушит пролившего невинную кровь.    

– Взгляни  на наши слезы! – повторяли остальные.    

Слезы  текли и по лицу Петра. Через некоторое время он все же поднялся и, простирая  руки над коленопреклоненными, молвил:    

– Да  будет прославлено имя господне и да свершится воля его!    

 Глава LXX    

     

На  другой день в предрассветных сумерках два странника шли по Аппиевой дороге к  равнине Кампании.    

Одним из  них был Назарий, другим – апостол Петр, который покидал Рим и гонимых  единоверцев.    

Небо на  востоке уже окрашивалось в зеленоватые тона, которые постепенно и всё более  явственно переходили у горизонта в шафранный цвет. Серебристая листва деревьев,  белый мрамор вилл и арки акведуков, тянувшихся по равнине в город, выступали из  темноты. Зеленоватое небо все больше светлело, становилось золотистым. Но вот  восток порозовел, и заря осветила Альбанские горы – их дивные сиреневые тона,  казалось, сами излучали свет.    

Искорками  мерцали на трепетных листьях деревьев капли росы. Мгла рассеивалась, открывая  все более обширную часть равнины с разбросанными на ней домами, кладбищами,  селеньями и купами деревьев, средь которых белели колонны храмов.    

Дорога  была пустынна. Крестьяне, возившие в город зелень, еще, видимо, не успели  запрячь мулов в свои тележки. На каменных плитах, которыми вплоть до самых гор  была вымощена дорога, стучали деревянные сандалии двух путников.    

Наконец  над седловиной между горами показалось солнце, и странное явление поразило  апостола. Ему почудилось, будто золотой диск, вместо того чтобы подыматься все  выше по небу, спускается с гор и катится по дороге.    

– Видишь  это сияние – вон оно, приближается к нам? – молвил Петр, остановясь.    

– Я  ничего не вижу, – отвечал Назарий.    

Минуту  спустя Петр, приставив к глазам ладонь, сказал:    

– К  нам идет кто-то, весь в солнечном сиянии.    

Однако  никакого шума шагов они не слышали. Вокруг было совершенно тихо. Назарий видел  только, что деревья вдали колышутся, словно кто-то их тряхнул, и все шире  разливается по равнине свет.    

Он с  удивлением поглядел на апостола.    

– Рабби,  что с тобою? – тревожно спросил юноша.    

Дорожный  посох Петра, выскользнув из его руки, упал наземь, глаза были устремлены  вперед, на лице изображались изумление, радость, восторг.    

Внезапно  он бросился на колени, простирая руки, и из уст его вырвался возглас:    

– Христос!  Христос!    

И он  приник головою к земле, будто целовал чьи-то ноги.    

Наступило  долгое молчанье, потом в тишине послышался прерываемый рыданьями голос старика:    

– Quo  vadis, Domine?[432]    

Не  услышал Назарий ответа, но до ушей Петра донесся грустный, ласковый голос:    

– Раз  ты оставляешь народ мой, я иду в Рим, на новое распятие.    

Апостол  лежал на земле, лицом в пыли, недвижим и нем. Назарий испугался, что он в  обмороке или умер, но вот наконец Петр встал, дрожащими руками поднял  страннический посох и, ни слова не говоря, повернул к семи холмам города.    

Видя  это, юноша повторил как эхо:    

– Quo  vadis, Domine?    

– В  Рим, – тихо отвечал апостол.    

И он  возвратился.    

Павел,  Иоанн, Лин и все верующие встретили апостола с изумлением и тревогой – на  рассвете, сразу же после его ухода, преторианцы окружили дом Мириам и искали  там Петра. Но на все вопросы он отвечал радостно и спокойно:    

– Я  видел господа!    

И  вечером того же дня направился на кладбище в Остриан, чтобы поучать и крестить  тех, кто хотел омыться в живой воде.    

С тех  пор он приходил туда ежедневно, и за ним следовала все более многочисленная  толпа. Казалось, из каждой слезы мучеников рождаются все новые уверовавшие и  каждый стон на арене отзывается эхом в тысячах грудей. Император купался в  крови, Рим и весь языческий мир безумствовал. Но те, кому стало невмоготу от  злодейств и безумия, кого унижали, чья жизнь была сплошным горем и рабством,  все угнетенные, все опечаленные, все страждущие шли слушать дивную весть о  боге, из любви к людям отдавшем себя на распятие, чтобы искупить их грехи.    

Найдя  бога, которого они могли любить, люди находили то, чего никому доселе не мог  дать тогдашний мир, – счастье любви.    

И Петр  понял, что ни императору, ни всем его легионам не одолеть живой истины, что ни  слезы, ни кровь не зальют, не погасят ее и что лишь теперь начинается ее  победное шествие. Понял он также, зачем господь повернул его на пути, –  да, град гордыни, злодеяний, разврата и насилия превращался в его, Петров, град  и дважды его столицу, откуда ширилась по свету его власть над телами и душами  людей.    

 Глава LXXI    

     

Но вот  исполнился срок для обоих апостолов. И словно в завершение труда дано было  божьему рыбарю уловить еще две души даже в тюрьме. Воины Процесс и Мартиниан,  его стражи в Мамертинской тюрьме, приняли крещение. Потом настал час  мученической смерти. Нерона тогда в Риме не было. Приговор вынесли Гелий и  Поликлит, два вольноотпущенника, которым император на время своего отсутствия  поручил править Римом. Дряхлого апостола подвергли сперва предписанной законом  порке, а на другой день повезли за городскую стену, на Ватиканский холм, где  предстояла ему казнь на кресте. Солдаты дивились собравшейся перед тюрьмой  толпе – по их понятиям, смерть простолюдина, вдобавок чужеземца, не должна была  вызывать такого интереса, и невдомек им было, что толпятся у тюремных ворот не  любопытные, но единоверцы, желающие проводить великого апостола на место казни.  После полудня ворота тюрьмы наконец раскрылись, и появился Петр, сопровождаемый  отрядом преторианцев. Солнце уже клонилось к Остии, день был тихий, погожий.  Ради преклонных лет Петру разрешили не нести крест, понимая, что ему креста не  поднять, и не надели на шею рогатку, чтобы не затруднять при ходьбе. Он шел  свободно, и верующие хорошо его видели. В тот миг, когда среди железных  солдатских шлемов забелела его седая голова, в толпе раздался плач, но почти  сразу же стих, ибо лицо старца было таким светлым, сияло такою радостью, что  все поняли: то не жертва идет на казнь, то совершает триумфальное шествие победитель.    

Так оно  и было. Этот рыбак, обычно смиренный и согбенный, шел теперь прямой,  горделивый, возвышаясь над солдатами. Никогда еще не видели столько величия в  его осанке. Мнилось, то выступает монарх, окруженный народом и воинами. Вокруг  слышались возгласы: «Глядите, Петр идет к господу!» Все точно забыли, что его  ждут муки и смерть. Люди шли в торжественной сосредоточенности, но спокойно,  чувствуя, что со времен смерти на Голгофе не было до сих пор ничего равного по  величию и как та смерть искупила грехи целого мира, так эта искупит грехи Рима.    

Встречные  с удивлением останавливались при виде старца, и верующие, кладя им руку на  плечо, говорили спокойными голосами: «Смотрите, как умирает праведник, который  знал Христа и проповедовал миру любовь». И те задумывались и, идя дальше,  говорили себе: «Да, верно, такой не мог быть неправедным!»    

На их  пути смолкали уличные крики и шум. Шествие двигалось среди недавно сооруженных  домов, среди белоколонных храмов, над карнизами которых простиралось бездонное,  безмятежное голубое небо. Шли в тишине, лишь временами звенело оружие солдат  или раздавался шепот молитв. Петр слушал слова молитв, и лицо его все больше  светилось радостью – ведь он едва мог обнять взором тысячную толпу верующих. И  чувствовал он, что исполнил свое дело, и знал уже, что истина, которую он всю  жизнь проповедовал, зальет все, подобно как волны морские, и ничто уже ее не  остановит. С этою мыслью поднял он глаза к небу и молвил: «Господи, ты велел  мне покорить этот город, владыку мира, и вот я его покорил. Ты велел основать в  нем твою столицу, и вот я ее основал. Ныне это твой город, господи, и я иду к  тебе, потому что устал от трудов».    

Проходя  мимо храмов, он говорил им: «Быть вам храмами Христовыми!» Глядя на движущиеся  перед его глазами толпы, говорил им: «Быть детям вашим рабами Христовыми!» И  шел дальше с чувством одержанной победы, сознавая свою заслугу, свою силу,  умиротворенный, величавый. Солдаты, как бы отдавая невольно дань его торжеству,  повели его по Триумфальному мосту[433]  и дальше – к Навмахии и цирку. Верующие из Заречья присоединились к шествию,  густая толпа все росла и росла – командовавший преторианцами центурион  догадался наконец, что ведет, наверно, какого-то верховного жреца, которого  сопровождают приверженцы, и встревожился, что его отряд невелик. Но в толпе не  раздавалось ни единого крика возмущения или ярости. На всех лицах изображалось  сознание значительности этой минуты, ее величия, но также ожидание – некоторые  из верующих, вспоминая, что при смерти Христа земля разверзлась от скорби и  мертвые восстали из могил, думали, что, может, и теперь будут явлены какие-то  видимые знаки, чтобы прославить смерть апостола в веках. Иные даже говорили  себе: «А вдруг господь изберет час гибели Петра, чтобы, как обещал, сойти с  небес и вершить суд над миром». С этой мыслью они препоручали себя милосердию  спасителя.    

Но  вокруг все было спокойно. Холмы словно выгревались и отдыхали на солнце.  Наконец шествие остановилось между цирком и Ватиканским холмом. Солдаты  принялись копать яму, другие положили на землю крест, молотки и гвозди, ожидая,  когда будут закончены приготовления, а толпа, все такая же притихшая и  сосредоточенная, стояла на коленях.    

Голову  апостола озаряли золотистые лучи, в последний раз обернулся он к городу. Вдали,  чуть пониже, серебрились воды Тибра, на другом берегу было видно Марсово поле,  повыше – мавзолей Августа, ниже – огромные термы, которые начал сооружать  Нерон, еще ниже – театр Помпея, а за ними, частью заслоненные другими  зданиями, – Септа Юлия[434],  множество портиков, храмов, колоннад, многоэтажных зданий и, наконец, совсем  далеко облепленные домами холмы, гигантский человеческий муравейник, границы  которого тонули в голубом тумане, гнездо преступлений, но также могущества,  очаг безумия, но также порядка, город, ставший главою мира, его угнетателем, но  также его законодателем и замирителем, всесильный, непобедимый, вечный город.    

Окруженный  солдатами Петр смотрел на него, как царственный властелин смотрел бы на свою  вотчину, и говорил ему: «Ты искуплен, ты мой!» И никто – не только среди  копавших яму солдат, но даже среди верующих – не догадывался, что средь них  стоит истинный владыка этого города и что императоры уйдут, что волны варваров  схлынут, что минуют века, а этот старец будет здесь царить постоянно.    

Солнце  еще ниже опустилось к Остии, стало большим, багровым. Вся западная половина  неба воссияла ослепительным светом. Солдаты подошли к Петру, чтобы раздеть его.    

Однако  он, шепча молитву, вдруг распрямился и поднял высоко правую руку. Палачи  остановились, точно оробев перед ним, – верующие, затаив дыхание, тоже  ждали, что он что-то скажет, и наступила полная тишина.    

А он,  стоя на возвышении, вытянутою рукой начал творить крестное знамение,  благословляя в смертный свой час:    

– Urbi  et orbi![435]    

И в тот  же дивный вечер другой отряд солдат вел по Остийской дороге Павла из Тарса к  месту, где находился источник Сальвия. И за ним также шла толпа верующих, им  обращенных, среди которых он узнавал более близких ему людей, и останавливался,  и говорил с ними – к нему как к римскому гражданину стража относилась более  почтительно. Еще за Тригеминскими воротами им повстречалась Плавтилла, дочь  префекта Флавия Сабина[436];  видя ее молодое лицо все в слезах, Павел молвил: «Плавтилла, дочь спасения  вечного, ступай с миром. Дай мне только платок, которым мне завяжут глаза,  когда буду отходить к господу». И, взяв платок, пошел дальше с лицом радостным,  как у работника, что, славно потрудившись целый день, возвращается домой. Мысли  его, как и у Петра, были спокойны и ясны, подобно вечернему небу. Глаза задумчиво  смотрели на простиравшуюся перед ним равнину и на Альбанские горы, утопающие в  лучах. Он вспоминал свои странствия, свои труды и деяния, битвы, в которых  побеждал, церкви, которые во всех краях и за всеми морями основал, и думал, что  честно заслужил отдых. Он также исполнил свой урок, и посеянное им, думал он,  уже не развеет вихрь злобы. Он уходил с уверенностью, что в войне, объявленной  миру его истиной, она победит, и безграничный покой нисходил на его душу.    

Путь до  места казни был дальний, стало темнеть. Вершины гор окрасились пурпуром, а их  подножья медленно застилала тень. Возвращались домой стада. Шли ватаги рабов с  земледельческими орудиями на плечах. Перед домами играли на дороге дети, они с  любопытством глядели на проходивших солдат. В этом вечере, в прозрачном,  золотистом воздухе были не просто покой и умиротворенность, но казалось, звучит  некая гармония, плывущая от земли к небу. И Павел слышал ее, и сердце его  переполнялось радостью при мысли, что в эту музыку вселенной он внес свой звук,  какого еще не бывало и без которого земля была как «медь звенящая или кимвал  звучащий».    

И он  вспоминал о том, как учил людей любви, как говорил им, что, хоть и раздали бы  они все имущество бедным, хоть овладели бы всеми языками, и всеми тайнами, и  всеми науками, они ничто без любви милосердной, долготерпеливой, которая не  мыслит зла, не ищет своего, все покрывает, всему верит, на все надеется, все  переносит.    

Так и  прошла его жизнь в том, чтобы учить людей этой истине. И ныне он говорил себе:  «Какая сила ее опровергнет, что может ее победить? Неужто сумеет заглушить ее  император, даже будь у него вдвое больше легионов, вдвое больше городов и  морей, земель и народов?»    

И он шел  за наградой как победитель.    

Процессия  наконец свернула с широкой дороги на узкую тропинку, ведшую на восток, к  источнику Сальвия. Багряное солнце румянило вересковые луга. У источника  центурион остановил солдат – час настал!    

Но  Павел, перекинув через плечо платок Плавтиллы, не спешил повязать им глаза – в  последний раз возвел он излучавший безграничное спокойствие взор к вечному  вечернему свету и начал молиться. Да, час настал! Однако пред собою видел он  длинную звездную дорогу, восходившую к небесам, и все повторял мысленно те же  слова, которые, с сознанием исполненной службы и близкой кончины, написал  ранее: «Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил. А теперь  готовится мне венец правды».    

 Глава LXXII    

     

А Рим  по-прежнему безумствовал – казалось, город, покоривший весь мир, ныне, не имея  надлежащего правления, начинает разрушаться от внутренних раздоров. Еще до  того, как для апостолов пробил последний час, был обнаружен заговор Пизона, и  пошла столь беспощадная жатва, полетело столько знатнейших голов Рима, что даже  тем, кто видел в Нероне бога, он стал представляться богом смерти. Скорбь  воцарилась в городе, страх поселился в домах и в сердцах, но все так же были  украшены портики плющом и цветами, и горевать по погибшим было запрещено.  Просыпаясь по утрам, люди спрашивали себя, чья нынче очередь. Тени убиенных  тянулись призрачной свитой за императором, и свита эта с каждым днем  умножалась.    

Пизон  поплатился за заговор своею головой, за ним последовали Сенека и Лукан, Фений  Руф и Плавтий Латеран, и Флавий Сцевин, и Афраний Квинциан, и распутный товарищ  императоровых бесчинств Туллий Сенецион, и Прокул, и Арарик, и Авгурин, и Грат,  и Силан, и Проксум[437],  и Субрий Флав, когда-то всею душою преданный Нерону, и Сульпиций Аспер. Одних  сгубило собственное ничтожество, других – трусость, некоторых – богатство, иных  – смелость. Напуганный числом заговорщиков, император оцепил городские стены  солдатами и держал город словно бы в осаде, каждый день посылая центурионов со  смертными приговорами в дома подозреваемых. Приговоренные еще унижались в  раболепных письмах, благодарили императора за приговор и завещали ему часть  своего имущества, чтобы остальное сохранить для детей. Можно было подумать, что  Нерон умышленно переходит все границы, желая убедиться, до какой степени дошло  падение и как долго люди будут выносить его кровавое владычество. Вслед за  заговорщиками казнили их родных, друзей и даже просто знакомых. Обитатели  великолепных, после пожара сооруженных домов, выходя на улицу, могли быть  уверены, что увидят череду похоронных процессий. Помпей, Корнелий Марциал,  Флавий Непот и Стаций Домиций[438]  погибли, обвиненные в недостаточной любви к императору; Новий Приск – из-за  того, что был другом Сенеки; Руфрия Криспина лишили права на огонь и воду за  то, что он был когда-то мужем Поппеи. Великого Тразею сгубила его добродетель,  многие поплатились жизнью за благородное происхождение, даже Поппея стала  жертвой минутной вспышки Неронова гнева.    

А сенат  пресмыкался перед свирепым владыкой, воздвигал в честь его храмы, давал обеты  за его голос, увенчивал его статуи и, как богу, назначал ему жрецов. С трепетом  в душе отправлялись сенаторы на Палатин восхвалять пенье «Периодоникия» и  вместе с ним безумствовать на оргиях среди обнаженных тел, вина и цветов.    

А между  тем где-то внизу, из почвы, пропитанной кровью и слезами, тихо, но неуклонно  подымались всходы посеянных Петром семян.    

     

Глава LXXIII    

     

Виниций  – Петронию:    

«Мы и  здесь, carissime, знаем, что творится в Риме, а чего не знаем, о том сообщают  нам твои письма. Когда бросаешь камень в воду, волны расходятся кругами все  дальше и дальше, подобная волна безумия и злобы дошла с Палатина даже до нас.  По пути в Грецию тут побывал посланный императором Карринат, который ограбил  города и храмы, чтобы пополнить опустевшую казну. Ценою пота и слез людских в  Риме сооружается Золотой дворец. Возможно, что мир еще не видывал такого дома,  но не видывал он и подобных бесчинств. Ведь ты Каррината знаешь. Вроде него был  и Хилон, пока не искупил свою жизнь смертью. Однако до ближайших к нам селений  люди Каррината не добрались – быть может, потому, что здесь нет ни храмов, ни  сокровищ. Ты спрашиваешь, чувствуем ли мы себя в безопасности. Скажу одно: о  нас забыли, и пусть это будет тебе ответом. В эту минуту из портика, в котором  я пишу тебе, я вижу наш тихий залив, а на нем – Урса в челне, опускающего невод  в светлую воду. Моя жена рядом со мною прядет красную шерсть, а в садах, под  сенью миндальных деревьев, поют песни наши рабы. О, carissime, какой тут покой,  какое полное забвение былых тревог и горестей! Но не Парки, как пишешь ты,  прядут сладостную нить жизни нашей, это Христос благословляет нас, возлюбленный  наш бог и спаситель. Скорбь и слезы нам не чужды, ибо учение наше велит  оплакивать горе ближних, но даже в слезах этих таится вам неведомое утешение –  мы уповаем, что, когда истечет срок жизни нашей, мы встретим вновь всех дорогих  нам погибших и тех, кому за истину божью еще предстоит погибнуть. Петр и Павел  для нас не умерли, но родились в славе. Души наши видят их, и, когда глаза  плачут, сердца наши веселятся их веселием. О да, дорогой мой, мы счастливы  таким счастьем, над которым ничто не властно, ибо смерть, для вас конец всего,  будет для нас лишь переходом к еще более безмятежному покою, более великой  любви и блаженству.    

Так и  текут наши дни и месяцы в сердечном согласии. Наши слуги и рабы, подобно нам,  веруют в Христа, он же заповедал любовь, вот мы все и любим друг друга. Нередко  при заходе солнца или в час, когда луна уже серебрит воды, мы говорим с Лигией  о прежних временах, которые нам теперь кажутся сном, и, когда я думаю, что эта  любимая головка, которую я каждый день баюкаю на своей груди, была так близка к  мукам и гибели, я всею душой восхваляю моего господа, ибо он один мог ее  вырвать из тех лап, спасти на самой арене и возвратить мне навсегда. О  Петроний, ты же видел, сколько утешения и стойкости в бедах дает наше учение,  сколько терпения и мужества перед лицом смерти, так приезжай, погляди теперь,  сколько дает оно счастья в обычном, будничном течении жизни. Видишь ли, люди  доселе не знали бога, которого можно любить, потому и сами друг друга не  любили, отчего были несчастливы, ибо как свет исходит от солнца, так и счастье  исходит из любви. Этой истине не научили ни законодатели, ни философы, ее не  было ни в Греции, ни в Риме, а если я говорю «в Риме», это значит – на всей  земле. Сухое, холодное учение стоиков, к которому влекутся люди добродетельные,  закаляет сердца, как стальные мечи, но скорее делает их равнодушными, чем  улучшает. Однако зачем я говорю это тебе, который больше меня учился и больше  понимает? Ведь ты также знал Павла из Тарса и не раз подолгу беседовал с ним.  Как же тебе не знать, что рядом с истиной, которую он проповедовал, все учения  ваших философов и риторов – мыльные пузыри, пустые, ничего не значащие слова.  Помнишь, как он задал тебе вопрос: «А если бы император был христианином, разве  не чувствовали бы вы себя в большей безопасности, более уверенными во владении  тем, чем владеете, чуждыми тревог и спокойными за завтрашний день?» Ты возражал  ему, говоря, что наше учение – враг жизни, я же теперь отвечу тебе, что, если  бы я с начала моего письма только повторял два слова: «Я счастлив!», я и то не  сумел бы выразить тебе полноту моего счастья. Ты на это скажешь, что мое  счастье – Лигия! Да, дорогой мой! И это потому, что я люблю ее бессмертную душу  и что оба мы любим друг друга во Христе, а в такой любви нет ни разлук, ни  измен, ни перемен, ни старости, ни смерти. Когда уйдут молодость и красота,  когда тела наши увянут и придет смерть, любовь останется, ибо останутся теми же  души. До того как глаза мои открылись для света, я ради Лигии готов был поджечь  собственный дом, а теперь я говорю тебе: нет, я ее не любил, любить научил меня  только Христос. В нем – источник счастья и покоя. И это говорю не я, но сама  жизнь. Сравни ваши пронизанные тревогой наслажденья, ваши восторги, таящие  неуверенность в завтрашнем дне, ваши оргии, подобные поминальным пиршествам,  сравни их с жизнью христиан, и ты получишь готовый ответ. Но чтобы сравнивать  более основательно, приезжай в наши благоухающие чабрецом горы, в наши тенистые  оливковые рощи, на наши увитые плющом берега. Тебя ждет тут покой, какого ты  давно не ведал, и искренне любящие сердца. Душа у тебя благородная, добрая, ты  должен быть счастлив. Быстрый твой ум сумеет распознать истину, и, распознав,  ты ее полюбишь – можно быть ее врагом, как император или Тигеллин, но быть  равнодушным к ней никто не сумеет. О мой Петроний, мы с Лигией тешим себя  надеждой увидеть тебя вскорости. Будь здоров, счастлив и приезжай к нам».    

     

Петроний  получил письмо Виниция в Кумах, куда приехал вместе с прочими августианами,  сопровождавшими императора. Его долголетняя борьба с Тигеллином подходила к  концу. Петроний уже знал наверняка, что проиграет, и причина была ему понятна.  Император с каждым днем все чаще опускался до роли комедианта, шута и возницы,  все глубже погрязал в болезненном, гнусном, скотском разврате, и утонченный  арбитр изящества становился для него только бременем. Даже когда Петроний  молчал, Нерон видел в его молчании укор; даже когда он хвалил, чувствовал  издевку. Блестящий патриций раздражал самолюбие Нерона и пробуждал зависть.  Богатства Петрония, принадлежавшие ему великолепные произведения искусства  разжигали алчность и властелина, и всесильного фаворита. Петрония покамест  щадили ввиду предстоявшей поездки в Ахайю, где его вкус, его понимание  греческой жизни могли пригодиться. Но Тигеллин исподволь внушал императору, что  Карринат превосходит Петрония вкусом и знаниями и сумеет лучше устроить в Ахайе  игры, приемы и триумфы. С этой минуты Петроний был обречен. Однако послать ему  приговор здесь, в Риме, не решались. И император, и Тигеллин помнили, что этот  изнеженный эстет, «делающий из ночи день», поглощенный наслажденьями,  искусством и пирами, будучи проконсулом в Вифинии, а затем консулом в столице,  выказал поразительную деловитость и энергию. Его считали способным на все и  знали, что в Риме он пользуется любовью не только народа, но даже преторианцев.  Никто из приближенных императора не брался предсказать, как поступит Петроний в  таких обстоятельствах, – посему сочли более разумным выманить его из  города и нанести удар, когда он будет в провинции.    

С этой  целью было ему послано приглашение явиться вместе с другими августианами в  Кумы, и Петроний, хоть и догадывался о подвохе, поехал – возможно, не желая  оказывать явного сопротивления, а может, и для того, чтобы еще раз показать  императору и августианам свое веселое, чуждое забот и тревог лицо и одержать  над Тигеллином последнюю, предсмертную победу.    

Тогда  Тигеллин, не теряя времени, сразу же обвинил его в дружбе с сенатором Сцевином,  который был душою заговора Пизона. Остававшихся в Риме слуг Петрония бросили в  тюрьму, дом был оцеплен преторианцами. Узнав об этом, он, однако, не обнаружил  и тени тревоги или беспокойства и с усмешкою сказал августианам, которых  потчевал на своей роскошной вилле в Кумах:    

– Агенобарбу  не по нраву прямые вопросы, вот увидите, как он смутится, когда я у него  спрошу, он ли приказал заточить в тюрьму мою фамилию в столице.    

После  чего пообещал устроить пир «перед далеким путешествием». Во время приготовлений  к пиру и прибыло письмо Виниция.    

Прочитав  его, Петроний задумался, но вскоре лицо его вновь осветилось обычным выражением  спокойствия, и вечером того же дня он написал следующий ответ:    

«Рад  вашему счастью и удивляюсь вашей сердечности, carissime, я не предполагал, что  двое влюбленных могут помнить о ком-то третьем, тем паче находящемся далеко. А  вы не только не забыли меня, но уговариваете приехать на Сицилию, готовые  поделиться вашим хлебом и вашим Христом, который, как ты пишешь, так щедро  одаряет вас счастьем.    

Если это  так, чтите его. Я-то полагаю, дорогой мой, что Лигию тебе возвратил также  отчасти Урс, а отчасти римский народ. Будь император другим человеком, я бы  даже подумал, что причина отказа от дальнейших преследований – твое родство с  ним через внучку Тиберия, которую тот некогда отдал в жены одному из Винициев.  Но если ты считаешь, что все это сделал Христос, спорить с тобою не стану. Да,  да, не скупитесь на жертвоприношения ему. Прометей тоже посвятил себя людям, но  увы! Прометей скорее всего лишь вымысел поэтов, меж тем как достойные доверия  люди говорили мне, что видели Христа собственными глазами. Вместе с вами я  думаю, что это самый порядочный из богов.    

Вопрос  Павла из Тарса я помню и согласен, что, если бы, к примеру, Агенобарб жил  согласно учению Христа, у меня, возможно, нашлось бы время съездить к вам на  Сицилию. Тогда под сенью деревьев, сидя у источников, мы смогли бы вести беседы  о всех богах и всех истинах, как вели их в древности греческие философы. А пока  я вынужден ответить тебе вкратце.    

Я  признаю только двух философов: одного зовут Пиррон, второго – Анакреонт.  Остальных всех отдам тебе задешево вместе со всею школой греческих и наших  стоиков. Истина обитает на горных высотах, так высоко, что самим богам не  удается ее узреть с вершины Олимпа. Тебе, carissime, кажется, что ваш Олимп еще  выше, и, стоя на нем, ты мне кричишь: «Взойди, и ты увидишь такие пейзажи,  каких до сих пор не видывал!» Возможно. Но я отвечаю тебе: «Друг мой, у меня  нет ног!» И когда дочитаешь это письмо до конца, я надеюсь, ты признаешь, что я  прав.    

Нет,  счастливый супруг царевны-зари! Ваше учение не для меня. Мне любить вифинцев,  которые носят мои носилки, египтян, отапливающих мои бани, Агенобарба и  Тигеллина? Клянусь белыми коленами Харит, что, даже если бы я хотел, все равно  не сумею. В Риме найдется не менее ста тысяч человек, у которых либо торчащие  лопатки, либо толстые колени, либо иссохшие икры, либо круглые глаза, либо  чересчур большие головы. Прикажешь мне также и их любить? Где же мне взять эту  любовь, если я не чувствую ее в сердце? А если ваш бог хочет, чтобы я их всех  любил, почему ж он, будучи всемогущим, не дал им форм таких, как у Ниобидов,  которых ты видел на Палатине? Кто любит красоту, по одной этой причине  неспособен любить безобразие. Другое дело – не верить в наших богов, но их  можно любить, как любили Фидий, и Пракситель, и Мирон, и Скопас, и Лисипп.    

И если  бы я даже захотел идти туда, куда ты меня зовешь, я не могу. А так как я и не  хочу, то дважды не могу. Ты, как Павел из Тарса, веришь, что когда-нибудь по ту  сторону Стикса, на полях Елисейских, вы увидите вашего Христа. Превосходно!  Пусть тогда он сам тебе скажет, принял бы он меня с моими геммами, с моей  мурринской чашей, и с изданиями Сосиев, и с моей Златоволосой. При мысли об  этом, дорогой мой, меня разбирает смех – ведь даже и Павел из Тарса говорил  мне, что ради Христа надо отказаться от венков из роз, от пиров и наслаждений.  Правда, взамен он сулил мне другое счастье, но я ему возразил, что для этого  другого я слишком стар и что глаза мои всегда будут любоваться розами и запах  фиалок также будет мне всегда приятней, нежели вонь грязного «ближнего» из  Субуры.    

Вот  причины, по которым ваше счастье не для меня. Но, кроме этого, есть еще одна,  которую я приберег для тебя напоследок. Меня призывает Танатос. Для вас  начинается рассвет жизни, а для меня солнце уже зашло, и мрак сгущается над  моей головой. Иными словами, я должен умереть.    

Не стоит  об этом долго говорить. Так должно было кончиться. Зная Агенобарба, ты легко  это поймешь. Тигеллин меня победил. Нет, не так! Просто моим победам пришел  конец. Я жил, как хотел, и умру, как мне нравится.    

Не  принимай этого близко к сердцу. Ни один бог не обещал мне бессмертия, стало  быть, ничего неожиданного не случится. И ты, Виниций, ошибаешься, утверждая,  что только ваше божество учит умирать спокойно. Нет! Наш мир знал и до вас,  что, когда выпита последняя чаша, пришло время уйти, отдохнуть, и он еще умеет  это делать спокойно. Платон говорит, что добродетель – это музыка, а жизнь  мудреца – гармония. Если так, я умру, как жил, – добродетельно.    

Еще  хотел бы я проститься с твоей божественной супругой словами, которыми я  приветствовал ее в доме Авла: «Разные, очень разные видел я народы, но равной  тебе не знаю».    

И если  душа есть нечто большее, чем полагает Пиррон, то моя душа, летя к пределам  Океаноса, заглянет к вам и присядет у вашего дома в образе мотылька или, как  верят египтяне, ястреба.    

В другом  виде прибыть я не могу.    

А тем  временем пусть обратится Сицилия для вас в сад Гесперид, пусть полевые, лесные  и речные нимфы усыпают вам дорогу цветами и во всех акантах колонн вашего дома  пусть гнездятся белые голуби».    

 Глава LXXIV    

     

Петроний  не ошибся. Два дня спустя молодой Нерва, всегда его любивший и преданный ему,  прислал в Кумы своего отпущенника с известием обо всем, что творилось при дворе  императора.    

Гибель  Петрония была предрешена. Собирались завтра же послать к нему центуриона с  приказом оставаться в Кумах и ждать там дальнейших распоряжений. Следующий  гонец, которого пошлют через несколько дней, доставит смертный приговор.    

С  невозмутимым спокойствием выслушал Петроний вольноотпущенника, затем сказал:    

– Отнесешь  своему господину одну из моих ваз, я дам ее тебе перед твоим отъездом. Также  передай ему, что я от всей души его благодарю за эту весть – теперь я смогу  опередить приговор.    

И он  вдруг рассмеялся, как человек, которого осенила замечательная мысль и который  заранее радуется ее осуществлению.    

В тот же  вечер его рабы были разосланы во все концы Кум с приглашениями всем августианам  и августианкам принять участие в пире на роскошной вилле арбитра изящества.    

Сам  хозяин в пополуденные часы что-то писал в библиотеке, затем принял ванну, после  чего велел вестипликам себя одеть и, великолепный, нарядный, подобный божеству,  зашел в триклиний, чтобы взглядом знатока проверить, все ли сделано как надо, а  затем направился в сад, где отроки и юные гречанки с островов плели к ужину  венки из роз.    

Лицо его  не омрачала даже тень тревоги. О том, что пир будет необычный, слуги узнали  лишь по его распоряжению выдать особенные награды тем, кем он был доволен, и  слегка выпороть тех, чья работа ему не понравилась, либо тех, кто еще прежде  заслужил выговор и наказанье. Кифаристам и певцам он обещал щедрую плату, и  наконец, усевшись в саду под буком, сквозь листву которого падали на землю  солнечные лучи, испещряя ее светлыми пятнами, он призвал к себе Эвнику.    

Она  явилась в белых одеждах с веткою мирта в волосах, прелестная, как Грация, и  Петроний, усадив ее подле себя и слегка коснувшись пальцами ее виска, стал  разглядывать ее с таким упоеньем, с каким знаток смотрит на божественно  прекрасную статую, созданную резцом мастера.    

– Эвника, –  молвил он, – знаешь ли ты, что ты уже давно не рабыня?    

А она,  подняв на него свои спокойные голубые глаза, отрицательно покачала головой.    

– Нет,  господин, я навсегда твоя рабыня, – возразила она.    

– Но  ты, возможно, не знаешь, – продолжал Петроний, – что эта вилла и эти  рабы, которые там плетут венки, и все, что в ней есть, и поля, и стада, отныне  принадлежит тебе.    

Слыша  такие речи, Эвника вдруг отодвинулась от него и спросила голосом, в котором  звучала тревога:    

– Зачем  ты говоришь мне это, господин?    

Потом  опять придвинулась и пристально поглядела на него, часто мигая от напряжения.  Еще минута, и лицо ее стало белее полотна, а он все улыбался и наконец произнес  всего одно слово:    

– Да!    

Наступило  молчание, лишь шелестели от легкого ветра листья бука.    

Петроний  теперь мог и впрямь подумать, что перед ним статуя белого мрамора.    

– Эвника! –  молвил он. – Я хочу умереть спокойно.    

И  девушка, поглядев на него с душераздирающей улыбкой, прошептала:    

– Я  слушаю тебя, господин.    

Вечером  гости, уже не раз бывавшие на пирах у Петрония и знавшие, что рядом с ними даже  пиры императора кажутся скучными и варварскими, толпою стали сходиться на виллу  – ни у кого и в мыслях не было, что это последнее пиршество. Многие, правда,  знали, что над утонченным арбитром нависли тучи императорской немилости, но это  уже столько раз случалось и столько раз Петроний умело разгонял тучи находчивым  шагом или одним смелым словом – никто не допускал, что ему может грозить серьезная  опасность. Веселое лицо Петрония и обычная легкая улыбка только укрепили эту  уверенность. В божественных чертах прелестной Эвники, которой он сказал, что  хочет умереть спокойно, и для которой каждое его слово было священным оракулом,  светилось безмятежное спокойствие, а в глазах мерцали странные огоньки, которые  можно было приписать радости. Стоявшие в дверях триклиния отроки с убранными  под золотые сетки волосами надевали на головы прибывавшим гостям венки из роз,  предупреждая их, по обычаю, чтобы переступали порог правою ногой. Нежный запах  фиалок плыл по залу, в лампах разноцветного александрийского стекла горели  огни. У лож стояли девочки-гречанки, чтобы увлажнять благовониями ноги гостей.  Вдоль стен кифаристы и афинские певцы ждали мановения повелителя хора.    

Столы  были накрыты с изумительной роскошью, но роскошь эта была не кричащей, не  подавляющей, она казалась естественным цветеньем богатства. Дух веселья и  свободы царил в зале и вместе с запахом фиалок радовал сердца. Входившие в зал  гости чувствовали, что их здесь не ждет ни принуждение, ни опасность, как то  бывало у императора, где за недостаточно горячую или не вполне удачно  выраженную похвалу пенью или стихам можно было поплатиться жизнью. При виде  огней и увитых плющом кувшинов, при виде вин, охлаждающихся в сосудах со  снегом, и изысканных яств гостями овладевала веселая беспечность. Вскоре весь  зал гудел от оживленных голосов, как гудит рой пчел над цветущей яблоней. Порою  среди этого шума раздавался взрыв веселого смеха, порою – хвалебные возгласы, а  порою – неумеренно звучный поцелуй, дань восхищения белой ручке.    

Прежде  чем пригубить чашу, гости проливали несколько капель в жертву бессмертным  богам, дабы снискать их покровительство и милость для хозяина дома. Что за  беда, что многие не верили в богов! Так велели обычай и суеверие. Возлежа рядом  с Эвникой, Петроний говорил о римских новостях, о последних разводах, о любви,  о любовных интрижках, о состязаниях, о Спикуле, прославившемся в последнее  время на арене, и о новых книгах, появившихся у Атракта и Сосиев. Совершая  жертвенное возлияние, он говорил, что льет вино только в честь Владычицы Кипра,  ибо она древнее и могущественнее всех богов, одна она бессмертна, извечна,  всевластна.    

Беседа  его была подобна солнечному лучу, освещающему то один, то другой предмет, либо  летнему ветерку, колеблющему цветы в саду. Наконец он кивнул предводителю хора,  и по этому знаку раздались нежные звуки кифар и вторящие им молодые голоса.  Затем танцовщицы с Коса, землячки Эвники, в развевающихся прозрачных одеждах  прельщали взоры розовыми своими телами. В заключение египетский гадатель  предсказывал гостям их будущее по цветным камушкам-оракулам в стеклянном  сосуде.    

А когда  гости пресытились этими развлечениями, Петроний слегка приподнялся на сирийской  подушке и, как бы между прочим, сказал:    

– Друзья  мои! Простите, что я на пиру обращаюсь к вам с просьбой: пусть каждый возьмет  от меня в дар тот кубок, из которого пролил вино в честь богов и за мое  благополучие.    

Кубки  Петрония сверкали золотом и самоцветами, поражали мастерскою резьбой, и, хотя  раздача подарков была в Риме делом обычным, ликование охватило гостей. Одни  стали благодарить и громко восхвалять хозяина, другие говорили, что сам Юпитер  не баловал богов на Олимпе подобными дарами, но были и такие, что колебались,  взять ли подарок, – слишком уж превышала его ценность привычные мерки.    

Петроний  же, высоко подняв мурринскую чашу, походившую на сияющую радугу и поистине  бесценную, молвил:    

– Вот  чаша, из которой я совершил возлияние в честь Владычицы Кипра. Пусть же отныне  не коснутся ее ничьи уста и ничьи руки не прольют из нее вино в честь другой  богини!    

И он  бросил драгоценный сосуд на пол, усыпанный фиолетовыми цветами шафрана.  Брызнули осколки, и тогда, видя изумленные взгляды гостей, Петроний сказал:    

– Не  удивляйтесь, дорогие друзья, и продолжайте веселиться. Старость и недуги –  печальные спутники последних лет жизни. Но я подам вам хороший пример и хороший  совет: видите ли, друзья, можно их не дожидаться и, прежде чем они придут, уйти  добровольно, как ухожу я.    

– Что  ты хочешь сделать? – с тревогою спросили его несколько голосов.    

– Я  хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, смотреть на эти божественные формы,  которые вы видите рядом со мною, а потом уснуть в венке из роз. С императором я  уже простился. Не хотите ли послушать, что я написал ему на прощанье?    

С этими  словами он достал из-под пурпурного изголовья табличку и начал читать:    

«Я знаю,  о государь, что ты с нетерпеньем ждешь моего приезда и что твое преданное  дружеское сердце днем и ночью тоскует по мне. Я знаю, что ты осыпал бы меня  дарами, доверил бы мне префектуру претория, а Тигеллина назначил бы тем, для  чего он создан богами: сторожем мулов в твоих землях, которые ты получил в  наследство, отравив Домицию. Уж ты меня прости, но клянусь тебе Гадесом и  пребывающими там тенями твоей матери, жены, брата и Сенеки, что не могу  приехать к тебе. Жизнь, дорогой мой, – это огромная сокровищница, и из  этой сокровищницы я умел выбирать самые чудесные драгоценности. Но есть в жизни  и такие вещи, которых я долее сносить не в силах. О, прошу тебя, не подумай,  будто мне мерзит то, что ты убил мать, и жену, и брата, что ты сжег Рим и  отправил в Эреб всех порядочных людей в твоем государстве. Нет, любезный  правнук Хроноса! Смерть – удел человеческого стада, а от тебя ничего иного и  ожидать нельзя было. Но еще долгие, долгие годы терзать себе уши твоим пеньем,  видеть твои домициевские тонкие ноги, дергающиеся в пиррейской пляске, слушать  твою игру, твою декламацию и твои вирши, о жалкий провинциальный поэт, – вот  что стало мне невмоготу и пробудило желание умереть. Рим, слушая тебя, затыкает  уши, мир над тобою смеется, и краснеть за тебя я больше не хочу, не могу. Вой  Цербера, милый мой, хоть и будет смахивать на твое пенье, меньше расстроит  меня, потому что я никогда не был его другом и не обязан стыдиться за его  голос. Будь здоров, но не пой, убивай, но не пиши стихов, отравляй, но не  пляши, поджигай, но не играй на кифаре – такие пожелания и такой последний  дружеский совет шлет тебе Арбитр Изящества».    

Гости  струхнули – они знали, что для Нерона утрата престола была бы менее жестоким  ударом. Им также было ясно, что человек, написавший такое письмо, должен  погибнуть, и смертельный страх обуял их, что они подобное письмо выслушали.    

Однако  Петроний рассмеялся так искренне и весело, словно речь шла о невиннейшей шутке,  и, обведя взором присутствующих, сказал:    

– Веселитесь  и гоните прочь все тревоги. Никто не обязан хвалиться тем, что слышал это  письмо, а я похвалюсь им разве что Харону, когда он будет меня перевозить.    

И, кивнув  врачу, он протянул ему руку. Искусный врач-грек в одно мгновенье обкрутил ее  златотканой повязкой и вскрыл жилу на сгибе. Кровь брызнула на изголовье и  залила Эвнику, которая, поддержав голову Петрония, склонилась над ним.    

– Господин  мой, неужели ты думал, что я тебя покину? Если бы боги пожелали даровать мне  бессмертие, а император – власть над миром, я и то последовала бы за тобою.    

Петроний  улыбнулся, приподнял голову и, легко коснувшись устами ее уст, отвечал:    

– Идем  со мною. – Потом прибавил: – Ты поистине меня любила, божественная моя!    

А она  протянула врачу свою нежно розовеющую руку, и минуту спустя кровь ее полилась,  смешиваясь с его кровью.    

Но тут  Петроний дал знак предводителю хора, и опять зазвучали кифары и голоса певцов.  Сперва пели «Гармодия», а затем – песню Анакреонта, в которой поэт жалуется,  что однажды, найдя у своих дверей озябшего и заплаканного сыночка Афродиты,  взял его в дом, обогрел, осушил его крылышки, а тот, неблагодарный, в награду  своею стрелой пронзил ему сердце, и с тех пор он утратил покой…    

Петроний  и Эвника, прислонясь друг к другу, прекрасные как боги, слушали, улыбаясь и  постепенно бледнея. Когда песня закончилась, Петроний распорядился, чтобы  продолжали разносить вино и яства, потом завел разговор с сидевшими ближе о пустячных,  но приятных предметах, о которых обычно говорят на пирах. Потом позвал грека и  попросил на минуту перевязать жилы – его, сказал он, клонит ко сну, и он хотел  бы еще разок препоручить себя Гиппосу, пока Танатос не усыпит его навсегда.    

И он  уснул. Когда ж проснулся, голова девушки, схожая с белым цветком, уже лежала на  его груди. Он бережно опустил ее на изголовье, чтобы еще раз полюбоваться ею.  После чего велел снять повязку с руки.    

По его  знаку певцы затянули другую песнь Анакреонта, и кифары тихо сопровождали пенье,  чтобы не заглушать слова. Петроний становился все бледнее и, когда умолкли  последние звуки песни, еще раз обратился к своим гостям:    

– Друзья,  признайтесь, что вместе с нами погибает…    

Закончить  он не смог – рука последним движением обняла Эвнику, потом голова откинулась на  изголовье, и он скончался.    

Однако  гости, глядя на эти два мраморно-белых тела, подобных дивным статуям, поняли  его мысль – да, с ними погибало то единственное, что еще оставалось у их мира:  поэзия и красота.    

 Эпилог    

     

Вначале  мятеж галльских легионов под водительством Виндекса казался не слишком опасным.  Императору шел только тридцать первый год, никто и надеяться не смел, что мир  может вскоре избавиться от душившего его кошмара. Вспоминали, что уже не раз в  правление прежних императоров бывали среди легионов беспорядки, которые,  однако, подавлялись, не приводя к смене власти. Так, при Тиберии Друз усмирил  мятеж паннонских легионеров, а Германик – рейнских. «Да и кто бы мог, –  говорили люди, – прийти к власти после Нерона, когда почти все потомки  божественного Августа погублены в его правление?» Другие, глядя на колоссальные  статуи Нерона, изображающие его в виде Геркулеса, невольно думали, что никакой  силе не одолеть этакой громады. А кое-кто после его отъезда в Ахайю даже  тосковал по нему, ибо Гелий и Поликлит, которым он поручил править Римом и  Италией, проливали еще больше крови.    

Никто не  был спокоен за свою жизнь и достояние. Закон перестал охранять. Исчезли  человеческое достоинство и добродетель, ослабли родственные узы, и  исподличавшиеся сердца даже надеяться не решались. Из Греции доходили отголоски  неслыханных триумфов императора, вести о тысячах завоеванных им венков и  тысячах побежденных соперников. Весь мир представал сплошной кровавой и  шутовской оргией, а заодно крепло ощущение, что пришел конец доблести и чести,  что настало время плясок, музыки, разврата, крови, и впредь жизнь так и пойдет.  Сам император, которому восстание открывало путь для новых грабежей, не слишком  тревожился по поводу бунтующих легионов и Виндекса, даже частенько давал  понять, что рад этому. Уезжать из Ахайи ему не хотелось, и лишь когда Гелий  сообщил, что откладывать нельзя, что он может лишиться власти, Нерон выехал в  Неаполис.    

Там он  опять-таки играл и пел, пропуская мимо ушей сообщения о все более угрожающем  ходе событий. Тщетно объяснял ему Тигеллин, что прежние бунты легионов  происходили без вождей, теперь же во главе мятежа стоит муж из древнего рода  аквитанских королей, вдобавок славный и опытный воин.    

– Меня  здесь, – отвечал Нерон, – слушают греки, а они единственные, кто  умеет слушать и кто достоин моего пенья.    

Он  говорил, что первый его долг – служить искусству и славе. Но когда наконец до  него дошла весть, что Виндекс назвал его дрянным актером, Нерон возмутился и  выехал в Рим. Нанесенные ему Петронием раны, зажившие во время пребывания в  Греции, снова открылись в его душе, и он намеревался искать справедливости у  сената и требовать мести за столь неслыханное оскорбление.    

Увидев в  пути бронзовую группу, изображавшую галльского воина, поверженного римским  всадником, он счел это добрым предзнаменованием, и с той поры если вспоминал о  восставшем легионе и о Виндексе, то лишь затем, чтобы над ним поиздеваться. Его  въезд в город затмил все виданное до тех пор. Ехал он на той же колеснице, на  которой некогда справлял свой триумф Август. Чтобы освободить проход для  шествия, разрушили одну арку цирка. Встречать императора вышли все сенаторы,  всадники и необозримые толпы народа. Стены дрожали от выкриков: «Привет тебе,  Август, привет, Геркулес! Привет, божественный, единственный, олимпиец, пифиец,  бессмертный!» За колесницей несли завоеванные им венки, таблицы с названьями  городов, где он одерживал триумфы, и с именами побежденных им мастеров. Нерон  упивался своим торжеством и взволнованно спрашивал у окружавших его августиан,  мог ли триумф Цезаря сравниться с его триумфом. Мысль, что у кого-нибудь из  смертных может подняться рука на подобного полного совершенств полубога, даже  не появлялась у него. Он чувствовал себя истинным олимпийцем, а потому –  защищенным от всякой опасности. Восторги и безумное ликование толпы лишь  разжигали собственное его безумие. В день этого триумфа можно было подумать,  что не только император и город, но весь мир сошел с ума.    

Под  горами цветов и венков никто не видел пропасти. Однако вечером того же дня  колонны и стены храмов покрылись надписями, в которых перечисляли злодеяния  императора, угрожали ему скорой местью и высмеивали его как артиста. Из уст в  уста передавали фразу: «До тех пор пел, пока петухов не разбудил».[439] По  городу кружили тревожные, чудовищно преувеличенные слухи. Августиан охватило  беспокойство. С сомнением глядя в будущее, люди не смели произнести слово  надежды, не смели чувствовать, не смели думать.    

А Нерон  продолжал жить только театром да музыкой. Его интересовали недавно изобретенные  музыкальные инструменты и новый водяной орган, который испытывали на Палатине.  Его ребячливому и неспособному к твердости ни в замыслах, ни в действиях уму  мнилось, что, назначив на далекое будущее представления и всяческие зрелища, он  тем самым предотвращает опасность. Приближенные, видя, что он ничуть не  заботится о казне и о войске, а думает лишь о метких словах для описания  бедствий, совершенно растерялись. Другие предполагали, что Нерон только  оглушает себя и окружающих поэтическими цитатами, чтобы самому отвлечься от  тайной тревоги. Поведение его стало болезненным, лихорадочным. Всякий день в  его мозгу появлялись тысячи новых планов. Порой он срывался с места, спешил  выйти навстречу опасности, приказывал грузить на повозки кифары и лютни,  вооружать молодых рабынь как амазонок и стягивать в Рим легионы с Востока. А  порой ему казалось, что он сумеет усмирить бунт галльских легионов не силою, но  пеньем. И душа его заранее тешилась картиной того, как он будет песней смягчать  сердца воинов. Легионеры со слезами на глазах окружат его, а он пропоет им  эпиникий, после чего начнется для него и для Рима «золотой век». Порой он снова  требовал крови, а иногда говорил, что удовлетворится владычеством над Египтом;  вспоминал гадателей, пророчивших ему престол в Иерусалиме; иногда же, сам себя  разжалобив, мечтал, что станет бродячим певцом, будет зарабатывать себе пеньем  на хлеб насущный, и города и страны будут чтить в нем уже не императора, не  властелина земли, но певца, какого доселе не создавал род людской.    

Так он  метался, безумствовал, играл, пел, менял намерения, сыпал цитатами, превращал  свою жизнь и жизнь всех вокруг в нелепый, фантастический и вместе страшный сон,  в шумный фарс, состоявший из напыщенных фраз, плохих стихов, воплей, слез и  крови, а между тем туча на Западе с каждым днем все росла и набирала сил. Мера  исполнилась, шутовская комедия явно приближалась к концу.    

Когда до  слуха Нерона дошли вести о Гальбе и о присоединении Испании к бунту, он впал в  исступление – стал разбивать кубки, опрокинул пиршественный стол и начал давать  приказы, которых ни Гелий, ни сам Тигеллин не решались исполнить. Перебить всех  галлов, живущих в Риме, затем еще раз поджечь город, выпустить из вивариев  зверей, а столицу перенести в Александрию – все это казалось ему деяниями  великими, поразительными и нетрудными. Но дни его всемогущества миновали, и  даже соучастники прежних его преступлений уже смотрели на него как на безумца.    

Однако  смерть Виндекса и раздоры в рядах мятежных легионов на какое-то время словно бы  перевесили чашу весов в его пользу. Опять были обещаны в Риме новые пиры, новые  триумфы и новые приговоры, но вот однажды ночью из лагеря преторианцев  прискакал на взмыленном коне гонец с донесеньем, что солдаты подняли знамя  мятежа в самом городе и провозгласили Гальбу императором.    

Когда  прибыл гонец, император спал, а пробудясь, тщетно стал звать телохранителей,  которые ночью должны были бодрствовать у его дверей. Дворец опустел. Только в  отдаленных его уголках рабы грабили, что попадет под руку. Вид императора  нагнал на них страх, они разбежались, а он в одиночестве бродил по дворцу,  издавая возгласы тревоги и отчаяния.    

Наконец  явились спасать его вольноотпущенники Фаон, Спир и Эпафродит. Они убеждали  Нерона бежать, не теряя ни минуты, но он еще тешил себя какими-то надеждами. А  что, если ему, в траурном платье, произнести речь перед сенатом? Неужели сенат  устоит перед его слезами и красноречием? Да если он пустит в ход все свое  искусство оратора, весь свой артистический пафос и талант, разве кто в мире  сможет ему сопротивляться? Разве не дадут ему хотя бы префектуру в Египте?    

Привыкшие  к раболепию вольноотпущенники еще не смели возразить прямо, они лишь  предупредили, что, прежде чем он успеет дойти до Форума, народ разорвет его на  части, и пригрозили, что, если он тотчас не сядет на коня, они также его  покинут.    

Фаон  предложил ему убежище на своей вилле за Номентанскими воротами. Они сели на  лошадей и, окутав головы плащами, помчались к городским окраинам. Ночной мрак  редел. На улицах было необычно людно, чувствовалось тревожное настроение. По  городу, в одиночку и группами, бродили солдаты. Невдалеке от лагеря конь  императора внезапно шарахнулся, испугавшись лежавшего на дороге трупа. С головы  всадника слетел плащ, и солдат, оказавшийся в эту минуту рядом, узнал  императора, но, пораженный неожиданной встречей, лишь отдал ему честь. Проезжая  мимо лагеря преторианцев, они слышали громкие крики в честь Гальбы. Нерон  наконец понял, что час гибели близок. Им овладел страх, пробудились угрызения совести.  Он говорил, что видит перед собою темноту, черную тучу, а из этой тучи глядят  на него лица, в которых он узнает мать, жену и брата. От ужаса он стучал  зубами, и все же его душа комедианта, казалось, находила какое-то наслаждение в  этих грозных событиях. Быть всесильным властелином мира и утратить все – это  представлялось ему великолепной трагедией. И, верный себе, он до конца играл в  ней первую роль. На него нашла страсть цитировать, и ему хотелось, чтобы  присутствующие запомнили эти цитаты для потомства. Он говорил, что хочет  умереть, и звал Спикула, умевшего убивать искуснее, чем все прочие гладиаторы.  А то декламировал: «Жена, отец и мать мне умереть велят!» Время от времени у  него все же мелькали проблески надежды – тщетной, ребячливой. Он знал, что идет  на смерть, но вместе с тем в нее не верил.    

Номентанские  ворота были открыты. Дальше они проехали мимо Остриана, где когда-то поучал и  крестил Петр. К рассвету они были на вилле Фаона.    

Там  вольноотпущенники уже не стали от него скрывать, что пришло время умереть. Он  приказал выкопать могилу и лег на землю, чтобы с него могли снять точную мерку.  Но, увидев, как выбрасывают наверх землю из ямы, струсил. Жирное его лицо  побледнело, на лбу, подобно каплям утренней росы, проступили капли пота. Он  попытался оттянуть время. Дрожащим и вместе с тем актерски деланным голосом он  заявил, что нет, его час еще не пришел, затем опять принялся цитировать стихи.  Под конец попросил, чтобы его сожгли. «Какой артист погибает!» – повторял он  как бы с удивлением.    

Между тем  прискакал гонец Фаона с известием, что сенат уже вынес приговор и что  матереубийца должен быть казнен по древнему обычаю.    

– Какой  это обычай? – побелевшими губами спросил Нерон.    

– Твою  шею зажмут колодкой и забьют тебя насмерть розгами, а тело бросят в  Тибр! – жестко ответил Эпафродит.    

Тогда  Нерон распахнул плащ на груди.    

– Стало  быть, пришел час! – молвил он, глядя на небо.    

И  повторил еще раз:    

– Какой  артист погибает!    

В эту  минуту раздался топот копыт. Это центурион с отрядом солдат примчался за головою  Агенобарба.    

– Торопись! –  воскликнули вольноотпущенники.    

Нерон  приставил к шее нож, но дрожащей своей рукой он мог лишь слегка уколоть, и было  очевидно, что вонзить острие он не решится. Тут Эпафродит вдруг толкнул его  руку, и нож погрузился по рукоятку, – глаза Нерона вмиг выкатились из  орбит, огромные, страшные, полные ужаса.    

– Я  несу тебе жизнь! – вскричал, входя, центурион.    

– Слишком  поздно, – хриплым голосом ответил Нерон.    

Потом  прибавил:    

– Вот  она, верность!    

В одно  мгновенье лицо его застыло. Кровь из толстой шеи лилась черной струей на  садовые цветы. Ноги, дергаясь, несколько раз ударили по земле – и он скончался.    

Верная  Акта поутру обернула его тело дорогими тканями и сожгла на костре, обильно  посыпанном благовониями.    

     

И вот  ушел в прошлое Нерон, как проходят ветер, гроза, пожар, война или мор, а  базилика Петра[440]  на Ватиканском холме доныне царит над Римом и миром.    

А вблизи  древних Капенских ворот стоит небольшая часовня с полустертой надписью: «Quo  vadis, Domine?»    

 Послесловие    

     

Роман  «Камо грядеши» («Quo vadis») наряду с трилогией («Огнем и мечом», «Потоп», «Пан  Володыевский») и «Крестоносцами» по праву считается одним из лучших  исторических романов Сенкевича. Писатель начал работать над книгой весной 1894  года; по мере написания отдельные ее главы публиковались в периодической  печати. Роман, завершенный в феврале 1896 года, очень скоро был переведен на  все основные европейские языки. Первое русское издание вышло в Петербурге в  1896 году под названием «Quo vadis». В последующие годы роман выходил на русском  языке около 20 раз под названием «Quo vadis» или «Камо грядеши». В кратчайшее  время он приобрел славу выдающегося образца исторической романистики и доставил  Сенкевичу мировую известность.    

Действие  романа развивается на протяжении последних четырех лет правления Нерона (64–68  гг. н.э.), открывая перед читателем драматичную страницу римской и мировой  истории. События, которые образуют исторический фон романа и в которые так или  иначе вовлечены главные его персонажи, тесно связаны с предшествующими десятилетиями  истории императорского Рима. Не имея о ней хотя бы самого общего представления,  трудно сразу войти в сложную ткань повествования.    

Гражданская  война середины I века до н.э. и установление диктатуры Цезаря свидетельствовали  о неспособности республиканского государственного устройства обеспечить  социальную стабильность и порядок в громадной мировой державе, которой стал Рим  к этому времени. Убийство Цезаря в 44 году до н.э.  заговорщиками-республиканцами уже ничего не могло изменить. Новая форма правления  – принципат – при Августе (27 г. до н.э. – 14 г. н.э.) утвердилась  окончательно. Печальный пример Цезаря показал, что открытый переход к  неограниченной монархии был нежелателен. Однако, хотя Август официально  именовался только «принцепсом» («первым из сенаторов»), его власть на деле не  отличалась от монархической. Высшая республиканская магистратура – консулат –  продолжала функционировать, но с течением времени все больше превращалась в  почетную синекуру. Сенат, считавшийся высшим государственным органом,  фактически лишь выполнял указания принцепса. Параллельно создавался новый  бюрократический аппарат, главную роль в котором играли зависевшие лично от  императора люди (вплоть до вольноотпущенников). Со времен Августа императоры  окружают себя личной гвардией (преторианцами), командир которой (префект  претория) подчиняется только приказам императора.    

Укрепление  единоличной власти не могло, конечно, проходить беспрепятственно. Императорам  приходилось постоянно опасаться выступлений со стороны оппозиции или своих  собственных приближенных. Тиберий (14–37 гг.), построивший на окраине Рима  специальный лагерь для преторианцев, чуть было не стал жертвой козней своего  префекта претория – Элия Сеяпа. Внучатый племянник Тиберия, Гай Калигула (37–41  гг.), еще более жестокий и подозрительный, позволил рабам доносить на своих  господ. Это предрешило его судьбу: среди сенатской аристократии и командиров  преторианской гвардии возник заговор. В январе 41 года Калигула был убит  преторианским трибуном (старшим командиром) Кассием Хереей. Дядя Калигулы,  Клавдий (41–54 гг.) поначалу стремился учесть промахи племянника, но  впоследствии вернулся к политике репрессий. Клавдий еще более упрочил позиции  императорской власти: делами государства управляли его баснословно богатые  вольноотпущенники – Нарцисс и Паллант. Дворцовые интриги и заговоры оказывали  все большее влияние на состояние государственных дел. Свою третью жену, Валерию  Мессалину (от нее Клавдий имел двоих детей – Октавию и Британника),  отличавшуюся непредставимо развратным поведением, император приказал убить и  женился на родной племяннице, сестре Калигулы, Агриппине Младшей. По настоянию  Агриппины Клавдий усыновил ее сына, Луция Домиция Агенобарба, который принял  имя Нерона Клавдия Друза. Отныне и судьба Клавдия была решена: Агриппина  отравила своего мужа, а преторианцы провозгласили императором семнадцатилетнего  Нерона. Тут мы уже непосредственно подходим к эпохе, изображенной в романе  Сенкевича.    

В юности  Нерон почти ничем не проявлял своих дурных задатков. Наставниками молодого  принцепса были выдающийся писатель и философ-стоик Луций Анней Сенека и префект  претория Секст Афраний Бурр, поначалу поддерживавшие мир между сенатом и  императором. Но Нерон сразу же оказался втянут в придворные интриги. Его мать,  Агриппина, пыталась любым способом занять ведущее положение в государстве,  однако встретила противодействие со стороны Сенеки и Бурра. Задумав  противопоставить Нерону родного сына Клавдия, Британника, Агриппина добилась  обратного: Британник был отравлен (в 55 г.), а она сама убита с ведома Нерона  (в 59 г.). Так Нерон вступил на путь преступлений, который привел к гибели  династии Юлиев-Клавдиев и способствовал возникновению новой гражданской войны.    

В 62  году умер Афраний Бурр, а потерявший всякое влияние Сенека удалился в изгнание,  откупившись от Нерона частью своего огромного состояния. В том же году Нерон  женился на Поппее Сабине; свою первую жену, Октавию, любимицу римлян, он  приказал сослать и умертвить. Место Бурра занял Софоний Тигеллин, человек  низкого нрава, во всем подчинявшийся влиянию Поппеи. Бесчинства императора,  изумившие даже привычных ко всему римлян, вызвали заговор среди сенаторов и  преторианских командиров. Заговорщики группировались вокруг известного оратора  Гая Кальпурния Пизона (которого они прочили в императоры). С заговором  связывали свои надежды вожди так называемой стоической оппозиции (модный в то  время стоицизм в кадкой-то мере служил идейным знаменем оппозиции) – Публий  Клодий Тразея Пет, Сервилий Барея Соран, примыкавший к ним Сенека и др. В апреле  65 года заговор был раскрыт: в течение года погибли Пизон, Сенека, его  племянник, талантливый поэт Марк Анней Лукан, Тразея Пет, десятки известных  людей, в том числе Петроний, предполагаемый автор романа «Сатирикон».    

Репрессии  Нерона достигли небывалых размеров. В 66 году он умертвил неугодную ему Поппею  и женился на Статилии Мессалине, супруге своего бывшего приближенного Вестина.  В желании преуспеть на сцене император также нарушил в глазах римлян все  приличия. Оставив дела на своего вольноотпущенника Эпафродита, Нерон больше  года выступал в Греции. Когда он вернулся в Рим весной 68 года, выяснилось, что  контролировать ситуацию невозможно: еще с 66 года шла война в Иудее, а в марте  68 года в Галлии восстал легат Гай Юлий Виндекс. Конечно, репрессиями и конфискациями  Нерон лишь приблизил новую гражданскую войну. Главной ее причиной было  стремление широких кругов провинциальной знати, влияние которой далеко не  отвечало ее истинной силе, получить доступ к управлению государственными  делами. Поэтому междоусобная борьба вылилась в соперничество различных  провинциальных армий, командиры которых объявляли себя императорами.    

Виндекс  был разбит, но в Риме взбунтовались преторианцы, и в начале июня 68 года Нерон  покончил с собой. Испанские легионы провозгласили императором Сервия Сульпиция  Гальбу, но и он через полгода был убит. В 69 году на троне побывали два  абсолютно бездарных человека – бывшие приближенные Нерона Марк Сальвий Отон и  Авл Вителлий. Между тем еще летом 69 года действовавшие в Сирии и Иудее легионы  объявили императором Флавия Веспасиана, который после нелегкой борьбы  утвердился в Риме. И лишь при первых Флавиях – Веспасиане (69–79 гг.) и его  сыне Тите (79–81 гг.) – империя обрела относительный покой.    

Однако  не только политическими катаклизмами знаменательна эпоха Нерона. В Риме ходили  слухи, что грандиозный пожар в июле 64 года, длившийся почти девять дней, был  устроен по приказу императора. Чтобы отвести от себя подозрения, Нерон «предал  изощреннейшим казням тех, кто своими мерзостями навлек на себя всеобщую  ненависть и кого толпа называла христианами. Христа, от имени которого  происходит это название, казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат;  подавленное на время, это зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и  не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме…» (Тацит. Анналы, XV,  44). Эти слова Тацита (порой безосновательно принимавшиеся за позднейшую  вставку) – первое историческое свидетельство о распространении в Риме  христианства. Конечно, Тацит разделял все предрассудки своего времени  относительно нового учения. Образ жизни первых христианских общин в Риме  известен очень плохо. Во всяком случае, он был чрезвычайно замкнутым, что  давало повод для самых нелепых и чудовищных подозрений. Равным образом,  несомненно, что первые христианские общины объединяли преимущественно людей из  низших социальных слоев, а также рабов и «…все они были оппозиционными по  отношению к господствующему строю, к „властям предержащим“ (Энгельс Ф., см.  Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 8). В силу этого по своей организации, по  имущественному положению и влиянию в обществе христианские общины 2-й половины  I века даже отдаленно не напоминали католическую церковь более поздних времен,  которая во времена средневековья достигла небывалого богатства и могущества.    

С этим  же временем христианская традиция связывает пребывание в Риме и мученическую  смерть апостолов Петра и Павла. Павел, происходивший из малоазийского города  Тарса, был наследственным римским гражданином. Согласно преданию, в молодости  он боролся против нового учения, но позднее стал его ревностным проповедником.  Современная наука считает Павла реальным историческим лицом, с которым  впоследствии стали связываться различные легенды. Павлу традиционно приписывают  четырнадцать посланий, изъясняющих основы христианской духовности и  адресованных христианским общинам различных городов. Несомненно, более  легендарна личность апостола Петра. Его деятельность в качестве главы  христианской общины Рима католическая традиция считает основанием для признания  главенствующего авторитета римских епископов (пап) как преемников апостола.  Позднейшее апокрифическое предание связывает с пребыванием Петра в Риме  следующую легенду. Спасаясь от Нероновых гонений, Петр ночью покидает Рим. За  городскими воротами он встречает Христа и спрашивает его: «Quo vadis, Domine?»  (Камо грядеши? – церковнослав.) Христос отвечает: «В Рим, чтобы снова  принять распятие». После этого Христос возносится на небо, а Петр, видя в  словах Христа провозвестие своей мученической смерти, возвращается в Рим, где  его распинают вниз головой.    

Итак,  очевидно, что эпоха Нерона давала Сенкевичу богатый материал для воплощения его  замысла. Рождению этого замысла во многом способствовало чтение античных  авторов. Писатель особенно ценил «Анналы» (Летопись) Корнелия Тацита, одного из  талантливейших историков античности. «Вчитываясь в „Анналы“, – писал  Сенкевич, – я не раз чувствовал, что во мне зреет мысль дать  художественное противопоставление этих двух миров, один из которых являл собою  всемогущую правящую силу административной машины, а другой представлял  исключительно духовную силу». В 1893 году писатель, по его собственным словам,  осматривал Рим с Тацитом в руках. Уже тогда замысел большого романа приобрел  вполне ясные очертания. Дело было лишь за непосредственным отправным пунктом.  Часовня под названием «Quo vadis» на Виз Аппиа в Риме (поставленная, по  преданию, на том месте, где Петр встретил Христа) и оказалась искомым  недостающим звеном. Вернувшись в Польшу, Сенкевич с весны 1894 года углубился в  изучение исторических документов и литературы.    

Как же  раскрывает писатель свою идею? В романе мы видим картину двух миров – мир  внешней красоты и духовной смерти противостоит миру красоты и жизни духовной.  Сенкевич не удовлетворяется внешней колористикой живописания римского мира: он  предлагает читателю глубокие догадки о сути мироощущения языческой римской  античности. Мы видим нарисованный с поразительной яркостью и достоверностью  императорский двор, внешнее великолепие которого лишь оттеняет внутреннее  ничтожество Нерона и его окружения. Как вереница жутких призраков, проходят  перед нами Ватиний, это, по словам Тацита, «одно из наиболее чудовищных  порождений императорского дворца», бывшая жена Руфрия Криспина и Отона Поппея  Сабина, у которой «было все, кроме честной души», развратный Отон, обжора  Вителлий, бессердечный Тигеллин и поправший в себе все человеческое Нерон.  Кровавые расправы, бесконечные пиры и невероятные оргии – все это, по мысли  Сенкевича, не более как попытка старого мира забыться и заглушить неистребимое  предчувствие своей обреченности, и в то же время явное доказательство того, что  конец уже наступает.    

Издревле  Рим считал своим главным предназначением власть над миром. Охотно уступая  грекам приоритет в сфере наук и искусств, римляне превыше всего ставили умение  властвовать.    

     

Ты же народами править властительно,  римлянин, помни!    

Се – твои будут искусства: условья  накладывать мира,    

Ниспроверженных щадить и  ниспровергать горделивых![441]    

     

Однако  стремление к господству изначально несло в себе зерно гибели. Мир внешней  красоты, прекрасных тел, статуй, портиков, изящных складок на тоге, мир,  научившийся во всем находить изящное и поднимать исполнение любой прихоти на  уровень искусства, этот мир, подчинив себе все, утратил цель. Внешне могучий и  прекрасный, он исчерпал себя внутренне. Отсутствие ясной жизненной перспективы  порождало всеобъемлющий скепсис, следствием которого было неверие в богов,  торжество эстетизма и крушение всяких нравственных идеалов. Если Рим стал  миром, а мир – Римом, что же еще остается? Остается лишь насладиться всем, чем  можно, и уйти из жизни, когда в ней не останется ничего неизведанного. В силу  этого смерть становится искусством, прекрасным жестом, завершающим счеты с  призрачной действительностью.    

Подобную  философию безнадежности Сенкевич вкладывает в уста Петрония – крупной  трагической фигуры романа. Трагедия Петрония, этого типичного римского  «интеллигента» эпохи всеобщего упадка, как раз и состоит в сознании своей  обреченности и в то же время невозможности избрать другой путь. Трагична не  только судьба Петрония, но и всего языческого Рима. Достаточно вспомнить  кульминационную сцену романа – грандиозный пожар (быть может, лучшие в  художественном отношении страницы книги), который символически осмысляется  Сенкевичем как провозвестие грядущей гибели мирового города.    

Мы  можем, конечно, упрекнуть писателя в необъективности. Античное мироощущение  вовсе не сводилось к одной телесности и голому эстетизму. Античность (в том  числе и римская) дала прекрасные образцы гражданского мужества, государственной  мудрости, религиозной терпимости (гонения предпринимались обычно по причинам  политического характера); наконец, античности не было чуждо теплое и гуманное  отношение к человеку (о чем свидетельствуют, например, сочинения Сенеки). Но  писатель вовсе не обязан отождествлять себя с ученым-историком. Он волен  отобрать те факты, которые в наибольшей мере отвечают его замыслу. Поэтому  Сенкевич намеренно избирает эпоху смуты и упадка, намеренно сгущает краски и  отвлекается от того факта, что союз двух врагов – империи и христианства –  станет возможным лишь через два с половиной века после описываемых событий.  Писатель хочет внушить читателю следующую мысль: при всех своих достижениях  языческая античность все же не поднялась до глубокого убеждения в том, что человеческая  личность есть высшая и неповторимая ценность. Языческий Рим видится писателю  как прообраз грядущей цивилизации. Однако он – лишь ее материальный субстрат,  прекрасное, но бездушное тело, которое нуждается в одухотворении, чтобы  продолжить в веках новую жизнь.    

Польская  и иностранная критика встретила роман Сенкевича благосклонно. К числу  неоспоримых достоинств произведения относили прекрасное знание писателем  античных авторов (Сенеки, Тацита, Светония, Плутарха, Диона Кассия и др.).  Достаточно сказать, что во многих эпизодах Сенкевич почти дословно следует за  ними. Такова, например, заимствованная у Тацита характеристика Петрония в  начале романа. Отмечались также прекрасное знание исторических реалий,  необычайная достоверность изложения (такая, например, художественно  выразительная деталь, как шлифованный драгоценный камень, которым Нерон  пользовался наподобие монокля, была взята писателем из «Естественной истории»  Плиния Старшего). Русская критика (Ф. Мищенко и Л. Шепелевич) отмечала, что  роман Сенкевича является лучшим из существующих литературным изображением Рима  эпохи Нерона.    

Но  главное внимание привлекали, разумеется, идеи романа, литературные достоинства  которого сделали его одним из самых популярных произведений в мире. Поначалу  симпатии католических кругов Польши и Европы целиком были на стороне Сенкевича.  В 1900 году папа римский прислал писателю поздравление по случаю 25-летнего  юбилея его литературной деятельности. Этими обстоятельствами не в последнюю  очередь объясняется присуждение Сенкевичу в 1905 году Нобелевской премии по  литературе. Напротив, русская критика выражала недовольство католической  тенденциозностью автора. С течением времени, однако, католический лагерь  охладел к роману. Сенкевича стали обвинять в чересчур ярком и привлекательном  описании языческого мира и в якобы плоско-банальном изображении христиан.  Находились критики, упрекавшие писателя даже в антиклерикализме. Крайности в  оценках открывали тем не менее новую возможность для понимания смысла романа. В  кругах прогрессивной польской интеллигенции роман пытались толковать как призыв  к борьбе с тиранией.    

Конечно  же, Сенкевич в первую очередь заботился не о превознесении авторитета  католической церкви. Любая попытка найти в романе прежде всего католические  тенденции приведет к недопустимому искажению авторского замысла. Писателя  волновало возрождение тех духовно-нравственных принципов, которые, по его  мнению, составляют необходимую основу здоровой жизни общества. Идеалы раннего  христианства, отражавшие чаяния наиболее угнетенных слоев Римского государства,  были для Сенкевича в этом смысле тождественны идеалам широчайше понятого  гуманизма, идеалам любви как принципа отношения человека к человеку. В этих  идеалах писатель видел спасительное противоядие от декадентских умонастроений, набиравших  силу в культурной жизни тогдашней Европы, от проповеди безнравственности и  вседозволенности. Эстетизму и себялюбию, неограниченному произволу, внутренне  готовому на любые злодеяния, писатель противопоставляет жизнь, стремящуюся к  гуманным духовным целям. Смысл этого противопоставления далеко выходит за рамки  сюжетной канвы романа, который не просто напоминает о прошлом, но обращен к  настоящему и будущему. Именно здесь кроется главная причина его неизменной  притягательности для читателя…    

     

А.  Столяров