1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 
Заводские  девчонки да бабенки тоже по-разному Веселуху поминали. Кто слезы лил да причитал:    

– Обманула  меня Веселуха! Обманула! На всю жизнь загубила!    

Кто  опять же хвалился:    

– Хоть  не сладко живу, да муж по мыслям. Доброго мне парня тогда Веселуха подвела.  С таким и в бедном житье не скучно.    

Так вот  смешица в народе и пошла. Кто ругает Веселуху: она людей пьянит да  мутит, кто хвалит: самую высокую красоту показывает. А про то, есть ли она  на самом деле – и разговору нет. Всяк про нее размазывает, будто сам  ее много раз видел. Такая и сякая, молодая да веселая. И про то  помянуть не забудут, что больно цветисто ходит. А девчонки да  и бабенки, кои помоложе, сами норовят попестрее снарядиться, коли за пруд  собираются. И место это так и прозвали – Веселухин ложок.    

Ну,  который крепко на то место осердится, тот ругался, конечно:    

– Веселухино  болото! Чтоб ему провалиться!    

От  Мосоловых наш завод Лугинину перешел. Этот, сказывают, вовсе барского покрою  был. Веселухин ложок ему приглянулся. Сразу стал там какое-то свое заведение  строить, да незадачливо вышло. Раз построил – сгорело, другой раз строянку  развел – опять сгорело. Третий раз самую надежную свою стражу  к строянке приставил, а до дела не довели. Построить-то, точно,  построили, да только как последний гвоздь забили, ночью все и сгорело,  и барские верные псы изжарились. Какая в том причина, настояще  сказать не умею, а только на Веселуху показывали. Да то еще старики  говорили: Лугинин этот был какой-то особой барской веры и от народу скрытничал.  Ну, а барская вера, это сдавна примечено, – завсегда девчонкам да  молодухам, которые попригожее, горе-горькое. Веселухе будто это и не  полюбилось, она и не допустила, чтоб новый барин в ее ложке пакость  разводил.    

Потом,  как завод за казну перешел да придумала чья-то дурова голова немцев к нам  понавезти, опять с Веселухиным ложком поворот вышел.    

Понаехали,  значит, немцы. Зовутся мастера, а по делу одно мастерство видно –  брюхо набивать да пивом наливаться. Живо раздобрели на казенных харчах, от  безделья да сытости стали смышлять для себя какую по мыслям потеху.  Заприметили – народ летом по воскресным дням за пруд ездит. Поглядели.  Место вроде поглянулось, только постройки никакой нет. Разузнали, что зовут это  место Веселухин ложок. И про то им сказали, что строенье тут заводилось  три раза, да Веселуха сожгла. Немцы, понятно, спрашивают:    

– Кто  есть Виселук?    

Им  в шутку и говорят:    

– Про  то лучше всех знает Панкрат, веселухин брат.    

Этот  Панкрат мастером при заводе был, по украшенному цеху. По рисовке из первых  и на выдумку по своему делу гораздый. Не один узор да расцветка  панкратовой выдумки в большом спросе ходили. А характеру самого  веселого. Наперебой его на свадьбы дружком звали. С ним, дескать, всякому  весело станет, потому балагур да песенник и плясать без устатку мог. Недаром  его веселухиным братом прозвали. Вот немцы и спрашивают этого мастера:    

– Твой  есть сестра Виселук?    

Панкрат  своим обычаем и говорит:    

– Сестра  не сестра, а маленько родня, потому – обоих нас со слезливого мутит,  с тоскливого – вовсе тошнит. Нам подавай песни да пляски, смех да  веселье и протчее такое рукоделье.    

Немцы,  ясное дело, шутки не поняли, спрашивают, – какая Веселуха собой?    

Панкрат  тоже не стал голоса спускать, шуткой говорит:    

– Бабенка  приметная: рот на растопашку, зубы наружу, язык на плече. В избу  зайдет – скамейки заскачут, табуретки в пляс пойдут. А коли еще  хмельного хлебнет, тогда выше всех станет, только ногами жидка.    

Немцы  даже испугались.    

– Какой  ушасный женьшин! Такой песпоряток делаит. Турма такой ната! Турма!    

– Найти, –  отвечает Панкрат, – мудрено: зимой из-под снегу не выгребешь, летом –  в траве не найдешь.    

Немцы  все-таки добиваются: скажи, в каком месте искать и чем она  занимается. Панкрат и говорит:    

– Живет,  сказывают, в ложке за прудом, а под которым кустом, это каждому  глядеть самому надо, да не просто так, а на веселый глаз… В ком  веселости мало, можно из бутылки добавигь.    

Это  немцам по нраву пришлось, заухмылялись:    

– О,  из бутилка можно! Это мы умеем.    

– А ремесло, –  говорит Панкрат, – у Веселухи такое. С весны до осени весь народ  радует сплошь, а дальше по выбору. Только тех, у кого брюхо  в подборе, дых легкий, ноги дюжие, волос мягкий, глаз с крючочком да  ухо с прихваткой.    

Немцы  про дых да брюхо мимо ушей пропустили, потому – каждый успел брюхо  нарастить и задыхался, как запаленная лошадь. Про мягкий волос не по губе  пришлось, потому у всех на подбор головы ржавой проволокой утыканы. Зато  ногами похвалились. Хлопают себя по ляжкам, притоптывают:    

– Это  есть сильный нога. Как дуб. Крепко стоять могут:    

Панкрат  на это и говорит:    

– Не  те ноги дюжие, которые неуклюжие. Дюжими у нас такие зовут, что сорок  верст пройдут, в присядку плясать пойдут да еще мелкую дробь выколачивают.    

Насчет  глаза да уха немцы заспорили:    

– Такой  бывайть не может.    

Панкрат  все-таки на своем стоит:    

– Может,  в вашей стороне не бывает, а у нас случается.    

Тогда  немцы давай спрашивать, какой это глаз с крючочком и какое ухо  с прихваткой.    

– Глаз, –  отвечает, – такой, что на всяком месте что-нибудь зацепить может: хоть на  сорочьем хвосте, хоть на палом листе, на звериной тропке, в снеговом  охлопке. А ухо, которое держит, что ему полюбилось. Ну, там мало ли: как  рожь звенит, сосна шумит, а то и травинка шуршит.    

Немцы,  конечно, этого ни в какую не разумеют. Спрашивают, почему на сорочий хвост  глядеть, какой прибыток от палого листа, коли ты не садовник. Панкрат хотел им  это втолковать, да видит, на порошинку не понимают, махнул рукой, да  и говорит прямо:    

– Коли  такое ваше разумение, никогда вам нашей Веселухи не повидать.    

Немцы на  это не согласны, свое твердят: все кусты, дескать, повыдергаем, все корни выворотим,  а найдем. Без этого никак нельзя.    

– Эту  Виселук ошень фретный женьшин. Она пожар делаит.    

Панкрат  смекает, – вовсе не туда дело пошло. От этих дубоносых всего жди. Могут  и всамделе хорошее место с концом извести. Тогда он и говорит:    

– Да  ведь это вроде шутки. Так, разговор один про Веселуху-то.    

Ну,  немцы не верят:    

– Какой  есть разговор, когда пожары были.    

– Что  ж, – отвечает Панкрат, – пожар всегда случиться может. Не доглядели  за огнем – вот и сгорело. Последний вон раз вся барская стража  пьянехонька была.    

Немцы  прицепились к этому слову.    

– Ты  откуда это знаешь?    

Панкрат  объясняет: в народе так сказывали.    

Немцы  свое:    

– Скажи,  кто говорил.    

Панкрат  подумал – еще подведешь кого ненароком, и говорит:    

– Не  упомню.    

Немцам  это подозрительно стало. Долго они меж собой долдонили по-своему. Не то спорили,  не то сговаривались Потом и говорят:    

– Скажи,  мастер Панкрат, какие приметы этой женщины Веселук.    

Паккрат  отвечает:    

– Говорил,  дескать, что это разговор только. Так, сказывают, – молодая бабочка, из  себя пригожая, одета цветисто, в одной руке стакан граненого хрусталя,  в другой – бутылка.    

Немцы  вроде обрадовались, давай еще спрашивать: какой волос у женщины, нет ли  приметок каких на лице, в которой руке стакан, какая бутылка. Однем  словом, все до тонкости. Панкрат рассказал, а немцы и загоготали.    

– Ага!  Попался! Теперь видим, что Биселук знаешь. Показывай ее квартир, а то  плохо будет.    

Панкрат,  конечно, осерчал и говорит:    

– Коли  вы такие чурки с глазами, так не о нем мне с вами разговаривать  Делайте со мной, что придумаете, а от меня слов не ждите.    

Время  тогда еще крепостное было. У немцев в заводе сила большая, потому как  все главное начальство из них же было. Вот и начали Панкрата мытарить.  Чуть не каждый день опросы да расспросы да все с приправью. Других людей  тоже потянули. Кто-то возьми и сболтни, что про Веселуху еще такое сказывают,  будто она узоры да расцветку иным показала. И про Панкрата упомянули, –  сам-де сказывал, что расцветку на ноже из Веселухина ложка принес. Немцы давай  и об этом доискиваться. По счастью еще, что Панкратова расцветка им не  потянулась. Не видно, дескать, в котором месте синий цвет кончается,  в котором голубой. Ну, –все-таки спрашивают:    

– Сколько  платиль Виселук за такой глюпый расцветка?    

Панкрат  на тех допросах отмалчивался, а тут за живое взяло.    

– Эх,  вы, – говорит, – слепыши! Разве можно такое дело пятаком али рублем  мерить? Столько и платил, сколько маялся. Только вам того не понять,  и зря я с вами разговариваю.    

Сказал  это и опять замолчал. Сколько немцы ни бились, не могли больше от Панкрата  слова добыть. Стоит белехонек, глаза вприщур, а сам ухмыляется и ни  слова не говорит. Немцы кулаками по столу молотят, ноги оттопали, грозятся  всяко, а он молчит.    

Ну,  все-таки на том, видно, решили, что Веселухи никакой нет, и той же зимой  стали подвозить к ложку бревна и другой матерьял. Как только обтаяло,  завели постройку. Место от кустов да деревьев широко очистили, траву тоже  подрезали и, чтоб она больше тут не росла, речным песком эту росчисть засыпали.  Рабочих понагнали довольно и живехонько построили большущий сарай на  столбах. Пол настлали из толстенных плах, а столы, скамейки  и табуретки такие понаделали, что не пообедавши с места не сдвинешь.  На случай, видно, чтоб не заскакали, ежели Весетуха заявится.    

В заводе  тоже по этому делу старались: лодки готовили. Большие такие. Человек на сорок  каждая.    

Ну, вот.  Как все поспело, начальство-то оравой и поплыло на лодках  к Веселухину ложку. Дело было в какой-то праздник, не то  в троицу, не то – в семик. Нашего народу по этому случаю  в ложке многонько. Песни, конечно, поют, пляшут. Девчонки, как им  в обычае, хоровод завели. Однем словом, весна. Увидели, что немцы плывут,  сбежались на берег поглядеть, что у них будет.    

Подъехали  немцы, скучились на берегу и давай истошным голосом какое-то свое слово кричать.  По-нашему выходит похоже на «дритатай». Покричали-покричали это «дритатай», да  и убрались в свой сарай. Что там делается, народу не видно, –потому  сарай хоть с окошками, да они высоко. Видно, неохота было немцам свое  веселье нашим показывать Наши все-таки исхитрились, пристроились к этим  окошечкам, сверху глядели и так сказывали. Сперва, дескать, немцы-мужики  пиво пили да трубки курили, а бабы да девки кофием наливались. Потом, как  все надоволились, плясать вроде стали. Смешно против нашего-то. Толкутся друг  против дружки парами, аж половицы говорят. Мужики стараются один другого  перетопнуть, чтоб, значит, стукнуть ногой покрепче. У баб своя забота, как  бы от поту хоть маленько ухраниться. Все, конечно, гологруды, голоруки,  а комар тоже свое дело знает. По весенней поре набилось этого гнуса полнехонек  сарай, и давай этот комар немок донимать. Наши от гнуса куревом спасаются,  да на воле-то его, бывает, и ветерком относит. Ну, а тут комару  раздолье вышло. Тоже и одежа наша куда способнее. Весной, небось, никто  голошеим да голоруким в лес не пойдет, а тут на-ко приехали  наполовину нагишом! Туго немцам пришлось, только они все-таки крепятся-желают,  видно, доказать, что комар им – тьфу. Только недаром говорится, что вешний  гнус не то что человека – животину одолеет. Невтерпеж и немцам  пришлось. Кинулись к своим лодкам, а там воды полно. Стали вычерпывать,  а не убывает. Что такое? Почему? Оказалось, все донья решетом сделаны.  Какой-то добрый человек потрудился, – по всем лодкам напарьей дыр  понавертел. Вот те и «дритатай».    

Пришлось  немцам кругом пруда пешком плестись. Закутались, конечно, кто чем мог, да разве  от весеннего гнуса ухранишься. А на дороге-то еще болотина приходится. Ну,  молодяжник наш тоже маленько позабавился, – добавил иным немцам шишек на  башках.    

Долго  с той поры немцы в сарае не показывались. Потом насмелились все-таки,  на лошадях приехали, и телеги своей, немецкой работы. Тяжелые такие,  в наших краях их долгушами прозвали.    

Время  как раз середка лета, когда лошадиный овод полную силу имеет. На ходу да по дорогам  лошади еще так-сяк терпят, а стоять в лесу в такую пору не  могут. Самые смиренные лошаденки, и те дичают, бьются на привязи, оглобли  ломают, повода рвут, себя калечат.    

Пришлось  лошадей распрягать, путать да куревом спасать. Ну, немцам, которые на барском  положении приехали, до этого дела нет, – понадеялись на своих кучеров,  а те тоже к этому не привычны. В лес едут на целый день,  а ни пут, ни боталов не захватили. Пришлось припутывать чем попало  и пустить вглухую, без звону значит. Занялись костром, а тоже  сноровки к этому не имеют.    

Остальные  немцы опять покричали свое «дритатай» и убрались в сарай. Там все по  порядку пошло. Напились да толкошиться стали, плясать то есть по-своему,  а до лошадей да кучеров им и дела нет.    

Лошади  бьются, понятно. Путы поизорвали. Иные с боков обгорели, потому как эти  немецкие кучера вместо курева жаровые костры запалили. Тут еще опять добрый  человек нашелся: по-медвежьи рявкнул. Лошади, известно, вовсе  перепугались – да по лесу. Поищи их вглухую-то, без боталов! Пришлось не  то что кучерам, а и всем немцам из «Дритатая» по лесу бродить, да  толку мало. Половину лошадей так найти и не могли. Они, оказалось, домой  с перепугу убежали. А немцы – видно, про запас от комаров –  много лишней одежи понабрали. Им и довелось либо эту одежу на себе тащить,  либо в свои долгуши, заместо лошадей запрягаться. На своем, значит, хребте  испытали, сколь эта долгуша немецкой выдумки легка на ходу. Ну, а как по  лесу за лошадями бегали, наш молодяжник тоже этого случаю не пропустил. Не  одному немцу по хорошему фонарю поставили: светлее, дескать, с ним будет.    

Солоно  немцам эта поездка досталась. Долго опять в своем сарае не показывались.  В народе даже разговор прошел: не приедут больше. Ну, нет, не угомонились.  В осенях приплыли опять на лодках. Сперва покричали на берегу свое  «дритатай», потом пошли в сарай. У лодок на этот раз своих караульных  оставили. В сарае веселье по порядку пошло. Насосались пива да кофию  и пошли толкошиться друг перед дружкой. Радехоньки, что комара нет  и не жарко – толкутся и толкутся, а того не замечают, что  время вовсе к вечеру подошло. Наш народ, какой в тот день на ложке  был, давно поразъехался, а у немцев и думки об этом нет. Только  вдруг прибежали караульные, которые при лодках поставлены, кричат:    

– Беда!  Волки кругом!    

Время,  видишь, осеннее. Как раз в той поре, как волку стаями сбиваться. На  человека в ту пору зверь еще наскакивать опасается, а к жилью по  ночам вовсе близко подходит. Кому запозднится в лесу али на пруду случится,  тоже от тех не отходит. Сидит близко, глаз не спускает, подвывает да зубами  ляскает: дескать, съел бы, да время не пришло.    

Ну, вот,  выскочили немцы из сарая. Глядят – вовсе темно в лесу стало. Народу  нашего по ложочку никем-никого. В одном месте костерок светленько так  горит, а людей тоже не видать. А из лесу со всех сторон волчьи глаза.    

Немцам,  видно, не потянулись фонари да шишки, какие им наш молодяжник добавлял  в те разы. Вот немцы и оборужилис: прихватили не то для острастки, не  то для бою пистолетики. Испугались волков, да и давай из этих пистолетиков  в лес стрелять, а это уж испытанное дело: где один волк был, там  пятерка обозначится. Набегают, что ли, на шум-то, а только это завсегда  так.    

Немцы,  конечно, и вовсе перепугались, не знают, что делать. А тут еще  у костерка женщина появилась. К огню-то ее хорошо видно. Из себя  пригожая, одета цветисто. В одной руке стакан граненого хрусталя,  в другой штоф зеленого стекла.    

Стоит  эта бабенка, ухмыляется, потом кричит:    

– Ну,  дубоносые, подходи моего питья отведать. Погляжу, какое ваше нутро  в полном хмелю бывает.    

Немцы  стоят, как окаменелые, а бабенка погрозилась:    

– Коли  смелости нехватает ко мне подойти, волками подгоню. Свистну вот!    

Немцы  тут в один голос заорали:    

– То  Виселук! Ой, то Виселук!    

В сарай все  кинулись, а там немецкие бабы-девки визгом исходят. Двери в сарай  заперли крепко-накрепко да еще столами-скамейками для верности завалили  и целую ночь слушали, как волки со всех сторон подвывали. Наутро выбрались  из сарая, побежали к лодкам, а добрый человек опять потрудился –  все донья напарьей извертел, плыть никак невозможно.    

Так  немцы эти лодки тут и бросили и в сарай свой с той поры  ездить перестали. На память об этом немецком веселье только этот сарай да  лодки-дыроватки и остались. Да вот еще слово немецкое, которое они  кричали, к месту приклеилось. Нет-нет и молвят:    

– Это  еще в ту пору, как немцы на Веселухином ложке свой «дритатай» устроить  хотели, да Веселуха не допустила.    

На  Панкрата немцы, сказывают, еще наседали, будто он все это подстраивал.  К главному управителю потащили, горного исправника науськивали, да не  вышло.    

– Комаров, –  говорит, – не наряжал, с оводами дружбу не веду, волков не  подговаривал. Кто немцев по кустам бил – пусть сами битые показывают.  Только работа не моя. От моей-то бы тукманки навряд ли кто встал, потому –  рука тяжелая, боюсь ее в дело пускать. Кто дыры в лодках вертел да  медведем ревел, тоже не знаю. В те праздники на Таганаях был. Свидетелей  поставить могу.    

Тем  и отошел, а сарай долго еще место поганил. Ну, потом его растащили  помаленьку. Опять хороший ложок стал.[30]    

 Коренная тайность    

     

На  память людскую надеяться нельзя, только и дела тоже разной мерки бывают.  Иное, как мокрый снег не по времени. Идет он – видишь, а прошел –  и званья не осталось. А есть и такие дела, что крепко лежат, как  камешок да еще с переливом. Износу такому нет и далеко видно. Сто годов  пройдет, а о нем все разговор. Бывает и так, что через много лет  оглядят такой камешок и подивятся:    

– Вот  оно как сделано было, а мы думали по-другому.    

Такое  вот самое и случилось с нашей златоустовской булатной сталью.    

Больше  сотни годов прошло с той поры, как в нашем заводе сварили такую  булатную сталь, перед которой все тогдашние булаты в полном конфузе  оказались. В те года на заводе в начальстве и мастерах еще много  немцев сидело. Им, понятно, охота была такую штуку присвоить: мы, мол,  придумали и русских рабочих обучили. Только инженер Аносов этого не  допустил. Он в книжках напечатал, что сталь сварили без немцев. Те еще  плели: по нашим составам. Аносов и на это отворот полный дал  и к тому подвел, что златоустовская булатная сталь и рядом  с немецкими не лежала. Да еще добавил: коли непременно надо родню искать  златоустовскому булату, так она в тех старинных ножах и саблях, кои  иной раз попадаются у башкир, казахов и прочих народов той стороны.  И закалка такая же, нисколь она на немецкую не походит. Немцы видят, –  сорвалась их выдумка, за другое принялись; подхватили разговор о старинном  оружии и давай в ту сторону дудеть. Им, видишь, всего дороже было,  чтоб и думки такой не завелось, будто русские мастера сами могут что  путное сделать. Вот немцы и старались. Да и у наших к той поре  еще мода не прошла верить, будто все, что позанятнее, принесли к нам из  какой-нибудь чужой стороны. Вот и пошел разговор, что Аносов много лет по  разным кибиточным кузнецам ходил да ездил и у одного такого  и научился булат варить. Которые пословоохотливее, те и вовсе  огородов нагородили, будто Аносов у того кибиточного кузнеца сколько-то  годов в подручных жил и не то собирался, не то женился на его дочери.  Тем будто и взял мастера и тайность с булатом разведал.    

Вот  и вышла немецкого шитья безрукавка: Аносов не сам до дела дошел,  а перенял чужую тайность, и то вроде как обманом. Про мастеров  заводских и помину нет. Им привезли готовенькое, – они и стали  делать.    

Никакой  тут ни выдумки, ни заботы. Да и что они могут, темные да слепые, если кто  со стороны не покажет.    

Только  безрукавка – безрукавка и есть: руки видны. И диво, что  и теперь есть, кто этому верит. До сих пор рассказывают да еще с поучением:  вот какой Аносов человек был! Пять годов своей жизни не пожалел, по степям  бродяжкой шатался, за молотобойца ворочал, а тайность с булатом  разведал. Того в толк не возьмут, походит ли это на правду. Все-таки  Аносов Горного корпуса инженер был. Таких в ту пору не сотнями,  а десятками считали. При заводе он тоже не без дела состоял. Выехать  такому на месяц, на два, и то надо было у главного начальства  спроситься. А тут, на-ка, убрался в степи и на пять годов! Кто  этому поверит? Да и кто бы отпустил к кибиточным кузнецам, коли тогда  вовсе не по тем выкройкам шили. Если кого посылали учиться в чужие края,  так не в ту сторону.    

Ну,  все-таки это разговор на два конца: кому досуг да охота, тот спорить  может, – так ли, не так ли было. А вот есть другая зацепка, покрепче,  понадежнее. С нее уж не сорвешься. Сколько ни крутись, ни упирайся,  а на нашем берегу будешь, на златоустовском. Сам скажешь: верное дело. Тут  она, эта булатная сталь, на этом заводе родилась, тут и захоронена.    

Которые  златоустовские старики это понимают, они вот как рассказывали.    

Приехал  инженер Аносов на завод в те года, когда еще немцев довольно сидело. Ну,  а этот – свой, русский человек. Про немцев он на людях худого не  говорил, а по всему видно, что не больно ему любы. Заметно, что и не  боится их.    

Рабочие,  понятно, и обрадовались. Кто помоложе, те в большой надежде говорят:    

– Этот  покажет немцам! Покажет! Того и гляди, к выгонке и подведет.  Молодой, а в чинах! Силу, значит, имеет.    

Другие  опять на то надеются:    

– Покажет –  не покажет, а заступа нашему брату будет, потому – свой человек  и по заводскому делу вроде как понимает. Понатужиться надо, чтоб работа  без изъяну шла.    

Старики,  конечно, сомневаются. Время тогда крепостное было, старики-то всякого натерпелись.  Они и твердят свое:    

– Постараться  можно, а только сперва приглядеться надо. Помни присловье: с барином  одной дорожкой иди, а того не забывай, что в концах разойдешься: он  в палаты, а ты на полати, да и то не всякий раз.    

Молодые  оговаривают стариков:    

– Что  придумали! Да и не такой он человек, чтоб так-то сторожиться.    

– Лучше  бы не надо, кабы не такой, – отвечают старики, – а все опаска  требуется. Кто по мастерству коренную тайность имеет, ту открывать не след.  Погодить надо.    

Молодые  этого слушать не хотят, руками машут, кричат:    

– Как  вам, старики, не совестно! – а те уперлись:    

– Больше,  поди, вашего учены! Знаем, что барин тебя может под плети положить, под палки  поставить, по зеленой улице провести, а ты его никогда.    

На том  все же сошлись, что надо стараться, чтобы лучше прежнего дело шло. Аносов,  и верно, оказался человек обходительный. Не то что с мастерами,  а и с простыми рабочими разговаривает, о том, о другом  спрашивает, и по разговору видно: заводское дело понимает и ко многому  любопытствует.    

Сталь  в ту пору по мелочам варили. И был в числе сталеваров дедушка  Швецов. Он в те годы уж вовсе утлый стал, еле ноги передвигал. Варил он  с подручным парнем из своей же семьи Швецовых, как обычай такой держался,  чтоб отец сыну, дед внуку свое мастерство передавал. Старик всегда варил  хорошую сталь, только маленько разных статей. Вроде искал чего-то. Немецкие  начальники это подметили и первым делом нашли придирку, чтоб убрать  у старика его подручного. Загнали парня в дальний курень, а на  его место поставили какого-то немецкого Вили-Филю. Старик на это свою хитрость  поимел: стал варить, лишь бы с рук сбыть. Было это до приезда Аносова. Вот  этот Швецов и приглядывался к Аносову, потом и говорит:    

– Коли  твоей милости угодно, могу хорошую сталь сварить, только надо мне подручного,  которому могу верить на полную силу, а этого немецкого Вилю-Филю мне никак  не надо.    

И  рассказал, как было. Аносов выслушал и говорит:    

– Ладно,  дед, будь в надежде, охлопочу тебе внучонка, а этого немца пусть сами  учат, чему умеют.    

В  скорости шум поднял с немецким начальством. Почему у вас порядок  вверх ногами? Вас сюда не на то привезли, чтоб у наших мастеров своих  ребят учили. Немцы отбиваются, что у старика учиться нечему. Ну, все-таки  уступили. Старик Швецов рад-радехонек, а молодой пуще того. Оба во всю  силу стараются. Сталь пошла не в пример лучше. Аносов похваливает:    

– Старайся,  дедушка!    

А старик  в задор вошел:    

– Дай  срок, я тебе такую сварю, как в старинных башкирских ножах бывает.  Видал?    

С этого  и началось. Аносову этот разговор в самую точку попал, потому как он  ножами да саблями старинной работы давно занимался. Обрадовался он  и объявил:    

– Коли  сваришь такую, рассчитывай, что тебя и внука твоего на волю охлопочу.    

Что  и говорить, как при таком обещании люди старались. Дедушка Швецов из  заветного сундучка какие-то камешки достал, растолок их в ступке  и стал подсыпать в каждую плавку. Норовит сделать все-таки без  Аносова. Внучек спрашивает:    

– Что  это ты, дедушка, подсыпаешь?    

А дед  ему в ответ:    

– Помалкивай  до поры. Это тайность коренная, про нее сказать не могу.    

Парень  давай уговаривать старика, чтоб он не таился от Аносова, а старик  объясняет:    

– Верно,  парень! Мне и самому вроде это стыдно, а не могу. Тятя покойный  с меня заклятие взял, чтоб сохранить эту тайность до своего смертного  часу. В смертный час ведено другому надежному человеку передать из  крепостных же, а больше никому. Хоть золотой будь!    

Так они  и работали, с потайкой от Аносова. Старик на верную дорожку вышел, да  не дотянул. Сварил как-то и говорит внуку:    

– Пойдем  поскорее домой. Не выварил, видно, я своей воли, крепостным умирать  привелось.    

Пришли  домой. Старик первым делом заклятие со внука взял. Такое же, как с него  отец брал. Одно прибавил:    

– Коли  на волю выйдешь, тогда, как знаешь, действуй. Этого сказать не умею.    

Потом  старик открыл свой сундучок заветный, а там у него всякая руда.  Объяснил, где какую искать, коли не хватит, и то рассказал, от какой руды  крепость прибавляется, от какой – гибкость. Однем словом, все по порядку,  а дальше и говорит:    

– Теперь  мне этими делами заниматься не годится, беги за попом!    

Внук так  и сделал, а старик не задержался, – в тот же вечер умер.  Похоронили старика Швецова, а молодой на его место стал. Парень могутный,  в полной силе, без подручного обходится, а сам по дедушкиной дорожке  все вперед да вперед идет. Аносов тоже не без дела сидел. Он опять над тем  бился, как лучше закалять поделку из швецовских плавок. Долго не выходило, Ну,  попал-таки в точку. Заводский же кузнец надоумил. Вот тогда и вышел  тот самый булат, коим наш завод на весь свет прославился. Аносов, может,  и не заметил, что плавка-то уж после старика доведена. Все-таки слово свое  не забыл, стал вольную хлопотать молодому мастеру Швецову. Не скоро дали, да  еще Аносову пришлось сперва взять обещание, что ни на какой другой завод Швецов  не пойдет. Тот, разумеется, такое обещание дал, а сам думает: какая-то  воля особая, без выходу. Тут еще спотычка случилась.    

Он, этот  молодой Швецов, частенько по делу бывал у Аносова в доме. Аносов  в ту пору уже семейный был. Детишки у него бегали. И была  у них в услужении девушка Луша. С собой ее Аносовы привезли. Вот  эта девушка и приглянулась Швецову. Домашние, понятно, отговаривали парня:    

– В уме  ли ты? Она, поди-ка, крепостная Аносовых. С чего они ее отдадут? Да  и на что тебе нездешняя? Мало ли своих заводских девок?    

Разговаривать  о таком – все равно, что воду неводом черпать. Сколько ни работай,  толку не будет. Не родился, видно, еще мастер, который бы эту тайность понял,  почему человека к этому тянет, а к другому нет. Не послушался  Швецов своих семейных, сам свататься пошел. Аносов помялся и говорит:    

– Это  как барыня скажет, а я не могу.    

Барыня  поблизости случилась, услышала, зафыркала:    

– Это  еще что за выдумки! Чтоб я ему свою Лушу отдала? Да она у меня  в приданое приведена. С девчонок мне служит, и дети к ней  привыкли.    

– И на  мужа накинулась: – Чему ты потворствуешь? Как он смеет к тебе  с таким делом приходить?    

Аносов  объясняет: мастер, дескать, такой, он немалое дело сделал; только барыня свое:    

– Что  ж такое? Сталь сварил! Завтра другого поставишь, и он сварит. А Лушке  я покажу, как парней приманивать!    

Тут вот  Швецов и понял, что и вольному коренную тайность для себя похранить  надо. Он и хранил всю жизнь. А жизнь ему долгая досталась. Без малого  не дотянул до пятого года. Много на его глазах прошло.    

Аносов  отстоял златоустовский булат от немецкой прихватки, будто они научили.  В книжках до тонкости рассказал, как этому булату закалку вести.  С той поры эта булатная сталь и прозванье получила – аносовская,  а варил ее один мастер – Швецов.    

Потом  Аносовы уехали и Лушу с собой увезли. Говорили, что это немецкое  начальство подстроило, но и Аносов себя не уронил: вскорости генеральский  чин получил и томским губернатором сделался. А тут всем заводским  немцам полная выгонка пришла, и Аносов будто в этом большую подмогу  дал. Из старинных начальников про него больше всех заводские старики поминают,  и всегда добрым словом.    

– Каким  он губернатором был, – это нам не ведомо, а по нашему заводу на  редкость начальник был и много полезного сделал.    

Аносов  недолговеким оказался. При крепостной еще поре умер. Плетешок этот, что  тайность с булатом он у кибиточного кузнеца выведал, при жизни  Аносова начался. Тому, может, лестно показалось, как его расписывали, он  и поддакнул: «Было дело, скупал старинное оружие и на те базары  ездил, где его больше достать можно». На эти слова и намотали всякой  небылицы, а пуще всего немцы старались. После выгонки-то с завода им  это до краю понадобилось. Ну, как же! На том заводе сколько годов сидели,  а самую знаменитую сталь сварить не умеют. Немцы в тех разговорах  и нашли отговорку.    

– Мы, –  говорят, – старинным оружием не занимались, а коли надо, так  и лучше сварим.    

И верно,  стали делать ножи да сабли вроде наших златоустовских, по отделке-то. Только  в таком деле с фальшью недалеко уедешь, немцам и пришлось  в большой конфуз попасть.    

Была,  сказывают, выставка в какой-то не нашей стороне. Все народы работу свою  показывали и оружие в том числе. Наш златоустовский булат такого  места не миновал. А немцы рядом с нашим свою поделку поставили, да  и хвалятся: «наши лучше». Понятно, спор поднялся. Народу около того места  со всей выставки набежало. Тогда наши выкатили станочек, на коем гибкость  пробуют, поставили саблю вверх острием, захватили в зажим рукоятку  и говорят:    

– А ну,  руби вашими по нашей. Поглядим, сколько ваших целыми останется!    

Немцы  увиливать стали, а нос кверху держат:    

– Дикость  какая! Тут, поди, не ярмарка, не базар, а выставка! Какая может быть  проба? Повешено – гляди…    

Тут,  спасибо, другие народы ввязались, особливо из военного слою.    

– При  чем, – кричат, – ярмарка? Сталь не зеркало. В нее не глядеться!  Русские дело говорят. Давай испытывать!    

Выбрали  от всех народов, какие тут были, по человеку в судьи, а на рубку  доброволец нашелся. Вышел какой-то военный человек вроде барина, с сединой  уж. Ростом не велик, а кряжист.    

Подали  этому чужестранному человеку немецкую саблю. Хватил он с расчетом концы  испытать. Глядь, а у немецкой сабли кончика и не осталось.    

– Подавай, –  кричит, – другую! Эта не годится.    

Подали  другую. На этот раз приноровился серединки испробовать, и опять с первого  же разу у немецкой сабли половина напрочь.    

– Подавай, –  кричит, – новую!    

Подали  третью. Эту направил так, чтобы сабли близко рукояток сошлись, а конец  такой же: от немецкой сабли у него в руке одна рукоятка  и осталась.    

Все  хохочут, кричат:    

– Вот  так немецкий булат! Дальше и пробовать не надо. Без судей всякому видно.    

Наши  все-таки настояли, чтоб до конца довели. Укрепили немецкую саблю в станок,  и тот же человек стал по ней нашей златоустовской саблей рубить. Рубнул  раз – кончика не стало, два – половины нет, три – одна рукоятка  в станке, а на нашей сабельке и знаков нет. Тут все шумят,  в ладоши хлопают, на разных языках вроде как ура кричат, а этот  рубака вытащил кинжал старинной работы, с золотой насечкой, укрепил  в станке и спрашивает:    

– А можно  мне по такому ударить?    

Наши  отвечают:    

– Сделай  милость, коли кинжала не жалко. Он и хватил со всего плеча. И что ты  думаешь? На кинжале зазубрина до самого перехвата, а наша сабелька, какой  была, такой и осталась. Тут еще натащили оружия, а толк один: либо напрочь  наш булат то оружие рубит, либо около того. Тут рубака-то оглядел саблю, поцеловал  ее, покрутил над головой и стал по-своему говорить что-то. Нашим перевели:  он, дескать, в своей стороне самый знаменитый по оружию человек  и накоплено у него множество всякого, а такого булату  и видеть не приходилось. Нельзя ли эту саблю купить? Денег он не пожалеет.  Наши, понятно, не поскупились.    

– Прими, –  говорят, – за труд памятку о нашем заводе. Хоть эту возьми, хоть  другую выбери. У нас без обману. Один мастер варит, только в отделке  различка есть.    

Мастеру  Швецову сказывали, как аносовский булат по всему свету гремит. Швецов посмеивался  и работал, как смолоду, одиночкой. Тут, как у нас говорится, волю  объявили: за усадьбы, за покос, за лесные делянки деньги потребовали. Швецову  к той поре далеко за полсотни перевалило, а все еще в полной  силе. Семью он, конечно, давно завел, да не задалось ему это. Видно, Маша не  Луша, и ребята не те. Приглядывается мастер Швецов, как жизнь при новом  положении пойдет, а хорошего не видит. Барская сила иструхла, зато деньги  большую силу взяли и жадность на них появилась. Мастерством не дорожат,  лишь бы денег побольше добыть. В своей семье раздор из-за этого пошел.  Который-то из сыновей перешел из литейной в объездные, говорит: тут дороже  платят и сорвать можно. Швецов из-за этого даже от семьи отделился, ушел  в малуху жить. Тут немцы полезли. Они хоть про степных кузнецов много  рассказывали, а, видать, понимали, в каком месте тайность с булатной  сталью искать. Подсылать стали к Швецову когда немцев, когда русских,  а повадка у всех одна. Набросают на стол горку денег и говорят:  «Деньги твои, тайность наша». Швецов только посмеется:    

– Кабы  на эту горку петуха поставить, так он бы хоть закричал: караул! А мне что  делать? Не красным же товаром торговать, коли я смолоду к мастерству  прирос. Забирай-ка свое да убирайся с моего. Так и разделимся, чтоб  другой раз не встретиться.    

Прошло  еще годов близко сорока, а все мастер Швецов булатную сталь варит.  Остарел, понятно, подручные у него есть: да не может приглядеть надежного.  Был один хороший паренек, да его в тюрьму загнали. Книжки, говорят, не те  читал. Ходил старик по начальству, просил чтоб похлопотали, так куда тебе, крик  даже подняли:    

– Вперед  такого и говорить не смей!    

Тут  и самого старика изобидели: дедушкину еще росчисть отобрали. Тебе,  говорят, – другой покос отведем. Росчисть не больно завидная была.  В доброе лето па одну коровенку сена поставит, только привык к ней  старик с малых своих лет. Он и пошел опять по начальству хлопотать.  Там и помянул: семь десятков лет на заводе работаю и не на  каком-нибудь малом месте, а варю аносовский булат, про который всему свету  известно. Да еще добавил: и мои, поди, капельки в том булате есть.  Начальство эти слова насмех подняло:    

– Зря,  дед, гордишься. Твоего в том деле одна привычка. Все остальное  в книжках написано, да у нас в заводском секрете еще запись  аносовская есть. Кто хочешь по ней эту сталь сварит.    

Старика  это вовсе задело. Прямо спросил:    

– Неужели  вы меня ни во что ставите?    

– Во  столько, – отвечают, – и ставим, сколько поденно получаешь.    

– Коли  так, – говорит Швецов, – варите по бумаге, а только аносовского  булату вам больше не видать. С тем и ушел. Начальство еще посмеялось:    

– Вишь,  разгорячился старикан. Тоже птица! Как о себе думает!    

Потом  хватились, конечно. Кого ни поставят на это место, а толку нет. Выходит,  как говорится, дальняя родня, с которой век не видались, и прозванье  другое.    

Главный  заводский начальник говорит:    

– Послать  за стариком!    

А тот  ответил:    

– Неохота  мне, да и ноги болят.    

– Привезти  на моей паре, – распорядился начальник, а сам посмеивается: Пусть  старик потешится.    

У  Швецова и на это свой ответ:    

– Начальнику  привычнее на лошадках кататься. Пусть сам ко мне приедет, тогда  и поговорим.    

Начальнику  это низко показалось. Закричал, забегал:    

– Чтоб  я к нему на поклон поехал! Да кто он и кто я? Таких-то  у меня по заводу тысячи, а я им буду кланяться! Никогда такого  не дождется!    

Начали  опять пробовать. Бумаги снова перебрали. Сам начальник тут постоянно вертится,  а все то же, – выходит сталь, да не на ту стать. А уж пошел  разговор, что в Златоусте разучились булатную сталь варить. Начальник  вовсе посмяк, стал подлаживаться к мастеру Швецову, пенсию ему хорошую  назначил, сам пришел к старику, деньги большие сулит, а Швецов на  это:    

– Все-то  у вас деньги да деньги! Да я этими деньгами мог бы весь угол  завалить, кабы захотел. Только тайность моя коренная. Ее не продают,  а добром отдают, только не всякому. Вот если выручишь из тюрьмы моего  подручного, так будет он вам аносовский булат по-швецовски варить,  а я вам не слуга.    

Хлопотал  ли начальник за этого парня, про то неизвестно, только Швецов так никому  и не сказал свою тайность. Томился, сказывают, этим, а все-таки  в заветном сундучке у него пусто оказалось, пыль даже выколотил,  чтобы следов не осталось. Берег, значит, свою тайность от тех, кто его  мастерство поденщиной мерил и работу его жизни ни во что ставил. Так  и унес с собой тайну знаменитого булата, который аносовским  назывался. Обидно, может быть, а как осудишь старика? Наверняка бы ведь  продали по тому времени. Вздохнешь только: «Эх, не дожил старик до настоящих  своих дней!»    

Ныне вон  многие народы дивятся, какую силу показало в войне наше государство,  а того не поймут, что советский человек теперь полностью раскрылся. Ему  нет надобности свое самое дорогое в тайниках держать, Никто не боится, что  его труд будет забыт, либо не оценен в полную меру. Каждый и несет на  пользу общую, кто что умеет и знает. Вот и вышла сила, какой еще не  бывало в мире. И тайны уральского булата эта сила найдет.[31]    

 Алмазная спичка    

     

Дело  с пустяков началось – с пороховой спички. Она ведь не ахти как  давно придумана. С малым сотня лет наберется ли? Поначалу, как пороховушка  в ход пошла, много над ней мудрили. Которые и вовсе зря. Кто, скажем,  придумал точеную соломку делать, кто опять стал смазывать спички таким  составом, чтобы они горели разными огоньками: малиновым, зеленым, еще каким.  С укупоркой тоже немало чудили. Пряменько сказать, на большой моде  пороховая спичка была.    

Одного  нашего заводского мастера эта спичечная мода и задела. А он сталь  варил. Власычем звали. По своему делу первостатейный. Этот Власыч придумал  сварить такую сталь, чтоб сразу трут брала, если той сталью рядом по кремню  черкнуть. Сварил сталь крепче не бывало и наделал из нее спичечек по полной  форме. Понятно, искра не от всякой руки трут поджигала. Тут, поди-ко,  и кремешок надо хорошо подобрать, и трут в исправности  содержать, а главное – большую твердость и сноровку в руке  иметь. У самого Власыча спичка, сказывают, ловко действовала, а другим  редко давалась. Зато во всяких руках эта спичка не хуже алмаза стекло резала.  Власычеву спичку и подхватили по заводу. Прозвали ее алмазной. Токари заводские  выточили Власычу под спички форменную коробушечку и по стали надпись  вывели: «Алмазные спички».    

Власыч  эту штуку на заводе делал. Сторожился, конечно, чтоб на глаза начальству не попасть,  а раз оплошал. В самый неурочный час принесло одного немца.  Обер-мастером назывался, а в деле мало смыслил. Об одном заботился,  чтоб все по уставу велось. Хоть того лучше придумай, ни за что не допустит,  если раньше того не было. Звали этого немца Устав Уставыч, а по фамилии  Шпиль. Заводские дивились, до чего кличка ловко подошла. Голенастый да  головастый, и нос вроде спицы – зипуны вешать. Ни дать, ни  взять – барочный шпиль, коим кокоры к бортам пришивают. И ума не  больше, чем в деревянном шпиле. Меж своими немцами и то  в дураках считался.    

Увидел  Шпиль у Власыча стальную коробушечку и напустился:    

– Какой  тфой праф игральки делайть? С казенни материаль? Ф казенни фремя? По устаф  перешь сто пальки.    

Власыч  хотел объяснить, да разве такой поймет. А время тогда еще крепостное было.  Власыч и пожалел свою спину, смирился.    

– Помилосердуй, –  говорит, – Устав Уставыч, напредки того не будет.    

Шпилю,  конечно, любо, что самолучший мастер ему кланяется, и то, видно,  в понятие взял, что власычевым мастерством сам держится. Задрал свою спицу  дальше некуда и говорит с важностью:    

– Снай,  Флясич, какоф я есть добри нашальник. Фсегда меня слюшай. Перфая фина  прощаль, фторой фина сто пальки.    

Потом  стал допытываться, кто коробушечку делал, да Власыч принял это на себя.    

– Сам  мастерил, в домашние часы. А надпись иконный мастер нанес. Я по  готовому выскоблил, как это смолоду умею.    

Смекнул  тоже, на кого повернуть. Иконник-то из приезжих был да еще дворянского сословия.  Такому заводское начальство, как пузыри в ложке: хоть один, хоть два, хоть  и вовсе не будь.    

Коробушечку  немец отобрал и домой унес, а остатки спичек Власыч себе прибрал.    

Пришел  Шпиль домой, поставил коробушечку на стол и хвалится перед женой, –  какой он приметливый, все сразу увидит, поймет и конец тому сделает. Жена  в таком разе, как поди, у всех народов ведется, поддакивает да  похваливает:    

– Ты  у меня что! Маслом мазанный, сахарной крошкой посыпанный. Недаром за тебя  замуж вышла.    

Шпиль  разнежился, рассказывает ей по порядку, а она давай его точить, что  человека под палки не поставил. Шпиль объясняет: мастер-де такой, им только  и держусь, а она свое скрипит:    

– Какой  ни будь, а ты начальник! На то поставлен, чтоб тебя боялись. Без палки  уважения не будет.    

Скрипела-скрипела,  до того мужа довела, что схватил он коробушечку со спичками и пошел  в завод, да тут его к главному заводскому управителю потребовали.  Прибежал, а там кабинетская бумага: спрашивают про алмазную сталь, –кто  ее сварил и почему о том не донесли?    

Дело-то  так вышло. Власычевы спички давненько по заводу ходили. Не столько ими огонь  добывали, сколько стекло резали. С одним стекольщиком спички и пошли  по большим дорогам да там и набежали на какого-то большого начальника. Не  дурак, видно, был. Увидел, – небывалая сталь, стал дознаваться, откуда  такая? Стекольщик объявил, – из Златоустовского, мол, завода. Там мастер  один делает. Вот бумага и пришла.    

Бумага  не строгая, только с малым укором. Шпиль перевел все это в своей  дурной башке: заставлю, дескать, Власыча сварить при себе эту сталь,  а скажу на себя и награду за это получу. Вытащил из кармана  коробушечку, подал управителю и обсказал, как придумал. Управитель из  немцев же был. Обрадовался. Ну, как же! Большая подпорка всем привозным  мастерам. Похвалил Шпиля:    

– Молодец!  Покажи русским, что без нас им обойтись никак невозможно.    

И тут же  состряпал ответную бумагу. Моим, дескать, стараньем обер-мастер Шпиль сварил  алмазную сталь, а не доносили потому, что готовили форменную укупорку.  Делал ее русский мастер, оттого и задержка. Велел управитель переписать  письмо и с нарочным отправить в сам-Петербург. И власычева  коробушечка со спичками туда же пошла.    

Шпиль от  управителя именинником пошел, чуть не приплясывает. Вечером у себя дома пирушку  придумал сделать. Все заводские немцы сбежались. Завидуют, конечно. Дивятся,  как такому дураку удалась этакая штука, а все-таки поздравляют. Знают,  видишь, что всем им от этого большая выгода.    

На  другой день Шпиль как ни в чем не бывало пришел в завод  и говорит Власычу:    

– Фчера  глядель тфой игральки. Ошень сапафни штук. Ошень сапафни. Сфари такой шталь  польни тигель. Я расрешай. Сафтра.    

А  Власычу все ведомо. Копиист, который бумагу перебелял, себе копийку снял  и кому надо показал. И Власычу о том сказали. Только он виду не  подает, говорит немцу:    

– То  и горе, Устав Уставыч, не могу добиться такой стали.    

У немца,  конечно, дальше хитрости нехватило. Всполошился, ногами затопал, закричал:    

– Какой  ти смель шутка нашальник кафарийть?    

– Какие, –  отвечает, – шутки. Рад бы всей душой, да не могу. Спички-то, поди, из той  стали деланы, кою, помнишь, сам пособлял мне варить. Еще из бумажки чего-то  подсыпал, как главное начальство из сам-Петербургу наезжало.    

И верно,  был такой случай. Приезжало начальство, и Шпиль в ту пору сильно  суетился при варке стали, а Власычу в тигель подсыпал что-то из  бумажки, будто он тайность какую знает. Мастера смеялись потом: «Понимает, пес,  кому подсыпать, знает, что у Власыча оплошки не случится». Теперь Власыч  этим случаем и закрылся. Шпиль, как он и в немцах дураком  считался, поверил тому разговору. Обрадовался сперва, потом образумился  маленько: как быть? Помнит, – точно подсыпал какой-то аптечный порошок.  Так, для видимости, а он, оказывается, вон какую силу имеет. Только как  этот порошочек узнать? Сейчас же побежал домой, собрал все порошки, какие  в доме нашлись, и давай их разглядывать. Мерекал-мерекал, на том  решил, – буду пробовать по порядку. Так и сделал. Заставил Власыча  варить, а сам тут же толкошится и каждый раз какой-нибудь порошок  в варку подсыпает. Ну, скажем, от колотья в грудях, от рвоты либо  удушья, от почечуя там, от кашлю. Да мало ли всякого снадобья. Власыч свое  ведет: одно сварит покрепче, другое нисколько на сталь не походит, да  и судит:    

– Диво,  порошочки будто одинаковые были, а в варке такая различка. Мудреный  ты человек, Устав Уставыч!    

Такими  разговорами сбил Шпиля с последнего умишка. Окончательно тот уверился  в силе аптечных порошков. Думает, – найду все-таки. Тем временем из  Петербургу новая бумага пришла. Управителю одобрение, Шпилю – награждение,  а заводу – заказ сварить столько-то пудов стали и всю ее пустить  в передел для самого наследника. Сделать саблю, кинжал, столовый прибор, линейки  да треугольники. Одним словом, разное. И все с рисовкой да  с позолотой. И ведено всякую поделку опробовать, чтоб она стекло  резала.    

Управитель  обрадовался, собрал всех перед господским домом и вычитал бумагу. Пусть, дескать,  русские знают, как привозной мастер отличился. Немцы, ясное дело, радуются да  похваляются, а русские посмеиваются, потому знают, как Шпиль свою дурость  с порошками показывает.    

Сталь по  тем временам малым весом варилась. Заказ да еще с переделом большим  считался. Поторапливаться приходилось. Передельщики и заговорили: подавай  сталь поскорее. Шпиль, понятно, в поту бьется. Порошки-то, которые от  поносу, давно ему в нутро понадобились. Сам управитель рысью забегал.  Этот, видать, посмышленее был: сразу понял, что тут Власыч водит, а что  поделаешь, коли принародно объявлено, что алмазная сталь Шпилем придумана  и сварена. Велел только управитель Шпилю одному варить, близко никого не  подпускать. А что Шпиль один сделает, если по-настоящему у рук не  бывало? Смех только вышел. Передельщики меж тем прямо наступать стали:    

– Заказ  царский. За канитель в таком деле к ответу потянут. Подавай сталь,  либо пиши бумагу, что все это зряшная хвастня была. Никакой алмазной стали  Шпиль не варивал и сварить не может.    

Управитель  видит, круто поворачивается, нашел-таки лазейку. Велел Шпилю нездоровым  прикинуться и написал по начальству: «Прошу отсрочки по заказу, потому  обер-мастер, который сталь варит, крепко занедужил». А сам за Власыча  принялся. Грозил, конечно, улещал тоже, да Власыч уперся.    

– Не  показал мне Устав Уставыч своей тайности. Не умею.    

Тогда  управитель другое придумал.    

У  Власыча, видишь, все ребята уж выросли, всяк по своей семейственности жил. При  отце один последний остался, а он некудыка – парень вышел. От  матери-то вовсе маленьким остался и рос без догляду. Старшие  братья-сестры, известно, матери не замена, а отец с утра до вечера на  заводе. Парнишко с молодым-то умишком и пошел по кривым дорожкам.  К картишкам пристрастился, винишко до поры похватывать стал. Колачивал его  Власыч, да не поправишь ведь, коли время пропущено. А так из себя парень  приглядный. Что называется, и броваст, и глазаст, и волосом  кудряв. Власыч про него говаривал:    

– На  моего Микешку поглядеть – сокол соколом, а до работы коснись –  хуже кривой вороны. Сам дела не видит, а натолкнешь, так его куда-то  в сторону отбросит.    

Ну,  все-таки своя кровь, куда денешь? Власыч и пристроил Микешку себе  подручным. Тайности со сталью такому, понятно, не показывал. Женить даже его  опасался: загубит чужой век, да и в доме содом пойдет.    

Этого  Микешку управитель и велел перевести в садовые работники при господском  саду. Микешке поначалу это поглянулось: дела нет, а кормят вдосталь. Одно  плохо – винишко добыть трудно, и сомнительно тоже, зачем его тут  поставили, коли все другие из немцев. Сторожится, понятно, отмалчивается, когда  с ним разговаривают. Тут видит: шпилева девка – Мамальей ли Манильей  ее звали – часто в сад бегать стала. Вертится около Микешки,  заговаривает тоже. По-русскому-то она хоть смешненько, а бойко лопотала,  как в нашем заводе выросла. Микешка видит, – заигрывает немка, сам  вид делает – все бы отдал за один погляд на такую красоту. Девка, понягно,  красоты немецкой: сытая, да белобрысая, да в господской одеже. Манилье,  видно, любо, что парень голову потерял, а он, знай, глазом играет да ус  подкручивает. Вот и стали сбегаться по уголкам, где никто разговору, не  помешает.    

Шпилева  девка умом-то в отца издалась, сразу выболтала, что ей надо. Микешка на  себя важность накинул, да и говорит:    

– Очень  даже хорошо всю тайность со сталью знаю. И время теперь самое подходящее.  Как по болотам пуховые палки кудрявиться станут, так по Таганаю можно алмазные  палки найти. Если такую в порошок стереть да по рюмке на пуд подсыпать при  варке, то беспременно алмазная сталь выйдет.    

Манилья  спрашивает: где такие палки искать?    

– Места, –  отвечает, – знаю. Для тебя могу постараться, только чтоб без постороннего  глазу. Да еще уговор. Ходьбы будет много, так чтобы всякий раз брать по бутылке  простого да по бутылке наливки какой, послаще да покрепче. И закусить тоже  было бы чем.    

– Что  же, – говорит, – это можно. Наливок-то у мамаши полон чулан,  а простого добыть и того легче.    

Вот  и стали они на Таганай похаживать. Чуть не все лето путались, да, видно,  не по тем местам. Шпилям тут что-то крепко не взлюбилось. Слышно, Манилью-то  в две руки своими любезными палками дубасили да наговаривали:    

– Мы  тебе наказывали: себя не потеряй, а ты что? Хвалилась всю тайность  выведать, а до чего себя допустила?    

Управитель  опять Микешку под суд подвел, как за провинку по садовому делу. К палкам  же его присудили и так отхлестали, что смотреть страшно. Еле живого домой  приволокли.    

Наши  мастера тоже не дремали. В завод как раз пришел тот самый стекольщик,  через которого алмазная спичка большому начальнику попала. Мастера и пошли  разузнать, как оно вышло. Тот рассказал, а мастера и решили от себя  написать тому начальнику. Только ведь грамотеев по тому времени в рабочих  не было, так пошли с этим к иконнику. Тот хоть из бар был,  а против немцев не побоялся. Написал самую полную бумагу. Отдали бумагу  стекольщику, а он говорит:    

– Вижу –  дело сурьезное. Ног жалеть не буду, а только вы мне одолжите спичечек-то.  Хоть с десяток.    

Власыч,  понятно, отсыпал ему, не поскупился. С тем стекольщик и ушел,  а вот оно и сказалось. В сам-то Петербурге, видно, разобрались  и послали нового управителя. Приехал новый управитель и первым делом  заставил Власыча алмазную сталь сварить. Власыч без отговорки сделал, как  нельзя лучше. Опробовал новый управитель сталь и сразу всех привозных  мастеров к выгонке определил. Чтоб на другой же день и духу их не  было.    

Алмазная-то  спичка им вроде рыбьей кости в горло пришлась. Всю дорогу, небось, перхали  да поминали:    

– Хорош  рыбный пирожок, да подавиться им можно, – ноги протянешь.    

А  Микешка по времени в дяди Никифоры вышел. Ну, помаялся – соседские  ребятишки сперва-то его образумили. Как он прочухался после битья да стал по  улицам ходить, они и принялись его дразнить. Вслед ему кричат: «Немкин  мужик, немкин мужик», а то песенку запоют: «Немка по лесу ходила, да  подвязки обронила», или еще что. Парень и думает про себя:    

«Маленькие  говорят, – от больших слышат. Хороводился с Мамальей из баловства да  из-за хороших харчей, а оно вон куда загнулось. Вроде за чужого меня  считают».    

Пожаловался  старшим, а они отвечают:    

– Так  ведь это правильно. Ты вроде привозного немца за чужой спиной пожить хочешь.  Смотри-ко, до густой бороды вырос, а на отцовых хлебах сидишь.    

Парню  эти укоры вовсе непереносны стали. Тут у него поворот жизни и вышел.  Старые свои повадки забросил. За работу принялся, – знай держись.  Случалось, когда и попирует, так не укорено: на свои, трудовые.    

Жениться  вот только долго не мог. К которой девушке ни подойдет, та  и в сторону. Иная даже и пожалеет:    

– Кабы  ты, Микешка, не немкин был.    

– Не  прилипло, поди, ко мне немецкое, – урезонивает Микешка, а девушка на  своем стоит: – Может, и не прилипло, да зазорно мне за «немкиного  мужика» выходить.    

Потом уж  женился на какой-то приезжей. И ничего, ладно с ней жили. Доброго  сына да сколько-то дочерей вырастили. Никифор-то частенько сыну наказывал:    

– Со  всяким народом, милый сын, попросту живи, а лодырей остерегайся. Иной  больно высоко себя ставит, а сам об одном заботится, как бы на чужой спине  прокатиться. Ты его и опасайся. А того лучше, гони от себя куда  подальше.[32]    

 Чугунная бабушка    

     

Против  наших каслинских мастеров по фигурному литью никто выстоять не мог. Сколько  заводов кругом, а ни один вровень не поставишь.    

Другим  заводчикам это не вовсе по нраву приходилось. Многие охотились своим литьем  каслинцев обогнать, да не вышло.    

Демидовы  тагильские сильно косились. Ну как – первый, можно сказать, по здешним  местам завод считался, а тут на-ко – по литью оплошка. Связываться  все-таки не стали, отговорку придумали:    

– Мы  бы легонько каслинцев перешагнули, да заниматься не стоит: выгоды мало.    

С  Шуваловыми лысьвенскими смешнее вышло. Те, понимаешь, врезались в это  дело. У себя, на Кусье-Александровском заводе, сказывают, придумали тоже  фигурный литьем заняться. Мастеров с разных мест понавезли, художников  наняли. Не один год этак-то пыжились и денег, говорят, не жалели,  а только видят – в ряд с каслинским это литье не поставишь.  Махнули рукой, да и говорят, как Демидовы:    

– Пускай  они своими игрушками тешатся, у нас дело посурьезнее найдется.    

Наши  мастера меж собой пересмеиваются:    

– То-то!  Займитесь-ко чем посподручнее, а с нами не спорьте. Наше литье, поди-ко,  по всему свету на отличку идет. Однем словом, каслинское.    

В чем  тут главная точка была, сказать не умею. Кто говорил – чугун здешний  особенный, только, на мой глаз, чугун – чугуном, а руки –  руками. Про это ни в каком деле забывать не след.    

В  Каслях, видишь, это фигурное литье с давних годов укоренилось. Еще при  бытности Зотовых, когда они тут рад народом изгальничали, художники  в Каслях живали. Народ, значит, и приобык.    

Тоже  ведь фигурка, сколь хорошо ее ни слепит художник, сама в чугун не  заскочит. Умелыми да ловкими руками ее переводить доводится.    

Формовщик  хоть и по готовому ведет, а его рука много значит. Чуть оплошал –  уродец родится.    

Дальше  чеканка пойдет. Тоже не всякому глазу да руке впору. При отливке, известно,  всегда какой ни на есть изъян случится. Ну, наплывчик выбежит, шадринки  высыплит, вмятины тоже бывают, а чаще всего путцы под рукой путаются. Это  пленочки так по нашему зовутся. Чеканщику и приходится все эти изъяны  подправить: наплывчики загладить, шадринки сбить, путцы срубить. Со стороны  глядя, и то видишь – вовсе тонкое это дело, не всякой руке доступно.    

Бронзировка  да покраска проще кажутся, а изведай – узнаешь, что и тут всяких  хитростей-тонкостей многонько.    

А ведь  все это к одному шло. Оно и выходит, что около каслинского фигурного  литья, кроме художников, немало народу ходило. И набирался этот народ из  того десятка, какой не от всякой сотни поставишь. Многие, конечно, по тем  временам вовсе неграмотные были, а дарованье к этому делу имели.    

Фигурки,  по коим литье велось, не все заводские художники готовили. Больше того их со  стороны привозили. Которое, как говорится, из столицы, которое – из-за  границы, а то и просто с толчка. Ну, мало ли, – приглянется  заводским барам какая вещичка, они и посылают ее в Касли  с наказом:    

– Отлейте  по этому образцу, к такому-то сроку. Заводские мастера отольют,  а сами про всякую отливку посудачат.    

– Это,  не иначе, француз придумал. У них, знаешь, всегда так: либо веселенький  узорчик пустят, либо выдумку почудней. Вроде вон парня с крылышками на  пятках. Кузьмич из красильной еще его торгованом Меркушкой зовет.    

– Немецкую  работу, друг, тоже без ошибки узнать можно. Как лошадка поглаже да посытее,  либо бык пудов этак на сорок, а то барыня погрузнее, в полном снаряде  да еще с собакой, так и знай – без немецкой руки тут не  обошлось. Потому – немец первым делом о сытости думает.    

Ну вот.  В числе прочих литейщиков был в те годы Торокин Василий Федорыч.  В пожилых считался. Дядей Васей в литейном его звали.    

Этот  дядя Вася с малых лет на формовке работал и, видно, талан к этому  делу имел. Даром что неграмотный, а лучше всех доводил. Самые тонкие  работы ему доверяли.    

За  свою-то жизнь дядя Вася не одну тысячу отливок сделал, а сам дивится:    

– Придумывают  тоже! Все какие-то Еркулесы да Лукавоны! А нет того, чтобы понятное показать.    

С этой  думкой стал захаживать по вечерам в мастерскую, где главный заводский  художник учил молодых ребят рисунку и лепке тоже.    

Формовочное  дело, известно, с лепкой-то по соседству живет: тоже приметливого глаза да  ловких пальцев требует.    

Поглядел  дядя Вася на занятия, да и думает про себя:    

«А  ну-ко, попробую сам».    

Только  человек возрастной, свои ребята уж большенькие стают – ему и стыдно  в таких годах ученьем заниматься. Так он что придумал? Вкрадче от своих-то  семейных этим делом занялся. Как уснут все, он и садится за работу. Одна  жена знала. От нее, понятно, не ухоронишься. Углядела, что мужик засиживаться  стал, спрашивает:    

– Ты  что, отец, полуночничаешь?    

Он  сперва отговаривался:    

– Работа,  дескать, больно тонкая пришлась, а пальцы одубели, вот и разминаю их.    

Жена  все-таки доспрашивает, да его и самого тянет сказать про свою затею. Не  зря, поди-ко, сказано; сперва подумай с подушкой, потом с женой. Ну,  он и рассказал.    

– Так  и так… Придумал свой образец для отливки сготовить.    

Жена  посомневалась:    

– Барское,  поди-ко, это дело. Они к тому ученые, а ты что?    

– Вот  то-то, – отвечает, – и горе, что бары придумывают непонятное,  а мне охота простое показать. Самое, значит, житейское. Скажем, бабку  Анисью вылепить, как она прядет. Видела?    

– Как, –  отвечает, – не видела, коли чуть не каждый день к ним забегаю.    

А по  соседству с ними Безкресновы жили. У них в семье бабушка была,  вовсе преклонных лет. Внучата у ней выросли, работы по дому сама хозяйка  справляла, и у этой бабки досуг был. Только она – рабочая косточка –  разве может без дела? Она и сидела день-деньской за пряжей, и все,  понимаешь, на одном месте, у кадушки с водой. Дядя Вася эту бабку  и заприметил. Нет-нет и зайдет к соседям будто за делом,  а сам на бабку смотрит. Жене, видно, поглянулась мужнина затея.    

– Что  ж, – говорит, – старушка стоющая. Век прожила, худого о ней  никто не скажет. Работящая, характером уветливая, на разговор не скупая. Только  примут ли на заводе?    

– Это, –  отвечает, – полбеды, потому – глина некупленная и руки свои.    

Вот  и стал дядя Вася лепить бабку Анисью, со всем, сказать по-нонешнему,  рабочим местом. Тут тебе и кадушка, и ковшичек сбоку привешен,  и бабка сидит, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама  маленько на улыбе, вот-вот ласковое слово скажет.    

Лепил,  конечно, по памяти. Старуха об этом и не знала, а васина жена сильно  любопытствовала. Каждую ночь подойдет и свою заметочку скажет:    

– Потуже  ровно надо ее подвязать. Не любит бабка распустихой ходить, да и не  по-старушечьи этак-то платок носить.    

– Ковшик  у них будет поменьше. Нарочно давеча поглядела.    

Ну,  и прочее такое. Дядя Вася о котором поспорит, которое на приметку  берет.    

Ну,  вылепил фигурку. Тут на него раздумье нашло, – показывать ли? Еще насмех  подымут!    

Все-таки  решился, пошел сразу к управляющему. На счастье дяди Васи, управляющий  тогда из добрых пришелся, неплохую память о себе в заводе оставил.  Поглядел он торокинскую работу, понял, видно, да и говорит:    

– Подожди  маленько – придется мне посоветоваться.    

Ну,  прошло сколько-то времени, пришел дядя Вася домой, подает жене деньги.    

– Гляди-ко,  мать, деньги за модельку выдали! Да еще бумажку написали, чтоб вперед выдумывал,  только никому, кроме своего завода, не продавал.    

Так  и пошла торокинская бабка по свету гулять. Сам же дядя Вася ее формовал  и отливал. И, понимаешь, оказалась ходким товаром. Против других-то  заводских поделок ее вовсе бойко разбирать стали. Дядя Вася перестал  в работе таиться. Придет из литейной и при всех с глиной вожгается.  Придумал на этот раз углевоза слепить, с коробом, с лошадью, все как  на деле бывает.    

На дядю  Васю глядя, другие заводские мастера осмелели – тоже принялись лепить да  резать, кому что любо. Подставку, скажем, для карандашей вроде рабочего бахила,  пепельницу на манер капустного листка. Кто опять придумал вырезать девушку  с корзинкой груздей, кто свою собачонку Шарика лепит-старается. Однем  словом, пошло-поехало, живым потянуло.    

Радуются  все. Торокинскую бабку добром поминают.    

– Это  она всем нам дорожку показала.    

Только  недолго так-то было. Вдруг полный поворот вышел. Вызвал управляющий дядю Васю  и говорит:    

– Вот  что, Торокин… Считаю я тебя самолучшим мастером, потому от работы  в заводе не отказываю. Только больше лепить не смей. Оконфузил ты меня  своей моделькой.    

А  прочих, которые по торокинской дорожке пошли – лепить да резать стали, –  тех всех до одного с завода прогнал.    

Люди,  понятно, как очумелые стали: за что, про что такая напасть? Кинулись  к дяде Васе:    

– Что  такое? О чем с тобой управляющий разговаривал?    

Дядя  Вася не потаил, рассказал, как было. На другой день его опять к управляющему  потянули. Не в себе вышел, в глаза не глядит, говорит срыву:    

– Ты,  Торокин, лишних слов не говори! Ведено мне тебя в первую голову  с завода вышвырнуть. Так и в бумаге написано. Только семью твою  жалеючи оставляю.    

– Коли  так, – отвечает дядя Вася, – могу и сам уйти. Прокормлюсь  как-нибудь на стороне. Управляющему, видно, вовсе стыдно стало.    

– Не  могу, – говорит, – этого допустить, потому как сам тебя, можно  сказать, в это дело втравил. Подожди, может, еще переменится. Только об  этом разговоре никому не сказывай.    

Управляющий-то,  видишь, сам в этом деле по-другому думал.    

Которые  поближе к нему стояли, те сказывали, – за большую себе обиду этот  барский приказ принял, при других жаловался:    

– Кабы  не старость, дня бы тут лишнего не прожил.    

Он –  управляющий этот – с характером мужик был, вовсе ержистый. Чуть не по  нему, сейчас:    

– Живите,  не тужите, обо мне не скучайте! Я по вам и подавно тосковать не  стану, потому владельцев много, а настояще знающих по заводскому делу  нехватка. Найду место, где дураков поменьше, толку побольше.    

Скажет  так и вскорости на другое место уедет. По многим заводам хорошо знали его.  Рабочие везде одобряли, да и владельцы хватались. Сманивали даже.    

Все,  понятно, знали – человек неспокойный, не любит, чтоб его под локоть  толкали, зато умеет много лишних рублей находить на таких местах, где другие  ровным счетом ничего не видят.    

Владельцев  заводских это и приманивало.    

Перед  Каслями-то этот управляющий на Омутинских заводах служил, у купцов  Пастуховых. Разругался из-за купецкой прижимки в копейках. Думал –  в Каслях попроще с этим будет, а вон что вышло: управляющий  целым округом не может на свой глаз модельку выбрать. Кому это по нраву  придется?    

Управляющий  и обижался, а уж, видно, остарел, посмяк характером-то, побаиваться  стал. Вот он и наказывал дяде Васе, чтоб тот помалкивал.    

Дяде  Васе как быть? Передал все-таки потихоньку эти слова товарищам. Те видят –  не тут началось, не тут и кончится. Стали доискиваться, да  и разузнали все до тонкости.    

Каслинские  заводы, видишь, за наследниками купцов Расторгуевых значились. А это уж  так повелось – где богатое купецкое наследство, там непременно  какой-нибудь немец пристроился. К Расторгуевскому подобрался фон-барон  Меллер да еще Закомельский. Чуешь, – какой коршун? После пятого году на  все государство прославился палачом да вешателем.    

В ту  пору этот Меллер-Закомельский еще молодым жеребчиком ходил. Только что на Расторгуевой  женился и вроде как главным хозяином стал.    

Их  ведь – наследников-то расторгуевских – не один десяток считался,  а весили они по-разному. У кого частей мало, тот мало и значил.  Меллер больше всех частей получил, – вот и вышел в главного.    

У этого  Меллера была в родне какая-то тетка Каролина. Она будто Меллера  и воспитала. Вырастила, значит, дубину на рабочую спину. Тоже, сказывают, важная  барыня – баронша. Приезжала она к нам на завод. Кто видел,  говорили – сильно сытая, вроде стоячей перины, ежели сдаля поглядеть.    

И  почему-то эта тетка Каролина считалась понимающей в фигурном литье. Как  новую модель выбирать, так Меллер завсегда с этой теткой совет держал.  Случалось, она и одна выбирала. В литейном подсмеивались:    

– Подобрано  на немецкой тетки глаз – нашему брату не понять.    

Ну, так  вот… Уехала эта тетка Каролина куда-то за границу. Долго там ползала. Кто говорит –  лечилась, кто говорит – забавлялась на старости лет. Это ее дело. Только  в ту пору как раз торокинская чугунная бабушка и выскочила, а за  ней и другие такие штучки воробушками вылетать стали а ходко по рукам  пошли.    

Меллеру,  видно, не до этого было, либо он на барыши позарился, только облегчение нашим  мастерам и случилось. А как приехала немецкая тетка домой, так сразу  перемена дела вышла.    

Визгом  да слюной чуть не изошлась, как увидела чугунную бабушку. На племянничка своего  поднялась, корит его всяко в том смысле: скоро, дескать, до того дойдешь,  что своего кучера либо дворника себе на стол поставишь. Позор на весь свет!    

Меллер,  видно, умишком небогат был, забеспокоился:    

– Простите-извините,  любезная тетушка, – не доглядел. Сейчас дело поправим.    

И пишет  выговор управляющему со строгим предписаньем – всех нововыявленных заводских  художников немедленно с завода долой, а модели их навсегда запретить.    

Так вот  и плюнула немецкая тетка Каролинка со своим дорогим племянничком нашим каслинским  мастерам в самую душу. Ну, только чугунная бабушка за все отплатила.    

Пришла  раз Каролинка к важному начальнику, с которым ей говорить-то  с поклоном надо. И видит – на столе у этого начальника, на  самом видном месте, торокинская работа стоит. Каролинка, понятно, смолчала бы,  да хозяин сам спросил:    

– Ваших  заводов литье?    

– Наших, –  отвечает.    

– Хорошая, –  говорит, – вещица. Живым от нее пахнет.    

Пришлось  Каролинке поддакивать:    

– О,  та! Ошень превосходный рапот.    

Другой  раз случай за границей вышел. Чуть ли не в Париже. Увидела Каролинка  торокинскую работу и давай всякую пустяковину молоть:    

– По  недогляду, дескать, эта отливка прошла. Ничем эта старушка не замечательна.    

Каролинке  на это вежливенько и говорят:    

– Видать,  вы, мадама, без понятия в этом деле. Тут живое мастерство ценится,  а оно всякому понимающему сразу видно.    

Пришлось  Каролинке и это проглотить. Приехала домой, а там любезный  племянничек пеняет:    

– Что  же вы, дорогая тетушка, меня конфузите да в убыток вводите. Отливки-то,  которые по вашему выбору, вовсе никто не берет. Совладельцы даже обижаются, да  и в газетах нехорошо пишут.    

И подает  ей газетку, а там прописано про наше каслинское фигурное литье. Отливка, дескать,  лучше нельзя, а модели выбраны – никуда. К тому подведено, что  выбор доверен не тому, кому надо.    

– Либо, –  говорит, – в Каслях на этом деле сидит какой чудак с чугунными  мозгами, либо оно доверено старой барыне немецких кровей.    

Кто-то,  видно, прямо метил в немецкую Каролинку. Может, заводские художники дотолкали.    

Меллер-Закомельский  сильно старался узнать, кто написал, да не добился. А Каролинку после того  случаю пришлось все-таки отстранить от заводского дела. Другие владельцы  настояли. Так она, эта Каролинка, с той поры прямо тряслась от злости, как  случится где увидеть торокинскую работу.    

Да еще  что? Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке.    

Как  останется в комнате одна, так в дверях и появится эта фигурка  и сразу начнет расти. Жаром от нее несет, как от неостывшего литья,  а она еще упреждает:    

– Ну-ко,  ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.    

Каролинка  в угол забьется, визг на весь дом подымет, а прибегут – никого  нет.    

От этого  перепугу будто и убралась к чертовой бабушке немецкая тетушка.  Памятник-то ей в нашем заводе отливали. Немецкой, понятно, выдумки: крылья  большие, а легкости нет. Старый Кузьмич перед бронзировкой поглядел на  памятник, поразбирал мудреную надпись, да и говорит:    

– Ангел  яичко снес, да и думает: то ли садиться, то ли подождать?    

После  революции в ту же чортову дыру замели каролинкину родню – всех Меллеров-Закомельских,  которые убежать не успели.    

Полсотни  годов прошло, как ушел из жизни с большой обидой неграмотный художник Василий  Федорыч Торокин, а работа его и теперь живет.    

В разных  странах на письменных столах и музейных полках сидит себе чугунная  бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, а сама маленько на  улыбе – вот-вот ласковое слово скажет:    

– Погляди-ко,  погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, в пыль  рассыпались, а нитка моя, может, и посейчас внукам-правнукам служит.  Глядишь, кто и помянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила,  и по старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина.  С пеленок его знала, потому в родстве мы да и по суседству.  Мальчонком стал в литейную бегать. Добрый мастер вышел. С дорогим глазом,  с золотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить,  а что вышло? Как живая, поди-ко, сижу, с тобой разговариваю, памятку  о мастере даю – о Василье Федорыче Торокине.    

Так-то,  милачок! Работа – она штука долговекая. Человек умрет, а дело его  останется. Вот ты и смекай, как жить-то.[33]    

 Хрустальный лак    

     

Наши  старики по Тагилу да по Невьянску тайность одну знали. Не то чтоб сильно по  важному делу, а так, для домашности да для веселья глазу они рисовку  в железо вгоняли.    

Ремесло  занятное и себе не в убыток, а вовсе напротив. Прибыльное, можно  сказать, мастерство. Поделка, видишь, из дешевых, спрос на нее большой,  а знающих ту хитрость мало. Семей, поди, с десяток по Тагилу да  столько же, может, по Невьянску. Они и кормились от этого ремесла.  И неплохо, сказать, кормились.    

Дело по  видимости простое. Нарисуют кому что любо на железном подносе, либо того проще –  вырежут с печатного картинку какую, наклеят ее и покроют лаком.  А лак такой, что через него все до капельки видно, и станет та  рисовка либо картинка как влитая в железо. Глядишь и не поймешь, как  она туда попала. И держится крепко. Ни жаром, ни морозом ее не берет. Коли  случится какую домашнюю кислоту на поднос пролить либо вино сплеснуть –  вреда подносу нет. На что едучие настойки в старину бывали, от тех даже  пятна не оставалось. Паяльную кислоту, коей железо к железу крепят,  и ту, сказывают, доброго мастерства подносы выдерживали. Ну, конечно,  ежели царской водкой либо купоросным маслом капнуть – дырка будет. Тут не  заспоришь, потому как против них не то что лак, а чугун и железо  выстоять не могут.    

Сила  мастерства, значит, в этом лаке и состояла.    

Такой  лачок, понятно, не в лавках покупали, а сама варили. А как да из  чего, про то одни главные мастера знали и тайность эту крепко держали.    

Назывался  этот лак, глядя по месту, либо тагильским, либо невьянским, а больше  того – хрустальным.    

Слух об  этом хрустальном лаке далеко прошел и до чужих краев, видно, докатился.  И вот объявился в здешних местах вроде, сказать, проезжающий барин из  немцев. Птаха, видать, из больших. От заводского начальства ему все устроено,  а урядник да стражники чуть не стелют солому под ноги тому немцу.    

Стал  этот проезжающий будто заводы да рудники осматривать. Глядит легонько,  с пятого на десятое, а мастерские, в коих подносы делали,  небось, ни одну не пропустил. Да еще та заметка вышла, что в провожатых  в этом разе завсегда урядник ходил.    

В  мастерских покупал немец поделку, всяко ее нахваливал, а больше того  допытывался, как такой лак варят.    

Мастера,  как на подбор, из староверов были. Сердить урядника им не с руки,  потому – он может прижимку по вере подстроить. Мастера, значит,  и старались мяконько отойти: со всяким обхождением плели немцу околесицу.  И так надо понимать, – спозаранку сговорились, потому –  в одно слово у них выходило.    

Дескать,  так и так, варим на постном масле шеллак да сандарак. На ведро берем  одного столько-то, другого – столько да еще голландской сажи  с пригоршни подкидываем. Можно и побольше – это делу не помеха.  А время так замечать надо. Как появится на масле первый пузырь, читай от  этого пузыря молитву исусову три раза, да снимай с огня. Коли ловко  угадаешь, выйдет лак слеза-слезой, коли запозднишься либо заторопишься –  станет сажа-сажей.    

Немец  все составы записал, а про время мало любопытствовал. Рассудил, видно, про  себя: были бы составы ведомы, а время по минутам подогнать можно.    

С тем  и уехал. Какой хрусталь у него вышел, про то не сказывал. Только  вскорости объявился в Тагиле опять приезжий. Этот вовсе другой статьи.  Вроде как из лавочных сидельцев, кои навыкли всякого покупателя оболгать да  облапошить. Смолоду, видно, на нашей земле топчется.    

Потому –  говорит четко. Из себя пухлявый, а ходу легкого: как порховка по заводу  летает. На немца будто и не походит, и прозванье ему самое  простое – Федор Федорыч. Только глаза у этого Двоефеди белесые, вовсе  бесстыжие, и руки короткопалые. Самая, значит, та примета, которая вора  кажет. Да еще приметливые люди углядели: на правой руке рванинка. Накосо через  всю ладонь прошла. Похоже, либо за нож хватался, либо рубанули по этому месту,  да скользом пришлось. Однем словом, из таких бывальцев, с коими один на  один спать остерегайся.    

Вот  живет этот короткопалый Двоефедя в заводе неделю, другую. Живет месяц. Со  всеми торгашами снюхался, к начальству вхож, с заводскими служаками  знакомство свел. Попить-погулять в кабаке не чурается и денег,  видать, не жалеет: не столь у других угощается, сколько сам угощает. Одно  слово, простягу из себя строит. Только и то замечают люди. Дела  у него никакого нет, а разговор к одному клонит: про подносных  мастеров расспрашивает, кто чем дышит, у кого какая семейственность да  какой норов. Ну, все до тонкости. И то, как говорится, ему скажи,  у кого, в котором месте спина свербит, у кого ноги мокнут.    

Расспрашивает  этак-то, а сам по мастерским не ходит, будто к этому без интересу.  Ну, заводские, понятно, видят, о чем немец хлопочет, меж собой  пересмеиваются.    

– Ходит  кошка, воробья не видит, а тот близенько поскакивает, да сам зорко  поглядывает.    

Любопытствуют,  что дальше будет. Через какую подворотню короткопалый за хрустальным лаком  подлезать станет.    

Дело,  конечно, не из легоньких. Староверы, известно, народ трудный. Без уставной  молитвы к ним и в избы не попадешь. На чужое угощенье не больно  зарны. Когда, случается, винишком забавляются, так своим кругом.  С чужаками в таком разе не якшаются, за грех даже такое почитают. Вот  и подойди к ним!    

За  деньги тоже никого купить невозможно, – потому – видать, что за эту  тайность у всех мастеров головы позаложены. В случае чего остальные  артелью убить могут.    

Ну,  все-таки немец нашел подход.    

В числе  прочих мастеров по подносному делу был в Тагиле Артюха Сергач. Он,  конечно, тоже из староверов вышел, да от веры давно откачнулся. С молодых  лет, сказывают, слюбился с одной девчонкой. Старики давай его усовещать:  негоже дело, потому она из церковных, а он уперся: хочу с этой  девахой в закон вступить. Тут, понятно, всего было. Только Артюха на своем  устоял и от старой веры отшатился. А как мужик задорный, он еще  придумал сережку себе в ухо пристроить. Нате-ко, мол, поглядите! За это  Артюху и прозвали Сергачом.    

К той  поре Артюха уж в пожилых ходил. Вовсе густобородый мужик, а задору не  потерял. Нет-нет и придумает что-нибудь новенькое либо какую негодную  начальству картинку в поднос вгонит. Из-за этого артюхина поделка на  большой славе была.    

Тайность  с лаком он, конечно, не хуже других мастеров знал.    

Вот  к этому Артюхе Сергачу и стал немецкий Двоефедя подъезжать  с разговорами, а тот, можно сказать, сам навстречу идет. Не хуже  немца на пустом месте разводы разводит.    

Кто  настояще понимал Артюху, те переговариваются:    

– Мужик  с выдумкой – покажет он короткопалому коку с сокой.    

А  мастера, кои тайность с лаком знали, забеспокоились, грозятся:    

– Гляди,  Артемий! Выболтаешь – худо будет. Сергач на это и говорит  по-хорошему:    

– Что  вы, старики. Неуж у меня совесть подымется свое родное немцу продать.  Другой, поди-ко, интерес имею. Того немца обманно тележным лаком спровадили,  а этого мне охота в таком виде домой пустить, чтоб в башке угар,  а в кошельке хрусталь. Тогда, небось, другим неповадно будет своим нюхтилом  в наши дела соваться.    

Мастера  все-таки свое твердят:    

– Дело  твое, а в случае – не пощадим!    

– Какая, –  отвечает, – может быть пощада за такие дела! Только будьте  в надежде – не прошибусь. И о деньгах не беспокойтесь.  Сколь выжму из немца, на всех разделю, потому лак не мой, а наш тагильский  да невьянский.    

Мастера  недолюбливали Артюху за старое, а все ж таки знали, – в словах  он не верткий: что скажет, то и сделает. Поверили маленько, ушли,  а Сергач после этого разговору в открытую по кабакам с немцем пошел  да еще сам стал о хрустальном лаке заговаривать.    

Немец,  понятно, рад-радехонек, словами Артюху всяко подталкивает. Ну, ясное дело, договорились.    

– Хошь –  продам?    

И сразу  цену сказал. С большим, конечно, запросом. Немец сперва хитрил: дескать,  раденья к такому делу не имею. Мало погодя рядиться стал. Столковались за  сколько-то там тысяч, только немец уговаривается:    

– За  одну словесность ни копейки не дам. Сперва ты мне все покажи: как варят, как им  железо кроют. Когда все своими глазами увижу да своей рукой опробую, тогда  получай сполна.    

Артюха  на это смеется.    

– Наша, –  говорит, – земля таких дураков не рожает, чтоб сперва тайность открыть,  а лотом расчет выхаживать. Тут, – говорит, – заведено наоборот:  сперва деньги на кон, потом показ будет.    

Немец,  понятно, жмется, – боится деньги просадить.    

– Не  согласен, – говорит, – на это.    

Тогда  Артюха вроде как на уступку пошел.    

– Коли, –  говорит, – ты такой боязливый, вот мое последнее слово. Тысячу рублей  задаток отдаешь сейчас, остальные деньги надежному заручнику. Ежели я что  сделаю неправильно – получай эти деньги обратно, ежели у тебя понятия  либо духу не хватит – мои деньги.    

Этот  разговор о заручнике пришелся по нраву немцу, он и давай перебирать  своих знакомцев. Этого, дескать, можно бы либо вон того. Хорошие люди,  самостоятельные. И все, понятно, торгашей выставляет. Послушал Артюха  и отрезал прямиком:    

– Не  труди-ко язык! Таких мне и близко не надо. Заручником ставлю дедушку  Мирона Саватеича из литейной. Он хоть старой веры, а правильной тропой  ходит. Кого хочешь спроси. Самая подлая душа не насмелится худое про него  сказать. Ему и деньги отдашь. А коли надобно свидетелей, ставь двоих,  каких тебе любо, только с уговором, чтоб при показе они своих носов не совали.    

К этому  не допускаю.    

Немцу  делать нечего, – согласился. Вечером сходили к дедушке Мирону. Он по  началу заартачился. Строго так стал доспрашивать Артюху:    

– Какое  твое право тайность продавать, коли ей другие мастера тоже кормятся? Артюха на  это говорит:    

– Наши  мастера не без глаз ходят, и я свою голову не в рубле ставлю.  Одна сережка, поди-ко, дороже стоит, потому – золотая да еще  с камнем. А только, знаешь, в игре на каждую сторону заводило  полагается.    

Немец,  понятно, не уразумел этого разговору, а дедушко Мирон понял, –  мастерам дело известно, с немцем игра на смекалку идет, а заводилом  с нашей стороны поставлен Артюха Сергач.    

Дедушко  еще подумал маленько. Перевел, видно, в голове, почему Артюху заводилом ставят.  И то прикинул: мужик с причудой, а надежный, – говорит  твердо:    

– Ладно.  Приму деньги при двух свидетелях. А какой уговор будет?    

Артюха  и спрашивает:    

– Знаешь  наше ремесло?    

– Как, –  отвечает, – не знать, коли в этом заводе век живу. Видал, как подносы  выгибают да рисовку на них выводят, либо картинки наклеивают, а потом  в горячих банях ту поделку лаком кроют. А какого составу тот  лак – это ведомо только мастерам.    

– Ну  так вот, – говорит Артюха, – берусь я на глазах этого приезжего  сварить лак, и может он мерой и весом записать составы. А когда  лак доспеет, берусь при этом же приезжем покрыть дюжину подносов, какие он  выберет. И может он, коли пожелает и силы хватит, своей рукой ту  работу попробовать. Коли после этого поделка окажется хорошей, отдашь деньги  мне, коли что не выйдет – деньги обратно ему.    

Немец  свое выговаривает: сварить лаку не меньше четвертной бутыли, до дела лак  хранить за печатью, и остаток может немец взять с собой.    

Артюха  на это согласен, одно оговорил:    

– Хранить  за печатью в стеклянной посуде, чтоб отстой во-время углядеть.    

Столковались  на этом. Дедушко Мирон тогда и говорит немецкому Двоефеде:    

– Тащи  деньги. Зови своих свидетелей. Надо при них уговор сказать, чтоб потом пустых  разговоров не вышло.    

Сбегал  немец за деньгами, привел двух своих знакомцев. Артюха вдругорядь сказал  уговор, а немец свое выставляет да еще то выряжает, чтоб дюжину подносов,  кои при пробе выйдут, ему получить бесплатно.    

Артюха  усмехнулся и промолвил:    

– Тринадцатый  на придачу получишь!    

Немец  после этого поежился, похинькал, что денег много закладывать надо, да дедушко Мирон  заворчал:    

– Коли  денег жалко, на что тогда людей беспокоишь. Не от безделья мне с тобой  балясничать! Либо отдавай деньги, либо ступай домой!    

Отдал  тогда немец деньги, а Сергач и говорит:    

– С утра  приходи, – лак варить буду. На другой день немец прибежал с весами да  какими-то трубочками и четвертную бутыль приволок.    

Артюха,  конечно, стал лак варить из тех сортов, про кои проезжему немецкому барину сказывалось.  Короткопалый Двоефедя, видать, сомневается, а сперва молчал. Ну, как стал  Артюха горстями сажу подкидывать, не утерпел, проговорился:    

– Черный  лак из этого выйдет! Артюха прицепился к этому слову:    

– Ты  как узнал? Видно, сам варить пробовал?    

Немец  отговаривается: по книжкам, дескать, составы знаю, а самому варить не  доводилось. Артюха свое твердит:    

– А я вижу –  сам варил!    

Немец  тут строгость на себя напустил:    

– Что,  дескать, за шутки такие! Собрались по делу, а не для пустых разговоров!    

Под эти  перекоры лак и сварился. Снял Артюха с огня казанок, а как он  чуть поостудился, немец всю варю слил в четвертину и наладился домой  тащить, да Артюха не допустил.    

– Припечатывать, –  говорит, – припечатывай, а место лаку в моей малухе должно быть.    

Немец  тут давай улещать Артюху. То да се насказывает, а в конце концов  говорит:    

– По  какой причине мне не веришь?    

– А по  той, – отвечает, – причине, коя у тебя на ладошке обозначена.    

Немцу  это вроде не по губе пришлось. Сразу ладонь книзу и говорит:    

– Это  делу не касательно.    

Только  Артюха не сдает.    

– Человечья  рука, – говорит, – ко всякому касательна. По руке о делах  дознаться можно.    

Короткопалый  тут вовсе осердился, запыхтел, зафыркал, припечатал бутыль своей немецкой  печатью и погрозил:    

– Перед  делом при свидетелях печать огляжу!    

– Это, –  отвечает Артюха, – как тебе угодно. Хоть всех своих знакомцев зови.    

С тем  и разошлись. Немец, понятно, каждый день наведывался, – не пора ли?  Только Артюха одно говорил: рано. Мастера тоже приходили лак поглядеть.  Поглядят, ухмыльнутся и уйдут. Дней так через пяток, как в бутыли  отстой обозначаться стал, объявил: можно лакировать.    

На  другой день немец свидетелей привел, и дедушко Мирон тоже пришел. Оглядел  печать, подносы немец выбрал, в бане тоже все досмотрели, нет ли какой  фальши.    

Дедушко  Мирон для верности спросил немца, дескачь, все ли в порядке? Немец сперва  зафинтил, – может, что не доглядели, а дедушко ему навстречу:    

– А ты  догляди! Не торопим.    

Немец  потоптался-потоптался, признал:    

– Фальши  не замечаю, а только сильно тут жарко. При работе надо двери отворить.    

Артюха  на это замялся и говорит:    

– Жар  еще весь впереди, как на каменку поддавать буду.    

Дедушко  Мирон и те, другие-то, свидетели, даром что из торгашей, это же сказали:    

– Всем,  дескать, известно, что лак наводят по баням в самом горячем пару, –  как только может человек выдюжить.    

На этом  разговор кончился. Ушли свидетели и дедушко Мирон с ними. Остался  Артюха один на один с немецким Двоефедей и говорит:    

– Давай  раэболокаться станем. Без этого на нашей работе не вытерпеть. И тебе  надежнее, что ничего с собой не пронесу.    

А сам  посмеивается да бороду поглаживает.    

Баня,  и верно, вовсе жарко натоплена была. Дров для такого случаю Артюха не  пожалел, на натурность свою понадеялся. Немец еще в предбаннике раскис,  в баню зашел – вовсе туго стало, а как стал Артюха полной шайкой  на каменку плескать, немец на пол лег и слова вымолвить не может, только  кряхтит да керкает.    

Артюха  кричит:    

– Полезай  на полок! Там, поди-ко, у нас все наготовлено.    

А куда  немец полезет, коли к полу еле жив прижался, головы поднять не может.  Артюха на что привычен, и то чует – перехватил малость. Усилился  все-таки, забрался на полок и давай там подносы перебирать, а сам  покрикивает:    

– Вот  гляди! Лаком плесну, кисточкой размахну – и готов поднос. Понял?    

Немец  ползет поближе к дверям да бормочет:    

– Ох,  понял.    

Артюха,  конечно, живо перебрал подносы, соскочил на пол и давай окачиваться  холодной водой. Баня, известно, не вовсе раздольное место: брызги на немца  летят. Поросенком завизжал и выскочил из бани. Следом Артюха выбежал, баню  на замок запер и говорит:    

– Шесть  часов для просушки.    

Немец,  как отдышался, припечатал двери своей печатью. Как время пришло, опять при дедушке  Мироне и обоих свидетелях стал Артюха поделку сдавать. Все, конечно,  оказалось в полной исправности, и лаку издержано самая малость.  Дедушко Мирон тогда и говорит: