1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 

В медицинских журналах не было опубликовано ни слова о работе Зигмунда. В глубине души он чувствовал себя обкраденным, однако не показывал своих чувств: бывал каждый день у парикмахера, сшил у портного пару костюмов, вместе с Мартой прослушал оперу «Дон Жуан» и лекцию датского критика Георга Брандеса о Шекспире. Марте так понравилась лекция Брандеса, что она убедила Зигмунда послать ему в гостиницу экземпляр «Толкования сновидений». Зигмунд завез книгу сам, но не получил известия от Брандеса. Он возобновил прогулки в воскресенье в Пратере с детьми, матерью и Дольфи. Четыре года самоанализа не подготовили его к тому, чтобы отнестись с безразличием к выволочке по поводу «Толкования сновидений», но позволили сохранять эмоциональное здоровье, и он оставался хорошим сыном, хорошим мужем, хорошим отцом и хорошим врачом.

Он успешно вылечил гомосексуалиста, находившегося в состоянии такой острой истерии, что с его уст каждые несколько минут слетало слово «самоубийство». Молодой человек был уволен с ответственного поста за неправильное поведение, уединился, отказываясь посещать концерты и театральные спектакли, доставлявшие ему радость в жизни. Он мучился сердцебиениями, приступами паралича бедренного нерва… Вместо того чтобы любить свою мать, а затем жену, этот молодой человек сам хотел быть матерью. Он, подобно детям, считал, что они выходят из заднего прохода. Ему хотелось, чтобы его оплодотворили через задний проход. В отношениях между гомосексуалистами он играл женскую роль. Он допускал оральные сношения, ибо давно считал рот половым органом; ему казалось, будто мать забеременела, проглотив что–то. Во время орального сношения он воображал себя то матерью, то ребенком, сосущим напряженный сосок матери, из которого выходит дающее жизнь молоко.

В течение нескольких месяцев Зигмунд ослабил проявления истерии, дав возможность пациенту освободиться от комплекса Эдипа; тот осознал, что он хотел наказать отца за слабость и подчинение сильной, агрессивной матери.

Пациент нашел новую работу и закрепился на ней. Покидая приемную Зигмунда в последний раз, он спокойно сказал:

– Благодарю вас, господин доктор, за оказанную мне помощь. Теперь я смогу продолжать жить. Я найду постоянного партнера. Видите ли, теперь я понимаю, как и почему стал гомосексуалистом, и не вижу в этом трагического. Я не смогу полюбить женщину, ибо в моей основе – женское начало. Но благодаря вам я могу теперь быть ответственным гражданином, вновь зарабатывать на жизнь и наслаждаться ею. Вы вылечили меня, хотя мне не ясно, хотели ли вы именно такого излечения.

Зигмунд сам не был уверен: если его терапия может ослабить последствия гомосексуализма, то почему она не может устранить само извращение? Лично он считал, что преуспел наполовину. Однако иным было мнение дяди молодого человека, явившегося на следующий день с пунцовым от ярости лицом.

– Что вы сделали с моим племянником? Вы оправдываете его позорные действия. Он был на грани самоубийства до визита к вам, лучше бы он умер, чем навлекать позор на семью.

Зигмунд сухо ответил:

– Я так не думаю. У меня был пациент–гомосексуалист два года назад, который покончил с собой. Это был тяжкий удар для семьи и друзей. Ваш племянник имеет отклонения, но теперь он физически и эмоционально здоров. Я убежден, что он будет благоразумным. Не думаю, что его удел – наложить на себя руки; смерть приходит к нам достаточно рано. Постарайтесь понять его положение и дайте ему возможность спокойно жить. С вашей стороны это было бы милосердным.

Дядя стоял бледный, растерянный.

– Господин доктор, извините меня. Вы не представляете, какую горькую пилюлю мы должны проглотить: наша семья – одна из древнейших в Австро–Венгерской империи. Но вы правы, самоубийство также позор. Я постараюсь успокоить своего брата, который почти потерял рассудок от горя. Его единственный сын… кончает, как… как…

9

К Пасхе сократилась нагрузка от частной практики, оставив приятное чувство: несколько его пациентов поправились настолько, что можно было прекратить курс лечения. Патогенетический материал одного пациента, ставшего импотентом на почве расстроенной психики, раскрыл кровосмесительную страсть к сестре. Второй мучился глубоким страхом перед кастрацией, боялся отсечения пениса и мошонки отцом, узнавшим об эдиповой привязанности сына к матери. Этот страх довел его до полового бессилия.

После многих неудач, приводивших его в отчаяние, он установил наконец деловые отношения с фрейлейн Цесси и обнаружил, что использовавшиеся им в других случаях ключи подходят к ее неврозу. Во время сеанса, когда Зигмунд сделал это открытие, фрейлейн Цесси говорила о матери, и только о матери. Выждав, Зигмунд сказал ей:

– Послушайте, то, что вы говорите, не имеет ничего общего с ситуацией, которой мы занимаемся все эти годы. Мы говорили о том, что вы желали, чтобы вас полюбили, чтобы вы излечились, имели нормальные интимные отношения с вашим мужем, чтобы у вас были дом и дети. Теперь все это кажется не относящимся к делу! Чего вам по–настоящему хочется, так это быть ребенком в полутора–двухлетнем возрасте, чтобы сосать материнскую грудь, вернуться к периоду, на котором вы замкнулись и в котором жили двадцать два года.

Лицо Цесси преобразилось. Она почувствовала просветление. Ей не нужно больше что–либо скрывать. В одно мгновение они сообща нашли истину. Открытие стало началом ее исцеления. Он мог теперь убедить ее, что вполне возможно перейти в нормальную генитальную стадию, что она сможет осуществлять некоторые из своих оральных потребностей естественным путем. Ее сковывала девственность, ныне же ей нужно половое удовлетворение, и жизнь станет полноценной.

К апрелю он понял, что ее положение изменилось и что четыре года работы с ней не прошли даром: исчезли боязнь закрытого помещения и открытого пространства, потери голоса, страх раскрыться перед другими, все воспоминания, ставшие в ее подсознании ситуациями тревоги; симптомы ослабли, а затем исчезли вообще. В середине мая она сказала:

– Вы свершили для меня чудо.

На следующий день она рассказала Зигмунду, что ходила к Йозефу Брейеру и сообщила ему, что отныне она чувствует себя хорошо, что она вылечилась благодаря доктору Фрейду, освободившему ее от подавленного сознания, внушившему, что у нее есть половой орган, что этот орган может приносить удовольствие, а также чувство физического и духовного удовлетворения. Когда она кончила рассказывать доктору Брейеру об этом, тот всплеснул руками и повторил несколько раз:

– Итак, он прав в конце концов!

В это же самое время германский издатель Левенфельд, выпускавший в виде серии сборник «Новейшие проблемы нервного и духовного существования», попросил Зигмунда подготовить сокращенный вариант «Толкования сновидений» объемом в тридцать пять страниц, который будет называться «О сновидениях». Зигмунд был доволен: это было первое признание медицинским миром его книги о сновидениях.

Медицинский год закончился достаточно хорошо для него, и он мог вновь арендовать виллу в Бельвю, где пять лет назад впервые проанализировал сон Эммы Бенн, ставший отправным в его работе над толкованием сновидений. Арендная плата была умеренной, он мог также сэкономить на поездках, ибо Бельвю в Винервальде под Каленбергом находился всего в часе езды от Берггассе. Там было прохладно, вокруг раскинулись прекрасные леса. Это было своего рода возвращение домой. Зигмунд писал в шутку Флису:

«Думаешь ли ты, что когда–нибудь на доме повесят мраморную доску с такими словами: «В этом доме 24 июля 1895 года доктору Зигмунду Фрейду открылся секрет сновидений»?»

В университете существовал неписаный обычай, основанный на представлении, что трое образуют коллегию. За год до этого, весной 1899 года, Зигмунд объявил курс «Психология сновидений», но записался всего лишь один студент, ожидался второй. Зигмунду предстояло написать значительный по объему материал для «Толкования сновидений». «Могу ли я позволить себе читать четырехмесячный курс одному студенту?» – спрашивал он себя.

Теперь же, летом 1900 года, через шесть месяцев после опубликования «Толкования сновидений», на курсы записались четыре слушателя и в их числе два частнопрактикующих врача. Доктор Макс Кахане и Рудольф Рейтлер поступили в медицинскую школу Венского университета в 1883 году, получили дипломы врачей одновременно в 1889 году и с этого времени поддерживали дружбу. Они не горели желанием войти в академическую жизнь, никто из них не стремился стать доцентом. Оба занялись частной практикой: Кахане как физиотерапевт в санатории, хотя и планировал открыть в партнерстве с радиологом Институт физиотерапии, который первым применит рентгеновские лучи и высокочастотные электроразряды; Рейтлер выступал в качестве практика по общим болезням, пользуясь удачным началом, поскольку его отец, вице–директор Императорской Северо–Западной железной дороги, имел круг влиятельных друзей; он также намеревался открыть Институт терапии на Доротеергассе и лечить пациентов горячим сухим воздухом. Кахане, еврей, окончил в Леопольдштадте ту же гимназию, что и Зигмунд. Католик Рейтлер был выпускником престижной академической гимназии.

Оба врача договорились слушать курс вместе. Зигмунд был доволен: впервые, после того как он стал парией, его курсы посещали практикующие врачи. Рейтлер и Кахане знали о том, что он подвергается остракизму, но это не отпугивало их. Рейтлер никогда не заботился о вступлении в Общество врачей. Работа Зигмунда с его новым подходом, свежим началом, привлекательным и ценным, заинтриговала его. Зигмунд никогда не встречался с Рейтлером, а Кахане знал по Институту Кассовица, где тот был на правах добровольца врачом по детским болезням и опубликовал монографии по пневмонии.

Два других слушателя не проявляли особого интереса. Они реагировали зримо только тогда, когда он преподнес им предметный урок того, что Зигмунд называл «слоговой химией». Он рассказал им о молодом пациенте, которому снилось, будто «некий мужчина работал у него допоздна, чтобы исправить его домашний телефон. Когда мужчина ушел, телефон продолжал звонить, не постоянно, а прерывисто. Слуга пациента вернул мужчину, и тот сказал: «Странно, что люди, являющиеся тутельрайн, не способны, как правило, обращаться с вещами вроде телефона».

Сновидение казалось бессмысленным, пока пациент не связал его с ранним случаем. Еще мальчиком однажды он в полусонном состоянии пролил стакан воды на пол. Телефонный провод намок, это вызвало прерывистые звонки, мешавшие отцу уснуть. Слово «тутельрайн» отражало три различных направления хода мысли во сне: тутель обозначало «опекунство» (присутствовал отец); тютте – вульгарное название женской груди (мать отсутствовала); раин значит «чистый»; это слово, соединенное с первой частью формулы «комнатный телефон», дает понятие о порядке, который нарушил сын, проливший воду на пол и вызвавший звонки, мешавшие отцу заснуть.

После лекции один из студентов подошел к трибуне и спросил:

– Доцент доктор Фрейд, можно задать вопрос?

– Разумеется.

– Почему видящий сновидения кажется таким хитроумным и занимательным?

– Это близко к обыгрыванию слогов в шутках, например, в такой: как дешевле всего получить серебро? Вы идете по аллее серебристых тополей и требуете, чтобы не топали. Когда не топают, отпадает слово «тополь», остается лишь серебристость.

Студент улыбнулся, признав, что не слышал о такой игре слов. Зигмунд продолжал.

– Сновидения становятся хитроумными и занимательными, потому что прямой и простой путь к их проявлению закрыт, они вынуждены искать обходные. В моей сознательной жизни я не остроумен, но если вы прочитаете «Толкование сновидений», то обнаружите, что некоторые мои сновидения были весьма странными. И не потому, что во сне высвобождается мой подавленный талант, а в силу особых психологических условий, в которых формируется сон. Об этом будет сказано в курсе лекций, я покажу, как часто игра слов и шутки используются подсознанием, чтобы обойти сдерживающего цензора. Он сильный, но его можно обмануть с помощью юмора.

Макс Кахане, казавшийся умнее своего коллеги, был менее открытым к фрейдовской психологии подсознания, чем Рейтлер, посетивший книжную лавку Дойтике. Купив книги «Об истерии» и «Толкование сновидений», он жадно прочитал их. В один из вечеров Зигмунд пригласил Кахане к себе домой на кофе; Марта познакомилась с ним в то время, когда Зигмунд работал у Кассовица. Шагая под теплым весенним дождем, от которого их защищал зонт Кахане, они разговорились о последних достижениях в неврологии, а их было обескураживающе мало. Зигмунд не смог удержаться от попытки завербовать в число сторонников человека на десять лет его моложе.

– Макс, не ошибусь ли я, сказав, что у тебя все еще остаются оговорки в отношении психологии подсознания?

– Не то чтобы я не согласен; я нахожу много истины в ваших словах и впитываю новое для себя.

– Но ничто из изложенного мною не разуверило тебя в электрошоках как инструменте терапии?

– Нет.

– Твоя машина бесполезна, если не считать влияния убеждения, ведь электрический ток не достигает подсознания, иного пути к излечению нет.

– Зиг, я не думаю, что твой подход исключает мой. Я знаю, что могу помочь пациентам физиотерапией; я вижу, как они поправляются в моем санатории. Мы помогаем им преодолеть подавленное состояние и мелкие тревоги, улучшить аппетит; и они прибавляют в весе. Мы возрождаем их интерес к жизни. Я должен считаться с такими результатами.

Зигмунд изучал лицо Кахане, исчерченное глубокими горизонтальными морщинами на лбу и вертикальными на щеках.

– Разумеется, должен. Но как вы поступаете с действительно больным пациентом?

– Даже в некоторых таких случаях моя физиотерапия служит тонизирующим средством.

– Тонизирующими средствами называют средства, укрепляющие силы. Как только действие тоника прекращается, пациент возвращается к исходному состоянию. Психоанализ ориентируется на возможное выздоровление. – Зигмунд покачал головой в знак собственного осуждения, когда они стали спускаться по крутому склону к Берггассе, 19. – Прости меня, я забивал одно твое ухо часовой лекцией, а затем оглушал другое во время нашей прогулки домой.

К концу второго месяца лекций Рудольф Рейтлер, тощий, со светлой кожей и светлыми волосами, весьма сдержанный человек, полностью перешел на сторону Зигмунда. После часовой лекции о роли символизма в психоанализе Рейтлер выждал, когда все уйдут, а затем сказал:

– Господин доктор, я восхищен темой символизма. Припоминая некоторых моих пациентов, которым я не смог помочь, я осознаю, что некоторые из их жалоб строились на символах такого же рода, о которых вы говорили, касаясь Цецилии. Вчера вечером я прочитал написанное о ней в книге «Об истерии». Сегодняшняя лекция мне все разъяснила. С вашего разрешения, я хотел бы продолжать изучение в этой области.

– Конечно, господин доктор. Вы не свободны сейчас? Может быть, пойдем ко мне? Фрау Фрейд даст нам что–нибудь выпить, а затем мы сможем побеседовать.

10

Лето выдалось знойным и скучным. Чемоданы и сундуки венцев были перевезены в прохладные горы и к курортным озерам по всей Австрии. Жара царила на опустевших улицах; раскаленный воздух в первые дни августа был особенно изнуряющим. Зигмунд условился встретиться с Вильгельмом Флисом у Ахензее, теплого озера в Тироле, как они говорили, для трехдневного «конгресса».

В первое утро после прибытия друзья отправились пешком по тропам, поднимавшимся на тысячи метров от озера. Они представляли контрастную пару: Зигмунд надел высокие ботинки со шнуровкой, шерстяные гольфы до колен, короткие штаны, жилет и пиджак поверх рубашки с полосатым воротником, альпийскую шляпу с серой лентой, а в руках держал внушительную трость. Церемонный в Берлине, Вильгельм ударился в другую крайность: на нем были поношенные горные ботинки, старые кожаные штаны на потрепанных зеленых помочах, выгоревшая зеленая рубашка и в дополнение к этому зеленые гольфы из грубой шерсти. В поношенной одежде горца Вильгельм выглядел неважно. В последние два года он нередко болел и перенес серьезную операцию.

Они прошли через пропитанные запахом смолы сосновые леса, нагретые южным ветром. Внизу на полях все еще торчали стебли кукурузы, а их румяные коричневатые початки были уложены под навесами крестьянских домов, ярко выделявшихся своими красками по соседству с голубым озером. Над ними высились хребты Карвенделя и Зоннвенда, поднимавшиеся от озера, протянувшегося на десяток километров.

Неожиданно Вильгельм остановился, сильно сощурил глаза, что было необычно для него, и сказал хриплым голосом:

– Знаешь, Зиг, ты водил меня за нос с так называемыми излечениями.

Зигмунд застыл на месте. То, что ему казалось лишь лесной тишиной, взорвалось множеством звуков: лесоруб в отдалении; птицы, щебечущие на ветках; скот, мычащий в долине; гудки маленького парохода на озере. Он никогда не видел Вильгельма таким замкнувшимся, никогда тот не разговаривал с ним таким тоном. Он напряг все силы, стараясь не выдать своих эмоций.

– Что ты имеешь в виду, Вильгельм?

– Якобы читающий мысли других в действительности не постигает ничего, он лишь проецирует на них собственные.

Зигмунд был ошеломлен.

– Тогда ты должен считать, что мой метод ничего не стоит! Но ты ведь хорошо знаешь, каким образом достигает целей психоанализ. У тебя сотни писем, в которых я обрисовал выявление расстройства и описал шаг за шагом переход от болезни…

– Я полагаю, что твой метод вовсе не лечение.

– Чем же он тогда является? – Теперь он был обозлен, в его голосе звучала резкая нотка.

– Я придаю безграничное значение циклическому характеру психики. Твои пациенты, как и другие человеческие существа, не свободны от их собственного двадцатитрехдневного и двадцативосьмидневного циклов. Твой метод всего лишь «помощник мамы». Ни возврат болезни, ни улучшение не должны приписываться психоанализу. Они результат периодичности в великом изменении энергии, в способности решать задачи или уклоняться от них. Ты видел мои таблицы…

Зигмунд был возмущен; он сжал правую руку в кулак, стараясь не выдать себя.

– После того как ты согласился практически со всеми выводами, к которым я пришел, после поощрений продолжать исследования, после поздравлений с успехами ты сейчас перечеркиваешь все, во что ты помогал мне верить последние десять лет.

Флис приподнял левую бровь как бы с удивлением и требовательно спросил:

– Не имею ли я дело с личной враждой с твоей стороны?

– Можешь считать и так, Вильгельм. Разве ты не замечаешь, что ты сделал? Ты выбросил за борт всю мою этиологию неврозов и психоанализ как методы лечения душевных и эмоциональных расстройств. Короче говоря, ты выбросил в бездну Ахензее все, что я сделал. Как, по–твоему, я должен это принять?

– Как ученый, сталкивающийся с неприятной, но неотвратимой истиной. Предлагаю, чтобы ты изучил мотивы твоего отчаяния. Помнишь, как однажды в Вене ты сказал: «Хорошо, что мы друзья. Я умру от зависти, если услышу, что кто–то другой в Берлине делает такие открытия, а не ты»?

– Да, помню; и многие твои открытия замечательные. Но какое отношение имеет это к нашему разговору?

– Потому что я, как ты назвал меня, Кеплер в биологии. – Он запустил руку в карман рубашки и вытащил стопку бумаги с колонками нацарапанных на ней цифр. – У меня есть теперь доказательства. Если бы ты не вел себя так неприязненно, я мог бы показать их тебе. Все душевные и эмоциональные болезни заключены в этих формулах. Я только что закончил их составление. То, что ты описываешь как тревоги, подавление, эдипов комплекс, борьбу подсознательного и сознательного, определяется не сексуальной этиологией, а математикой. Когда расстроена психика, то причина в нарушении цикла: различные половые органы той и другой стороны тела борются друг против друга…

Зигмунд сначала вспотел под теплой рубашкой, жилетом и пиджаком, затем продрог, когда пот остыл в прохладном лесу. Он стиснул зубы и не мог вымолвить слова в свою защиту. Вильгельм не обращал на него внимания, он распалился, его глаза лихорадочно блестели:

– Почему тот или иной мужчина, та или иная женщина более сексуальны, чем другие? Периодичность! Почему некоторые рвутся к сексуальности, жаждут ее большую часть жизни, а другие шарахаются от нее? Периодичное! Зиг, как практикующий врач, ты должен начать работать с моими новыми таблицами. Иди туда, куда ведет математика! Когда она укажет тебе положительное лечение, ты сможешь вывести индивида из подавленного состояния, но когда таблицы указывают обратное…

– Думаю, – сказал с грустью Зигмунд, глядя на Флиса и тем не менее не видя его из–за смятения мыслей и чувств, – нам лучше вернуться в гостиницу. Что бы я ни сказал, лишено смысла. Боюсь, что только обострю ситуацию. Я не могу понять, что произошло с тобой…

Флис резко прервал его:

– Не о чем больше говорить.

Они вернулись молча. Флис упаковал свои вещи и уехал. «Конгресс» закончился.

Он прочитал в фармакологии, что на каждый яд есть свое противоядие. Отторжение его работы Вильгельмом Флисом было ядом; дело Доры Гизль, ожидавшее его в Вене, стало противоядием. Зигмунд лечил отца Доры шесть лет назад. Процветающий промышленник привел на Берггассе сопротивлявшуюся дочь.

Доре Гизль было восемнадцать лет. Ее отец до женитьбы заболел венерической болезнью, вызвавшей органические последствия: отслоение сетчатки глаза, частичный паралич. После серии процедур Зигмунд почти вылечил его от сифилиса. Но когда Доре было десять лет, она подслушала разговор в спальне родителей, из которого поняла, что ее отец страдал венерическим заболеванием. Открытие вызвало шок у ребенка, и в результате у нее возникла острая тревога за собственное здоровье. К двенадцати годам появились мигрени, затем у нее начался нервный кашель, к моменту прихода на Берггассе она потеряла голос.

Дора была высокой хорошо сложенной девушкой с пышной копной каштановых волос и карими глазами, в которых мелькали искорки цинизма. Пройдя через дюжину врачей, она привыкла высмеивать их неудачи. Ее иронический смех не поднимал состояние ее духа; она стала ссориться с родителями, оставляла на столе записки с угрозой самоубийства, пыталась перерезать себе вены на руке, а когда отец упрекнул ее, она упала к его ногам в глубоком обмороке.

Поверхностные воспоминания Доры касались отношений семьи с супругами Краус. Дора, презиравшая свою мать как «фанатичку домашней уборки», давно обожала фрау Краус, очаровательную женщину, во всяком случае по мнению отца Доры, ибо ряд лет он поддерживал интимную связь с фрау Краус. Они частенько совершали длительные поездки или встречались в местах, куда выезжал по делам отец Доры. Дора узнала об этой любовной связи несколько лет назад; стало известно это также господину Краусу, который не предпринял ничего, чтобы порвать эту связь.

Доре нравился господин Краус, отвечавший ей взаимностью; когда ей было четырнадцать лет, господин Краус пригласил свою жену и Дору к себе в контору, из окна которой была хорошо видна религиозная церемония. Дора пошла в контору и там узнала, что фрау Краус осталась дома, а все служащие освобождены от работы для участия в фестивале. Краус попросил Дору подождать его у двери на верхний этаж, а когда вернулся, прижал к себе девушку и страстно поцеловал в губы. Дора клялась доктору Фрейду, что она почувствовала отвращение, вырвалась и выбежала на улицу.

Недавно, когда Дора и ее отец были у четы Краус в их сельском домике, она пошла на прогулку с Краусом и он открыто сделал ей нескромное предложение. Дора рассказала матери, требуя, чтобы отец порвал все связи с семьей Краус. Отец Доры обратился к Краусу, но тот отрицал свой проступок и утверждал, будто Дора увлеклась сексом, прочитав «Физиологию любви» Мантегаццы и другие книги на тему любви, которые сумела найти в доме Крауса. Краус описал свои так называемые сексуальные приставания как фантазию Доры. После этого ее здоровье ухудшилось.

Зигмунд знал, что травмы не могут вызвать расстройства, если они не связаны с пережитым в детские годы. Дора жаловалась, что не может освободиться от чувства тяжести в верхней части тела, возникшего в результате объятий господина Крауса.

– Дора, может быть, вы подавили воспоминание о том, что когда–то вас расстроило или напугало, и перенесли это пережитое с нижней части тела в верхнюю, о которой вам легче говорить?

– Что вы имеете в виду, господин доктор?

– Что, когда господин Краус страстно обнимал вас, вы почувствовали не только его губы, но и прикосновение его члена к вашему телу?

– Это омерзительно.

– Слово «омерзительно» передает моральное суждение. Мы же ищем правду обо всем том, что вызвало у вас, умной и привлекательной молодой женщины, меланхолию, желание уйти от общества, ссоры с родителями, попытку самоубийства. Не следует ли подумать, что вы стараетесь забыть то, что вы чувствовали, когда вас обнял господин Краус?

– Не могу согласиться, не могу и отрицать.

В течение следующей недели навязчивые мысли Доры вращались вокруг упреков: в адрес отца, за то что он лжет и неискренен, продолжая любовную связь с фрау Краус; в адрес фрау Краус, которая проводит большую часть времени в постели, как инвалид, когда ее муж дома, но скачет по всей Европе, чтобы встретиться с ее отцом при малейшей возможности; в адрес господина Крауса за две его попытки соблазнить ее; в адрес брата, ставшего на сторону матери в семейных спорах; в адрес матери, интерес которой к здоровью Доры ограничивается постоянной уборкой.

По собственному опыту Зигмунд знал, что множественность упреков, направляемых пациентом в адрес других, свидетельствует о его приверженности самоупрекам. Упреки Доры в адрес отца, не принявшего всерьез аморальные предложения со стороны господина Крауса, Зигмунд расшифровал как подавленный упрек самой себе, ибо она считала себя соучастницей связи ее отца, но не придавала ей значения из–за опасения разрушить дружбу между двумя семьями.

Утром в понедельник, когда начался новый недельный сеанс, Зигмунд сказал:

– Вы говорили мне, что ваш приступ кашля длился от трех до шести недель. Когда господин Краус выезжал по делам, сколько времени отнимала обычно поездка?

Дора покраснела:

– От трех до шести недель.

– Тогда разве вы не видите, Дора, что своей болезнью вы доказываете свою любовь к господину Краусу, подобно тому как, когда возвращается господин Краус, его жена укрывается в постели от своих супружеских обязанностей? Ваша нынешняя болезнь в такой же мере мотивирована, вы надеетесь выиграть что–то за ее счет.

– В чем дело? Вы принимаете меня за дуру?

– Нет, Дора, вы проницательная девушка. Но даже самые умные из нас с трудом понимают собственные мотивации. Вы стараетесь добиться разрыва связи между вашим отцом и фрау Краус. Вы уже пытались это сделать. Если вы сможете убедить вашего отца отказаться от фрау Краус, ссылаясь на свое нездоровье, тогда вы победили. Поскольку вы сами показали, что ваша мать и отец не имели интимных отношений уже несколько лет, почему вы называете отношения вашего отца с фрау Краус «обычной любовной связью»?

– Она любит моего отца только потому, что он состоятельный человек.

– Вы имеете в виду, что он дает ей деньги, делает подарки?

– Да. Она живет намного лучше и покупает более дорогие вещи, чем может позволить себе ее муж.

– Вы уверены, что не хотели на самом деле сказать совсем противоположное? Что ваш отец – человек без средств, то есть импотент?

Дору не взволновало это откровение. Она ответила:

– Да, я давно хотела, чтобы мой отец был импотентом, чтобы не могло быть интимных отношений между ними. Однако я знаю, что существует не один способ получить сексуальное удовлетворение.

– Вы имеете в виду удовлетворение через рот? Не так давно вы мне сказали, что сосали свой большой палец в возрасте до четырех или пяти лет. Каков источник ваших знаний, Дора? Не из «Физиологии любви» Манте–гаццы?

– Честно, не знаю, господин доктор.

– Думая о других средствах сексуального удовлетворения, возможно, вы имели в виду те части вашего тела, которые так часто приходят в раздражение: горло, полость рта? Ваш кашель, быть может, есть средство самовыражения в сексуальном плане? Ваше подсознание концентрирует стимуляцию именно там, а не в ваших половых органах?

Кашель исчез. Через несколько дней она прокомментировала:

– Сначала меня встревожили и оскорбили употреблявшиеся вами слова для обозначения частей человеческого тела, а вы говорили о них как врач…

– Вы имеете в виду то лицемерие, с которым говорят о них в обществе?

– Да. Уверена, что некоторые будут возмущены, услышав кое–что из нашей беседы, но ваше обращение во много раз порядочнее, чем разговоры, которые я слышала среди друзей моего отца и друзей господина Крауса.

В беседах Дора упорно возвращалась к фразе:

– Не могу простить моему отцу его любовные делишки. Не могу простить и фрау Краус.

– Вы ведете себя как ревнивая жена и понимаете это. Вы подменяете собой свою мать. И в своей фантазии вы ставите себя также на место фрау Краус. Это означает, что в вас воплотились две женщины, одну ваш отец любил изначально, другую любит сейчас. Все это говорит о том, что вы также влюблены в вашего отца, и это является причиной вашего внутреннего смятения.

– И не подумаю согласиться с этим.

Через несколько недель Дора рассказала о виденном ею сне.

– Горел дом. Мой отец разбудил меня. Я быстро оделась. Мать хотела задержаться, чтобы забрать свою шкатулку с драгоценностями, но отец сказал: «Не допущу, чтобы я и мои дети сгорели из–за твоей шкатулки». Мы побежали вниз, и, когда оказались внизу, я проснулась.

– Дора, в «Толковании сновидений» я утверждаю, что «каждый сон – это желание, представленное как осуществившееся, и лишь подсознательное желание обладает силой, необходимой для формирования сновидения». Вернемся к драгоценностям. Как вы относитесь к шкатулке с драгоценностями, которую хотела спасти ваша мать?

– Я получила дорогую шкатулку как подарок от господина Крауса.

– Вам известно, что «шкатулка» – это мещанское название женских гениталий?

– Ожидала, что вы скажете это.

– Вы намекаете, что заранее знали правду. Знали, что ваше сновидение говорило вам: «Моя шкатулка в опасности. Если я ее потеряю, то виноват отец». Поэтому вы перевернули все в своем сне и представили так, будто ваш отец спасает вас, а не шкатулку матери. Вы спрашивали, почему в ваших снах появилась ваша мать, когда она не присутствовала у Краусов во время инцидента у озера…

– Моя мать не могла появиться в этом сне.

– Ах, но она участвовала, поскольку инцидент связан с вашим детством. В отношении браслета, от которого отказалась ваша мать, вы дали ясно понять, что готовы принять то, от чего отказалась она. Теперь посмотрим под иным углом и заменим слово «принять» словом «дать». Здесь ваше желание дать отцу то, чего не дает ему ваша мать. Параллельная мысль: в сновидении господин Краус занимает место отца: он дает вам шкатулку, ив ответ вы готовы дать ему свою шкатулку. Дальше ваша мать заменена фрау Краус, находящейся в доме; согласно сновидению, вы готовы дать господину Краусу то, что ему не дает его жена. Таковы чувства, которые вы подавляете настолько динамично, что цензор вынужден переворачивать вверх ногами элементы вашего сновидения. Сновидение доказывает, что вы взываете к эдиповой любви своего отца, дабы уберечься от любви к господину Краусу. Дора, взгляните повнимательнее на свои чувства: вы не боитесь господина Крауса, не так ли? Вы боитесь себя, боитесь, что поддадитесь соблазну. Смертный не может вечно скрывать секрета. Дора глубоко вздохнула.

– Не хочу больше секретов, господин доктор. Я рада, что все стало явным. Из всех врачей, кто мною занимался, вы поняли меня. Я презирала других, потому что они не смогли разгадать мои тайны. Быть может, вы меня освободили.

– Быть может…– Но он сомневался. Слишком короток трехмесячный период.

Зигмунд вел полные записи сеансов с Дорой, которые проводились шесть раз в неделю до нового, 1901 года. Каждый вечер после ужина он заносил описание сеансов в отчет. Таким образом, завел дело с полным набором результатов психоанализа, размышляя о том, как опубликовать собранное в качестве документа, опровергающего утверждения тех, кто нападает на «Толкование сновидений». Семья Гизль была из провинции и мало известна в Вене; изменив внешние детали, он мог описать данный случай, не ставя под удар Дору.

Работу над рукописью в сто страниц он завершил к концу января. В июне послал рукопись в ежемесячный журнал психиатрии и неврологии. Когда издатель принял материал, Зигмунд почувствовал угрызения совести. Он забрал рукопись и запрятал ее в своих ящиках.

– Пусть вылежится, – решил он, – и пусть публика созреет.

11

Он начал писать работу под названием «Психопатология обыденной жизни».

Впервые Зигмунд писал для широкой публики, а не для специалистов; он мог не афишировать сексуальные проблемы и не наступать на моральные мозоли общества. Материал давала повседневная жизнь: обмолвки, просчеты, ошибки, искажения имен и дат, неправильная подмена слов, неправильное понимание… Он был убежден, что можно обнаружить психологическую детерминанту, определяющую мельчайшие детали работы ума. На титульном листе он привел цитату из «Фауста»:

Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…
В качестве подхода к исследованиям он использовал симптоматические действия, поскольку они, подобно сновидениям, сделали возможным перенести в обычную психологию многое из того, что он узнал о неврозах и подсознании. Если справедливо, что ничто не забывается и не перемещается случайно, тогда можно показать сложную, двойную природу человеческого ума при самых простых обстоятельствах и на здоровых, нормальных людях.

Он рассказал историю председателя нижней палаты австрийского парламента, открывшего заседание словами: «Господа! Принимая во внимание, что имеется полный кворум, объявляю настоящее заседание закрытым!» Последовал взрыв смеха: всем было известно о его нежелании созывать сессию парламента. Молодой человек восхищался своим учителем, широко известным историком, но был публично унижен им, когда заявил, что хотел бы написать книгу о знаменитой личности. Историк объявил: «Нам не нужно больше книг!» Через несколько дней при встрече молодой человек воскликнул: «Какую странную вещь вы сказали, вы, написавший больше истерических книг, чем кто–либо иной». Старый учитель улыбнулся и сказал: «Истерических или исторических? Вы весьма правильно отчитали меня за плохое отношение к вам в тот вечер».

Когда Зигмунд спросил пациентку, как чувствует себя ее дядя, она ответила:

– Не знаю, сегодня я его встретила на месте. На следующий день она сказала:

– Стыжусь, что вчера спутала «на месте» с «походя», что и имела в виду.

Анализ показал, что в этот день она тревожилась за кого–то из близких, пойманных на месте преступления. Часты случаи, когда люди забывают о договоренностях, которые им не нравятся; посылают письма, не проверив то, что в них находится. Один из пациентов, собиравшийся уехать из города и задолжавший доктору Фрейду значительную сумму, возвратился домой, чтобы взять из стола свою чековую книжку, но тут же так запрятал ключи, что не мог открыть ящик стола. Одна пациентка, как подозревал Зигмунд, стыдилась своей семьи. Она ответила:

– Невероятно. Могу им приписать одно: они, конечно, необыкновенные люди, они все – жадные, я хотела сказать, умные.

Другая пациентка не могла вспомнить в компании мужчин и женщин название романа Лью Уолласа по той причине, что «Бен Гур» звучит по–немецки близко к фразе: «Я потаскушка».

Он записал: «В интеллектуальной жизни значительно меньше свободы и произвола, чем мы привыкли думать, возможно, их вообще нет. То, что мы называем шансом, может, как хорошо известно, воплотиться в законе. Таким же образом называемое нами в уме произволом покоится на законах, о которых мы лишь начинаем догадываться».

Он привел анекдот о самом себе, чтобы проиллюстрировать мысль, что числа редко выскакивают из головы случайно, они неизменно управляются подсознанием.

Он пошел к торговцу, чтобы купить несколько книг по медицине, и попросил обычную десятипроцентную скидку. На следующий день он отнес связку медицинских книг, которые были ему больше не нужны, к другому торговцу и потребовал за них справедливую цену. Торговец хотел заплатить меньше. «На десять процентов меньше», – думал Зигмунд. Оттуда он направился в банк, чтобы снять 380 крон (новая денежная единица стоимостью в половину гульдена, только что введенная в Австрии) со своего счета в 4380 крон; но, выписав чек, он заметил, что вместо 380 крон выписал 438 крон, то есть десять процентов от сбережений!

Не желая раздражать широкую публику, он включил лишь несколько примеров, затрагивавших секс: пациентка пыталась воссоздать в воспоминаниях детства случай, когда некий мужчина положил свою руку на определенную часть ее тела. Женщина никак не могла вспомнить на какую, а когда через несколько секунд Зигмунд спросил, где находится ее летний домик, она ответила:

– На бедре горы… Я имела в виду на склоне горы.

В выходной он встретил знакомого по университету. Тот произнес страстную тираду о сомнительном будущем евреев в Австрии, закончив цитатой из Вергилия: «Пусть из моих костей поднимется мститель!» – но запутался в латыни, поменял порядок слов, в итоге получилось: «Пусть поднимется из наших костей». Ошарашенный, он воскликнул:

– Зиг, я пропустил что–то. Помоги, как это правильно звучит?

– С удовольствием помогу: «Пусть из наших костей поднимется мститель».

– Как глупо забыть! Между прочим, ты утверждаешь, что беспричинно не забывают. Я хотел бы узнать, почему я забыл о мстителе.

– Ответить не сложно. Я должен просить вас сказать откровенно, что приходит вам в голову, когда вы без какой–либо определенной цели ищете забытое слово.

– Хорошо. Довольно странное желание разделить слово на части…

– А затем?

– В данном случае я пошел по пути дополнений и в итоге получил набор слов, обозначающих мощи, реликвии, разжижение, текучесть, жидкость. Вы ничего не нащупали?

– Нет еще. Продолжайте.

– Я думаю, – продолжил знакомый с ироническим смехом, – о Симоне Трентском, мощи которого видел два года назад в Тренте. Я думаю о нынешних обвинениях против евреев в ритуальных кровавых жертвоприношениях; о книге Клейнпауля, в которой он рассматривает эти предполагаемые жертвы как новое воплощение Спасителя.

– Понятие не совсем чуждое предмету, о котором мы говорили до того, как вы забыли латинское слово.

– Верно. Следующая моя мысль была о статье, которую я прочитал в итальянской газете. Ее заголовок вроде был «Что говорит Блаженный Августин о женщинах». Что вы извлечете из этого?

– Я жду.

– А теперь появляется то, что не связано, несомненно, с нашим предметом.

– Будьте добры, воздержитесь от критики и…

– Да, понимаю. Я думаю о чопорном старом джентльмене, которого встретил во время моей поездки на прошлой неделе. Он был оригиналом, имел вид огромной хищной птицы. Его звали Бенедикт.

– Итак, цепочка святых и отцов церкви: святой Симон, Августин, Бенедикт, – сказал Зигмунд.

– Теперь мне на ум приходит святой Януарий и чудеса с его кровью, – продолжал человек. – Мне кажется, что мои мысли движутся автоматически.

– Секундочку: святой Януарий и Августин связаны с календарем. Но напомните о чудесах с кровью Януария.

– Наверняка вы должны были слышать об этом. Кровь святого Януария хранилась в сосуде внутри церкви в Неаполе, и в священный день она чудесным образом становилась жидкой. Народ придавал большое значение этому чуду и волновался, если происходила задержка…

– Почему вы остановились?

– Ну, мне пришло на ум… Но это слишком интимное, чтобы продолжать… Кроме того, я не вижу связи… Я подумал о леди, от которой мог бы легко получить информацию, неловкую для нас обоих.

– Что у нее кончились месячные?

– Как вы могли догадаться?

– Это не трудно, вы достаточно подготовили почву. Подумайте о календарных святых, крови, которая начинает течь в определенный день, расстройстве, когда событие задерживается… Действительно, вы использовали чудо святого Януария, чтобы состряпать блестящий намек на циклы в жизни женщины.

– И вы действительно хотите сказать, что тревожное ожидание лишило меня способности произнести незначительное слово?

– Для меня это неопровержимо. Вспомните, как вы разделили слово, затем переключили на ассоциации: мощи, разжижение, жидкость.

– Признаюсь, что леди – итальянка и я ездил с нею в Неаполь. Однако все это может быть случайностью?

– Судите сами, являются ли все увязки случайными. Могу тем не менее сказать, что любой случай, схожий с рассмотренным нами, приведет вас к столь же поразительной «случайности».

Когда позднее он опубликовал рассказ об этом, многие читатели были с ним согласны.

22 января 1901 года на шестьдесят четвертом году своего правления умерла английская королева Виктория. Зигмунд много читал об истории Англии и понимал, что закончилась эпоха, в которой сам образ монарха противостоял утверждениям доктора Фрейда о сексуальной природе человека. В первый месяц второго года двадцатого столетия Зигмунд потешил себя надеждой, что новый век будет более справедливым, менее лицемерным, менее фанатичным и предубежденным в отношении нормальной сексуальности человека; что этот век признает, что у женщин есть бедра, а не только ноги; согласится, что все дети рождаются с нормальным сексуальным влечением. Он раздумывал, доживет ли сам до изменений в умах людей. Дарвин также думал об этом. Зигмунд читал об оскорблениях, сыпавшихся на голову Дарвина; они были столь же грубыми, как проклятия прессы в его адрес. Универсальность фанатизма людей была, конечно, слабым утешением.

Работая быстро, он закончил «Психопатологию обыденной жизни» и направил рукопись издателю Циену, обещавшему опубликовать ее летом. По дороге к матери Зигмунда на воскресный обед, являвшийся событием для Амалии, Марта спокойно спросила:

– Зиги, ты говорил, что написал большую статью для широкой публики. Почему же ты предлагаешь ее не обычной газете, а журналу психиатрии и неврологии? Потому что ты взял назад у них рукопись о Доре Гизль?

– Отчасти. Просто для врача неудобно публиковать медицинские материалы в обычной печати. Он должен писать в научные журналы.

– Как же тогда твои материалы станут достоянием широкой публики?

– Путем просачивания. Как газ из земли или вода с плоской крыши.

Затем впервые за пять лет со времени его злополучной лекции об этиологии истерии в Обществе психиатрии и неврологии ему предложили выступить перед Философским обществом, членами которого были авторитетные лица из различных отделений университета. При своем зарождении эта группа собиралась приватным образом в кафе «Кайзерхоф», но в 1888 году была признана философским отделением университета и ей был выделен лекционный зал. Ряд лет Зигмунд слушал блестящие лекции и дискуссии в Философском обществе не только по медицине, но и по философии. В числе членов общества были лишь две женщины, но многие женщины посещали лекции с мужьями и родственниками. Общество играло важную роль в интеллектуальной жизни Вены.

Поскольку члены общества не имели прямого контакта с доктором Зигмундом Фрейдом, они обратились к нему через Йозефа Брейера. Тот написал Зигмунду, настаивая принять приглашение. Зигмунд был на седьмом небе. Он читал лекции о сновидениях в обществе «Бнай Брит» немногим записавшимся на его курс, но эти лекции организовывались по его просьбе. Полученное приглашение предоставляло ему одну из наиболее уважаемых в Европе трибун. Он принял решение написать сильный, убедительный, понятный доклад.

Но, перечитав написанное, он понял, что в нем слишком много сексуального материала, который аудитория сочтет шокирующим и неприемлемым. Он послал уведомление обществу с предложением отменить лекцию. К нему на Берггассе пришли два директора общества с просьбой пересмотреть решение об отказе.

– Хорошо, господа, но при одном условии – на следующей неделе вечером вы придете ко мне и прослушаете лекцию. Если вы не найдете ничего недопустимого в ней, я буду рад прочитать ее перед обществом.

Они пришли, прослушали часовое выступление Зигмунда, обдумали его. Когда они благодарили за то, что он уделил им время, один из них заметил:

– Члены нашего общества – люди воспитанные, господин доктор; они много путешествуют и образованны. Ваши тезисы вызовут некоторое удивление, может быть, даже шок, но никак не взрыв морального возмущения. Мы соберем подходящую аудиторию для такого нового подхода к неврологии.

О лекции было объявлено в «Нойе Фрайе Прессе», и она вызвала значительный интерес. Утром в день выступления на Берггассе пришло срочное письмо. В извинительном тоне представитель Философского общества объяснял: произошла утечка информации о содержании лекции доктора Фрейда, некоторые мужчины возражают. Не будет ли любезен доктор Фрейд начать выступление с нейтральных, несексуальных примеров? Когда же подойдет к материалу, который кое–кому может показаться оскорбительным, то не может ли он поделикатнее объявить, что переходит к описанию некоторых сомнительных вопросов, и подождать некоторое время, «в течение которого женщины смогут покинуть зал»?

Он отменил лекцию, послав такую возмущенную записку, что слова, казалось, прожигали бумагу. Марта спросила:

– Не мог бы ты прочитать лекцию о психопатологии обыденной жизни? Ты сам говорил, что это легкий путь к подсознанию и в книге очень мало ссылок на сексуальность.

– Да, мог, если бы с самого начала они попросили прочитать такую лекцию. Но после представления мной основной части работы заявить, что девяносто процентов ее текста непристойны или предосудительны, было бы признанием порочности моей деятельности. Если эти мужчины думают, что уши их женщин слишком деликатны, чтобы слышать о половой жизни хомо сапиенса, тогда мне лучше не появляться на их арене боя быков.

– Будь выбор, – хихикнула Марта, – кем бы ты стал: матадором или быком?

– При каждой фиесте я появляюсь роскошно одетый под матадора, а к концу состязания превращаюсь в пронзенного шпагой быка, стоящего на коленях в опилках арены.

12

Александр, преподававший по вечерам диспетчерскую службу и тарифы торговых перевозок в Экспортной академии по соседству, частенько заходил после лекций на чашечку кофе. Ему исполнилось тридцать четыре года, он владел крупным пакетом акций в судоходном деле, хорошо одевался, бывал в обществе и слушал любимые оперетты. Как полагали Зигмунд и Марта, у него все еще не было желания серьезно влюбиться или жениться.

– Есть еще время остепениться. В следующие пять лет Мориц Муенец выйдет в отставку. Тогда поищу жену.

Когда Леопольд Кёнигштейн получил наконец пост помощника профессора, Марта устроила в субботу праздничный ужин, пригласив старых друзей. Затем Александр был назначен помощником профессора по тарифам в Экспортной академии. Марта пригласила родственников на праздничный обед в воскресенье. Встреча была несколько подпорчена для Зигмунда, когда его мать заявила за столом:

– Никогда не ожидала, что мой младший сын станет профессором раньше старшего.

Зигмунд удержался от замечания: «Мама, Экспортная академия всего лишь торговая школа. Это не Венский университет». Вместо этого он сказал:

– В семье Фрейд выращивают только гениев.

Тем не менее, его сердило неосторожное замечание матери. Он думал: «Мне следует возобновить ходатайства перед министром образования. Но каким образом?»

Вильгельм Флис написал ему, что пытается убедить фрау Добльхоф поехать в Вену лечиться у Зигмунда, поскольку берлинские врачи не смогли ей помочь. Вильгельм уверял фрау и господина профессора Добльхофа, что приват–доцент Фрейд сумеет помочь ей благодаря его новой терапевтической методике. Зигмунд был сбит с толку этой информацией. Он воскликнул:

– Он делает то же, что профессор Нотнагель: «Я не верю в ваш метод, и вот пациент, которому никто не может помочь. Может быть, вы поможете?» Кто он, последний судия?

В начале июня он отправился на разведку в Баварию, чтобы снять дом для летнего отдыха семьи; сел на поезд в Зальцбург, где посетил Минну и фрау Бернейс, отдыхавших в Рейхенгалле, а затем, путешествуя в экипаже, отдал предпочтение соседнему Тумзее – небольшому живописному озеру. Альпийские розы спускались с гор прямо к дороге, вокруг удивительные леса, земляника, множество цветов, грибов… Вилл для аренды не было, но незадолго до этого умер доктор, владевший небольшим постоялым двором, и Зигмунд сделал заявку на это помещение.

Тумзее стало мини–раем для семьи. Дети истребляли пищу, как галчата, дрались из–за лодок на озере, уходили на целый день, унося с собой сытные походные завтраки. Мартин, одиннадцати лет, Оливер, десяти, и Эрнст, девяти, одевались в одинаковые костюмы: короткие кожаные штаны с нашивными карманами, ботинки, плотные гольфы до колен, мягкие куртки, белые рубашки, галстуки в горошек и круглые шляпы с перышком на ленте. Зигмунд иногда сопровождал их, но жаловался, что чувствует себя глупым на рыбной ловле. Чаще он прогуливался по лесу, собирая ягоды, с девочками: тринадцатилетней Матильдой, восьмилетней Софией и пятилетней Анной. Марта была очарована местной природой и уютным постоялым двором.

Зигмунд же не находил себе места. После завершения «Психопатологии обыденной жизни» он ощущал усталость. Он злился на себя из–за отсутствия новых идей. У него был удачный год частной практики, но, поскольку стало меньше пациентов, ослабло и напряжение. Все предрасполагало к хорошему настроению, и все же он не знал, чем заполнить свободное время. Днем его преследовали грезы, а ночью – сновидения, будто в Пасху он находится в Риме. Хотя он много читал о греческой археологии и, читая, «наслаждался путешествиями, которых у меня никогда не будет, и сокровищами, какими никогда не буду обладать», его внимание вновь обратилось к Риму. Он изучал план города, чтобы знать, как пройти, если когда–либо наберется отваги и преодолеет предубеждение против поездки. Он спрашивал себя: «Из собственного анализа я выяснил, почему я подавил это желание. Почему я не свободен поехать сейчас? Я должен поехать!»

– Мне нужно провести пару недель в стране вина и оливкового масла, – сказал он Марте.

– Почему бы тогда не поехать, дорогой? Новые места освежат тебя для предстоящей работы.

Он никак не мог собраться. Вместе с Мартой он поехал в Зальцбург послушать оперу, затем проливной дождь задержал его на постоялом дворе на несколько дней. За это время он прочитал введение к «Загадке сфинкса» доктора Людвига Лейстнера, доказывавшего, будто можно проследить, как возникают мифы в снах. Затем отложил книгу, когда увидел, что у автора нет ясного представления о том, как складываются сновидения. Единственным сообщением в газетах, взволновавшим его, было известие о раскопках Артуром Званом Кносского дворца на Крите, в центре рождения ранней греческой культуры за 1500 лет до нашей эры. По утверждениям, это было месторасположение оригинального лабиринта Миноса.

Взволнованный этими находками в греческой археологии, он вернулся к мысли о неистребимом желании посетить Рим. Это было бы новым этапом: его приезд в Рим стал бы сигналом завершения анализа, символическим актом, необходимым для обретения независимости.

Он помчался под проливным дождем на постоялый двор, нашел Марту в гостиной читающей детям при свете керосиновой лампы. Она заметила выражение искрящегося возбуждения в его глазах.

– Зиги, что случилось? У тебя такой вид, будто тебя чем–то ударило.

– Вот именно. Молния. Первого сентября мы уезжаем в Рим. На две недели. Что скажешь, Марта?

– Скажу «аллилуйя». Я знаю, как долго и страстно ты хотел поехать. – Она немного подумала, затем обняла Зигмунда за талию и нежно сказала: – Ценю, что ты хочешь поделиться со мной этим большим событием. Но я вижу, что ты пытаешься проглотить за две недели две тысячи лет римской истории, и все это в зверскую жару римского лета с его малярией. А не лучше ли мне поехать с тобой в следующий раз, когда ты будешь хорошо знать город и примешь его философски?

В конечном счете он решил пригласить Александра поехать с ним.

На второй день путешествия в полдень они прибыли на Центральный вокзал и сели в экипаж, чтобы добраться до гостиницы «Милано» на площади Монтечиторио. Зигмунд волновался, когда они проезжали по улицам, особенно в местах, о которых читал: у чарующего фонтана Наяд на площади Эзедры, у колонны Марка Аврелия на площади Колонны; у обелиска, доставленного Августом из Гелиополя в Рим и установленного на Марсовом поле, он боялся, что у него перехватит дыхание.

В гостинице «Милано» был зарезервирован просторный номер с электрическим светом, а не с газовыми лампами, к которым он привык во время поездок. Он быстро принял горячую ванну, переоделся и, глядя на себя в зеркало, заметил:

– Чувствую себя истым римлянином, хотя мне больше бы хотелось поблаженствовать в горячей воде терм Каракаллы в окружении сотни сенаторов и патрициев, играющих в кости на разграфленном полу.

– Говоришь фразами из путеводителя, что у тебя в кармане, – пошутил Алекс.

– Ну–ка, Алекс, давай поищем хороший ресторан, а затем просто побродим в наш первый полдень. На остальные дни я составил жесткое расписание.

– Нисколечко не сомневаюсь, – проворчал Александр, – ляжем сегодня пораньше. Наверняка мы будем наблюдать восход солнца в Колизее.

– Не в этот раз. Это великий момент в моей жизни, и я хочу прочувствовать его во всей полноте. Ты даже не знаешь, как я счастлив, находясь в Риме, как это много для меня значит.

На следующее утро в семь тридцать они посетили собор Святого Петра, обозрев накануне с террасы Пьяцале дель Пинчо величественный купол, выполненный по проекту Микеланджело, прошли через массивную центральную дверь и быстро достигли центрального придела, где задержались, пораженные прекрасно уравновешенной громадностью собора. Зигмунд видел, как первые прихожане целовали ногу Святого Петра; спустился под центральный алтарь к могиле Петра; затем они поднялись по бесчисленным ступеням на вершину купола, чтобы с высоты взглянуть на обширную площадь под ними. С открытых балконов, украшенных гигантскими скульптурами, они окинули взором величественную панораму Рима, замок Святого Ангела перед ними, Тибр, рассекающий город.

Из собора Святого Петра они пошли в Ватикан. Ничто из прочитанного или увиденного Зигмундом не подготовили его к восприятию великолепных сводов Сикстинской капеллы, где Микеланджело отобразил в живописи Ветхий Завет. Он ходил по капелле с запрокинутой головой, пытаясь впитать это чудо в красках, образы пророков, сивилл, сотворение человека, потоп, с трудом схватывая необъятное. Это была очищающая и вдохновляющая проверка искусством. Почти то же самое чувство испытал он, подойдя к торцу капеллы посмотреть на «Страшный суд» с мощным, мужественным Христом, изгоняющим грешников в ад, и нежной, красивой Марией, сидящей рядом с ним в прозрачной одежде.

Он возвратился в гостиницу «Милане» в состоянии оцепенения, написал Марте: «И подумать только, что много лет я боялся приехать в Рим!»

На следующее утро они провели два с половиной часа в Римском национальном музее с его коллекцией античных греческих скульптур, затем гуляли под теплым солнцем на маленькой площади Треви и бросили монеты в мощную струю фонтана, чтобы, согласно преданию, вновь вернуться в Рим. В полдень они пообедали в открытом ресторане под сенью огромных каменных тритонов, несущих крылатую колесницу. После вкусных феттучине и осси букки, из которых костный мозг извлекался с помощью длинного ножа с желобком, они направились к древнему Пантеону с его шестнадцатью монолитными колоннами, такому огромному внутри, что трудно себе представить; через круглое отверстие в своде можно было любоваться чистым итальянским небом. Вторую половину дня они провели в Колизее.

К вечеру они поужинали в ресторане на площади Навона с ее прекрасными фонтанами Бернини в стиле барокко, затем отправились домой, обласканные теплым воздухом. Зигмунду нравилось наблюдать, как ведут себя римляне на улицах города: матери, кормящие грудью детей на пороге домов; пары, покупающие ужин у разносчиков, жующие на ходу, поющие, спорящие, жестикулирующие; парни и девушки в объятиях друг друга, прислоняющиеся к стене при поцелуях, как на улицах Парижа.

– Мне нравятся современные римляне в той же мере, как и античные, – заметил Зигмунд Александру. – Они живут на открытом воздухе. В Вене мы можем делать что угодно в стенах и ничего на публике, разве только выпьем кофе.

Дни были полны фантасмагории сцен, звуков и откровений. Он никогда не чувствовал себя так хорошо. Они наняли экипаж на четыре часа, чтобы осмотреть город, посетили Палатин, ставший для Зигмунда любимым холмом в Риме, даже более дорогим, чем прекрасно задуманный Микеланджело Капитолий с Сенатским дворцом и статуей Марка Аврелия. В церкви Святого Петра в цепях он полюбовался статуей Моисея, дав обет, что напишет книгу о мраморных скульптурах. У торговца античными вещами он отыскал старинную римскую голову, мраморный торс женщины с Ближнего Востока, две египетские фигурки, небольшие, но с изящными деталями, и, наконец, греко–римскую камею с головой Юпитера. Он вправил ее в простое золотое кольцо, которым восхищался, и редко снимал.

На девятый день подул сирокко, горячий ветер из Африки, несколько иссушивший энергию Зигмунда. Однако он вопреки этому продолжал наслаждаться чудесами Древнего Рима: Форумом с аркой Септимия Севера, базиликой Юлии, Домом весталок. Они прошлись по улице Дей Фори Империали, мимо благородных форумов, построенных во времена Августа, Цезаря, Траяна. В самый последний день Зигмунд набрел на самое многозначительное открытие: он посетил небольшой подземный языческий храм с сохранившимся жертвенным алтарем; над храмом в подземелье находилась ранняя христианская церковь первого или второго столетия, простая, без украшений; а над ней третья, большая украшенная церковь, построенная в семнадцатом веке. Для Зигмунда увиденное явилось символом начала и хода его собственной работы: подсознания, предсознания и сознательного ума, один над другим в точном порядке.

На двенадцатый день братья сели на поезд, идущий в Вену. Зигмунд удовлетворенно вздохнул, когда они разместились в своем купе, где им предстояло провести два дня.

13

В Вене его ожидали три интересных пациента, двое из которых сыграли большую роль в его жизни. Первой была баронесса Мария фон Ферстель, урожденная Торш, на вид тридцатилетняя женщина, величественная, с широким, сильным, приятным лицом и удивительно большими темными глазами. Она родилась в Праге в семье мировых банкиров и оптовых торговцев и воспитывалась во дворце Торш, занимавшем почти целый квартал. Ее отец Давид отошел от бизнеса и стал гражданским инженером. Мария Торш вышла замуж за барона Эрвина фон Ферстеля, богатого генерального консула в имперском министерстве иностранных дел. Бракосочетание пары состоялось в Обетовой церкви, спроектированной и построенной отцом барона, выдающимся архитектором Генрихом фон Ферстелем. По его проекту был также построен Венский университет. Баронесса имела четырех дочерей и владела одним из наиболее именитых салонов в столице империи. Она отличалась остроумием и выдержкой. Семейство Торш было еврейского происхождения, но Мария еще до брака с бароном фон Ферстелем приняла католицизм, и этот жест считался искренним.

– Господин доктор, меня рекомендует вам фрау Гомперц, она сказала, что вы вылечили ее за месяц.

– У нее было всего лишь растяжение кисти. Что беспокоит вас?

– Я страдаю головными болями. Пробуждаясь утром, чувствую себя прекрасно, отдохнувшей и готовой с удовольствием заняться предстоящими делами. Но со временем, просматривая почту, принимая посыльных с известиями о встречах, благотворительности, начинаю ощущать, будто на голове у меня тесная шляпа.

– Покажите, где начинается боль.

– Здесь, где шея соединяется с головой. – Она похлопала по месту левой рукой. – Боль как бы поднимается вверх по голове, затем спускается на лоб. Иногда голова становится такой тяжелой, что мне она кажется отдельным телом, которое движется туда, куда захочет.

– Баронесса, это похоже на типичный пример головной боли от напряжения.

Он нащупал некоторое размягчение около шейного нерва и больше ничего. Попросил рассказать подробно, как она проводит день от пробуждения до сна. Рассказ показал образ жизни одной из самых активных женщин в Австро–Венгерской империи. Когда нужно было оказать услугу императору, парламенту или мэру, религиозной, образовательной или художественной группе, она не решалась сказать «нет». Насколько мог понять Зигмунд, в семье не было проблем: барон и баронесса состояли в браке одиннадцать лет и все еще любили друг друга. У баронессы не было неврозов, не страдала она и истерией.

В ходе одного сеанса она спросила:

– Господин доктор, как может навредить активность, если она диктуется стоящими мотивами?

– Быть может, вы взяли на себя слишком много обязательств?

– Мой день становится все более нагруженным.

– Не будет ли правильным сказать, что у вас есть внутренняя потребность быть активной?

Баронесса сидела, опустив голову, затем подняла на него глаза и откровенно сказала:

– Да. Я чувствую внутреннюю силу, которая меня толкает. Назовите ее «положение обязывает». Но по выражению вашего лица я могу полагать, что вы считаете это более сложным. Я не хочу быть той, к кому всегда обращаются, и в то же время не хочу стоять в стороне. Есть ли смысл в этом противоречии, доктор?

– Разумеется. Немногие люди идут по жизни, не испытывая какого–нибудь раздвоения.

Баронесса фон Ферстель повернула голову набок, как бы размышляя, а затем сказала:

– Поскольку мой муж – дипломат, к нам приходят интересные и важные люди. Семья моего мужа и моя были обеспеченными в течение ряда поколений. У нас нет ссор с родственниками и детьми. В моей жизни не было больших потрясений или разочарований. Почему я должна быть в конфликте с самой собой?

– Мы должны это выявить. Я думаю, что не потребуется длительного анализа, чтобы добраться до сути.

В течение двух первых месяцев ему удалось несколько улучшить состояние пациентки. Стало очевидным, что она стремилась соперничать со своей матерью, великосветской дамой, содержательницей блестящего салона. Старшая госпожа Торш добилась известности в империи, регулярно появлялась при дворе императора Франца–Иосифа, славилась своей благотворительностью в отношении не только еврейского госпиталя и института для слепых и сирот, но и католических организаций. Баронесса фон Ферстель соперничала свыше своих сил и подлинного желания с собственной матерью, роль которой она явно преувеличивала. Вторая проблема возникла из–за ее перехода в католицизм. Смена религии часто вызывает чувство вины. Не будучи католичкой от рождения, она считала, что должна сделать больше, чем окружающие, чтобы никто не мог упрекнуть ее в еврейском происхождении.

Она согласилась с доводами доктора Фрейда и принялась отыскивать другие доказательства справедливости его заключений. Головные боли ослабли. Внутреннее напряжение спало. Ощущение тесной шляпы на голове возникало все реже и реже. Она стала отказываться от дел, которые, как она понимала, могут выполнить и другие. Сеансы Зигмунда доставляли ей удовольствие, на нее произвела впечатление методика, позволяющая одолеть невидимого врага. К концу третьего месяца она чувствовала себя совсем хорошо.

Еще один пациент доставил острое удовольствие. Доктор Вильгельм Штекель стал первым практикующим врачом, пришедшим к нему с просьбой помочь в проведении анализа. Штекелю было тридцать три года, он родился и вырос в австрийской Буковине, окончил медицинскую школу Венского университета. У него была весьма выразительная внешность актера–любителя: вздернутые усы, аккуратно подстриженная бородка и такие большие глаза, что зрачки казались плавающими в море. Одевался он по–светски: гладкие галстуки и небрежно наклоненная шляпа. Он писал статьи в воскресные номера газет, виртуозно играл на пианино и сочинял музыку на собственные стихи, считал себя авторитетом в велосипедной езде на том основании, что опубликовал книгу «Здоровье и велосипед». Штекель выпустил также монографию под названием «Соитие в детстве», из которой Зигмунд заимствовал пассаж для одной из своих работ. Он обладал способностью произнести монолог, не переводя дыхания.

– Макс Кахане рассказал мне о вас, о ваших лекциях в университете, оригинальных и содержательных. Кахане сказал, что вы цитировали из моего «Соития в детстве». Я никогда не слышал вашего имени и не читал ваших книг. Через пару дней, после того как Кахане упомянул ваше имя, я прочитал обзор вашего «Толкования сновидений». Автор обзора был пристрастным, называл книгу непонятной и ненаучной, и я понял, что книга должна быть интересной. Я часто оказывался бессильным перед нервными больными, внешне не имеющими никаких физических нарушений. Я не в курсе вашего открытия подсознания. Не можете ли вы одолжить экземпляр «Толкования сновидений»? Я хочу изучить, как сны раскрывают подавленные воспоминания. Уверен, что, овладев вашим методом, смогу помочь своим пациентам.

Вас интересует, почему я пришел к вам? Я в опасном положении. Мой брак рушится. Я женился на девушке, потому что она любила прекрасные книги и пела со мной дуэты. Ныне же мы не выносим друг друга. Как бы хорошо я к ней ни относился… я вижу гомосексуальные сновидения. Но Макс Кахане рассказал мне о концепции бисексуальности, так что сны не делают меня ненормальным, не так ли? Я вижу сны, в которых участвует мать, но ведь Цезарь и Александр также видели подобные сны, верно?

Прежде чем вы ответите на мои вопросы, вам, видимо, интересна история моей жизни, особенно детства. Я ничего не скрою, уверяю вас, расскажу о всех сексуальных мотивах в ранние годы, в конце концов кто, как не я, авторитет в области детского соития? Начнем сначала…

Штекель говорил безостановочно полных два часа. Рассказ забавлял Зигмунда; Штекель был прекрасным рассказчиком, даже неприглядная истина не останавливала его. Слова и фразы изливались из него, как из горного родника. Обнажались самые свободные ассоциации, о которых когда–либо слышал Зигмунд: десятки фантазий о школьных днях, об обучении ремеслу у сапожника, о работе в университетском клубе пацифистов, шести годах службы хирургом в армии, подготовке под руководством Крафт–Эбинга в психиатрической палате; и все это было пересыпано сплетнями венских кофеен, где он проводил свободное время, перелистывая десятки газет и набрасывая свои статьи.

Он приходил несколько раз в неделю, засиживался, пока Зигмунд был свободен, и развлекал его не меньше, чем любая комедия в Фолькстеатре. Зигмунд находил, что он делал все слишком быстро: говорил, думал, выносил суждения, вспоминал, писал, переносился в своем воображении. Штекелю требовалась вспышка эмоций на каждом шагу: в завершении мысли, рассказа, суждения.

Он разъяснил Зигмунду, что не хочет тотального анализа, ибо это может привести к изменению характера.

– Я доволен собой таким, какой я есть. Все, о чем я прошу, – устранить одно неприятное обстоятельство. Но вы должны сами обнаружить мое недомогание. Только тогда я могу быть уверенным, что вы на правильном пути и можете вылечить меня.

Потребовалось около трех недель, и Зигмунд установил, что Вильгельм Штекель страдает преждевременным семяизвержением. В известном смысле вся личность Штекеля была образцом поспешности, но в сексуальной жизни на это было обращено внимание лишь тогда, когда у него развилась неприязнь к жене. Зигмунд предполагал, что подсознательно Штекель мстит ей за то, что она обзывала его скрягой, бесталанным, пустышкой. Интимное сношение сопровождалось преждевременным семяизвержением до того, как она получала удовлетворение.

Обо всем этом Зигмунд должен был догадываться, ибо Штекель, откровенно грубый со своей женой, отказывался обсуждать супружеские отношения. Зигмунд не считал подходящим для психики Штекеля открыть тому, что он разоблачен. Зигмунд действовал косвенным путем, сумев в течение двух месяцев притормозить стремление Штекеля к поспешности: говорить слишком быстро, есть слишком быстро, достигать оргазма слишком быстро. К концу восьмой недели Штекель захотел прекратить сеанс, заявив:

– Мне теперь лучше. Опасное состояние прошло. Кроме того, я бросаю жену…

Зигмунд, не взимавший гонорара с друзей, считал себя вправе настаивать на продолжении сеансов еще несколько недель. Штекель согласился:

– Чувствую, что мы стали друзьями. Я восхищен «Толкованием сновидений». Беседы с вами подобны солнечному дню после дождя. Я пишу большую статью для «Нойес Винер Тагеблатт», в которой подчеркну, что ваша книга – предвестник самостоятельной новой книги. Хочу знать все о психоанализе. Быть может, когда–нибудь вы сочтете, что моя квалификация позволяет мне проводить анализ моих пациентов!

Привлекательная фрау Тереза Добльхоф, которую направил к нему Вильгельм Флис, была женой берлинского профессора. Профессор, коренастый мужчина, привел жену в приемную Зигмунда, присмотрелся к последнему и через несколько дней вернулся в Берлин. Лишь после отъезда мужа из Вены фрау Добльхоф проявила готовность к психоанализу. Фрау Терезе, как она просила Зигмунда называть ее, было чуть больше тридцати лет, она обладала превосходной фигурой и чрезмерно подчеркивала ее крайней стилизацией своих платьев. Обходительная в манерах, она была тщеславной, но не глупой женщиной, подверженной неожиданным взрывам смеха, выставлявшей напоказ свои чудесные белые зубы и способной перейти к внезапным приступам подавленности. Тереза описала свои симптомы Зигмунду как скуку, ведущую к подавленности.

– Вы знаете, я недовольна своей жизнью, моим мужем, моим домом… бездетна; недовольна своим общественным положением. У меня даже мелькает мысль о самоубийстве.

– А ваши физические недомогания, фрау Тереза?

– Боли в низу живота, головные боли, словно под череп загнали иголки, и сыпь на коже между грудями.

Зигмунд не считал, что месяца, проведенного в кожном отделении, достаточно, чтобы поставить диагноз. Он направил ее к своему бывшему наставнику в дерматологии в Городской больнице. Профессор Максимилиан фон Цейсль сообщил, что происхождение сыпи нервного характера, подтвердив тем самым предположения Зигмунда.

Фрау Тереза легко пошла на свободную ассоциацию, излагая обильный сексуальный материал: приставания любимого дяди, которые, как выявил Зигмунд, были фантазией; грезы о прекрасном принце, спящей красавице, королевской крови; о том, что она любовница императора и известных театральных звезд; и в конце она стала переносить эти чувства на доктора Фрейда.

– Вы так похожи на моего дядю, которого я обожала. Я вновь чувствую себя ребенком, в той же комнате с ним. Он был таким мужественным, таким привлекательным…– Вдруг она закричала: – Дядя, почему ты не любишь меня? Я обожаю тебя, мечтаю о тебе по ночам. Почему ты предпочитаешь потаскушек, которых приводишь домой?…

У фрау Терезы были все симптомы обычной истерии. К концу месяца полученные сведения не оставляли сомнений, что она страдает фригидностью. Ни ее сильное влечение к доктору, ни ее восхищение тем, что у него шестеро детей, а ее муж не подарил ей ни одного ребенка, ни удовольствие, с которым она окунулась в свои детские грезы и рассказала сексуальный по содержанию материал, не скрыли от него то, что перед ним тяжелый случай нарциссизма, самовлюбленности. Тереза начала заниматься онанизмом в раннем возрасте и доходила до оргазма; она заявила, что получала от этого большое удовольствие. Сейчас, взрослая, она не хотела отказаться от этого удовольствия.

– Почему я должна отдавать свое тело кому–то другому? Кому–то, кто стал бы диктовать, когда я могу, а когда нет получать удовлетворение? Кроме того, я не люблю мужа, он мне физически противен.

– Находите ли вы его нежелательным или менее желательным, чем прекрасный принц ваших грез, когда занимаетесь мастурбацией?

Тереза засмеялась без тени смущения.

– Мой муж не в состоянии сделать меня королевой мира, как это должно быть, по моему разумению, при половом акте. Поэтому я не допускаю его до половых сношений со мной уже несколько лет. Конечно, он безумно ревнив, обвиняет меня в том, что я получаю удовлетворение на стороне…

– И это справедливо. В вашем воображении!

– Да. Иногда он пытается взять меня силой. Я пугаюсь… Моя неприязнь к нему усиливается. Я не принадлежу к тем женщинам, которые просто лежат на спине, когда муж ощущает оргазм, а они ничего, лишь закрывают глаза.

– Поскольку вы живете вместе и, я полагаю, в той же спальне, как же вы справляетесь?

– Перед сном у меня появляются колики в желудке, самые настоящие, и настоящая головная боль. Конечно, сыпь на груди я вынуждена скрывать медицинским кремом. Мой муж вопит: «Если ты так устала и больна все время, почему не пойдешь к врачу?» Так я попала к вам: доктор Вильгельм Флис полагал, что вы мне поможете.

Профессор Добльхоф вернулся через пять недель. Зигмунд не знал, что сказала ему жена по поводу их сеансов, но раздраженный муж пришел в приемную, переадресовав свою ревность с неизвестного соблазнителя в Берлине на доктора Зигмунда Фрейда в Вене – городе, известном свободой нравов.

– Я не обвиняю вас в том, что вы соблазнили мою жену, господин доктор, это было бы глупо с моей стороны. Но я обвиняю вас в том, что в этой приемной задаются неприличные вопросы.

– Какого же характера, господин профессор?

– Сексуального.

– Но это и есть основа заболевания вашей жены и неудачи вашего супружества.

Лицо профессора почти почернело.

– Моя жена не имела права говорить вам об этом!

– Но ведь поэтому вы привезли ее в Вену?

У профессора была короткая шея, и он не мог наклонить голову. Он согнулся в поясе и уставился на пол.

– …Да. Думаете ли вы, что ее можно вылечить… сделать ее… нормальной женой?

– У меня есть основание надеяться.

Профессор Добльхоф возвратился в Берлин. У Зигмунда были еще пять недель для работы с фрау Терезой по часу ежедневно. Каждый день он помогал ей трезво посмотреть на себя с сексуальной точки зрения, равно как и на сексуальную природу человека. Он добрался до истока ее проблемы нарциссизма и чувствовал, что добивается важного прогресса благодаря выявлению ее сексуальных конфликтов в детстве. Если он сможет помочь ей подняться на более высокий уровень эмоциональной зрелости, тогда она сумеет восстановить понимание и симпатию к мужу, занять более терпимую позицию в отношении супружеской жизни и даже иметь детей. Она сможет тогда освободиться от истерии и начать вести нормальную жизнь.

Терезу заинтересовала концепция доктора Фрейда. Она надеялась, что дополнительное лечение позволит ей вернуться домой здоровой и построить супружескую жизнь на основе достигнутого самопознания. Зигмунд был доволен: он получил доказательство того, что его терапия может лечить.

Затем без уведомления профессор Добльхоф ворвался в приемную во время сеанса; увидел свою жену на кушетке с закрытыми глазами, а доктора Фрейда сидящим около нее и ведущим беседу на интимные темы. Он рывком поднял жену на ноги и бросил Зигмунду:

– У меня нет больше денег на такие глупости! Нет и времени ездить из Берлина в Вену, чтобы убедиться, что с женой все в порядке. Вы ее больше не увидите!

14

После пребывания в Риме Зигмунд чувствовал, что его собственный самоанализ завершен. Сковывавшая сдержанность в отношении титула профессора отпала. Он не промолвил ни слова, узнав, что Франкль–Хохварт получил такой титул. Министр образования явно забыл о приват–доценте Зигмунде Фрейде.

– Хватит пуританской этики, – объявил он Марте. – Я заслужил звание, и, если нужно быть карьеристом, чтобы получить его, тем хуже, как говорят в Париже. Встречусь со своим старым другом Экснером, который занял пост советника при министре образования по вопросам реформы системы образования в университете, в частности на медицинском факультете. Я намерен предложить ему реформу, которую он может провести немедленно.

Но, поднимаясь по Берггассе к Институту психологии, он понял, что ему нужно совсем иное, чем то, чего хотел четыре года назад, когда Нотнагель и Крафт–Эбинг написали похвальный отзыв о его работе, а медицинский факультет рекомендовал его кандидатуру. Тогда он стремился к академической карьере. Ныне же все изменилось. Он осознал, что, принимая во внимание сомнительный характер его работы и полное ее отторжение, если не осуждение, в Вене, нет ни малейшего шанса быть принятым медицинским факультетом в качестве профессора и администратора клинической школы. К тому же он не думал больше об обязательности академической жизни. Его вылазка в Рим придала ему отваги бороться в одиночку, идти своим собственным путем не только ради себя и семьи, но и ради науки о подсознании. Когда он впервые претендовал на роль помощника профессора, положение о почетном титуле, не возлагающем обязательств на получателя или на клиническую школу, было почти неизвестно, лишь в 1890 году один такой титул был дарован доктору Густаву Гертнеру. Ныне же, в 1901 году, титулы экстраординариуса были дарованы министром докторам Эрману, Палу, Редлиху; это ничего не стоило университету в финансовом смысле, но обеспечивало респектабельность получателю титула.

Он пересек Верингерштрассе и вошел в Институт физиологии, почувствовав знакомый запах электробатарей и химикалий анатомических препаратов, напомнивший о последней встрече с профессором Брюкке. Профессор тогда мудро подчеркнул, что чистая наука хороша для богатых. Зигмунд радовался, что Брюкке отказал ему; познанное им о человеческом уме казалось несравненно более важным, чем изучение нервных тканей раков.

Экснер возглавил Институт физиологии, как и планировал. Он принял пост советника при министре образования, живо интересуясь реформой медицинских колледжей Австрии. Его коллеги желали видеть его в министерстве, надеясь, что смогут влиять на все решения по медицине на правительственном уровне. Кабинет Экснера находился в старом дворце министерства на Минори–тенплац, 7, и раз в неделю он проводил там совещания. Он– получал две тысячи четыреста гульденов в год, но здесь, как и в Бюро здравоохранения, работал не за деньги. На рабочем столе, некогда принадлежавшем профессору Брюкке, лежали чертежи новых электрических аппаратов для измерения скорости и силы сокращения мышц, рукопись об окраске тканей и бессистемная груда докладов из министерства. Экснер считался крупным ученым и одновременно правительственным деятелем Вены, что являлось редким и ценным сочетанием.

Советнику Экснеру было уже пятьдесят пять лет, он почти облысел. Его поредевшие и истонченные волосы были тщательно приглажены, борода поседела, но проницательные серые глаза с тяжелыми нависшими бровями и веками не постарели: один взгляд – и они понимали все. Он поднял голову, посмотрел на лицо и позу Зигмунда и уже знал, с чем тот пришел. Зигмунд не виделся с Экснером несколько лет; Экснеру не верилось, чтобы медик отошел от физиологии.

– О, это ты, господин доктор Фрейд.

– Ну, советник Экснер, это не самое дружеское приветствие. Я могу припомнить весьма любопытные приветствия между вами, Флейшлем и мной в восемь часов утра в лаборатории физиологии, которыми мы обменивались в прошлом.

– Сейчас не восемь часов утра, а четыре часа дня, и в лаборатории идут два эксперимента.

– Вы всегда ими занимались. И большинство были успешными. Флейшль говорил, что, когда он умрет, вы станете самым крупным физиологом в Европе.

– И стану таким, – проворчал Экснер, – если не должен буду сидеть за этим столом и вести беседы с людьми, для которых ничего сделать не могу.

Зигмунд не принял всерьез колкость Экснера. Его любили студенты в Институте физиологии, потому что после каждой лекции он оставался и отвечал на вопросы, даже самые глупые.

– Как вы можете быть уверены, советник Экснер, что ничего не можете сделать для меня, не выслушав, зачем я пришел? Может быть, я хочу взять в долг десять крон? Или посмотреть ваше досье на молодых неврологов, ищущих поста ассистента?

– Вы ищете не этого!

– Точно. Мне хотелось бы знать, почему прошло четыре с половиной года, после того как медицинский факультет одобрил мою кандидатуру на пост помощника профессора, однако каждый год меня обходят. Должно же быть этому объяснение.

Экснер выразительно пожал плечами.

– Не обязательно. Разумеется, не в правительстве. Причин и последствий – да, но рационального объяснения – нет.

В голосе Зигмунда прозвучала саркастическая нотка:

– Оглядываясь на годы нашего дружеского общения, хотя вы были старшим для меня и моим учителем, не думаю, чтобы вам импонировало быть неприятным. Глубоко уверен, что профессор Брюкке не одобрил бы вашего поведения.

Экснер повернулся на стуле, уставился в окно. Затем он принял прежнюю позу, и в глазах его было новое выражение: не гнева, который мог в нем вспыхнуть, как думал Зигмунд, из–за бессилия, а чего–то расплывчатого, словно Экснер впервые через дымку двадцати лет вспомнил об удовольствии, которое он испытывал, работая с Брюкке и Флейшлем и с двумя блестящими, энергичными молодыми людьми, им помогавшими, – Иосифом Панетом и Зигмундом Фрейдом.

– Да… ну… Прости. Я раздражен, когда накапливается много официальных бумаг.

– Понимаю, Экснер, вы на самом деле не любите изображать себя высоким чиновником. Я пришел сказать вам, что заинтересован не в академическом назначении, а лишь в почетном титуле помощника профессора.

– Да… Хорошо…– Экснер промолчал, затем уперся локтями в стол и взглянул на Зигмунда. – Зиг, эти назначения достигаются давлением, один может нажать посильнее, чтобы посадить своего в кресло… или же не допустить до места. В министерстве мы сидим посередке, пытаясь сбалансировать нашу систему образования.

– Между нами говоря, на министра оказывается определенное давление, чтобы он не давал мне назначения?

– Этого я не говорил. Я лишь касался общего характера политики, бросающей тень на образование. Можно предположить, что кто–то использует свое личное влияние против тебя. Ты должен найти соответствующее противодействие. Я советую тебе бросить на чашу весов все свои возможности, тогда она склонится куда надо, и ты добьешься желаемого.

Зигмунд подумал некоторое время, затем сказал:

– Я мог бы обратиться к старому другу и бывшей пациентке фрау советнице Гомперц. Будет ли это правильным?

– Несомненно. Фрау советница и советник Гомперц пользуются большим уважением в министерстве. Его превосходительство был назначен профессором филологии одновременно с советником Гомперцем, они тесно сотрудничали долгие годы. Трудно найти лучший вариант.

Зигмунд написал записку Элизе Гомперц с просьбой разрешить ему зайти к ней на чашку кофе в шесть часов. Ответ последовал незамедлительно: ему предлагали прийти в тот же самый вечер. Фрау Гомперц приняла его в гостиной, они некоторое время беседовали, а затем Зигмунд сказал:

– Фрау советница Гомперц, признаюсь, что пришел попросить вас о любезности. Моя просьба необычна, и я не считаю само собой разумеющимся, что вы готовы мне помочь. Если не сможете…

– Господин доктор, моя вылеченная вами правая рука в вашем распоряжении.

– Спасибо. Положение таково. Четыре с половиной года назад я был рекомендован профессорами Нотнагелем и Крафт–Эбингом на звание помощника профессора. Когда я впервые встретился с предшественником Хертеля, с Байе–Латуром, он сказал: «О да, я слышал прекрасные отзывы о вас». Это было последнее доброе слово, которое я слышал от министра. Я полагаю, что долгие годы работы в области неврологии и детского паралича, а также мои новые исследования, книги и статьи достаточно весомы для титула помощника профессора, и прошу теперь только о почетном титуле.

Озадаченная Элиза Гомперц покачала головой.

– Действительно весомы. Я не знала, что у вас нет титула. Что, по вашему мнению, мешает этому? Будьте откровенны со мной, это необходимо, если нужна помощь.

Он обратил внимание на то, что антисемитизм набирает силу в Вене, но полагал, что это не основная проблема. Затем изложил ей существо своей работы по психоанализу. Элиза Гомперц внимательно слушала.

– Господин доктор, вы пришли ко мне не ради оценок, вы пришли за помощью. Могу ли я спросить, была ли рекомендация Нотнагеля и Крафт–Эбинга, а также медицинского факультета возобновлена в последнее время?

– Когда рекомендации попадают в. министерство образования, они хранятся в досье.

– Да, постоянно упрятанными в ящиках столов. Вам следует попросить Нотнагеля и Крафт–Эбинга возобновить рекомендацию о вашем назначении.

– Приму меры немедленно.

– После того как это будет сделано, я пойду к министру образования. Уже тридцать лет он приходит к нам на обеды; думаю, что это дает мне право на разговор с ним.

– Спасибо, фрау советница.

Нотнагель и Крафт–Эбинг, собиравшиеся подать в отставку, написали новые письма, настаивая на том, чтобы министр и император Франц–Иосиф даровали приват–доценту Зигмунду Фрейду почетный титул помощника профессора. Элиза Гомперц добилась встречи с министром фон Хертелем, который любезно выслушал ее, а затем сделал вид, будто ничего не слышал о докторе Фрейде. Неужто его вклад настолько велик, что это дает ему право на звание экстраординариуса? Элиза Гомперц подробно изложила то, что ей рассказал за несколько дней до этого Зигмунд. Министр обещал отнестись со всем вниманием к делу.

Она ничего не добилась. Министр фон Хертель просил дать ему время, говорил о том, что на такие назначения требуются годы, что он отыщет документы в досье. Да, он получил новое обращение; да, Экснер говорил о докторе Фрейде. Сделано все необходимое. Тем не менее в последующие недели он уклонялся от встречи с советником Теодором Гомперцем. Советник Гомперц не мог утверждать, что его сознательно избегали или отталкивали, однако на протяжении всего декабря он так и не сумел поговорить с министром фон Хертелем.

Усилия семейства Гомперц не дали результатов. Помогла случайность. В день нового, 1902 года Элиза Гомперц встретилась за кофе со своей давней подружкой баронессой Марией фон Ферстель. Она рассказала баронессе о своих и своего мужа усилиях побудить министра даровать доктору Фрейду соответствующий титул. Баронесса ворвалась в приемную Зигмунда в тот же вечер, она была подобна богине из греческой мифологии, сердитая и готовая покарать преступивших мораль.

– Господин доктор, признательные пациенты приносят своим врачам подарки с благодарностью.

– Вы добры, баронесса, но мне хорошо платили за мою работу.

– Я добьюсь для вас слишком долго задержавшегося титула экстраординариуса.

Зигмунд поморщился, затем рассмеялся от всей души.

– Итак, баронесса, вы пренебрегаете моими указаниями. Вы берете на себя еще одну обязанность, на деле не нужную вам и способную только осложнить вашу жизнь.

Глаза баронессы сверкнули.

– Мой муж назначен на пост в Берлин, а я не уеду, пока не получу удовольствия назвать вас «превосходительство».

Через каждые несколько дней поступала информация. Первая схватка с министром фон Хертелем произошла на балу. Через несколько дней она добилась приглашения на обед, на котором, по ее сведениям, должен был присутствовать министр. Затем она пригласила министра на обед, собрав изысканную компанию из членов императорской семьи и верхушки правительства.

Ее следующий шаг был решающим: она пригласила министра на кофе в субботу в полдень для беседы с глазу на глаз, дала ему возможность выговориться о значении его работы, о близости к императору Францу–Иосифу и к премьер–министрам великих держав Европы. Почувствовав, что он находится в состоянии эйфории, она сказала:

– Говоря о величии ваших свершений, ваше превосходительство, полагаю, что есть небольшое дело, которое вы можете свершить, и оно сделает честь вам и нашей империи.

– Что вы имеете в виду, баронесса?

– Присвоить титул профессора врачу, который исцелил меня.

– Но у вас превосходное здоровье.

– Спасибо, дорогой министр, это так благодаря моему врачу. У меня были сильные головные боли, стальной обруч стягивал мою голову…

– В самом деле? – прервал министр. – У меня тоже бывают периоды, когда я страдаю от подобных болей. Они мучают меня днями, быть может, неделями, я молюсь, чтобы они отпустили меня.

– Я нашла врача в Вене, который пользуется новым методом. Его имя приват–доцент доктор Зигмунд Фрейд. Он сделал несколько удивительных открытий, касающихся природы человеческого разума и связи наших эмоций с физическим благополучием…

Благодаря общественной деятельности баронесса научилась красноречиво представлять интересующее ее дело. Она заворожила министра, говоря о докторе Фрейде и его теориях. Когда она замолкла, он медленно сказал:

– Баронесса, вы знаете, что я ответствен за создание современного Музея искусств, который мы намереваемся открыть через два месяца. Надеюсь, вы будете в числе почетных гостей на официальном открытии? Конечно, там будет император и весь двор.

– Буду польщена.

– Само здание великолепно. Другие наши музеи располагают прекрасными коллекциями, однако каждый музей приобретает их за свой счет. У нас сильное желание представить картины Бёклина. Я знаю, что ваша тетя обладает одной из лучших картин Бёклина, «Руины замка», висящей в ее доме. Можете ли вы убедить ее отдать эту картину новому музею?

– Я помню картину очень хорошо, вместе с ней я выросла. Это действительно прекрасное полотно. С вашего позволения попытаюсь убедить тетушку, чтобы она предоставила музею эту картину для вернисажа. Если бы я была хозяйкой, ваше превосходительство, то, заверяю вас, вы ушли бы отсюда с картиной в руках.

В следующее воскресенье баронесса появилась в квартире Фрейда на кофе. Во время беседы Зигмунд поставил ключевой вопрос:

– Возможно ли, чтобы ваша тетушка рассталась с Бёклином?

– Не знаю. Уверена, что смогу убедить ее завещать картину музею, но она крепкая старушка и протянет еще уйму лет.

Тетушка не поддалась уговорам племянницы, но баронесса не прерывала контактов с министром. Она сообщила Фрейду:

– Каждый раз, когда он приходит ко мне, я сажаю его напротив моих любимых полотен Эмиля Орлика, изображающих церквушку в моравской деревне. Этот пейзаж все время стоит перед глазами министра.

Через несколько недель, в промозглый мартовский день, она выпрыгнула из своего семейного экипажа и ворвалась в кабинет, размахивая срочным письмом от министра.

– Господин профессор Фрейд! Сделано! Хочу первой поздравить вас!

Волна разноречивых чувств – радости, облегчения и разочарования – охватила Зигмунда.

– Ваша тетушка отдала ему Бёклина?

– Нет. Моя тетушка не расстанется с картиной. Я сказала об этом сегодня министру, когда мы любовались картиной Орлика. Это действительно достойное полотно и явится хорошим дополнением на выставке. Я просто сказала:

– Ваше превосходительство, еще слишком рано ждать Беклина от моей тетушки. Могу ли я предложить вам моего прекрасного Эмиля Орлика?

Хертель вытаращил глаза; он был явно разочарован, но принял поражение, сделав хорошую мину. Некоторое время он рассматривал полотно, а затем сказал:

– Баронесса, я принимаю Орлика для музея. Зигмунд провел баронессу наверх, чтобы сообщить семье приятную новость. Минна открыла бутылку вина, и они выпили за профессора Зигмунда Фрейда и фрау профессоршу Марту Фрейд. В этот вечер, сидя у себя в кабинете, Зигмунд описывал не без сарказма Флису случившееся: «Винер Цайтунг» еще не поместила публикации, но новость быстро распространилась из министерства. Энтузиазм публики огромный! Сыплются поздравления и букеты, как если бы сексуальность была вдруг признана его величеством, толкование сновидений подтверждено советом министров, а необходимость психоаналитической терапии утверждена большинством парламента в две трети голосов. Меня вновь зауважали, и мои самые трусливые поклонники ныне приветствуют меня издалека на улицах».

Первым появился Вильгельм Штекель. Его лицо сияло от возбуждения и гордости. Зигмунд был тронут.

– Ваше превосходительство! Теперь, когда вы из скромного доцента превратились в профессора Зигмунда Фрейда, не пришло ли время осуществить ваши планы и основать собственную группу? Я полагаю, что вы назовете ее семинаром, кружком людей, заинтересованных в психоанализе…

Зигмунд встал из–за стола навстречу Штекелю, чтобы поблагодарить его за добрые пожелания, и почувствовал, что его волнует услышанное.

– Я мечтал о таком кружке с тех времен, когда политические демонстрации привели к закрытию университета и я проводил у себя занятия с одиннадцатью студентами. Спасибо за напоминание. Я выжидал чего–то… несомненно, профессорства… Теперь оно есть. Мы наберем, разумеется, только врачей, чтобы наши дискуссии проходили на сугубо научном уровне. Макс Кахане и Рудольф Рейтлер слушали мой курс в прошлом году и иногда заходят на кофе для беседы. Думаю, что, возможно, они захотят участвовать. А как вы, Вильгельм? Скажем, каждую среду вечером в течение медицинского сезона?

– Ни за что в мире не упущу.

– Итак, нас четверо. Можете ли вы назвать кого–нибудь еще?

– Ну… посмотрим… Да, есть еще один, доктор Альфред Адлер. Мой постоянный стол в кафе «Дом» был соседним с его, когда мы были еще неоперившимися интеллектуалами и начинающими врачами. Теперь, когда мы оба имеем практику, мы перебрались в кафе «Центральное», где политические споры более волнующие. Адлер известен в Вене своим живым умом и интуицией.

– Что побуждает вас думать, что он может проявить интерес к нашим дискуссиям?

– В этом суть дела: он узнал о ваших работах раньше меня. Он прочитал «Толкование сновидений», как только оно вышло. Это рассказал мне не сам Адлер, а его близкий друг Фуртмюллер. Кажется, когда Адлер кончил чтение, он, как описывал Фуртмюллер, воскликнул со всей искренностью: «У этого человека есть что сказать нам!»

– Хорошо! Адлер представляется интересной фигурой. Я пошлю четыре почтовых карточки, но не сейчас, когда близки Пасха и ежегодные походы в горы. Я направлю их осенью, после того как все возвратятся, и в нашем распоряжении будет целый сезон для встреч.

Когда Штекель ушел, Зигмунд взял со стола почтовую карточку и набросал на ней:

«Уважаемый коллега!

Есть предложение встречаться для научных дискуссий. Можно ли просить Вас прийти ко мне на Берггассе, 19

…в восемь тридцать?

С наилучшими пожеланиями искренне Ваш

д–р Зигм. Фрейд».

Книга двенадцатая: Мужи науки

1

Он дважды повернул ключ в замке своего кабинета, открыл дверь и, отойдя в сторону, пропустил вперед молодого компаньона Отто Ранка. Двадцатидвухлетний Отто, невысокого роста, смуглый, гладковыбритый, с черными волосами, зачесанными назад, глядел грустными глазами сквозь толстые линзы очков. Очаровательная улыбка озарила его непримечательное лицо, и выражение грусти сразу же исчезло. Так было год назад, когда он, объятый страхом, пришел на встречу с профессором Фрейдом. Его направил доктор Альфред Адлер, на лекции которого присутствовал Отто, намеревавшийся представить свою рукопись «Художник», написанную под влиянием тяги к литературе, театру, живописи, скульптуре.

– Когда я вошел в эту комнату, профессор Фрейд, мое смущение исчезло и я понял, что мир и жизнь имеют смысл.

– По меньшей мере они имеют продолжение. Взгляни на эту греческую вазу с узким горлом, я приобрел ее у торговца древностями на этой улице. Внимательно вглядись в фигуры, головные уборы и одежду; они могут относиться ко времени Кносса, к культуре Крита, существовавшей более чем за тысячу лет до нашей эры. Возьми ее в свои руки; так мы должны держать историю.

Сама комната была хранительницей истории, пробуждая много воспоминаний и ярких моментов. Из парии Зигмунд превратился в человека с кружком друзей и учеников. Он вспомнил о первой встрече четыре года назад, состоявшейся благодаря разосланному им по почте приглашению. Марта приготовила кофе и печенье.

Мужчины проверяли друг друга: не подключает ли их профессор к своим исследованиям ради испытания. Рудольф Рейтлер и Макс Кахане уже прослушали в университете его курс о сновидениях. Альфред Адлер и Вильгельм Штекель читали его книги. Пять врачей были готовы к тому, чтобы начать дискуссию.

Новая дружба была особенно ценна, ибо Вильгельм Флис вновь исчез с горизонта. После того как Флис направил к нему фрау Добльхоф из Берлина, Зигмунд думал, что их дружба возродится; так и случилось бы, не будь ссоры из–за «приоритетов». Зигмунд описал теорию Вильгельма о бисексуальности пациенту по имени Свобода. Тот передал сказанное малощепетильному другу по имени Вейнигер, который быстренько состряпал книжку на эту тему и издал ее. Флис был вне себя от ярости. Произошел обмен письмами; Зигмунд был вынужден признаться, что смотрел часть рукописи Вейнигера, счел материал слишком слабым, чтобы делать замечания. После этого Флис опубликовал свою собственную книгу, обвинив Свободу и Вейнигера в плагиате и косвенно осудив Зигмунда за помощь им. Зигмунд не получал больше весточек от Флиса.

Небольшая группа, как понимал Зигмунд, была довольно скромной, но он не старался завербовать новых членов. Приходили добровольно те, кто был наслышан о дискуссиях или знаком с публикациями Зигмунда. К концу первого года к четверке, которой он первоначально послал свое приглашение, присоединилось двое: доктор философии Макс Граф, преподававший в консерватории, и издатель–книготорговец Гуго Геллер. В 1903 году добавились два новых члена – доктор Поль Федерн, направленный в группу профессором Нотнагелем, и доктор Альфред Мейзль, терапевт, практиковавший в пригороде Вены. В 1904 году никто не присоединился к группе; в 1905 году регулярными членами стали доктор Эдуард Хичман, обладавший широкой эрудицией и острым искрящимся умом, Отто Ранк, доктор Адольф Дейч, физиотерапевт в традициях Макса Кахане, которого привел Поль Федерн, и Филипп Фрей, учитель частной гимназии, опубликовавший книгу «Битва полов». На первой встрече осенью 1906 года появился еще один член – доктор Исидор Задгер, сдержанный, одаренный человек, который показал Зигмунду весьма проницательную рукопись об извращениях и гомосексуализме.

В целом к Психиатрическому обществу, собиравшемуся по средам и не имевшему должностных лиц, предписаний и взносов, принадлежало семнадцать человек. Более половины участвовало во встречах по средам; члены общества готовили поочередно к этому дню исследования и доклады по вопросам психоанализа, которые зачитывались, а затем обсуждались. Зигмунд гордился тем, что несколько докладов увидели свет, а другие воплотились в монографиях. Ему доставляло удовольствие и то, что за четыре года никто не покинул группу, хотя реакция на доклады была в ряде случаев весьма критической. Это было лучшим свидетельством жизненности его идеи.

Он был доволен и тем, как распространялись в мире медицины и в сфере образования его собственные работы. До создания группы он чувствовал себя счастливым, если получал в неделю пару писем с вопросами о его работах. Ныне же, несмотря на то, что лишь пара его статей была переведена на другие языки, он получал в день по нескольку писем из России, Италии, Испании, Австралии, Индии, Южной Африки с просьбами о дополнительной информации. Зигмунд рассматривал всех присылавших письма как потенциальных учеников и взял за правило в тот же день отвечать на письма. Увеличение числа членов группы, встречавшихся вечерами по средам, и расширение его переписки предметно убеждали в том, что идеи психоанализа начали распространяться. Его уверенность и смелость возрастали.

Люди становились его верными друзьями; он был благодарен каждому, кто помог ему преодолеть изоляцию, длившуюся целых восемь лет. Многое изменилось сейчас, когда он стал профессором Зигмундом Фрейдом. Он приобрел титул, уважаемый в Центральной Европе, и его практика расширилась. Публику не волновало, что титул был всего лишь почетным.

Нападки медицинского колледжа на него прекратились. Исключение составил одержимый ассистент Вагнер–Яурега в психиатрической клинике профессор Рейман, который усердно фиксировал все неудачи Зигмунда с пациентами, для того чтобы предать их гласности и таким образом положить конец ненавистному ему психоанализу. И все же отношение медицинского факультета, пригласившего Зигмунда читать лекции по неврологии в Медицинском обществе, по прошествии девяти лет выражалось просто: «Мы не плюем в лицо членам нашей семьи».

Еще не пробило восемь тридцать, еще оставалось время до встречи Психиатрического общества, первой в этом октябре, открывающей новый медицинский сезон. Отто Ранк, по обыкновению, ужинал с семьей наверху; год назад Марта приняла его, словно младшего брата Зигмунда. Отто нуждался в опеке: сын отца–алкоголика и индифферентной матери, он был послан в техническое училище, затем работал подмастерьем на фабрике, не имея для этого ни сил, ни склонности. Испытывая нужду, Отто обратился к книгам, затем к театру и, обладая восприимчивым умом, в такой мере сформировался, что Зигмунд был потрясен оригинальностью Полученной им рукописи Отто, написанной в двадцать лет. Они подружились и, прогуливаясь поздними вечерами по улицам Вены, обсуждали, как переделать рукопись, с тем чтобы ее принял и напечатал издатель. Тем временем Зигмунд внес плату за обучение Отто Ранка в гимназии, дабы тот получил документы об академическом образовании, после чего Отто был принят в Венский университет. Не желая ставить молодого человека в положение должника, Зигмунд назначил Ранка секретарем Психиатрического общества и оплачивал его труд из собственного кармана.

Отто Ранк осторожно поставил греческую вазу на письменный стол рядом со стоявшими там древнеегипетскими, ассирийскими и другими восточными фигурками. В центре, между этими античными предметами, лежал медальон, преподнесенный Зигмунду группой по случаю его пятидесятилетия. Медальон был выполнен скульптором Швердтнером: на одной стороне был портрет Зигмунда, на другой – царя Эдипа, отвечающего сфинксу. Ниже была начертана строка из Софокла: «Кто отгадал знаменитую загадку и стал самым могущественным?»

Ранк сортировал бумаги, извлекая их из потрепанного портфеля.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я взял сегодня на себя роль секретаря? – спросил Зигмунд.

– Почему, господин профессор?

– Тебе потребуется час на твой доклад. Быть может, после этого не будет настроения записывать выступления в дискуссии?

– Ну нет, это работа, к которой я всегда готов.

– Но помни, что участники дискуссии тебе пощады не дадут.

Зигмунд окинул взглядом комнату. Между окнами, выходившими в сад, стояла горка с прекрасными произведениями искусства, часть из них датировалась третьим тысячелетием до Рождества Христова. В верхней части горки красовались финикийская лодка с гребцами, Пегас, индийский Будда, китайский верблюд, египетский сфинкс и маска доколумбовых времен. На противоположной стене висел персидский ковер, а над ним – полки с книгами по толкованию сновидений, психиатрии и психологии, каждая серия книг отделялась от другой обломком мраморного саркофага или барельефа. Археологические находки стали неотъемлемой частью его жизни, придавая ему силы в те часы, когда он занимался пациентами и писал книги, опубликованные в истекшем году: «Остроумие и его отношение к бессознательному» и «Три очерка к введению в теорию сексуальности». Окружив себя древностями из–за удовольствия находиться среди дюжины цивилизаций, он обнаружил, что их воздействие на пациентов было также благотворным, помогало им понять его теорию подсознания и подсказывало больным, что ни они, ни их тревоги не рождены с ними, а пришли, как доказал Чарлз Дарвин, из глубин веков.

Услышав голоса за дверью, Зигмунд встал, чтобы приветствовать коллег. Первыми вошли редко пропускавшие встречи Рудольф Рейтлер, худой блондин, не подвластный годам, если не считать слегка отступившую от лба кромку волос, и Макс Кахане, чье изрезанное морщинами лицо преждевременно придало ему облик человека среднего возраста.

Зигмунд тепло приветствовал друзей; они не виделись с июня. Рейтлер проводил психоанализ с теми пациентами, которые соглашались, и в то же время занимался обычной практикой терапевта. Зигмунд был доволен тем, что первый человек, последовавший ему в проведении психоанализа, Рейтлер, был католиком и лечил пациентов–католиков.

Макс Кахане все еще отказывался применять психоанализ в своем процветающем санатории.

– Я понимаю психоанализ все лучше, профессор, – говорил он, – средства, заимствованные из вашей терапии, дают хорошие результаты.

Из соседней комнаты, где собирались члены общества, Зигмунд услышал голоса: голос Филиппа Фрея, школьного учителя, который за год до этого написал благоприятный отзыв на книгу Зигмунда «Остроумие и его отношение к бессознательному» для «Австрийского обозрения». В данный момент он работал над первым вариантом статьи «К разъяснению проблемы пола в школах», над темой, которую никто не осмеливался затрагивать. Он беседовал с другим членом группы, Гуго Геллером, который занимался продажей книг и издательской деятельностью, а также распространением концертных и театральных билетов. В его лавке на Бауернмаркт собирались на кофе и беседы молодые артисты и писатели Вены. Это был лохматый, в темных завитушках, со светлыми усами, в пенсне мужчина, кутавшийся в просторное пальто. Он принадлежал к числу интересных, но слишком возбудимых ораторов, склонных к приступам гнева, и тех, кого в Австрии именовали атеистами, хотя он воспитывал своих сыновей в лютеранской вере.

В дверях маячила самая яркая личность, присоединившаяся к группе, – доктор Альфред Адлер. Давний протеже профессора Нотнагеля, Адлер сочетал быстрые и уверенные суждения с крайней осторожностью. Еще до получения приглашения Зигмунда и своего согласия участвовать в обсуждениях он стал психологом, интересовавшимся вопросами, которые, как он полагал, далеки от медицины. Он был постоянным участником вечерних встреч по средам, но, как думал Зигмунд, пожимая руку Адлеру и бормоча «здравствуйте», в иной плоскости.

Все остальные члены, как врачи, так и люди других профессий, считали себя учениками, слушателями, последователями профессора Зигмунда Фрейда. Только не Альфред Адлер, с самого начала давший понять, что в психологии неврозов он коллега, сотрудник, находящийся на равной ноге, хотя и моложе Зигмунда на четырнадцать лет. В ранние годы он примкнул к группе студентов Венского университета для обсуждения «Капитала» Маркса. Он не стал марксистом, его отвращение к доктринерству ограждало его от полного принятия системы, но годы чтения и изучения привлекли его к вопросам социальной справедливости и политических реформ. Выросший в состоятельной семье зерноторговцев, он сознательно связал свою судьбу с «обычными» гражданами, открыв свой кабинет на Пратерштрассе для обслуживания бедняков и служащих Пратера. При первых встречах с Зигмундом он пытался навязать ему книги Маркса, Энгельса, Сореля, но Зигмунд сухо ответил:

– Доктор Адлер, классовой борьбой заниматься не могу. Нужна вся жизнь, чтобы выиграть борьбу полов.

Только когда Адлер направил к нему для лечения Штекеля, Зигмунд узнал, что Адлер был энтузиастом, испытавшим методы Фрейда на некоторых своих пациентах.

– Иногда с обнадеживающими результатами, – признался он Зигмунду.

– В той же мере успешно, как у меня, – ответил доверительно Зигмунд, – но мы не станем доказывать статистически безупречность метода психоанализа. Более важно уделить внимание сложным случаям, чтобы расширить наши знания. Именно этим я занимался весь прошлый год, пытаясь лечить шизофреников и других замкнувшихся в себе пациентов, с которыми, казалось, невозможно установить личностный контакт. Я не могу их вылечить, но они неизлечимы даже для профессора Блейлера из Бургхёльцли в Цюрихе.

Доктор Альфред Адлер прятал свой взгляд за тяжелыми веками и пенсне. Признавая, что исследования Зигмунда открыли новые пути, он в то же время по–своему толковал психоанализ и подсознание, отказываясь принять теорию Зигмунда полностью.

По этой причине, рассуждал Зигмунд, Адлер сторонится приятельских отношений в отличие от других, которые часто заходят выпить кофе, пройтись вместе по вечерам и в воскресенье в Винервальд, обсуждая методику. На встрече в среду Адлер дал понять, что, хотя хозяином является доктор Фрейд, он, доктор Адлер, намерен следовать собственным путем. Со своей стороны Зигмунд заверил, что взгляды каждого будут уважаться. Глава из рукописи Адлера «Об исследовании органической недостаточности», намеченная к публикации в следующем, году, смещала объяснение человеческого характера от рассудка к отдельным органам человеческого тела. Зигмунд восхищался докладом, хотя речь шла больше о физиологии, чем о психологии, и часть выдвигавшейся в нем теории требовала пересмотра. Тем не менее, Адлер оказывал помощь и был щедр по отношению к более молодым в группе, большинство которых мечтало стать психоаналитиками.

2

Участники встречи уселись в кресла вокруг овального стола: Зигмунд – в головной части, Отто Ранк – слева от него, другие заняли свободные места… кроме Альфреда Адлера, который всегда сидел на одном и том же месте, в центре стола, не ради тщеславия – он не был эгоцентричным, – а потому, что ясность и смелость его публикаций и опыт выдвигали его на первый план в дискуссии. Зигмунду нравилось вести себя именно так: оставаться в тени, не читать больше, чем другие, докладов, не злоупотреблять временем в дискуссиях.

Приемная комната, где Зигмунд беседовал с пациентами, находилась между его рабочим кабинетом и прихожей; это было тихое помещение с восточным ковром на полу, с репродукциями картин итальянских мастеров, изображавших статуи трех фараонов в Луксорской долине.

Зигмунд обвел взглядом присутствующих. Их было вместе с ним девять. Он откинулся в кресле и мысленно попытался воспроизвести прошедшее за четыре года, которые истекли с того памятного вечера в октябре 1902 года, когда Адлер, Штекель, Рейтлер, Кахане и он впервые встретились за этим столом. Сразу же сложилась дружественная атмосфера, когда, казалось, мысли переходят от одного к другому. Он избегал наставлений и попросту изложил все, что знал о подсознании и вырисовывавшейся структуре человеческой психики как отправной точке дальнейших исследований. В роли хозяина он умел мягким словом или жестом не дать дискуссии уклониться в сторону или приобрести личностный характер. Благодаря тому что он не выступал как профессор, а предпочитал опираться на возраст, опыт и умение, чтобы поддерживать гармонию, в небольшой группе крепла дружба и росло взаимное уважение. Они считали себя первопроходцами в новой науке.

В первые два года встречи стали местом размышления, Зигмунд собирал мысли и энергию для продвижения вперед. Сохраняя под замком рукопись о Доре, он написал в 1903 году главу «Психоаналитическая процедура» для учебника Левенфельда «Навязчивые неврозы», в 1904 году отредактировал свою лекцию «О психотерапии», прочитанную в коллегии докторов, а затем опубликовал ее, составил также главу «Лечение психики (или рассудка)» для популярной книги о медицине, выпущенной в Германии.

Два года выдержки привели к новому творческому рывку. С бьющей через край энергией и радостью он начал жадно работать над двумя рукописями, которые держал в различных ящиках, занимаясь ими поочередно, когда появлялись новые мысли и идеи: «Остроумие и его отношение к бессознательному» и «Три очерка к введению в теорию сексуальности». Он закончил обе рукописи почти одновременно и послал их в издательство. Затем, готовясь к шквалу, который должен обрушиться на него из–за содержания «Трех очерков к введению в теорию сексуальности», он вытащил рукопись о Доре, перечитал ее вдумчиво и пришел к выводу, что она поможет подкрепить его теорию, подошло время для новой схватки с учеными мира.

«Странно, – думал он, – насколько похожа медицинская профессия на моих пациентов. Бесполезно нянчить и нежить их, это ничего не меняет в их умах и поведении. Я должен добраться сначала до подавленного в их сознании, дать выход эмоциям, затем позволить им перенести на меня агонию, ненависть, унижение и проступки детства. Только при таком катарсисе они могут судить о правильности или ошибочности моей работы».

Зигмунд смотрел, как Отто Ранк разложил свои бумаги, поправил очки на переносице перед началом чтения доклада «Драма кровосмешения и ее осложнения». Ранк выглядел мальчишкой среди пожилых. Он говорил в простой, открытой манере, перенятой у Зигмунда после посещения его лекций в университете зимой 1905/06 года. Доклад Отто предстояло выслушать и обсудить в течение трех недель, так что перед начинающим молодым человеком стояла нелегкая задача. Но Зигмунд был уверен в своем протеже; он не пожалел усилий, чтобы удостовериться, что Отто довел до кондиции каждый раздел своей работы. Он много прочитал и обстоятельно документировал тезис о том, что вопрос кровосмешения волновал человечество на протяжении всей его истории.

Отто Ранк кончил выступать ровно в десять. Пришла горничная с кофе и кексами, посыпанными орехами, и поставила поднос в центре стола. Участники встречи встали, добавили в кофе горячее молоко или взбитые сливки. Некоторые прохаживались по комнате, беседуя или перебрасываясь шутками, затем брали из ящичка номер, определяющий очередность выступления, и возвращались на свое место. Из начинающего ученого Отто превратился в секретаря, способного записать всю дискуссию так же точно, как если бы ее фиксировал один из фонографов, изобретенных недавно американцем Томасом А. Эдисоном.

Карточку с первым номером вытянул учитель Филипп Фрей. Все взоры обратились к нему. Он работал над монографией «Самоубийство и привычка», которая, как полагал Зигмунд, положит начало исследованию стремления человека к смерти.

– Ранк, я не вижу ясной структуры в вашем докладе. Вы представили фрагментарные и изолированные факты, истолкованные по методу Фрейда. Может быть, было бы лучше просто изложить эти факты?

Отто Ранк глотнул, но головы не поднял. Рудольф Рейтлер показал карточку с номером два и начал говорить громко, но не спеша:

– Во–первых, Отто, я могу поддержать вашу аргументацию, ведь в студенческих песнях есть намеки на кровосмешение. Вы найдете немало примеров, посетив университет. Полагаю, что вы выиграли бы от более тщательного изучения роли, которую играет покаяние в истории святых. Вот один из примеров отцовской ненависти: Бог–Отец убил не прямо, а косвенно своего сына Иисуса, составляющего вместе с ним и Святым Духом Троицу.

Зигмунд подумал озадаченно: «Лишь католик может счесть себя свободным выступить с такой еретической концепцией!»

Следующим взял слово доктор Эдуард Хичман. Это был тридцатипятилетний, успешно практикующий врач–терапевт. Гладковыбритый, с коротко подстриженными усами, он выглядел привлекательно, несмотря на преждевременное облысение и лукавые, с прищуром глаза… Он обычно начинал с фраз, которые Зигмунд вспоминал на следующее утро, вроде: «Соитие есть ужин бедняков», «Хочется соития, чтобы не чувствовать себя несчастным». Когда его представили группе, он заявил:

– Профессор Фрейд, мой основной интерес к вашей работе касается скорее прошлого, чем будущего. Думаю, что метод психоанализа применим не только к живущим, но и к мертвым. Я имею в виду великих мертвых. Мне пришла в голову мысль, что эти люди оставили превосходные свидетельства в письмах, дневниках, журналах, речах, которые могут раскрыть опытному психоаналитику столь же много относительно их мотиваций, как свободная ассоциация раскрывает мотивацию подсознания пациента на кушетке. Я хотел бы написать такие психоаналитические биографии, когда достаточно овладею методикой.

Он сказал, обращаясь к Отто Ранку:

– Вы ошибаетесь, предполагая, что любовь между родственниками всегда в своей основе кровосмесительная. Она может быть просто отеческой любовью. Не скажете же вы, что причина, по которой поэты пишут так много о кровосмешении, заключается в их влечении к патологической теме? Думаю, что вы крайне ограничите себя, если будете думать только в рамках эдипова комплекса профессора Фрейда.

Зигмунда слегка раздражало то, что Хичман все еще не убежден в эдиповом комплексе как центральном в психоанализе. Он рассуждал: «Как можно сохранить второй этаж здания, если разрушен нижний? Однако – терпение; зерно созревает в поле с наступлением лета».

Доктор Поль Федерн был удивительно невзрачным человеком, когда–либо встречавшимся Зигмунду: с лысой приплюснутой головой, крючковатым носом, сближавшим его со злокозненной антисемитской карикатурой в «Дейчес Фольксблатт». Тем не менее уродство не испортило жизнь тридцатипятилетнему Полю Федерну; он был на редкость приятным, верным другом, твердо стоящим на стороне Зигмунда Фрейда с момента прихода в группу в 1903 году. Его считали одним из лучших врачей–терапевтов Вены.

– Дорогой Хичман, не согласен с вашей критикой. Доклад Отто содержит важный вклад. Я был удивлен, узнав, насколько часты импульсы к кровосмешению. Согласен с тем, что доклад был бы более ценным, если бы в нем прослеживалось историческое развитие кровосмешения от первобытного человека до индивидуальной семьи. Разве не интересен тот факт, что сношение между отцом и дочерью запрещалось не так строго, как сношение между матерью и сыном? Думаю, что именно поэтому такое кровосмешение реже встречается в литературе. На мой взгляд, Отто, следовало бы больше остановиться на теме кастрации начиная с первобытных времен, когда кастрации подвергался любой презираемый человек или смертельный противник.

Зигмунд внимательно выслушал выступление Альфреда Адлера, поскольку его замечания всегда были к месту. У Адлера был настолько красивый голос, что друзья советовали ему попробовать себя в опере; его немецкий язык выдавал венский говор, но речь была выдержанной, почти литературной. Он вырос в богатом пригороде Вены, и все его приятели и друзья были христианами. Поэтому ему не доводилось сталкиваться с размолвками между евреями и аристократами. В раннем возрасте он принял протестантскую веру. Его глаза сверкали, когда он обращался непосредственно к Отто Ранку. У него были небольшие усы, волосы гладко зачесаны назад с высокого лба, на лице, слегка одутловатом, с раздваивающимся подбородком, отражались все его чувства.

– Считаю ваш доклад важным, потому что он подтверждает мой собственный опыт лечения психоневрозов. Касаясь сексуального истолкования вами жеста Эдипа, снявшего пояс с отца, могу сказать, что у меня была пациентка, развязывавшая при истерии свой пояс, и мы добрались до сексуального значения этого жеста. Относительно вашего замечания об Оресте, грызущем пальцы: другая моя пациентка обнаружила, что во сне она искусала до крови свой палец. В ее сновидении палец подменял пенис; ее акт был защитой против орального извращения. Что касается вашей теории о сексуальном символизме змеи, то одна моя пациентка сообщила мне: «Есть связь между мною и отцом, она выглядит отчасти как змея, а отчасти как птица». Когда я попросил ее нарисовать это связующее звено, то из–под ее пера вышел пенис.

Зигмунд знал, что в отличие от быстро говорящего Вильгельма Штекеля, выдумывающего случаи под влиянием момента, чтобы сделать дискуссию более интересной, Адлер говорил о реальных случаях. Зигмунд сказал, что на средневековых картинах, изображающих дьявола, он часто фигурирует с пенисом в виде змеи.

После этого он переключил внимание слушавших на Отто Ранка. Его задача как наставника заключалась в том, чтобы довести рукопись до надлежащего состояния, незаметно перевоплотиться в профессора Фрейда, опекающего подававшего большие надежды студента.

– Прежде всего, Отто, работа завершена.

Отто улыбнулся своей доброжелательной, скромной мальчишеской улыбкой:

– Профессор Фрейд, мои раны зарубцевались, моя психика выправилась.

– Именно так! Давай отметим некоторые моменты. Прежде всего, думаю, надо более отчетливо очертить тему и держаться в ее рамках. Во–вторых, ты не доказываешь читателю спорный вопрос, который тебе кажется очевидным. Думаю, что ты должен особо выделить наиболее важные результаты исследований. Будь внимателен! Вопрос вкуса и умения остановиться в надлежащем месте и отказаться от мало относящихся к теме свидетельств из поэзии или мифологии, которые затемняют главную мысль…

Щеки Отто пылали от волнения; Зигмунд знал, что тщательный разбор не повредит молодому человеку. Когда Зигмунд изложил свои критические замечания, заседание было закрыто. Но участники любили слушать сообщения Зигмунда о новых пациентах и их симптомах. Десять дней он занимался истеричкой, которая рассказала, что в четыре года она разделась перед своим братом, возмутившимся этим. Однако, когда ей исполнилось одиннадцать, они раздевались и демонстрировали друг другу свои половые органы. Между одиннадцатью и четырнадцатью годами они имели интимные контакты. С наступлением зрелости такие игры прекратились, и вроде бы все обошлось без последствий. Но пациентка повзрослела, и мужчины стали ухаживать за ней. Перед перспективой супружества ее охватило чувство вины, она не знала почему. Как лучше всего подвести ее к этому «почему»?

3

К десяти часам следующего утра Зигмунд лишился одного из наиболее интересных пациентов – высокого, плотного, самоуверенного сорокапятилетнего холостяка, страдавшего такой навязчивой боязнью бактерий и грязи, что он мыл, а затем разглаживал банкноты, которыми расплачивался за каждый сеанс. Потребовались месяцы, прежде чем он рассказал о своем сексуальном поведении: его не увлекали «интрижки» или венские проститутки, вместо них он предпочитал маленьких девочек. Он выступал в роли внимательного «дядюшки» нескольких семейств в городе, каждая из которых имела двенадцати– или тринадцатилетнюю дочь. Завоевав доверие семьи, он вывозил девочку на загородный пикник, затем умудрялся опоздать на последний поезд. Комната в комфортабельной гостинице резервировалась заранее; там они ужинали и ложились спать в единственную кровать. В постели «дядюшка» осторожно пододвигался и начинал гладить рукой интимные места девочки.

Зигмунд сказал:

– У вас страх перед бактериями, но почему вы не боитесь в таком случае трогать своими грязными пальцами интимные места девочек?

Пациент вскочил с кушетки, его лицо побагровело от возмущения.

– Как вы осмеливаетесь говорить таким образом?! Вы прекрасно знаете, что я не позволю себе грязными пальцами притрагиваться к этим чистым, невинным местам девочек!

С этими словами он выскочил из кабинета и больше не вернулся, забыв отдать простиранные и выглаженные банкноты, аккуратно уложенные в его бумажнике, и оставив Зигмунда в недоумении, какие особые обстоятельства в детстве «дядюшки» привели его к такой форме извращения.

В одиннадцать часов пришла замужняя женщина тридцати двух лет, аристократка по происхождению, которая решила, что выйдет замуж только за бедного. В двадцать восемь лет, несмотря на уговоры родителей, она вышла замуж за красивого образованного мужчину тридцати лет без средств к существованию. Первые годы супружеской жизни были счастливыми: женщина родила двух детей. Однако при третьей беременности появились некоторые сдвиги в ее характере. Она убедила себя, будто муж ей изменяет, стала ревнивой, нападала на няню. Подозрения она объясняла тем, что муж красив и способен привлечь любую, а няня так хороша, что должна казаться желанной мужу.

Домашний врач посоветовал мужу и жене жить отдельно. В отсутствие мужа пациентка принялась писать любовные письма знакомым молодым людям, приглашая их на тайные встречи. Она заговаривала с незнакомыми мужчинами на улице. Когда родители увидели ее за таким занятием, она принялась кричать: «Если муж не верен мне, я имею право быть неверной ему». Она восстановила отношения с мужем, и вскоре после этого домашний врач направил ее к Зигмунду.

После нескольких сеансов Зигмунд попросил мужа прийти на консультацию. Муж заверил его, что в ее обвинениях нет правды. Ее отец утверждал, что, будучи ребенком, она вела себя ненормально. Муж признался, что во время помолвки его жена вела себя странно, часто, как бы ненамеренно, толкала мужчин на улице. На третьем месяце третьей беременности он заметил у нее безудержное сексуальное влечение… а в последнее время появились извращенные желания. Она потеряла всякую сдержанность даже перед слугами, вела себя без тени стыда…

Зигмунд пришел к выводу, что имеет дело с нимфоманией, начавшейся в детстве и развившейся в молодости. В ранние годы супружества красивый сильный мужчина до поры до времени удовлетворял ее. Затем наступило регрессивное развитие либидо, энергия полового стремления сместилась от мужа к самовозбуждению. Ревность, обвинения в неверности, голоса, обвиняющие мужа, – все это было сотворено ее подсознанием, чтобы преодолеть психические ограничения и дать полную свободу ее нимфомании.

Зигмунд описал это как случай необычной паранойи, которую нельзя излечить с помощью психотерапии, поскольку мания имела тенденцию распространяться на все новые зоны ума и становилась постоянной.

Пациент, явившийся в полдень, также озадачил; это был одержимый желанием умереть молодой человек, рассказавший об эпизоде, случившемся, когда ему было шесть лет.

– Случай… Я спал в одной постели с мамой… злоупотребил возможностью… ввел палец в… когда она спала…

Зигмунд никак не мог увязать навязчивую мысль молодого человека о смерти с этим инцидентом; другие проявления вины не были достаточно сильными, чтобы внушить желание самоубийства. Молодой человек рассказывал о сновидении:

– Я дважды посещал дом, в котором бывал до этого. Что это могло бы означать, профессор? При чем тут исполнение желания?

– Подумаем в плане символов. В каком символическом доме вы побывали дважды до сновидения, выражающего желание вернуться туда?

Молодой человек уставился на него с ужасом в глазах.

– Да, матка вашей матери, где вы провели девять месяцев до рождения и куда вас потянуло на шестом году. Ваша навязчивая мысль связана не со смертью, а с рождением, с желанием вернуться в матку матери… различными путями. Теперь, когда мы уяснили проблему, давайте посмотрим, можем ли мы вывести вас на прямую дорогу – к желанию попасть в матку любимой. У взрослых мать заменяют возлюбленная или жена. Тогда исчезнет навязчивая мысль о смерти, вы начнете думать о созидании жизни.

Хотя он вел семинар и по субботам вечером читал факультативные лекции двадцати восьми студентам, его связи с университетом оставались строго почетными. Ни Вагнер–Яурег, ни советник, отвечавший за неврологию, не приглашали профессора Фрейда читать студентам обязательный курс. Не интересовалась этим курсом и никакая другая клиническая школа, за исключением Бургхёльцли – госпиталя и санатория при Цюрихском университете. Там Зигмунд Фрейд быстро нашел поддержку в лице доктора Блейлера, который четырнадцать лет назад, в 1892 году, написал положительный отзыв о работе «Об афазии», похвалив Зигмунда за то, что он первым ввел в афазию психологический фактор. Даже Йозеф Брейер, которому Зигмунд посвятил книгу, разошелся с ним именно в этом вопросе. Зигмунд посылал Блейлеру свои книги по мере их выхода в свет, и профессор Блейлер стал сторонником психоанализа, применяя его в ограниченных пределах к пациентам с преждевременным слабоумием, и, что более важно, преподавал психоанализ своим студентам. Теория Фрейда высоко ценилась в Цюрихе.

Благоприятная обстановка в Швейцарии способствовала появлению психиатра доктора Карла Юнга, сына швейцарского пастора, а теперь главного ассистента Блейлера. Доктор Юнг прочитал «Толкование сновидений» и стал новообращенным. Еще в 1906 году Юнг послал Зигмунду экземпляр своей новой книги «Исследования в области словесной ассоциации», положившей начало психологическим исследованиям в Цюрихе. Юнг посвятил свой очерк «Психоанализ и опыт словесной ассоциации» доктору Зигмунду Фрейду. Так началась переписка между ними, обмен идеями и знаниями. Карл Юнг взял на себя роль защитника исследований Зигмунда.

На конгрессе неврологов и психиатров в Баден–Бадене в мае профессор Густав Ашаффенбург посвятил свое выступление нападкам на недавнюю публикацию Зигмунда «Фрагмент анализа истерии», описывавшую случай Доры.

Профессор Ашаффенбург декларативно заявил на конгрессе:

– Метод Фрейда ошибочен в большинстве случаев, сомнителен во многих и вообще излишен.

Карл Юнг немедля написал Ашаффенбургу ответ, который был опубликован в мюнхенском «Медицинском еженедельнике», в том же журнале, что и выпад Ашаф–фенбурга. Это была первая открытая, публичная защита Зигмунда Фрейда. Юнг подчеркивал, что критика Ашаф–фенбурга «касалась исключительно роли, которую, согласно Фрейду, играет сексуальность в формировании психоневрозов». Утверждавшееся им относится не к широкому диапазону психологии Фрейда, а именно к психологии сновидений, остроумия и нарушения обычного мышления… Он высоко отозвался о достижениях Зигмунда, которые способен отрицать лишь тот, кто не удосужился проверить экспериментально «процесс мышления Фрейда».

«Я говорю «достижения», – продолжал Юнг, – хотя это не означает, что подписываюсь безоговорочно под всеми теориями Фрейда. Но это – достижение, и притом немалое, в выдвижении оригинальных проблем».

И все же первым энтузиастом из Цюриха, встретившимся с Зигмундом Фрейдом, был не Блейлер, не Юнг, а молодой образованный человек двадцати пяти лет по имени Макс Эйтингон, проходивший обучение под руководством Блейлера и Юнга, но не получивший еще ученой степени. Блейлер просил его сопроводить к Фрейду пациента, с которым в Бургхёльцли ничего не могли сделать. Два часа консультаций, и доктор Фрейд убедился, что его метод бессилен в отношении несчастного, который видел внешний мир как отражение его внутренней хаотической психики.

Макс Эйтингон оказался чудесным человеком. Выходец из богатой русской семьи, состоятельный, он учился в Лейпциге, где осела его семья, но вскоре, в раннем возрасте, покинул школу из–за заикания. Работая с микроскопом и горелкой Бунзена, он обрел свое место в жизни, поняв, что исследования не требуют много слов. Из медицинской школы Марбурга он перевелся в Цюрих под начало Блейлера. За последние два года с подсказки Карла Юнга он прочитал все шесть книг Зигмунда и двадцать четыре статьи о психоанализе.

Несмотря на чудовищную помеху – заикание, Макс Эйтингон сделал для себя выбор, как он признался Зигмунду во время прогулки вокруг Обетовой церкви в холодный, но необычайно ясный январский вечер. Он хочет научиться у Зигмунда Фрейда психоанализу, но не хочет оставаться в Вене.

– У ме… ня… есть дру… друг в Цюрихе, пре… преданный вам… К… Карл Абра… хам, его го… готовил Юнг, он хо… хочет пра… практиковать в Берлине. Я… я также.

Начитанный молодой человек понравился Зигмунду. Зигмунд нашел, что Эйтингон необычайно добрый и мягкий. С извиняющейся улыбкой на круглом лице, значительную часть которого прикрывали очки без оправы, он объяснил, что нуждается в добром отношении других, «ко… когда я сам во… вовлечен в раз… разговор». Зигмунд вскоре установил, что Макс Эйтингон пусть и зайка, но может быстро овладеть методикой психоанализа. Когда Макс показал ему список вопросов, составленный Блейлером в расчете, что Зигмунд Фрейд сможет пролить свет на некоторые волнующие его проблемы в психиатрии, Зигмунд сказал:

– Вам следует принять участие во встрече нашего Психиатрического общества в среду и поставить эти вопросы перед группой. Надеюсь, вы не торопитесь покинуть Вену?…

– Нет… нет… я могу… оставаться так… дол… долго, как за… захочу.

– Хорошо. Потребуется две встречи, чтобы уяснить вопросы, а затем оставшаяся часть нашей жизни, чтобы их разрешить. Должен, однако, сказать, с какой радостью я приветствую вас: до сих пор у нас были только венцы. Вы первый иностранный гость, почтивший нас своим присутствием. Мы можем сказать, что становимся международной организацией!

Макс Эйтингон рассмеялся; его шедший из глубины голос не был искажен натугой, ибо не нужно было образовывать слова. Его глаза за стеклами очков светились радостью.

23 января 1907 года, в среду, вечером Зигмунд представил группе Макса Эйтингона. Все члены были довольны присутствием иностранного гостя. Эйтингон взял на себя труд размножить вопросы Блейлера, чтобы его заикание не задерживало дискуссии: «В дополнение к известным нам механизмам, какие другие факторы действуют на развитие невроза? Имеют ли значение социальные компоненты? В чем суть терапии? Направляется ли она против симптома? Происходит ли подмена симптома или же его удаление?»

Последовала оживленная дискуссия. Все говорили одновременно. Отто Ранк записывал в бешеном темпе, дабы успеть. Зигмунд сидел в кресле с довольной улыбкой на лице, слушая своих молодых последователей.

Задгер сказал:

– Истерия – это выражение невроза любви. Федерн прокомментировал:

– Серьезный невроз – следствие несчастливого супружества.

Кахане заметил: