1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
    
XIX
   
   
— Она здесь, — сказал Морозов.
   
— Кто?
   
Морозов оправил свою ливрею.
   
— Не притворяйся, будто не понимаешь, о ком речь. Не огорчай твоего отца Бориса. Думаешь, я не знаю, зачем ты за последние две недели трижды заглядывал в «Шехерезаду»? В первый раз с тобой было синеокое черноволосое чудо красоты, потом ты приходил один. Человек слаб — в этом и заключается его прелесть.
   
— Убирайся ко всем чертям, старый болтун, — сказал Равик. — Я держусь из последних сил, а ты всячески стараешься унизить меня…
   
— А тебе хочется, чтобы я вообще ничего не говорил?
   
— Безусловно.
   
Посторонившись, Морозов пропустил двух американцев.
   
— Тогда уходи. Придешь в другой раз.
   
— Она здесь одна?
   
— Без мужчины мы не пустили бы сюда даже княгиню. Пора бы тебе это знать. Твой вопрос порадовал бы самого Зигмунда Фрейда.
   
— Что ты знаешь о Зигмунде Фрейде? Ты пьян, и я пожалуюсь на тебя распорядителю «Шехерезады» капитану Чеченидзе.
   
— Дитя мое, капитан Чеченидзе служил со мной в одной полку. Он был поручиком, а я подполковником. Он до сих пор не забывает об этом. Можешь жаловаться сколько угодно.
   
— Ладно. Пропусти меня.
   
— Равик! — Морозов положил ему на плечи свои огромные руки. — Не будь ослом! Позвони синеокому чуду и приходи вместе с ним, если уж решил провести вечер у нас. Вот тебе совет человека, который понимает толк в жизни. Пусть это дешево, зато всегда действует.
   
— Нет, Борис. — Равик взглянул на него. — Уловки тут ни к чему, да я и не хочу хитрить.
   
— Тогда ступай домой, — сказал Морозов.
   
— В пальмовую могилу? Или в свою конуру?
   
Морозов оставил Равика и поспешил на помощь парочке, искавшей такси. Равик подождал, пока он вернется.
   
— Ты разумнее, чем я думал, — сказал Морозов. — Иначе ты давно уже сидел бы у нас в зале…
   
Он сдвинул на затылок фуражку с золотыми галунами и хотел еще что-то добавить, но тут в дверях «Шехерезады» показался подвыпивший молодой человек в белом смокинге.
   
— Господин полковник! Гоночную машину!
   
Морозов сделал знак шоферу такси, оказавшемуся первым на стоянке, и проводил подвыпившего гостя к машине.
   
— Почему вы не смеетесь? — спросил пьяный. — Ведь я назвал вас полковником. Разве это не остроумно?
   
— В высшей степени остроумно. А насчет гоночной машины просто великолепно.
   
Морозов вернулся к Равику.
   
— Пожалуй, тебе лучше зайти, — сказал он. — Наплевать. И я бы так поступил. Ведь когда-нибудь это должно произойти. Почему же не сразу? Развяжись с этим делом. Так или иначе. Если мы перестанем делать глупости — значит, мы состарились.
   
— Я тоже все обдумал и решил пойти в другое место.
   
Морозов лукаво посмотрел на Равика.
   
— Ладно, — сказал он. — В таком случае, увидимся через полчаса.
   
— Как сказать!
   
— Тогда — через час.
   
   
Через два часа Равик зашел в «Клош д'Ор». Здесь было еще совсем пусто. Внизу, вдоль длинной стойки бара, как попугаи на шесте, сидели проститутки и болтали. Тут же слонялись торговцы кокаином, поджидая туристов. В зале наверху несколько парочек ели луковый суп. В углу напротив сидели на диване две женщины, пили шерри-бренди и о чем-то шептались — одна с моноклем в глазу, в костюме мужского покроя и с галстуком, другая рыжеволосая и полная, в очень открытом вечернем платье с блестками.
   
Какой идиотизм, подумал Равик. Почему я не пошел в «Шехерезаду»? Чего боюсь? От чего бегу? Мое чувство окрепло, я это знаю. Три месяца разлуки не сломили, а усилили его. К чему обманывать себя? Оно было со мной — единственное, что у меня еще осталось, когда я крался по глухим переулкам, прятался по каким-то потайным комнатам, когда капля за каплей в меня вливалось одиночество чужих беззвездных ночей. Разлука разожгла мое чувство, как его не могла бы разжечь сама Жоан, а теперь…
   
Чей-то сдавленный вскрик вернул его к действительности. Занятый своими мыслями, он не заметил, что тем временем в бар вошло несколько женщин. Теперь он увидел, что одна из них, сильно подвыпившая, похожая на светлокожую мулатку, в сдвинутой на затылок, украшенной цветами шляпке, отбросила в сторону столовый нож и начала медленно спускаться по лестнице. Никто ее не пытался задержать. Навстречу ей по лестнице поднимался кельнер. Женщина, стоявшая наверху, преградила ему путь.
   
— Ничего не случилось, — сказала она. — Ничего не случилось.
   
Кельнер пожал плечами и повернул обратно. Рыжеволосая, сидевшая в углу, поднялась. Ее подруга, та, что задержала кельнера, поспешно сошла к стойке. Рыжая с минуту стояла неподвижно, прижимая ладонь к полной груди. Затем осторожно, раздвинув два пальца, опустила глаза. Платье было разрезано на несколько сантиметров. В разрезе зияла рана. Кожи не было видно. Виднелась лишь открытая рана, окаймленная зеленым, переливающимся на свету шелком. Рыжая все смотрела и смотрела на рану, словно никак не могла поверить в случившееся.
   
Равик невольно вскочил с места, но тут же снова сел. С него было достаточно и одной высылки. Женщина с моноклем силой усадила рыжую на диван. В ту же минуту снизу вернулась другая, та, что полминуты назад спустилась в бар. Она несла в руке рюмку водки. Женщина с моноклем, упершись коленом в диван, зажала рыжеволосой рот и быстро отвела ее руку от груди. Вторая выплеснула на рану водку. Примитивная дезинфекция, подумал Равик. Рыжеволосая стонала, дергалась, но другая держала ее, как в тисках. Еще две женщины загородили стол от остальных гостей. Все делалось быстро и ловко. Через минуту, словно по мановению волшебной палочки, в кафе появилась целая компания лесбиянок и гомосексуалистов. Они окружили столик, двое подхватили рыжую и повели к лестнице; другие окружили их плотным кольцом, и все, болтая и смеясь, как ни в чем не бывало, покинули кафе. Большинство посетителей так ничего и не заметило.
   
— Ловко, а? — произнес кто-то за спиной Равика.
   
Это был кельнер.
   
Равик кивнул.
   
— А в чем дело?
   
— Ревность. Они прямо-таки бесноватые, эти развратницы.
   
— Но откуда взялись остальные? Выросли как из-под земли. Просто телепатия какая-то.
   
— Они это нюхом чуют, мсье.
   
— Должно быть, кто-то позвонил и вызвал других. Так или иначе, они проделали все удивительно быстро.
   
— Они это чуют. Держатся друг за дружку, как смерть за черта. Никто никого не выдаст. Лишь бы не вмешивалась полиция. Вот все, что им нужно. Сами разбираются в своих делах.
   
Кельнер взял со стола пустую рюмку.
   
— Еще одну? Что вы пили?
   
— Кальвадос.
   
— Хорошо. Еще один кальвадос.
   
Кельнер ушел.
   
Равик поднял глаза и увидел Жоан. Она сидела через несколько столиков от него. Очевидно, она вошла, пока он разговаривал с кельнером. С ней было двое мужчин… Они увидели друг друга одновременно. Ее загорелое лицо побледнело. С минуту она сидела не шевелясь и не сводя с него глаз. Затем резким движением отодвинула столик, встала и направилась к нему. В ее лице произошла странная перемена. Оно словно превратилось в смутное, расплывчатое пятно, на котором были видны только неподвижные, ясные, как кристаллы, глаза. Никогда еще Равик не видел у нее таких светлых глаз. В них была какая-то гневная сила.
   
— Ты вернулся, — сказала она тихо, едва дыша. Она стояла совсем близко к нему. На мгновение Равику показалось, что она хочет его обнять, но она этого не сделала. Даже руки не подала.
   
— Ты вернулся, — повторила она.
   
Равик молчал.
   
— Ты уже давно в Париже? — спросила она так же тихо.
   
— Две недели.
   
— Две недели… И я не… Ты даже не подумал…
   
— Никто не знал, где ты. Ни в отеле, ни в «Шехерезаде».
   
— В «Шехерезаде», но я же… — она запнулась. — Почему ты не писал?
   
— Не мог.
   
— Ты лжешь!
   
— Пусть так. Не хотел. Не знал, вернусь ли обратно.
   
— Опять лжешь. Не в этом дело.
   
— Только в этом. Я мог вернуться, мог и не вернуться. Неужели ты не понимаешь?
   
— Нет, зато понимаю другое: ты уже две недели в Париже и ничего не сделал, чтобы найти меня…
   
— Жоан, — спокойно сказал Равик. — Ведь не в Париже твои плечи покрылись загаром.
   
Кельнер, словно почуяв неладное, осторожно приблизился к их столику. Он все еще не мог прийти в себя после только что разыгравшейся сцены. Как бы невзначай, вместе с тарелкой он убрал со стола, покрытого скатертью в красно-белую клетку, ножи и вилки. Равик заметил это.
   
— Не беспокойтесь, все в порядке, — сказал он кельнеру.
   
— Что в порядке? — спросила Жоан.
   
— Да ничего. Тут только что случилась история. Разыгрался скандал. Ранили женщину. Но на этот раз я не стал вмешиваться.
   
— Не стал вмешиваться?
   
Она вдруг все поняла и изменилась в лице.
   
— Зачем ты здесь? Тебя опять арестуют. Я все знаю. Теперь тебе дадут полгода тюрьмы. Ты должен уехать! Я не знала, что ты в Париже. Думала, ты никогда больше не вернешься.
   
Равик молчал.
   
— Никогда больше не вернешься, — повторила она.
   
Равик посмотрел на нее.
   
— Жоан…
   
— Нет! Это все неправда! Все ложь! Ложь!
   
— Жоан, — осторожно произнес Равик. — Вернись к своему столику.
   
В ее глазах стояли слезы.
   
— Вернись к своему столику.
   
— Ты во всем виноват! — вырвалось у нее. — Ты! Ты один!
   
Она резко повернулась и пошла. Равик слегка отодвинул столик и сел. Его взгляд упал на рюмку кальвадоса, он потянулся за ней, но не взял. Во время разговора с Жоан он оставался совершенно спокойным. Теперь его охватило волнение. Странно, подумал он. Грудные мускулы дрожат под кожей. Почему именно грудные? Он поднял рюмку и стал разглядывать свою руку. Рука не дрожала. Не глядя на Жоан, он отпил глоток.
   
— Пачку сигарет, — бросил он проходившему кельнеру. — «Капорал».
   
Он закурил, допил рюмку и снова почувствовал на себе взгляд Жоан. Чего она ждет? — подумал он. — Что я напьюсь с горя у нее на глазах? Он подозвал кельнера и расплатился. Когда он встал, Жоан начала что-то оживленно говорить одному из своих спутников. Она не подняла глаз, когда он прошел мимо ее столика. Лицо ее было жестким, холодным и ничего не выражало. Она напряженно улыбалась.
   
Равик бродил по улицам и неожиданно для самого себя снова оказался перед «Шехерезадой». Морозов встретил его улыбкой.
   
— Хорошо держишься, солдат! Я уж думал, ты совсем погиб. А ты вот вернулся. Люблю, когда мои пророчества сбываются.
   
— Не торопись радоваться, Борис.
   
— И ты не торопись. Она уже ушла.
   
— Знаю. Я встретил ее.
   
— Неужели?
   
— Да, в «Клош д'Ор».
   
— Ну и ну… — изумился Морозов. — У судьбы-злодейки всегда сюрпризы про запас. Удивит так удивит!
   
— Когда ты освободишься, Борис?
   
— Через несколько минут. Все уже разошлись. Вот только переоденусь. А ты пока что зайди в зал, выпьешь водки за счет заведения.
   
— Нет. Я подожду здесь.
   
Морозов испытующе посмотрел на него.
   
— Как ты себя чувствуешь?
   
— Скверно.
   
— Разве ты ждал другого?
   
— Всегда ждешь чего-то другого. Пойди переоденься.
   
Равик прислонился к стене. Рядом с ним старая цветочница складывала в корзину нераспроданные цветы. Хотя это и было глупо, но Равику захотелось, чтобы она предложила ему букет. Неужели по его лицу видно, что цветы ему сейчас ни к чему? Он посмотрел вдоль улицы. Кое-где в окнах еще горел свет. Медленно проезжали такси… Чего он ждал? Он все предвидел заранее. Он не ждал лишь того, что Жоан опередит его. А почему бы и нет? Всегда прав тот, кто наносит удар первым!
   
Из «Шехерезады» вышли кельнеры. Ночью они были кавказцами в длинных красных черкесках и высоких мягких сапогах. На рассвете это были просто усталые люди. Они шли домой в своем обычном платье, которое выглядело на них очень странно после ночного маскарада. Морозов вышел последним.
   
— Куда пойдем? — спросил он.
   
— Сегодня я уже везде побывал.
   
— Тогда пойдем в отель, сыграем в шахматы.
   
— Что ты сказал?
   
— Сыграем в шахматы. Есть такая игра с деревянными фигурками. Она и отвлекает и заставляет сосредоточиться.
   
— Хорошо, — сказал Равик. — Давай сыграем.
   
   
Он проснулся и сразу же почувствовал, что Жоан находится в комнате. Было еще темно, и он не мог ее видеть, но знал, что она здесь. Комната стала иной. Окно стало иным, воздух стал иным, и он стал иным.
   
— Перестань дурачиться! — сказал он. — Включи свет и подойди ко мне.
   
Она не пошевелилась. Он даже не слышал ее дыхания.
   
— Жоан, — сказал он. — Не будем играть в прятки.
   
— Не стоит, — тихо ответила она.
   
— Тогда иди ко мне.
   
— Ты знал, что я приду.
   
— Не мог я этого знать.
   
— Дверь не была заперта.
   
— Она почти никогда не бывает заперта.
   
Она с минуту помолчала.
   
— Я думала, ты еще не вернулся, — сказала она наконец. — Я только хотела… Думала, ты сидишь где-нибудь и пьешь.
   
— Я тоже думал, что так будет. Но вместо этого я играл в шахматы.
   
— Что ты делал?
   
— Играл в шахматы. С Морозовым. Внизу, в комнате, похожей на аквариум без воды.
   
— Шахматы! — она отошла от двери. — Шахматы! Как же так?.. Разве можно играть в шахматы, когда?..
   
— Я бы и сам не поверил, но, оказывается, можно. И совсем не плохо получается. Мне даже удалось выиграть одну партию.
   
— Ты самый холодный, самый бессердечный…
   
— Жоан, не устраивай глупых сцен. Я люблю театр, но сейчас мне не до него.
   
— Я и не думаю устраивать тебе сцен. Я безумно несчастна.
   
— Хорошо. Не будем говорить об этом. Сцены уместны, когда люди не очень несчастны. Я был знаком с одним человеком, который сразу после смерти своей жены заперся у себя в комнате и просидел там до самых похорон, решая шахматные задачи. Его сочли бессердечным, но я знаю, что свою жену он любил больше всего на свете. Просто он ничего лучшего не мог придумать. День и ночь решал шахматные задачи, чтобы хоть как-то забыться.
   
Жоан стояла теперь посредине комнаты.
   
— Значит, поэтому ты и играл в шахматы, Равик?
   
— Нет. Я же рассказал тебе о другом человеке. А я спал, когда ты пришла.
   
— Да, ты спал! Ты еще можешь спать!
   
Равик привстал на постели.
   
— Я знал и другого человека. Потеряв жену, он лег спать и проспал двое суток. Его теща была вне себя. Она не понимала, что можно делать самые, казалось бы, неуместные, противоестественные вещи и быть при этом совершенно безутешным. Просто удивительно, до чего нелеп этикет горя. Застань ты меня мертвецки пьяным — и приличия были бы соблюдены. А я играл в шахматы и потом лег спать. И это вовсе не говорит о том, что я черств или бессердечен. Что же тут непонятного?
   
Внезапно раздался грохот и звон: Жоан схватила вазу и швырнула ее на пол.
   
— Спасибо, — сказал Равик. — Я терпеть не мог этой штуки. Смотри не поранься осколками. Она расшвыряла осколки ногой.
   
— Равик, — сказала она. — Зачем ты говоришь мне все это?
   
— Действительно, — ответил он. — Зачем? Вероятно, подбадриваю самого себя. Тебе не кажется?
   
Она порывисто повернулась к нему.
   
— Похоже, что так. Но у тебя никак не поймешь, когда ты серьезен, а когда шутишь.
   
Осторожно пройдя по усеянному осколками полу, Жоан села на кровать. Теперь, при свете занимающегося утра, он мог отчетливо разглядеть ее лицо. И удивительное дело: оно нисколько не казалось усталым, напротив, оно было молодым, ясным и сосредоточенным. На ней был новый плащ и уже не то платье, в каком он видел ее в «Клош д'Ор».
   
— Я думала, ты никогда больше не вернешься, Равик, — сказала она.
   
— Мне пришлось пробыть в Швейцарии дольше, чем я рассчитывал. Я не мог приехать раньше.
   
— Почему ты ни разу не написал?
   
— А что бы от этого изменилось?
   
Она отвела взгляд в сторону.
   
— Все-таки было бы лучше.
   
— Лучше всего было бы вообще не возвращаться. Однако я не могу жить ни в какой другой стране, кроме Франции, ни в каком другом городе, кроме Парижа. Швейцария слишком мала, в других странах — фашисты.
   
— Но ведь здесь… полиция.
   
— У полиции сейчас так же много или, если угодно, так же мало шансов схватить меня, как и прежде. В последний раз мне просто не повезло. Не будем больше говорить об этом.
   
Он взял сигареты со стола около кровати. Это был удобный, средних размеров стол, с книгами, сигаретами и всякой мелочью. Равик не выносил ночных столиков с резными ножками и столешницами из поддельного мрамора, какие встречаются почти в каждом отеле.
   
— Дай и мне сигарету, — попросила Жоан.
   
— Ты не хочешь выпить?
   
— Хочу. Не вставай. Принесу сама.
   
Она нашла бутылку и налила две рюмки — ему и себе. Когда она пила, плащ соскользнул с ее плеч, и в свете редеющих утренних сумерек Равик увидел, что на ней то самое платье, которое он подарил ей перед поездкой в Антиб. Зачем она его надела, это единственное платье, которое он ей купил? Единственное? Он никогда над этим не задумывался. И сейчас он тоже не хотел думать об этом.
   
— Когда я увидела тебя, Равик… так неожиданно… — сказала она, — я ни о чем другом не могла думать. Просто не могла. А когда ты ушел — испугалась, что никогда больше не увижу тебя. Сначала ждала — а вдруг ты вернешься в «Клош д'Ор». Мне казалось, ты вернешься. Почему ты не вернулся?
   
— А к чему было возвращаться?
   
— Я пошла бы с тобой.
   
Он знал, что она сказала неправду, но не хотел думать об этом. Он вообще не хотел теперь ни о чем думать. Раньше он бы не поверил, что ее приход успокоит его. Он не понимал, зачем она пришла и чего хотела. Но неожиданно он почувствовал какое-то странное, глубокое успокоение. Она была здесь, и этого было достаточно. Что же это такое? — подумал он. — Неужели я снова теряю самообладание, снова погружаюсь во мрак и попадаю под власть воображения? Опять в висках стучит кровь, опять на меня надвигается опасность?
   
— Мне казалось, ты хочешь уйти от меня, — сказала Жоан. — Да ты и хотел! Скажи правду. Равик молчал.
   
Она смотрела на него, ожидая ответа.
   
— Я это знала! Знала! — повторяла она с глубокой убежденностью.
   
— Дай мне еще рюмку кальвадоса.
   
— А это кальвадос?
   
— Да. Разве ты не заметила?
   
— Нет.
   
Наливая рюмки, она положила руку ему на грудь, и он вдруг почувствовал, что ему нечем дышать. Она взяла свою рюмку и выпила ее.
   
— Да, это действительно кальвадос.
   
Она снова взглянула на него.
   
— Хорошо, что я пришла. Знала, что это будет хорошо.
   
Стало еще светлее. Послышался тихий скрип ставен. Поднялся утренний ветерок.
   
— Ведь правда хорошо, что я пришла? — спросил она.
   
— Не знаю, Жоан.
   
Она склонилась над ним.
   
— Нет, знаешь. Должен знать.
   
Он видел над собой лицо Жоан, ее волосы касались его плеч. Знакомая картина, подумал Равик, бесконечно чужая и близкая, всегда одна и та же и всегда новая. Он видел, что кожа у нее на лбу шелушится, видел, что она небрежно накрасилась — к верхней губе прилипли кусочки помады. Он смотрел на ее лицо, заслонившее весь мир, вглядывался в него и понимал, что только фантазия влюбленного может найти в нем так много таинственного. Он знал — есть более прекрасные лица, более умные и чистые, но он знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. И разве не он сам наделил его этой властью?
   
— Да, — сказал он. — Это хорошо. В любом случае хорошо.
   
— Я не пережила бы этого, Равик…
   
— Чего бы ты не пережила?
   
— Если бы ты ушел от меня. Ушел навсегда.
   
— Но ведь ты уже решила, что я никогда не вернусь. Ты сама сказала…
   
— Это разные вещи. Живи ты в другой стране, мне казалось бы, что мы просто ненадолго расстались. Я могла бы приехать к тебе. Я знала бы, что всегда смогу приехать. А так, в одном городе… Неужели ты не понимаешь меня?
   
— Понимаю.
   
Она выпрямилась и откинула назад волосы.
   
— Ты не смеешь оставлять меня одну. Ты отвечаешь за меня.
   
— Разве ты одна?
   
— Ты отвечаешь за меня, — повторила она и улыбнулась.
   
Какую-то долю секунды ему казалось, что он ненавидит ее, ненавидит за эту улыбку, за ее тон.
   
— Не болтай глупостей, Жоан.
   
— Нет, ты отвечаешь за меня. С нашей первой встречи. Без тебя…
   
— Хорошо. Видимо, я отвечаю и за оккупацию Чехословакии… А теперь хватит. Уже рассвело. Тебе скоро идти.
   
— Что ты сказал? — Она широко раскрыла глаза. — Ты не хочешь, чтобы я осталась?
   
— Не хочу.
   
— Ах вот как… — произнесла она тихим, неожиданно злым голосом. — Так вот оно что! Ты больше не любишь меня!
   
— Бог мой, — сказал Равик. — Этого еще не хватало. С какими идиотами ты провела последние месяцы?
   
— Они вовсе не идиоты. А что я, по-твоему, должна была делать? Торчать у себя в номере, глядеть на пустые стены и медленно сходить с ума?
   
Равик слегка приподнялся на постели.
   
— Прошу тебя, не надо исповеди, — сказал он. — Мне это неинтересно. Я хочу лишь одного — чтобы наш разговор был чуточку содержательней.
   
Она с недоумением посмотрела на него. Ее рот и глаза, казалось, стали совсем плоскими.
   
— Почему ты ко мне вечно придираешься? Другие этого не делают. У тебя все вырастает в проблему.
   
— Возможно.
   
Равик отпил глоток кальвадоса и снова лег.
   
— Но это действительно так, — сказала она. — Никогда не знаешь, чего ждать от тебя. Ты заставляешь говорить вещи, которые не хочется говорить. А потом сам же набрасываешься на меня.
   
Равик глубоко вздохнул. О чем это он только что подумал? Да… Темный мирок любви, власть воображения — как быстро сюда можно внести свои поправки! И люди это делают. Неизменно делают сами. Старательнейшим образом они разрушают свои же мечты. Да и могут ли они иначе? Действительно, в чем их вина? Они кажутся себе красивыми, потерянными, гонимыми… Где-то глубоко под землей находится гигантский магнит — а на поверхности пестрые фигурки, полагающие, что они наделены собственной волей, собственной судьбой… Могут ли они иначе? И разве он сам не таков? Еще не поверивший, еще цепляющийся за соломинку осторожности и дешевого сарказма, но уже точно знающий все, что неизбежно должно случиться.
   
Жоан примостилась на другом конце кровати. Она напоминала разозленную хорошенькую прачку и одновременно казалась существом, прилетевшим с Луны и ничего не понимающим в земных делах. На ее лице играли красные отблески зари, сменившей предрассветные сумерки. Над грязными дворами и закопченными крышами веяло чистое дыхание молодого дня. В этом дыхании еще слышался шум леса, слышалась жизнь.
   
— Жоан, — сказал Равик. — Зачем ты пришла?
   
— А зачем ты спрашиваешь?
   
— Действительно, зачем я спрашиваю?
   
— Зачем ты вечно спрашиваешь? Я здесь. Разве этим не все сказано?
   
— Да, ты права. Этим сказано все.
   
Она подняла голову.
   
— Наконец-то! Но сначала ты обязательно отравишь человеку всю радость.
   
Радость! Она называет это радостью! Люди гонимы множеством черных пропеллеров, у них захватывает дыхание, их вновь и вновь затягивает вихрь желания… Какая же тут радость? Радость там, за окном, — утренняя роса, десять минут тишины, пока день еще не выпустил своих когтей. Но что это? Он опять пытается все осмыслить? К черту! Разве она не права? Разве она не права, как правы роса, и воробьи, и ветер, и кровь? Зачем спрашивать? Что выяснять? Она здесь, стремительная ночная бабочка, бездумно залетевшая сюда… А он лежит и считает пятнышки и прожилки на ее крылышках, придирчиво разглядывает чуть поблекшие краски. Она пришла, и мне, видите ли, хочется показать ей все мое превосходство, подумал он. Какая глупость! А если бы ее здесь не было? Я лежал бы и думал без конца и пытался бы геройски обмануть себя, в глубине души желая, чтобы она пришла.
   
Равик спустил ноги с кровати и надел туфли.
   
— Зачем ты поднялся? — изумленно спросила Жоан. — Ты хочешь меня выгнать?
   
— Нет. Целовать. Я уже давно должен был это сделать. Я идиот, Жоан. Я наговорил столько глупостей. Как чудесно, что ты здесь!
   
Ее глаза просветлели.
   
— Ты можешь целовать меня и не вставая, — сказала она.
   
Высоко над городом разгоралась заря. Выше над ней небо было еще по-утреннему блеклым. В нем плыли редкие облака, похожие на спящих фламинго.
   
— Посмотри, какой день, Жоан! Ведь еще совсем недавно шли дожди.
   
— Да, любимый. Было пасмурно и без конца хлестал дождь.
   
— Когда я уезжал, он лил не переставая. Ты была в отчаянии от этого нескончаемого дождя. А теперь…
   
— Да, — сказала Жоан. — А теперь…
   
Она лежала, тесно прижавшись к нему.
   
— Теперь есть все. Даже сад — гвоздики на окне у Визенхофа. И птицы во дворе на каштане.
   
Вдруг он заметил, что она плачет.
   
— Почему ты меня ни о чем не спрашиваешь, Равик?
   
— Я и так спрашивал тебя слишком много. Разве ты не сказала этого сама?
   
— Сейчас я говорю совсем о другом.
   
— Мне не о чем спрашивать.
   
— Тебе не интересно узнать, что произошло со мной за это время?
   
— С тобой ничего не произошло.
   
Она удивленно вскинула голову.
   
— За кого ты меня принимаешь, Жоан? — сказал он. — Посмотри лучше в окно, на небе сплошь — багрянец, золото и синева… Разве солнце спрашивает, какая вчера была погода? Идет ли война в Китае или Испании? Сколько тысяч людей родилось и умерло в эту минуту? Солнце восходит — и все тут. А ты хочешь, чтобы я спрашивал! Твои плечи, как бронза, под его лучами, а я еще должен о чем-то тебя спрашивать? В красном свете зари твои глаза, как море древних греков, фиолетовое и виноцветное, а я должен интересоваться бог весть чем? Ты со мной, а я, как глупец, должен ворошить увядшие листья прошлого? За кого ты меня принимаешь, Жоан?
   
Она отерла слезы.
   
— Давно уже я не слышала таких слов.
   
— Значит, тебя окружали не люди, а истуканы. Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее — ложь.
   
Она спала, обняв его так крепко, словно хотела удержать навсегда. Она спала глубоким сном, и он чувствовал на своей груди ее легкое, ровное дыхание. Он уснул не сразу. Отель пробуждался. Шумела вода в кранах, хлопали двери, снизу доносился кашель эмигранта Визенхофа. Обняв рукой плечи Жоан, Равик чувствовал дремотное тепло ее кожи, а когда поворачивал голову, видел ее безмятежно преданное, чистое, как сама невинность, лицо. Боготворить или оставлять, подумал он. Громкие слова. У кого бы хватило на это сил? Да и кто бы захотел это сделать?..
  
  
   
    
XX
   
   
Равик проснулся. Жоан рядом с ним не было. Из ванной до него донесся шум воды. Он приподнялся на постели и мгновенно стряхнул с себя сон. За последнее время он снова этому научился. Если ты умеешь быстро просыпаться, то у тебя больше шансов спастись. Он взглянул на часы. Десять утра. Вечернее платье и плащ Жоан валялись на полу. У окна стояли парчовые туфли. Одна завалилась набок.
   
— Жоан, — позвал он. — Что это тебе вздумалось среди ночи принимать душ?
   
Она открыла дверь.
   
— Прости, я не хотела будить тебя.
   
— Это не важно. Я могу спать, когда угодно. Но зачем ты уже поднялась?
   
Жоан стояла перед ним в купальной шапочке, с ее плеч, покрытых светлым загаром, стекала вода. Она походила на амазонку в плотно облегающем голову шлеме.
   
— Я перестала быть полуночницей, Равик. Я больше не служу в «Шехерезаде».
   
— Знаю.
   
— От кого?
   
— От Морозова.
   
Жоан испытующе посмотрела на него…
   
— Морозов… — проговорила она. — Старый болтун. Что он тебе еще наговорил?
   
— Ничего. А разве он еще что-нибудь знает?
   
— Откуда ему знать? Что у меня общего со швейцаром ночного кабака? Швейцары — как гардеробщицы: профессия превращает их в сплетников.
   
— Оставь Морозова в покое. Ночные швейцары и портье — профессиональные пессимисты. Они кормятся теневыми сторонами жизни, однако не сплетничают. Профессия обязывает их к скромности.
   
— Теневые стороны жизни, — сказала Жоан. — Ничего не хочу о них знать.
   
— А кто хочет? И, однако, соприкасаться с ними приходится многим. Кстати, в свое время не кто иной как Морозов устроил тебя в «Шехерезаду».
   
— Что же, мне после этого всю жизнь молиться на него? За меня краснеть не пришлось. Я стоила тех денег, которые они мне платили; иначе не держали бы. А главное, он сделал это для тебя. Не для меня.
   
Равик закурил сигарету.
   
— Собственно говоря, что ты имеешь против него?
   
— Ничего. Не люблю я его. Он всегда как-то искоса поглядывает на всех. Я бы не стала ему доверять. И тебе не советую.
   
— Как ты сказала?
   
— Не советую доверять ему. Неужели тебе не известно, что во Франции все швейцары — полицейские шпики?
   
— Дальше, — спокойно сказал Равик.
   
— Можешь мне не верить. Но в «Шехерезаде» это известно каждому. Да и в самом деле, уж не он ли…
   
— Жоан! — Равик откинул одеяло и встал. — Не болтай глупостей! Что с тобой происходит?
   
— Со мною? Ничего. Просто я Морозова терпеть не могу — вот и все. Он плохо влияет на тебя, а вас водой не разольешь.
   
— Ах так, — сказал Равик. — Вот оно что…
   
Жоан улыбнулась.
   
— Да, оно самое.
   
Однако Равик чувствовал, что дело не только в Морозове. Очевидно, тут была и какая-то другая причина.
   
— Что заказать на завтрак? — спросил он.
   
— Ты злишься? — ответила она вопросом на вопрос.
   
— Нисколько.
   
Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощутил ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови.
   
— Ты злишься оттого, что я ревную тебя к твоим друзьям? — спросила она.
   
Он отрицательно покачал головой. Шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, еще пахнущая водой и молодостью.
   
— Пусти меня, — сказал он.
   
Она ничего не ответила. Эта линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…
   
— Пусти меня, или…
   
— Или?.. — переспросила она.
   
   
Перед открытым окном гудела пчела. Равик следил за ней взглядом. Вероятно, вначале ее привлекли гвоздики эмигранта Визенхофа, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.
   
— Ты соскучился по мне? — спросила Жоан.
   
— Соскучился.
   
— Очень?
   
— Очень.
   
Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно — к солнцу, к гвоздикам эмигранта Визенхофа.
   
— Мне бы так хотелось остаться у тебя, — сказала Жоан, положив голову ему на плечо.
   
— Оставайся, уснем. Мы мало спали.
   
— Не могу. Я должна уйти.
   
— В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?
   
— Я принесла с собой другое.
   
— Каким образом?
   
— Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.
   
Она не сказала, куда ей нужно идти, а Равик ни о чем не спросил.
   
Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, плодовый сахар.
   
— Ты настолько была уверена, что останешься у меня?
   
— Да, — сказала Жоан, не шевелясь.
   
   
— Водки не надо, — сказал Равик.
   
— Ты не хочешь водки? Это настоящая «зубровка».
   
— Сегодня не хочу. Дай лучше кофе. Покрепче.
   
— Пожалуйста.
   
Он закурил сигарету и подошел к окну. Платаны уже оделись свежей густой листвой. Перед его отъездом они стояли совсем еще голые.
   
Роланда принесла кофе.
   
— А ведь девушек у вас прибавилось, — заметил Равик.
   
— Да, мы взяли двадцать новых.
   
— Неужели так хорошо идут дела? Это теперь-то, в июне?
   
Роланда подсела к нему.
   
— Дела идут так хорошо, что мы только диву даемся. Люди точно с ума посходили. Днем и то полным-полно. А уж по вечерам что творится…
   
— Может быть, погода влияет?
   
— Погода тут ни при чем. Обычно лето — мертвый сезон. А в этом году словно сумасшествие какое-то на всех нашло. Посмотрел бы, как бойко торгует бар! Можешь себе представить — даже французы заказывают шампанское!
   
— Невероятно.
   
— Что касается иностранцев, это в порядке вещей. На то ведь они и иностранцы. Но французы! Больше того — парижане и те пьют шампанское! И, представь, платят! Пьют шампанское вместе «дюбонне», пива и коньяка! Можешь ты мне поверить?
   
— Только если увижу собственными глазами. Роланда налила ему кофе.
   
— А от посетителей прямо отбоя нет! — продолжала она. — Голова идет кругом. Спустишься вниз — сам увидишь. Зал уже сейчас переполнен. Самая разношерстная публика. Что это вдруг нашло на людей, Равик?
   
Он только пожал плечами.
   
— Старая история об океанском корабле, идущем ко дну.
   
— Но ведь мы-то не тонем! Наоборот, дела идут блестяще!
   
Дверь отворилась, и в комнату вошла Нинетта, мальчишески стройная, в коротких штанишках из розового шелка. У нее было ангельское личико, и она считалась одной из лучших девиц заведения. Ей шел двадцать первый год. В руках она несла поднос с хлебом, маслом и двумя горшочками джема.
   
— Мадам услышала, что доктор пьет кофе, — проговорила она хриплым басом. — Она просит вас отведать джема ее собственного приготовления.
   
Нинетта усмехнулась. Ангельский лик исчез, сменившись гримасой озорного уличного мальчишки. Она поставила поднос на стол и, пританцовывая, вышла из комнаты.
   
— Вот видишь, — вздохнула Роланда. — Распустились — дальше некуда. Знают, что они нам нужны.
   
— Ну и правильно, — заметил Равик. — Когда же еще они смогут себе это позволить?.. Но что означает этот джем?
   
— Это гордость мадам. Сама готовит его. В своем имении на Ривьере. Он и вправду хорош. Попробуй.
   
— Терпеть не могу джема. Особенно если его варила миллионерша.
   
Роланда отвинтила стеклянную крышку, взяла лист толстой бумаги, положила на него несколько ложек джема, гренок и кусок масла. Завернув все это в пакет, она подала его Равику.
   
— Возьми, — сказала она. — Уж угоди ей! Потом выбросишь. Она обязательно проверит, отведал ли ты его. Последнее, чем может гордиться стареющая женщина, лишенная всяких иллюзий. Сделай это хотя бы из вежливости.
   
— Хорошо, — Равик встал и открыл дверь. — Довольно-таки шумно, — сказал он, вслушиваясь в гул голосов, музыку, смех и крики, доносившиеся снизу. — Неужели там только французы?
   
— Нет, конечно, Большей частью иностранцы.
   
— Американцы?
   
— В том-то и дело, что не американцы, а немцы. Никогда еще у нас не было так много немцев. Тебе это не кажется странным?
   
— Вовсе нет.
   
— Они почти все хорошо говорят по-французски. Не то что немцы, которые приезжали в Париж несколько лет назад.
   
— Нетрудно себе представить. Должно быть, у вас и солдат немало бывает — в том числе и колониальных?
   
— Ну, эти-то всегда ходят.
   
Равик кивнул.
   
— И что же, немцы тратят много денег?
   
Роланда рассмеялась.
   
— Что верно то верно. Угощают всякого, кто готов с ними пить.
   
— Вероятно, главным образом солдат. А ведь в Германии действуют валютные ограничения, все границы закрыты. Выехать можно только с разрешения властей. Больше десяти марок вывозить нельзя. И вдруг в Париже столько веселых немцев. Все они сорят деньгами и отлично говорят по-французски. Пожалуй, ты права: это действительно странно.
   
Роланда пожала плечами.
   
— Мое дело маленькое… Лишь бы расплачивались настоящими деньгами.
   
   
Равик вернулся домой в девятом часу.
   
— Мне кто-нибудь звонил? — спросил он портье.
   
— Нет.
   
— И после обеда не звонили?
   
— Нет. За весь день ни одного звонка.
   
— Кто-нибудь заходил, спрашивал меня?
   
Портье отрицательно покачал головой.
   
Равик стал подниматься по лестнице. На втором этаже ссорились супруги Гольдберг. На третьем кричал ребенок. Это был французский подданный Люсьен Зильберман. Возраст — год и два месяца. Для своих родителей, торговца кофе Зигфрида Зильбермана и его жены Нелли, урожденной Леви, из Франкфурта-на-Майне, он был и святыней, и предметом спекуляции. Ребенок родился во Франции, и благодаря ему они надеялись получить французские паспорта на два года раньше срока. Люсьен, смышленый, как все годовалые младенцы, очень скоро сделался настоящим семейным тираном.
   
На одном из верхних этажей играл патефон, принадлежавший беженцу Вольмайеру. Звучали немецкие народные песни. Перед тем как попасть во Францию, Вольмайер сидел в концлагере Ораниенбург. В коридоре пахло капустой и сумерками.
   
Равик направился к себе в номер. Ему захотелось почитать. Как-то очень давно он купил несколько томиков всемирной истории и теперь разыскал их. Чтение не доставило ему особенной радости. Более того, его охватило чувство какого-то гнетущего удовлетворения при мысли о том, что все происходящее ныне отнюдь не ново. Все это уже случалось много раз. Ложь, вероломство, убийства, варфоломеевские ночи, коррупция, порожденная жаждой власти, нескончаемые войны… История человечества была написана слезами и кровью, и среди тысяч обагренных кровью памятников сильным мира сего лишь изредка встречался один, осиянный серебристым светом. Демагоги, обманщики, братоубийцы и отцеубийцы, упоенные властью себялюбцы, фанатики и пророки, мечом насаждавшие любовь к ближнему; во все времена одно и то же, во все времена терпеливые народы натравливались друг на друга и бессмысленно творили убийство… во имя императора, во имя веры, во имя коронованных безумцев… Этому не было конца.
   
Он отложил книги в сторону. Из открытого окна снизу доносились голоса. Он узнал их: Визенхоф и фрау Гольдберг.
   
— Нет, — сказала Рут Гольдберг. — Он скоро вернется. Через час.
   
— Час — это тоже немало времени.
   
— А что, если он вернется раньше?
   
— Куда он пошел?
   
— К американскому посольству. Он каждый вечер ходит туда. Стоит на улице, смотрит на здание, и все. Потом возвращается.
   
Визенхоф сказал что-то, Равик не разобрал его слов.
   
— Ну, еще бы, — сердито возразила Рут Гольдберг. — А кто не сумасшедший? Что он стар, я и без тебя знаю… Отстань, — сказала она немного погодя. — Мне сейчас не до этого. Нет настроения.
   
Визенхоф что-то ответил.
   
— Тебе легко говорить, — сказала она. — Деньги-то у него. У меня нет ни сантима. А ты…
   
Равик встал. Его взгляд упал на телефон, но он не подошел к нему. Было около десяти часов. Жоан ушла утром и до сих пор ни разу не позвонила. Он не спросил, придет ли она вечером. Весь день он был уверен, что она придет. Теперь эта уверенность исчезла.
   
— Тебе все просто! Тебе лишь бы удовольствие получить, — сказала фрау Гольдберг.
   
Равик пошел к Морозову. Его комната была заперта. Он спустился в «катакомбу».
   
— Если мне будут звонить — я внизу, — предупредил он портье.
   
Морозов играл в шахматы с каким-то рыжим мужчиной. В углах зала сидело несколько женщин. Они вязали или читали. У всех были озабоченные лица.
   
Равик подсел к Морозову и стал следить за игрой. Рыжий играл превосходно — быстро и как будто совершенно безучастно. Морозов явно проигрывал.
   
— Здорово меня тут разделали, а? — спросил он. Равик ничего не ответил. Рыжий поднял на него глаза.
   
— Это господин Финкенштейн, — сказал Морозов. — Совсем недавно из Германии.
   
Равик кивнул головой.
   
— Как там сейчас? — спросил он, лишь бы о чем-то спросить.
   
Рыжий только пожал плечами. Равик и не ждал другого. В первые годы действительно все лихорадочно расспрашивали вновь прибывших, ловили каждую весть из Германии, со дня на день ожидая краха Третьей империи. Теперь всякий понимал, что только война может привести к крушению рейха. И всякий мало-мальски разумный человек понимал также, что правительство, решающее проблему безработицы путем развития военной промышленности, в конце концов столкнется с альтернативой: война или внутренняя катастрофа. Значит, война.
   
— Мат, — без особого торжества объявил Финкенштейн и встал. Он посмотрел на Равика. — Не знаете ли средства от бессонницы? С тех пор как я здесь, совсем не могу спать. Засну и тут же просыпаюсь.
   
— Пейте, — сказал Морозов. — Бургундское. Побольше бургундского или пива.
   
— Я совсем не пью. Пробовал ходить часами по улицам до полного изнеможения. И это не помогает. Все равно не могу спать.
   
— Я дам вам таблетки, — сказал Равик. — Пройдемте со мной наверх.
   
— Возвращайся, Равик, — крикнул Морозов ему вдогонку. — Не покидай меня, брат!
   
Женщины, сидевшие в углах зала, удивленно взглянули на него. Затем снова принялись вязать и читать с таким усердием, словно от этого зависела их жизнь. Равик вместе с Финкенштейном поднялся к себе в номер. Когда он открыл дверь, ночная прохлада — окно было распахнуто настежь — обдала его темной холодной волной. Он глубоко вздохнул, включил свет и быстро огляделся. В комнате никого не было. Он дал Финкенштейну снотворное.
   
— Благодарю, — сказал тот, едва заметно шевеля губами, и выскользнул как тень.
   
Теперь Равик окончательно понял, что Жоан не придет; собственно говоря, он знал это уже утром. Он только не хотел в это верить. Он обернулся, словно услышал у себя за спиной чей-то голос. Все вдруг стало совершенно ясно и просто. Она добилась своего и теперь не спешит. Да и чего он мог от нее ждать? Ждать, что она бросит все ради него и вернется? Какая глупость. Конечно, она нашла кого-то другого, и не просто другого человека, но и совсем другую жизнь, от которой не собирается отказываться!
   
Равик снова спустился вниз. Он ничего не мог поделать с собой.
   
— Мне кто-нибудь звонил? — спросил он. Портье, только что явившийся на ночное дежурство, отрицательно покачал головой. Рот у него был набит чесночной колбасой.
   
— Я жду звонка. Если позвонят, я внизу.
   
Он вернулся в «катакомбу» к Морозову.
   
Они сыграли партию в шахматы. Морозов выиграл и самодовольно огляделся. Женщин в зале уже не было — никто не видел, как они ушли. Он позвонил в колокольчик.
   
— Кларисса! Графин розового, — сказал он. — Этот Финкенштейн играет, как автомат. Даже противно становится! Математик… Ненавижу совершенство! Оно противоречит самой природе человека. — Он взглянул на Равика. — Чего ты торчишь здесь в такой вечер?
   
— Жду звонка.
   
— Опять собираешься отправить кого-нибудь на тот свет по всем правилам науки?
   
— Вчера я действительно вырезал одному больному желудок.
   
Морозов наполнил рюмки.
   
— Вырезал желудок, а сам сидишь со мной за бутылкой вина, в то время как твоя жертва мечется в бреду. В этом есть что-то бесчеловечное. Хоть бы животу тебя разболелся, что ли.
   
— Ты прав, Борис, — ответил Равик. — В том-то и ужас всей жизни, что мы никогда не чувствуем последствий наших поступков. Но почему ты хочешь начать свою реформу именно с врачей? Начни лучше с политиков и генералов. Тогда на всей земле утвердится мир.
   
Морозов откинулся на спинку стула и посмотрел на Равика.
   
— Врачей вообще надо всячески избегать, — сказал он. — Иначе совсем потеряешь к ним доверие. С тобой, например, мы много раз пили, и я видел тебя пьяным. Могу ли я после этого согласиться, чтобы ты меня оперировал? Пусть мне даже известно, что ты искусный врач и работаешь лучше другого, незнакомого мне хирурга, — и все-таки я пойду к нему. Человек склонен доверять тем, кого он не знает: это у него в крови, старина! Врачи должны жить при больницах и как можно реже показываться на людях. Это хорошо понимали ваши предшественники — ведьмы и знахари. Уж коль скоро я ложусь под нож, то должен верить в нечто сверхчеловеческое.
   
— Я бы и не стал тебя оперировать, Борис.
   
— Почему?
   
— Ни один врач не согласится оперировать своего брата.
   
— Я все равно не доставлю тебе такого удовольствия. Умру во сне от разрыва сердца. Делаю для этого все от меня зависящее. — Морозов окинул Равика озорным взглядом и встал. — Ну что же, мне пора идти, распахивать двери ночного клуба на Монмартре — этом центре культуры. И зачем только живет человек?
   
— Чтобы размышлять над смыслом жизни. Есть еще вопросы?
   
— Есть. Почему, вдоволь поразмыслив и в конце концов набравшись ума, он тут же умирает?
   
— Немало людей умирают, так и не набравшись ума.
   
— Не увиливай от ответа. И не вздумай пересказывать мне старую сказку о переселении души.
   
— Я отвечу, но сперва позволь задать тебе один вопрос. Львы убивают антилоп, пауки — мух, лисы — кур… Но какое из земных существ беспрестанно воюет и убивает себе подобных?
   
— Детский вопрос. Ну конечно же, человек — этот венец творения, придумавший такие слова как любовь, добро и милосердие.
   
— Правильно. Какое из живых существ способно на самоубийство и совершает его?
   
— Опять-таки человек, выдумавший вечность, Бога и воскресение.
   
— Отлично, — сказал Равик. — Теперь ты видишь, что мы сотканы из противоречий. Так неужели тебе все еще непонятно, почему мы умираем?
   
Морозов удивленно посмотрел на него.
   
— Ты, оказывается, софист, — заявил он. — Все норовишь уйти от ответа.
   
Равик взглянул на Морозова. Жоан, с тоской подумал он. Если бы она вошла сейчас в дверь, в эту грязную стеклянную дверь!
   
— Все несчастья, Борис, начались с того, что мы обрели способность мыслить, — ответил он. — Если бы мы ограничились блаженством похоти и обжорства, ничего бы не случилось. Кто-то экспериментирует над нами, но, по-видимому, окончательных результатов еще не добился. Не надо жаловаться. У подопытных животных тоже должна быть профессиональная гордость.
   
— На эту точку зрения легко стать мяснику, но не быкам. Ученому, но не морским свинкам. Врачу, но не белым мышам.
   
— Правильно… Да здравствует закон логики о достаточном основании. Выпьем за красоту, Борис, за вечную прелесть мгновения. Ты знаешь, что еще дано человеку, и только ему? Смеяться и плакать.
   
— А также упиваться. Упиваться водкой, вином, философией, женщинами, надеждой и отчаянием. Но знаешь ли ты, что известно человеку, и только ему? Что он умрет. В качестве противоядия ему дана фантазия. Камень реален. Растение реально. И животное реально. Они устроены разумно. Они не знают, что умрут. Человек это знает. Воспари, душа! Лети! Не унывай, ты, легализованный убийца! Разве мы не пропели гимн во славу человечества? — Морозов с такой силой потряс серую пальму, что с нее посыпалась пыль. — Прощай, пальма, трогательный символ юга и надежды, любимица хозяйки французского отеля! Прощай и ты, человек без родины, вьющееся растение без опоры, воришка, обкрадывающий смерть! Гордись тем, что ты романтик!
   
Он ухмыльнулся. Однако Равик не ответил ему тем же. Он неотрывно смотрел на дверь. Она только что отворилась, пропустив портье. Тот подошел к столику. Телефон, подумал Равик. Наконец-то! Он не поднимался. Он ждал, чувствуя, как напрягаются мускулы рук.
   
— Вот ваши сигареты, мсье Морозов, — сказал портье. — Мальчик их только что принес.
   
— Благодарю, — Морозов спрятал в карман коробку русских папирос. — Прощай, Равик. Мы еще встретимся сегодня?
   
— Возможно. Прощай, Борис.
   
   
Человек с вырезанным желудком не отрываясь глядел на Равика. Его сильно мутило, но не рвало, нечем было. Так после ампутации ноги обычно чувствуют боль в ступне. Он все время стонал и метался. Равик сделал ему укол. Шансов на благополучный исход почти не было. Изношенное сердце, в одном легком — множество обызвествленных очагов. Он прожил на свете всего тридцать пять лет и почти всегда болел. Хроническая язва желудка, кое-как залеченный туберкулез, а теперь еще и рак. Из истории болезни известно, что он четыре года состоял в браке, жена умерла от родов, ребенок — от туберкулеза три года спустя. Родственников никаких. И вот теперь этот полутруп лежал и смотрел на Равика, и не хотел умирать, и был полон терпения и мужества, и не знал, что питаться он будет только через резиновую трубку и никогда больше не сможет вкусить те немногие радости жизни, какие изредка позволял себе — вареную говядину с горчицей и солеными огурцами. Человек без желудка лежал на кровати, весь изрезанный и уже почти разлагающийся, и в глазах у него светилось нечто, называемое душой. Гордись тем, что ты романтик! Воспой гимн человечеству…
   
Равик повесил на место табличку с температурной кривой. Сестра встала, ожидая распоряжений. Рядом с ней на стуле лежал наполовину связанный свитер. Из него торчали спицы. На полу валялся клубок шерсти. Со стула свисала красная шерстяная нить. Казалось, из свитера сочится кровь.
   
Вот он лежит передо мной, подумал Равик, и, даже несмотря на укол, ему предстоит ужасная ночь: полная неподвижность, одышка, кошмарные сны и нескончаемая боль. А я жду женщину, и мне кажется, что, если она не придет, мне тоже предстоит трудная ночь. Я, конечно, понимаю, насколько ничтожны мои страдания в сравнении с муками этого умирающего или Гастона Перье из соседней палаты, у которого раздроблена рука, — в сравнении с муками тысяч других и с тем, что произойдет хотя бы сегодня ночью на земном шаре. И все же эта мысль ничуть меня не утешает. Она ничуть не утешает, не помогает и ничего не меняет, все остается по-прежнему. Как это сказал Морозов? «Ну хоть бы живот у тебя разболелся, что ли…» И он по-своему прав.
   
— Позвоните мне, если что случится, — сказал Равик сестре; это была та самая сестра, которой Кэт Хэгстрем подарила радиолу.
   
— Он уже совсем примирился со своей судьбой, — заметила она.
   
— Как вы сказали? — удивленно переспросил Равик.
   
— Совсем примирился. Хороший пациент.
   
Равик оглядел палату. Здесь нет ничего, что она могла бы получить в подарок. Примирился… Взбредет же такое в голову больничной сестре! Бедняга отчаянно борется со смертью, бросает в бой все армии кровяных шариков и нервных клеток… Он вовсе не примирился со своей судьбой.
   
Равик направился в отель. У самых дверей он столкнулся с Гольдбергом. Это был седобородый старик с массивной золотой цепочкой на жилете.
   
— Чудесный вечер, не правда ли? — сказал Гольдберг.
   
— Да. — Неожиданно Равик вспомнил разговор его жены с Визенхофом. — Вы хотите немного прогуляться? — спросил он.
   
— Я уже гулял. Прошел до площади Согласия и обратно.
   
До площади Согласия. Там находилось американское посольство. Белое здание под звездным флагом, тихое и опустевшее, Ноев ковчег, где могут дать визу. Несбыточная мечта… Гольдберг стоял на тротуаре у отеля «Крийон» и как зачарованный смотрел на вход в посольство, на темные окна, смотрел так, словно перед ним был один из шедевров Рембрандта или сказочный бриллиант «Кохинор».[18]
   
— А может быть, все-таки пройдемся? До Триумфальной арки? — спросил Равик и подумал: «Если я выручу тех двоих, я застану Жоан у себя в комнате или она придет позднее».
   
Гольдберг покачал головой.
   
— Нет, пойду к себе. Жена ждет меня. Я и так слишком долго гулял.
   
Равик взглянул на часы. Половина первого. Выручать было некого. Вероятно, Рут давно уже вернулась к себе в комнату. Он посмотрел вслед Гольдбергу, медленно поднимавшемуся по лестнице. Затем подошел к портье.
   
— Мне кто-нибудь звонил?
   
— Нет.
   
В номере горел свет. Он вспомнил, что перед уходом не погасил его. На столе снежным пятном белел лист бумаги — записка, в которой он предупреждал Жоан, что вернется через полчаса. Он взял записку и порвал ее. Захотелось выпить. Он ничего не нашел и снова спустился вниз. Кальвадоса у портье не оказалось. Только коньяк и вино. Он купил бутылку «хэннесси» и бутылку «вуврэ» и немного поговорил с портье. Тот все пытался убедить его, что на предстоящих бегах в Сен-Клу из двухлеток наибольшие шансы имеет кобыла Лулу-Вторая. Прихрамывая, пришел испанец Альварес. Захватив газету, Равик поднялся к себе в номер. Как медленно тянется время. Если ты любишь и не веришь при этом в чудеса, ты потерянный человек — так, кажется, сказал ему в 1933 году берлинский адвокат Аренсен. А три недели спустя он уже сидел в концлагере — на него донесла любовница. Равик открыл бутылку «вуврэ» и взял со стола томик Платона. Через несколько минут он отложил книгу и подсел к окну.
   
Он не сводил глаз с телефона. Проклятый черный аппарат. Позвонить Жоан невозможно — он не знал ее нового номера. Даже адреса не знал. Она не сказала, а он не стал спрашивать. Вероятно, намеренно умолчала: потом можно будет всю вину свалить на него.
   
Он выпил стакан легкого вина. Какая нелепость, подумал он. Я жду женщину, с которой расстался утром. Мы не виделись три с половиной месяца, но ни разу за все это время я не томился по ней так, как сейчас, когда мы не виделись всего только один день. Лучше бы вообще больше с ней не встречаться. Я уже как будто совсем освоился с этой мыслью. А теперь…
   
Он встал. Нет, все это не то. Неопределенность — вот что не дает ему покоя. А также какая-то неуверенность, с каждым часом все сильнее охватывающая его…
   
Равик подошел к двери. Он знал, что дверь не заперта, но на всякий случай нажал на ручку. Затем развернул газету. Строчки расплывались перед глазами. Инциденты в Польше. Пограничные стычки. Притязания на Польский коридор. Союз Англии и Франции с Польшей. Надвигающаяся война. Газета соскользнула на пол, он погасил свет. Непочатая бутылка «хэннесси» стояла на столе. Он встал и подошел к окну. Ночь была холодная, высоко в небе высыпали звезды. Во дворе кричали коты. На балконе напротив появился мужчина в нижнем белье, почесался, громко зевнул и вернулся в освещенную комнату. Равик посмотрел на кровать. Он знал, что не уснет. Читать было тоже бессмысленно — он ни слова не помнил из того, что прочел какой-нибудь час назад. Лучше всего уйти, но куда? Ведь от этого ничего не изменится. Да он и не хотел уходить. Он хотел хоть что-нибудь знать. Он поднял бутылку с коньяком, подержал ее в руке и поставил обратно. Затем достал из сумки две таблетки снотворного. Такие же таблетки он дал рыжему Финкенштейну. Должно быть, тот сейчас спит. Равик проглотил их. Вряд ли ему удастся уснуть. Затем он взял еще одну. Если Жоан придет, он, конечно, проснется.
   
Она не пришла ни в эту, ни в следующую ночь.
  
  
   
    
XXI
   
   
Эжени просунула голову в дверь палаты, где лежал человек без желудка.
   
— Мсье Равик, к телефону.
   
— Кто звонит?
   
— Не знаю. Не спрашивала. Мне телефонистка сказала.
   
Равик не сразу узнал голос Жоан, приглушенный и какой-то очень далекий.
   
— Жоан, — сказал он. — Где ты?
   
Казалось, она говорит из другого города. Он бы не удивился, если бы она назвала какой-нибудь курорт на Ривьере. Никогда она еще не звонила ему в клинику.
   
— У себя дома, — сказала она.
   
— Здесь, в Париже?
   
— Конечно. Где же еще?
   
— Ты больна?
   
— Нет. С чего ты взял?
   
— Ты же звонишь в клинику.
   
— Я звонила в отель, тебя там не было. Вот я и позвонила в клинику.
   
— Что-нибудь случилось?
   
— Нет. Что могло случиться? Просто хотела узнать, как ты живешь.
   
Теперь ее голос звучал яснее. Равик достал сигарету и картонку со спичками. Прижав картонку локтем к столику, он оторвал спичку и зажег ее.
   
— В клинике всегда думаешь о несчастных случаях и болезнях, Жоан.
   
— Я не больна. Я в постели, но не больна.
   
— Понимаю.
   
Равик водил картонкой со спичками по белой клеенке стола и ждал, что последует дальше.
   
Жоан тоже ждала. Он слышал в трубке ее дыхание. Она хотела, чтобы разговор начал он. Это дало бы ей преимущество.
   
— Жоан, — сказал он. — Мне нельзя долго задерживаться у телефона. Я не закончил больному перевязку и должен быстро вернуться.
   
Она немного помолчала.
   
— Почему ты не даешь о себе знать? — наконец спросила она.
   
— Потому что у меня нет ни твоего телефона, ни адреса.
   
— Но я ведь сказала тебе все это.
   
— Ошибаешься, Жоан.
   
— Нет, — теперь она чувствовала себя уверенно. — Наверняка. Я отлично помню. А ты, как всегда, забыл.
   
— Пусть так, я забыл. Скажи еще раз. Я запишу. Она назвала ему адрес и номер телефона.
   
— Я уверена, что сказала тебе и то и другое. Уверена.
   
— Хорошо, Жоан. Я должен идти. Поужинаем сегодня вместе?
   
Она ответила не сразу.
   
— А почему бы тебе не зайти ко мне? — спросила она.
   
— Хорошо. Могу и зайти. Сегодня вечером. В восемь?
   
— А почему не сейчас?
   
— Сейчас мне некогда.
   
— А когда ты освободишься?
   
— Примерно через час.
   
— Вот и приходи.
   
Так, подумал Равик. Вечер у тебя занят.
   
— Почему мы не можем встретиться вечером? — спросил он.
   
— Равик, иной раз ты не понимаешь самых простых вещей. Мне хочется, чтобы ты пришел сейчас. Я не хочу ждать до вечера. Иначе зачем бы я стала звонить тебе днем в клинику?