1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
– Вы  бы могли попытаться и у нашего друга, – предложил задним числом мистер  Пауэр.    

– У  Бойда? Благодарю покорно, – отрезал коротко Мартин Каннингем.    

Джон  Уайз Нолан, отставший за чтением списка, быстро пустился их нагонять по  Корк-хилл.    

На  ступенях ратуши советник Наннетти, спускаясь, приветствовал поднимающихся олдермена  Каули и советника Абрахама Лайона.    

Муниципальный  фургон, пустой, завернул на Верхнюю Эксчейндж-стрит.    

– Взгляните-ка,  Мартин, – сказал Джон Уайз Нолан, догнав их возле редакции «Мейл». –  Я тут вижу, что Блум подписался на пять шиллингов.    

– Совершенно  верно, – сказал Мартин Каннингем, забирая у него лист. – Мало того,  он их немедленно внес.    

– Без  громких речей, – заметил мистер Пауэр.    

– Довольно  странно, но факт, – добавил Мартин Каннингем.    

Джон  Уайз Нолан удивленно раскрыл глаза.    

– Как  много у еврея доброты, замечу я[1038], –  щегольнул он цитатой.    

Они  направились по Парламент-стрит.    

– А  вот и Джимми Генри, – сказал мистер Пауэр, – как раз поспешает к  Каване.    

– Раз  так, – сказал Мартин Каннингем, – то и мы за ним.    

Возле la  inaison Claire Буян Бойлан изловил горбатого зятя Джека Муни[1039], бывшего в подпитии и  направлявшегося в слободку.    

Джон  Уайз Нолан с мистером Пауэром шли теперь позади, а Мартин Каннингем взял под  руку маленького аккуратного человечка в сером с искрой костюме, который  нетвердой торопливой походкой проходил мимо часового магазина Микки Андерсона.    

– Видно,  у младшего муниципального секретаря мозоли дают себя знать, – заметил Джон  Уайз Нолан мистеру Пауэру.    

Они  обогнули угол, следуя к винному погребу Джеймса Каваны. Пустой муниципальный  фургон, стоявший у Эссекс-гейт, оказался перед самым носом у них. Мартин  Каннингем все продолжал говорить, то и дело показывая Джимми Генри подписной  лист, на который тот ни разу не глянул.    

– И  Длинный Джон Феннинг тоже здесь, – сказал Джон Уайз Нолан, – во всю  натуральную величину.    

Высокая  фигура Длинного Джона Феннинга заполняла собой всю дверь.    

– Добрый  день, господин главный инспектор, – произнес Мартин Каннингем, и все остановились  для обмена приветствиями.    

Длинный  Джон феннинг не освободил им проход. Резким движением он вынул изо рта большую  сигару, и его круглые глаза пронзительно окинули их умным и хищным взглядом.    

– Сенаторы  Рима продолжают предаваться мирной беседе? – проговорил он звучно и  насмешливо, обращаясь к младшему муниципальному секретарю.    

Устроили  там адские баталии, заговорил с раздражением Джимми Генри, вокруг своего треклятого  ирландского языка. Он бы хотел знать, чем занимается распорядитель, когда надо  поддерживать порядок в зале заседаний. А старый Барлоу, хранитель жезла, слег  из-за своей астмы, жезла на столе нет, сплошной кавардак, нет даже кворума, и  сам лорд-мэр Хатчинсон в Лландудно, а маленький Лоркан Шерлок изображает его  locum tenens[1040].  Пропади он пропадом, этот язык наших предков.    

Длинный  Джон Феннинг выпустил изо рта струю дыма.    

Мартин  Каннингем, покручивая кончик бороды, снова принялся говорить, обращаясь то к  главному инспектору, то к младшему муниципальному секретарю, а Джон Уайз Нолан  мирно помалкивал.    

– А  какой это Дигнам? – спросил Длинный Джон феннинг.    

Джимми  Генри сделал гримасу и потряс в воздухе левой ногой.    

– Ох,  мои мозоли! – жалобно простонал он. – Пойдемте, бога ради, наверх,  чтобы я мог хоть присесть! У-у! Ох-хо-хо! Позвольте!    

В  сердцах он протиснулся сбоку от Длинного Джона Феннинга и поднялся по лестнице.    

– Да,  пойдемте наверх, – сказал Мартин Каннингем главному инспектору. – Мне  кажется, что вы не знали его, хотя, конечно, возможно.    

Мистер  Пауэр и Джон Уайз Нолан последовали за ними.    

– Он  был скромный и честный малый, – поведал Джек Пауэр дюжей спине Длинного  Джона Феннинга, которая поднималась навстречу Длинному Джону Феннингу в  зеркале.    

– Небольшой  такой. Дигнам из конторы Ментона, – дополнил Мартин Каннингем.    

Длинный  Джон Феннинг не мог припомнить его.    

В  воздухе пронеслось цоканье лошадиных копыт.    

– Что  это? – спросил Мартин Каннингем.    

Все  обернулись, где кто стоял. Джон Уайз Нолан снова спустился вниз.    

Стоя в  прохладной тени прохода, он видел, как кони двигались по Парламент-стрит, сбруя  и лоснящиеся бабки поблескивали на солнце. Весело, не спеша, они проследовали  мимо под его холодным недружелюбным взглядом.    

Впереди  скакали, впереди на седлах мерно подскакивали форейторы.    

– Так  что это там? – спросил Мартин Каннингем, когда они снова начали  подниматься.    

– Лорд-наместник  и генерал-губернатор Ирландии, – отвечал Джон Уайз Нолан с нижней  ступеньки.    

Когда  они шли по толстому ковру, Бык Маллиган, прикрывшись своей панамой, шепнул  Хейнсу:    

– Брат  Парнелла. Вон в том углу.    

Они  выбрали маленький столик у окна, напротив человека с вытянутым лицом, борода и  пристальный взгляд которого нависали над шахматной доской.    

– Вот  это он? – спросил Хейнс, поворачиваясь на своем сиденье.    

– Да, –  ответил Маллиган. – Это Джон Хауард, его брат, наш городской  церемониймейстер.    

Джон  Хауард Парнелл спокойно передвинул белого слона и снова поднес грязноватый коготь  ко лбу, где он и остался неподвижно.    

Через  мгновение из-под его заслона глаза его бросили на противника быстрый, неуловимо  сверкнувший взгляд и вновь устремились на критический участок доски.    

– Мне  кофе по-венски, – сказал Хейнс официантке.    

– Два  кофе по-венски, – сказал Маллиган. – И еще принесите нам масло,  булочки и каких-нибудь пирожных.    

Когда  она удалилась, он со смехом сказал:    

– Мы  тут говорим, что ДХК значит дрянной холодный кофе. Да, но вы упустили Дедаловы  речи о «Гамлете».    

Хейнс  раскрыл свою свежеприобретенную книгу.    

– Мне  очень жаль, – сказал он. – Шекспир – это благодатная почва для тех  умов, что утратили равновесие.    

Одноногий  матрос, приблизившись к Нельсон-стрит, 14, рявкнул:    

– Англия  ждет…    

Лимонный  жилет Быка Маллигана весело всколыхнулся от смеха.    

– Вам  стоит на него посмотреть, – сказал он, – когда его тело утрачивает  равновесие. Я его называю Энгус-Скиталец.    

– Я  уверен, у него есть какая-то idee fixe, – сказал Хейнс, задумчиво  пощипывая подбородок большим и указательным пальцами. – И я раздумываю, в  чем бы она могла быть. У таких людей она всегда есть.    

Бык  Маллиган с серьезным выражением наклонился к нему через стол.    

– Ему  свихнули мозги, – заявил он, – картинами адских мук[1041]. И теперь ему уж  никогда не достичь эллинской ноты. Той ноты, что, из всех наших поэтов, была у  одного Суинберна, «и смерти белизна и алое рожденье едино суть»[1042].    

Вот в  чем его трагедия. Ему никогда не стать поэтом. Радость творчества…    

– Вечные  мучения, – произнес Хейнс, учтиво кивая, – да, я понимаю.    

Сегодня  утром я его слегка попытал на тему о вере. Я видел, у него засело что-то в уме.  Все это довольно любопытно, потому что в Вене профессор Покорный из этого  делает любопытные выводы[1043].    

Бык  Маллиган, заметив бдительным оком приближение официантки, помог ей освободить  поднос.    

– В  древнеирландском мифе ему не найти даже намека на ад, – промолвил Хейнс,  оказавшись между бодрящих чаш. – Похоже, что там нет и нравственной идеи,  нет чувства судьбы, возмездия. Довольно странно, что у него именно такая idee  fixe. Он как-нибудь участвует в вашем литературном движении?    

Ловким  жестом он запустил сбоку в чашку два куска сахара сквозь слой взбитых сливок.  Бык Маллиган разрезал еще горячую булочку и намазал маслом дышащую парком  мякоть. С большим аппетитом он основательно откусил от нее.    

– Десять  лет, – со смехом проговорил он, жуя. – Вот через столько он  что-нибудь напишет.    

– Довольно  изрядный срок, – сказал Хейнс, задумчиво подняв ложечку. – И все же я  не удивлюсь, если ему удастся, в конце концов.    

Он снял  и отведал ложечку с макушки белокремовой шапки на своей чашке.    

– Надеюсь,  что это настоящие ирландские сливки, – снисходительно произнес он. –  Я не люблю быть объектом надувательства.    

Легкий  кораблик, скомканный бумажный листок, Илия, плыл рядом с бортами больших и  малых судов, посреди архипелага пробок, минуя Нью-Воппинг-стрит, на восток,  мимо парома Бенсона и рядом с трехмачтовой шхуной «Роузвин», шедшей из  Бриджуотера с грузом кирпичей.    

Альмидано  Артифони миновал Холлс-стрит, потом двор Сьюэлла. Позади него Кэшел Бойл  О'Коннор Фицморис Тисделл Фаррелл, с болтающейся на руке плащезонтростью,  далеко обошел фонарный столб перед домом мистера Лоу Смита и, перейдя улицу,  зашагал по Меррион-Сквер. Поодаль, позади него, слепой юноша выстукивал свой  путь вдоль ограды университетского парка.    

Кэшел  Бойл О'Коннор Фицморис Тисделл Фаррелл дошел до приветливых витрин мистера  Льюиса Вернера, затем повернул и пошел обратно по Меррион-сквер, с болтающеюся  на руке плащезонтростью.    

На углу  дома Уайльда[1044]  он задержался, насупился на имя Илии, возвещаемое на стене Метрополитен-холла,  затем на дальний газон герцогской усадьбы.    

Его  монокль насупленно блеснул на солнце. Оскалив крысиные зубы, он пробормотал:    

– Coactus  volui[1045].    

И  зашагал дальше, в сторону Клэр-стрит, пережевывая свои смелые слова.    

Когда он  вышагивал мимо окон мистера Блума, дантиста, его плащ, болтаясь, резко сбил в  сторону тоненькую постукивавшую тросточку и повлекся дальше, хлестнув по хилому  телу. Слепой юноша повернул вслед прохожему свое болезненное лицо.    

– Будь  ты проклят, кто ты там есть! – воскликнул он с озлоблением. – Не я  слепой, а ты, чертов ублюдок!    

Напротив  бара Рогги О'Доноху юный Патрик Алоизиус Дигнам, прижимая к себе полтора фунта  свиных котлет, за которыми его посылали в мясную лавку Мангана, бывшую  Ференбаха, глазея по сторонам и наслаждаясь теплом, шагал по Уиклоу-стрит.  Скука была до чертиков сидеть там в зале вместе с миссис Стор и миссис Квигли и  миссис Макдауэлл, занавески задернуты, а они все всхлипывают, сморкаются и  потягивают первосортный херес, что дядя Барни принес от Танни. Доедают остатки  фруктового пирога, сидят до чертиков, да одно и то же толкут. И вздыхают.    

За  Уиклоу-лейн его заинтересовала витрина мадам Дойл, придворной портнихи. Он  остановился, глядя на двух противников, голых до пояса, изготовившихся  боксировать. Из боковых зеркал молча глазели два юных Дигнама в трауре. Майлер  Кео, любимчик Дублина, встретится с сержантом Беннетом, портобелльским тузилой,  приз пятьдесят соверенов, ух ты, вот это будет матч, посмотреть бы[1046].  Майлер Кео, это который атакует того, с зеленым поясом. За вход два шиллинга, с  солдат половина. Мамку-то я запросто обхитрю. Левый Дигнам повернулся, когда он  повернулся. А, это же я в трауре. Когда будет? Двадцать второго мая. Эх, жалко  до чертиков, опоздал.    

Он  повернулся тоже, шапка у него съехала набок, воротничок вылез. Задрав  подбородок, чтобы его застегнуть, он увидел невдалеке от боксеров изображение  Марии Кендалл, очаровательной субретки. Картинки с такими девками бывают в  пачках от сигарет. Стор за окурками охотится, а его однажды родитель застукал  как он курил и задал просто страшенную трепку.    

Юный  Дигнам заправил свой воротничок и двинулся дальше. По силе удара самый первый  из боксеров это Фицсиммонс[1047].  Такой даст разочек в поддых, и ты очухаешься через неделю, дружок. Но самый  первый по технике, это был Джем Корбетт, до тех пор, пока Фицсиммонс не вышиб  из него все его хитрости, и все потроха в придачу.    

На  Грэфтон-стрит юный Дигнам увидал шикарного франта, у которого был во рту  красный цветок, а на ногах ботинки – картинки, и ему какой-то пьяный все чего-то  толкует, а он только ухмыляется.    

Трамвая  на Сэндимаунт все не было.    

Юный  Дигнам пошел по Нассау-стрит, переложив свиные котлеты в другую руку. Воротничок  у него опять отстегнулся, и он запихнул его обратно.    

Уродская  запонка, не подходит для этой дырки, надоела до чертиков. Ему повстречались  школьники с ранцами. Завтра опять не пойду, останусь до понедельника. Навстречу  еще шли школьники. Интересно, они заметили, что я в трауре? Дядя Барни сказал,  он даст сегодня об этом в газету. Тогда все в газете увидят и прочитают мое имя  напечатанным и папино имя.    

Лицо у  него вместо красного, как всегда было, сделалось совсем серое, и муха ползла по  нему вверх, к глазам. Так скрипело, когда ввинчивали винты в гроб, и так глухо  стукалось, когда несли вниз.    

Папа был  там внутри, а мама плакала в зале, а дядя Барни показывал, как пронести на повороте.  Гроб был такой большой, высокий, тяжелый с виду. Как все это было? В последний  вечер, когда папа напился, он стоял на лестничной площадке и орал, чтоб ему  дали башмаки, он пойдет к Танни и там еще напьется, и он казался таким толстым  и низеньким в рубашке. Больше никогда его не увижу. Это называется смерть. Папа  умер. Мой отец умер. Он мне сказал, чтобы я был маме хорошим сыном. Я не мог  разобрать, что он еще говорил, но я видел, как его язык и зубы что-то старались  выговорить.    

Бедный  папа. Это был мистер Дигнам, мой отец. Я надеюсь, что он сейчас в чистилище, потому  что он ходил к отцу Конрою на исповедь в субботу вечером.    

Вильям  Хамбл, граф Дадли[1048],  и леди Дадли в сопровождении подполковника Хесселтайна после завтрака выехали  из резиденции вице-короля. В следующей карете находились почтенная миссис  Пэджет, мисс де Курси и почтенный Джеральд Уорд, дежурный адъютант.    

Кортеж  проследовал через нижние ворота Феникс-парка, приветствуемый подобострастными  полисменами, и мимо Королевского моста направился по северным набережным. На  всем пути следования по столичным улицам вице-король встречал знаки самых  наисердечнейших чувств. У Кровавого моста[1049]  мистер Томас Кернан, находившийся по ту сторону реки, тщетно посылал свои  приветствия издали. Вице-королевские кареты лорда Дадли проследовали между  мостом Королевы и мостом Уитворта, где не получили приветствия от мистера Дадли  Уайта, бакалавра права и магистра искусств, стоявшего на Арран-куэй рядом с  домом ростовщицы миссис М.И.Уайт, что на углу Арран-стрит, и потиравшего нос в  раздумье, попадет ли он в Фибсборо быстрей трамваем с тремя пересадками, или на  извозчике, или же пешком через Смитфилд, холм Конституции и вокзал Бродстоун. В  портике Судебной палаты Ричи Гулдинг, с фирменным портфелем Гулдинга, Коллиса и  Уорда, воззрился на него с удивлением. За мостом Ричмонд, в подъезде конторы  Рувима Дж.Додда, присяжного поверенного, агента Патриотической страховой  компании, пожилая особа женского пола, собравшаяся было войти, передумала и,  следуя назад по своим стопам, возле окон конторы Кинга обратила доверчивую  улыбку к наместнику Его Величества. Из своего стока в стене Вуд-куэй,  расположенного прямо под конторой Тома Девана[1050], речушка Поддл представила  верноподданные излияния своей вонючей струи. За бронзой золото, за головкой  мисс Кеннеди головка мисс Дус, поверх занавески отеля «Ормонд», наблюдали с  восхищением. На Ормонд-куэй мистер Саймон Дедал, направляясь из уличного  сортира в полицейское управление, застыл неподвижно посреди улицы, низко  опустив шляпу. Его Сиятельство с изяществом ответно приветствовал мистера  Дедала. На углу типографии Кахилла преподобный Хью К.Лав, магистр искусств, погруженный  в размышления о знатных сеньорах, которые в давние времена раздавали щедрой  рукой завидные церковные привилегии, отвесил поклон, оставшийся незамеченным.  На мосту Граттана Ленехан и Маккой, собравшись прощаться друг с другом,  смотрели на проезжающие кареты. Проходя мимо конторы Роджера Грина и большого  красного дома типографии Долларда, Герти Макдауэлл[1051], которая несла своему  больному отцу письма и образцы линолеума Кэтсби, догадалась по виду карет, что  это были лорд-наместник с супругой, но так и не смогла разглядеть, в каком  туалете была Ее Сиятельство, потому что трамвай и большой желтый мебельный  фургон Спринга остановились как раз перед ней, именно из-за проезда  лорда-наместника. За домом фирмы Ланди и Футс, Джон Уайз Нолан, стоя в темных  дверях винного погреба Каваны, послал холодную незамеченную усмешку  лорду-наместнику и генерал-губернатору Ирландии. Достопочтенный Вильям Хамбл,  граф Дадли, кавалер Большого Креста ордена Виктории, миновал неумолчно тикающие  часы Микки Андерсона и восковые манекены Генри и Джеймса, румянощекие, в  элегантных костюмах, джентльмен Генри, dernier cri[1052]. Джеймс. Стоя спиной к  Дэйм-гейт, Том Рочфорд и Флинн Длинный Нос наблюдали приближение кортежа. Том  Рочфорд, увидев, что взгляд леди Дадли остановился на нем, поспешно вытащил  большие пальцы из кармашков бордового жилета и снял с головы фуражку.  Очаровательная субретка, великая Мария Кендалл, с размалеванными щеками и  приподнятой юбочкой, посылала со своей афиши размалеванную улыбку Вильяму  Хамблу, графу Дадли, а также полковнику Х.Дж.Хесселтайну, равно как и почтенному  Джеральду Уорду, дежурному адъютанту. Из окон ДХК вице-королевский кортеж  наблюдали Бык Маллиган и Хейнс, первый с видом смешливым, второй – серьезным,  глядя между голов возбужденных посетителей, совсем загородивших от света  шахматную доску, на которую был устремлен пристальный взгляд Джона Хауарда  Парнелла. На Фаунс-стрит Дилли Дедал, подняв взгляд от французского учебника  Шарденаля, увидала раскрытые зонтики и сверкающие, вертящиеся спицы колес. Джон  Генри Ментон, стоя в дверях Торговой палаты, неподвижно выпучил набрякшие от  вина глаза-устрицы, держа толстые золотые охотничьи часы в толстой левой руке,  не глядя на них и уже не чувствуя их.    

Там, где  в воздух вздымалась передняя нога лошади короля Билли[1053], миссис Брин отдернула  своего поторопившегося супруга назад из-под копыт форейторской лошади. Крича  ему прямо в ухо, она разъяснила происходящее.    

Тот  понял, прижал свои фолианты левой рукой и приветствовал вторую карету.    

Почтенный  Джеральд Уорд, дежурный адъютант, будучи приятно изумлен, поспешил ответить. На  углу возле Понсонби остановился, притомившись, белый флакон H., и вслед за ним  остановились еще четыре белых флакона в цилиндрах, E.L.Y.'S., меж тем как мимо  промчались кареты и верховые.    

Против  торговли музыкальными инструментами Пиготта внушительно вышагивал в живописном  наряде мистер Дэнис Дж.Маджинни, учитель танцев и пр., коего вице-король  обогнал, не заметив. У ректорского же дома появился с беспечным видом Буян  Бойлан, ноги которого в рыжих штиблетах и носках с небесно-голубыми стрелками  переступали в такт мотивчику песенки «Моя йоркширская девчонка». В пику  небесно-голубым налобникам и стремительному напору верховых Буян Бойлан  выставил небесно-голубой галстук, соломенную широкополую шляпу, ухарски  сдвинутую набекрень, и синий костюм тонкого шевиота. Его руки, засунутые в  карманы пиджака, не нашли нужным снять шляпу, однако он презентовал трем дамам  нахальное одобрение во взгляде и красный цветок в зубах. Проезжая по  Нассау-стрит, Его Сиятельство привлек внимание своей супруги, милостиво  кивавшей по сторонам, к музыкальной программе, исполнявшейся в Колледж-парке.  Бравые парни с шотландских гор, невидимые, трубили и барабанили вослед процессии:    

Моя  девчонка – с фабрики,    

Одета  без затей.    

Тарарабум.    

Но  сердце мое тянется,    

Эх, к  розочке из Йоркшира,    

К  возлюбленной моей.    

Тарарабум.    

По ту  сторону стены участники гонки на четверть мили с гандикапом М.К.Грин, Х.Трифт,  Т.М.Пейти, К.Скейфи, Дж.Б.Джеффс, Г.Н.Морфи, Ф.Стивенсон, К.Эдрли и У.К.Хаггард  стартовали поочередно. Шагая мимо отеля Финна, Кэшел Бойл О'Коннор Фицморис  Тисделл Фаррелл уставил рассерженный монокль поверх экипажей на голову мистера  М.Е.Соломонса[1054]  в окне австро-венгерского вице-консульства. В глубине Ленстер-стрит, возле  заднего входа Тринити, верноподданный Его Величества Хорнблоуэр притронулся к  своей егерской фуражке. Когда гладко лоснящиеся кони галопом мчали по  Меррион-сквер, ожидавший там юный Патрик Алоизиус Дигнам увидел, как все  приветствуют господина в цилиндре, и тоже приподнял свою черную новенькую  фуражку пальцами, жирными от обертки свиных котлет. Воротничок его опять  отстегнулся. Вице-король, направлявшийся на торжественное открытие  благотворительного базара Майрас в пользу больницы Мерсера, проследовал со  своею свитой в сторону Нижней Маунт-стрит. Возле лавки Бродбента они миновали  слепого юношу. На Нижней Маунт-стрит пешеход в коричневом макинтоше, жуя  черствую корку, быстро и беспрепятственно перебежал вице-королю дорогу. На  мосту через Королевский канал[1055]  мистер Юджин Стрэттон, ухмыляясь с афиши толстыми выпяченными губами, радушно  приветствовал всех прибывающих в квартал Пембрук. На углу Хэддингтон-роуд две  женщины, выпачканные в песке, несущие зонтик и сумку, где перекатывались  одиннадцать ракушек, остановились в удивлении при виде лорд-мэра с лорд-мэршей  и без золотой цепи[1056].  На Нортамберленд-роуд и Лэндсдаун-роуд Его Сиятельство неукоснительно отвечал  на поклоны редких прохожих мужского пола, на поклон двух малолетних школьников,  стоявших у садовой калитки того дома, которым, как говорят, восхищалась  покойная королева[1057]  при своем посещении ирландской столицы вместе с супругом, принцем-консортом, в  1849 году, и на поклон обширных штанов Альмидано Артифони, мелькнувших в  дверях, которые, поглотив их, захлопнулись.    

 Эпизод 11[1058]    

     

За  бронзой золото услыхало цокопыт сталезвон.    

Беспардон  дондондон.    

Соринки,  соскребая соринки с заскорузлого ногтя. Соринки.    

Ужасно!  И золото закраснелось сильней.    

Сиплую  ноту флейтой выдул.    

Выдул.  О, Блум, заблумшая душа.    

Золотых  корона волос.    

Роза  колышется на атласной груди, одетой в атлас, роза Кастилии.    

Напевая,  напевая: Адолорес.    

А ну–  ка, кто у нас… златовлас?    

Звонок  сожалеющей бронзе жалобно звякнул.    

И звук  чистый, долгий, вибрирующий. Медленно замирающий звук.    

Маняще.  Нежное слово. Взгляни! Уж меркнут звезды. О, роза! Ноты, щебечущие ответ. Кастилии.  Утро брезжит.    

Звякая  дребезжа катила коляска.    

Монета  звякнула. Кукушка закуковала.    

Признание.  Sonnez. С тобой. Подвязка оттянута. Расстаться не могу.    

Хлоп. La  cloche! Хлопнула по бедру. Признание. Теплому. Милый друг, прощай!    

Позвякиванье  коляски. Блу.    

Громыхнули  сокрушительные аккорды. Когда любовь горит. Война! Война!    

Барабанная  перепонка.    

Парус!  Платочек, веющий над волнами.    

Потеряно.  Дрозд высвистывал. Все уж потеряно.    

Зачесалось.  У него.    

Когда  явился. Увы!    

Сполна  возьми. Полнокровное биенье.    

Трели  льются. Ах, маня! Заманивая.    

Марта!  Приди!    

Хлопхлоп.  Хлохлохлоп. Хлоплоплоп.    

Господи  никог давжиз нионнеслы.    

Пэт  лысый глухарь принес бювар нож забрал.    

Зов  ночной в лунном свете: вдали, вдали.    

Я так  печален. P.S. Я одинокий облумок.    

Слушай!    

Моря  звучащий горн, витой, рогатый, прохладный. У тебя? Себе а потом другой плеск и  беззвучный рев.    

Жемчужины:  когда она. Рапсодии Листа. Ш-ш-шип.    

А вы не?    

Не –  нет-нет – не верила – Лидлид. Петух потоптать да покукарекать.    

Черные.    

Нижние  октавы. Давайте же, Бен, давайте.    

Потужит  да и обслужит. Хи-хи. Дела не плохи.    

Но  погоди!    

Во  мрачной пещере, в недрах земли. Груды руды.    

Naminedamine.  Все погибли. Все пали в бою.    

Крохотные  завитки, девичьих волос трепещущий папоротниковый узор.    

Аминь! С  яростным скрежетом зубов.    

Взад–  вперед. Вперед-взад. Кол прохладный торчал.    

Бронзолидия  подле Златомайны.    

Мимо  бронзы и золота в густозеленой тени океанских глубин. Блум.    

Старина  Блум.    

В дверь  тук-тук, в двери стук, покукарекать да потоптать петух.    

Молитесь  о нем! Молитесь, добрые люди!    

Его узловатые  пальцы, прищелкивая.    

Большой  Бенабен. Большой Бенбен.    

Последнюю  розу Кастилии лета покинул блум печальный блуминокий облумок.    

Пи– и!  Маленький ветерок протянул и-и.    

Честные  граждане. Лид Кер Кау Де и Долл. Вот-вот. Как и ты. Поднимут твой динь и дон.    

Пффф!  Ох!    

Где  бронза из близи? Где злато из дали? Где копыта?    

Пуррр.  Дзиинь. Гррамгр.    

Вот  тогда, но не прежде чем тогда. Будет напррпффис. Моя эпррритапфффия.    

Кончил.    

Начинай!    

За  бронзой золото, головка мисс Кеннеди за головкой мисс Дус, поверх занавески  бара, слушали как проносятся вице-королевские копыта, как звенит сталь.    

– А  это она? – спросила мисс Кеннеди.    

Мисс Дус  отвечала да, сидит рядом с самим, в жемчужно-сером и eau de Nil.[1059]    

– Какое  изящное сочетание, – сказала мисс Кеннеди.    

Вдруг  вся оживившись, мисс Дус возбужденно проговорила:    

– Смотри-ка,  вон тот, в цилиндре!    

– Где-где?  Который? – откликнулось еще возбужденней золото.    

– Во  второй карете, – сказали смеющиеся губы мисс Дус, влажно блеснув на  солнце. – Сюда смотрит. Пусти-ка, гляну.    

Бронзовою  стрелой метнулась она к другому окну, расплюснула лицо на стекле, в туманном  кружке от ее возбужденного дыхания.    

Влажные  губы прощебетали:    

– Заметил!  Убит насмерть!    

Она  хихикнула:    

– Я  рыдаю! Эти мужчины – ну потрясающие идиоты!    

Впрочем,  не без печали.    

Мисс  Кеннеди печально прогуливалась, выйдя из полосы света и заплетая выбившуюся  прядку волос за ушком. Печально прогуливаясь, уж золотом не сияя, она  закручивала, заплетала прядку. Печально заплетала она загулявшую золотую прядку  за изогнутым ушком.    

– Уж  кому раздолье, так это им, – печально возразила она.    

Мужчина.    

Блукто  двигался мимо трубок Муленга, храня на груди прелести греха, мимо антиквариата  Уайна, храня в памяти прелестные греховные речи, мимо тусклого и погнутого  столового серебра Кэрролла, ради Рауля.    

Коридорный  к ним, к ним в баре, к ним барменшам подошел. Для них, его не удостоивших  взглядом, брякнул на стойку он поднос с задребезжавшими чашками. И – Вот он,  чай ваш, – сказал.    

Мисс  Кеннеди с манерными жестами переставила поднос ниже, на перевернутый ящик от  минеральной воды, подальше от взоров, вниз.    

– Это  чего там? – звонко полюбопытствовал не знающий манер коридорный.    

– Сам  догадайся, – отрезала мисс Дус, покидая свой наблюдательный пункт.    

– Твой  ухажер, небось?    

На что  бронза с высокомерием:    

– Я  на тебя пожалуюсь миссис де Месси, если еще раз услышу такое беспардонное нахальство.    

– Беспардон  дондондон, – огрызнулось дерзкое рыло, меж тем как он двинулся прочь как  она грозилась откуда пришел.    

Блум.    

Нахмурившись  над своим цветком, мисс Дус заявила:    

– Этот  шпингалет совсем распустился. Если он не будет себя прилично вести, я ему уши  оборву.    

С видом  леди, изящное сочетание.    

– Не  обращай внимания, – посоветовала мисс Кеннеди.    

Она  налила чай в чашку, потом снова в чайник из чашки. Они укрылись за скалой  стойки, поджидая на подставках, ящиках стоймя, пока чай настоится.    

Они  оправляли блузки из черного атласа, метр два шиллинга девять, поджидая, пока  чай настоится, и два шиллинга семь.    

Да, за  бронзой вблизи золото поодаль слышали сталь вблизи, звон копыт поодаль, слышали  сталь копыт, звон копыт, звонкосталь.    

– Правда,  я страшно загорела?    

Мисс  бронза раскрыла блузку на шее.    

– Нет, –  отвечала мисс Кеннеди, – потемнеет потом, не сразу. А ты не пробовала  развести борную в лавровишневой воде?    

Мисс  Дус, привстав, поглядела сбоку на свою кожу в зеркале бара, несущем  златобронзовые литеры на раме и отражающем крупную раковину в кругу бокалов  рейнского и бургонского.    

– Ага,  потом на руках останется, – возразила она.    

– А  ты с глицерином, – предлагала мисс Кеннеди.    

Окинув  шею и руки прощальным взглядом, мисс Дус – От этих средств только сыпь выступает, –  отвергла, села на место. – Я того старого сыча у Бойда просила мне дать  что-нибудь для кожи.    

Мисс  Кеннеди, разливая настоявшийся чай, с гримаской взмолилась:    

– Ах,  бога ради, не напоминай мне о нем!    

– Нет,  погоди, дай я расскажу, – настаивала мисс Дус.    

Чай  сладкий свой долив молоком, мисс Кеннеди ушки зажала пальчиками.    

– Ах  нет, не надо! – воскликнула она.    

– Я  не слышу, не слышу! – воскликнула она.    

Но Блум?    

Мисс Дус  передразнила гнусавое старческое ворчанье:    

– Для  чего, для чего? это он мне.    

Мисс  Кеннеди отняла пальчики, чтоб слышать, чтоб говорить – но снова сказала, снова  взмолилась:    

– Ах,  не говори про него, я не вынесу! Противный старый Урод! Помнишь, в тот вечер, в  зале Эншент.    

С миной  отвращения она сделала глоток крепкого горячего чаю – глотнула – глоток  сладкого чаю.    

– Смотри,  какой он был, – сказала мисс Дус, вывернув кособоко бронзовую головку и  раздув ноздри. – Хр-р! Хр-р!    

Пронзительный  взрыв смеха вырвался из горла мисс Кеннеди. Мисс Дус сопела и всхрапывала  сквозь ноздри, которые шевелились словно вынюхивающее рыло беспардондондондон.    

– Я  не могу! – стонала, повизгивая, мисс Кеннеди. – Ты помнишь, какие у  него глаза выпученные?    

Тут  залилась и мисс Дус звонкобронзовым смехом:    

– Ох,  как бы он нас не сглазил!    

Блучьи  темные глаза прочитали имя: Арон Фигфурт. А почему мне всегда читается Фигфунт?  Выходит фунт фиг, наверно поэтому. Проспер Лоре – гугенотская фамилия. Темные  глаза Блума скользнули по пресвятым девам в витрине Басси. Голубой плащ, под  ним белизна, приидите ко мне. Они верят, что она бог – или богиня? Сегодняшние  богини. Не удалось разглядеть.    

Подошел  тот парень. Студент. Потом он с сыном Дедала. Наверно, это Маллиган. Весьма  миловидные девы. Вот что и привлекает этих развратников: ее белизна.    

Дальше и  дальше скользили его глаза. Прелести греха. Прелестные прелести.    

Греха.    

Закатываясь  заливистым смехом, два голоса молодых слили Дус и Кеннеди, златобронза, ох,  сглазит. Запрокидывая головки, смехобронзу и смехозлато, чтоб без помех лился  смех, взвизгивали, сглазит, делали знаки друг другу, издавая высокие  пронзительные ноты.    

А– ах,  задыхаясь, затихают. Затихая, а-ах, затухая, замерло их веселье.    

Мисс  Кеннеди снова поднесла к губам чашку, но едва сделала глоток, как тут же снова  захихихикала. Мисс Дус, наклонившись к подносу, снова наморщила нос и принялась  потешно вращать выпученными глазами. Снова Хихикеннеди, наклонясь, так что  корона ее волос, наклонясь, показала черепаховый гребень на затылке, прыснула  прямо изо рта чаем, захлебнувшись чаем и смехом, захлебываясь, кашляя,  взвизгивая:    

– Сальные  глазки! Представь-ка себя замужем за таким! С его бороденочкой!    

Дус в  ответ испустила блистательный вопль, истинно женский вопль, в котором звучали  восторг, ликование, презрение.    

– Замужем  за сальным носом! – возопила она.    

Смеясь  то на низких, то на высоких нотах, то бронзой звеня, то золотом, подзуживали  они друг дружку на новые и новые всплески хохота, чередующимся перезвоном,  бронза-злато, злато-бронза, высоко-низко, всплеск-еще-всплеск.    

И снова  без конца хохотали. Ага, весь сальный, я знаю. В полном изнеможении, задыхаясь,  вздрагивающие головы они прислонили к стойке, корону кос подле гладкоблестящей  укладки. Раскрасневшиеся (Уф-ф!), вспотевшие, тяжело дыша (Уф-ф!), обе еле  переводили дух.    

За  Блумом замужем, за сальнозасаленным!    

– Силы  небесные! – вздохнула мисс Дус над своей вздрагивающей розой. – Лучше  б я так не смеялась. Прямо вся взмокла.    

– О,  мисс Дус! – возмутилась мисс Кеннеди. – Что за ужасное создание!    

И закраснелась  еще сильней (фу, как ужасно!), став еще золотистей.    

Мимо  конторы Кантвелла брел Сальноблум, мимо дев Чеппи[1060], сияющих масляною краской.  У Наннетти отец торговал вразнос этим товаром, обивал пороги как я. Религия –  доходное дело. Надо опять к нему насчет Ключчи. Но сначала поесть.  Проголодался. Нет еще. Она сказала, в четыре. Время идет без остановки. Часы  тикают. Ступай. Где бы поесть? Кларенс, Дельфин.    

Ступай.  Ради Рауля. Поесть. Если бы набралось пять гиней с этих реклам.    

Комбинацию  шелковую, сиреневую. Нет еще. Прелести греха.    

Румянец  убавился – еще убавился – золотистая бледность.    

Праздной  походкой в бар к ним вошел мистер Дедал. Соринки, соскребая соринки с заскорузлого  ногтя большого пальца. Соринки. Праздной вошел походкой.    

– А,  с возвращением вас, мисс Дус.    

Подал ей  руку. Хорошо отдохнули?    

– Шик-блеск.    

Он  выразил надежду, что с погодой в Ростреворе ей повезло.    

– Погода  дивная, – сказала мисс Дус. – Можете судить по мне – ничего видик,  правда? Целыми днями на пляже.    

Бронзовая  белизна.    

– Это  с вашей стороны так жестоко, – попенял ей мистер Дедал, милостиво  поглаживая по руке. – Искушать бедненьких простачков мужчин.    

Атласная  мисс Дус мягко высвободила руку.    

– Ах,  оставьте, – проговорила она. – Уж вы-то простак, так я вам и  поверила.    

А он  был.    

– Да  нет, знаете, – рассуждал он, – все-таки я простак. Когда я лежал в  колыбельке, у меня был вид до того простодушный, что меня так и  окрестили:простак Саймон[1061].    

– Тогда  вы, наверно, были просто душка, – последовал ответ мисс Дус. – А что  вам доктор прописал на сегодня?    

– Да  знаете, – рассуждал он, – это на ваше усмотрение. Пожалуй, если вас  не затруднит, то я попросил бы чистой воды и полстаканчика виски.    

Позвякиванье.    

– Моментально, –  отозвалась мисс Дус.    

Моментально  и грациозно к золоченому зеркалу, отражающему продукцию Кантрелла и Кокрейна,  она обернулась. Грациозно отмерила порцию золотистого виски из хрустального  графина. Мистер Дедал между тем извлек из-под полы своего сюртука кисет и  трубку. Моментально обслуживает. Он выдул через флейту мундштука две сиплые  ноты.    

– Клянусь  вам, – рассуждал он, – я уже сколько раз сам туда собирался, в горы  Морн. Там должен быть отличный бодрящий воздух. Но, говорят, долго сбирался –  верней добрался. Да-да. Да.    

Да. Он  набил свой чубук волокнами, волосками ее волос, светлых волос Виргинии, русалки[1062].  Волокна. Волоски. Рассуждая. Беззвучно.    

Никто ни  звука не произнес. Да.    

Мисс Дус  весело протирала бокалы, напевая:    

– О,  Адолорес, краса восточных морей![1063]  – А мистер Лидуэлл заходил сегодня?    

В бар  вошел Ленехан. Осмотрелся кругом. Мистер Блум достиг моста Эссекс. Дэ-с, и мост  Дэссекс перешел мистер Блум. Надо написать Марте.    

Бумаги  купить. У Дэли. Там любезная продавщица. Блум. Старина Блум.    

История  заблумшей души.    

– Он  заходил в обед, – сказала мисс Дус.    

Ленехан  приблизился к стойке.    

– Тут  меня не разыскивал мистер Бойлан?    

Спросил  он. Она отвечала:    

– Мисс  Кеннеди, сюда не заходил мистер Бойлан, пока я была наверху?    

Спросила  она. Мисс Кеннеди голос отвечал, чаю вторая чашка на пути ко рту, взгляд прикован  к странице:    

– Нет,  его не было.    

Мисс  Кеннеди взор, слышимой, но невидимой, продолжал чтение. Ленехан шустро окрутил  кругленький корпус вокруг колпака, прикрывавшего сандвичи.    

– А  ну-ка, кто у нас тут?    

Взгляда  Кеннеди не удостоившись, он предпринял новые попытки. Не забывайте про точки.  Читайте вот эти черненькие значки: круглое – это о, а крючком – эс.    

Резво  позвякивала коляска.    

Златодева  читала, не глядя по сторонам. Не обращай внимания. Она не обращала, а он, как  ученик по слогам, монотонно и нараспев, принялся читать ей басню:    

– Ад-нажды  лисица всы-ты-ретила аиста. И га-ва-рит лиса аисту: пра-сунь свой кы-люв ка мне  в гор-ла и вы-та-щи кость.    

Попусту  он бубнил. Мисс Дус отвернулась к своей чашке, стоявшей чуть в стороне.    

Он  вздохнул в сторону:    

– О,  горе мне! О я, несчастный!    

Он  обратился с приветствием к мистеру Дедалу и получил ответный кивок.    

– Привет  от прославленного сына прославленного отца.    

– Кто  б это был? – поинтересовался мистер Дедал.    

Ленехан  с наисердечнейшим видом развел руками. Как кто?    

– Кто  б это был? – переспросил он. – И вы можете спрашивать? Стивен, наш  юный бард.    

Сухо[1064].    

Мистер  Дедал, прославленный боец, отложил свою трубку, набитую сухим табаком.    

– Понятно, –  сказал он. – Сначала до меня не дошло. Я слышал, что он вращается в самом  избранном обществе. А вы его видели недавно?    

Видел.    

– Не  далее как сегодня мы вместе с ним осушали чаши амброзии, – поведал  Ленехан. – У Муни en ville и Муни sur mer[1065].    

Подвиги  его музы принесли ему толику наличности.    

Он  улыбнулся устам бронзы, чаем омытым, внимающим устам и глазам.    

– Элита  Эрина ловила каждый звук с его уст. Ученый профессор Хью Макхью, знаменитейший  борзописец и издатель нашего города, и тот певец младой с дикого и сырого  Запада, что отзывается на сладкозвучное имя О'Мэдден Берк.    

После  некоторого молчания мистер Дедал поднял стакан и – Надо полагать, это было  очень занимательно, – произнес он. – Теперь я вижу.    

Он вижу.  Он отхлебнул. Взором витая в далеких печальных горах, в горах Морн. Поставил  стакан.    

Он  посмотрел в раскрытую дверь салона.    

– Я  вижу, вы переставили рояль.    

– Сегодня  приходил настройщик, – объяснила мисс Дус, – чтобы настроить его для  ресторанной программы. Я в жизни не слышала такой изящной игры.    

– В  самом деле?    

– Ведь  правда, мисс Кеннеди? Просто классическая игра. И знаете, он слепой. Бедный юноша,  ему и двадцати лет не дашь.    

– В  самом деле? – повторил мистер Дедал.    

Он снова  отхлебнул и отошел в сторону.    

– Так  было жалко смотреть на его лицо, – сочувствовала мисс Дус.    

Будь ты  проклят, чертов ублюдок.    

К ее  сожаленью, звонок жалобно звякнул, вызов официанта. К дверям обеденной залы  направился лысый Пэт, направился озабоченный Пэт, направился Пэт-официант. Пива  клиенту. Пива отнюдь не моментально отпустила она.    

Ленехан  ждал терпеливо нетерпеливого буяна Бойлана, поджидал резвого звяканья.    

Приподняв  крышку, он (кто?) заглянул в гроб (гроб?), где шли наискось тройные (рояля!)  струны. Он погладил (тот самый, кто милостиво поглаживал ее по руке) тройку  клавиш, нажал на них, мягко педалируя, чтобы увидеть, как выдвигается вперед  мягкий фетр, услышать приглушенное падение молоточков.    

Два  листа веленевой кремовой бумаги один про запас два конверта когда я служил у  Хили премудрый Блум Генри Флауэр купил у Дэли. Так ты несчастлив в семейной  жизни? Цветочек мне в утешение а булавка оборвет лю. Что-то в этом есть в языке  цве. Это маргаритка была? Невинность значит.    

Благонравная  девица повстречать после мессы. Паакорна благодарим.    

Премудрый  Блум узрел на дверях рекламу, курящая русалка колышется на волнах. Курите  русалку, это легчайшие сигареты. Струящиеся пряди волос – несчастная любовь.  Ради какого-то мужчины. Ради Рауля. Он глянул и увидел вдали, на мосту Эссекс,  яркую шляпу, маячившую над легкой коляской. Так и есть. Третий раз. Совпадение.    

Позвякивая,  колыхаясь на тугих шинах, коляска свернула с моста на набережную Ормонд. За  ним. Рискнуть. Только надо быстрей. В четыре. Уже скоро. Ступай.    

– С  вас два пенса, сэр, – решилась напомнить продавщица.    

– Ах,  да… Я совсем забыл… Простите…    

И  четыре.    

Она в  четыре. Она чарующе улыбнулась Блукомуему. Блу улыб и быст выш.    

Дня. Думаешь  ты у ней главная спица в колеснице? Она так каждому. Всем мужчинам.    

В  дремотной тишине склонилось золото над страницей.    

Из  салона донесся долгий, медленно замирающий звук. То был камертон настройщика,  который он забыл, который он задел. Снова звук. Который он сейчас взял, который  сейчас вибрировал. Слышите? Он вибрировал, все чище и чище, мягче и мягче,  двумя своими жужжащими ветвями. Еще медленней замирающий звук.    

Пэт  уплатил за бутылку с тугою пробкою для клиента – и вот поверх подноса, бокала,  тугопробкой бутылки, лысый и тугоухий, вот он вступил, тихонько, вместе с мисс  Дус:    

– Уж  меркнут звезды[1066]…    

Безгласно  из глубины пела песнь, выпевая:    

–…утро  брезжит.    

Стайка  крылатых нот, из-под чутких выпорхнув пальцев, прощебетала звонкий ответ. Хрустальные  радостные ноты, сливаясь в гармонические аккорды, призывали голос, который  воспел бы томление росистого утра, юности, прощанья с любовью, воспел бы утро  жизни и утро любви.    

– И  жемчуг рос…    

Губы  Ленехана над стойкой вывели тихий зовущий свист.    

– Но  взгляните же, – сказал он, – о, роза Кастилии.    

Звякнув,  коляска замерла у обочины.    

Поднявшись,  свою книгу она закрыла, роза Кастилии. Страдающая и одинокая, в задумчивости  она поднялась.    

– Она  сама пала или ее подтолкнули? – спросил он.    

Свысока  она бросила:    

– Кто  ни о чем не спрашивает, тому не солгут[1067].    

Как  леди, настоящая леди.    

Буяна  Бойлана модные рыжие штиблеты ступали, поскрипывая, по полу бара.    

Да,  золото взблизи, бронза поодаль. Ленехан услышал, узнал, приветствовал:    

– Грядет  герой-покоритель[1068].    

Между  коляской и окном, крадучись, пробирался Блум, непокоренный герой.    

Заметить  может. Сидел на этом сиденье: теплое. Черный кот, крадучись, пробирался, правя  на портфель Ричи Гулдинга, приветно поднятый в воздухе.    

– И  мы с тобой…    

– Я  знал, что ты тут, – сказал Буян Бойлан.    

В честь  блондинки мисс Кеннеди он коснулся полей набекрень скошенного канотье. Она подарила  ему улыбку. Однако сестрица бронза улыбкою ее превзошла, пригладив и оправив  ради него свои еще более роскошные волосы, и бюст, и розу.    

Бойлан  заказал зелья.    

– Чего  твоя душа жаждет? Горького пива? Стаканчик горького, пожалуйста, и терновый  джин – для меня. Еще нет телеграммы?    

Нет еще.  В четыре она. Все говорят четыре.    

Красные  уши и кадык Каули в дверях полицейского управлении. Избежать. А Гулдинг – это  удача. Чего ему надо в Ормонде? Коляска ждет. Надо ждать.    

Привет.  Куда направляетесь? Перекусить? И я как раз тоже. Сюда вот.    

Как, в  Ормонд? Лучшее, что есть в Дублине. В самом деле? В ресторан. И там – тихо. Смотри,  а тебя чтоб не видели. Что же, пожалуй, и я с вами.    

Вперед.  Ричи шел первым. Блум следовал за портфелем. Трапеза, достойная принца.    

Мисс Дус  потянулась достать графин, атласная ручка вытянута изо всех сил, блузка на  груди вот-вот лопнет, так высоко.    

– О!  О! – крякал Ленехан при каждом ее новом усилии. – О!    

Однако  успешно она овладела добычей и с торжеством ее опустила вниз.    

– Отчего  вы не подрастете, мисс? – спросил Буян Бойлан.    

Бронзоволосая,  наливая из графина тягучий сладкий напиток для его уст, глядя на тягучую  струйку (цветок у него в петлице, от кого это, интересно?), сладким голосом  протянула:    

– Мал  золотник, да дорог.    

О себе  то есть. Налила аккуратно сладкотягучего терна.    

– Ваше  здоровье, – сказал Буян.    

Он  бросил на стойку крупную монету. Монета звякнула.    

– Постойте-постойте, –  сказал Ленехан, – я тоже…    

– За  ваше, – присоединился он, поднимая вспененный эль.    

– Корона  выиграет, это как пить дать, – заверил он.    

– Я  тоже малость рискнул, – сказал Бойлан и, подмигнув, выпил. – Не за  себя, правда. Одному другу взбрело.    

Ленехан  потягивал пиво и ухмылялся, то на пиво поглядывая, то на губки мисс Дус, полуоткрытые,  тихонько мурлыкающие песнь морей, которую прежде они выводили звонко. Адолорес.  Восточные моря.    

Часы  зашипели. Мисс Кеннеди прошла мимо них (но от кого же этот цветок), унося  поднос с чашками. Кукушка закуковала.    

Мисс Дус  взяла монету со стойки, резко крутнула ручку кассы. Касса дзинькнула. Кукушка  прокуковала. Прекрасная египтянка, соблазнительно изгибаясь, позвякивая  монетами в ящике, напевая, отсчитывала сдачу. С надеждой смотри на закат[1069].  Пробили. Для меня.    

– Это  сколько пробило? – спросил Буян Бойлан. – Четыре?    

Часа.    

Ленехан,  маленькими глазками пожирая ее, напевающую, и напевающий бюст, потянул Бойлана  за рукав.    

– Давайте-ка  послушаем бой часов, – предложил он.    

Фирменный  портфель Гулдинга, Коллиса и Уорда вел за собой заблумшую душу, Блума, между  бездушных столиков. Неуверенный, с возбужденной уверенностью, под выжидательным  взглядом лысого Пэта, выбрал он столик поближе к двери. Будь поближе. В четыре.  Он что, забыл? Или тут хитрость?    

Не прийти,  раздразнить аппетит. Я бы не смог так. Но выжди, выжди. Пэт, наблюдая, выжидал.    

Искрящаяся  бронзы лазурь окинула небесно-голубые глаза и галстук Голубойлана.    

– Ну,  давайте, – настаивал Ленехан. – Как раз нет никого. А он ни разу не  слышал.    

–…уже  и солнце высоко[1070].    

Высокий  и чистый звук поднимался ввысь.    

Бронза–  Дус, посекретничав с розой, ставши чуть розовой, пытливый кинула взгляд на цветок,  на глаза Буяна.    

– Просим,  просим.    

Он  упрашивал ее сквозь повторявшиеся признания:    

– С  тобой расстаться не могу…    

– Как-нибудь  потом, – пообещала скромница Дус.    

– Нет-нет,  сейчас! – не отставал Ленехан. – Sonnez la cloche[1071]! Пожалуйста! Ведь нет  никого.    

Она  огляделась. Быстрый взгляд. Мисс Кен не услышит. Быстрый наклон.    

Два  загоревшихся лица ловили каждое движение.    

Неуверенные  аккорды сбились с мелодии, снова ее нащупали, снова теряли и снова ловили,  спотыкаясь. Затерявшийся аккорд[1072].    

– Ну  же! Действуйте! Sonnez!    

Нагнувшись,  она вздернула подол юбки выше колена. Помедлила. Еще помучила их, нагнувшись,  выжидая, поглядывая лукаво.    

– Sonnez!    

Хлоп!  Внезапно она оттянула, отпустила и тугая подвязка звонкохлопнула по зовущему похлопать  тепложенскому тугому бедру.    

– La  cloche! – радостно вскричал Ленехан. – Сама научилась! Это вам не  опилки.    

Она  надменно усмехлыбнулась (рыдаю! эти мужчины…), но, скользнув к свету,  улыбнулась Бойлану ласково.    

– Вы  просто воплощение вульгарности, – сказала она, скользя.    

Бойлан  все смотрел на нее. Кубок свой поднеся к полным губам, осушил он крохотный кубок,  втянул последние синеватые капли, густые и полновесные.    

Зачарованно  взгляд его провожал головку, в пространстве бара скользившую к зеркалам, в  золоченой арке которых мерцали бокалы эля, рейнского и бургонского и рогатая  раковина. Там, в зеркалах отраженная, бронза ее слилась с бронзой еще более солнечной.    

Да,  бронза совсем вблизи.    

–…Мой  милый друг, прощай!    

– Все,  ухожу, – нетерпеливо проговорил Бойлан.    

Кубок  свой резко отодвинул, взял сдачу.    

– Погоди  малость, – забеспокоился Ленехан, допивая поспешно. – Мне надо тебе  сказать. Том Рочфорд…    

– Да  иди к богу в рай, – бросил Буян уже на ходу.    

Ленехан  срочно опрокинул остатки.    

– Зачесалось  у тебя, что ли? – недоумевал он. – Погоди, я иду.    

Он  пустился за быстрыми поскрипываньями башмаков, но у порога проворно осадил, приветствуя  две фигуры, грузную и щуплую.    

– Мое  почтение, мистер Доллард!    

– Что-что?  Почтение! Почтение! – рассеянно откликнулся бас Бена Долларда, на миг оторвавшись  от горестей отца Каули. – Ничего он вам не сделает, Боб. Олф Берген  поговорит с долговязым. На сей раз мы этому Иуде Искариоту вставим перо.    

Через  салон проследовал мистер Дедал, вздыхая и потрагивая пальцем веко.    

– Хо-хо,  ей-ей, – вывел тирольскую руладу Бен Доллард. – Саймон, а вы бы спели  нам что-нибудь. Мы слышали тут звуки рояля.    

Лысый  Пэт, озабоченный официант, ожидал, пока закажут напитки. Так, Ричи – виски. А  Блуму? Подумать надо. Не гонять его лишний раз. Небось, мозоли. Четыре. Так  жарко в черном. Конечно, и нервы тут. Преломляет (или как там?) тепло. Надо  подумать. Сидр. Да, бутылку сидра.    

– С  какой стати? – возразил мистер Дедал. – Это я просто так бренчал.    

– Ничего-ничего,  давайте, – не отставал Бен Доллард. – Сгиньте, заботы[1073].    

Идемте,  Боб.    

Рысцой  он двинулся, Доллард, в необъятных штанах, впереди них (держите-ка мне вот  этого в: ну-ну, давайте) в салон. Он плюхнулся, Доллард, на табурет. Плюхнулись  узловатые лапы на клавиши. И замерли, плюхнувшись.    

Лысый  Пэт встретил в дверях златовласку, которая бесчайною возвращалась. Озабоченный,  он желал виски и сидр. Бронзоволосая у окна сидела, бронза поодаль.    

Звякнув,  резво взяла с места коляска.    

Блум  услыхал звяканье, слабый звук. Уезжает. Слабый и судорожный вздох обратил он к  немым голубеющим цветам. Звякнуло. Уехал. Звякнув. Слушай.    

– Любовь  и войну[1074],  Бен, – сказал мистер Дедал. – Как в добрые старые времена.    

Отважная  мисс Дус, оставленная всеми взорами, отвела свой от занавески, не выдержав сокрушающего  блеска лучей. Уехал. Задумчивая (кто знает?), сокрушенная (сокрушающие лучи),  она опустила штору, дернув за шнур.    

Облекла  задумчиво (почему он так быстро уехал, когда я[1075]?) свою бронзу и бар,  где стоял лысый подле златовласой сестрицы, неизящное сочетание, сочетание  неизящное, антиизящное, в тихую прохладную смутную зеленоватую колышащуюся  глубокую сень, eau de Nil.    

– В  тот вечер бедняга Гудвин аккомпанировал, – вспомнил и отец Каули. –  Только они с роялем не совсем сходились во мнениях.    

Не  совсем.    

– И  устроили бурный спор, – дополнил мистер Дедал. – Ему тогда сам черт  был не брат. На старичка порой находило в легком подпитии.    

– Мать  честная, а я-то, помните? – вступил и Бен дылда Доллард, оборачиваясь от  многострадальных клавишей. – У меня еще как на грех не было свадебного  наряда.    

Все трое  расхохотались. Он был рад, да наряд. Расхохоталось все трио.    

Свадебного  наряда не было.    

– Но  тут, нам на счастье, подвернулся дружище Блум, – продолжил мистер  Дедал. – А, кстати, где моя трубка?    

За  трубкой за затерявшимся аккордом зашаркал он назад к стойке. Пэт лысый принес  напитки Ричи и Польди. И отец Каули засмеялся опять.    

– Это  ведь я тогда спас положение, Бен.    

– Не  спорю, – признал Бен Доллард. – Я как сейчас помню эти узкие брючки.  Вас осенила блестящая мысль, Боб.    

Отец  Каули покраснел до самых мочек ушей, розовых и блестящих. Он. Спас поло. Эти  брю. Блесмыс.    

– Я  знал, что он на мели, – сказал он. – Жена его по субботам играла на  пианино в кофейне за какие-то жалкие гроши, и кто-то мне подсказал, что она  этим тоже занимается. Вы помните? Мы их разыскивали по всей Холлс-стрит, пока  нам приказчик у Кео не дал адрес. Помните?    

Бен  вспоминал, и на широком лице его возникало изумленное выражение.    

– Мать  честная, чего у нее там не было, какие-то роскошные оперные плащи.    

Трубку  зажав, назад зашаркал мистер Дедал.    

– В  стиле Меррион-сквер[1076].  Мать честная, бальные платья, платья для приемов. И он никак не хотел взять  деньги. Каково? Кучи каких-то, черт дери, треуголок, болеро, панталон. Каково?    

– Вот-вот, –  закивал мистер Дедал. – У миссис Мэрион Блум можно снять платье любого рода.    

Позвякивала  по набережным коляска. Буян развалился на тугих шинах.    

Печенка  с беконом. Почки и говядина в тесте. Хорошо, сэр. Хорошо, Пэт.    

Миссис  Мэрион метим псу хвост. Запах горелого Поль де Кока. Симпатичное имя у.    

– А  как ее девичья фамилия? Пикантная девица была. Мэрион…    

– Твиди.    

– Да-да.  А жива она?    

– Еще  как.    

– Она  ведь была дочерью…    

– Дочерью  полка[1077].    

– В  самую точку, ей-ей. Я помню этого старого тамбурмажора.    

Мистер  Дедал чиркнул, высек, разжег, выдохнул душистый клуб в заключенье.    

– Ирландка  ли? Ей-ей, не могу сказать. А вы не знаете, Саймон?    

За  клубом еще клуб, душистый, крепкий, густой, потрескивая.    

– Щечный  мускул… Что?… Малость заржавел… Ну как же, она конечно…    

О,  Молль, ирландочка моя.    

Выпустил  пахучий залп, пышный клуб.    

– С  Гибралтарских скал… прямиком.    

Они  томились в тени океанских глубин, золото у пивного насоса, бронза возле бутылок  мараскина, обе в задумчивости, Майна Кеннеди, Лисмор-Террас 4, Драмкондра, с  Адолорес, красою, Долорес, безмолвной.    

Пэт  подал заказ на незакрытых тарелках. Леопольд принялся нарезать печенку на  ломтики. Как уже было сказано, он с удовольствием ел внутренние органы, пупки с  орехами, жареные наважьи молоки, между тем как Ричи Гулдинг, Коллис, Уорд ел  говядину и почки, то говядину то почки, запеченные кусочки ел он ел Блум они  ели.    

Блум с  Гулдингом, молчанием обрученные, ели. Трапезы принцев.    

По  Бэйчлорз-уок[1078]  позвякивала коляска на тугих шинах, катил в ней вольный холостяк Буян Бойлан –  по солнцу, по жаре, под щелканье хлыста над гладким крупом кобылки – на теплом  сиденье развалясь, дерзкого пыла и нетерпения полн. Зачесалось. У тебя?  Зачесалось. У тебя?    

Заче–  заче-салось.    

Перекрывая  все голоса, перегромыхивая гремящие аккорды, ринулся в бой бас Долларда:    

– Когда  любовь в душе горит…    

Раскаты  Бендушебенджамина докатились до сотрясаемых содрогнувшихся от любви стекол  крыши.    

– Война!  Война! – вскричал отец Каули. – Вот это воин!    

– Что  правда, то правда, – захохотал Бен Воин. – Я как раз думал про вашего  домохозяина. До победного конца.    

Он  смолк. Огромною бородой и огромною головой покачал он по поводу его огромного  промаха.    

– Старина,  вы бы ей наверняка разорвали барабанную перепонку, – проговорил мистер Дедал  сквозь аромат дыма, – этаким-то вашим органом.    

Зайдясь  смехом, бородатым и богатырским, Доллард сотрясался над клавишами. Наверняка  разорвал бы.    

– Не  говоря уж о другой перепонке, – добавил отец Каули. – Вполсилы, Бен.  Amoroso ma non troppo[1079].    

Позвольте-ка  мне.    

Мисс  Кеннеди принесла двум джентльменам по кружке холодного портера.    

Обронила  два слова. Да, согласился первый джентльмен, погодка отменная.    

Они  потягивали свой портер. А не знает ли она, куда направлялся вице-король?  Слышали сталь копыт, звон копыт, звон. Нет, она не могла сказать. Но ведь об  этом должно быть в газете. О, ей не стоит себя утруждать. Ничего трудного.  Развернув «Индепендент», она замелькала страницами, разыскивая, вице-король,  корона, не королевская, колыхалась в такт, вице-ко. Это слишком хлопотно,  сказал первый джентльмен. Нет-нет, нисколько. А как он при этом посмотрел.  Вице-король. За бронзой золото слышали стали звон.    

–…в душе  горит, Других забот уж нет.    

В  печеночной подливке Блум разминал мятый картофель. Любовь и войну кто-то там. Коронный  номер Бена Долларда. Прибежал к нам в тот вечер просить фрачную пару для  концерта. Брюки узки, в обтяжку как барабан.    

Боров–  музыкант. Молли обхохоталась потом, когда он ушел. Бросилась на кровать  поперек, дрыгает ногами, стонет от смеха. Ты видел, у него весь прибор на  выставку. Ох, дева Мария, я не выдержу! Вот дамам-то в первом ряду! Ох, никогда  так не хохотала! А что, на этом у него и держится весь бас-бормотон. Не  сравнишь с евнухом. Кто же это там играет. Отличное туше.    

Должно  быть, Каули. Музыкален. Любую ноту назовет сразу. А с дыханием у бедняги худо.  Перестал.    

Мисс  Дус, чарующая Лидия Дус, мило кивнула входящему Джорджу Лидуэллу, весьма обходительному  джентльмену, стряпчему. Добрый день. Она протянула свою влажную ручку, ручку  леди, его твердому пожатию. Да, вернулась уже.    

За  старую канитель.    

– А  ваши друзья уже там, мистер Лидуэлл.    

Джордж  Лидуэлл ее обходительно пообхаживал, подержал лидоручку.    

Блум  поедал печ, как уже было сказано. По крайней мере, тут чисто. Не то, что у  Бертона. Тот малый с его месивом из хрящей. А тут никого, я да Гулдинг. Чистые  столики, цветы, салфетки митрами. Пэт туда-сюда снует, лысый Пэт. Ничего не  скажешь. Лучшее, что есть в Дуб.    

Снова  звуки рояля. Явно Каули. Садится за рояль, как сливается с ним, полное  взаимопонимание. Тоскливые точильщики скребут скрипки, скосив глаза на конец  смычка, пилят несчастную виолончель, пока у тебя зубы не заболят.    

Ее  тоненькое похрапыванье. В тот вечер, когда мы в ложе. Тромбон под нами сопел  как морж, а в антракте один трубач развинтил и давай выбивать слюни.    

У  дирижера брюки мешком, ногами на месте возит-возит. Правильно, что их в яму  прячут.    

Позвякивая  коляска везет-везет.    

Вот  разве арфа. Красиво. Мягкий золотой свет. Девушка играла на ней.    

Словно  корма изящной. Хорошо этот соус подходит к. Золотой ладьи. Эрин.    

Арфа  дивная однажды или дважды. Прохладные руки. Бен Хоут[1080], рододендроны. Все мы  арфы[1081].  Я. Он. Старый. Молодой.    

– Нет-нет,  старина, я не могу, – застенчиво и смиренно отнекивался мистер Дедал.    

Энергично.    

– Да  валяйте же, гром и молния! – громыхнул Бен Доллард. – Как получится,  так и получится.    

– «M'appari»,  Саймон, – попросил отец Каули.    

Он  сделал несколько шагов к краю сцены, простер свои длинные руки, принял  скорбно-торжественное выражение. Хрипловато кадык его прохрипел негромко. И  негромко запел он запыленному морскому пейзажу «Последнее прощанье». Мыс,  корабль, парус над волнами. Прощание. Прекрасная девушка на мысу, ветер треплет  ее платочек, ветер овевает ее.    

Каули  пел:    

– M'appari  tutt'amor:    

Il mio  sguardo l'incontr…[1082]