1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Рассчитывая, что Авдотья Романовна, в сущности, ведь нищая  (ах, извините, я не то хотел… но ведь не все ли равно, если выражается то же  понятие?), одним словом, живет трудами рук своих, что у ней на содержании и  мать, и вы (ах, черт, опять морщитесь…), я и решил предложить ей все мои деньги  (тысяч до тридцати я мог и тогда осуществить) с тем, чтоб она бежала со мной  хоть сюда, в Петербург. Разумеется, я бы тут поклялся в вечной любви,  блаженстве и прочее, и прочее. Верите ли, я до того тогда врезался, что скажи  она мне: зарежь или отрави Марфу Петровну и женись на мне, – это тотчас же  было бы сделано! Но кончилось все катастрофой, вам уже известною, и сами можете  судить, до какого бешенства мог я дойти, узнав, что Марфа Петровна достала  тогда этого подлейшего приказного, Лужина, и чуть не смастерила свадьбу, –  что, в сущности, было б то же самое, что и я предлагал. Так ли? Ведь так? Я  замечаю, что вы что-то очень внимательно стали слушать… интересный молодой  человек…    

Свидригайлов в нетерепении ударил кулаком по столу. Он  раскраснелся.    

Раскольников видел ясно, что стакан или полтора шампанского,  которые он выпил, отхлебывая неприметно, глотками, подействовали на него  болезненно, – и решился воспользоваться случаем. Свидригайлов был ему  очень подозрителен.    

– Ну уж после этого я вполне убежден, что вы и сюда  приехали, имея в виду мою сестру, – сказал он Свидригайлову прямо и не  скрываясь, чтоб еще более раздразнить его.    

– Эх, полноте, – как бы спохватился вдруг  Свидригайлов, – я ведь вам говорил… и, кроме того, ваша сестра терпеть  меня не может.    

– Да в этом-то и я убежден, что не может, да не в том  теперь дело.    

– А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился  и насмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня не любит; но никогда не ручайтесь в  делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда  один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен  только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением  смотрела?    

– По некоторым словам и словечкам вашим во время вашего  рассказа я замечаю, что у вас и теперь свои виды и самые неотлагательные на  Дуню, разумеется подлые.    

– Как! У меня вырывались такие слова и словечки? –  пренаивно испугался вдруг Свидригайлов, не обратив ни малейшего внимания на  эпитет, приданный его намерениям.    

– Да они и теперь вырываются. Ну чего вы, например, так  боитесь? Чего вы вдруг теперь испугались?    

– Я боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам бояться  меня, cher ami. И какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть  было опять не проговорился. К черту вино! Эй, воды!    

Он схватил бутылку и без церемонии вышвырнул ее за окошко.  Филипп принес воды.    

– Это все вздор, – сказал Свидригайлов, намачивая  полотенце и прикладывая его к голове, – а я вас одним словом могу осадить  и все ваши подозрения в прах уничтожить. Знаете ль вы, например, что я женюсь?    

– Вы уже это мне и прежде говорили.    

– Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить  утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну а  теперь у меня есть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела,  неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, –  потому я вашего совета хочу спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается.  Видите, смотрите на часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная  вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, – куда вы? Опять уходите?    

– Нет, я уж теперь не уйду.    

– Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, эта  правда, покажу невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы  направо, я налево. Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я  теперь живу, – а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую  говорят, что девчонка-то, в воде-то, зимой-то, – ну, слышите ли? Слышите  ли? Ну, так она мне все это состряпала; тебе, говорит, как-то скучно,  развлекись время.    

А я ведь человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет,  мрачный: вреда не делаю, и сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А  Ресслих эта шельма, я вам скажу, она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то  брошу и уеду, а жена ей достанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою то  есть, да повыше. Есть, говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник,  в кресле сидит и третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама  рассудительная, мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает. Дочь  вышла замуж и не навещает, а на руках два маленьких племянника (своих-то мало),  да взяли, не кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через  месяц только что шестнадцать лет минет, значит, через месяц ее и выдавать  можно. Это за меня-то. Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь:  помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, – ну  что ж, что мне пятьдесят, а той и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну а  ведь заманчиво, а? Ведь заманчиво, ха! ха!    

Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей и мамашей!  Заплатить надо, чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она,  приседает, ну можете себе представить, еще в коротеньком платьице,  неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей,  конечно). Не знаю, как вы насчет женских личек, но, по-моему, эти шестнадцать  лет, эти детские еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, –  по-моему, это лучше красоты, а она еще к тому ж и собой картинка. Светленькие  волосики, в маленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие,  ножки – прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашним  обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и благословили.  С тех пор, как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так и не спускаю… Ну,  вспыхнет, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, что  это, дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом, малина! И это  состояние теперешнее, жениховское, право, может быть, лучше и мужнего. Тут что  называется la nature et la verite! Ха-ха! Я с нею раза два переговаривал – куда  не глупа девчонка; иной раз так украдкой на меня взглянет – ажно прожжет. А  знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны. Ведь у Сикстинской Мадонны лицо  фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это не бросилось в глаза? Ну, так в  этом роде.    

Только что нас благословили, я на другой день на полторы  тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный другой да серебряную  дамскую туалетную шкатулку – вот какой величины, со всякими разностями, так  даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил я ее вчера на колени, да,  должно быть, уж очень бесцеремонно, – вся вспыхнула и слезинки брызнули,  да выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту, мы с нею как есть  одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня  обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и  доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь,  всякую минуту своей жизни, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня  только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких  подарков!» Согласитесь, сами, что выслушать подобное признание наедине от  такого шестнадцатилетнего ангелочка, в тюлевом платьице, со взбитыми  локончиками, с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в  глазах, – согласитесь сами, оно довольно заманчиво.    

Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит?  Ну… ну слушайте… ну, поедемте к моей невесте… только не сейчас!    

– Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и  развитий и возбуждает сладострастие! И неужели вы и в самом деле так женитесь?    

– А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и  всех веселей тот и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха-ха! Да что вы в  добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный.  Хе-хе-хе!    

– Вы, однако ж, пристроили детей Катерины Ивановны.  Впрочем… впрочем, вы имели на это свои причины… я теперь все понимаю.    

– Детей я вообще люблю, я очень люблю детей, –  захохотал Свидригайлов.    

– На этот счет я вам могу даже рассказать прелюбопытный  один эпизод, который и до сих пор продолжается. В первый же день по приезде  пошел я по разным этим клоакам, ну, после семи-то лет так и набросился. Вы,  вероятно, замечаете, что я со своею компанией не спешу сходиться, с прежними-то  друзьями и приятелями. Ну да и как можно дольше без них протяну. Знаете: у  Марфы Петровны в деревне меня до смерти измучили воспоминаниями о всех  таинственных местах и местечках, в которых, кто знает, тот много может найти.  Черт возьми! Народ пьянствует, молодежь образованная от бездействия перегорает  в несбыточных снах и грезах, уродуется в теориях; откуда-то жиды наехали,  прячут деньги, а все остальное развратничает. Так пахнул на меня этот город с  первых часов знакомым запахом. Попал я на один танцевальный так называемый  вечер – клоак страшный (а я люблю клоаки именно с грязнотцой), ну, разумеется,  канкан, каких нету и каких в мое время и не было. Да-с, в этом прогресс. Вдруг,  смотрю, девочка, лет тринадцати, премило одетая, танцует с одним виртуозом;  другой пред ней визави. У стенке же на стуле сидит мать. Ну можете себе  представить, каков канкан! Девочка конфузится, краснеет, наконец, принимает  себе в обиду и начинает плакать.    

Виртуоз подхватывает ее и начинает ее вертеть и пред нею  представлять, все кругом хохочут и – люблю в такие мгновения нашу публику, хотя  бы даже и канканную, – хохочут и кричат: «И дело, так и надо! А не возить  детей!» Ну, мне-то наплевать, да и дела нет; логично аль не логично сами себя  они утешают! Я тотчас мое место наметил, подсел к матери и начинаю о том, что я  тоже приезжий, что какие все тут невежи, что они не умеют отличать истинных  достоинств и питать достодолжного уважения; дал знать, что у меня денег много;  пригласил довести в своей карете; довез домой, познакомился (в какой-то каморке  от жильцов стоят, только что приехали). Мне объявили, что мое знакомство и она,  и дочь ее могут принимать не иначе как за честь; узнаю, что у них ни кола, ни  двора, а приехали хлопотать о чем-то в каком-то присутствии; предлагаю услуги,  деньги; узнаю, что они ошибкой поехали на вечер, думая, что действительно  танцевать там учат; предлагаю способствовать с своей стороны воспитанию молодой  девицы, французскому языку и танцам. Принимают с восторгом, считают за честь, и  до сих пор знаком… Хотите, поедем, – только не сейчас.    

– Оставьте, оставьте ваши подлые, низкие анекдоты,  развратный, низкий, сладострастный человек!    

– Шиллер-то, Шиллер-то наш, Шиллер-то! Ou va-t-elle la  vertu se nicher? А знаете, я нарочно буду вам этакие вещи рассказывать, чтобы  слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!    

– Еще бы, разве я сам себе в эту минуту не  смешон? – со злобою пробормотал Раскольников.    

Свидригайлов хохотал во все горло; наконец кликнул Филиппа,  расплатился и стал вставать.    

– Ну да и пьян же я, asser cause! – сказал  он, – наслаждение!    

– Еще бы вам-то не ощущать наслаждения, –  вскрикнул Раскольников, тоже вставая, – разве для исшаркавшегося  развратника рассказывать о таких похождениях, – имея в виду какое-нибудь  чудовищное намерение в этом же роде, – не наслаждение да еще при таких  обстоятельствах и такому человеку, как я… Разжигает.    

– Ну, если так, – даже с некоторым удивлением  ответил Свидригайлов, рассматривая Раскольникова, – если так, то вы и сами  порядочный циник.    

Материал, по крайней мере, заключаете в себе огромный.  Сознавать много можете, много… ну да вы и делать-то много можете. Ну, однако ж,  довольно.    

Искренне жалею, что с вами мало переговорил, да вы от меня  не уйдете… Вот подождите только…    

Свидригайлов пошел вон из трактира. Раскольников за ним.  Свидригайлов был, однако, не очень много хмелен; в голову только на мгновение  ударило, хмель же отходил с каждою минутой. Он был чем-то очень озабочен,  чем-то чрезвычайно важным, и хмурился. Какое-то ожидание видимо волновало его и  беспокоило. С Раскольниковым в последние минуты он как-то вдруг изменился и с  каждою минутой становился грубее и насмешливее. Раскольников все это приметил и  был тоже в тревоге. Свидригайлов стал ему очень подозрителен; он решился пойти  за ним.    

Сошли на тротуар.    

– Вам направо, а мне налево или, пожалуй, наоборот,  только – adieu, mon plaisir, до радостного свидания!    

И он пошел направо к Сенной.    

 5    

     

Раскольников пошел вслед за ним.    

– Это что! – вскричал Свидригайлов,  оборачиваясь, – я ведь, кажется, сказал…    

– Это значит то, что я от вас теперь не отстану.    

– Что-о-о?    

Оба остановились, и оба с минуту глядели друг на друга, как  бы меряясь.    

– Из всех ваших полупьяных рассказов, – резко  отрезал Раскольников, – я заключил положительно, что вы не только не  оставили ваших подлейших замыслов на мою сестру, но даже более чем когда-нибудь  ими заняты. Мне известно, что сегодня утром сестра моя получила какое-то  письмо. Вам все время не сиделось на месте… Вы, положим, могли откопать по  дороге какую-нибудь жену; но это ничего не значит. Я желаю удостовериться  лично…    

Раскольников вряд ли и сам мог определить, чего ему именно  теперь хотелось и в чем именно желал он удостовериться лично.    

– Вот как! А хотите, я сейчас полицию кликну?    

– Кличь!    

Они опять постояли с минуту друг пред другом. Наконец, лицо  Свидригайлова изменилось. Удостоверившись, что Раскольников не испугался  угрозы, он принял вдруг самый веселый и дружеский вид.    

– Ведь этакой! Я нарочно о вашем деле с вами не  заговаривал, хоть меня, разумеется, мучит любопытство. Дело фантастическое.  Отложил было до другого раза, да, право, вы способны и мертвого раздразнить… Ну  пойдемте, только заранее скажу: я теперь только на минутку домой, чтобы денег  захватить; потом запираю квартиру, беру извозчика и на целый вечер на Острова.  Ну куда же вам за мной?    

– Я покамест на квартиру, да и то не к вам, а к Софье  Семеновне, извиниться, что на похоронах не был.    

– Это как вам угодно, но Софьи Семеновны дома нет. Она  всех детей отвела к одной даме, к одной знатной даме-старушке, к моей прежней  давнишней знакомой и распорядительнице в каких-то сиротских заведениях. Я  очаровал эту даму, внеся ей деньги за всех трех птенцов Катерины Ивановны,  кроме того, и на заведения пожертвовал еще денег; наконец, рассказал ей историю  Софьи Семеновны, даже со всеми онерами, ничего не скрывая. Эффект произвело  неописанный. Вот почему Софье Семеновне и назначено было явиться сегодня же,  прямо в ую отель, где временно, с дачи, присутствует моя барыня.    

– Нужды нет, я все-таки зайду.    

– Как хотите, только я – то вам не товарищ; а мне что!  Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите  подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас  расспросами… вы понимаете? Вам показалось это делом необыкновенным; бьюсь об  заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.    

– И подслушивайте у дверей!    

– А, вы про это! – засмеялся Свидригайлов, –  да, я бы удивился, если бы, после всего, вы пропустили это без замечания. Ха!  ха! Я хоть нечто и понял из того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье  Семеновне сами рассказывали, но, однако, что ж это такое? Я, может, совсем  отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик!    

Просветите новейшими началами.    

– Ничего вы не могли слышать, врете вы все!    

– Да я не про то, не про то (хоть я, впрочем, кое-что и  слышал), нет, я про то, что вы вот все охаете да охаете! Шиллер-то в вас  смущается поминутно. А теперь вот и у дверей не подслушивай. Если так, ступайте  да и объявите по начальству, что вот, дескать, так и так, случился со мной  такой казус: в теории ошибочка небольшая вышла. Если же убеждены, что у дверей  нельзя подслушивать, а старушонок можно лущить чем попало, в свое удовольствие,  так уезжайте куда-нибудь поскорее в Америку! Бегите, молодой человек! Может,  есть еще время. Я искренно говорю. Денег, что ли, нет? Я дам на дорогу.    

– Я совсем об этом не думаю, – перервал было  Раскольников с отвращением.    

– Понимаю (вы, впрочем, не утруждайте себя: если  хотите, то много и не говорите); понимаю, какие у вас вопросы в ходу:  нравственные, что ли? вопросы гражданина и человека? А вы их побоку; зачем они  вам теперь-то? Хе, хе! Затем, что все еще и гражданин и человек? А коли так,  так и соваться не надо было; нечего не за свое дело браться. Ну застрелитесь;  что, аль не хочется?    

– Вы, кажется, нарочно хотите меня раздразнить, чтоб я  только от вас теперь отстал…    

– Вот чудак-то, да мы уж пришли, милости просим на  лестницу. Видите, вот тут вход к Софье Семеновне, смотрите, нет никого! Не  верите? Спросите у Капернаумова; она им ключ отдает. Вот она и сама madame de  Капернаумов, а?    

Что? (она глуха немного) ушла? Куда? Ну вот, слышали теперь?  Нет ее и не будет до глубокого, может быть, вечера. Ну, теперь пойдемте ко мне.  Ведь вы хотели и ко мне? Ну вот, мы и у меня. Madame Ресслих нет дома. Эта  женщина вечно в хлопотах, но хорошая женщина, уверяю вас… может быть, она бы  вам пригодилась, если бы вы были несколько рассудительнее. Ну вот, извольте  видеть: я беру из бюро этот пятипроцентный билет (вот у меня их еще сколько!),  а этот сегодня побоку у менялы пойдет. Ну, видели? Более мне терять времени  нечего. Бюро запирается, квартира запирается, и мы опять на лестнице. Ну угодно  ли прокатиться? Вот я беру эту коляску на Елагин, что?    

Отказываетесь? Не выдержали? Прокатимтесь, ничего. Кажется,  дождь надвигается, ничего, спустим верх…    

Свидригайлов сидел уже в коляске. Раскольников рассудил, что  подозрения его, по крайней мере в эту минуту, несправедливы. Не отвечая ни  слова, он повернулся и пошел обратно по направлению к Сенной. Если б он  обернулся хоть раз дорогой, то успел бы увидеть, как Свидригайлов, отъехав не  более ста шагов, расплатился с коляской и сам очутился на тротуаре. Но он  ничего уже не мог видеть и зашел уже за угол. Глубокое отвращение влекло его  прочь от Свидригайлова. «И я мог хоть мгновение ожидать чего-нибудь от этого  грубого злодея, от этого сладострастного развратника и подлеца!» – вскричал он  невольно. Правда, что суждение свое Раскольников произнес слишком поспешно и  легкомысленно. Было нечто во всей обстановке Свидригайлова, что, по крайней  мере, придавало ему хоть некоторую оригинальность, если не таинственность. Что  же касалось во всем этом сестры, то Раскольников оставался все-таки убежден  наверно, что Свидригайлов не оставит ее в покое. Но слишком уж тяжело и  невыносимо становилось обо всем этом думать и передумывать!    

По обыкновению своему, он, оставшись один, с двадцати шагов  впал в глубокую задумчивость. Взойдя на мост, он остановился у перил и стал  смотреть на воду. А между тем над ним стояла Авдотья Романовна.    

Он повстречался с нею при входе на мост, но прошел мимо, не  рассмотрев ее. Дунечка еще никогда не встречала его таким на улице и была  поражена до испуга. Она остановилась и не знала: окликнуть его или нет? Вдруг  она заметила поспешно подходящего со стороны Сенной Свидригайлова.    

Но тот, казалось, приближался таинственно и осторожно. Он не  взошел на мост, а остановился в стороне, на тротуаре, стараясь всеми силами,  чтоб Раскольников не увидал его. Дуню он уже давно заметил и стал делать ей  знаки. Ей показалось, что знаками своими он упрашивал ее не окликать брата и  оставить его в покое, а звал ее к себе.    

Так Дуня и сделала. Она потихоньку обошла брата и  приблизилась к Свидригайлову.    

– Пойдемте поскорее, – прошептал ей  Свидригайлов. – Я не желаю, чтобы Родион Романыч знал о нашем свидании.  Предупреждаю вас, что я с ним сидел тут недалеко, в трактире, где он отыскал  меня сам, и насилу от него отвязался. Он знает почему-то о моем к вам письме и  что-то подозревает. Уж, конечно, не вы ему открыли? А если не вы, так кто же?    

– Вот мы уже поворотили за угол, – перебила  Дуня, – теперь нас брат не увидит. Объявляю вам, что я не пойду с вами  дальше. Скажите мне все здесь; все это можно сказать и на улице.    

– Во-первых, этого никак нельзя сказать на улице;  во-вторых, вы должны выслушать и Софью Семеновну; в-третьих, я покажу вам  кое-какие документы…    

Ну да, наконец, если вы не согласитесь войти ко мне, то я  отказываюсь от сочувствовать, по принципу, частной благотворительности, потому  что она не весьма любопытная тайна вашего возлюбленного братца находится  совершенно в моих руках.    

Дуня остановилась в нерешительности и пронзающим взглядом  смотрела на Свидригайлова.    

– Чего вы боитесь! – заметил тот спокойно, –  город не деревня. И в деревне вреда сделали больше вы мне, чем я вам, а тут…    

– Софья Семеновна предупреждена?    

– Нет, я не говорил ей ни слова и даже не совсем  уверен, дома ли она теперь? Впрочем, вероятно, дома. Она сегодня похоронила  свою родственницу: не такой день, чтобы по гостям ходить. До времени я никому  не хочу говорить об этом и даже раскаиваюсь отчасти, что вам сообщил. Тут  малейшая неосторожность равняется уже доносу. Я живу вот тут, вот в этом доме,  вот мы и подходим. Вот это дворник нашего дома; дворник очень хорошо меня  знает; вот он кланяется; он видит, что я иду с дамой, и уж, конечно, успел  заметить ваше лицо, а это вам пригодится, если вы очень боитесь и меня  подозреваете. Извините, что я так грубо говорю. Сам я живу от жильцов.    

Софья Семеновна живет со мною стена об стену, тоже от  жильцов. Весь этаж в жильцах. Чего же вам бояться, как ребенку? Или я уж так  очень страшен?    

Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но  ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он  нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не  успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о  том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.    

– Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас  нисколько не боюсь. Идите вперед, – сказала она, по-видимому спокойно, но  лицо ее было очень бледно.    

Свидригайлов остановился у квартиры Сони.    

– Позвольте справиться, дома ли. Нету. Неудача! Но я  знаю, что она может прийти очень скоро. Если она вышла, то не иначе как к одной  даме, по поводу своих сирот. У них мать умерла. Я тут также ввязался и  распоряжался.    

Если Софья Семеновна не воротится через десять минут, то я  пришлю ее к вам самое, если хотите, сегодня же; ну вот и мой нумер. Вот мои две  комнаты. За дверью помещается моя хозяйка, госпожа Ресслих. Теперь взгляните  сюда, я вам покажу мои главные документы: из моей спальни эта вот дверь ведет в  совершенно пустые две комнаты, которые отдаются внаем. Вот они… на это вам  нужно взглянуть несколько внимательнее…    

Свидригайлов занимал две меблированные, довольно просторные  комнаты.    

Дунечка недоверчиво осматривалась, но ничего особенного не  заметила ни в убранстве, ни в расположении комнат, хотя бы и можно было кой-что  заметить, например, что квартира Свидригайлова приходилась как-то между двумя  почти необитаемыми квартирами. Вход к нему был не прямо из коридора, а через  две хозяйкины комнаты, почти пустые. Из спальни же Свидригайлов, отомкнув  дверь, запертую на ключ, показал Дунечке тоже пустую, отдающуюся внаем квартиру.  Дунечка остановилась было на пороге, не понимая, для чего ее приглашают  смотреть, но Свидригайлов поспешил с разъяснением:    

– Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату.  Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один  стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать.  Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и  разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два  вечера сряду, оба раза часа по два, – и, уж конечно, мог узнать  что-нибудь, как вы думаете?    

– Вы подслушивали?    

– Да, я подслушивал; теперь пойдемте ко мне; здесь и  сесть негде.    

Он привел Авдотью Романовну обратно в свою первую комнату,  служившую ему залой, и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом конце  стола, по крайней мере от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его уже блистал  тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Она вздрогнула и  еще раз недоверчиво осмотрелась. Жест ее был невольный; ей, видимо, не хотелось  выказывать недоверчивости. Но уединенное положение квартиры Свидригайлова наконец  ее поразило. Ей хотелось спросить, дома ли по крайней мере его хозяйка, но она  не спросила… из гордости. К тому же и другое, несоразмерно большее страдание,  чем страх за себя, было в ее сердце. Она нестерпимо мучилась.    

– Вот ваше письмо, – начала она, положив его на  стол. – Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление,  совершенное будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь  отговариваться.    

Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и  не верю ей ни в одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и  как и отчего она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы  обещали доказать: говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..    

Дунечка проговорила это скороговоркой, торопясь, и на  мгновение краска бросилась ей в лицо.    

– Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вы  рискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?    

– Не мучьте меня, говорите, говорите!    

– Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я  думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с  вами, ни кругом вас не было, я – таки смотрел: это отважно, хотели, значит,  пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается до  вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?    

– Не на этом же одном вы основываете?    

– Нет, не на этом, а на его собственных словах. Вот  сюда два вечера сряду он приходил к Софье Семеновне. Я вам показывал, где они  сидели. Он сообщил ей полную свою исповедь. Он убийца. Он убил старуху  чиновницу, процентщицу, у которой и сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее,  торговку, по имени Лизавету, нечаянно вошедшую во время убийства сестры.    

Убил он их обеих топором, который принес с собою. Он их  убил, чтоб ограбить, и ограбил; взял деньги и кой-какие вещи… Он сам это все  передавал слово в слово Софье Семеновне, которая одна и знает секрет, но в  убийстве не участвовала ни словом, ни делом, а, напротив, ужаснулась так же,  как и вы теперь. Будьте покойны, она его не выдаст.    

– Этого быть не может! – бормотала Дунечка  бледными, помертвевшими губами; она задыхалась, – быть не может, нет  никакой, ни малейшей причины, никакого повода… Это ложь! Ложь!    

– Он ограбил, вот и вся причина. Он взял деньги и вещи.  Правда, он, по собственному своему сознанию, не воспользовался ни деньгами, ни  вещами, а снес их куда-то под камень, где они и теперь лежат. Но это потому,  что он не посмел воспользоваться.    

– Да разве вероятно, чтоб он мог украсть, ограбить?  Чтоб он мог об этом только помыслить? – вскричала Дуня и вскочила со  стула. – Ведь вы его знаете, видели? Разве он может быть вором?    

Она точно умаливала Свидригайлова; она весь свой страх  забыла.    

– Тут, Авдотья Романовна, тысячи и миллионы комбинаций  и сортировок.    

Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец; а  вот я слышал про одного благородного человека, что почту разбил; так кто его  знает, может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал! Разумеется,  я бы и сам не поверил, так же как и вы, если бы мне передали со стороны. Но  своим собственным ушам я поверил. Он Софье Семеновне и причины все объяснял; но  та и ушам своим сначала не поверила, да глазам, наконец, поверила, своим  собственным глазам. Он ведь сам ей лично передавал.    

– Какие же… причины!    

– Дело длинное, Авдотья Романовна. Тут, как бы вам это  выразить, своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например,  что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное  зло и сто добрых дел! Оно тоже, конечно, обидно для молодого человека с  достоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всего  только тысячи три, и вся карьера, все будущее в его жизненной цели формируется  иначе, а между тем нет этих трех тысяч. Прибавьте к этому раздражение от  голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего  социального положения, а вместе с тем положения сестры и матери. Пуще же всего  тщеславие, гордость и тщеславие, а впрочем, бог его знает, может, и при хороших  наклонностях… Я ведь его не виню, не думайте, пожалуйста; да и не мое дело. Тут  была тоже одна собственная теорийка, – так себе теория, – по которой  люди разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на таких  людей, для которых, по их высокому положению, закон не писан а, напротив, которые  сами сочиняют законы остальным людям, материалу-то, сору-то. Ничего, так себе  теорийка; une theorie comme une autre. Наполеон его ужасно увлек, то есть,  собственно, увлекло его то, что очень многие гениальные люди на единичное зло  не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется, вообразил себе, что и  он гениальный человек, – то есть был в том некоторое время уверен. Он  очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-то сочинить он умел, а  перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало быть человек не  гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием и унизительно, в  наш век-то особенно…    

– А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть,  всякое нравственное чувство? Да разве он таков?    

– Ах, Авдотья Романовна, теперь все помутилось, то  есть, впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди  вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно  склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной  гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему  переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после  ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может, в то же  самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в  образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна:  разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь  выведет. Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде все колпаки, так что  даже и неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я  никого решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об  этом уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими  суждениями… Вы очень бледны, Авдотья Романовна!    

– Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале  о людях, которым все разрешается… Мне приносил Разумихин…    

– Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале?  Есть такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы,  Авдотья Романовна?    

– Я хочу видеть Софью Семеновну, – проговорила  слабым голосом Дунечка.    

– Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я  непременно, сейчас хочу ее видеть. Пусть она…    

Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально  пресеклось.    

– Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю.  Она должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно…    

– А, так ты лжешь! Я вижу… ты лгал… ты все лгал!.. Я  тебе не верю!    

Не верю! – кричала Дунечка в настоящем исступлении,  совершенно теряя голову.    

Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей  подставить Свидригайлов.    

– Авдотья Романовна, что с вами, очнитесь! Вот вода.  Отпейте один глоток…    

Он брызнул на нее воды. Дунечка вздрогнула и очнулась.    

– Сильно подействовало! – бормотал про себя  Свидригайлов, нахмурясь. – Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у  него есть друзья. Мы его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У  меня есть деньги; я в три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он  еще наделает много добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим  человеком еще может быть. Ну что с вами? как вы себя чувствуете?    

– Злой человек! Он еще насмехается. Пустите меня…    

– Куда вы? Да куда вы?    

– К нему. Где он? Вы знаете? Отчего эта дверь заперта?  Мы сюда вошли в эту дверь, а теперь она заперта на ключ. Когда вы успели  запереть ее на ключ?    

– Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы  здесь говорили.    

Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком  надоело. Ну куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете  до бешенства, и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали  на след. Вы только его выдадите. Подождите; я видел его и говорил с ним сейчас;  его еще можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал  вас, чтобы поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!    

– Каким образом вы можете его спасти? Разве его можно  спасти?    

Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.    

– Все это от вас зависит, от вас, от вас одной, –  начал он с сверкающими глазами, почти шепотом, сбиваясь и даже не выговаривая  иных слов от волнения.    

Дуня в испуге отшатнулась от него дальше. Он тоже весь  дрожал.    

– Вы… одно ваше слово, и он спасен! Я… я его спасу. У  меня есть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, два  паспорта.    

Один его, другой мой. У меня друзья; у меня есть деловые  люди… Хотите? Я возьму еще вам паспорт… вашей матери… зачем вам Разумихин? Я  вас также люблю… Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать,  дайте! дайте! Я не могу слышать, как оно шумит. Скажите мне: сделай то, и я  сделаю! Я все сделаю. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду  веровать. Я все, все сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли,  что вы меня убиваете…    

Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно  ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.    

– Отворите! отворите! – кричала она чрез дверь,  призывая кого-нибудь и потрясая дверь руками. – Отворите же! Неужели нет  никого?    

Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка  медленно выдавливалась на дрожавших еще губах его.    

– Там никого нет дома, – проговорил он тихо и с  расстановками, – хозяйка ушла, и напрасный труд так кричать: только себя  волнуете понапрасну.    

– Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий  человек!    

– Я ключ потерял и не могу его отыскать.    

– А! Так это насилие! – вскричала Дуня, побледнела  как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся  под рукой.    

Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и  зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и  стоял против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней  мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не  покидала его.    

– Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Если  насилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет;  до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я по крайней мере  вдвое сильнее вас, и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам и потом  нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашего брата? Да  и не поверит вам никто: ну с какой стати девушка пошла одна к одинокому  человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и тут ничего  не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.    

– Подлец! – прошептала Дуня в негодовании.    

– Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в виде  предположения.    

По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие –  мерзость. Я говорил только к тому, что на совести вашей ровно ничего не  останется, если бы даже… если бы даже вы и захотели спасти вашего брата  добровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинились  обстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте об  этом; судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всю  жизнь… я вот здесь буду ждать…    

Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нее  уже не было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она  его знала…    

Вдруг она вынула из кармана револьвер, взвела курок и  опустила руку с револьвером на столик. Свидригайлов вскочил с места.    

– Ага! Так вот как! – вскричал он в удивлении, но  злобно усмехаясь, – ну, это совершенно изменяет ход дела! Вы мне  чрезвычайно облегчаете дело сами, Авдотья Романовна! Да где это вы револьвер  достали? Уж не господин ли Разумихин? Ба! Да револьвер-то мой! Старый знакомый!  А я – то его тогда как искал!.. Наши деревенские уроки стрельбы, которые я имел  честь вам давать, не пропали-таки даром.    

– Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил,  злодей! У тебя ничего не было своего в ее доме. Я взяла его, как стала  подозревать, на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью  тебя!    

Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове.    

– Ну, а брат? Из любопытства спрашиваю, – спросил  Свидригайлов, все еще стоя на месте.    

– Донеси, если хочешь! Ни с места! Не сходи! Я  выстрелю! Ты жену отравил, я знаю, ты сам убийца!..    

– А вы твердо уверены, что я Марфу Петровну отравил?    

– Ты! Ты мне сам намекал; ты мне говорил об яде… я  знаю, ты за ним ездил… у тебя было готово… Это непременно ты… подлец!    

– Если бы даже это была и правда, так из-за тебя же…  все-таки ты же была бы причиной.    

– Лжешь! (бешенство засверкало в глазах Дуни) лжешь,  клеветник!    

– Лгу? Ну, пожалуй, и лгу. Солгал. Женщинам про эти  вещицы поминать не следует. (Он усмехнулся.) Знаю, что выстрелишь, зверок  хорошенький. Ну и стреляй!    

Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею,  дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими черными глазами,  смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны.    

Никогда еще он не видал ее столь прекрасною. Огонь,  сверкнувший из глаз ее в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжег  его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля  скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо  засмеялся:    

– Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это?  Кровь! – Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой  стекавшую по его прямому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа.  Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в  каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что такое она  сделала и что это делается!    

– Ну что ж, промах! Стреляйте еще, я жду, – тихо  проговорил Свидригайлов, все еще усмехаясь, но как-то мрачно, – этак я вас  схватить успею, прежде чем вы взведете курок!    

Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла  револьвер.    

– Оставьте меня! – проговорила она в  отчаянии, – клянусь, я опять выстрелю… Я… убью!..    

– Ну что ж… в трех шагах и нельзя не убить. Ну а не  убьете… тогда… – Глаза его засверкали, и он ступил еще два шага.    

Дунечка выстрелила, осечка!    

– Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там еще есть  капсюль. Поправьте, я подожду.    

Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на нее с  дикою решимостью, воспаленно-страстным, тяжелым взглядом. Дуня поняла, что он  скорее умрет, чем отпустит ее. «И… и уж, конечно, она убьет его теперь, в двух  шагах!..»    

Вдруг она отбросила револьвер.    

– Бросила! – с удивлением проговорил Свидригайлов  и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может  быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту  минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства,  которого бы он и сам не мог во всей силе определить.    

Он подошел к Дуне и тихо обнял ее рукой за талию. Она не  сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами.  Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не  мог.    

– Отпусти меня! – умоляя сказала Дуня.    

Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так  проговорено, как давешнее.    

– Так не любишь? – тихо спросил он.    

Дуня отрицательно повела головой.    

– И… не можешь?.. Никогда? – с отчаянием прошептал  он.    

– Никогда! – прошептала Дуня.    

Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова.    

Невыразимым взглядом глядел он на нее. Вдруг он отнял руку,  отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.    

Прошло еще мгновение.    

– Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и  положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне). Берите; уходите  скорей!..    

Он упорно смотрел в окно.    

Дуня подошла к столу взять ключ.    

– Скорей! Скорей! – повторил Свидригайлов, все еще  не двигаясь и не оборачиваясь. Но в этом «скорей», видно, прозвучала какая-то  страшная нотка.    

Дуня поняла ее, схватила ключ, бросилась к дверям, быстро  отомкнула их и вырвалась из комнаты. Чрез минуту, как безумная, не помня себя,  выбежала она на канаву и побежала по направлению к му мосту.    

Свидригайлов простоял еще у окна минуты три; наконец  медленно обернулся, осмотрелся кругом и тихо провел ладонью по лбу. Странная  улыбка искривила его лицо, жалкая, печальная, слабая улыбка, улыбка отчаяния.    

Кровь, уже засыхавшая, запачкала ему ладонь; он посмотрел на  кровь со злобою; затем намочил полотенце и вымыл себе висок. Револьвер,  отброшенный Дуней и отлетевший к дверям, вдруг попался ему на глаза. Он поднял  и осмотрел его. Это был маленький, карманный трехударный револьвер, старого  устройства; в нем осталось еще два заряда и один капсюль. Один раз можно было  выстрелить. Он подумал, сунул револьвер в карман, взял шляпу и вышел.    

 6    

     

Весь этот вечер до десяти часов он провел по разным  трактирам и клоакам, переходя из одного в другой. Отыскалась где-то и Катя,  которая опять пела другую лакейскую песню о том, как кто-то, «подлец и тиран»,  Начал Катю целовать.    

Свидригайлов поил и Катю, и шарманщика, и песенников, и  лакеев, и двух каких-то писаришек. С этими писаришками он связался, собственно,  потому, что оба они были с кривыми носами: у одного нос шел криво вправо, а у  другого влево. Это поразило Свидригайлова. Они увлекли его, наконец, в какой-то  увеселительный сад, где он заплатил за них и за вход. В этом саду была одна  тоненькая, трехлетняя елка и три кустика. Кроме того, выстроен был «вокзал», в  сущности распивочная, но там можно было получить и чай, да сверх того стояли  несколько зеленых столиков и стульев. Хор скверных песенников и какой-то пьяный  мюнхенский немец вроде паяца, с красным носом, но отчего-то чрезвычайно унылый,  увеселяли публику. Писаришки поссорились с какими-то другими писаришками и  затеяли было драку. Свидригайлов выбран был ими судьей. Он судил их уже с  четверть часа, но они так кричали что не было ни малейшей возможности  что-нибудь разобрать. Вернее всего было то, что один из них что-то украл и даже  успел тут же продать какому-то подвернувшемуся жиду; но, продав, не захотел  поделиться с своим товарищем.    

Оказалось, наконец, что проданный предмет была чайная ложка,  принадлежавшая вокзалу. В вокзале хватились ее, и дело стало принимать размеры  хлопотливые. Свидригайлов заплатил за ложку, встал и вышел из сада. Было часов  около десяти. Сам он не выпил во все это время ни одной капли вина и всего  только спросил себе в вокзале чаю, да и то больше для порядка. Между тем вечер  был душный и мрачный. К десяти часам надвинулись со всех сторон страшные тучи;  ударил гром, и дождь хлынул, как водопад. Вода падала не каплями, а целыми  струями хлестала на землю. Молния сверкала поминутно, и можно было сосчитать до  пяти раз в продолжение каждого зарева. Весь промокший до нитки, дошел он домой,  заперся, отворил свое бюро, вынул все свои деньги и разорвал две-три бумаги.  Затем, сунув деньги в карман, он хотел было переменить на себе платье, но,  посмотрев в окно и прислушавшись к грозе и дождю, махнул рукой, взял шляпу и  вышел, не заперев квартиры. Он прошел прямо к Соне. Та была дома.    

Она была не одна; кругом нее было четверо маленьких детей  Капернаумова. Софья Семеновна поила их чаем. Она молча и почтительно встретила  Свидригайлова, с удивлением оглядела его измокшее платье, но не сказала ни  слова. Дети же все тотчас убежали в неописанном ужасе.    

Свидригайлов сел к столу, а Соню попросил сесть подле. Та  робко приготовилась слушать.    

– Я, Софья Семеновна, может, в Америку уеду, –  сказал Свидригайлов, – и так как мы видимся с сами, вероятно, в последний  раз, то я пришел кой-какие распоряжения сделать. Ну, вы эту даму сегодня  видели? Я знаю, что она вам говорила, нечего пересказывать. (Соня сделала было  движение и покраснела). У этого народа известная складка. Что же касается до  сестриц и до братца вашего, то они действительно пристроены, и деньги,  причитающиеся им, выданы мною на каждого, под расписки, куда следует, в верные  руки. Вы, впрочем, эти расписки возьмите себе, так, на всякий случай. Вот,  возьмите!    

Ну-с, теперь это кончено. Вот три пятипроцентные билета,  всего на три тысячи. Это вы возьмите себе, собственно себе, и пусть это так  между нами и будет, чтобы никто и не знал, что бы там вы ни услышали. Они же  вам понадобятся, потому, Софья Семеновна, так жить, по-прежнему, –  скверно, да и нужды вам более нет никакой.    

– Я-с вами так облагодетельствована, и сироты-с, и  покойница, – заторопилась Соня, – что если до сих пор я вас мало так  благодарила, то… не сочтите…    

– Э, полноте, полноте.    

– А эти деньги, Аркадий Иванович, я вам очень  благодарна, но я ведь теперь в них не нуждаюсь. Я себя одну завсегда прокормлю,  не сочтите неблагодарностью: если вы такие благодетельные, то эти деньги-с…    

– Вам, вам, Софья Семеновна, и, пожалуйста, без  особенных разговоров, потому даже мне и некогда. А вам понадобятся. У Родиона  Романовича две дороги: или пуля в лоб, или по Владимирке. (Соня дико посмотрела  на него и задрожала). Не беспокойтесь, я все знаю, от него же самого, и я не  болтун; никому не скажу. Это вы его хорошо учили тогда, чтоб он сам на себя пошел  и сказал. Это ему будет гораздо выгоднее. Ну, как выйдет Владимирка – он по  ней, а вы ведь за ним? Ведь так? Ведь так? Ну, а коли так, то, значит, деньги  вот и понадобятся. Для него же понадобятся, понимаете? Давая вам, я все равно,  что ему даю. К тому же вы вот обещались и Амалии Ивановне долг заплатить; я  ведь слышал. Что это вы, Софья Семеновна, так необдуманно все такие контракты и  обязательства на себя берете? Ведь Катерина Ивановна осталась должна этой  немке, а не вы, так и наплевать бы вам на немку. Так на свете не проживешь. Ну-с,  если вас когда кто будет спрашивать, – ну завтра или послезавтра, –  обо мне или насчет меня (а вас-то будут спрашивать), то вы о том, что я теперь  к вам заходил, не упоминайте и деньги отнюдь не показывайте и не сказывайте,  что я вам дал, никому. Ну, теперь до свиданья. (Он встал со стула). Родиону  Романычу поклон. Кстати: держите-ка деньги-то до времени хоть у господина Разумихина.  Знаете господина Разумихина? Уж конечно, знаете. Это малый так себе. Снесите-ка  к нему завтра или… когда придет время. А до тех пор подальше спрячьте.    

Соня также вскочила со стула и испуганно смотрела на него.  Ей очень хотелось что-то сказать, что-то спросить, но она в первые минуты не  смела, да и не знала, как ей начать.    

– Как же вы… как же вы-с, теперь же в такой дождь и пойдете?    

– Ну, в Америку собираться да дождя бояться, хе-хе!  Прощайте, голубчик, Софья Семеновна! Живите и много живите, вы другим  пригодитесь.    

Кстати… скажите-ка господину Разумихину, что я велел ему  кланяться.    

Так-таки и передайте: Аркадий, дескать, Иванович  Свидригайлов кланяется. Да непременно же.    

Он вышел, оставив Соню в изумлении, в испуге и в каком-то  неясном и тяжелом подозрении.    

Оказалось потом, что в этот же вечер, часу в двенадцатом, он  сделал и еще один весьма эксцентрический и неожиданный визит. Дождь все еще не  переставал. Весь мокрый, вошел он в двадцать минут двенадцатого в тесную  квартирку родителей своей невесты, на Васильевском острове, в Третьей линии, на  Малом проспекте. Насилу достучался и вначале произвел было большое смятение; но  Аркадий Иванович, когда хотел, был человек с весьма обворожительными манерами,  так что первоначальная (хотя, впрочем, весьма остроумная) догадка благоразумных  родителей невесты, что Аркадий Иванович, вероятно, до того уже где-нибудь  нахлестался пьян, что уж и себя не помнит, – тотчас же пала сама собою.  Расслабленного родителя выкатила в кресле к Аркадию Ивановичу сердобольная и  благоразумная мать невесты и, по своему обыкновению, тотчас же приступила к  кой-каким отдаленным вопросам. (Эта женщина никогда не делала вопросов прямых,  а всегда пускала в ход сперва улыбки и потирания рук, а потом, если надо было  что-нибудь узнать непременно и верно, например: когда угодно будет Аркадию Ивановичу  назначить свадьбу, то начинала любопытнейшими и почти жадными вопросами о Париже  и о тамошней придворной жизни и разве потом уже доходила по порядку и до  Третьей линии Васильевского острова). В другое время все это, конечно, внушало  много уважения, но на этот раз Аркадий Иванович оказался как-то особенно  нетерпеливым и наотрез пожелал видеть невесту, хотя ему уже и доложили в самом  начале, что невеста легла уже спать. Разумеется, невеста явилась. Аркадий  Иванович прямо сообщил ей, что на время должен по одному весьма важному  обстоятельству уехать из Петербурга, а потому и принес ей пятнадцать тысяч  рублей серебром, в разных билетах, прося принять их от него в виде подарка, так  как он и давно собирался подарить ей эту безделку пред свадьбой. Особенной  логической связи подарка с немедленным отъездом и непременною необходимостью прийти  для того в дождь и в полночь, конечно, этими объяснениями ничуть не  выказывалось, но дело, однако же, обошлось весьма складно. Даже необходимые  оханья и аханья, расспросы и удивления сделались как-то вдруг необыкновенно  умеренны и сдержанны; зато благодарность была выказана самая пламенная и  подкреплена даже слезами благоразумнейшей матери. Аркадий Иванович встал,  засмеялся, поцеловал невесту, потрепал ее по щечке, подтвердил, что скоро  приедет, и, заметив в ее глазах хотя и детское любопытство, но вместе с тем и  какой-то очень серьезный, немой вопрос, подумал, поцеловал ее в другой раз и  тут же искренно подосадовал в душе, что подарок пойдет немедленно на сохранение  под замок благоразумнейшей из матерей. Он вышел, оставив всех в необыкновенно  возбужденном состоянии. Но сердобольная мамаша тотчас же, полушепотом и  скороговоркой, разрешила некоторые важнейшие недоумения, а именно, что Аркадий  Иванович человек большой, человек с делами и со связями, богач, – бог  знает что там у него в голове, вздумал и поехал, вздумал и деньги отдал, а  стало быть, и дивиться нечего. Конечно, странно, что он весь мокрый, но  англичане, например, и того эксцентричнее, да и все эти высшего тона не смотрят  на то, что о них скажут, и не церемонятся.    

Может быть, он даже и нарочно так ходит, чтобы показать, что  он никого не боится. А главное, об этом ни слова никому не говорить, потому что  бог знает еще что из этого выйдет, а деньги поскорее под замок, и, уж конечно,  самое лучшее во всем этом, что Федосья просидела в кухне, а главное, отнюдь,  отнюдь, отнюдь не надо сообщать ничего этой пройдохе Ресслих, и прочее, и  прочее. Просидели и прошептались часов до двух. Невеста, впрочем, ушла спать гораздо  раньше, удивленная и немного грустная.    

А Свидригайлов между тем ровнехонько в полночь переходил  через ков мост по направлению на Петербургскую сторону. Дождь перестал, но  шумел ветер. Он начинал дрожать и одну минуту с каким-то особенным любопытством  и даже с вопросом посмотрел на черную воду Малой Невы. Но скоро ему показалось  очень холодно стоять над водой; он повернулся и пошел на ой проспект. Он шагал  по бесконечному ому проспекту уже очень долго, почти с полчаса, не раз  обрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не переставал чего-то с  любопытством разыскивать по правой стороне проспекта.    

Тут где-то, уже в конце проспекта он заметил, как-то  проезжая недавно мимо, одну гостиницу деревянную, но обширную, и имя ее,  сколько ему помнилось, было что-то вроде Адрианополя. Он не ошибся в своих  расчетах: эта гостиница в такой глуши была такою видною точкой, что возможности  не было не отыскать ее, даже среди темноты. Это было длинное деревянное  почерневшее здание, в котором, несмотря на поздний час, еще светились огни и  замечалось некоторое оживление. Он вошел и у встретившегося ему в коридоре оборванца  спросил нумер. Оборванец, окинув взглядом Свидригайлова, встряхнулся и тотчас  же повел его в отдаленный нумер, душный и тесный, где-то в самом конце  коридора, в углу, под лестницей. Но другого не было; все были заняты.    

Оборванец смотрел вопросительно.    

– Чай есть? – спросил Свидригайлов.    

– Это можно-с.    

– Еще что есть?    

– Телятина-с, водка-с, закуска-с.    

– Принеси телятины и чаю.    

– А больше ничего не потребуется? – спросил даже в  некотором недоумении оборванец.    

– Ничего ничего!    

Оборванец удалился, совершенно разочарованный.    

«Хорошее, должно быть, место, – подумал  Свидригайлов, – как это я не знал. Я тоже, вероятно, имею вид  возвращающегося откуда-нибудь и кафешантана, но уже имевшего дорогой историю. А  любопытно, однако ж, кто здесь останавливается и ночует?»    

Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушка  до того маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно;  постель очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти все  пространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарканными  обоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (желтый) угадать еще  можно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть стены и  потолка была срезана накось, как обыкновенно в мансардах, но тут над этим  косяком шла лестница. Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать и задумался.  Но странный и беспрерывный шепот, иногда подымавшийся чуть не до крику, в  соседней клетушке, обратил наконец его внимание. Этот шепот не переставал с  того времени, как он вошел. Он прислушался: кто-то ругал и чуть ли не со  слезами укорял другого, но слышался один только голос.    

Свидригайлов встал, заслонил рукою свечку, и на стене тотчас  же блеснула щелочка; он подошел и стал смотреть. В нумере, несколько большем,  чем его собственный, было двое посетителей. Один из них без сюртука, с  чрезвычайно курчавою головой и с красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской  позе, раздвинув ноги, чтоб удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь,  патетически укорял другого в том, что тот нищий и что даже чина на себе не  имеет, что он вытащил его из грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать  его, и что все это видит один только перст всевышнего. Укоряемый друг сидел на  стуле и имел вид человека, чрезвычайно желающего чихнуть, но которому это никак  не удается. Он изредка, бараньим и мутным взглядом, глядел на оратора, но,  очевидно, не имел никакого понятия, о чем идет речь, и вряд ли что-нибудь даже  и слышал. На столе догорала свеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки,  хлеб, стаканы, огурцы и посуда с давно уже выпитым чаем. Осмотрев внимательно  эту картину, Свидригайлов безучастно отошел от щелочки и сел опять на кровать.    

Оборванец, воротившийся с чаем и с телятиной, не мог  удержаться, чтобы не спросить еще раз: «не надо ли еще чего-нибудь?», и,  выслушав опять ответ отрицательный, удалился окончательно. Свидригайлов  набросился на чай, чтобы согреться, и выпил стакан, но съесть не мог ни куска,  за совершенною потерей аппетита. В нем, видимо, начиналась лихорадка. Он снял с  себя пальто, жакетку, закутался в одеяло и лег на постель. Ему было досадно:    

«все бы лучше на этот раз быть здоровым», – подумал он  и усмехнулся. В комнате было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер,  где-то в углу скребла мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то  кожаным. Он лежал и словно грезил: мысль сменялась мыслью. Казалось, ему очень  бы хотелось хоть к чему-нибудь особенно прицепиться воображением.    

«Это под окном, должно быть, какой-нибудь сад, –  подумал он, – шумят деревья; как я не люблю шум деревьев ночью, в бурю и в  темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как, проходя давеча мимо  Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем. Тут вспомнил кстати и о  кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как давеча, когда  он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в  пейзажах, – подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную  мысль:    

– ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно  насчет всей этой эстетики и комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно  зверь, который непременно место себе выбирает… в подобном же случае. Именно  поворотить бы давеча на Петровский! Небось темно показалось, холодно, хе! хе!  Чуть ли не ощущений приятных понадобилось!.. Кстати, зачем я свечку не затушу? (Он  задул ее). У соседей улеглись, – подумал он, не видя света в давешней  щелочке. – Ведь вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и  темно, и место пригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и  не придете…»    

Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до  исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее  охранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного  задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот  Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем,  когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется!    

Насчет этого пункта этот народ – подлецы. Ну да черт с ним,  как хочет, мне что».    

Ему все не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки стал  возникать пред ним, и вдруг дрожь прошла по его телу. «Нет, это уж надо теперь  бросить, – подумал он, очнувшись, – надо о чем-нибудь другом думать.    

Странно и смешно: ни к кому я никогда не имел большой  ненависти, даже мстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак,  дурной признак! Спорить тоже не любил и не горячился – тоже дурной признак! А  сколько я ей давеча наобещал – фу, черт! А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня  как-нибудь…» Он опять замолчал и стиснул зубы: опять образ Дунечки появился  пред ним точь-в-точь, как была она, когда, выстрелив в первый раз, ужасно  испугалась, опустила револьвер и, помертвев, смотрела на него, так что он два  раза успел бы схватить ее, а она и руки бы не подняла в защиту, если б он сам  ей не напомнил. Он вспомнил, как ему в то мгновение точно жалко стало ее, как  бы сердце сдавило ему… «Э! К черту! Опять эти мысли, все это надо бросить,  бросить!..»    

Он уже забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы  что-то пробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: «Фу, черт, да  это чуть ли не мышь! – подумал он, – это я телятину оставил на  столе…»    

Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но  вдруг опять что-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и  зажег свечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель –  ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Он  бросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами во все  стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдруг юркнула под  подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал, как что-то  вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, под рубашкой. Он  нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал на кровати,  закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер. «Экая скверность!» –  подумал он с досадой.    

Он встал и уселся на краю постели, спиной к окну. «Лучше уж  совсем не спать», – решился он. От окна было, впрочем, холодно и сыро; не  вставая с места, он натащил на себя одеяло и закутался в него. Свечи он не  зажигал.    

Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы  вставали одна за другою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без  связи. Как будто он впадал в полудремоту. Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер  ли, завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорную  фантастическую наклонность и желание, – но ему все стали представляться  цветы. Ему вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркий день,  праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошный деревенский коттедж, в  английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов, обсаженный грядами,  идущими кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимися растениями, заставленное  грядами роз; светлая, прохладная лестница, устланная роскошным ковром,  обставленная редкими цветами в китайских банках. Он особенно заметил в банках с  водой, на окнах, букеты белых и нежных нарцизов, склоняющийся на своих  ярко-зеленых, тучных и длинных стеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже  отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в большую,  высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на  террасу, на самой террасе, везде были цветы. Полы были усыпаны свежею  накошенною душистою травой, окна были отворены, свежий, легкий, прохладный  воздух проникал в комнату, птички чирикали под окнами, а посреди залы, на  покрытых белыми атласными пеленами столах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым  граденаплем и обшит белым густым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех  сторон. Вся в цветах лежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со  сложенными и прижатыми на груди, точно выточенными из мрамора, руками. Но  распущенные волосы ее, волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал  ее голову.    

Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы  выточен из мрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то  недетской, беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту  девочку; ни образа, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было  молитв.    

Эта девочка была самоубийца – утопленница. Ей было только  четырнадцать лет, но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя,  оскорбленное обидой, ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившею  незаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крик  отчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, в холоде,  в сырую оттепель, когда выл ветер…    

Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну. Он  ощупью нашел задвижку и отворил окно. Ветер хлынул неистово в его тесную  каморку и как бы морозным инеем облепил ему лицо и прикрытую одною рубашкой  грудь. Под окном, должно быть, действительно было что-то вроде сада и, кажется,  тоже увеселительного; вероятно, днем здесь тоже певали песенники и выносился на  столики чай. Теперь же с деревьев и кустов летели в окно брызги, было темно,  как в погребе, так что едва-едва можно было различить только какие-то темные  пятна, обозначавшие предметы. Свидригайлов, нагнувшись и опираясь локтями на  подоконник, смотрел уже минут пять, не отрываясь в эту мглу. Среди мрака и ночи  раздался пушечный выстрел, за ним другой.    

«А, сигнал! Вода прибывает, – подумал он, – к утру  хлынет, там, где пониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут  подвальные крысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые,  перетаскивать свой сор в верхние этажи… А который-то теперь час?» И только что  подумал он это, где-то близко, тикая и как бы торопясь изо всей мочи, стенные  часы пробили три. «Эге, да через час уже будет светать» Чего дожидаться? Выйду  сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь  облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадут всю  голову…» Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку,  пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь  спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться  с ним за нумер и выйти из гостиницы. «Самая лучшая минута, нельзя лучше и  выбрать!»    

Он долго ходил по всему длинному и узкому коридору, не  находя никого, и хотел уже громко кликнуть, как вдруг в темном углу, между  старым шкафом и дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы  живое. Он нагнулся со свечой и увидел ребенка – девочку лет пяти, не более, в  измокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Она как  будто и не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлением  своими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как дети, которые  долго плакали, но уже перестали и даже утешились, а между тем, нет-нет, и вдруг  опять всхлипнут. Личико девочки было бледное и изнуренное; она окостенела от  холода, но «как же она попала сюда? Значит, она здесь спряталась и не спала всю  ночь». Он стал ее расспрашивать. Девочка вдруг оживилась и быстро-быстро  залепетала ему что-то на своем детском языке. Тут было что-то про «мамасю» и  что «мамася» плибьет», про какую-то чашку, которую «лязбиля» (разбила). Девочка  говорила не умолкая; кое-как можно было угадать из всех этих рассказов, что это  нелюбимый ребенок, которого мать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно  из здешней же гостиницы, заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину  чашку и что до того испугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно,  скрывалась где-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась  за шкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, от  темноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют. Он взял ее на  руки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать. Дырявые  башмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю ночь пролежали в  луже. Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой в  одеяло. Она тотчас заснула. Кончив все, он опять угрюмо задумался.    

«Вот еще вздумал связаться! – решил он вдруг с тяжелым  и злобным ощущением. – Какой вздор!» В досаде взял он свечу, чтоб идти и  отыскать во что бы то ни стало оборванца и поскорее уйти отсюда. «Эх,  девчонка!» – подумал он с проклятием, уже растворяя дверь, но вернулся еще раз  посмотреть на девочку, спит ли она и как она спит? Он осторожно приподнял  одеяло. Девочка спала крепким и блаженным сном. Она согрелась под одеялом, и  краска уже разлилась по ее бледным щечкам. Но странно: эта краска обозначалась  как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детский румянец. «Это  лихорадочный румянец», – подумал Свидригайлов, это – точно румянец от  вина, точно как будто ей дали выпить целый стакан. Алые губки точно горят, пышут;  но что это? Ему вдруг показалось, что длинные черные ресницы ее как будто  вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-под них выглядывает лукавый,  острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок, точно девочка не спит и  притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаются в улыбку; кончики губок  вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала  сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в  этом совсем не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо  продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем не таясь, открываются оба  глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются…  Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих  глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. «Как! пятилетняя!.. –  прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, – это… что ж это такое?» Но вот  она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки…  «А, проклятая»! – вскричал в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку… Но в  ту же минуту проснулся.    

Он на той же постели, также закутанный в одеяло; свеча не  зажжена, а уж в окнах белеет полный день.    

«Кошемар во всю ночь!» Он злобно приподнялся, чувствуя, что  весь разбит; кости его болели. На дворе совершенно густой туман и ничего  разглядеть нельзя. Час пятый в исходе; проспал! Он встал и надел свою жакетку и  пальто, еще сырые. Нащупав в кармане револьвер, он вынул его и поправил  капсюль; потом сел, вынул из кармана записную книжку и на заглавном, самом  заметном листке, написал крупно несколько строк. Перечитав их, он задумался,  облокотясь на стол. Револьвер и записная книжка лежали тут же, у локтя.  Проснувшиеся мухи лепились на нетронутую порцию телятины, стоявшую тут же на  столе. Он долго смотрел на них и, наконец, свободною правою рукой начал ловить  одну муху. Долго истощался он в усилиях, но никак не мог поймать. Наконец,  поймав себя на этом интересном занятии, очнулся, вздрогнул, встал и решительно  пошел из комнаты. Через минуту он был на улице.    

Молочный, густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел  по скользкой, грязной деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве. Ему  мерещились высоко поднявшаяся за ночь вода Малой Невы, Петровский остров,  мокрые дорожки, мокрая трава, мокрые деревья и кусты и, наконец, тот самый  куст… С досадой стал он рассматривать дома, чтобы думать о чем-нибудь другом.  Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту. Уныло и грязно смотрели  ярко-желтые деревянные домики с закрытыми ставнями. Холод и сырость прохватывали  все его тело, и его стало знобить. Изредка он натыкался на лавочные и овощные  вывески и каждую тщательно прочитывал. Вот уже кончилась деревянная мостовая.  Он уже поравнялся с большим каменным домом. Грязная, издрогшая собачонка, с  поджатым хвостом, перебежала ему дорогу. Какой-то мертво-пьяный, в шинели,  лицом вниз, лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел далее. Высокая  каланча мелькнула ему влево. «Ба! – подумал он, – да вот и место,  зачем на Петровский? По крайней мере при официальном свидетеле…» Он чуть не  усмехнулся этой новой мысли и поворотил в скую улицу. Тут-то стоял большой дом  с каланчой. У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом,  небольшой человечек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовской  каске.    

Дремлющим взглядом, холодно покосился он на подошедшего  Свидригайлова. На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая  так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба  они, Свидригайлов и Ахиллес, несколько времени, молча, рассматривали один  другого. Ахиллесу наконец показалось непорядком, что человек не пьян, а стоит  перед ним в трех шагах, глядит в упор и ничего не говорит.    

– А-зе, сто-зе вам и здеся на-а-до? – проговорил  он, все еще не шевелясь и не изменяя своего положения.    

– Да ничего, брат, здравствуй! – ответил  Свидригайлов.    

– Здеся не места.    

– Я, брат, еду в чужие краи.    

– В чужие краи?    

– В Америку.    

– В Америку?    

Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок. Ахиллес  приподнял брови.    

– А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!    

– Да почему же бы и не место?    

– А потому-зе, сто не места.    

– Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли тебя  станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.    

Он приставил револьвер к своему правому виску.    

– А-зе здеся нельзя, здеся не места! –  встрепенулся Ахиллес, расширяя все больше и больше зрачки.    

Свидригайлов спустил курок.    

 7    

     

В тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников  подходил к квартире матери и сестры своей – к той самой квартире в доме  Бакалеева, где устроил их Разумихин. Вход на лестницу был с улицы. Раскольников  подходил, все еще сдерживая шаг и как бы колеблясь: войти или нет? Но он бы не  воротился ни за что; решение его было принято. «К тому же все равно, они еще  ничего не знают, – думал он, – а меня уже привыкли считать за  чудака…» Костюм его был ужасен: все грязное, пробывшее всю ночь под дождем,  изорванное, истрепанное. Лицо его было почти обезображено от усталости,  непогоды, физического утомления и чуть не суточной борьбы с самим собою. Всю  эту ночь провел он один, бог знает где. Но, по крайней мере, он решился.    

Он постучал в дверь; ему отперла мать. Дунечки дома не было.  Даже и служанки на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала  онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в  комнату.    

– Ну вот и ты! – начала она, запинаясь от  радости. – Не сердись на меня, Родя, что я тебя так глупо встречаю, со  слезами: это я смеюсь, а не плачу. Ты думаешь я плачу? Нет, это я радуюсь, а уж  у меня глупая привычка такая: слезы текут. Это у меня со смерти твоего отца, от  всего плачу.    

Садись, голубчик, устал, должно быть, вижу. Ах, как ты  испачкался.    

– Я под дождем вчера был, мамаша… – начал было  Раскольников.    

– Да нет же, нет! – вскинулась Пульхерия Александровна,  перебивая его, – ты думал, я тебя так сейчас и допрашивать начну, по  бабьей прежней привычке, не тревожься. Я ведь понимаю, все понимаю, теперь я уж  выучилась по-здешнему и, право, сама вижу, что здесь умнее. Я раз навсегда  рассудила: где мне понимать твои соображения и требовать у тебя отчетов? У  тебя, может быть, и бог знает какие дела и планы в голове, или мысли там  какие-нибудь зарождаются; так мне тебя и толкать под руку: об чем, дескать,  думаешь? Я вот… Ах господи! Да что же это я толкусь туда и сюда, как угорелая…  Я вот, Родя, твою статью в журнале читаю уже в третий раз, мне Дмитрий  Прокофьич принес. Так я и ахнула, как увидела: вот дура-то, думаю про себя, вот  он чем занимается, вот и разгадка вещей! У него, может, новые мысли в голове,  на ту пору; он их обдумывает, я его мучаю и смущаю. Читаю, друг мой, и,  конечно, много не понимаю; да оно, впрочем, так и должно быть: где мне?    

– Покажите-ка, мамаша.    

Раскольников взял газетку и мельком взглянул на свою статью.  Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и  язвительно-сладкое чувство, какое испытывает автор, в первый раз видящий себя  напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно  мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его  сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С  отвращением и досадой отбросил он статью на стол.    

– Но только, Родя, как я ни глупа, но все-таки я могу  судить, что ты весьма скоро будешь одним из первых людей, если не самым первым  в нашем ученом мире. И смели они про тебя думать, что ты помешался. Ха-ха-ха!  ты не знаешь – ведь они это думали! Ах, низкие червяки, да где им понимать, что  такое ум! И ведь Дунечка тоже чуть не поверила – каково? Покойник отец твой два  раза отсылал в журналы – сначала стихи (у меня и тетрадка хранится, я тебе  когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он дал  мне переписать), и уж как мы молились оба, чтобы приняли, – не приняли! Я,  Родя, дней шесть-семь назад убивалась, смотря на твое платье, как ты живешь,  что ешь и в чем ходишь. А теперь вижу, что опять-таки глупа была, потому  захочешь, все теперь себе сразу достанешь, умом и талантом.    

Это ты покамест, значит, не хочешь теперь и гораздо  важнейшими делами занимаешься…    

– Дуни дома нет, мамаша?    

– Нету, Родя. Очень часто ее дома не вижу, оставляет  меня одну.    

Дмитрий Прокофьич, спасибо ему, заходит со мной посидеть и  все об тебе говорит. Любит он тебя и уважает, мой друг. Про сестру же не  говорю, чтоб она уж так очень была ко мне непочтительна. Я ведь не жалуюсь. У  ней свой характер, у меня свой; у ней свои тайны какие-то завелись; ну у меня  тайн от вас нет никаких. Конечно, я твердо уверена, что Дуня слишком умна и,  кроме того, и меня и тебя любит… но уж не знаю, к чему все это приведет.    

Вот ты меня осчастливил теперь, Родя, что зашел, а она-то  вот и прогуляла; придет, я и скажу: а без тебя брат был, а ты где изволила  время проводить?    

Ты меня, Родя, очень-то и не балуй: можно тебе – зайди,  нельзя – нечего делать, и так подожду. Ведь я все-таки буду знать, что ты меня  любишь, с меня и того довольно. Буду вот твои сочинения читать, буду про тебя  слышать ото всех, а нет-нет – и сам зайдешь проведать, чего ж лучше? Ведь вот  зашел же теперь, чтоб утешить мать, я ведь вижу…    

Тут Пульхерия Александровна вдруг заплакала.    

– Опять я! Не гляди на меня, дуру! Ах господи, да что ж  я сижу, – вскричала она, срываясь с места, – ведь кофей есть, а я  тебя и не потчую!    

Вот ведь эгоизм-то старушечий что значит. Сейчас, сейчас!    

– Маменька, оставьте это, я сейчас пойду. Я не для того  пришел.    

Пожалуйста, выслушайте меня.    

Пульхерия Александровна робко подошла к нему.    

– Маменька, что бы ни случилось, что бы вы обо мне ни  услышали, что бы вам обо мне ни сказали, будете ли вы любить меня так, как  теперь? – спросил он вдруг от полноты сердца, как бы не думая о своих  словах и не взвешивая их.    

– Родя, Родя, что с тобою? Да как же ты об этом  спрашивать можешь! Да кто про тебя мне что-нибудь скажет? Да я и не поверю  никому, кто бы ко мне ни пришел, просто прогоню.    

– Я пришел вас уверить, что я вас всегда любил, и  теперь рад, что мы одни, рад даже, что Дунечки нет, – продолжал он с тем  же порывом, – я пришел вам сказать прямо, что хоть вы и несчастны будете,  но все-таки знайте, что сын ваш любит вас теперь больше себя и что все, что вы  думали про меня, что я жесток и не люблю вас, все это была не правда. Вас я  никогда не перестану любить… Ну и довольно; мне казалось, что так надо сделать  и этим начать…    

Пульхерия Александровна молча обнимала его, прижимала к  своей груди и тихо плакала.    

– Что с тобой, Родя, не знаю, – сказала она  наконец, – думала я все это время, что мы просто надоедаем тебе, а теперь  вижу по всему, что тебе великое горе готовится, оттого ты и тоскуешь. Давно я  уже предвижу это, Родя. Прости меня, что об этом заговорила; все об этом думаю  и по ночам не сплю. Эту ночь и сестра твоя всю напролет в бреду пролежала и все  о тебе вспоминала. Расслушала я что-то, а ничего не поняла. Все утро как перед  казнью ходила, чего-то ждала, предчувствовала и вот дождалась! Родя, Родя, куда  же ты? Едешь, что ли, куда-нибудь?    

– Еду.    

– Так я и думала! Да ведь и я с тобой поехать могу,  если тебе надо будет. И Дуня; она тебя любит, она очень любит тебя, и Софья  Семеновна, пожалуй, пусть с нами едет, если надо; видишь, я охотно ее вместо  дочери даже возьму. Нам Дмитрий Прокофьич поможет вместе собраться… но… куда же  ты… едешь?    

– Прощай, маменька.    

– Как! Сегодня же! – вскрикнула она, как бы теряя  его навеки.    

– Мне нельзя, мне пора, мне очень нужно…    

– И мне нельзя с тобой?    

– Нет, а вы станьте на колени и помолитесь за меня  богу. Ваша молитва, может, и дойдет.    

– Дай же я перекрещу тебя, благословлю тебя! Вот так,  вот так. О боже, что это мы делаем!    

Да, он был рад, он был очень рад, что никого не было, что  они были наедине с матерью. Как бы за все это ужасное время разом размягчилось  его сердце. Он упал пред нею, он ей ноги целовал, и оба, обнявшись, плакали. И  она не удивлялась и не расспрашивала на этот раз. Она уже давно понимала, что с  сыном что-то ужасное происходит, а теперь приспела какая-то страшная для него  минута.    

– Родя, милый мой, первенец ты мой, – говорила  она, рыдая, – вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил  ко мне, так же обнимал и целовал меня; еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты  утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, – то  сколько раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.  А что я давно плачу, то это сердце материнское беду предузнало. Я как только в  первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали  сюда, то все по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и  дрогнуло, а сегодня как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно пришел час  роковой. Родя, Родя, ты ведь не сейчас едешь?    

– Нет.    

– Ты еще придешь?    

– Да… приду.    

– Родя, не сердись, я и расспрашивать не смею. Знаю,  что не смею, но так, два только словечка скажи мне, далеко куда ты едешь?    

– Очень далеко.    

– Что же там, служба какая, карьера, что ли, тебе?    

– Что бог пошлет… помолитесь только за меня…    

Раскольников пошел к дверям, но она ухватилась за него и  отчаянным взглядом смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.    

– Довольно, маменька, – сказал Раскольников,  глубоко раскаиваясь, что вздумал прийти.    

– Не навек? Ведь еще не навек? Ведь ты придешь, завтра  придешь?    

– Приду, приду, прощайте.    

Он вырвался наконец.    

Вечер был свежий, теплый и ясный; погода разгулялась еще с  утра.    

Раскольников шел в свою квартиру; он спешил. Ему хотелось  кончить все до заката солнца. До тех же пор не хотелось бы с кем-нибудь  повстречаться.    

Поднимаясь в свою квартиру, он заметил, что Настасья,  оторвавшись от самовара, пристально следит за ним и провожает его глазами. «Уж  нет ли кого у меня?» – подумал он. Ему с отвращением померещился Порфирий. Но,  дойдя до своей комнаты и отворив ее, он увидел Дунечку. Она сидела  одна-одинешенька, в глубоком раздумье и, кажется, давно уже ждала его. Он  остановился на пороге. Она привстала с дивана в испуге и выпрямилась пред ним.  Ее взгляд, неподвижно устремленный не него, изображал ужас и неутолимую скорбь.  И по одному этому взгляду он уже понял сразу, что ей все известно.    

– Что же, мне входить к тебе или уйти? – спросил  он недоверчиво.    

– Я целый день сидела у Софьи Семеновны; мы ждали тебя  обе. Мы думали, что ты непременно туда зайдешь.    

Раскольников вошел в комнату и в изнеможении сел на стул.    

– Я как-то слаб, Дуня; уж очень устал; а мне бы  хотелось хоть в эту-то минуту владеть собою вполне.    

Он недоверчиво вскинул на нее глазами.    

– Где же ты был всю ночь?    

– Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончательно хотел  решиться и много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но…  я не решился… – прошептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню.    

– Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья  Семеновна!    

Стало быть, ты в жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!    

Раскольников горько усмехнулся.    

– Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись,  плакали; я не верую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает как делается,  Дунечка, и я ничего в этом не понимаю.    

– Ты у матери был? Ты же ей и сказал? – в ужасе  воскликнула Дуня. – Неужели ты решился сказать?    

– Нет, не сказал… словами; но она многое поняла. Она  слышала ночью, как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я,  может быть, дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и  заходил-то. Я низкий человек, Дуня.    

– Низкий человек, а на страданье готов идти! Ведь ты  идешь же?    

– Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел  утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей  поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, – сказал он, забегая  наперед. – Это гордость, Дуня?    

– Гордость, Родя.    

Как будто огонь блеснул в его потухших глазах; ему точно  приятно стало, что он еще горд.    

– А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил  воды? – спросил он с безобразною усмешкой, заглядывая в ее лицо.    

– О, Родя, полно! – горько воскликнула Дуня.    

Минуты две продолжалось молчание. Он сидел потупившись и  смотрел в землю; Дунечка стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на  него.    

Вдруг он встал:    

– Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не  знаю, для чего я иду предавать себя.    

Крупные слезы текли по щекам ее.    

– Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?    

– И ты сомневался в этом?    

Она крепко обняла его.    

– Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже  вполовину свое преступление? – вскричала она, сжимая его в объятиях и  целуя его.    

– Преступление? Какое преступление? – вскричал он  вдруг, в каком-то внезапном бешенстве, – то, что я убил гадкую, зловредную  вошь, старушонку процентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов  простят, которая из бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о  нем и смывать его не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: «преступление,  преступление!» Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь,  как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей  решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот… Порфирий!..    

– Брат, брат, что ты это говоришь! Но ведь ты кровь  пролил! – в отчаянии вскричала Дуня.    

– Которую все проливают, – подхватил он чуть не в  исступлении, – которая льется и всегда лилась на свете, как водопад,  которую льют, как шампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом  благодетелем человечества. Да ты взгляни только пристальнее и разгляди! Я сам  хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой  глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль была  вовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче… (При неудаче все  кажется глупо!) Этою глупостью я хотел только поставить себя в независимое  положение, первый шаг сделать, достичь средств, и там все бы загладилось  неизмеримою, сравнительно, пользой… Но я, я и первого шага не выдержал, потому  что я – подлец! Вот в чем все и дело! И все-таки вашим взглядом не стану  смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь в капкан!    

– Но ведь это не то, совсем не то! Брат, что ты это  говоришь!    

– А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну  я решительно не понимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой,  более почтенная форма? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда,  никогда яснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не  понимаю моего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чем  теперь!..    

Краска даже ударила в его бледное, изнуренное лицо. Но,  проговаривая последнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами  Дуни, и столько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольно  опомнился. Он почувствовал, что все-таки сделал несчастными этих двух бедных  женщин. Все-таки он же причиной…    

– Дуня, милая! Если я виновен, прости меня (хоть меня и  нельзя простить, если я виновен). Прощай! Не будем спорить! Пора, очень пора.  Не ходи за мной, умоляю тебя, мне еще надо зайти… А поди теперь и тотчас же  сядь подле матери. Умоляю тебя об этом! Это последняя, самая большая моя  просьба к тебе. Не отходи от нее все время; я оставил ее в тревоге, которую она  вряд ли перенесет: она или умрет, или сойдет с ума. Будь же с нею!    

Разумихин будет при вас; я ему говорил… Не плачь обо мне: я  постараюсь быть и мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может  быть, ты услышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю вас, увидишь; я еще  докажу… теперь покамест до свиданья, – поспешил он заключить, опять  заметив какое-то странное выражение в глазах Дуни при последних словах и  обещаниях его. – Что же ты так плачешь? Не плачь, не плачь; ведь не совсем  же расстаемся!.. Ах, да! Постой, забыл!..    

Он подошел к столу, взял одну толстую, запыленную книгу,  развернул ее и вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью,  на слоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты,  умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти в монастырь.  С минуту он всматривался в это выразительное и болезненное личико, поцеловал  портрет и передал Дунечке.    

– Вот с нею я много переговорил и об этом, с нею  одной, – произнес он вдумчиво, – ее сердцу я много сообщил из того,  что потом так безобразно сбылось. Не беспокойся, – обратился он к  Дуне, – она не согласна была, как и ты, и я рад, что ее уж нет. Главное,  главное в том, что все теперь пойдет по-новому, переломится надвое, –  вскричал он вдруг, опять возвращаясь к тоске своей, – все, все, а  приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам?    

Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к чему все  эти бессмысленные испытания? К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда,  раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетней  каторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда жить? Зачем я теперь-то  соглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете,  стоял над Невой!    

Оба наконец вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла,  но, отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще было  видно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретились  взглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже с  досадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол.    

«Я зол, я это и вижу – думал он про себя, устыдясь чрез  минуту своего досадливого жеста рукой Дуне. – Но зачем же они сами меня  так любят, если я не стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и  сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели  в эти будущие пятнадцать – двадцать лет так уже смирится душа моя, что я с  благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову  разбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь,  этого-то им и надобно… Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведь  всякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того – идиот!    

А попробуй обойди меня ссылкой, и все они взбесятся от  благородного негодования! О, как я их всех ненавижу!»    

Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом может  так произойти, что он наконец пред всеми ими уже без рассуждений смирится,  убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть.    

Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют  окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я  иду теперь, когда сам знаю, что все это будет именно так, как по книге, а не  иначе!»    

Он уже в сотый раз, может быть, задавал себе этот вопрос со  вчерашнего вечера, но все-таки шел.    

 8    

     

Когда он вошел к Соне, уже начинались сумерки. Весь день  Соня прождала его в ужасном волнении. Они ждали вместе с Дуней. Та пришла к ней  еще с утра, вспомнив вчерашние слова Свидригайлова, что Соня «об этом знает». Не  станем передавать подробностей разговора и слез обеих женщин, и насколько  сошлись они между собой. Дуня из этого свидания, по крайней мере, вынесла одно  утешение, что брат будет не один: к ней, Соне, к первой пришел он со своею исповедью;  в ней искал он человека, когда ему понадобился человек; она же и пойдет за ним,  куда пошлет судьба. Она и не спрашивала, но знала, что это будет так. Она  смотрела на Соню даже с каким-то благоговением и сначала почти смущала ее этим  благоговейным чувством, с которым к ней относилась. Соня готова была даже чуть  не заплакать: она, напротив, считала себя недостойною даже взглянуть на Дуню.  Прекрасный образ Дуни, когда та откланялась ей с таким вниманием и уважением во  время их первого свидания у Раскольникова, с тех пор навеки остался в душе ее,  как одно из самых прекрасных и недосягаемых видений в ее жизни.    

Дунечка наконец не вытерпела и оставила Соню, чтобы ждать  брата в его квартире; ей все казалось, что он туда прежде придет. Оставшись  одна, Соня тотчас же стала мучиться от страха при мысли, что, может быть,  действительно он покончит самоубийством. Того же боялась и Дуня. Но обе они  весь день наперерыв разубеждали друг друга всеми доводами в том, что этого быть  не может, и были спокойнее, пока были вместе. Теперь же, только что разошлись,  и та и другая стали об одном этом только и думать. Соня припоминала, как вчера  Свидригайлов сказал ей, что у Раскольникова две дороги – Владимирка или… Она  знала к тому же его тщеславие, заносчивость, самолюбие и неверие. «Неужели же  одно только малодушие и боязнь смерти могут заставить его жить?» – подумала  она, наконец, в отчаянии. Солнце между тем уже закатывалось. Она грустно стояла  пред окном и пристально смотрела в него, – но в окно это была видна только  одна капитальная небеленая стена соседнего дома. Наконец, когда уж она дошла до  совершенного убеждения в смерти несчастного, – он вошел в ее комнату.    

Радостный крик вырвался из ее груди. Но, взглянув пристально  в его лицо, она вдруг побледнела.    

– Ну да! – сказал, усмехаясь, Раскольников, –  я за твоими крестами, Соня. Сама же ты меня на перекресток посылала; что ж  теперь, как дошло до дела, и струсила?    

Соня в изумлении смотрела на него. Странен показался ей этот  тон; холодная дрожь прошла было по ее телу, но чрез минуту она догадалась, что  и тон, и слова эти – все было напускное. Он и говорил-то с нею, глядя как-то в  угол и точно избегая заглянуть ей прямо в лицо.    

– Я, видишь, Соня, рассудил, что этак, пожалуй, будет и  выгоднее. Тут есть обстоятельство… Ну, да долго рассказывать, да и нечего. Меня  только, знаешь, что злит? Мне досадно, что все эти глупые, зверские хари  обступят меня сейчас, будут пялить прямо на меня свои буркалы, задавать мне  свои глупые вопросы, на которые надобно отвечать, – будут указывать  пальцами… Тьфу! Знаешь, я не к Порфирию иду; надоел он мне. Я лучше к моему  приятелю Пороху пойду, то-то удивлю, то-то эффекта в своем роде достигну. А  надо бы быть хладнокровнее; слишком уж я желчен стал в последнее время. Веришь  ли: я сейчас погрозил сестре чуть ли не кулаком за то только, что она  обернулась в последний раз взглянуть на меня. Свинство – этакое состояние! Эх,  до чего я дошел! Ну, что же, где кресты?    

Он был как бы сам не свой. Он даже и на месте не мог устоять  одной минуты, ни на одном предмете не мог сосредоточить внимания; мысли его  перескакивали одна через другую, он заговаривался; руки его слегка дрожали.    

Соня молча вынула из ящика два креста, кипарисный и медный,  перекрестилась сама, перекрестила его и надела ему на грудь кипарисный крестик.    

– Это, значит, символ того, что крест беру на себя,  хе-хе! И точно, я до сих пор мало страдал! Кипарисный, то есть простонародный;  медный – это Лизаветин, себе берешь, – покажи-ка? Так на ней он был… в ту  минуту? Я знаю тоже подобных два креста, серебряный и образок. Я их сбросил  тогда старушонке на грудь. Вот бы те кстати теперь, право, те бы мне и надеть…    

А впрочем, вру я все, о деле забуду; рассеян я как-то!..  Видишь, Соня, – я, собственно, затем пришел, чтобы тебя предуведомить,  чтобы ты знала… Ну вот и все… Я только затем ведь и пришел. (Гм, я, впрочем,  думал, что больше скажу.) Да ведь ты и сама хотела, чтоб я пошел, ну вот и буду  сидеть в тюрьме, и сбудется твое желание; ну чего ж ты плачешь? И ты тоже?    

Перестань, полно; ох, как мне это все тяжело!    

Чувство, однако же, родилось в нем; сердце его сжалось, на  нее глядя.    

«Эта-то, эта-то чего? – думал он про себя, – я –  то что ей? Чего она плачет, чего собирает меня, как мать или Дуня? Нянька будет  моя!»    

– Перекрестись, помолись хоть раз, – дрожащим,  робким голосом попросила Соня.    

– О, изволь, это сколько тебе угодно! И от чистого  сердца, Соня, от чистого сердца…    

Ему хотелось, впрочем, сказать что-то другое.    

Он перекрестился несколько раз. Соня схватила свой платок и  накинула его на голову. Это был зеленый драдедамовый платок, вероятно тот  самый, про который упоминал тогда Мармеладов, «фамильный». У Раскольникова  мелькнула об этом мысль, но он не спросил. Действительно, он уже сам стал  чувствовать, что ужасно рассеян и как-то безобразно встревожен. Он испугался  этого. Его вдруг поразило и то, что Соня хочет уйти вместе с ним.    

– Что ты! Ты куда? Оставайся, оставайся! Я один, –  вскричал он в малодушной досаде и, почти озлобившись, пошел к дверям. – И  к чему тут целая свита! – бормотал он, выходя.    

Соня осталась среди комнаты. Он даже и не простился с ней,  он уже забыл о ней; одно язвительное и бунтующее сомнение вскипело в душе его.    

«Да так ли, так ли все это? – опять-таки подумал он,  сходя с лестницы, – неужели нельзя еще остановиться и опять все  переправить… и не ходить?»    

Но он все-таки шел. Он вдруг почувствовал окончательно, что  нечего себе задавать вопросы. Выйдя на улицу, он вспомнил, что не простился с  Соней, что она осталась среди комнаты, в своем зеленом платке, не смея  шевельнуться от его окрика, и приостановился на миг. В то же мгновение вдруг  одна мысль ярко озарила его, – точно ждала, чтобы поразить его  окончательно.    

«Ну для чего, ну зачем я приходил к ней теперь? Я ей сказал:  за делом; за каким же делом? Никакого совсем и не было дела! Объявить, что иду;  так что же? Экая надобность! Люблю, что ли, я ее? Ведь нет, нет? Ведь вот  отогнал ее теперь, как собаку. Крестов, что ли, мне в самом деле от нее  понадобилось? О, как низко упал я! Нет, – мне слез ее надобно было, мне  испуг ее видеть надобно было, смотреть, как сердце ее болит и терзается!    

Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на  человека посмотреть! И я смел так на себя надеяться, так мечтать о себе, нищий  я, ничтожный я, подлец, подлец!»    

Он шел по набережной канавы, и недалеко уж оставалось ему.  Но дойдя до моста, он приостановился и вдруг повернул на мост, в сторону, и  пошел на Сенную.    

Он жадно осматривался направо и налево, всматривался с  напряжением в каждый предмет и ни на чем не мог сосредоточить внимания; все  выскользало.    

«Вот чрез неделю, чрез месяц меня провезут куда-нибудь в  этих арестантских каретах по этому мосту, как-то я тогда взгляну на эту  канаву, – запомнить бы это? – мелькнуло у него в голове. – Вот  эта вывеска, как-то я тогда прочту эти самые буквы? Вот тут написано: „Таварищество“,  ну вот и запомнить это а, букву а, и посмотреть на нее чрез месяц, на это самое  а: как-то я тогда посмотрю? Что-то я тогда буду ощущать и думать?.. Боже, как  это все должно быть низко, все эти мои теперешние… заботы! Конечно, все это,  должно быть, любопытно… в своем роде… (ха-ха-ха! об чем я думаю!) я ребенком  делаюсь, я сам перед собою фанфароню; ну чего я стыжу себя? Фу, как толкаются!  Вот этот толстый – немец, должно быть, – что толкнул меня: ну, знает ли  он, кого толкнул? Баба с ребенком просит милостыню, любопытно, что она считает  меня счастливее себя. А что, вот бы и подать для курьезу.    

Ба, пятак уцелел в кармане, откуда? На, на… возьми,  матушка!»    

– Сохрани тебя бог! – послышался плачевный голос  нищей.    

Он вошел на Сенную. Ему неприятно, очень неприятно было сталкиваться  с народом, но он шел именно туда, где виднелось больше народу. Он бы дал все на  свете, чтоб остаться одному; но он сам чувствовал, что ни одной минуты не  пробудет один. В толпе безобразничал один пьяный: ему все хотелось плясать, но  он все валился на сторону. Его обступили. Раскольников протиснулся сквозь  толпу, несколько минут смотрел на пьяного и вдруг коротко и отрывисто захохотал.  Через минуту он уже забыл о нем, даже не видал его, хоть и смотрел на него. Он  отошел наконец, даже не помня, где он находится; но когда дошел до средины  площади, с ним вдруг произошло одно движение, одно ощущение овладело им сразу,  захватило его всего – с телом и мыслию.    

Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток,  поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и скажи  всему миру вслух:    

«Я убийца!». Он весь задрожал, припомнив это. И до того уже  задавила его безвыходная тоска и тревога всего этого времени, но особенно  последних часов, что он так и ринулся в возможность этого цельного, нового,  полного ощущения. Каким-то припадком оно к нему вдруг подступило: загорелось в  душе одною искрой и вдруг, как огонь, охватило всего. Все разом в нем  размягчилось, и хлынули слезы. Как стоял, так и упал он на землю…    

Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и  поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастием. Он встал и поклонился в  другой раз.    

– Ишь нахлестался! – заметил подле него один  парень.    

Раздался смех.    

– Это он в Иерусалим идет, братцы, с детьми, с родиной  прощается, всему миру поклоняется, столичный город Санкт-Петербург и его грунт  лобызает, – прибавил какой-то пьяненький из мещан.    

– Парнишка еще молодой! – ввернул третий.    

– Из благородных! – заметил кто-то солидным  голосом.    

– Ноне не разберешь, кто благородный, кто нет.    

Все эти отклики и разговоры сдержали Раскольникова, и слова  «я убил», может быть, готовившиеся слететь у него с языка, замерли в нем. Он  спокойно, однако ж, вынес все эти крики и, не озираясь, пошел прямо чрез  переулок по направлению к конторе. Одно видение мелькнуло пред ним дорогой, но  он не удивился ему; он уже предчувствовал, что так и должно быть. В то время,  когда он, на Сенной, поклонился до земли в другой раз, оборотившись влево,  шагах в пятидесяти от себя, он увидел Соню. Она пряталась от него за одним из деревянных  бараков, стоявших на площади, стало быть, она сопровождала все его скорбное  шествие! Раскольников почувствовал и понял в эту минуту, раз навсегда, что Соня  теперь с ним навеки и пойдет за ним хоть на край света, куда бы ему ни вышла  судьба. Все сердце его перевернулось… но – вот уж он и дошел до рокового места…    

Он довольно бодро вошел во двор. Надо было подняться в  третий этаж.    

«Покамест еще подымусь», – подумал он. Вообще ему  казалось, что до роковой минуты еще далеко, еще много времени остается, о  многом еще можно передумать.    

Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице,  опять двери квартир отворены настежь, опять те же кухни, из которых несет чад и  вонь. Раскольников с тех пор здесь не был. Ноги его немели и подгибались, но  шли. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух, чтоб оправиться, чтобы  войти человеком. «А для чего? зачем? – подумал он вдруг, осмыслив свое  движение. – Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? Чем гаже,  тем лучше. – В воображении его мелькнула в это мгновение фигура Ильи  Петровича Пороха. – Неужели в самом деле к нему? А нельзя ли к другому?    

Нельзя ли к Никодиму Фомичу? Поворотить сейчас и пойти к  самому надзирателю на квартиру? По крайней мере, обойдется домашним образом…  Нет, нет! К Пороху, к Пороху! Пить, так пить все разом…»    

Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в  контору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще  какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников  прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», –  мелькнуло в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке,  прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь.    

Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.    

– Никого нет? – спросил было Раскольников,  обращаясь к личности у бюро.    

– А вам кого?    

– А-а-а! Слыхом не слыхать, видом не видать, а русский  дух… как это в там сказке… забыл! М-мае п-пачтенье! – вскричал вдруг  знакомый голос.    

Раскольников задрожал. Пред ним стоял Порох, он вдруг вышел  из третьей комнаты. «Это сама судьба, – подумал Раскольников, –  почему он тут?    

– К нам? По какому? – восклицал Илья Петрович. (Он  был, по-видимому, в превосходнейшем и даже капельку в возбужденном состоянии  духа). – Если по делу, то еще рано пожаловали. Я сам по случаю… А впрочем,  чем могу. Я признаюсь вам… как? как? Извините…    

– Раскольников.    

– Ну что: Раскольников! И неужели вы могли  предположить, что я забыл!    

Вы уж, пожалуйста, меня не считайте за такого… Родион Ро…  Ро…    

Родионыч, так, кажется?    

– Родион Романыч.    

– Да, да-да! Родион Романыч, Родион Романыч! Этого-то я  и добивался.    

Даже многократно справлялся. Я, признаюсь вам, с тех пор  искренно горевал, что мы так тогда с вами… мне потом объяснили, я узнал, что  молодой литератор и даже ученый… и, так сказать, первые шаги… О господи! Да кто  же из литераторов и ученых первоначально не делал оригинальных шагов! Я и жена  моя – мы оба уважаем литературу, а жена – так до страсти!.. Литературу и  художественность! Был бы благороден, а прочее все можно приобрести талантами,  знанием, рассудком, гением! Шляпа – ну что, например, значит шляпа? Шляпа есть  блин, я ее у Циммермана куплю; но что под шляпой сохраняется и шляпой  прикрывается, того уж я не куплю-с!.. Я, признаюсь, хотел даже к вам идти  объясниться, да думал, может, вы… Однако ж и не спрошу: вам и в самом деле  что-нибудь надо? К вам, говорят, родные приехали?    

– Да, мать и сестра.    

– Имел даже честь и счастие встретить вашу  сестру, – образованная и прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы  тогда с вами до того разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего  обморока, некоторым взглядом окинул, – то потом оно самым блистательным образом  объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование. Может быть, по  поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?    

– Н-нет, я только так… Я зашел спросить… я думал, что  найду здесь Заметова.    

– Ах, да! Ведь вы подружились; слышал-с. Ну, Заметова у  нас нет, – не застали. Да-с, лишились мы Александра Григорьевича! Со вчерашнего  дня в наличности не имеется; перешел… и, переходя, со всеми даже перебранился…  так даже невежливо… Ветреный мальчишка, больше ничего; даже надежды мог  подавать; да вот, подите с ними, с блистательным-то юношеством нашим! Экзамен,  что ли, какой-то хочет держать, да ведь у нас только бы поговорить да пофанфаронить,  тем экзамен и кончится. Ведь это не то, что, например, вы али там господин  Разумихин, ваш друг! Ваша карьера – ученая часть, и вас уже не собьют неудачи!  Вам все эти красоты жизни, можно сказать, – nihil est, аскет, монах,  отшельник!.. Для вас книга, перо за ухом, ученые исследования – вот где парит  ваш дух! Я сам отчасти… записки Ливингстона изволили читать?    

– Нет.    

– А я читал. Нынче, впрочем, очень много нигилистов  распространилось; ну да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А  впрочем, я с вами… ведь вы, уж конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно,  откровенно!    

– Н-нет…    

– Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не  стесняйтесь, как бы наедине сам себе! Иное дело служба, иное дело… вы думали, я  хотел сказать: дружба, нет-с, не угадали! Не дружба, а чувство гражданина и  человека, чувство гуманности и любви ко всевышнему. Я могу быть и официальным  лицом, и при должности, но гражданина и человека я всегда ощутить в себе обязан  и дать отчет… Вы вот изволили заговорить про Заметова. Заметов, он соскандалит  что-нибудь на французский манер в неприличном заведении, за стаканом  шампанского или донского, – вот что такое ваш Заметов! А я, может быть,  так сказать, сгорел от преданности и высоких чувств и сверх того имею значение,  чин, занимаю место! Женат и имею детей. Исполняю долг гражданина и человека, а  он кто, позвольте спросить?    

Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному  образованием. Вот еще этих повивальных бабок чрезмерно много распространяется.    

Раскольников поднял вопросительно брови. Слова Ильи  Петровича, очевидно недавно вышедшего из-за стола, стучали и сыпались перед ним  большею частью как пустые звуки. Но часть их он все-таки кое-как понимал; он  глядел вопросительно и не знал, чем все это кончится.    

– Я говорю про этих стриженых девок, – продолжал  словоохотливый Илья Петрович, – я прозвал их сам от себя повивальными  бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в  академию, учатся анатомии; ну, скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу  лечить себя? Хе! хе!    

Илья Петрович хохотал, вполне довольный своими остротами.    

– Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но  ведь просветился, и довольно. Зачем же злоупотреблять? Зачем же оскорблять  благородные личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас  спрошу?    

Вот еще сколько этих самоубийств распространилось, –  так это вы представить не можете. Все это проживает последние деньги и убивает  самого себя.    

Девчонки, мальчишки, старцы… Вот еще сегодня утром сообщено  о каком-то недавно приехавшем господине. Нил Павлыч, а Нил Павлыч! как его,  джентльмена-то, о котором сообщили давеча, застрелился-то на Петербургской?    

– Свидригайлов, – сипло и безучастно ответил  кто-то из другой комнаты.    

Раскольников вздрогнул.    

– Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! –  вскричал он.    

– Как! Вы знаете Свидригайлова?    

– Да… знаю… Он недавно приехал…    

– Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек  поведения забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить  нельзя… оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в  здравом рассудке и просит никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят,  имел. Вы как же изволите знать?    

– Я… знаком… моя сестра жила у них в доме гувернанткой…    

– Ба, ба, ба… Да вы нам, стало быть, можете о нем  сообщить. А вы и не подозревали?    

– Я вчера его видел… он… пил вино… я ничего не знал.    

Раскольников чувствовал, что на него как бы что-то упало и  его придавило.    

– Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой  спертый дух…    

– Да, мне пора-с, – пробормотал  Раскольников, – извините, обеспокоил…    

– О, помилуйте, сколько угодно! Удовольствие доставили,  и я рад заявить…    

Илья Петрович даже руку протянул.    

– Я хотел только… я к Заметову…    

– Понимаю, понимаю, и доставили удовольствие.    

– Я… очень рад… до свидания-с… – улыбался  Раскольников.    

Он вышел; он качался. Голова его кружилась. Он не  чувствовал, стоит ли он на ногах. Он стал сходить с лестницы, упираясь правою  рукой об стену.    

Ему показалось, что какой-то дворник, с книжкой в руке,  толкнул его, взбираясь навстречу ему в контору; что какая-то собачонка  заливалась-лаяла где-то в нижнем этаже и что какая-то женщина бросила в нее  скалкой и закричала. Он сошел вниз и вышел во двор. Тут на дворе, недалеко от  выхода, стояла бледная, вся помертвевшая, Соня и дико, дико на него посмотрела.  Он остановился перед нею. Что-то больное и измученное выразилось в лице ее,  что-то отчаянное. Она всплеснула руками. Безобразная, потерянная улыбка  выдавилась на его устах. Он постоял, усмехнулся и поворотил наверх, опять в  контору.    

Илья Петрович уселся и рылся в каких-то бумагах. Перед ним  стоял тот самый мужик, который только что толкнул Раскольникова, взбираясь по  лестнице.    

– А-а-а? Вы опять! Оставили что-нибудь?.. Но что с  вами?    

Раскольников с побледневшими губами, с неподвижным взглядом  тихо приблизился к нему, подошел к самому столу, уперся в него рукой, хотел  что-то сказать, но не мог; слышались лишь какие-то бессвязные звуки.    

– С вами дурно, стул! Вот, сядьте на стул, садитесь!  Воды!    

Раскольников опустился на стул, но не спускал глаз с лица  весьма неприятно удивленного Ильи Петровича. Оба с минуту смотрели друг на  друга и ждали. Принесли воды.    

– Это я… – начал было Раскольников.    

– Выпейте воды.    

Раскольников отвел рукой воду и тихо, с расстановкой, но  внятно проговорил:    

– Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру ее  Лизавету топором и ограбил.    

Илья Петрович раскрыл рот. Со всех сторон сбежались.    

Раскольников повторил свое показание.    

     

 ЭПИЛОГ    

     

1    

     

Сибирь. На берегу широкой, пустынной реки стоит город, один  из административных центров России; в городе крепость, в крепости острог. В  остроге уже девять месяцев заключен ссыльно-каторжный второго разряда, Родион  Раскольников. Со дня преступления его прошло почти полтора года.    

Судопроизводство по делу его прошло без больших затруднений.    

Преступник твердо, точно и ясно поддерживал свое показание,  не запутывая обстоятельств, не смягчая их в свою пользу, не искажая фактов, не  забывая мельчайшей подробности. Он рассказал до последней черты весь процесс убийства:  разъяснил тайну заклада (деревянной дощечки с металлической полоской), который  оказался у убитой старухи в руках; рассказал подробно о том, как взял у убитой  ключи, описал эти ключи, описал укладку и чем она была наполнена; даже исчислил  некоторые из отдельных предметов, лежавших в ней; разъяснил загадку об убийстве  Лизаветы; рассказал о том, как приходил и стучался Кох, а за ним студент,  передав все, что они между собой говорили; как он, преступник, сбежал потом с  лестницы и слышал визг Миколки и Митьки; как он спрятался в пустой квартире,  пришел домой, и в заключение указал камень на дворе, на Вознесенском проспекте,  под воротами, под которыми найдены были вещи и кошелек. Одним словом, дело  вышло ясное.    

Следователи и судьи очень удивлялись, между прочим, тому,  что он спрятал кошелек и вещи под камень, не воспользовавшись ими, а пуще всего  тому, что он не только не помнил в подробности всех вещей, собственно им  похищенных, но даже в числе их ошибся. То, собственно, обстоятельство, что он  ни разу не открыл кошелька и не знал даже, сколько именно в нем лежит денег,  показалось невероятным (в кошельке оказалось триста семнадцать рублей серебром  и три двугривенных; от долгого лежанья под камнем некоторые верхние, самые  крупные, бумажки чрезвычайно попортились). Долго добивались разузнать: почему  именно подсудимый в одном этом обстоятельстве лжет, тогда как во всем другом  сознается добровольно и правдиво? Наконец, некоторые (особенно из психологов)  допустили даже возможность того, что и действительно он не заглядывал в  кошелек, а потому и не знал, что в нем было, и, не зная, так и снес под камень,  но тут же из этого и заключили, что самое преступление не могло иначе и  случиться как при некотором временном умопомешательстве, так сказать, при  болезненной мономании убийства и грабежа, без дальнейших целей и расчетов на  выгоду. Тут, кстати, подоспела новейшая модная теория временного  умопомешательства, которую так часто стараются применять в наше время к иным  преступникам. К тому же давнишнее ипохондрическое состояние Раскольникова было  заявлено до точности многими свидетелями, доктором Зосимовым, прежними его  товарищами, хозяйкой, прислугой. Все это сильно способствовало заключению, что  Раскольников не совсем похож на обыкновенного убийцу, разбойника и грабителя,  но что тут что-то другое. К величайшей досаде защищавших это мнение, сам  преступник почти не пробовал защищать себя; на окончательные вопросы: что  именно могло склонить его к смертоубийству и что побудило его совершить грабеж,  он отвечал весьма ясно, с самою грубою точностью, что причиной всему было его  скверное положение, его нищета и беспомощность, желание упрочить первые шаги  своей жизненной карьеры с помощью, по крайней мере, трех тысяч рублей, которые  он рассчитывал найти у убитой. Решился же он на убийство вследствие своего  легкомысленного и малодушного характера, раздраженного, сверх того, лишениями и  неудачами. На вопросы же, что именно побудило его явиться с повинною, прямо  отвечал, что чистосердечное раскаяние. Все это было почти уже грубо…    

Приговор, однако ж, оказался милостивее, чем можно было  ожидать, судя по совершенному преступлению, и, может быть, именно потому, что  преступник не только не хотел оправдываться, но даже как бы изъявлял желание  сам еще более обвинить себя. Все странные и особенные обстоятельства дела были  приняты во внимание. Болезненное и бедственное состояние преступника до  совершения преступления не подвергалось ни малейшему сомнению. То, что он не  воспользовался ограбленным, зачтено частию за действие пробудившегося раскаяния,  частию за несовершенно здравое состояние умственных способностей во время  совершения преступления. Обстоятельство нечаянного убийства Лизаветы даже  послужило примером, подкрепляющим последнее предположение: человек совершает  два убийства и в то же время забывает, что дверь стоит отпертая! Наконец, явка  с повинною, в то самое время, когда дело необыкновенно запуталось вследствие  ложного показания на себя упавшего духом изувера (Николая) и, кроме того, когда  на настоящего преступника не только ясных улик, но даже и подозрений почти не  имелось (Порфирий Петрович вполне сдержал слово), все это окончательно  способствовало смягчению участи обвиненного.    

Объявились, кроме того, совершенно неожиданно и другие  обстоятельства, сильно благоприятствовавшие подсудимому. Бывший студент  Разумихин откопал откуда-то сведения и представил доказательства, что  преступник Раскольников, в бытность свою в университете, из последних средств  помогал одному своему бедному и чахоточному университетскому товарищу и почти  содержал его в продолжение полугода. Когда же тот умер, ходил за оставшимся в  живых старым и расслабленным отцом умершего товарища (который содержал и кормил  своего отца своими трудами чуть не с тринадцатилетнего возраста), поместил  наконец этого старика в больницу, и когда тот тоже умер, похоронил его. Все эти  сведения имели некоторое благоприятное влияние на решение судьбы Раскольникова.  Сама бывшая хозяйка его, мать умершей невесты Раскольникова, вдова Зарницына,  засвидетельствовала тоже, что, когда они еще жили в другом доме, у Пяти углов,  Раскольников во время пожара, ночью, вытащил из одной квартиры, уже загоревшейся,  двух маленьких детей, и был при этом обожжен. Этот факт был тщательно расследован  и довольно хорошо засвидетельствован многими свидетелями. Одним словом,  кончилось тем, что преступник присужден был к каторжной работе второго разряда,  на срок всего только восьми лет, во уважение явки с повинною и некоторых  облегчающих вину обстоятельств.    

Еще в начале процесса мать Раскольникова сделалась больна.  Дуня и Разумихин нашли возможным увезти ее из Петербурга на все время суда.    

Разумихин выбрал город на железной дороге и в близком  расстоянии от Петербурга, чтоб иметь возможность регулярно следить за всеми  обстоятельствами процесса и в то же время как можно чаще видеться с Авдотьей  Романовной. Болезнь Пульхерии Александровны была какая-то странная, нервная и  сопровождалась чем-то вроде помешательства, если не совершенно, то, по крайней  мере, отчасти. Дуня, воротившись с последнего свидания с братом, застала мать уже  совсем больною, в жару и в бреду. В тот же вечер сговорилась она с Разумихиным,  что именно отвечать матери на ее расспросы о брате, и даже выдумала вместе с  ним, для матери, целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко, на  границу России, по одному частному поручению, которое доставит ему наконец и  деньги, и известность.    

Но их поразило, что ни об чем об этом сама Пульхерия  Александровна ни тогда, ни потом не расспрашивала. Напротив, у ней у самой  оказалась целая история о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала,  как он приходил к ней прощаться; давала при этом знать намекам, что только ей  одной известны многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди  много весьма сильных врагов, так что ему надо даже скрываться. Что же касается  до будущей карьеры его, то она тоже казалась ей несомненною и блестящею, когда  пройдут некоторые враждебные обстоятельства; уверяла Разумихина, что сын ее  будет со временем даже человеком государственным, что доказывает его статья и  его блестящий литературный талант. Статью эту она читала беспрерывно, читала  иногда даже вслух, чуть не спала вместе с нею, а все-таки, где именно находится  теперь Родя, почти не расспрашивала, несмотря даже на то, что с нею видимо  избегали об этом разговаривать, – что уже одно могло возбудить ее  мнительность. Стали, наконец, бояться этого странного молчания Пульхерии  Александровны насчет некоторых пунктов. Она, например, даже не жаловалась на  то, что от него нет писем, тогда как прежде, живя в своем городке, только и жила  одною надеждой и одним ожиданием получить поскорее письмо от возлюбленного  Роди. Последнее обстоятельство было уж слишком необъяснимо и сильно беспокоило  Дуню; ей приходила мысль, что мать, пожалуй, предчувствует что-нибудь ужасное в  судьбе сына и боится расспрашивать, чтобы не узнать чего-нибудь еще ужаснее. Во  всяком случае, Дуня ясно видела, что Пульхерия Александровна не в здравом  состоянии рассудка.    

Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела  разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о том, где именно  находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны были выйти  неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна,  угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время. Дуня увидела наконец,  что трудно лгать и выдумывать, и пришла к окончательному заключению, что лучше  уж совершенно молчать об известных пунктах; но все более и более становилось  ясно до очевидности, что бедная мать подозревает что-то ужасное. Дуня  припомнила, между прочим, слова брата, что мать вслушивалась в ее бред, в ночь  накануне того последнего рокового дня, после сцены ее с Свидригайловым: не  расслышала ли она чего-нибудь тогда? Часто, иногда после нескольких дней и даже  недель угрюмого, мрачного молчания и безмолвных слез, больная как-то истерически  оживлялась и начинала вдруг говорить вслух, почти не умолкая, о своем сыне, о  своих надеждах, о будущем… Фантазии ее были иногда очень странны. Ее тешили, ей  поддакивали (она сама, может быть, видела ясно, что ей поддакивают и только  тешат ее), но она все-таки говорила…    

Пять месяцев спустя после явки преступника с повинною  последовал его приговор. Разумихин виделся с ним в тюрьме, когда только это  было возможно.    

Соня тоже. Наконец последовала и разлука; Дуня поклялась  брату, что эта разлука не навеки; Разумихин тоже. В молодой и горячей голове  Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по  возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть немного денег и  переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и  капиталов мало; там поселиться в том самом городе, где будет Родя, и… всем  вместе начать новую жизнь. Прощаясь, все плакали. Раскольников самые последние  дни был очень задумчив, много расспрашивал о матери, постоянно о ней  беспокоился. Даже уж очень о ней мучился, что тревожило    

Дуню. Узнав в подробности о болезненном настроении матери,  он стал очень мрачен. С Соней он был почему-то особенно неговорлив во все  время. Соня, с помощью денег, оставленных ей Свидригайловым, давно уже  собралась и изготовилась последовать за партией арестантов, в которой будет  отправлен и он. Об этом никогда ни слова не было упомянуто между ею и  Раскольниковым; но оба знали, что это так будет. В самое последнее прощанье он  странно улыбался на пламенные удостоверения сестры и Разумихина о счастливой их  будущности, когда он выйдет из каторги, и предрек, что болезненное состояние  матери кончится вскоре бедой. Он и Соня наконец отправились.    

Два месяца спустя Дунечка вышла замуж за Разумихина. Свадьба  была грустная и тихая. Из приглашенных был, впрочем, Порфирий Петрович и  Зосимов. Во все последнее время Разумихин имел вид твердо решившегося человека.  Дуня верила слепо, что он выполнит все свои намерения, да и не могла не верить:  в этом человеке виднелась железная воля. Между прочим, он стал опять слушать  университетские лекции, чтобы кончить курс. У них обоих составлялись поминутные  планы будущего; оба твердо рассчитывали чрез пять лет наверное переселиться в Сибирь.  До той же поры надеялись там на Соню…    

Пульхерия Александровна с радостью благословила дочь на брак  с Разумихиным; но после этого брака стала как будто еще грустнее и озабоченнее.  Чтобы доставить ей приятную минуту, Разумихин сообщил ей, между прочим, факт о  студенте и дряхлом его отце и о том, что Родя был обожжен и даже хворал, спасши  от смерти, прошлого года, двух малюток. Оба известия довели и без того  расстроенную рассудком Пульхерию Александровну почти до восторженного состояния.  Она беспрерывно говорила об этом, вступала в разговор и на улице (хотя Дуня  постоянно сопровождала ее). В публичных каретах, в лавках, поймав хоть  какого-нибудь слушателя, наводила разговор на своего сына, на его статью, как  он помогал студенту, был обожжен на пожаре и прочее. Дунечка даже не знала, как  удержать ее. Уж кроме опасности такого восторженного, болезненного настроения,  одно уже то грозило бедой, что кто-нибудь мог припомнить фамилию Раскольникова  по бывшему судебному делу и заговорить об этом. Пульхерия Александровна узнала  даже адрес матери двух спасенных от пожара малюток и хотела непременно  отправиться к ней. Наконец беспокойство ее возросло до крайних пределов.    

Она иногда вдруг начинала плакать, часто заболевала и в жару  бредила.    

Однажды, поутру, она объявила прямо, что по ее расчетам  скоро должен прибыть Родя, что она помнит, как он, прощаясь с нею, сам  упоминал, что именно через девять месяцев надо ожидать его. Стала все прибирать  в квартире и готовиться к встрече, стала отделывать назначавшуюся ему комнату  (свою собственную), очищать мебель, мыть и надевать новые занавески и прочее.  Дуня встревожилась, но молчала и даже помогала ей устраивать комнату в приему  брата. После тревожного дня, проведенного в беспрерывных фантазиях, в радостных  грезах и слезах, в ночь она заболела и наутро была уже в жару и в бреду.  Открылась горячка. Через две недели она умерла. В бреду вырывались у ней слова,  по которым можно было заключить, что она гораздо более подозревала в ужасной  судьбе сына, чем даже предполагали.    

Раскольников долго не знал о смерти матери, хотя корреспонденция  с Петербургом установилась еще с самого начала водворения его в Сибири.    

Устроилась она через Соню, которая аккуратно каждый месяц  писала в Петербург на имя Разумихина и аккуратно каждый месяц получала из  Петербурга ответ. Письма Сони казались сперва Дуне и Разумихину как-то сухими и  неудовлетворительными; но под конец оба они нашли, что писать лучше невозможно,  потому что и из этих писем в результате получалось все-таки самое полное и  точное представление о судьбе их несчастного брата. Письма Сони были наполняемы  самою обыденною действительностью, самым простым и ясным описанием всей  обстановки каторжной жизни Раскольникова. Тут не было ни изложения собственных  надежд ее, ни загадок о будущем, ни описаний собственных чувств. Вместо попыток  разъяснения его душевного настроения и вообще всей внутренней его жизни стояли  одни факты, то есть собственные слова его, подробные известия о состоянии его  здоровья, чего он пожелал тогда-то при свидании, о чем попросил ее, что поручил  ей, и прочее. Все эти известия сообщались с чрезвычайною подробностью. Образ  несчастного брата под конец выступил сам собою, нарисовался точно и ясно; тут  не могло быть и ошибок, потому что все были верные факты.    

Но мало отрадного могли вывести Дуня и муж ее по этим  известиям, особенно вначале. Соня беспрерывно сообщала, что он постоянно угрюм,  несловоохотлив и даже почти нисколько не интересуется известиями, которые она  ему сообщает каждый раз из получаемых ею писем; что он спрашивает иногда о  матери; и когда она, видя, что он уже предугадывает истину, сообщила ему  наконец об ее смерти, то, к удивлению ее, даже и известие о смерти матери на  него как бы не очень сильно подействовало, по крайней мере так показалось ей с  наружного вида. Она сообщала, между прочим, что, несмотря на то, что он,  по-видимому, так углублен в самого себя и ото всех как бы заперся, – к  новой жизни своей он отнесся очень прямо и просто; что он ясно понимает свое  положение, не ожидает вблизи ничего лучшего, не имеет никаких легкомысленных  надежд (что так свойственно в его положении) и ничему почти не удивляется среди  новой окружающей его обстановки, так мало похожей на что-нибудь прежнее.  Сообщила она, что здоровье его удовлетворительно. Он ходит на работы, от  которых не уклоняется и на которые не напрашивается. К пище почти равнодушен,  но что эта пища, кроме воскресных и праздничных дней, так дурна, что наконец он  с охотой принял от нее, Сони, несколько денег, чтобы завести у себя ежедневный  чай; насчет всего же остального просил ее не беспокоиться, уверяя, что все эти  заботы о нем только досаждают ему. Далее Соня сообщала, что помещение его в  остроге общее со всеми; внутренности их казарм она не видала, но заключает, что  там тесно, безобразно и нездорово; что он спит на нарах, подстилая под себя  войлок, и другого ничего не хочет себе устроить. Но что живет он так грубо и  бедно вовсе не по какому-нибудь предвзятому плану или намерению, а так просто  от невнимания и наружного равнодушия к своей судьбе. Соня прямо писала, что он,  особенно вначале, не только не интересовался ее посещениями, но даже почти  досадовал на нее, был несловоохотлив и даже груб с нею, но что под конец эти  свидания обратились у него в привычку и даже чуть не в потребность, так что он  очень даже тосковал, когда она несколько дней была больна и не могла посещать  его. Видится же она с ним по праздникам у острожных ворот или в кордегардии,  куда его вызывают к ней на несколько минут; по будням же на работах, куда она  заходит к нему, или в мастерских, или на кирпичных заводах, или в сараях на  берегу Иртыша. Про себя Соня уведомляла, что ей удалось приобресть в городе  даже некоторые знакомства и покровительства; что она занимается шитьем, и так  как в городе почти нет модистки, то стала во многих домах даже необходимою; не  упоминала только, что чрез нее и Раскольников получил покровительство  начальства, что ему облегчаемы были работы, и прочее. Наконец пришло известие  (Дуня даже приметила некоторое особенное волнение и тревогу в ее последних  письмах), что он всех чуждается, что в остроге каторжные его не полюбили; что  он молчит по целым дням и становится очень бледен. Вдруг, в последнем письме,  Соня написала, что он заболел весьма серьезно и лежит в госпитале, в  арестантской палате…    

 2    

     

Он был болен уже давно; но не ужасы каторжной жизни, не  работы, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его: о! что ему  было до всех этих мук и истязаний! Напротив, он даже рад был работе:  измучившись на работе физически, он по крайней мере добывал себе несколько  часов спокойного сна. И что значила для него пища – эти пустые щи с тараканами?    

Студентом, во время прежней жизни, он часто и того не имел.  Платье его было тепло и приспособлено к его образу жизни. Кандалов он даже на  себе не чувствовал. Стыдиться ли ему было своей бритой головы и половинчатой  куртки? Но пред кем? Пред Соней? Соня боялась его, и пред нею ли было ему  стыдиться?    

А что же? Он стыдился даже и пред Соней, которую мучил за  это своим презрительным и грубым обращением. Но не бритой головы и кандалов он  стыдился: его гордость сильно была уязвлена; он и заболел от уязвленной  гордости. О, как бы счастлив он был, если бы мог сам обвинить себя! Он бы снес  тогда все, даже стыд и позор. Но он строго судил себя, и ожесточенная совесть  его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве  простого промаху, который со всяким мог случиться. Он стыдился именно того, что  он, Раскольников, погиб так слепо, безнадежно, глухо и глупо, по какому-то  приговору слепой судьбы, и должен смириться и покориться пред «бессмыслицей»  какого-то приговора, если хочет сколько-нибудь успокоить себя.    

Тревога беспредметная и бесцельная в настоящем, а в будущем  одна беспрерывная жертва, которою ничего не приобреталось, – вот что  предстояло ему на свете. И что в том, что чрез восемь лет ему будет только  тридцать два года и можно снова начать еще жить! Зачем ему жить? Что иметь в  виду? К чему стремиться? Жить, чтобы существовать? Но он тысячу раз и прежде  готов был отдать свое существование за идею, за надежду, даже за фантазию.  Одного существования всегда было мало ему; он всегда хотел большего. Может  быть, по одной только силе своих желаний он и счел себя тогда человеком,  которому более разрешено, чем другому.    

И хотя бы судьба послала ему раскаяние – жгучее раскаяние,  разбивающее сердце, отгоняющее сон, такое раскаяние, от ужасных мук которого  мерещится петля и омут! О, он бы обрадовался ему! Муки и слезы – ведь это тоже  жизнь.    

Но он не раскаивался в своем преступлении.    

По крайней мере, он мог бы злиться на свою глупость, как и  злился он прежде на безобразные и глупейшие действия свои, которые довели его  до острога. Но теперь, уже в остроге, на свободе, он вновь обсудил и обдумал  все прежние свои поступки и совсем не нашел их так глупыми и безобразными, как  казались они ему в то роковое время, прежде.    

«Чем, чем, – думал он, – моя мысль была глупее  других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех  пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на дело совершенно  независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно,  моя мысль окажется вовсе не так… странною. О отрицатели и мудрецы в пятачок  серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!    

Ну чем мой поступок кажется им так безобразен? –  говорил он себе. – Тем, что он – злодеяние? Что значит слово «злодеяние»?  Совесть моя спокойна. Конечно, сделано уголовное преступление; конечно,  нарушена буква закона и пролита кровь, ну и возьмите за букву закона мою  голову… и довольно! Конечно, в таком случае даже многие благодетели  человечества, не наследовавшие власти, а сами ее захватившие, должны бы были  быть казнены при самых первых своих шагах. Но те люди вынесли свои шаги, и  потому они правы, а я не вынес и, стало быть, я не имел права разрешить себе  этот шаг».    

Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том,  что не вынес его и сделал явку с повинною.    

Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем  он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? Неужели такая сила в этом  желании жить и так трудно одолеть его? Одолел же Свидригайлов, боявшийся  смерти?    

Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог понять, что  уж и тогда когда стоял над рекой, может быть, предчувствовал в себе и в  убеждениях своих глубокую ложь. Он не понимал, что это предчувствие могло быть  предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего  нового взгляда на жизнь.