1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
В этом воспитательная ценность всех нелепиц такого рода. Мудрено ли, что двухлетние, трехлетние, четырехлетние дети обнаруживают такое пристрастие к ним в течение многих веков! 
    
Для их ума - они чувствуют - это пища здоровая. 
    
И если вообще полезны для ребенка его детские игры, помогающие ему ориентироваться в окружающем мире, тем более полезны ему эти умственные игры в обратную координацию вещей, - а я настаиваю, что это именно игры, почти ничем не отличающиеся от всяких других. 
    
Вообще у нас далеко не всеми усвоено, какая близкая связь существует между детскими стихами и детскими играми. 
    
Оценивая, например, книгу для малолетних детей, критики нередко забывают применить к этой книге критерий игры, а между тем большинство сохранившихся в народе детских песен не только возникли из игр, но и сами по себе суть игры: игры словами, игры ритмами, звуками. 
    
Перевертыши есть такое же порождение игр. 
    
Существенное достоинство этих игр заключается в том, что они по самой своей природе комические: никакие другие не подводят ребенка так близко к первоосновам юмора. А это задача немалая: воспитать в ребенке юмор драгоценное качество, которое, когда ребенок подрастет, увеличит его сопротивление всякой неблагоприятной среде и поставит его высоко над мелочами и дрязгами. 
    
У ребенка вообще есть великая потребность смеяться. Дать ему добротный материал для удовлетворения этой потребности - одна из непоследних задач воспитания. 
    
Я потому и счел необходимым посвятить особую главу изучению явных и нарочитых бессмыслиц, дабы обнаружить, что даже такие бессмыслицы, которые, казалось бы, не смеют притязать на какой бы то ни было педагогический смысл, - даже они в высшей степени ценны, закономерны, полезны. 
    
Эти стишки привлекли меня именно тем, что они презираемы с давних времен как вздорные и притом заведомо вредные; что нет такого доморощенного Фребеля, который не считал бы своим долгом охранять от них малых детей. Исследуя эти стишки в русском и отчасти зарубежном фольклоре, наблюдая из года в год, как реагирует на них малый ребенок, я в конце концов не мог не прийти к убеждению, что они опорочены зря, так как отвечают насущнейшим потребностям детского разума и служат немаловажным подспорьем в его познавательной деятельности. 
    
Реабилитируя оклеветанные произведения народной поэзии, я тем самым пытаюсь установить непригодность наивно-утилитарных критериев, с которыми еще недавно подходили у нас ко всяким стихам для детей, да и сейчас еще подходят во многих статьях и рецензиях. 
    
Здесь, на этом малом примере, мы в тысячный раз убеждаемся, что обывательский "здравый смысл" - ненадежная опора для всякого, кто ищет научно обоснованной истины. Здесь наглядная иллюстрация к тому положению, которое высказано в "Анти-Дюринге" Энгельсом: "Здравый человеческий рассудок, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования"[109]. 
    
Только выйдя на этот простор, мы могли обнаружить путем тщательного сопоставления и анализа фактов, что та категория явлений, которая обывательскому "здравому смыслу" представляется бессмысленной и вредной, на самом-то деле должна расцениваться как полезная, жизненно важная. 
    
Я отнюдь не хочу сказать, что детей следует воспитывать только такими "бессмыслицами", но я думаю, что детская литература, из которой эти "бессмыслицы" выброшены, не отвечает многим плодотворным потребностям трехлетнего-четырехлетнего ребенка и лишает его полезнейшей умственной пищи. 
    
Мне кажется, что неоспоримо право этого рода стихов занимать свое может быть, и скромное - место в устной и письменной детской словесности и что те, кто изгоняет их из обихода детей, руководствуются отнюдь не какими-нибудь научными принципами, а так называемой логикой "здравого смысла", которая не всегда бывает верна. 
    
Недаром К.Д.Ушинский, типичный представитель шестидесятых годов, ввел "Небывальщины" в свое "Родное слово"[110]. 
    
И я дерзаю надеяться, что тот сердитый читатель, который потребовал от меня в грозном письме, чтобы я "не забивал головы наших ребят всякими путаницами", откажется от своих заблуждений и в конце концов разрешит мне и впредь сочинять вот такие стихи для детей: 
    
Рыбы по полю гуляют, 
    
Жабы по небу летают, 
    
Мыши кошку изловили, 
    
В мышеловку посадили. 
    
А лисички 
    
Взяли спички, 
    
К морю синему пошли, 
    
Море синее зажгли. 
    
Море пламенем горит, 
    
Выбежал из моря кит: 
    
"Эй, пожарные, бегите, 
    
Помогите, помогите!" 
    
и т.д. 
    
Ибо после всего вышесказанного даже самый несмышленый догадается, что в подобных стихах неправильная координация вещей только способствует утверждению правильной и что путем такой фантастики мы утверждаем детей в их реалистическом представлении о мире. Я, по крайней мере, не знаю ни одного ребенка, который хоть на минуту был бы введен в заблуждение небылицами подобных стихов. Напротив, любимая интеллектуальная работа трехлетних и четырехлетних детей - изобличать небылицы, делать им очную ставку с реальными фактами. Словно для того и созданы эти стихи, чтобы стимулировать умственные силы ребенка для борьбы с извращением истины. 
    
Когда я начинаю читать малышам про чудо-дерево, на котором растут башмаки, я знаю заранее, что они непременно заявят мне с величайшей горячностью, что таких деревьев не бывает на свете, что башмаки делаются так-то и так-то и покупаются там-то и там-то. Эта небылица тем и забавна для них, что ее легко опровергнуть и полемика против нее становится как бы игрой, при помощи которой малыши, так сказать, экзаменуют себя. 
    
Для этой-то чрезвычайно полезной игры в фольклоре детей всего мира существует множество стихов-перевертышей, где порою каждая строка есть новое нарушение подлинной координации предметов. 
    
Имеем ли мы право изгонять из обихода детей столь благотворную гимнастику мысли? 
    
    * * * 
    
Эта статья была опубликована в 1924 году, и вскоре я с большим удовлетворением увидел, что предложенный мною термин "стихи-перевертыши" вошел в научную литературу о детях[11]. 
    
Все же меня часто беспокоил вопрос: не противоречат ли мысли, изложенные в этой статье, великим идеям и принципам современной советской науки о детях? 
    
Нет ли какой-нибудь серьезной погрешности в выдвинутых здесь соображениях о той положительной роли, которую играют перевертыши в деле внушения детям правильных представлений об окружающем мире? 
    
Недавно на этот вопрос был дан авторитетный ответ. Видный советский психолог проф. А.В.Запорожец с явным сочувствием изложил основную идею моей настоящей статьи в такой четкой и недвусмысленной формуле: "Старшие дети настолько укрепляются в реалистической позиции, что начинают любить всякие перевертыши. Смеясь над ними, ребенок обнаруживает и углубляет свое правильное понимание окружающей действительности"[112]. 
    
Эти строки доставили мне живейшую радость: значит, я не ошибся, доказывая, что перевертыши есть один из путей к укреплению ребенка в реализме. Мысль, которая когда-то третировалась как пустой парадокс, ныне находит свое подтверждение в науке. 
    
Правда, ученый говорит здесь не о стихах, но о сказках, поэтому любовь к перевертышам он приписывает старшим ребятам, но если бы речь у него зашла о стихах, он, несомненно, отметил бы, что перевертышами этого жанра увлекаются и младшие дети, едва лишь достигшие двухлетнего возраста. 
    
Вообще же идея о педагогической ценности таких небывальщин, предлагаемых средним и старшим дошкольникам, таит в себе много широких возможностей, ибо она вскрывает полную негодность тех наивно-утилитарных критериев, с которыми еще недавно подходили у нас к "большой литературе для маленьких". 
    
В советской литературе есть одно прекрасное произведение поэзии, основанное на игре в перевертыши: "Вот какой рассеянный" С.Маршака. 
    
В нем высмеиваются несуразные поступки гражданина, надевавшего вместо рубашки штаны, вместо валенок - перчатки, вместо шапки - сковороду и т.д. Каждый подобный поступок героя мотивируется его феноменальной рассеянностью. Автор не раз приговаривает: 
    
Вот какой рассеянный 
    
С улицы Бассейной! 
    
Популярность этого стихотворения огромна. Написанное еще в двадцатых годах, оно выдержало десятки изданий и переведено чуть ли не на все языки. Выражение "рассеянный с Бассейной" сразу стало народной поговоркой, его слышишь и в кино, и в трамвае, и в клубе: 
    
- Эх ты, рассеянный с Бассейной! 
    
Лаконичные, веселые, звонкие строки "Рассеянного" полны перевертышей не потому ли они с давнего времени так привлекают к себе миллионы ребячьих сердец? 
    
В том смехе, которым дети встречают каждый поступок героя, чувствуется самоудовлетворение, не лишенное гордости: "Мы-то знаем, что сковорода - не одежда и что на ноги не надевают перчаток!" 
    
Лестное для них сознание своего умственного превосходства над незадачливым героем поэмы возвышает их в собственном мнении. 
    
Все это непосредственно связано с познанием реальной жизни: ведь этим путем малыши закрепляют завоевания своего житейского опыта. 
    
Поэтому я был так удивлен, когда обнаружил, что воспитатели детских садов в подавляющем большинстве причисляют это стихотворение к категории юмористических, шуточных и не замечают той роли, которую играет оно в умственной жизни ребенка. Между тем это стихотворение давно уже должно быть поставлено рядом с такими стихами того же автора, как "Посадка леса", "Война с Днепром", "Что такое год?", познавательное значение которых бесспорно. 
   
   
    
     
V. ПРЕДКИ ИХ ВРАГОВ И ГОНИТЕЛЕЙ 
    
    
Если же применять те грубо утилитарные критерии, которые рапповцы всех мастей и оттенков еще недавно применяли к литературе для маленьких, придется совсем уничтожить не только перевертыши, но вообще все лучшие произведения народной поэзии, наиболее любимые детьми. Так и поступали горе-педагоги всех стран в течение многих веков: они ревностно искореняли из обихода детей эти "сумбуры и вздоры". Но дети оказались сильнее: они отстояли неприкосновенность своей умственной жизни от многовекового натиска высокомудрых учителей и родителей, которые считали своим нравственным долгом ограждать их от подобных "нелепиц". 
    
Многим учителям и родителям не терпелось приобщить ребенка к тем сведениям, которые у них, у взрослых, почитались в данную эпоху нужнейшими. 
    
В Англии в XVI веке нашелся такой Вильям Коплэнд (William Copland), который изготовил для трехлетних детей в высшей степени полезную книгу "Тайна тайн Аристотеля" и рекомендовал ее в качестве "очень хорошей"[113]. 
    
Можно представить себе, с каким презрением взглянул бы этот Коплэнд на того чудака, который осмелился бы заикнуться, что для ребенка нелепейший стишок о морской землянике полезнее всех Аристотелей. 
    
Другой детский писатель XVI века - Уинкип де Уэрд (Wynkyn de Worde) так и назвал свою книгу: "Трехлетний мудрец" ("Wyse Chylde of Thre Year Old"), где он, между прочим, обращался к трехлетнему младенцу с вопросом: 
    
"Мудрое чадо, как сотворены небеса?" (То есть каким образом их создал господь.)[114]
    
Тогдашние детские авторы ненавидели в ребенке - ребенка. Детство казалось им какой-то непристойной болезнью, от которой ребенка необходимо лечить. Они старались возможно скорее овзрослить и осерьезить ребенка. Оттого-то в мировой литературе до сравнительно недавнего времени не было ни одной веселой детской книги. По-детски смеяться с ребенком - до этого не унижались писатели. Сам Чосер, гениальный рассказчик, когда сделался детским писателем, сочинил для маленького сына "Трактат об астролябии", в высшей степени канительный и нудный. 
    
Это похоже на то, как если бы грудного ребенка вместо молока его матери насильно кормили бифштексами. Такое стремление взрослых навязать ребенку свое, взрослое, было особенно заметно в те эпохи, когда взрослым казалось, что они обладают некоторой единоспасительной истиной, что бифштексы, которыми они в данный момент утоляют свой голод, - единственная полезная пища. 
    
Так, в пору диктатуры пуритан каждый детский писатель старался сделать ребенка святошей, миниатюрой благочестивого Вильяма Пенна. Единственные книги, которые считались в ту пору пригодными для трехлетних малюток, были кладбищенские размышления о смерти! 
    
Типичной детской книгой того времени было "Знамение для детей" Джемса Дженвея - "о безболезненной и пресветлой кончине многих богоугодных младенцев"! В ту пору считались, например, чрезвычайно полезными, ценными такие стихи, как "Предостережение для хорошенькой девочки", которое я привожу здесь в точном своем переводе с английского: 
    
Я знаю, глядя в зеркала, 
    
Что я пригожа и мила, 
    
Что обольстительную плоть 
    
Мне милосердный дал господь. 
    
Но горько думать, что она 
    
В аду гореть обречена. 
    
И вот стихотворение Джона Баниана, знаменитого автора "Пути пилигрима", который известен советским читателям главным образом по фрагменту, переведенному Пушкиным. (У Пушкина фрагмент озаглавлен "Странник".) Баниан сочинил для ребят очень назидательную книгу под названием "Священные Эмблемы, или Тленность вещей". Из этой книги я для образца перевел следующие стихи о лягушке: 
    
Холодная и мокрая лягуха, 
    
Широкий рот, прожорливое брюхо. 
    
Она сидит, постыдно некрасива, 
    
И квакает, надутая спесиво. 
    
Вы, лицемеры, ей во всем подобны: 
    
Вы так же холодны, заносчивы и злобны, 
    
И рот у вас, как у нее, широк 
    
Хулит добро и славит он порок... 
    
и т.д. 
    
"Идейность" подобных стихов не подлежала сомнению, и тогдашние ханжи горячо рекомендовали их детям. 
    
Единственное чувство, которое пытались вызвать в ребенке тогдашние книги, был ужас. Вот какие диалоги печатались в изданной американскими пуританами "Первой книге для чтения": 
    
"- Хорошо ли тебе будет в аду? 
    
- Меня будут ужасно мучить. 
    
- А с кем тебе придется там жить? 
    
- С легионами дьяволов и мириадами грешников. 
    
- Доставят ли они тебе утеху? 
    
- Нет, но весьма вероятно, что они умножат мои адские муки. 
    
- Если ты угодишь в ад, долго ли ты будешь мучиться там? 
    
- Вечно"[115]. 
    
Если бы в то ханжеское время вышла книга о какой-нибудь тетушке Габбард, у которой собака скачет верхом на козле, эту книгу сожгли бы рукой палача: лишь унылые кладбищенские книги были одобряемы в ту пору властями. 
    
Подлинная детская книга должна была проникать в детскую среду контрабандой. 
    
По большим дорогам слонялись коробейники, веселые, вороватые, пьяные люди, которые в числе прочих товаров торговали и дешевыми книжками сказками, балладами, песнями. Каждый коробейник был музыкантом, певцом и сказителем. Коробейники пели о Робине Гуде, о Фортунатусе, о Гекторе, о докторе Фаусте, о том, что корова перепрыгнула через луну, а котята нашли на дороге перчатки, а лягушонок женился на мыши, - и все эти песни почитались в ту пору зловредными, и всякого коробейника, уличенного в их распространении, благочестивые пуритане забивали в колодки и били кнутами нещадно. 
    
Идеолог той эпохи Джордж Фокс в своем "Увещевательном слове к учителям" осуждает, в числе прочих детских грехов и пороков, "пристрастие к сказкам, забавным историям, басням, стишкам, прибауткам". 
    
Томас Уайт, протестантский священник, в "Маленькой книжке для маленьких" (1702) советует английским детям: 
    
"Читайте не Баллады, не дурацкие вымыслы, но Библию, а также очень легкую божественную книжку "Что должен делать каждый простой человек, чтобы попасть в Рай". Прочтите также "Жития мучеников", которые умирали во имя Христа. Читайте почаще Беседы о Смерти, об Аде, о Страшном суде и о Крестных страданиях Иисуса Христа"[116]. 
    
Дальше он рассказывает душераздирающие истории о мучениках: тому отрубили голову, того сварили в кипящем котле, тому отрезали язык, того бросили на съедение тиграм. 
    
Обо всех этих членовредительства и пытках Уайт повествует с таким свирепым удовольствием, что в нем можно заподозрить садиста. 
    
Но и потом, когда кончилось пуританское иго, "забавные истории, стишки, прибаутки" по-прежнему продолжали считаться зловредными, хотя и на других основаниях. 
    
Взрослые в то время стали увлекаться науками, и, конечно, им захотелось немедленно сделать каждого малолетнего ребенка ученым. 
    
Надвигалась эпоха буржуазной индустрии, и гениальный предтеча мещанского утилитаризма Джон Локк стал исподволь приспособлять к этой эпохе детей. Лозунгом педагогики стало: обогатить детей возможно скорее наиполезнейшими научными сведениями - по географии, истории, математике; долой все детское, присущее ребенку, всякие игры, стишки и забавы! - нужно только взрослое, ученое, общеполезное. По системе Локка удавалось так чудовищно обрабатывать бедных младенцев, что они к пятилетнему возрасту могли показывать на глобусе любую страну. 
    
Жаль только, что к десяти годам эти миниатюрные Локки становились поголовно идиотами. Легко ли не стать идиотом тому, у кого насильственно отнято детство. 
    
Локком любуешься. Не любоваться нельзя: прекрасен свободный ум, бунтующий против мертвой догматики. Многие его мысли - на тысячу лет. Но и Локк не поднялся над эпохой, и для него детский возраст - ошибка природы, мировой беспорядок, оплошность творца. Нужно эту ошибку исправить - и чем скорее, тем лучше! Если уж невозможно, чтобы дети сразу рождались многоучеными Локками, сделаем их Локками в самый короткий срок - к пятому, к шестому году их жизни! Естественно, что при таком высокомерном отношении к подлинным потребностям и вкусам детей Локк забраковал без милосердия все тогдашние детские книги, баллады, стихи, небылицы, сказки, поговорки и песни, которые в его глазах нехороши уже тем, что они не география и не алгебра. Всю детскую литературу, необходимую ребенку как воздух, Локк, не обинуясь, назвал дребеденью, "никому не нужной дрянью" (trumpery) и рекомендовал для детского чтения одну-единственную книгу - басни Эзопа[117]. 
    
Нужны были сотни лет, чтобы взрослые признали право детей быть детьми. Медленно завоевывал ребенок уважение к себе, к своим играм, интересам и вкусам. В конце концов поняли, что если трехлетний ребенок, получив географический глобус, не хочет и слышать о материках и морях, а хочет катать этот глобус, вертеть этот глобус, ловить этот глобус, - значит, ему нужен не глобус, а мяч. Даже для умственного (а по только физического) развития трехлетних детей мяч полезнее всякого глобуса. 
    
Но когда дело доходило до детской книги, до детских стихов, тогдашние педагоги упрямо выбрасывали оттуда все подлинно детское - такое, что их взрослым умам казалось ненужным и бессмысленным. 
    
Характерно, что в настоящее время английское мещанство, по мере своего измельчания, все больше и больше стыдится могучих и дерзких стихотворных причуд, доставшихся ему в наследство от предков, и, перепечатывая, например, "Старуху гусыню", фольклорную книгу, где собраны народные потешки, загадки, считалки и другие стихи для детей, пытается приспособить ее к своему тривиальному здравому смыслу. На днях мне попалось одно издание этой классической книги, где самые озорные стихи так благообразно приглажены, что смахивают на воскресные гимны. Знаменитое "Гей диддл, диддл" - о корове, которая перепрыгнула через луну, и о собаке, которая засмеялась человеческим смехом, - переделано каким-то благонамеренным квакером так: собака не смеется, а лает, корова же прыгает не над луною, а под луною, внизу, на поляне[118]. 
    
Изменено всего только несколько слов, и получилась вполне благоразумная книга, которая имеет лишь тот недостаток, что никакими розгами нельзя заставить ребенка полюбить и запеть ее текст. А та, бессмысленная, беззаконная, гонимая, живет уже четыреста лет и проживет еще тысячу, потому что она вполне соответствует своеобразнейшим методам, которыми ребенок утверждает себя в познании подлинного, реального взаимоотношения предметов. 
    
Борьбу с фантастикой этих гениальных стихов английское мещанство с таким же успехом проводит при помощи целой системы рисунков, иллюстрирующих эти стихи. Например, к той песне-загадке, которая переведена Маршаком: 
    
Шалтай-Болтай сидел на стене, 
    
дана картина, где вместо Шалтая-Болтая (то есть яйца) сидит на заборе обыкновенный мальчишка и держит в руках гнездо! 
    
К тому перевертышу, где сказано, что в жаркий июльский день детвора каталась на коньках, приложен рисунок, изображающий зиму: дети в шубках катаются по льду в зимний морозный день. 
    
К титанической песне о том, что случилось бы, если бы все моря слились в одно море, а все топоры стали бы одним топором, в той же книге дан сусальный рисунок, где две кудрявые девочки жеманно плещутся у приторно сладкого моря[119]. 
    
Нынешнему английскому обывателю совестно, что он получил от отцов такие чудесные песни: он принимает все меры, чтобы испакостить их. И это ему удается. 
    
Наши обыватели ведут в настоящее время такую же постыдную борьбу с высочайшими образцами детской народной словесности. Но это им - я знаю - по удается. 
    
У нас к фольклору для детей, как ко всему, в чем проявляется гений народа, относятся благоговейно и бережно. Если бы какой-нибудь составитель детских фольклористических сборников дерзнул исковеркать их текст отсебятинами, это было бы сочтено святотатством. Всевозможные потешки, загадки, дразнилки, считалки, "баюльные песни" с младенческих лет окружают советских ребят, так как устная традиция поддерживается в детской среде печатными сборниками этих шедевров народного творчества, публикуемых из года в год и Детгизом, и областными издательствами. Я уж не говорю о сказках, созданных всеми народами нашей страны, - и прежде всего о русских народных сказках. Они печатаются в таких (ежегодно растущих!) количествах, что без них невозможно представить себе ни одного детского сада, ни одной подлинно культурной семьи, где есть дети. 
    
Все это, конечно, превосходно. Здесь большая победа передовой педагогической мысли над леваками-педологами, которые с тупым усердием изгоняли наш мудрый и поэтичный фольклор из системы воспитания советских детей. 
    
Победа большая - но, к сожалению, не полная. Словно победители еще не окончательно верят, что они победители. Они явно робеют в завоеванной области, действуют с оглядкой, с опаской. Похоже, что они и сами боятся, как бы волшебные сказки или стихи-перевертыши не нанесли ущерба тому материалистическому воззрению на мир, к которому в конечном итоге должна привести подрастающих граждан вся система воспитания в нашей стране. Они как будто еще не вполне убедились, что именно при помощи фантастических сказок, при помощи небывальщин и перевертышей всякого рода и утверждаются дети в реалистическом отношении к действительности. 
    
Умственная робость этих людей проявляется в том, например, что они всю массу фольклорных (и нефольклорных) стихов-небывальщин, стихов-перевертышей зачислили в разряд развлекательных. 
    
Так и пишут: веселые, смешные стишки. 
    
И говорят снисходительно: "Ну что ж, детям не грешно и посмеяться, почитаем им, так и быть, ради смеха, какую-нибудь из этих забавных нелепиц". 
    
Между тем давно уже пора перенести эти "нелепицы" в разряд педагогически ценных познавательных произведений поэзии, способствующих закреплению в детских умах правильного понимания действительности. 
    
Скажут, что это парадокс, противоречащий здравому смыслу. Но можно ли какие бы то ни было научные истины отождествлять с теми иллюзорными видимостями, которые подсказаны нам так называемым жизненным опытом. 
    
"Это кажется парадоксальным, - пишет Маркс по поводу одного из открытых им законов экономической жизни, - и противоречащим повседневному опыту. Но парадоксально и то, что земля движется вокруг солнца и что вода состоит из двух легко воспламеняющихся газов. Научные истины всегда парадоксальны, если судить на основании повседневного опыта, который улавливает лишь обманчивую видимость вещей"[120]. 
    
Таким же парадоксом, несомненно, покажется так называемому здравому смыслу моя старинная догадка о том, что бесчисленные произведения фольклорной и книжной поэзии, в которых нарочито по определенной системе искажаются факты реальной действительности, служат великим задачам реалистического воспитания детей. 
    
Конечно, чтение детям перевертышей, небывальщин и сказок является лишь одним из путей к достижению этих задач; его нельзя изолировать от многих других, но пользоваться им нужно уверенно, энергично и смело, помня, что здесь для детей не забава, или, вернее, не только забава, но и полезнейший умственный труд. 
    
Я затронул малый уголок этого огромного вопроса: каковы должны быть книги для детей? - и мы увидели, что обывательские мнения, высказываемые по этому поводу, не только ошибочны, но и чрезвычайно опасны. А между тем у нас все еще нет научно обоснованной критики детских книг. Кто в наших газетах, журналах и даже в специальных диссертациях чаще всего пишет, например, о стихах для детей? 
    
- либо те, кто не понимают стихов, 
    
- либо те, кто не понимают детей, 
    
- либо те, кто не понимают ни стихов, ни детей. 
    
Нужно ли говорить, что, едва я написал эту главу, я с особым интересом стал искать в зарубежной печати какие-нибудь статьи или книги, где была бы хоть отчасти затронута любопытная тема, которая трактуется здесь. 
    
Лучшее из всего, что было найдено мною, - новая книга двух английских ученых, Айон и Питера Опи (Opie), вышедшая в Оксфорде в 1959 (и снова в 1960) году. Книга называется "Фольклор и язык школьников" - монументальная книга, целая энциклопедия детских считалок, загадок, дразнилок, потешек, примет, бытующих среди нынешних английских детей. Стихи-перевертыши занимают в этой книге почетное место. 
    
Читая их, невольно удивляешься: до чего они похожи на наши русские стихи-перевертыши! 
    
В них фигурируют те же слепцы, которые как ни в чем не бывало пришли поглядеть на какое-то зрелище; те же немые, кричащие кому-то "ура". Есть и глубокий подвал, куда необходимо спуститься, чтобы выглянуть в окно чердака. Есть и мешок, доверху наполненный сырами и все же пустой. Есть и полевые цветы, которые поют и чирикают. Есть и полночь среди ясного дня. 
    
Иные из этих "нелепиц" существуют, по крайней мере, полтысячи лет, другие возникли недавно: в них идет речь об автомобилях, автобусах, телефонах, кино, но принцип их построения всегда одинаков, и все они принадлежат к тому же типу, что и любой из наших русских перевертышей: 
    
Глядь - из-под собаки 
    
Лают ворота. 
    
И, конечно, когда я читал эту книгу, мне страстно хотелось узнать, чем же объясняют почтенные авторы многовековую тягу английских, русских, чешских, сербских, французских, немецких детей к этой словесной игре в перевертыши. К сожалению, в перевертышах ими почему-то усмотрена "подлинная природа английского остроумия" ("of native English wit"), ибо, как утверждают они, "вполне естественно, что в стране, которая взлелеяла Эдварда Лира и Льюиза Керролла и которая видит в них национальных героев, ни один ребенок не может не хранить в своей памяти некоторого запаса стихотворных нелепиц"[121]. 
    
Никто не спорит: Льюиз Керролл и Эдвард Лир - истинные гении британского юмора, но силлогизм оксфордских ученых был бы правилен только тогда, если бы в обиходе детворы других стран не существовало таких же стихов-перевертышей. Даже из настоящей главы моей книги читателям нетрудно убедиться, что русский народ, обладающий своим собственным юмором, нисколько не похожим на английский, создал для своей детворы точно такие же стихи-перевертыши, как и те, что создал британский народ. Так что и Керролл и Лир здесь совсем ни при чем. И никакого касательства к этому жанру стихов не имеет общепризнанный юмор британцев. 
    
Оксфордским ученым лишь потому было легко утвердиться в своем заблуждении, что, исследуя английский фольклор, они в данном случае предпочли игнорировать другие фольклоры. 
    
Нет, тем-то и замечательны стихи-перевертыши, что, независимо от каких бы то ни было качеств того или иного народа, дети всех стран на известном этапе своего духовного роста одинаково услаждаются ими, - причем не только заимствуют их из книжных и фольклорных источников, но и сами сочиняют их в несметном количестве, - подобно Жене Гвоздеву, Коле Шилову, Муре Чуковской, Сереже Фисулати и другим советским гражданам "от двух до пяти", которых я цитирую в настоящей главе. 
    
В этом всемирном тяготении детей определенного возраста к "лепым нелепицам" - один из наиболее ярких примеров той автопедагогики, автодидактики, при помощи которой малолетние дети сами - независимо от своей принадлежности к тому или иному народу - формируют свое реалистическое постижение внешнего мира. 
    
Английские ученые легко убедятся в этом, если параллельно с английским фольклором подвергнут исследованию перевертыши, считалки, потешки других в том числе и русских - детей. 
    
Надеюсь, что это случится, ибо в других своих трудах, особенно в "Оксфордском словаре детских народных стишков" они обнаружили большие познания в области славянского устного творчества[122]. 
   
  
  
   
    
Глава пятая 
    
КАК ДЕТИ СЛАГАЮТ СТИХИ 
   
   
    
     
I. ВЛЕЧЕНИЕ К РИФМЕ 
    
    
Среди многочисленных методов, при помощи которых ребенком усваивается общенародная речь, смысловая систематизация слов занимает не последнее место. 
    
По представлению ребенка, многие слова живут парами; у каждого из этих слов есть двойник, чаще всего являющийся его антитезой. Узнав одно какое-нибудь слово, дети уже на третьем году жизни начинают отыскивать то, которое связано с ним по контрасту. При этом, конечно, возможны такие ошибки: 
    
- Вчера была сырая погода. 
    
- А разве сегодня вареная? 
    
Или: 
    
- Эта вода стоячая. 
    
- А где же лежачая? 
    
Или: 
    
- Это - подмышки, а где же подкошки? 
    
В подобных случаях дети хватаются не за ту антитезу, какая была им нужна, но сама по себе классификация слов по контрасту чрезвычайно плодотворна для более полного овладения речью. 
    
Такие словесные пары, насколько я мог заметить, являются для ребенка не только двойниками по смыслу, но и в большинстве случаев - по звуку. 
    
Четырехлетняя дочь домработницы Паша, когда ей приходилось говорить про желток и белок, произносила либо желток и белток, либо белок и желок. 
    
Сахар у нее был кусковой и песковой. 
    
И если я начинал рассказывать ей сказку с печальным концом, она предупреждала меня: 
    
- Расскажи начало, а кончала не надо. 
    
Слово "конец" превратилось у нее в "кончало", чтобы рифмоваться со словом "начало". Очевидно, в ее представлении понятия, параллельные по смыслу, должны быть параллельны и по звуку. 
    
Всякий раз, подавая мне письма, принесенные на кухню почтальоном, она говорила: 
    
- Две открытки, и одна закрытка. 
    
- Три открытки, ни одной закрытки. 
    
Во всех этих рифмах нет ничего преднамеренного. Просто они облегчают речь ребенка: "начало и кончало" ему легче сказать, чем "начало и конец"; "ложики и ножики" - гораздо легче, чем "ложки и ножики". 
    
- Ты глухой, а я слухой. 
    
- То тяжелее, а это легчее. 
    
- Какая в небе глубочина, а у деревьев высочина. 
    
- Вобла - это такая рыбла? 
    
- Ты что мне принесла - игрушечное или кушечное? - спросила больная четырехлетняя девочка, когда мать явилась к ней в больницу с подарками. 
    
- Ты будешь покупатель, а я продаватель. 
    
- Не продаватель, а продавец. 
    
- Ну хорошо: я буду продавец, а ты покупец. 
    
Леночка Лозовская, играя с матерью в мяч, предложила: 
    
- Ты бросай с высоты, а я с низоты. 
    
Женщине, которая вымыла голову и уничтожила следы завивки, один киевский мальчик сказал: 
    
- Вы вчера были курчавая, а сегодня торчавая. 
    
Говорят четырехлетнему мальчику: 
    
- Какой же ты лохматый и вихрастый. 
    
Он сейчас же оснастил эту фразу двумя очень звонкими рифмами: 
    
Я лохматый и вихратый, 
    
Я вихрастый и лохмастый! 
    
- Светик, нельзя кушать лёжа. 
    
- Хорошо, я буду кушать сёжа. 
    
Едва научившись читать, моя пятилетняя Мура увидела заглавие книги И.Е.Репина "Далекое близкое" и прочла: "Далёкое близёкое". 
    
"Далёкое близёкое" понравилось ей, и она была огорчена, когда взрослые указали, что она ошибается, и отняли у нее таким образом рифму. 
    
- На фестиваль съедется молодёжь... Но я не поеду... 
    
- Значит, ты - стародёжь? 
    
Эта особенность детской речи была в свое время подмечена Чеховым. В его повести "Три года" девочка, подчиняясь все той же своеобразной инерции, говорит про Авеля и Каина: 
    
- Авель и Кавель[123]. 
    
Итак: 
    
ножики - ложики, 
    
желток - белток, 
    
кусковой - песковой, 
    
начало - кончало, 
    
открытка - закрытка, 
    
глухой - слухой, 
    
далёкое - близёкое, 
    
игрушечное - кушечное, 
    
курчавая - торчавая, 
    
молодёжь - стародёжь 
    
всюду сказывается стремление ребенка рифмовать слова, принадлежащие к одной категории понятий, и таким образом систематизировать их либо по контрасту, либо по сходству. Лидочка, четырех с половиною лет, сама себе рассказывает сказку: 
    
- Няня его нянчила, мама его мамчила. 
    
И вот что сказала Ляля, когда какая-то девочка в купальне похитила мамины туфли: 
    
- Она их примерякала и присебякала. 
    
Иногда эти параллельные по смыслу слова сами собой образуют некоторое подобие стиха - особенно если их не два, а четыре. Именно такую параллель создала шестилетняя Варя Роговина, впервые установив для себя, каково коренное отличие одних представителей военного дела от других. 
    
Генералы - сухопутные, 
    
Адмиралы - мокропутные, 
    
сказала она и, уловив в этой фразе нечаянный стих, стала повторять ее (с небольшим вариантом): 
    
Генералы - сухопутные, 
    
Адмиралы - водопутные. 
    
Н.А.Менчинская рассказывает в дневнике о своем сыне, трех с половиною лет, воспроизводя по памяти двустишие: 
    
У меня для Петеньки 
    
Леденцы в пакетике, 
    
мальчик произнес это двустишие так: 
    
У меня для Петеньки 
    
Леденцы в пакетеньке. 
    
То есть из приблизительного рифмоида сделал точную рифму[124]. 
    
Вася Катанян, пяти с половиною лет, произнося слово "столик", часто прибавлял молик-полик. Стульчик у него был стульчик-мульчик. Самого себя он называл Вася-Тарася, бабушку - бабушка-колабушка и проч. 
    
Сын Гвоздева - правда, на седьмом году жизни - создал такое чудесное сочетание рифмованных слов: дятел-долбятел[125]. 
    
В какой-то мере это свойственно и взрослым, о чем свидетельствуют такие неразрывные сочетания слов, как чудо-юдо, мальчик с пальчик, тары-бары, шуры-муры, фигли-мигли и проч. 
    
Дети тяготеют к этим "двустворчатым" словам гораздо сильнее, чем взрослые. Игорь, трех лет семи месяцев: 
    
- Папа, а будут сегодня передавать по телевизору мульти-пульти? 
    
Это звонкое мульти-пульти куда привлекательнее для детского слуха, чем вялая и тягучая мультипликация. 
    
Вообще всякая рифма доставляет ребенку особую радость. 
    
Когда она случайно подвернется ему в разговоре, он играет ею, твердит ее несколько раз, использует ее для импровизированной песни. 
    
- Куда ты положил мыло? - спрашивает у мальчика мать. 
    
Он отвечает без всяких покушений на рифму: 
    
- А вон туда, где вода. 
    
И, лишь сказав эти слова, замечает, что в них промелькнуло созвучие. И мгновенно начинает распевать: 
    
Вон туда, 
    
Где вода. 
    
Вон туда, 
    
Где вода. 
    
Дети изумительно чутки к тем случайным и непреднамеренным рифмам, какие возникают порою в нашей прозаической речи. 
    
Мать посылает пятилетнюю Веру на кухню: 
    
- Пойди скажи няне: няня, мама разрешила дать мне чаю с молоком. 
    
Вера сразу уловила здесь ритм, свой излюбленный четырехстопный хорей, и, вбежав на кухню, закричала: 
    
Няня, мама разрешила 
    
Дать мне чаю с молоком, 
    
А теперь зовут ребята 
    
Дядю Степу маяком! 
    
То есть к первому двустишию пристегнула две строки из "Дяди Степы" Сергея Михалкова, причем это вышло без всякой натуги, неожиданно для нее самой. 
    
У Сергея Михалкова есть прелестное стихотворение "Всадник". В нем отчетливый ритм и звонкие рифмы. Но последняя строка по прихоти автора написана неожиданной прозой. Стихотворение кончается так: 
    
Я в канаву не хочу, 
    
Но приходится 
    
Лечу. 
    
Не схватился я за гриву, 
    
А схватился за крапиву. 
    
- Отойдите от меня, 
    
Я не сяду больше на эту лошадь. 
    
Дети, повышенно чуткие к поэтической форме, возмущаются таким разрушением ритма и отсутствием ожидаемой рифмы. Сплошь и рядом они не только отвергают прозаический текст, но тут же придумывают свою собственную стихотворную строку, которая подсказана им всей структурой предыдущих стихов. Мне пишут о пятилетней Ниночке, которая, услышав концовку "Всадника", с возмущением сказала: 
    
- Неправда. Ты неверно читаешь. Надо сказать: 
    
- Отойдите от меня, 
    
Я не сяду на коня. 
    
Почти все дети, которым в виде опыта я читал эти стихи Михалкова, реагировали на них точно так же. Нужно ли говорить, что именно на такую реакцию и рассчитывал Сергей Михалков. 
   
   
    
     
II. СТИХОВЫЕ ПОДХВАТЫ 
    
    
Влечение к рифмованным звукам присуще в той или иной степени всем детям от двух до пяти: все они с удовольствием - можно даже сказать, с упоением - предаются длительным играм в созвучия. Трехлетняя Галя говорит, например, своей матери: 
    
- Мама, скажи: Галюнчик. 
    
Мама говорит: 
    
- Галюнчик. 
    
Галя рифмует: 
    
- Мамунчик. 
    
Тогда мать говорит: 
    
- Галюха. 
    
А Галя: 
    
- Мамуха. 
    
Мать: 
    
- Галушка. 
    
А Галя: 
    
- Мамушка. 
    
Мать: 
    
- Галище: 
    
Галя: 
    
- Мамище. 
    
Мать: 
    
- Галубуха. 
    
Галя: 
    
- Мамумуха. 
    
И так далее. Иногда эта рифмовая гимнастика длится десять - пятнадцать минут. Девочке она очень нравится, так как, очевидно, удовлетворяет насущной потребности ребячьего мозга. "Когда моя изобретательность кончается, - пишет мне Галина мать, - я перехожу на другое слово и говорю: Телефон. Галя говорит: Барматон. - Телефонище. - Барматонище и т.д.". 
    
Аналогичная запись у Ф.Вигдоровой: 
    
"Я говорю: Сашуля. 
    
Саша отвечает: Мамуля. 
    
Я. Сашок. 
    
Саша. Мамок. 
    
Я. Сашенция. 
    
Саша. Маменция, Марктвонция". 
    
Замечательно, что каждому из этих рифмованных отзвуков ребенок всякий раз придает тот же ритм, какой он улавливает в только что услышанной фразе. Четырехлетняя Мурка мчалась на воображаемом коне и кричала: 
    
Надо бить 
    
Коня сильнее, 
    
Чтобы вез 
    
Меня быстрее! 
    
А Лёня (немного постарше) тотчас же откликнулся четырехстопным хореем: 
    
Чем быстрее, 
    
Тем плохее! 
    
Чем быстрее, 
    
Тем плохее! 
    
М.Л.Чудинова, воспитательница детского сада Фрунзенского района Москвы, сообщает: 
    
"В старшей группе есть своеобразная игра: кто-либо из детей предлагает: "Давайте смешиться", и несколько человек начинают подбирать рифмы: "Мальчики - стаканчики", "Девочки - тарелочки", "Левочка веревочка", или просто придумывают бессмысленные сочетания слов, вроде "сундук-кундук-пундук", и чем бессмысленнее слово, тем дети громче хохочут"[126]. 
    
Недавно в журнале "Семья и школа" появилась статья М.Микулинской "Как мы развиваем мышление и речь сына", там говорится о том же: 
    
"Славик не только знает много стихов, но и сам пробует "сочинять" их. Хотя его творчество еще весьма примитивно, все же в нем явно заметны чувства ритма и рифмы. Часто Славик спрашивает: "А так подходит?" - и произносит рифмованные слова или строчки ("грелка - тарелка", "хорошо кушать - маму слушать" и др.). Иногда же под рифму он подбирает бессмысленный набор звуков и спрашивает: 
    
- А так подходит: ложка - барабошка, стол - балол, попугай - дугагай? 
    
Я объясняю, что хотя и подходит, но таких слов: "барабошка", "дугагай" и "балол" - в русском языке нет. Славик явно огорчен. 
    
- А как же тогда? - чуть не со слезами спрашивает он. 
    
Я подсказываю: "ложка - ножка", "попутан - угадай", "стол - козел". Лицо ребенка озаряет счастливая улыбка, он шепчет услышанные рифмы, стараясь их запомнить. Теперь он все реже произносит бессмысленные рифмы, а когда и произносит, сам смеется, зная, что говорит глупости"[127]. 
    
Такие подхваты созвучий - всегда диалоги. Но нередко случается наблюдать одинокое самоуслаждение рифмами, когда ребенок изобретает созвучия без всяких партнеров. Л.Пожарицкая сообщила мне такой монолог пятилетнего Вовы: 
    
Это разве ложка? 
    
Это просто кошка. 
    
Это разве печка? 
    
Это просто свечка... 
    
И так далее - очень долго - в том же роде. 
    
И вот что сделала, например, со словом "молоко" Танечка Зенкевич, трех с половиною лет, когда ей понадобилось ввести его в стих: 
    
Том, Том, Том... 
    
Ешу кашу с молоком. 
    
Томи, Томи, Томи... 
    
Ешу кашу с молокоми. 
    
Четырехлетняя Светлана Гриншпун выкрикивала при прощании с матерью: 
    
До свиданья, будь здорова, 
    
Пионерчатое слово! 
    
Она почувствовала, что, если скажет "пионерское", ритм у нее выйдет хромой, и для спасения ритма в одну секунду изобрела "пионерчатое". 
    
Эдда Кузьмина, четырех с половиною лет, пела стихи Маршака: 
    
Мой веселый звонкий мяч, 
    
Ты куда помчался вскачь? 
    
Потом переделала первую строку на свой лад и мгновенно почувствовала, что вследствие трансформации первой строки нужно переделать и вторую. Таким образом, у нее получилось: 
    
Мой веселый звонкий мячик, 
    
Ты куда помчался вскачик? 
    
Трехлетняя Ната Левина: 
    
Кот под деревом сидит, 
    
Кашу манную едит. 
    
И еще: 
    
Ах, папулька-катапулька, 
    
Ты вставаешь или нет? 
    
Вставаешь - опять-таки жертва стихотворному ритму, так как девочка к этому времени в совершенстве усвоила форму встаешь. 
    
Бойкий и смышленый Валерик, воспитывающийся в одном из детских садов Ленинграда, обладает способностью говорить наподобие раешника "в рифму", и замечательно, каким радостным смехом окружающая его детвора встречает чуть не каждую рифму, которой он щеголяет в разговоре. 
    
Это очень верно отмечено в записках воспитательницы О.Н.Колумбилой. 
    
"Дети, - записала она, - играют в фанты, и Гарик спрашивает Валерика: 
    
- Что же хочешь ты купить? 
    
Валерик. Хочу купить мишке тапы и надеть ему на лапы. (Дети, наблюдавшие за ходом игры, смеются.) 
    
Гарик. Тапы - так не говорят, надо сказать: тапочки, тапки или туфли, сандалии. 
    
Валерик. Хорошо. Покупаю мишке тапочки и надеваю ему на лапочки. (Дети снова смеются.) 
    
Смех повторяется снова, когда Валерик по ходу игры говорит: 
    
А еще хочу купить машину 
    
И посадить мишку в кабину"[128]. 
    
Подобных примеров можно привести очень много, ибо коллективам детей рифма еще более мила, чем тому или иному ребенку в отдельности. 
    
Годовалые дети - те, кого прежде называли младенцами, - пользуются рифмой не для игры, не для украшения речи, но исключительно для ее облегчения. 
    
При неразвитом голосовом аппарате младенцу значительно легче произносить схожие звуки, чем разные. Легче, например, сказать "покочи ночи", чем "покойной ночи". Оттого - чем меньше ребенок, чем хуже владеет он речью, тем сильнее его тяготение к рифме. 
    
Это звучит парадоксом, но это подтверждается огромным количеством фактов. 
    
Когда перебираешь дневники матерей и отцов, записывающих речи младенцев, убеждаешься, что это именно так. В дневниках непременно наталкиваешься на такую приблизительно запись через год или полтора после рождения ребенка: 
    
"Без умолку болтает всякий рифмованный вздор... Целыми часами твердит какие-то нелепые созвучия, не имеющие смысла: аля, валя, даля, маля". 
    
Когда Коле Шилову было тринадцать месяцев, его мать записала о нем в дневнике: 
    
"...Любит рифму. Говорит: маим, паим, баим". 
    
И через полтора месяца опять: 
    
..."Говорит какое-то пана, папана, амана, бабана..." 
    
И еще через два месяца: 
    
"...Выдумал ряд слов с одинаковыми окончаниями: манька, банька, панька. Или: небальча, вальча, мальча, тальча. Или: папти, бапти..." 
    
"...Иногда старается говорить в рифму: бабка, тяпка..." 
    
"...Подбирает иногда рифму и, которая ему нравится, повторяет много раз: базя - мазя, баня - маня и т.д.". 
    
"...Когда расшалится, говорит в рифму ничего не значащие слова"[129]. 
    
Виноградова записала о своей трехлетней Ирине: 
    
"Последние дни стала петь песенки без слов, случайный подбор слогов, которые только взбредут в голову"[130]. 
    
Рыбникова о своем двухлетнем Аде: 
    
"Подолгу болтает набор слов: ванька, ганька, манька"[131]. 
    
В моем дневнике о двухлетней Мурке: 
    
"Каждый день приходит ко мне, садится на чемодан и, раскачиваясь, начинает рифмовать нараспев: 
    
Кунда, мунда, карамунда, 
    
Дунда, бунда, парамун. 
    
Это продолжается около часа". 
    
Таких цитат можно привести без конца. 
    
Рифмотворство в двухлетнем возрасте - неизбежный этап нашего языкового развития. 
    
Ненормальны или больны те младенцы, которые не проделывают таких языковых экзерсисов. 
    
Это именно экзерсисы, и трудно придумать более рациональную систему упражнения в фонетике, чем такое многократное повторение всевозможных звуковых вариаций. 
    
Путем величайших (хотя и незаметных) усилий ребенок к двухлетнему возрасту овладел почти всеми звуками своего родного языка, но эти звуки все еще туго даются ему, и вот для того, чтобы научиться управлять ими по своей воле, он произносит их снова и снова, причем ради экономии сил (конечно, не сознавая этого) в каждом новом звукосочетании изменяет один только звук, и все остальные сохраняет нетронутыми, отчего и получается рифма. 
    
Таким образом, рифма есть, так сказать, побочный продукт этой неутомимой работы ребенка над своим голосовым аппаратом, и продукт чрезвычайно полезный: благодаря ему тяжелая работа ощущается ребенком как игра. 
    
Но не следует думать, что рифмованные "свисты и щебеты" двухлетних детей есть самая первоначальная форма детского стихотворства. Нет, еще раньше, еще в колыбели, еще не научась говорить, ребенок восьми или девяти месяцев уже услаждается ритмическим лепетом, многократно повторяя какой-нибудь полюбившийся звук. 
    
Не об этом ли младенческом лепете мы читаем в стихах Бориса Пастернака: 
    
Так начинают. Года в два 
    
От мамки рвутся в тьму мелодий, 
    
Щебечут, свищут - а слова 
    
Являются о третьем годе... 
    
Так открываются, паря 
    
Поверх плетней, где быть домам бы, 
    
Внезапные, как вздох, моря, 
    
Так будут начинаться ямбы, 
    
Так начинают жить стихом. 
    
В стихи Пастернака, мне кажется, необходимо внести небольшой корректив. В них сказано, будто дети только "года в два от мамки рвутся в тьму мелодий". Между тем это происходит значительно раньше. Правильнее было бы сказать: 
    
Так начинают жизнь стихом, 
    
потому что в начале жизни мы все - стихотворцы и лишь потом постепенно научаемся говорить прозой. 
    
Самой структурой своего лепета младенцы предрасположены и, так сказать, принуждены к стихотворству. Уже слово "мама" по симметричному расположению звуков есть как бы прообраз рифмы. Огромное большинство детских слов построено именно по этому принципу: бо-бо, бай-бай, ку-ку, па-па, дя-дя, ба-ба, ня-ня и т.д., у всех у них такая двойная конструкция, причем вторая часть каждого слова является точным повторением первой. Эти звукосочетания заимствованы взрослыми из детского лепета и, получив от взрослых определенный смысл, снова предоставлены детям, но вначале для каждого ребенка это были просто самоцельные звуки, многократное произнесение которых доставляло ему бескорыстную радость[132]. 
    
Замечательно, что в этих экзерсисах преобладает женская рифма. Почти семьдесят процентов изученных мною рифмованных слов, произносимых детьми до двухлетнего возраста, имеют ударение на втором слоге от конца. Дактилические окончания почти никогда не встречаются. Дочь моя Мура на третьем году своей жизни начала упиваться такими созвучиями: 
    
Биля, биля, унага, унаваляя. 
    
Биля, биля, унага, унаваляя. 
    
Раньше этого возраста дактилические окончания были ей недоступны. 
    
А дактилические рифмы приходят к ребенку еще позднее. Лишь в четырехлетнем возрасте Саша Менчинский мог сообщить своей матери: 
    
"- Мама, я придумал рифму: "Каретно-Садовая - здоровая"[133]. 
    
Но сейчас я говорю не о стихах, а исключительно о рифмованных звуках. Зачатки этих звуков наблюдаются уже в младенческом лепете. О них есть последовательная запись у Павловой: когда ее Адику было семь месяцев и одиннадцать дней, он стал повторять много раз: гра-гра-ба-ба-ба... Через пять дней он затянул: аб-лям-лям-ба... Еще через две недели тянет без перерыва: дай-дай-пр-пр-пр... На двенадцатом месяце он уже организовал эти звуки в хорей: 
    
Мама-ма, 
    
Мама-ма! 
    
Через три недели у него появились и другие хореи: например, ня-ня-ня. Из этого материала на втором году жизни у него создалось много двухсложных слов, уже санкционированных взрослыми, например: ки-ки - кошка, тук-тук пароход, цо-цо - извозчик, ням-ням - еда, там-там - музыка и т.д.[134]. 
    
Каждое такое "ням-ням" является по существу прарифмой. Таким образом, уже в лепоте семимесячных детей можно заметить зачатки рифмованной речи. 
    
Сперва, как мы видели, рифма возникает у детей поневоле: такова структура их лепета. Без созвучий они не могут обойтись. "Батя, ватя, матя, сатя" - это просто легче сказать, так как в каждом из этих слов изменяется лишь один-единственный звук, прочие же можно повторять по инерции. 
    
Но именно поэтому "батя" и "ватя" не являют собою стиха, ибо подлинный стих начинается там, где кончается автоматическое произнесение звуков и начинается смысл. 
   
   
    
     
III. ПА и МА 
    
    
Эмбрионом такой осмысленной рифмы необходимо, как мне кажется, считать одну неразрывную пару младенческих слов, которая неизбежно возникает в сознании ребенка, растущего в нормальной семье. Я говорю о звуках па и ма. 
    
"Папа" и "мама" - эти два слова являются для ребенка как бы прообразом всех дуализмов и всех симметрии. Прежде чем человеческий детеныш узнает, что в мире есть ночь и день, огонь и вода, белое и черное, низ и верх, смерть и жизнь, он воочию видит, что мир разделен на две части - на папу и маму. 
    
Двухлетний Юрик, желая взобраться на диван, всегда обращается к своей матери с просьбой: 
    
- Мамочка, мамоги. 
    
И к отцу: 
    
- Папочка, папоги. 
    
Ребенок считает законом, чтобы все подобные слова были парными, чтобы всякому звуку па, входящему в состав любого слова, непременно соответствовал звук ма. Одно без другого немыслимо. Когда какая-то женщина сказала при Лиле, что у нее есть мама и мачеха, Лиля спросила: 
    
- Значит, и папа и пачеха. 
    
Если мачеха - значит, и пачеха. Тут привычная перекличка двух звуков, крепко объединенных в уме у ребенка. 
    
Увидев заросли папоротника в дачном лесу, Володя оглянулся и спросил: 
    
- А где же маморотник? 
    
И сколько я видел детей, которые, узнав, что на свете существуют картонные папки, через несколько дней именуют их мамками. 
    
Как широко распространена среди малых детей, в возрасте от двух до пяти, эта перекличка двух родственных звуков, показывает хотя бы такой эпизод. 
    
Лет сорок тому назад я в ленинградском музее показывал моей маленькой дочери чучело мамонта. 
    
Она взглянула на него и сейчас же спросила: 
    
- А где же папонт? 
    
И вот в 1954 году я получаю такое письмо от московского лингвиста профессора А.Н.Робинсона: 
    
"Когда Вале было около семи лет, а Мише около трех, я повел их в университетский Зоологический музей. 
    
- Смотрите, это мамонты, - сказал я. 
    
- А папонты где? - спросил малыш". 
    
Проходит еще несколько лет, и в апреле 1957 года житель Нижнего Тагила инженер Е.Мосар сообщает мне снова о том же. 
    
"Сережа Левелецкий четырех лет, - пишет он, - сын моего коллеги по работе, увидел в журнале картинку с изображением мамонта. 
    
- Мамочка, - спросил он, - а мамонты теперь бывают? 
    
- Нет, деточка, мамонтов давно уже нет. 
    
Сережа задумался. 
    
- А папонты есть?" 
    
Как бы ни были различны эти дети, наблюдаемые в разное время и в разных местах, характерна одинаковость их своеобразных речений. Тем-то, повторяю, и замечателен детский язык, что чуть ли не каждое новое слово, "изобретенное" ребенком у нас на глазах, "изобретается" снова и снова другими детьми, в другую эпоху, при других обстоятельствах. Ибо законы языкового мышления у всех русских детей одинаковы и вследствие этого не могут не приводить к одним и тем же формациям слов. В каждой сотне писем, полученных мною из разных концов страны, найдется не меньше тридцати (а порою и больше!), где, как некую новинку, мне сообщают слова, которые давно уже вошли в эту книгу и теперь "изобретаются" снова новым поколением детей. К числу этих слов, как мы видим, принадлежит и папонт, возникший из мамонта, благодаря тому, что в уме миллионов ребят с первых же месяцев жизни установлена крепкая связь между звуками ма и па. 
    
Известный юрист Анатолий Федорович Кони рассказывал мне, что в восьмидесятых годах, когда среди адвокатов вошло в моду ссылаться на психопатизм преступников, курьер суда выразился про какую-то барыню, будто она психоматка. 
    
Здесь та же перекличка ма и па, та же простодушная уверенность, что па относится только к мужчинам, а женщинам должно быть присвоено ма. 
   
   
    
     
IV. ПЕРВЫЕ СТИХИ 
    
    
Типичность этого явления несомненна. Едва ли существует ребенок, речевое развитие которого обошлось бы уже в этот ранний период без парных чаще всего рифмованных - звуков и слов: высочина - глубочина, нянчила мамчила и т.д. 
    
Впервые я заметил это у себя в семье. Помню, сын мой четырехлетним мальчишкой бегал по саду и как безумный выкрикивал: 
    
Я-а больше тебя, 
    
А ты меньше комара! 
    
Это он сочинил про сестру, но сестра уже давно убежала, а он - таковы поэты - все еще носился в пространстве, один, ничего не видя, не слыша, и по-шамански кричал: 
    
Я-а больше тебя, 
    
А ты меньше комара! 
    
Кружился, оглушенный своим собственным криком. И вдруг, словно из-за тысячи верст, до него донеслось: 
    
- Обедать! 
    
Его повели к умывальнику, потом усадили за стол, но в крови у него еще не утихомирились ритмы недавних прыжков, и он, скандируя ложкой, воскликнул: 
    
Дайте, дайте, дайте мне 
    
Ка-артофельно пюре! 
    
Ибо, только прыгая и махая руками, ребенок может создавать свои вирши. Прицепив к поясу тряпку, тот же мальчик бегал из комнаты в комнату и, хлопая в ладоши, заливался: 
    
Я головастик, 
    
Вот мой хвостик! 
    
И опять: 
    
Я головастик, 
    
Вот мой хвостик! 
    
И опять, и опять, и опять. Уже по самому кадансу стихов ощущаешь, что автор их прыгал, подскакивая и топал ногами. Здесь первое условие его творчества. 
    
Вообще стихотворения детей в возрасте от двух до пяти всегда возникают во время прыжков и подскакиваний. Если ты пускаешь мыльные пузыри, тебе естественно прыгать с соломинкой возле каждого пузыря и кричать: 
    
Как высоко! Ай, ай, ай! 
    
А если играешь в пятнашки, тебе нельзя не выкрикивать: 
    
Как могу, так и бью! 
    
Как могу, так и бью! 
    
И не раз и не два, а раз десять - пятнадцать подряд. Здесь вторая особенность этих детских стихов: их выкрикивают множество раз. 
    
Поэтому они такие короткие: две строки - длиннее нельзя. И в этом их третья особенность. С каждым новым прыжком все стихотворение повторяется снова. Оно может быть даже в одну строку, лишь бы повторялось многократно. Тот же мальчик, заткнув себе уши, кружился на месте, выкрикивая: 
    
Как я желто говорю! 
    
Как я желто говорю! 
    
Как я желто говорю! 
    
покуда физически не устал. Кончилось прыганье - кончилось творчество. 
    
Детское стихотворство - признак избытка играющих сил. Оно - явление того же порядка, как кувыркание или махание руками. Печальный, хилый или сонный ребенок не создаст ни одного стиха. Для того чтобы стать поэтом, младенцу нужно испытывать то, что называется "телячьим восторгом". Ранней весной на зеленой траве, когда дети шалеют от ветра и солнца, им случается по целым часам изливать свою экзальтацию в стихах. Как всякие стихи, порожденные экзальтированной пляской, эти стихи часто бывают бессмысленными, ибо исполняют главным образом функцию музыки: 
    
Уманяу, Уманяу, 
    
Уманяу, Уманя! 
    
Эндепдине, бететон. 
    
Эндендине, бететон! 
    
Горбонове реткос! 
    
Горбонове реткос![135]
    
Множество детских заумных стихов я записал в свое время для поэта Велемира Хлебникова. 
    
О тяготении маленьких детей к звуковым арабескам, имеющим чисто орнаментальный характер, я впервые узнал из биографии Пушкина. У его приятеля Дельвига был брат, семилетний Ваня, которого Дельвиг называл почему-то романтиком. Услыхав, что Ваня уже сочиняет стихи, Пушкин пожелал познакомиться с ним, и маленький поэт, не конфузясь, внятно произнес, положив обе руки в руки Пушкина: 
    
Индиянда, Индиянда, Индия! 
    
Индияди, Индияди, Индия! 
    
Александр Сергеевич, погладив поэта по голове, поцеловал его и сказал: 
    
- Он точно романтик...[136]
    
Часто бывает так, что сочиненные ребенком стихи вначале исполнены самого четкого смысла, но потом под влиянием игры этот смысл понемногу выветривается и стихи незаметно для автора становятся заумными глоссами. 
    
Однажды на даче у меня под окном появился незнакомый мальчишка, который закричал в упоении, показывая мне камышинку: 
    
Эку пику дядя дал! 
    
Эку пику дядя дал! 
    
Ко, очевидно, его восторг выходил далеко за пределы человеческих слов, потому через несколько минут та же песня зазвучала у него по-другому: 
    
Экикики диди да! 
    
Экикики диди да! 
    
Из "экой пики" стало "экикики", из "дядя дал" - "диди да". 
    
Случай чрезвычайно выразительный, но, к сожалению, в то время, когда мне привелось услыхать эту песню, я неправильно истолковал трансформацию, которой подверг ее поющий ребенок. Мне почудилось, будто ребенок "освободил свою песню от смысла, как от лишнего груза". Я так и написал в своей книжке, и лишь позднейшие наблюдения убедили меня, что у детей никогда не бывает нарочитого стремления к бессмыслице. Как мы уже видели, дети, напротив, стремятся во что бы то ни стало осмыслить каждое услышанное слово, превращая "экскаватор" в "песковатор" и "вазелин" в "мазелин". В данном случае ребенок освободил свою песню совсем не от смысла, а от затруднительных звуков. Произнести "киники" легче уже потому, что все три согласные здесь совершенно тождественны. В сущности, таковы же и гласные, ибо, если фонетически записать это слово, получится, конечно, "икикики", где одни и те же согласные чередуются с одними и теми же гласными. Все дело здесь в облегченной фонетике. Характерно, что и во втором варианте ритмика стиха осталась та же. 
    
Но, конечно, нельзя умолчать и о том, что дети в иные минуты тешат себя "сладкими звуками" и упиваются стихами, как музыкой, даже не вникая в их смысл. 
    
Это бывает чуть не с каждым ребенком, о чем свидетельствуют все дневники матерей и отцов, где, как мы только что видели, регистрируются всевозможные "мунды-карамунды" и "вальчи-небальчи", в изобилии творимые детьми преддошкольного возраста. 
    
Этой склонности малых ребят упиваться звонкими созвучиями вполне соответствуют многие детские песни в русском, сербском, чешском, грузинском, шведском, финском, английском фольклоре.