1 2 3 4 5 6 7 8 
– Сестру  Евдокию, – произнес вполголоса Михеич, боясь этим названием растравить душевную  рану своего господина. – Ты меня знаешь, матушка; я недавно был здесь.    

– Нет,  государь, не знаю; я только сегодня ко вратам приставлена, а до меня была  сестра Агния…    

И  монахиня посмотрела опасливо на приезжих.    

– Нужды  нет, матушка, – продолжал Михеич, – пусти нас. Доложи игуменье, что  князь Никита Романыч Серебряный приехал.    

Вратница  окинула боязливым взглядом Серебряного, отступила назад и захлопнула за собою  калитку.    

Слышно  было, как она поспешно удалилась, приговаривая: «Господи Иисусе Христе, помилуй  нас!»    

«Что бы  это значило? – подумал стремянный, – зачем она боится моего боярина?»    

Он  посмотрел на князя и понял, что его пыльные доспехи, одежда, изорванная колючим  кустарником, и встревоженное выражение испугали вратницу. В самом деле, черты  Никиты Романовича так изменились, что сам Михеич не узнал бы его, если бы не  приехал с ним вместе.    

Через  несколько времени послышались опять шаги вратницы.    

– Не  взыщите, государи, – сказала она неверным языком сквозь калитку, –  теперь игуменье нельзя принять вас; приходите лучше завтра, после заутрени!    

– Я  не могу ждать! – вскричал Серебряный и, ударив ногою в калитку, он вышиб  запоры и вошел в ограду.    

Перед  ним стояла игуменья, почти столь же бледная, как и он сам.    

– Во  имя Христа спасителя, – сказала она дрожащим голосом, – остановись! Я  знаю, зачем ты пришел… но господь карает душегубство, и безвинная кровь падет  на главу твою!    

– Честная  мать! – отвечал Серебряный, не понимая ее испуга, но слишком  встревоженный, чтобы удивляться, – честная мать, пусти меня к сестре  Евдокии! Дай на один миг увидеть ее! Дай мне только проститься с ней!    

– Проститься? –  повторила игуменья, – ты в самом деле хочешь только проститься?    

– Дай  мне с ней проститься, честная мать, и я все мое имущество на твой монастырь  отдам!    

Игуменья  взглянула на него недоверчиво.    

– Ты  вломился насильно, – сказала она, – ты называешься князем, а бог  весть кто ты таков, бог весть зачем приехал… Знаю, что теперь ездят опричники  по святым монастырям и предают смерти жен и дочерей тех праведников, которых  недавно на Москве казнили!… Сестра Евдокия была женою казненного боярина…    

– Я  не опричник! – вскричал Серебряный, – я сам отдал бы всю кровь мою за  боярина Морозова! Пусти меня к боярыне, честная мать, пусти меня к ней!    

Должно  быть, правда и искренность написались на чертах Серебряного. Игуменья успокоилась  и посмотрела на него с участием.    

– Погрешила  же я перед тобою! – сказала она. – Но, слава Христу и пречистой его  матери, вижу теперь, что ошиблась. Слава же Христу, пресущественной троице и  всем святым угодникам, что ты не опричник! Напугала меня вратница; я уже  думала, как бы только время выиграть, сестру Евдокию схоронить! Трудные у нас  годы настали, государь! И в божьих обителях опальным укрыться нельзя. Слава же  господу, что я ошиблась! Если ты друг или родственник Морозовых, я поведу тебя  к Евдокии. Ступай за мною, боярин, сюда, мимо усыпальницы; ее келья в самом  саду.    

Игуменья  повела князя через сад к одинокой келье, густо обсаженной шиповником и жимолостью.  Там, на скамье, перед входом, сидела Елена в черной одежде и в покрывале. Косые  лучи заходящего солнца ударяли на нее сквозь густые клены и позлащали над нею  их увядающие ветви. Лето приходило к концу; последние цветы шиповника облетали;  черная одежда инокини была усеяна их алыми лепестками. Грустно следила Елена за  медленным и однообразным падением желтых кленовых листьев, и только шорох  приближающихся шагов прервал ее размышления. Она подняла голову, узнала  игуменью и встала, чтоб идти к ней навстречу, но, увидев внезапно Серебряного,  вскрикнула, схватилась за сердце и в изнеможении опустилась на скамью.    

– Не  пугайся, дитятко! – сказала ей ласково игуменья. – Это знакомый тебе  боярин, друг твоего покойного мужа, приехал нарочно проститься с тобой!    

Елена не  могла отвечать. Она только дрожала и будто в испуге смотрела на князя. Долго  оба молчали.    

– Вот, –  проговорил наконец Серебряный, – вот как нам пришлось свидеться!    

– Нам  нельзя было свидеться иначе!… – сказала едва внятно Елена.    

– Зачем  не подождала ты меня, Елена Дмитриевна? – сказал Серебряный.    

– Если  б я подождала тебя, – прошептала она, – у меня недостало бы силы… ты  не пустил бы меня… довольно и так греха на мне, Никита Романыч…    

Настало  опять молчание. Сердце Серебряного сильно билось.    

– Елена  Дмитриевна! – сказал он прерывающимся от волнения голосом, – я  навсегда прощаюсь с тобой, навсегда, Елена Дмитриевна… Дай же мне в последний  раз взглянуть на тебя… дай на твои очи в последний раз посмотреть… откинь свое  покрывало, Елена!    

Елена  исхудалою рукой подняла черную ткань, закрывавшую верхнюю часть ее лица, и  князь увидел ее тихие глаза, красные от слез, и встретил знакомый кроткий взор,  отуманенный бессонными ночами и душевным страданием.    

– Прости,  Елена! – вскричал он, падая ниц и кланяясь ей в ноги, – прости  навсегда! Дай господь забыть мне, что могли мы быть счастливы!    

– Нет,  Никита Романыч, – сказала грустно Елена, – счастья нам не было  написано. Кровь Дружины Андреича была бы между счастьем и нами. За меня он  пошел под опалу, я же погрешила против него, я виновница его смерти! Нет,  Никита Романыч, мы не могли быть счастливы. Да и кто теперь счастлив?    

– Да, –  повторил Серебряный, – кто теперь счастлив! Не милостив господь ко святой  Руси; а все же не думал я, что нам заживо придется разлучиться навеки!    

– Не  навеки, Никита Романыч, – улыбнулась грустно Елена, – а только здесь,  в этой жизни. Так должно было быть. Не личила бы нам одним радость, когда вся  земля терпит горе и скорбь великую!    

– Зачем, –  сказал с мрачным видом Серебряный, – зачем не сложил я голову на татарскую  саблю! Зачем не казнил меня царь, когда я ему повинную принес! Что мне теперь  осталось на свете?    

– Неси  крест свой, Никита Романыч, как я мой крест несу. Твоя доля легче моей. Ты можешь  отстаивать родину, а мне остается только молиться за тебя и оплакивать грех  мой!    

– Какая  родина! Где наша родина! – вскричал Серебряный. – От кого нам ее  отстаивать? Не татары, а царь губит родину! Мысли мои помешались, Елена  Дмитриевна… Ты одна еще поддерживала мой разум; теперь все передо мной  потемнело; не вижу боле, где ложь, где правда. Все доброе гибнет, все злое одолевает!  Часто, Елена Дмитриевна, приходил мне Курбский на память, и я гнал от себя эти  грешные мысли, пока еще была цель для моей жизни, пока была во мне сила; но нет  у меня боле цели, а сила дошла до конца… рассудок мой путается…    

– Просвети  тебя боже, Никита Романыч! Ужели оттого, что твое счастье погибло, ты сделаешься  врагом государевым, пойдешь наперекор всей земле, которая держит пред ним поклонную  голову? Вспомни, что бог посылает нам испытание, чтобы мы могли свидеться на  том свете! Вспомни всю жизнь свою и не солги против самого себя, Никита  Романыч!    

Серебряный  опустил голову. Вскипевшее в нем негодование уступило место строгим понятиям  долга, в которых он был воспитан и которое доселе свято хранил в своем сердце,  хотя и не всегда был в силах им покоряться.    

– Неси  крест свой, Никита Романыч! – повторила Елена. – Иди, куда посылает  тебя царь. Ты отказался вступить в опричнину, и совесть твоя чиста. Иди же на  врагов земли русской; а я не перестану молиться за нас обоих до последнего  моего часа!    

– Прости  же, Елена, прости, сестра моя! – воскликнул Серебряный, бросаясь к ней.    

Она  встретила спокойным взглядом его сокрушенный взгляд, обняла его, как брата, и поцеловала  три раза, без страха и замешательства, ибо в этом прощальном лобзании уже не  было того чувства, которое за два месяца, у ограды морозовского сада, кинуло ее  в объятия князя невольно и бессознательно.    

– Прости! –  повторила она и, опустив покрывало, поспешно удалилась в свою келью.    

Стали  звонить к вечерне. Серебряный долго глядел вослед Елене. Он не слыхал, что говорила  ему игуменья, не почувствовал, как она взяла его за руку и проводила к ограде.  Молча сел он на коня; молча поехал с Михеичем обратным путем по сосновому лесу.  Звон монастырского колокола вызвал его наконец из оцепенения. Он только теперь  понял всю тяжесть своего несчастия. Сердце его разрывалось от этого звона, но  он стал прислушиваться к нему с любовью, как будто в нем звучало последнее  прощание Елены, и, когда мерные удары, сливаясь в дальний гул, замерли наконец  в вечернем воздухе, ему показалось, что все родное оторвалось от его жизни и со  всех сторон охватило его холодное, безнадежное одиночество…    

На  другой день отряд Никиты Романовича продолжал свой путь, углубляясь все далее в  темные леса, которые, с небольшими прогулами, соединялись с Брянским дремучим  лесом. Князь ехал впереди отряда, а Михеич следовал за ним издали, не смея  прерывать его молчание.    

Ехал  Серебряный понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности  светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что  он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел  прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство,  которое среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного  человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских  стремлений, – есть прах и ничто!    

Одно это  сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все  обстоятельства своего прощания с Еленой, повторяя себе каждое ее слово, находил  грустную отраду в мысли, что в самом деле было бы совестно радоваться в  теперешнее время и что он не отчуждает себя от братии, но несет вместе с ними  свою долю общего бедствия.    

Слова  Годунова также пришли ему на память, и он горько усмехнулся, вспомнив, с какой  уверенностью Годунов говорил о своем знании человеческого сердца. «Видно, –  подумал он, – не все умеет угадывать Борис Федорыч! Государственное дело и  сердце Ивана Васильевича ему ведомы; он знает наперед, что скажет Малюта, что  сделает тот или другой опричник; но как чувствуют те, которые не ищут своих  выгод, это для него потемки!»    

И  невольно вспомнил Серебряный о Максиме и подумал, что не так посудил бы  названый брат его. Он не сказал бы ему: она не по любви вышла за Морозова, она  будет ждать тебя! Он сказал бы: спеши, брат мой! Не теряй ни мгновения; замори  коня и останови ее, пока еще время!    

И при  мысли о Максиме одиночество Никиты Романовича представилось ему еще безотраднее,  ибо он ведал, что никто уже не сойдется с ним так близко, никто не пополнит  своею душою его души, не поможет ему выяснить себе многое, что в честном сердце  своем он сознавал смутно, но чего, в тревоге событий, он не успел облечь в  ясные очертания…    

И будет  его жизнь идти своим чередом, не спрашивая, укладываются или нет его лучшие  стремления в ее тяжелые требования, и долго, может быть, она будет плести свой  пестрый узор, где каждая подробность, взятая отдельно, не имеет понятного  смысла, но где все явления держатся меж собою неразрывною цепью, истекая одно  из другого со строгою последовательностью.    

Понурил  Серебряный голову, и бросил поводья, и ехал шагом в глухом бору, столь же  мрачном, как и его думы. Мерные шаги разбойников прерывали тишину пустыни.  Дикие жители ее, белки и верхолазы, не привыкшие в этом безлюдном месте бояться  человека, не прятались при виде ратников, а только взбирались на верхние сучья  и любопытно глядели оттуда на проходивших. Пестрые дятлы продолжали цепляться  за мшистую кору древесных стволов, повертывали свои красные головы на пришельцев  и опять принимались стучать в сухое дерево.    

Один из  ратников, возбужденный торжественностью природы, затянул вполголоса протяжную  песню; другие стали ему подтягивать, и вскоре все голоса слились в один хор,  который звучными переливами далеко раздавался под дремучим навесом дерев…    

Здесь  можно бы кончить эту грустную повесть, но остается сказать, что было с другими  лицами, которые, быть может, разделяли с Серебряным участие читателя. О самом  Никите Романовиче услышим мы еще раз в конце нашего рассказа; но для этого  надобно откинуть семнадцать тяжелых лет и перенестись в Москву, в славный год  завоевания Сибири.    

 Глава 40. ПОСОЛЬСТВО  ЕРМАКА    

     

Много  времени протекло с того дня, как Серебряный выехал из Слободы во главе прощенных  станичников. Разные перемены произошли с тех пор на Руси. Но Иоанн по-прежнему  то предавался подозрениям и казнил самых лучших, самых знаменитых граждан; то  приходил в себя, каялся всенародно и посылал в монастыри богатые вклады и  длинные синодики с именами убиенных, приказывая молиться за их упокой. Из  прежних его любимцев не уцелело ни одного. Последний и главный из них, Малюта  Скуратов, не испытав ни разу опалы, был убит при осаде Пайды, или Вейсенштейна,  в Ливонии, и в честь ему Иоанн сжег на костре всех пленных немцев и шведов.    

Сотни и  тысячи русских, потеряв всякое терпение и надежду на лучшие времена, уходили  толпами в Литву и Польшу.    

Одно  только счастливое событие произошло в течение этих лет: Иоанн постиг всю бесполезность  разделения земли на две половины, из которых меньшая терзала большую, и по внушению  Годунова уничтожил ненавистную опричнину. Он возвратился на жительство в  Москву, а страшный дворец в Александровой слободе запустел навсегда.    

Между  тем много бедствий обрушилось на нашу родину.    

Голод и  мор опустошали города и селения. Несколько раз хан вторгался в наши пределы, и  в один из своих набегов он сжег все посады под Москвою и большую часть самого  города. Шведы нападали на нас с севера; Стефан Баторий[162], избранный сеймом после  Жигимонта, возобновил литовскую войну и, несмотря на мужество наших войск,  одолел нас своим умением и отнял все наши западные владения.    

Царевич  Иоанн хотя разделял с отцом его злодейства, но почувствовал этот раз унижение  государства и попросился у царя с войском против Батория, Иоанн увидел в этом  замысел свергнуть его с престола, и царевич, спасенный когда-то Серебряным на  Поганой Луже, не избежал теперь лютой смерти. В припадке бешенства отец убил  его ударом острого посоха. Рассказывают, что Годунов, бросившийся между них,  был жестоко изранен царем и сохранил жизнь только благодаря врачебному  искусству пермского гостя Строгонова.    

После  этого убийства Иоанн, в мрачном отчаянии, созвал думу, объявил, что хочет идти  в монастырь, и приказал приступить к выбору другого царя. Снисходя, однако, на  усиленные просьбы бояр, он согласился остаться на престоле и ограничился одним  покаянием и богатыми вкладами; а вскоре потом снова начались казни. Так, по  свидетельству Одерборна[163],  он осудил на смерть две тысячи триста человек за то, что они сдали врагам разные  крепости, хотя сам Баторий удивлялся их мужеству.    

Теряя  свои владения одно за другим, теснимый со всех сторон врагами, видя внутреннее  расстройство государства, Иоанн был жестоко поражен в своей гордости, и это  мучительное чувство отразилось на его приемах и наружности. Он стал небрежен в  одежде, высокий стан его согнулся, очи померкли, нижняя челюсть отвисла, как у  старика, и только в присутствии других он делал усилие над собою, гордо  выпрямлялся и подозрительно смотрел на окольных, не замечает ли кто в нем  упадка духа. В эти минуты он был еще страшнее, чем во дни своего величия.  Никогда еще Москва не находилась под таким давлением уныния и боязни.    

В это  скорбное время неожиданная весть пришла от крайнего востока и ободрила все сердца,  и обратила общее горе в радость.    

От  отдаленных берегов Камы прибыли на Москву знатные купцы Строгоновы, родственники  того самого гостя, который излечил Годунова. Они имели от царя жалованные  грамоты на пустые места земли Пермской и жили на них владетельными князьями,  независимо от пермских наместников, с своею управой и с своею дружиной, при  единственном условии охранять границы от диких сибирских народов, наших  недавних и сомнительных данников. Тревожимые в своих деревянных крепостях ханом  Кучумом, они решились двинуться за Каменный Пояс и сами напасть на  неприятельскую землю. Для успешного исполнения этого замысла они обратились к  нескольким разбойничьим, или, как они себя называли, казачьим атаманам,  опустошавшим в то время с шайками своими берега Волги и Дона. Главнейшими из  них были Ермак Тимофеев и Иван Кольцо, осужденный когда-то на смерть, но  спасшийся чудесным образом от царских стрельцов и долгое время пропадавший без  вести. Получив от Строгоновых дары и грамоту, которою они призывались на  славное и честное дело, Ермак и Кольцо с тремя другими атаманами подняли знамя  на Волге, собрали из удалой вольницы дружину и явились на зов Строгоновых.  Сорок стругов были тотчас нагружены запасами и оружием, и небольшая дружина под  воеводством Ермака, отслушав молебен, поплыла с веселыми песнями вверх по реке  Чусовой, к диким горам Уральским. Разбивая везде враждебные племена,  перетаскивая суда из реки в реку, они добрались до берегов Иртыша, где разбили  и взяли в плен главного воеводу сибирского Маметкула и овладели городом Сибирью,  на высоком и крутом обрыве Иртыша. Не довольствуясь этим завоеванием, Ермак  пошел далее, покорил весь край до Оби и заставил побежденные народы целовать  свою кровавую саблю во имя царя Ивана Васильевича всея Руси. Тогда только он  дал знать о своем успехе Строгоновым и в то же время послал любимого своего  атамана Ивана Кольцо к Москве бить челом великому государю и кланяться ему  новым царством.    

С этою–  то радостною вестью Строгоновы приехали к Иоанну, и вскоре после них прибыло  Ермаково посольство.    

Ликование  в городе было неслыханное. Во всех церквах служили молебны, все колокола  звонили, как в светлое Христово воскресенье. Царь, обласкав Строгоновых,  назначил торжественный прием Ивану Кольцу.    

В  большой кремлевской палате, окруженный всем блеском царского величия, Иван Васильевич  сидел на престоле в Мономаховой шапке, в золотой рясе, украшенной образами и  дорогими каменьями. По правую его руку стоял царевич Федор, по левую – Борис  Годунов. Вокруг престола и дверей размещены были рынды в белых атласных кафтанах,  шитых серебром, с узорными топорами на плечах. Вся палата была наполнена  князьями и боярами.    

Воспрянув  духом после известия, привезенного Строгоновыми, Иоанн смотрел не так уже  мрачно, и на устах его даже появлялась улыбка, когда он обращался к Годунову с  каким-нибудь замечанием. Но лицо его сильно постарело, морщины сделались  глубже, на голове осталось мало волос, а из бороды они вылезли вовсе.    

Борис  Федорович в последние годы пошел быстро в гору. Он сделался шурином царевича  Федора, за которого вышла сестра его Ирина, и имел теперь важный сан конюшего  боярина. Рассказывали даже, что царь Иван Васильевич, желая показать, сколь  Годунов и невестка близки его сердцу, поднял однажды три перста кверху и  сказал, дотрагиваясь до них другою рукой:    

«Се  Феодор, се Ирина, се Борис; и как руке моей было бы одинаково больно, который  из сих перстов от нея бы ни отсекли, так равно тяжело было бы моему сердцу  лишиться одного из трех возлюбленных чад моих».    

Такая  необыкновенная милость не родила в Годунове ни надменности, ни высокомерия. Он  был по-прежнему скромен, приветлив к каждому, воздержан в речах, и только  осанка его получила еще более степенности и ту спокойную важность, которая была  прилична его высокому положению.    

Не без  ущерба своему нравственному достоинству достиг; однако, Годунов такого влияния  и таких почестей. Не всегда удавалось его гибкому нраву устранять себя от дел,  не одобряемых его совестью. Так он, видя в Малюте слишком сильного соперника и  потеряв надежду уронить его в глазах Иоанна, вошел с ним в тесную дружбу и,  чтобы связать сильнее их обоюдные выгоды, женился на его дочери. Двадцать лет,  проведенных у престола такого царя, как Иоанн Грозный, не могли пройти даром  Борису Федоровичу, и в нем уже совершился тот горестный переворот, который, по  мнению современников, обратил в преступника человека, одаренного самыми  высокими качествами.    

Глядя на  царевича Феодора, нельзя было удержаться от мысли, что слабы те руки, которым  по смерти Иоанна надлежало поддерживать государство. Ни малейшей черты ни  умственной, ни душевной силы не являло его добродушное, но безжизненное лицо.  Он был уже два года женат, но выражение его осталось детское. Ростом он был  мал, сложением дрябл, лицом бледен и опухловат. Притом он постоянно улыбался и  смотрел робко и запуганно. Недаром ходили слухи, что царь, жалея о старшем  сыне, говаривал иногда Феодору: «Пономарем бы тебе родиться, Федя, а не царевичем!»    

«Но бог  милостив, – думали многие, – пусть царевич слаб; благо, что не пошел  он ни в батюшку, ни в старшего брата! А помогать ему будет шурин его, Борис  Федорович. Этот не попустит упасть государству!»    

Шепот,  раздавшийся во дворце между придворными, был внезапно прерван звуками труб и  звоном колоколов. В палату вошли, предшествуемые шестью стольниками, посланные  Ермака, а за ними Максим и Никита Строгоновы с дядею их Семеном. Позади несли  дорогие меха, разные странные утвари и множество необыкновенного, еще  невиданного оружия.    

Иван  Кольцо, шедший во главе посольства, был человек лет под пятьдесят, среднего  роста, крепкого сложения, с быстрыми проницательными глазами, с черною, густою,  но короткою бородой, подернутою легкою проседью.    

– Великий  государь! – сказал он, приблизившись к ступеням престола, – казацкий  твой атаман Ермак Тимофеев, вместе со всеми твоими опальными волжскими казаками,  осужденными твоею царскою милостью на смерть, старались заслужить свои вины и  бьют тебе челом новым царством. Прибавь, великий государь, к завоеванным тобою  царствам Казанскому и Астраханскому еще и это Сибирское, доколе всевышний  благоволит стоять миру!    

И,  проговорив свою краткую речь, Кольцо вместе с товарищами опустился на колени и  преклонил голову до земли.    

– Встаньте,  добрые слуги мои! – сказал Иоанн. – Кто старое помянет, тому глаз  вон, и быть той прежней опале не в опалу, а в милость. Подойди сюда, Иван!    

И царь  протянул к нему руку, а Кольцо поднялся с земли и, чтобы не стать прямо на червленое  подножие престола, бросил на него сперва свою баранью шапку, наступил на нее  одною ногою и, низко наклонившись, приложил уста свои к руке Иоанна, который  обнял его и поцеловал в голову.    

– Благодарю  преблагую и пресущественную троицу, – сказал царь, подымая очи к  небу, – зрю надо мною всемогущий промысел божий, яко в то самое время,  когда теснят меня враги мои, и даже ближние слуги с лютостью умышляют погубить  меня, всемилостивый бог дарует мне верх и одоление над погаными и славное  приращение моих государств!    

И,  обведя торжествующим взором бояр, он прибавил с видом угрозы:    

– Аще  господь бог за нас, никто же на ны! Имеющие уши слышати да слышат!    

Но в то  же время он почувствовал, что напрасно омрачает общую радость, и обратился к  Кольцу, милостиво смягчая выражение очей:    

– Как  нравится тебе на Москве? Видывал ли ты где такие палаты и церкви? Али, может,  ты уже прежде бывал здесь?    

Кольцо  улыбнулся скромно-лукавою улыбкой, и белизна зубов его как будто осветила его  смуглое, загорелое лицо.    

– Где  нам, малым людям, такие чудеса видеть! – сказал он, смиренно пожимая  плечами. – Нам и во сне такой лепоты не снилось, великий государь! Живем  на Волге по-мужицки, про Москву только слухом слышим, а в этом краю отродясь не  бывали!    

– Поживи  здесь, – сказал Иоанн благоволительно, – я тебя изрядно велю  угостить. А грамоту Ермака мы прочли и вразумели и уже приказали князю  Болховскому да Ивану Глухову с пятьюстами стрельцов идти помогать вам.    

– Премного  благодарствуем, – отвечал Кольцо, низко кланяясь, – только не мало ли  будет, великий государь?    

Иоанн  удивился смелости Кольца.    

– Вишь  ты какой прыткий! – сказал он, глядя на него строго. – Уж не  прикажешь ли мне самому побежать к вам на прибавку? Ты думаешь, мне только и  заботы, что ваша Сибирь? Нужны люди на хана и на Литву. Бери что дают, а  обратным путем набирай охотников. Довольно теперь всякой голи на Руси. Вместо  чтоб докучать мне по все дни о хлебе, пусть идут селиться на те новые земли! И  архиерею вологодскому написали мы, чтоб отрядил десять попов, обедни вам  служить и всякие требы исполнять.    

– И  на этом благодарим твою царскую милость, – ответил Кольцо, вторично  кланяясь. – Это дело доброе; только не пожалей уж, великий государь,  поверх попов, и оружия дать нам сколько можно, и зелья огнестрельного поболе!    

– Не  будет вам и в этом оскудения. Есть Болховскому про то указ от меня.    

– Да  уж и пообносились мы больно, – заметил Кольцо, с заискивающею улыбкой и  пожимая плечами.    

– Небось  некого в Сибири по дорогам грабить? – сказал Иоанн, недовольный настойчивостью  атамана. – Ты, я вижу, ни одной статьи не забываешь для своего обихода,  только и мы нашим слабым разумом обо всем уже подумали. Одежу поставят вам  Строгоновы; я же положил мое царское жалованье начальникам и рядовым людям. А  чтоб и ты, господин советчик, не остался без одежи, жалую тебе шубу с моего  плеча!    

По знаку  царя два стольника принесли дорогую шубу, покрытую золотою парчой, и надели ее  на Ивана Кольцо.    

– Язык-то  у тебя, я вижу, остер, – сказал Иоанн, – а есть ли острая сабля?    

– Да  была недурна, великий государь, только поиступилась маленько о сибирские  головы!    

– Возьми  из моей оружейной саблю, какая тебе боле приглянется, да смотри выбирай по  сердцу, которая покраше. А впрочем, ты, я думаю, чиниться не будешь!    

Глаза  атамана загорелись от радости.    

– Великий  государь! – воскликнул он, – изо всех твоих милостей эта самая  большая! Грех было бы мне чиниться на твоем подарке! Уж выберу в твоей  оружейной что ни на есть лучшее! Только, – прибавил он, немного  подумав, – коли ты, государь, не жалеешь своей сабли, то дозволь лучше  отвезти ее от твоего царского имени Ермолаю Тимофеичу!    

– Об  нем не хлопочи, мы и его не забудем. А коли ты боишься, что я не сумею угодить  на его милость, то возьми две сабли, одну себе, другую Ермаку.    

– Исполать  же тебе, государь! – воскликнул Кольцо в восхищении. – Уж мы этими  двумя саблями послужим твоему царскому здоровью!    

– Но  сабель не довольно, – продолжал Иоанн. – Нужны вам еще добрые брони.  На тебя-то мы, примеривши, найдем, а на Ермака как бы за глаза не ошибиться.  Какого он будет роста?    

– Да,  пожалуй, будет с меня, только в плечах пошире. Вот хоть бы с этого  молодца, – сказал Кольцо, оборачиваясь на одного из своих товарищей,  здорового детину, который, принесши огромную охапку оружия и свалив ее на  землю, стоял позади его с разинутым ртом и не переставал дивиться то на золотую  одежду царя, то на убранство рынд, окружавших престол. Он даже попытался  вступить потихоньку с одним из них в разговор, чтобы узнать, все ли они  царевичи. Но рында посмотрел на него так сурово, что тот не возобновлял более  вопроса.    

– Принести  сюда, – сказал царь, – большую броню с орлом, что висит в оружейной  на первом месте. Мы примерим ее на этого пучеглазого.    

Вскоре принесли  тяжелую железную кольчугу с медною каймой вокруг рукавов и подола и с золотыми  двуглавыми орлами на груди и спине.    

Кольчуга  была скована на славу и возбудила во всех одобрительный шепот.    

– Надевай  ее, тюлень! – сказал царь.    

Детина  повиновался, но, сколько ни силился, он не мог в нее пролезть и допихнул руки  только до половины рукавов.    

Какое–  то давно забытое воспоминание мелькнуло при этом виде в памяти Иоанна.    

– Будет, –  сказал Кольцо, следивший заботливо за детиной, – довольно пялить царскую  кольчугу-то! Пожалуй, разорвешь ее, медведь! Государь, – продолжал  он, – кольчуга добрая и будет Ермолаю Тимофеичу в самую пору, а этот  потому пролезть не может, что ему кулаки мешают. Этаких кулаков ни у кого нет,  окроме его!    

– А  ну-ка, покажи свой кулак! – сказал Иоанн, с любопытством вглядываясь в  детину.    

Но  детина смотрел на него в недоумении, как будто не понимая приказания.    

– Слышь  ты, дурень, – повторил Кольцо, – покажи кулак его царской милости!    

– А  коли он мне за то голову срубит? – сказал детина протяжно, и на глупом  лице его изобразилось опасение.    

Царь  засмеялся, и все присутствующие с трудом удержались от смеха.    

– Дурак,  дурак! – сказал Кольцо с досадою, – был ты всегда дурак и теперь  дураком остался!    

И,  высвободив детину из кольчуги, он подтащил его к престолу и показал царю его  широкую кисть, более похожую на медвежью лапу, чем на человеческую руку.    

– Не  взыщи, великий государь, за его простоту. Он в речах глуп, а на деле парень  добрый. Он своими руками царевича Маметкула полонил.    

– Как  его зовут? – спросил Иоанн, все пристальнее вглядываясь в детину.    

– А  Митькою! – отвечал тот добродушно.    

– Постой! –  сказал Иоанн, узнавая вдруг Митьку, – ты, никак, тот самый, что в Слободе  за Морозова бился и Хомяка оглоблей убил?    

Митька  глупо улыбнулся.    

– Я  тебя, дурня, сначала не признал, а теперь вспоминаю твою рожу!    

– А  я тебя сразу признал! – ответил Митька с довольным видом, – ты на  высоком ослоне у самого поля сидел!    

Этот раз  все громко засмеялись.    

– Спасибо  тебе, – сказал Иоанн, – что не забыл ты меня, малого человека. Как же  ты Маметкула-то в полон взял?    

– Жовотом  навалился! – ответил Митька равнодушно и не понимая, чему опять все захохотали.    

– Да, –  сказал Иоанн, глядя на Митьку, – когда этакий чурбан навалится, из-под  него уйти нелегко. Помню, как он Хомяка раздавил. Зачем же ты ушел тогда с  поля? Да и как ты из Слободы в Сибирь попал?    

Атаман  толкнул Митьку неприметно локтем, чтобы он молчал, но тот принял этот знак в  противном смысле.    

– А  он меня с поля увел! – сказал он, тыкнув пальцем на атамана.    

– Он  тебя увел? – произнес Иван Васильевич, посматривая с удивлением на  Кольцо. – А как же, – продолжал он, вглядываясь в него, – как же  ты сказал, что в первый раз в этом краю? Да погоди-ка, брат, мы, кажется, с  тобой старые знакомые. Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал?  Так, так, я тебя узнаю. Да ведь ты и Серебряного-то из тюрьмы увел. Как же это,  божий человек, ты прозрел с того времени? Куда на богомолье ходил? К каким мощам  прикладывался?    

И,  наслаждаясь замешательством Кольца, царь устремлял на него свой проницательный,  вопрошающий взгляд.    

Кольцо  опустил глаза в землю.    

– Ну, –  сказал наконец царь, – что было, то было; а что прошло, то травой поросло.  Поведай мне только, зачем ты, после рязанского дела, не захотел принести мне  повинной вместе с другими ворами?    

– Великий  государь, – ответил Кольцо, собирая все свое присутствие духа, – не  заслужил я еще тогда твоей великой милости. Совестно мне было тебе на глаза  показаться; а когда князь Никита Романыч повел к тебе товарищей, я вернулся  опять на Волгу, к Ермаку Тимофеичу, не приведет ли бог какую новую службу тебе  сослужить!    

– А  пока мою казну с судов воровал да послов моих кизилбашских на пути к Москве грабил?    

Вид  Ивана Васильевича был более насмешлив, чем грозен. Со времени дерзостной попытки  Ванюхи Перстня, или Ивана Кольца, прошло семнадцать лет, а злопамятность царя  не продолжалась так долго, когда она не была возбуждена прямым оскорблением его  личного самолюбия.    

Кольцо  прочел на лице Иоанна одно желание посмеяться над его замешательством. Соображаясь  с этим расположением, он потупил голову и погладил затылок, сдерживая на  лукавых устах своих едва заметную улыбку.    

– Всякого  бывало, великий государь! – проговорил он вполголоса. – Виноваты  перед твоею царскою милостью!    

– Добро, –  сказал Иоанн, – вы с Ермаком свои вины загладили, и все прошлое теперь забыто;  а кабы ты прежде попался мне в руки, ну, тогда не прогневайся!…    

Кольцо  не отвечал ничего, но подумал про себя: «Затем-то я тогда и не пошел к тебе с повинною,  великий государь!»    

– Погоди-ка, –  продолжал Иоанн, – здесь должен быть твой приятель!    

– Эй! –  сказал он, обращаясь к царедворцам, – здесь ли тот разбойничий воевода,  как бишь его? Микита Серебряный?    

Говор  пробежал по толпе, и в рядах сделалось движение, но никто не отвечал.    

– Слышите? –  повторил Иоанн, возвышая голос, – я спрашиваю, тут ли тот Микита, что отпросился  к Жиздре с ворами служить?    

На  вторичный вопрос царя выступил из рядов один старый боярин, бывший когда-то воеводою  в Калуге.    

– Государь, –  сказал он с низким поклоном, – того, о ком ты спрашиваешь, здесь нет. Он  тот самый год, как пришел на Жиздру, тому будет семнадцать лет, убит татарами,  и вся его дружина вместе с ним полегла.    

– Право? –  сказал Иоанн, – а я и не знал!… Ну, – продолжал он, обращаясь к  Кольцу, – на нет и суда нет, а я хотел вас свести да посмотреть, как вы  поцелуетесь!    

На лице  атамана выразилась печаль.    

– Жаль  тебе, что ли, товарища? – спросил Иоанн с усмешкой.    

– Жаль,  государь! – отвечал Кольцо, не боясь раздражить царя этим признанием.    

– Да, –  сказал царь презрительно, – так оно и должно быть: свой своему поневоле  брат!    

Вправду  ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился, что не ведает, чтоб  этим показать, как мало он дорожит теми, кто не ищет его милости, бог весть!  Если же в самом деле он только теперь узнал о его участи, то пожалел ли о нем  или нет, это также трудно решить; только на лице Иоанна не написалось  сожаления. Он, по-видимому, остался так же равнодушен, как и до полученного им  ответа.    

– Поживи  здесь, – сказал он Ивану Кольцу, – а когда придет время Болховскому  выступать, иди с ним обратно в Югорскую землю… Да, я было и забыл, что  Болховский свое колено от Рюрика ведет. С этими вельможными князьями управиться  нелегко; пожалуй, и со мной захотят в разрядах считаться! Не все они, как тот  Микита, в станичники просятся. Так чтобы не показалось ему обидным быть под  рукою казацкого атамана, жалую ныне же Ермака князем Сибирским! Щелкалов, –  сказал он стоявшему поодаль думному дьяку, – изготовь к Ермаку милостивую  грамоту, чтобы воеводствовать ему надо всею землей Сибирскою, а Маметкула чтобы  к Москве за крепким караулом прислал. Да кстати напиши грамоту и Строгоновым,  что жалую-де их за добрую службу и радение: Семену Большую и Малую Соль на  Волге, а Никите и Максиму торговать во всех тамошних городах и острожках  беспошлинно.    

Строгоновы  низко поклонились.    

– Кто  из вас, – спросил вдруг Иоанн, – излечил Бориса в ту пору, как я его  осном поранил?    

– То  был мой старший брат, Григорий Аникин, – отвечал Семен Строгонов. –  Он волею божьею прошлого года умре!    

– Не  Аникин, а Аникьевич, – сказал царь с ударением на последнем слоге, –  я тогда же велел ему быть выше гостя и полным отчеством называться. И вам всем  указываю писаться с вичем и зваться не гостями, а именитыми людьми!    

Царь  занялся рассмотрением мягкой рухляди и прочих даров, присланных Ермаком, и отпустил  Ивана Кольцо, сказав ему еще несколько милостивых насмешек.    

За ним  разошлось и все собрание.    

В этот  день Кольцо вместе с Строгоновыми обедал у Бориса Федоровича, за многолюдным  столом.    

После  обычного осушения кубков во здравие царя, царевича, всего царского дома и высокопреосвященного  митрополита Годунов поднял золотую братину и предложил здоровье Ермака  Тимофеевича и всех его добрых товарищей.    

– Да  живут они долго на славу Русской земли! – воскликнули все гости, вставая с  мест и кланяясь Ивану Кольцу.    

– Бьем  тебе челом ото всего православного мира, – сказал Годунов с низким  поклоном, – а в твоем лице и Ермаку Тимофеевичу, ото всех князей и бояр,  ото всех торговых людей, ото всего люда русского! Приими ото всей земли великое  челобитие, что сослужили вы ей службу великую!    

– Да  перейдут, – воскликнули гости, – да перейдут имена ваши к сыновьям, и  ко внукам, и к поздним потомкам, на вечную славу, на любовь и образец, на  молитвы и поучение!    

Атаман  встал из-за стола, чтобы благодарить за честь, но выразительное лицо его  внезапно изменилось от душевного волнения, губы задрожали, а на смелых глазах,  быть может первый раз в жизни, навернулись слезы.    

– Да  живет Русская земля! – проговорил он тихо и, поклонившись на все стороны,  сел опять на свое место, не прибавляя ни слова.    

Годунов  попросил атамана рассказать что-нибудь про свои похождения в Сибири, и Кольцо,  умалчивая о себе, стал рассказывать с одушевлением про необыкновенную силу и  храбрость Ермака, про его строгую справедливость и про християнскую доброту, с  какою он всегда обходился с побежденными.    

– На  эту-то доброту, – заключил Кольцо, – Ермак Тимофеевич взял, пожалуй,  еще более, чем на свою саблю. Какой острог или город ихный, бывало, ни завоюем,  он тотчас всех там обласкает, да еще и одарит. А когда мы взяли Маметкула, так  он уж не знал, как и честить его; с своих плеч шубу снял и надел на царевича. И  прошла про Ермака молва по всему краю, что под его руку сдаваться не тяжело; и  много разных князьков тогда же сами к нему пришли и ясак[164]принесли. Веселое нам  было житье в Сибири, – продолжал атаман, – об одном только жалел я:  что не было с нами князя Никиты Романыча Серебряного; и ему бы по сердцу  пришлось, и нам вместе было бы моготнее. Ты, кажется, Борис Федорыч, был в  дружбе с ним. Дозволь же теперь про его память выпить!    

– Царствие  ему небесное! – сказал со вздохом Годунов, которому ничего не стоило выказать  участие к человеку, столь уважаемому его гостем. – Царствие ему  небесное! – повторил он, наливая стопу, – часто я о нем вспоминаю!    

– Вечная  ему память! – сказал Кольцо, и, осушив свою стопу, он опустил голову и  задумался.    

Долго  еще разговаривали за столом, а когда кончился обед, Годунов и тут никого не отпустил  домой, но пригласил каждого сперва отдохнуть, а потом провести с ним весь день.  Угощения следовали одно за другим, беседа сменяла беседу, и только поздним  вечером, когда объезжие головы уже несколько раз проехались по улицам, крича,  чтобы гасили кормы и огни, гости разошлись, очарованные радушием Бориса  Федоровича. x x x    

Прошло  более трех веков после описанных дел, и мало осталось на Руси воспоминаний того  времени. Ходят еще в народе предания о славе, роскоши и жестокости грозного  царя, поются еще кое-где песни про осуждение на смерть царевича, про нашествия  татар на Москву и про покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем, которого  изображения, вероятно несходные, можно видеть доселе почти во всех избах  сибирских; но в этих преданиях, песнях и рассказах правда мешается с вымыслом,  и они дают действительным событиям колеблющиеся очертания, показывая их как  будто сквозь туман и дозволяя воображению восстановлять по произволу эти  неясные образы.    

Правдивее  говорят о наружной стороне того царствования некоторые уцелевшие здания, как  церковь Василия Блаженного, коей пестрые главы и узорные теремки могут дать  понятие о причудливом зодчестве Иоаннова дворца в Александровой слободе, или  церковь Трифона Напрудного, между Бутырскою и Крестовскою заставами,  построенная сокольником Трифоном вследствие данного им обета, и где доселе  видно изображение святого угодника на белом коне, с кречетом на рукавице[165].    

Слобода  Александрова, после выезда из нее царя Ивана Васильевича, стояла в забвении,  как мрачный памятник его гневной набожности, и оживилась только один раз, но и  то на краткое время. В смутные годы самозванцев молодой полководец князь Михаил  Васильевич Скопин-Шуйский, в союзе с шведским генералом Делагарди, сосредоточил  в ее крепких стенах свои воинские силы и заставил оттуда польского воеводу  Сапегу снять долговременную осаду с Троицко-Сергиевской лавры.    

Впоследствии,  рассказывает предание, в одну жестокую зиму, в январе месяце, к ужасу жителей,  нашла на Александрову слободу черная туча, спустилась над самым дворцом и разразилась  над ним громовым ударом, от которого запылали терема и вся Слобода обратилась в  пепел. От жилища роскоши, разврата, убийств и святотатных богослужений не  осталось и следа…    

Да  поможет бог и нам изгладить из сердец наших последние следы того страшного времени,  влияние которого, как наследственная болезнь, еще долго потом переходило в  жизнь нашу от поколения к поколению! Простим грешной тени царя Иоанна, ибо не  он один несет ответственность за свое царствованье; не он один создал свой  произвол, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее в обязанность и в обычай.  Эти возмутительные явления были подготовлены предыдущими временами, и земля,  упавшая так низко, что могла смотреть на них без негодования, сама создала и  усовершенствовала Иоанна, подобно тому, как раболепные римляне времен упадка  создавали Тивериев, Неронов и Калигул.    

Лица,  подобные Василию Блаженному, князю Репнину, Морозову или Серебряному, являлись  нередко, как светлые звезды на безотрадном небе нашей русской ночи, но, как и  самые звезды, они были бессильны разогнать ее мрак, ибо светились отдельно и не  были сплочены, ни поддерживаемы общественным мнением. Простим же грешной тени  Ивана Васильевича, но помянем добром тех, которые, завися от него, устояли в  добре, ибо тяжело не упасть в такое время, когда все понятия извращаются, когда  низость называется добродетелью, предательство входит в закон, а самая честь и  человеческое достоинство почитаются преступным нарушением долга! Мир праху  вашему, люди честные! Платя дань веку, вы видели в Грозном проявление божьего  гнева и сносили его терпеливо; но вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни  смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое  дело, и каждое слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и  злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои  корни в глубоких и темных недрах минувшего.    

Конец  1840-х гг. – 1861.