1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Он опять  замолчал и снова начал кусать пальцы. Вспомнив, что я слышал от Беттереджа о  последствиях горячки, отразившейся на его памяти, я продолжал разговор, в  надежде, что, быть может, помогу маленькому доктору.    

– Как  давно мы не встречались! – сказал я. – Мы виделись в последний раз на  обеде в день рождения Рэчель, последнем званом обеде, который дала моя бедная  тетушка.    

– Так,  так! – вскричал мистер Канди. – На обеде в день рождения!    

Он  вскочил с места и посмотрел на меня. Густой румянец вдруг разлился по его  поблекшему лицу, и он опять опустился на стул, как бы сознавая, что обнаружил  слабость, которую ему хотелось бы скрыть. Больно было видеть, как сознает он  недостаток своей памяти и желает скрыть его от внимания своих друзей.    

До сих  пор он возбуждал во мне только сострадание. Но слова, сказанные им  сейчас, – хотя их было немного, – тотчас возбудили до крайности мое  любопытство. Обед в день рождения уже сделался событием прошлого, на которое я  смотрел со странной смесью надежды и недоверия. И вдруг оказалось, что об этом  обеде мистер Канди должен сообщить что-то важное!    

Я  постарался снова помочь ему. Но на этот раз причиною моего участия были мои собственные  интересы, и они заставили меня чересчур поспешить к той цели, которую я имел в  виду.    

– Скоро  уже минет год, – сказал я, – как мы сидели за этим приятным столом.  Не записано ли у вас – в дневнике или где-нибудь в другом месте – то, что вы  хотели мне сказать?    

Мистер  Канди понял мой намек и дал мне понять, что считает его оскорбительным.    

– Мне  вовсе не нужно записывать, мистер Блэк, – сказал он довольно  холодно. – Я еще не так стар и на свою память, благодарение богу, еще могу  положиться.    

Бесполезно  говорить, что я сделал вид, будто не понял, что он обиделся на меня.    

– Хотел  бы я сказать то же самое о своей памяти, – ответил я. – Когда я стараюсь  думать о вещах, случившихся год назад, я нахожу свои воспоминания далеко не  совсем такими ясными, как мне бы хотелось.    

Например,  обед у леди Вериндер…    

Мистер  Канди опять развеселился, как только эти слова сорвались с моих губ.    

– А!  Обед, обед у леди Вериндер! – воскликнул он с еще большим жаром. – Я  должен рассказать вам кое-что об этом обеде.    

Глаза  его опять устремились на меня с вопросительным выражением, таким жалобным, таким  пристальным, таким бессмысленным, что жалко было глядеть.    

Очевидно,  он мучительно и напрасно силился что-то припомнить.    

– Обед  был очень приятный, – вдруг заговорил он с таким видом, словно это именно  и хотел сказать. – Очень приятный обед, мистер Блэк, не правда ли?    

Он  кивнул головой, улыбнулся и как будто уверовал, бедняжка, что ему удалось этой  находчивостью скрыть полную потерю памяти.    

Это  зрелище было столь прискорбно, что я тотчас же, – хотя и был живо  заинтересован в том, чтобы он припомнил обстоятельства обеда, – переменил  тему и заговорил о предметах местного интереса.    

Тут он  начал болтать довольно бегло. Вздорные сплетни и ссоры в городе, случившиеся  месяц тому назад, легко приходили ему на память. Он болтал с говорливостью  почти прежних времен, но были минуты, когда даже среди полного полета его  красноречия он вдруг колебался, смотрел на меня с минуту с бессмысленной  вопросительностью в глазах, преодолевал себя и опять продолжал. Я терпеливо  переносил эту муку (это, конечно, настоящая мука для космополита – слушать  молчаливо и безропотно новости провинциального городка), покуда часы на камине  не показали мне, что визит мой продолжается более чем полчаса. Имея уже  некоторое право считать свою жертву принесенной, я встал проститься. Когда мы  пожимали друг другу руки, мистер Канди сам заговорил опять об обеде в день  рождения.    

– Я  так рад, что мы снова встретились, – сказал он. – Я в самом деле  собирался поговорить с вами, мистер Блэк. Относительно обеда у леди  Вериндер, – не так ли? Приятнейший обед, действительно приятный обед, вы  согласны со мной?    

Я  медленно спустился с лестницы, убедившись с горечью, что доктор действительно  желал что-то сказать чрезвычайно важное для меня, но не в силах был сделать  это. Усилие вспомнить, что он желал мне что-то сказать, было, очевидно,  единственным усилием, на которое была способна его ослабевшая память.    

Когда я  спустился с лестницы и повернул в переднюю, где-то в нижнем этаже дома тихо  отворилась дверь и кроткий голос сказал позади меня:    

– Боюсь,  сэр, что вы нашли грустную перемену в мистере Канди.    

Я  обернулся и очутился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом.    

 Глава IX    

     

Невозможно  было оспаривать мнение Беттереджа о том, что наружность Эзры Дженнингса – с общепринятой  точки зрения – говорила против него. Его цыганский вид, поджарые щеки с  торчащими скулами, необычные разноцветные волосы, странное противоречие между  его лицом и фигурой, заставлявшее его казаться и старым, и молодым  одновременно, – все это было более или менее рассчитано на то, чтоб  создать неблагоприятное представление о нем у неискушенного человека. И все же,  чувствуя все это, нельзя было отрицать того, что Эзра Дженнингс какими-то  непостижимыми путями возбуждал во мне симпатию, которой я не мог противостоять.    

Хотя мой  жизненный опыт советовал мне ответить ему насчет грустной перемены в мистере  Канди, а потом продолжать идти своею дорогою, – интерес к Эзре Дженнингсу  словно приковал меня к месту и доставил ему случай, – которого он,  очевидно, искал, – поговорить со мною наедине о своем хозяине.    

– Не  по дороге ли нам, мистер Дженнингс? – спросил я, заметив у него в руке  шляпу. – Я иду навестить свою тетку, миссис Эбльуайт.    

Эзра  Дженнингс ответил, что идет в ту же сторону, к больному.    

Начав  разговор о болезни мистера Канди, Эзра Дженнингс, по-видимому, решил предоставить  продолжать этот разговор мне. Его молчание говорило ясно: „Теперь очередь за  вами“. Я тоже имел свои причины вернуться к разговору о болезни доктора и  охотно взял на себя ответственность заговорить первым.    

– Судя  по перемене, которую я в нем нахожу, – начал я, – болезнь мистера  Канди была гораздо опаснее, чем я предполагал.    

– Это  почти чудо, что он перенес ее, – ответил Эзра Дженнингс.    

– Бывают  ли улучшения в его памяти по сравнению с тем, что я застал сегодня? Он все заговаривал  со мною о чем-то.    

– Что  случилось перед его болезнью? – договорил он вопросительно, заметив, что я  остановился.    

– Именно.    

– Его  память о событиях того времени ослабела безнадежно, – сказал Эзра  Дженнингс. – Даже досадно, что бедняга сохранил еще кое-какие жалкие ее  остатки. Смутно припоминая намерения, которые он имел перед болезнью, вещи,  которые собирался сделать или сказать, он решительно не в состоянии вспомнить,  в чем эти намерения заключались и что он должен был сказать или сделать. Он  мучительно сознает свой недостаток памяти и мучается, стараясь, как вы,  вероятно, заметили, скрыть это от других. Если б он поправился, совершенно  забыв о прошлом, он был бы счастливее. Мы все, может быть, чувствовали бы себя  счастливее, – прибавил он с грустною улыбкою, – если б могли вполне  забыть!    

– В  жизни каждого человека, – возразил я, – наверное, найдутся минуты, с  воспоминанием о которых он не захочет расстаться.    

– Надеюсь,  что это можно сказать о большей части человечества, мистер Блэк. Опасаюсь,  однако, что это но будет справедливо в применении ко всем. Есть ли у вас  основание предполагать, что воспоминание, которое мистер Канди силился  воскресить в своей памяти во время разговора с вами, имеет для вас серьезное  значение?    

Говоря  это, он по собственному почину коснулся именно того, о чем я хотел с ним посоветоваться.  Интерес к этому странному человеку заставил меня под влиянием минутного впечатления  дать ему случай разговориться со мною; умалчивая пока обо всем том, что я, со  своей стороны, хотел сказать по поводу его патрона, я хотел прежде всего  удостовериться, могу ли положиться на его скромность и деликатность. Но и того  немногого, что он сказал, было достаточно, чтобы убедить меня, что я имею дело  с джентльменом. В нем было то, что я попробую описать здесь как непринужденное  самообладание, что не в одной только Англии, но во всех цивилизованных странах  есть верный признак хорошего воспитания. Какую бы цель им преследовал он своим  последним вопросом, я был уверен, что могу ответить ему до некоторой степени откровенно.    

– Думаю,  что для меня крайне важно восстановить обстоятельства, которые мистер Канди не  в силах припомнить сам, – сказал я. – Не можете ли вы указать мне  какой-нибудь способ, чтобы помочь его памяти?    

Эзра  Дженнингс взглянул на меня с минутным проблеском участия в своих задумчивых  карих глазах.    

– Памяти  мистера Канди уже ничем нельзя помочь, – ответил он. – Я столько раз  пробовал ей помогать с тех пор, как он выздоровел, что могу это положительно  утверждать.    

Слова  его огорчили меня, и я не скрыл этого.    

– Сознаюсь,  вы мне подали надежду на более удовлетворительный ответ, – сказал я.    

Он улыбнулся.    

– Быть  может, это ответ не окончательный, мистер Блэк. Быть может, найдется способ восстановить  обстоятельства, забытые мистером Канди, не обращаясь к нему самому.    

– В  самом деле? Не будет ли с моей стороны нескромным, если я спрошу – как?    

– Ни  в коем случае. Единственная трудность ответа на ваш вопрос заключается для меня  в самом объяснении. Могу я рассчитывать на ваше терпение, если еще раз вернусь  к болезни мистера Канди и, говоря о ней, на этот раз не избавлю вас от  некоторых профессиональных подробностей?    

– О,  пожалуйста! Вы уже заинтересовали меня этими подробностями.    

Мое  любопытство, казалось, было ему приятно. Он улыбнулся опять. Мы в это время уже  оставили за собою последние дома Фризинголла.    

Эзра  Дженнингс на минуту остановился, чтоб сорвать несколько придорожных полевых  цветов.    

– Как  хороши они! – проговорил он просто, показывая мне свой букетик, – и  как мало народу в Англии способно восхищаться ими так, как они того  заслуживают!    

– Вы  не всегда жили в Англии? – спросил я.    

– Нет.  Я родился и частично воспитан был в одной из наших колоний. Отец мой был англичанин,  но мать моя… Мы отдалились от нашей темы, мистер Блэк, и это моя вина. По  правде сказать, у меня много ассоциаций связано с этими скромными маленькими  придорожными цветами. Но оставим это. Мы говорили о мистере Канди. Давайте  вернемся к мистеру Канди.    

Сопоставив  несколько слов, неохотно вырвавшихся у него о самом себе, с меланхолическим  взглядом на жизнь, – он считал условием счастья для человечества полное  забвение прошлого, – я понял, что история, которую я прочитал в его лице,  совпадала (по крайней мере, в двух деталях) с его рассказом: он страдал, как  мало кто из людей страдает; и в его английской крови была примесь чужеземной.    

– Вы,  вероятно, слышали о первоначальной причине болезни мистера Канди? –  заговорил он опять. – В ночь званого обеда леди Вериндер шел проливной  дождь. Мистер Канди ехал домой в открытом гиге и промок до костей. Дома его  ждал посланный от больного с убедительной просьбой приехать немедленно. К  несчастью, он отправился к своему пациенту, не дав себе труда переодеться. Я  сам задержался в эту ночь у больного, в некотором расстоянии от Фризинголла.  Когда я вернулся на следующее утро, меня уже поджидал у двери перепуганный грум  мистера Канди и тотчас повел в комнату своего господина. За это время беда уже  произошла, болезнь вступила в свои права.    

– Мне  сказали о ней только в самых общих словах, как о горячке, – сказал я.    

– И  я не могу ничего прибавить, чтобы определить ее точнее, – ответил Эзра  Дженнингс. – От начала и до конца болезнь не принимала какой-либо  определенной формы. Не теряя времени, я послал за двумя медиками, приятелями  мистера Канди, чтобы узнать их мнение о болезни. Они согласились со мною, что  она серьезна, но относительно лечения наши взгляды резко разошлись. Основываясь  на пульсе больного, мы делали совершенно разные заключения. Ускоренное биение  пульса побуждало их настаивать на лечении жаропонижающим как единственном,  которого следовало держаться. Я же, со своей стороны, признавая, что пульс  ускоренный, указывал на страшную слабость больного как на признак истощенного  состояния организма, а следовательно, и на необходимость прибегнуть к  возбудительным средствам. Оба доктора были того мнения, что следует посадить  больного на кашицу, лимонад, ячменный отвар и так далее. Я бы дал ему  шампанского или виски, аммиаку и хинина. Важное расхождение во взглядах, как  видите, и между кем же? Между двумя медиками, пользующимися общим уважением в  городе, и пришельцем, всего лишь помощником доктора! В первые дни мне не  оставалось ничего другого, как покориться воле людей, поставленных выше меня.  Между тем силы больного все более и более слабели.    

Я  решился на вторичную попытку указать на ясное, неоспоримо ясное свидетельство  пульса. Быстрота его не уменьшилась нисколько, а слабость возросла. Докторов  оскорбило мое упорство. Они сказали:    

– Мистер  Дженнингс, или мы лечим больного, или вы. Кто же из нас?    

– Господа, –  ответил я, – дайте мне пять минут на размышление, и вы на свой ясный  вопрос получите не менее ясный ответ.    

По  истечении назначенного срока решение мое было принято.    

– Вы  положительно отказываетесь испробовать лечение возбуждающими средствами? –  спросил я.    

Они  отказались в немногих словах.    

– Тогда  я намерен немедленно приступить к нему, господа.    

– Приступайте,  мистер Дженнингс, и мы тотчас откажемся от дальнейшего лечения.    

Я послал  в погреб за бутылкою шампанского и сам дал больному выпить добрых полстакана.  Доктора молча взяли свои шляпы и удалились…    

– Вы  взяли на себя большую ответственность, – заметил я. – Будь я на вашем  месте, я, наверное, уклонился бы от нее.    

– Будь  вы на моем месте, мистер Блэк, вы бы вспомнили, что мистер Канди взял вас к  себе в дом при обстоятельствах, которые сделали вас его должником на всю жизнь.  На моем месте вы, видя, что силы его угасают с каждым часом, решились бы скорее  рискнуть всем, чем дать умереть на своих глазах единственному человеку на  свете, оказавшему вам поддержку. Но думайте, чтобы я не сознавал ужасного  положения, в которое себя поставил.    

Были  минуты, когда я чувствовал всю горечь своего одиночества и страшную ответственность,  лежащую на мне. Будь я человек счастливый, будь жизнь моя исполнена одного  благополучия, кажется, я изнемог бы под бременем обязанности, которую на себя  возложил. Но у меня не было счастливого прошлого, на которое я мог бы  оглянуться, не было того душевного спокойствия, с которым я мог бы перенести  настоящую мучительную неизвестность, – и я мужественно боролся до конца.  Для необходимого мне отдыха я выбирал часок среди дня, когда состояние больного  несколько улучшалось. Все же остальное время дня я не отходил от его кровати,  пока жизнь его находилась в опасности. К заходу солнца, как всегда бывает в подобных  случаях, начинался обычный при горячке бред. Он продолжался с перерывами всю  ночь и стихал в опасные часы раннего утра, от двух до пяти, когда жизненные  силы даже самых здоровых ослабевают до последней степени.    

В те  часы смерть пожинает наиболее обильную, человеческую жатву. Тогда я вступил со  смертью в борьбу за лежащего на одре ее больного, отбивая его у нее. Я ни разу  не уклонился от принятого мною метода лечения, ради которого рисковал всем.  Когда не хватало вина, я прибегал к виски. Когда другие возбуждающие средства  утрачивали свое действие, я стал удваивать дозу. После длительной неизвестности  (которую молю бога не посылать мне никогда более в жизни) настал день, когда  слишком частый пульс постепенно стал становиться реже и ритмичнее. Тогда я  понял, что спас его, и сознаюсь, мне изменила моя твердость. Я опустил  исхудалую руку бедного больного на постель и зарыдал. Истерический припадок, мистер  Блэк, ничего более! Физиология говорит, и говорит справедливо, что некоторые  мужчины наделены женской конституцией, – я в их числе!    

Это  беспощадно трезвое научное оправдание своих слез он высказал тем же спокойным и  естественным тоном, каким говорил до сих пор. Голос и манера его от начала до  конца изобличали особенное, почти болезненное опасение возбудить к себе  участие.    

– Вы  меня спросите, зачем я докучаю вам этими подробностями, – продолжал  он. – Я не вижу другого способа подготовить вас надлежащим образом к тому,  что мне предстоит сказать. Теперь вы знаете в точности мое положение во время  болезни мистера Канди, и вы тем легче поймете, как остро я нуждался в то время  в чем-нибудь, способном доставить мне хотя бы некоторое душевное облегчение.  Несколько лет назад я начал в свободные часы писать книгу, предназначенную для  моих собратьев по профессии, – книгу о сложных и затруднительных проблемах  заболеваний мозга и нервной системы. Моя работа, вероятно, никогда не будет  закончена и, уж конечно, не будет издана. Тем не менее она мне была другом в  долгие одинокие часы; она же помогла мне скоротать время – время мучительного  ожидания и бездействия – у кровати мистера Канди. Я, кажется, говорил вам, что  у него был бред? Я даже определил время, когда он начинается, если не ошибаюсь?    

– Да,  вы говорили об этом.    

– Ну,  так я как раз дошел тогда в своей книге до отдела, посвященного именно бреду  такого рода. Но стану утруждать вас подробным изложением своей теории по этому  вопросу и ограничусь только тем, что для вас представляет интерес в настоящем  случае. С тех пор, как я практикую, я не раз сомневался, можно ли сделать  вывод, что при бреде потеря способности связной речи доказывает потерю  способности последовательного мышления.    

Болезнь  бедного мистера Канди давала мне возможность выяснить свои сомнения. Я владею  стенографией и легко мог записывать отрывистые фразы больного точь-в-точь так,  как он их произносил. Понимаете вы теперь, мистер Блэк, к чему я все это веду?    

Я  понимал очень ясно и ожидал, что он скажет далее, едва переводя дух от  напряженного внимания.    

– В  разное время и урывками, – продолжал Эзра Дженнингс, – я расшифровал  мои стенографические заметки, оставив большие промежутки между отрывистыми  фразами и даже отдельными словами, в том же порядке, как их бессвязно  произносил мистер Канди. В результате я поступил со всем этим почти так, как  поступают, разгадывая шарады. Сначала все представляется хаосом, по стоит  только напасть на руководящую нить, чтобы все привести в порядок и придать  всему надлежащий вид. Действуя сообразно с этим планом, я восполнял пробелы  между двумя фразами, стараясь угадать мысль больного.    

Я  переправлял и изменял, пока мои вставки не встали на место после слов,  сказанных до них, и так же естественно не примкнули к словам, сказанным вслед  за ними. Результат показал, что я не напрасно трудился в эти долгие мучительные  часы и достиг того, что мне казалось подтверждением моей теории. Проще  говоря, – когда я связал отрывочные фразы, я убедился, что высшая  способность – связного мышления – продолжала свою деятельность у пациента более  или менее нормально, в то время как низшая способность – словесного изложения  мысли – была почти совершенно расстроена.    

– Одно  слово! – перебил я его с живостью. – Упоминал ли он в бреду мое имя?    

– Вы  сейчас услышите, мистер Блэк. Среди моих письменных доказательств вышеприведенного  положения – или, вернее, в письменных опытах, сводящихся к тому, чтобы доказать  мое положение, – есть листок, где встречается ваше имя. Почти целую ночь  мысли мистера Канди были заняты чем-то общим между вами и им. Я записал  бессвязные его слова в том виде, в каком он говорил их, на одном листе бумаги,  а на другом – мои собственные соображения, которые придают им связь.  Производным от этого, как выражаются в арифметике, оказался ясный отчет:  во-первых, о чем-то, сделанном в прошедшем времени; во-вторых, о чем-то, что  мистер Канди намеревался сделать в будущем, если бы ему не помешала болезнь.  Вопрос теперь в том, представляет ли это или нет то утраченное воспоминание,  которое он тщетно силился уловить, когда вы его навестили сегодня?    

– Не  может быть сомнения в этом! – вскричал я. – Пойдемте тотчас и  посмотрим бумаги.    

– Невозможно,  мистер Блэк.    

– Почему?    

– Поставьте  себя на мое место, – сказал Эзра Дженнингс. – Согласились бы вы  открыть другому лицу, что высказал бессознательно во время болезни ваш пациент  и беззащитный друг, не удостоверившись сперва, что подобный поступок ваш  оправдывается необходимостью?    

Я понял,  что возражать ему на это невозможно; я попытался подойти к вопросу с другой  стороны.    

– Мой  образ действий в таком щекотливом деле зависел бы преимущественно от того, могу  я или нет повредить моему другу своею откровенностью.    

– Я  давно уже отверг всякую необходимость обсуждать эту сторону вопроса, –  сказал Эзра Дженнингс. – Если бы мои записки заключали в себе хоть  что-нибудь, что мистер Канди желал бы сохранить в тайне, эти записки  давным-давно были бы уничтожены. Рукописные опыты у постели моего друга не заключают  в себе сейчас ничего, что он не решился бы сообщить другим, если бы к нему  вернулась память. А по поводу вас я даже уверен, что в моих записках содержится  именно то, что он вам так сильно хочет сейчас сказать.    

– И  вы все-таки колеблетесь?    

– И  я все-таки колеблюсь. Вспомните, при каких обстоятельствах я приобрел сведения,  которые теперь имею. Как ни безобидны они, я не могу решиться сообщить вам их,  пока вы не изложите мне причин, по которым это следует сделать. Он так страшно  был болен, мистер Блэк, он находился в состоянии такой беспомощности и  совершенно в моей власти! Разве это слишком много, если я попрошу вас только  намекнуть мне, какого рода интерес связан для вас с утраченным воспоминанием,  или в чем, полагаете вы, оно состоит?    

Отвечать  ему с откровенностью, которую вызывала во мне его манера держать себя и говорить,  значило бы открыто поставить себя в унизительное положение человека, которого  подозревают в краже алмаза. Хотя Эзра Дженнингс и вызвал во мне безотчетную  симпатию, я все-таки не мог превозмочь своего нежелания рассказать ему о  позорном положении, в которое я попал. Я опять прибегнул к тем пояснительным  фразам, какие имел наготове для удовлетворения любопытства посторонних.    

На этот  раз я не имел повода жаловаться на недостаток внимания со стороны своего слушателя.  Эзра Дженнингс слушал меня терпеливо, даже с тревогой, пока я не закончил  рассказа.    

– Мне  очень жаль, мистер Блэк, что я возбудил в вас надежды только для того, чтобы обмануть  их, – сказал он. – Во все время своей болезни, от начала и до конца  ее, мистер Канди ни единым словом не упомянул об алмазе.    

Дело, с  которым он связывал ваше имя, не имеет, уверяю вас, никакого возможного отношения  к потере или возвращению драгоценного камня мисс Вериндер.    

Пока он  это говорил, мы приблизились к месту, где большая дорога, по которой мы шли,  разделялась на две ветви. Одна вела к дому мистера Эбльуайта, другая к деревне,  лежавшей в низине, милях в двух или трех.    

Эзра  Дженнингс остановился у поворота к деревне.    

– Мне  сюда, – сказал он. – Я, право, очень огорчен, мистер Блэк, что не  могу быть вам полезен.    

Тон его  убедил меня в его искренности. Кроткие карие глаза его остановились на мне с выражением  грустного сочувствия. Он поклонился и пошел по дороге к деревне, не сказав  более ни слова.    

С минуту  я стоял неподвижно, следя за ним взглядом, пока он уходил от меня все далее и  далее, унося с собою все далее и далее то, что я считал возможною разгадкою,  которой я доискивался. Пройдя небольшое расстояние, он оглянулся. Увидя меня  все на том же месте, где мы расстались, он остановился, как бы спрашивая себя,  не желаю ли я заговорить с ним опять.    

У меня  не было времени рассуждать о своем собственном положении и о том, что я упускаю  случай, который может произвести важный поворот в моей жизни, – и все  только из-за того, что я не мигу поступиться своим самолюбием. Я успел лишь  позвать его назад, а потом уже стал раздумывать.    

Сильно  подозреваю, что нет на свете человека опрометчивее меня.    

„Теперь  уже нечего больше делать, – решил я мысленно. – Мне надо сказать ему  всю правду“.    

Он  тотчас повернул назад. Я пошел к нему навстречу.    

– Я  был с вами не совсем откровенен, мистер Дженнингс, – начал я. –  Интерес к утраченному воспоминанию мистера Канди у меня не связан с розысками  Лунного камня. Важный личный вопрос побудил меня приехать в Йоркшир. Чтобы  оправдать недостаток откровенности с вами в этом деле, могу сказать только  одно. Мне тяжело (тяжелее, чем я могу это выразить) объяснять кому бы то ни  было настоящее свое положение.    

Эзра  Дженнингс взглянул на меня со смущением, в первый раз с тех пор, как мы заговорили.    

– Я  не имею ни права, ни желания, мистер Блэк, – возразил он, –  вмешиваться в ваши частные дела. Позвольте мне извиниться, со своей стороны, в  том, что я, вовсе не подозревая этого, подверг вас неприятному испытанию.    

– Вы  имеете полное право ставить условия, на которых находите возможным сообщить мне  то, что услышали у одра болезни мистера Канди. Я понимаю и ценю благородство,  которое руководит вами. Как могу я ожидать от вас доверия, если сам буду  отказывать вам в нем? Вы должны знать и узнаете, почему мне так важно  установить, что именно хотел мне сообщить мистер Канди. Если окажется, что я  ошибся в своих ожиданиях, и вы не вправе будете мне сообщить это, узнав  настоящую причину моих розысков, я положусь на вашу честь, что вы сохраните мою  тайну. И что-то говорит мне, что доверие мое не будет обмануто.    

– Остановитесь,  мистер Блэк! Мне еще надо сказать вам два слова, прежде чем я позволю вам продолжать.    

Я  взглянул на него с изумлением. Жестокое душевное страдание, по-видимому,  внезапно им овладело и потрясло его до глубины души. Его цыганский цвет лица  сменился смертельною сероватою бледностью, глаза его вдруг засверкали диким  блеском, голос понизился и зазвучал суровою решимостью, которую я услышал у  него впервые. Скрытые силы этого человека (трудно было сказать в ту минуту, к  чему они направлены – к добру или ко злу) обнаружились передо мною внезапно,  как блеск молнии.    

– Прежде  чем вы мне окажете какое-либо доверие, – продолжал он, – вам следует  знать, и вы узнаете, при каких обстоятельствах я был принят в дом мистера  Канди. Много времени это не займет. Я не намерен, сэр, рассказывать „историю  своей жизни“ (как это говорится) кому бы то ни было.    

Она  умрет со мною. Я только прошу позволения сообщить вам то, что сообщил мистеру  Канди. Если, выслушав меня, вы не измените своего решения насчет того, что  хотели мне сказать, то я весь в вашем распоряжении. Не пройти ли нам дальше?    

Сдерживаемая  скорбь на его лице заставила меня замолчать. Я жестом ответил на его вопрос, и  мы пошли дальше.    

Пройдя  несколько сот ярдов, Эзра Дженнингс остановился у отверстия в стене из серого  камня, которая в этом месте отделяла болото от дороги.    

– Не  расположены ли вы немного отдохнуть, мистер Блэк? – спросил он. – Я  уже не тот, что был прежде, а есть вещи, которые потрясают меня глубоко.    

Я,  разумеется, согласился. Он прошел вперед к торфяному столбику на лужайке,  поросшей вереском. Со стороны дороги лужайку обрамляли кусты и тщедушные  деревья, с другой же стороны отсюда открывался величественный вид на все  обширное пустынное пространство бурых пустошей. За последние полчаса небо  заволоклось. Свет стал сумрачным, горизонт закутался туманом.    

Краски  потухли, и чудесная природа встретила нас кротко, тихо, без малейшей улыбки.    

Мы сели  молча. Эзра Дженнингс, положив возле себя шляпу, провел рукою по лбу с очевидным  утомлением, провел и по необычайным волосам своим, черным и седым вперемежку.  Он отбросил от себя свой маленький букет из полевых цветов таким движением,  будто воспоминание, с ними связанное, сейчас причиняло ему страдание.    

– Мистер  Блэк, – сказал он внезапно, – вы в дурном обществе. Гнет ужасного  обвинения лежал на мне много лет. Я сразу признаюсь вам в худшем.    

Перед  вами человек, жизнь которого сломана, доброе имя погибло без возврата.    

Я хотел  было его перебить, но он остановил меня.    

– Нет,  нет! – вскричал он. – Простите, не теперь еще. Не выражайте мне  сочувствия, в котором впоследствии можете раскаяться, как в вещи для себя  унизительной. Я упомянул о том обвинении, которое много лет тяготеет надо мной.  Некоторые обстоятельства, связанные с ним, говорят против меня. Я не могу  заставить себя признаться, в чем это обвинение заключается. И я не в состоянии,  совершенно не в состоянии доказать мою невиновность. Я только могу утверждать,  что я невиновен. Клянусь в том как христианин. Напрасно было бы клясться моей  честью.    

Он опять  остановился. Я взглянул на него, но он не поднимал глаз. Все существо его казалось  поглощено мучительным воспоминанием и усилием говорить.    

– Многое  мог бы я сказать, – продолжал он, – о безбожном обращении со мною  моих близких и беспощадной вражде, жертвою которой я пал. Но зло сделано и  непоправимо. Я не хочу ни утомлять, ни расстраивать вас. В начале моей карьеры  в этой стране низкая клевета, о которой я упомянул, убила меня разом и  навсегда. Я отказался от всякого успеха в своей профессии, – неизвестность  осталась для меня теперь единственною надеждой на счастье. Я расстался с тою, которую  любил, – мог ли я осудить ее разделять мой позор? Место помощника доктора  нашлось в одном из отдаленных уголков Англии. Я получил его. Оно мне обещало  спокойствие, обещало неизвестность; так думалось мне. Я ошибся. Дурная молва  идет своим медленным путем и, с помощью времени и случая, заходит далеко.  Обвинение, от которого я бежал, последовало за мною. Меня предупредили вовремя.  Мне удалось уйти с места добровольно, с аттестатом, мною заслуженным. Он  доставил мне другое место, в другом отдаленном уголке. Прошло некоторое время,  и клевета, убийственная для моей чести, опять отыскала мое убежище.    

На этот  раз я не был предупрежден. Мой хозяин сказал мне:    

– Я  ничего не имею против вас, мистер Дженнингс, но вы должны оправдаться или оставить  мой дом.    

Выбора  мне не оставалось. Я должен был уйти. Не к чему распространяться о том, что я  вынес после этого. Мне только сорок лет. Посмотрите на мое лицо, и пусть оно  вам скажет за меня о пережитых мучительных годах. Судьба наконец привела меня в  эти края: мистер Канди нуждался в помощнике. По вопросу о моих способностях я  сослался на отзыв последнего моего хозяина.    

По  вопросу о характере – я рассказал ему то же, что сказал вам, и еще более. Я  предупредил его о тех трудностях, какие возникнут даже в том случае, если он  мне не поверит. Здесь, как и везде, – сказал я ему, – я пренебрегаю  постыдною уверткой жить под чужим именем; во Фризинголле я огражден не более,  чем в других местах, от тучи, которая преследует меня, куда бы я ни укрылся.    

– Я  ничего не делаю наполовину, – ответил он мне. – Я верю вам и жалею  вас. Если вы готовы пойти на любой риск, какой бы ни случился, то и я готов  рисковать с вами.    

– Господь  да благословит его! Он дал мне приют, он дал занятие, он доставил мне спокойствие  души, и я имею полное убеждение, – уже несколько месяцев, как я его  имею, – что теперь не случится ничего, что заставило бы его в том  раскаиваться.    

– Клевета  утихла? – спросил я.    

– Она  деятельнее прежнего. Но когда она доберется сюда, будет уже поздно.    

– Вы  уедете заранее?    

– Нет,  мистер Блэк, меня не будет более в живых. Десять лет я страдаю неизлечимого  внутренней болезнью. Но скрою от вас, я давно дал бы ей убить себя, если б одна  последняя связь с жизнью не придавала ей еще некоторую цепу в моих глазах. Я  хочу обеспечить особу… очень мне дорогую… которую я никогда не увижу более. То  немногое, что мне досталось от родителей, не может спасти ее от зависимости.  Надежда прожить столько времени, чтобы довести эту сумму до известной цифры,  побуждала меня бороться против болезни облегчающими средствами, какие только я  мог придумать. Действовал на меня только один опиум. Этому всесильному  лекарству для утоления всякой боли я обязан отсрочкою многих лет моего  смертного приговора. Но и благодетельные свойства опиума имеют свои границы.  Так как болезнь усиливалась, то я незаметно стал злоупотреблять опиумом. Теперь  я за это расплачиваюсь. Вся моя нервная система потрясена; ночи мои исполнены  жестоких мук. Конец уже недалек. Пусть он приходит: я жил и трудился не  напрасно. Небольшая сумма почти собрана, и я имею возможность ее пополнить,  если последний запас жизненных сил не истощится ранее, чем я думаю. Не понимаю  сам, как я договорился до этого. Я не думаю, чтобы я был так низок, чтобы  стараться разбудить в вас жалость к себе. Быть может, вы скорее поверите мне,  если узнаете, что, заговорив с вами, я твердо был уверен в моей скорой смерти.  Что вы внушили мне сочувствие, мистер Блэк, скрывать не хочу. Потеря памяти  моего бедного друга послужила мне средством для попытки сблизиться с вами. Я  рассчитывал на любопытство, которое могло быть возбуждено в вас тем, что он  хотел вам сказать, и на возможность, с моей стороны, удовлетворить его. Разве  нет для меня извинения, что я навязался вам таким образом? Может быть, и есть.    

Человек,  который жил подобно мне, имеет свои горькие минуты, когда размышляет о человеческой  судьбе. У вас молодость, здоровье, богатство, положение в свете, надежды в будущем, –  вы и люди, подобные вам, показывают мне солнечную сторону жизни и мирят меня с  этим светом, перед тем как я расстанусь с ним навсегда. Чем бы ни кончился наш  разговор, я не забуду, что вы оказали мне снисхождение, согласившись на него.  Теперь от вас зависит, сэр, сказать мне то, что вы намерены были сказать, или –  пожелать мне доброго утра.    

У меня  был только один ответ на этот призыв. Не колеблясь ни минуты, я рассказал ему  все так же откровенно, как высказал на этих страницах.    

Он  вскочил на ноги и смотрел на меня, едва переводя дыхание от напряженного  внимания, когда я дошел до главного места в моем рассказе.    

– Положительно  достоверно, что я вошел в комнату, – говорил я, – положительно достоверно,  что я взял бриллиант. И на эти два неопровержимые факта я могу возразить  только, что сделал я это – если сделал! – совершенно бессознательно.    

Эзра  Дженнингс вдруг схватил меня за руку.    

– Стойте! –  вскричал он. – Вы мне сказали более, чем предполагаете.    

Случалось  ли вам когда-нибудь принимать опиум?    

– Никогда  в жизни.    

– Ваши  нервы не были ли расстроены в прошлом году в это время? Не чувствовали ли вы  особенного беспокойства и раздражительности?    

– Действительно,  чувствовал.    

– Вы  спали дурно?    

– Очень  дурно. Много ночей напролет я провел без сна.    

– Не  была ночь после рождения мисс Вериндер исключением? Постарайтесь припомнить,  хорошо ли вы тогда спали.    

– Помню  очень хорошо. Я спал прекрепко.    

Он  выпустил мою руку так же внезапно, как взял ее, и взглянул на меня с видом человека,  у которого исчезло последнее тяготившее его сомнение.    

– Это  замечательный день в вашей жизни и в моей, – сказал он серьезно.    

– В  одном я совершенно уверен, мистер Блэк: я теперь знаю, что мистер Канди хотел  вам сказать сегодня; это есть в моих записках. Подождите, это еще не все. Я  твердо уверен, что могу доказать, как бессознательно вы поступили, когда вошли  в комнату и взяли бриллиант. Дайте мне только время подумать и расспросить вас.  Кажется, доказательство вашей невиновности в моих руках!    

– Объяснитесь,  ради бога! Что вы хотите этим сказать?    

Захваченные  нашим разговором, мы сделали несколько шагов, сами того не замечая, и оставили  за собою группу тщедушных деревьев, за которыми нас не было видно. Прежде чем  Эзра Дженнингс успел мне ответить, его окликнул с большой дороги человек,  сильно взволнованный и, очевидно, его поджидавший.    

– Я  иду, – крикнул он ему в ответ, – иду сейчас! Очень серьезный  больной, – обратился он ко мне, – ожидает меня в деревне; мне бы  следовало там быть с полчаса тому назад; я должен туда идти немедленно. Дайте  мне два часа времени и приходите опять к мистеру Канди; даю вам слово, что я  буду тогда совершенно в вашем распоряжении.    

– Как  могу я ждать! – воскликнул я нетерпеливо. – Разве не можете вы  успокоить меня одним словом перед тем, как мы разойдемся?    

– Дело  слишком важно, чтобы его можно было пояснить второпях, мистер Блэк. Я не по  своей прихоти испытываю ваше терпение; напротив, я сделал бы ожидание только  еще более тягостным для вас, если б попробовал облегчить его теперь. До  свидания во Фризинголле, сэр, через два часа!    

Человек,  стоявший на большой дороге, окликнул его опять. Он поспешно удалился и оставил  меня одного.    

 Глава X    

     

Как  томительная неизвестность, на которую я был осужден, подействовала бы на  другого на моем месте, сказать не берусь. Двухчасовая пытка ожидания отразилась  на мне следующим образом: я чувствовал себя физически неспособным оставаться на  одном месте и нравственно неспособным говорить с кем бы то ни было, пока не  узнаю все, что хотел мне сказать Эзра Дженнингс.    

В  подобном настроении духа я не только отказался от посещения миссис Эбльуайт, но  уклонился даже и от встречи с Габриэлем Беттереджем.    

Возвратившись  во Фризинголл, я оставил ему записку, в которой сообщал, что неожиданно  отозван, но вернусь непременно к трем часам пополудни. Я просил его потребовать  себе обед в обычный свой час и чем-нибудь занять до тех пор свое время. В  городе у него была пропасть приятелей, – я это знал, – стало быть, и  трудности не представлялось заполнить чем-нибудь немногие часы до моего  прихода.    

Исполнив  это, я опять вышел из города и стал блуждать по бесплодной местности, окружающей  Фризинголл, пока часы не сказали мне, что пришло наконец время вернуться в дом  мистера Канди.    

Эзра  Дженнингс уже ожидал меня. Он сидел один в маленькой комнатке, стеклянная дверь  из которой вела в аптеку. На стенах, выкрашенных желтой краской, висели цветные  рисунки, изображающие отвратительные опустошения, какие производят различные  страшные болезни. Книжный шкап, наполненный медицинскими сочинениями в  потемневших переплетах, под которыми красовался череп вместо обычной статуэтки;  большой сосновый стол, весь в чернильных пятнах; деревянные стулья, какие  встречаются в кухнях и коттеджах; истертый шерстяной коврик посередине пола,  водопроводный кран, таз и раковина, грубо приделанная к стене, невольно  возбуждающие мысль о страшных хирургических операциях, – вот из чего  состояла меблировка комнаты. Пчелы жужжали между горшками цветов, поставленными  за окном, птицы пели в саду, и слабое бренчание расстроенного фортепиано в  одном из соседних домов долетало по временам до слуха. Во всяком другом месте  эти обыденные звуки приятно сообщали бы про обыденный мир за стенами; но сюда  они вторгались как нарушители тишины, которую ничто, кроме человеческого страдания,  не имело права нарушить. Я взглянул на ящик красного дерева с хирургическими  инструментами и громадный сверток корпии, которые занимали отведенные им места  на полке книжного шкапа, и содрогнулся при мысли о звуках, обычных для комнаты  помощника мистера Канди.    

– Я  не прошу у вас извинения, мистер Блэк, что принимаю вас в этой комнате, –  сказал он. – Она единственная во всем доме, где в это время дня мы можем  быть уверены, что нас не потревожат. Вот лежат мои бумаги, приготовленные для  вас; а тут две книги, к которым мы будем иметь случай обратиться, прежде чем  кончим наш разговор. Придвиньтесь к столу и давайте посмотрим все это вместе.    

Я  придвинул к нему свой стул, и он подал мне записки. Они состояли из двух  цельных листов бумаги. На первом были написаны слова с большими промежутками.  Второй был весь исписан сверху донизу черными и красными чернилами. В том  тревожном состоянии любопытства, в каком я в эту минуту находился, я с  отчаянием отложил в сторону второй лист.    

– Сжальтесь  надо мною! – вскричал я. – Скажите, чего мне ждать, прежде чем я  примусь за чтение?    

– Охотно,  мистер Блэк! Позволите ли вы мне задать вам два-три вопроса?    

– Спрашивайте,  о чем хотите.    

Он  взглянул на меня с грустною улыбкою на лице и с теплым участием в своих кротких  карих глазах.    

– Вы  мне уже говорили, – начал он, – что, насколько это вам известно,  никогда не брали в рот опиума.    

– Насколько  это мне известно? – спросил я.    

– Вы  тотчас поймете, почему я сделал эту оговорку. Пойдем дальше. Вы не помните,  чтобы когда-либо принимали опиум. Как раз в это время в прошлом году вы  страдали нервным расстройством и дурно спали по ночам. В ночь после дня  рождения мисс Вериндер, однако, вы, против обыкновения, спали крепко. Прав ли я  до сих пор?    

– Совершенно  правы.    

– Можете  ли вы указать мне причину вашего нервного расстройства и бессонницы?    

– Решительно  не могу. Старик Беттередж подозревал причину, насколько я помню. Но едва ли об  этом стоит упоминать.    

– Извините  меня. Нет вещи, о которой не стоило бы упоминать в деле, подобном этому. Беттередж,  говорите вы, приписывал чему-то вашу бессонницу. Чему именно?    

– Тому,  что я бросил курить.    

– А  вы имели эту привычку?    

– Имел.    

– И  вы бросили ее вдруг?    

– Да,  вдруг.    

– Беттередж  был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в привычку, человек  должен быть необыкновенно сильного сложения, чтобы не почувствовать некоторого  расстройства нервной системы, внезапно бросая курить. По-моему, ваша бессонница  этим и объясняется. Мой следующий вопрос относится к мистеру Канди. Не имели ли  вы с ним в день рождения или в другое время чего-нибудь вроде спора по поводу  его профессии?    

Вопрос  этот тотчас пробудил во мне смутное воспоминание, связанное со званым обедом в  день рождения. Мой нелепый спор с мистером Канди описан гораздо подробнее, чем  он того заслуживает, в десятой главе рассказа Беттереджа. Подробности этого  спора совершенно изгладились из моей памяти, настолько мало думал я о нем  впоследствии. Припомнить и сообщить моему собеседнику я смог лишь то, что за обедом  напал на медицину вообще до того резко и настойчиво, что вывел из терпения даже  мистера Канди. Я вспомнил также, что леди Вериндер вмешалась, чтобы положить  конец нашему спору, а мы с маленьким доктором помирились, как говорят дети, и  были лучшими друзьями, когда пожимали друг другу руки на прощанье.    

– Есть  еще одна вещь, которую мне очень было бы важно узнать, – сказал Эзра Дженнингс. –  Не имели ли вы повода беспокоиться насчет Лунного камня в это время в прошлом году?    

– Имел  сильнейший повод к беспокойству. Я знал, что он является предметом заговора, и  меня предупредили, чтобы я принял меры к охране мисс Вериндер, которой он  принадлежал.    

– Безопасность  алмаза не была ли предметом разговора между вами и кем-нибудь еще, перед тем  как вы отправились в этот вечер спать?    

– Леди  Вериндер говорила о нем со своей дочерью…    

– В  вашем присутствии?    

– В  моем присутствии.    

Эзра  Дженнингс взял со стола свои записки и подал их мне.    

– Мистер  Блэк, сказал он, – если вы прочитаете сейчас мои записки в свете заданных  мною вопросов и ваших ответов, вы сделаете два удивительных открытия  относительно самого себя. Вы увидите, во-первых, что вошли в гостиную мисс  Вериндер и взяли алмаз в состоянии бессознательном, произведенном опиумом;  во-вторых, что опиум дан был вам мистером Канди – без вашего ведома, – для  того, чтобы на опыте опровергнуть мысль, выраженную вами за званым обедом в  день рождения мисс Рэчель.    

Я сидел  с листами в руках, в совершенном остолбенении.    

– Простите  бедному мистеру Канди, – кротко сказал Дженнингс. – Он причинил  страшный вред, я этого не отрицаю, по сделал он это невинно.    

Просмотрите  мои записки, и вы увидите, что, не помешай ему болезнь, он приехал бы к леди  Вериндер на следующее утро и сознался бы в сыгранной с вами шутке. Мисс  Вериндер, конечно, услышала бы об этом; она его расспросила бы и, таким  образом, истина, скрывавшаяся целый год, была бы открыта в один день.    

– Мистер  Канди вне пределов моего мщения, – сказал я сердито. – Но шутка,  которую он со мною сыграл, тем не менее поступок вероломный. Я могу ее  простить, но забыть – никогда!    

– Нет  врача, мистер Блэк, который в течение своей медицинской практики не совершил бы  подобного вероломства. Невежественное недоверие к опиуму в Англии вовсе не  кончается пределами низших и малообразованных классов.    

Каждый  врач со сколько-нибудь широкой практикою бывает вынужден время от времени  обманывать своих пациентов, как мистер Канди обманул вас. Я не оправдываю злой  шутки, сыгранной с вами при тех обстоятельствах, которые тогда сложились. Я  только излагаю вам более точный и снисходительный взгляд на побудительные  причины.    

– Но  как это было выполнено? – спросил я. – Кто дал мне его без моего  ведома?    

– Этого  я сказать не могу. Об этом мистер Канди за всю свою болезнь не намекнул ни единым  словом. Может быть, ваша собственная память подскажет вам, кого надо  подозревать?    

– Нет.    

– Так  бесполезно было бы теперь на этом останавливаться. Опиум вам дали украдкою тем  или другим способом. Приняв это за основание, мы перейдем к обстоятельствам,  более значительным в настоящем случае. Прочтите мои записки, если можете.  Освойтесь с мыслями о том, что случилось в прошлом.    

Я  намерен предложить вам нечто крайне смелое и поразительное в отношении  будущего.    

Последние  его слова пробудили во мне энергию. Я посмотрел на листы, сложенные в том  порядке, в каком Эзра Дженнингс дал мне их в руки. Лист, менее исписанный,  лежал наверху. На нем бессвязные слова и отрывки фраз, сорвавшиеся с губ  мистера Канди во время бреда, читались следующим образом:    

„…Мистер  Фрэнклин Блэк… и приятен… выбить из головы загвоздку… медицине… сознается… бессонницей…  ему говорю… расстроены… лечиться… мне говорит… ощупью идти впотьмах… одно и то  же… присутствие всех за обеденным столом… говорю… ищете сна ощупью впотьмах…  говорит… слепец водит слепца… знает, что это значит…    

Остроумно…  проспать одну ночь наперекор острому его языку… аптечка леди Вериндер… двадцать  пять гран… без его ведома… следующее утро…    

Ну что,  мистер Блэк… принять лекарства сегодня… никогда не избавитесь… Ошибаетесь,  мистер Канди… отлично… без вашего… поразить… истины… спали отлично… приема лауданума,  сэр… перед тем… легли… что… теперь… медицине“.    

Вот все,  что было написано на первом листе. Я его вернул Эзре Дженнингсу.    

– Это  то, что вы слышали у кровати больного? – сказал я.    

– Слово  в слово то, что я слышал, – ответил он, – только я выпустил  повторение одних и тех же слов, когда переписывал мои стенографические отметки.  Некоторые фразы и слова он повторял десятки раз, иногда раз до пятидесяти,  смотря по тому, какое значение приписывал мысли, ими выражаемой. Повторения в  этом смысле служили мне некоторым пособием для восстановления связи между  словами и отрывистыми фразами. Не думайте, – прибавил он, указывая на  второй лист, – чтобы я выдал вставленные мною выражения за те самые, какие  употребил бы мистер Канди сам, будь он в состоянии говорить связно. Я только  утверждаю, что проник сквозь преграду бессвязного изложения к постоянной и  последовательной основной мысли.    

Судите  сами.    

Я  обратился ко второму листу, который оказался ключом к первому. Бред мистера  Канди был тут записан черными чернилами, а восстановленное его помощником –  красными чернилами. Я переписываю то и другое подряд, поскольку и бред, и его  пояснение находятся на этих страницах довольно близко один от другого – так,  чтобы их легко можно было сличить и проверить.    

„…Мистер  Фрэнклин Блэк умен и приятен, но ему бы следовало выбросить из головы дурь,  прежде чем рассуждать о медицине. Он сознается, что страдает бессонницею. Я ему  говорю, что его нервы расстроены и что ему надо лечиться. Он мне говорит, что  лечиться и ощупью идти впотьмах – одно и то же. И это он сказал в присутствии  всех за обеденным столом. Я ему говорю: вы ищете сна ощупью впотьмах, и ничто,  кроме лекарства, не сможет вам помочь найти его. На это он мне говорит, что  слышал, как слепец водит слепца, а теперь знает, что это значит.  Остроумно, – но я могу заставить его проспать одну ночь наперекор острому  его языку. Он действительно нуждается в сне, и аптечка леди Вериндер в моем  распоряжении. Дать ему двадцать пять гран лауданума к ночи, без его ведома, и  приехать на следующее утро. – Ну что, мистер Блэк, не согласитесь ли вы  принять лекарство сегодня? Без него вы никогда не избавитесь от  бессонницы. – Ошибаетесь, мистер Канди, я спал отлично эту ночь без вашего  лекарства. – Тогда поразить его объявлением истины:    

– Вы  спали отлично эту ночь благодаря приему лауданума, сэр, данного вам перед тем,  как вы легли. Что вы теперь скажете о медицине?“    

Я  удивился находчивости, с которой он сумел из страшной путаницы восстановить гладкую  и связную речь, и это было, естественно, первым моим впечатлением, когда я  возвратил листок его составителю. Со свойственной ему скромностью он прервал  меня вопросом, согласен ли я с выводом, сделанным из его записок.    

– Полагаете  ли вы, как полагаю и я, – сказал он, – что вы действовали под  влиянием лауданума, делая все, что сделали в доме леди Вериндер в ночь после  дня рождения ее дочери?    

– Я  имею слишком мало понятия о действии лауданума, чтобы составить себе  собственное мнение, – ответил я. – Могу только положиться на ваше  мнение и почувствовать внутренним убеждением, что вы правы.    

– Очень  хорошо. Теперь возникает следующий вопрос: вы убеждены, и я убежден, но как нам  передать это убеждение другим?    

Я указал  на листы, лежавшие на столе перед нами. Эзра Дженнингс покачал головой.    

– Бесполезны  они, мистер Блэк, совершенно бесполезны, по трем неопровержимым причинам.  Во-первых, эти записки составлены при обстоятельствах, совсем новых для большей  части людей. Одно уже это говорит против них. Во-вторых, в этих записках  изложена новая в медицине и еще не проверенная теория. И это тоже говорит  против них! В-третьих, это записки – мои; кроме моего уверения, нет никакого доказательства,  что они не подделка. Припомните, что я вам говорил на пустоши, и спросите себя:  какой вес могут иметь мои слова? Нет, записки мои ценны только в одном  отношении – с точки зрения людского приговора. Они указывают на способ, каким  может быть доказана ваша невиновность, а она должна быть доказана. Мы обязаны  обосновать наше убеждение фактами, и я считаю вас способным это выполнить.    

– Каким  образом? – спросил я.    

Он  наклонился ко мне через стол.    

– Решитесь  ли вы на смелый опыт?    

– Я  готов на все, чтобы снять лежащее на мне подозрение!    

– Согласитесь  ли вы подвергнуться некоторому временному неудобству?    

– Какому  бы то ни было, мне все равно!    

– Будете  ли вы безусловно следовать моему совету? Это может повести к насмешкам над вами  глупцов; к увещаниям друзей, мнение которых вы обязаны уважать…    

– Говорите,  что надо делать, – перебил я его нетерпеливо, – и, будь что будет, я  это выполню.    

– Вот  что вы должны сделать, мистер Блэк, – ответил он. – Вы должны украсть  Лунный камень бессознательно во второй раз, в присутствии людей, свидетельство  которых не может быть подвергнуто сомнению.    

Я  вскочил. Я пытался заговорить. Я мог только смотреть на него.    

– Думаю,  что это можно сделать, – продолжал он, – и это будет сделано, если  только вы захотите мне помочь. Постарайтесь успокоиться. Сядьте и выслушайте,  что я вам скажу. Вы опять начали курить, я сам это видел. Как давно вы начали?    

– Около  года.    

– Вы  курите сейчас больше или меньше прежнего?    

– Больше.    

– Бросите  ли вы опять эту привычку? Внезапно, заметьте, как вы бросили тогда?    

Я смутно  начал понимать его цель.    

– Брошу  с этой же минуты, – ответил я.    

– Если  последствия будут такие же, как в июне прошлого года, – сказал Эзра  Дженнингс, – если вы опять будете страдать так, как страдали тогда от  бессонницы, мы сделаем первый шаг. Мы опять доведем вас до того нервного  состояния, в каком вы находились в ночь после дня рождения. Если мы сможем восстановить,  хотя бы приблизительно, домашние обстоятельства, окружавшие вас тогда, если мы  сможем опять занять ваши мысли различными вопросами по поводу алмаза, которые  прежде волновали их, мы поставим вас физически и морально так близко, как  только возможно, в то самое положение, в каком вы приняли опиум в прошлом году.  И в этом случае мы можем надеяться, что повторение приема опиума поведет в  большей или меньшей степени к повторению результата приема. Вот мое  предложение, выраженное в нескольких словах. Вы теперь увидите, какие причины  заставляют меня сделать его.    

Он  повернулся к книге, лежавшей возле него, и раскрыл ее на том месте, которое  было заложено бумажкой.    

– Не  думайте, что я намерен докучать вам лекцией о физиологии, – сказал  он. – Я считаю своим долгом доказать, что прошу вас испробовать этот опыт  не для того только, чтобы оправдать теорию моего собственного изобретения.    

Узаконенные  принципы и призванные авторитеты оправдывают принятое мною воззрение. Удостойте  меня своим вниманием минут на пять, и я берусь показать вам, что наука одобряет  мое предложение, каким бы странным оно ни казалось. Вот, во-первых,  физиологический принцип, по которому я действую, изложенный самим доктором  Карпентером. Прочтите лично.    

Он подал  мне бумажку, лежавшую как закладка в книге. На ней были написаны следующие  строки:    

„Есть  много оснований думать, что каждое чувственное впечатление, однажды воспринятое  сознанием, записывается, так сказать, в нашем мозгу и может быть воспроизведено  впоследствии, хотя бы мы не сознавали его в течение данного периода“.    

– Пока  все ясно, не так ли? – спросил Эзра Дженнингс.    

– Совершенно  ясно.    

Он  придвинул ко мне через стол открытую книгу и указал на место, отмеченное карандашом.    

– Прочтите  это описание, – сказал он, – имеющее, как мне кажется, прямое отношение  к вашему положению и к тому опыту, на который я уговариваю вас решиться.  Заметьте, мистер Блэк, прежде чем начнете читать, что я ссылаюсь на одного из  величайших английских физиологов. Книга в ваших руках, – это „Физиология  человека“ доктора Эллиотсона, а случай, на который ссылается доктор, основан на  известном авторитете мистера Комба.    

Место,  на которое он указывал, было описано в следующих выражениях:    

„Доктор  Абль сообщил мне, – говорит мистер Комб, – об одном ирландском  носильщике, который в трезвом виде забывал, что он делал в пьяном, но,  напившись, вспоминал о поступках, сделанных в пьяном виде. Однажды, будучи  пьян, он потерял довольно ценный сверток и в трезвые минуты не мог дать никаких  объяснений. В следующий раз, когда он напился, он вспомнил, что оставил сверток  в одном доме, и так как на нем не было адреса, то он и оставался там в целости,  и носильщик получил его, когда сходил за ним“.    

– Снова  все ясно? – спросил Эзра Дженнингс.    

– Как  нельзя более ясно.    

Он  положил бумажку на прежнее место и закрыл книгу.    

– Удостоверились  вы теперь, что я говорил, опираясь на авторитеты? – спросил он. –  Если нет, мне остается только обратиться к этим полкам, а вам прочесть места,  на которые я вам укажу.    

– Я  вполне удовлетворен и не буду больше читать.    

– В  таком случае мы можем вернуться к вашим личным интересам в этом деле. Я обязан  сказать вам, что против этого опыта можно кое-что возразить. Если бы мы могли в  этом году воспроизвести точь-в-точь такие условия, какие существовали в  прошлом, то, несомненно, мы достигли бы точно такого же результата. Но это  просто невозможно. Мы можем лишь надеяться приблизиться к этим условиям, и если  мы не сумеем вернуть вас как можно ближе к прошлому, опыт наш не удастся. Если  сумеем, – а я надеюсь на успех, – мы сможем, по крайней мере, увидеть  повторение всего сделанного вами в ночь после дня рождения мисс Рэчель, –  и это должно будет убедить всякого здравомыслящего человека в том, что вы  невиновны в похищении алмаза. Я полагаю, мистер Блэк, что рассмотрел теперь  вопрос со всех сторон так справедливо, как только мог, в границах,  установленных мною самим. Если для вас что-нибудь неясно, скажите мне, и я  постараюсь вам это разъяснить.    

– Все,  что вы объяснили мне, – сказал я, – я понял прекрасно. Но, признаюсь,  я в недоумении относительно одного пункта, который мне еще неясен.    

– Какой  пункт?    

– Я  не понимаю, как действовал опиум на меня. Я не понимаю, как я шел с лестницы и  по коридорам, отворял и затворял ящики в шкалу и опять вернулся в свою комнату.  Все это поступки активные. Я думал, что действие опиума приводит сначала в  отупение, а потом нагоняет сон!    

– Всеобщее  заблуждение относительно опиума, мистер Блэк! В эту минуту я изощряю свой ум  под влиянием дозы лауданума, которая в десять раз больше, чем данная вам  мистером Канди. Но не полагайтесь на мой авторитет даже в таком вопросе,  который проверен моим личным опытом. Я предвидел возражение, высказанное вами,  и опять заручился свидетельством, которое будет иметь вес и в ваших глазах и в  глазах ваших друзей.    

Он подал  мне вторую из двух книг, лежавших возле него на столе.    

– Вот, –  сказал он, – знаменитые „Признания англичанина, принимавшего опиум“. Возьмите  с собой эту книгу и прочтите ее. В месте, отмеченном мною, вы найдете, что  когда де Квинси принимал огромную дозу опиума, он или отправлялся в оперу  наслаждаться музыкой, или бродил по лондонским рынкам в субботу вечером и с  интересом наблюдал старания бедняков добыть себе воскресный обед. Таким  образом, этот человек активно действовал и переходил с места на место под  влиянием опиума.    

– Вы  мне ответили, – сказал я, – но не совсем: вы еще не разъяснили мне  действия, производимого опиумом на меня.    

– Я  постараюсь ответить вам в нескольких словах, – сказал Эзра  Дженнингс. – Действие опиума бывает в большинстве случаев двояким: сначала  возбуждающим, потом успокаивающим. При возбуждающем действии самые последние и  наиболее яркие впечатления, оставленные в вашей душе, – а именно впечатления,  относившиеся к алмазу, – наверное, при болезненно-чувствительном нервном  состоянии вашем, оставили глубокий след у вас в мозгу и подчинили себе ваш  рассудок и вашу волю подобно тому, как подчиняет себе ваш рассудок и вашу волю  обыкновенный сои. Мало-помалу под этим влиянием все беспокойство об алмазе,  которое вы могли испытывать днем, должно было перейти из состояния  неизвестности в состояние уверенности, должно было побудить вас к практическому  намерению уберечь алмаз, направить ваши шаги с этой целью в ту комнату, в  которую вы вошли, и руководить вашей рукой до тех пор, пока вы не нашли в  шкапчике тот ящик, в котором лежал камень. Вы сделали все в состоянии опьянения  от опиума.    

Позднее,  когда успокаивающее действие начало преодолевать действие возбуждающее, вы  постепенно становились все более вялым и наконец впали в оцепенение. За этим  последовал глубокий сон. Когда настало утро и действие опиума окончилось, вы  проснулись в таком совершенном неведении относительно того, что делали ночью,  как будто свалились с луны. Ясно ли вам все это?    

– До  такой степени ясно, – ответил я, – что я желаю, чтобы вы шли далее.  Вы показали мне, как я вошел в комнату и как взял алмаз. Но мисс Вериндер  видела, как я снова вышел из комнаты с алмазом в руке. Можете вы проследить за  моими поступками с этой минуты? Можете вы угадать, что я сделал потом?    

– Я  перехожу именно к этому пункту, – ответил он. – Это для меня вопрос,  не будет ли опыт, предлагаемый мною, не только способом доказать вашу  невиновность, по также и способом найти пропавший алмаз. Когда вы вышли из  гостиной мисс Вериндер с алмазом в руке, вы, по всей вероятности, вернулись в  вашу комнату…    

– Да!  И что же тогда?    

– Возможно,  мистер Блэк, – не смею выразиться определенней, – что ваша мысль  уберечь алмаз привела естественным образом к намерению спрятать алмаз и что вы  спрятали его где-нибудь в своей спальне. В таком случае с вами могло произойти  то же, что и с ирландским носильщиком. Вы, может быть, вспомните после второго  приема опиума то место, куда вы спрятали алмаз под влиянием первой дозы.    

Тут  пришла моя очередь дать разъяснение Эзре Дженнингсу. Я остановил его прежде,  чем он успел сказать мне что-либо.    

– Все  ваши соображения ни к чему не приведут, алмаз находится в эту минуту в Лондоне.    

Он  вздрогнул и посмотрел на меня с большим удивлением.    

– В  Лондоне? – повторил он. – Как он попал в Лондон из дома леди  Вериндер?    

– Этого  не знает никто.    

– Вы  его вынесли своими собственными руками из комнаты мисс Вериндер. Как он был  взят от вас?    

– Не  имею ни малейшего понятия об этом.    

– Вы  видели его, когда проснулись утром?    

– Нет.    

– Был  он опять возвращен мисс Вериндер?    

– Нет.    

– Мистер  Блэк! Тут есть кое-что, требующее разъяснения. Могу я спросить, каким образом  вам известно, что алмаз находится в эту минуту в Лондоне?    

Я задал  тот же вопрос мистеру Бреффу, когда расспрашивал его о Лунном камне по возвращении  в Лондон. Отвечая Эзре Дженнингсу, я повторил то, что сам слышал от стряпчего и  что уже известно читателям этих страниц. Он ясно показал, что недоволен моим  ответом.    

– При  всем уважении к вам и вашему стряпчему, – сказал он, – я держусь  выраженного мною мнения. Мне хорошо известно, что основывается оно только на  предположении. Но простите, если я напомню вам, что и ваше мнение основано лишь  на предположении.    

Взгляд  его был совершенно нов для меня. Я ждал с беспокойством, как он будет защищать  его.    

– Я  предполагаю, – продолжал Эзра Дженнингс, – что под влиянием опиума вы  взяли алмаз, чтобы спрятать его в безопасном месте, под этим же влиянием вы  могли спрятать его где-нибудь в вашей комнате. Вы предполагаете, что индусские  заговорщики не могли ошибиться. Индусы отправились в дом Люкера за  алмазом, – следовательно, алмаз должен находиться у мистера Люкера. Имеете  вы какие-нибудь доказательства, что Лунный камень был отвезен в Лондон? Вы ведь  не в силах даже угадать, как и кто увез его из дома леди Вериндер? Имеете вы улики,  что алмаз был заложен Люкеру? Он уверяет, что никогда не слыхал о Лунном камне,  а в расписке его банкира упоминается только о ценной вещи. Индусы предполагают,  что мистер Люкер лжет, – и вы опять предполагаете, что индусы правы. Могу  сказать в защиту своего мнения только то, что оно возможно. Что же вы, мистер  Блэк, рассуждая логически или юридически, можете сказать в защиту вашего?    

Сказано  было резко; но нельзя было отрицать, что сказано было справедливо.    

– Признаюсь,  вы поколебали меня, – отвечал я. – Вы не против того, чтоб я написал  мистеру Бреффу о том, что вы сказали мне?    

– Наоборот,  буду рад, если вы напишете мистеру Бреффу. Посоветовавшись с его опытностью,  мы, может быть, увидим это дело в новом свете. Пока же вернемся к нашему опыту  с опиумом. Решено, что вы бросаете курить тотчас же?    

– Тотчас  же.    

– Это  первый шаг. Следующий шаг должен состоять в том, чтобы воспроизвести, насколько  возможно точно, домашние обстоятельства, окружавшие вас в прошлом году.    

Как это  можно было сделать? Леди Вериндер умерла. Рэчель и я, пока на мне лежало подозрение  в воровстве, были разлучены безвозвратно. Годфри Эбльуайт был в отсутствии,  путешествовал по континенту. Просто невозможно было собрать людей, находившихся  в доме, когда я ночевал в нем в последний раз. Эти возражения не смутили Эзру  Дженнингса. Он сказал, что придает весьма мало значения тому, чтобы собрать тех  же самых людей, так как было бы напрасно ожидать, чтобы они заняли то же  положение относительно меня, какое занимали тогда. С другой стороны, он считал  необходимым для успеха опыта, чтобы я видел те же самые предметы около себя,  которые окружали меня, когда я в последний раз был в доме.    

– А  важнее всего, – прибавил он, – чтобы вы спали в той комнате, в  которой спали в ночь после дня рождения, и меблирована она должна быть точно  таким же образом. Лестницы, коридоры и гостиная мисс Вериндер также должны быть  восстановлены в том виде, в каком вы видели их в последний раз. Решительно  необходимо, мистер Блэк, поставить мебель на те же места в этой части дома,  откуда, может быть, теперь ее вынесли. Бесполезно жертвовать вашими сигарами,  если мы не получим позволения мисс Вериндер сделать это.    

– Кто  обратится к ней за этим позволением? – спросил я.    

– Нельзя  обратиться вам?    

– Об  этом не может быть и речи. После того, что произошло между нами из-за пропажи  алмаза, я не могу ни видеться с нею, ни писать ей.    

Эзра  Дженнингс умолк и соображал с минуту.    

– Могу  я задать вам деликатный вопрос? – спросил он. Я сделал утвердительный  знак. – Правильно ли я сужу, мистер Блэк, по двум-трем фразам, вырвавшимся  у вас, что вы испытывали не совсем обычный интерес к мисс Вериндер в прежнее  время?    

– Совершенно  правильно.    

– Платили  вам за это чувство взаимностью?    

– Платили.    

– Как  вы думаете, не заинтересуется ли мисс Вериндер опытом, могущим доказать вашу  невиновность?    

– Я  в этом уверен.    

– В  таком случае я сам напишу мисс Вериндер, если вы дадите мне позволение.    

– И  расскажете ей о предложении, которое сделали мне?    

– Расскажу  ей все, что произошло между нами сегодня.    

Излишне  говорить, что я с жаром принял услугу, которую он мне предлагал.    

– Я  еще успею написать с сегодняшней почтой, – сказал он, взглянув на  часы. – Не забудьте запереть ваши сигары, когда вернетесь в гостиницу! Я  зайду завтра утром и услышу, как вы провели ночь.    

Я встал,  чтобы проститься с ним; я старался выразить признательность, которую действительно  чувствовал за доброту его. Он тихо пожал мне руку.    

– Помните,  что я сказал вам на торфяном болоте, – ответил он. – Если я смогу  оказать вам эту маленькую услугу, мистер Блэк, мне покажется это последним  проблеском солнечного света, падающим на вечер длинного и сумрачного дня.    

Мы  расстались. Это было пятнадцатого июня. События последующих десяти дней (каждое  из них более или менее относится к опыту, в котором я был пассивным участником)  записаны, слово в слово, как они случились, в дневнике помощника мистера Канди.  На его страницах ничто не утаено и ничего не забыто. Пусть Эзра Дженнингс  расскажет, как был сделан опыт с опиумом и чем он кончился.    

     

     

     

    

     

 ЧЕТВЕРТЫЙ РАССКАЗ,

  выписанный из дневника Эзры Дженнингса    

     

1849,  июня 15. Хотя  меня прерывали мои больные и моя боль, я кончил письмо мисс Вериндер вовремя, к  сегодняшней почте. Мне не удалось написать так коротко, как я того желал бы. Но  мне кажется, я написал ясно. Письмо предоставляет ей совершенную свободу решить  так, как пожелает она сама.    

Если она  согласится помочь опыту, она согласится добровольно, а не из милости к мистеру  Фрэнклину Блэку или ко мне.    

Июня  16. Встал поздно  после ужасной ночи; действие вчерашнего опиума преследовало меня страшными  снами. То я кружился в пустом пространстве и с призраками умерших друзей и  врагов, то любимое лицо, которое я никогда не увижу, вставало над моей  постелью, фосфоресцируя в черноте ночи, гримасничая и усмехаясь мне. Легкое  возвращение прежней боли в обычное время, рано утром, было даже приятно мне,  как перемена. Оно разогнало видения – и поэтому было терпимо.    

После  дурно проведенной ночи я поздно встал и опоздал поэтому к мистеру Фрэнклину  Блэку. Я нашел его лежащим на диване, он пил виски с водой и ел печенье.    

– Я  начинаю так хорошо, как только вы можете пожелать, – сказал он, –  несчастная, беспокойная ночь; полное отсутствие аппетита сегодня утром.    

Точь-в-точь  так, как случилось в прошлом году, когда я бросил курить. Чем скорее я буду  готов для второго приема опиума, тем будет мне приятнее.    

– Вы  получите его так скоро, как только возможно, – ответил я. – А пока мы  должны всеми силами беречь ваше здоровье.    

Я  покинул мистера Блэка для своих больных, чувствуя себя лучше и счастливее после  этого краткого свидания с ним.    

В чем  тайна привлекательности для меня этого человека? Или это только значит, что я  чувствую разницу между чистосердечным, ласковым обращением, с каким он допустил  меня познакомиться с ним, и безжалостным отвращением и недоверием, с какими  встречают меня другие люди? Или есть в нем действительно что-то, отвечающее  стремлению моему к человеческому сочувствию, – стремлению, пережившему  одиночество и гонение многих лет и делающемуся все сильнее и сильнее по мере  того, как приближается время, когда я перестану и чувствовать, и терпеть? Как  бесполезно задавать эти вопросы?! Мистер Блэк воскресил во мне интерес к жизни.  Пусть будет довольно этого; к чему стараться понять, в чем состоит этот новый  интерес?    

Июня  17. Сегодня  утром перед завтраком мистер Канди сообщил мне, что уезжает на две недели навестить  своего друга на юге Англии. Он дал мне много специальных наставлений, бедняга,  по поводу больных, как будто имел еще большую практику, бывшую у него до  болезни.    

Почта  принесла мне ответ мисс Вериндер после отъезда мистера Канди.    

Очаровательное  письмо! Оно внушило мне самое высокое мнение о ней. Она не старается скрыть интереса,  который чувствует к нашему предприятию, она говорит самым милым образом, что  мое письмо убедило ее в невиновности мистера Блэка без малейшей надобности еще  и доказывать это. Она даже упрекает себя – весьма неосновательно,  бедняжка! – в том, что не разгадала в свое время тайны. Причина всех этих  уверений кроется, очевидно, в великодушном желании поскорее загладить несправедливость,  которую она невольно нанесла другому человеку. Ясно, что она не переставала его  любить и во время их отчуждения. Во многих местах ее письма ее радость, что он  заслуживает быть любимым, прорывается самым невинным образом сквозь принятые  условности, вопреки сдержанности, какая требуется в письме к постороннему лицу.  Возможно ли (спрашиваю я себя, читая это восхитительное письмо), что я  единственный из всех людей на свете предназначен послужить средством к тому,  чтобы опять соединить этих молодых людей? Мое личное счастье было растоптано,  любовь моя была похищена. Неужели я доживу до того, чтобы видеть счастье других  людей, устроенное моими руками, их возрожденную любовь?    

В письме  заключались две просьбы. Первая из них – не показывать это письмо мистеру  Фрэнклину Блэку. Я имею право сказать ему, что мисс Вериндер охотно отдает свой  дом в полное наше распоряжение; но не более этого.    

Эту  просьбу исполнить легко. Однако вторая ее просьба причиняет мне серьезные затруднения.    

Мисс  Вериндер, не довольствуясь указанием, данным мистеру Беттереджу о том, чтобы он  исполнял все мои распоряжения, просит дозволения помочь мне личным своим  наблюдением над тем, как будет приведена в прежний свой вид ее гостиная. Она  ждет только ответа от меня, чтобы отправиться в Йоркшир и присутствовать в  качестве одного из свидетелей в ночь, когда эксперимент с опиумом будет  проделан во второй раз.    

Здесь  опять кроется какая-то причина, и мне кажется, я могу ее угадать.    

То, что  она запретила мне говорить мистеру Фрэнклину Блэку, она, – так я объясняю  себе это, – с нетерпением желает сказать ему сама, прежде чем будет сделан  опыт, который должен восстановить его репутацию в глазах других людей. Я  понимаю и восхищаюсь великодушным желанием поскорее оправдать его, не ожидая,  будет ли или не будет доказана его невиновность.    

Она  хочет, бедняжка, загладить нанесенную ему обиду. Но этого сделать нельзя. У  меня нет ни тени сомнения, что обоюдное волнение, возбужденное встречей, старые  чувства, которые она пробудит, новые надежды, которые возродит, – в своем  действии на душу мистера Блэка будут гибельны для успеха нашего опыта. Уж и  сейчас довольно трудно воспроизвести в нем те же настроения, какие владели им в  прошлом году. Если же новые интересы и новые ощущения взволнуют его, попытка  будет просто бесплодна.    

А между  тем, хотя я и знаю это, у меня недостает духа обмануть ее ожидания. Я должен  постараться придумать какой-нибудь выход, который позволил бы мне сказать  "да" мисс Вериндер, не повредив услуге, которую я обязан оказать  мистеру Фрэнклину Блэку.    

Два  часа. Только что  вернулся со своего медицинского осмотра, разумеется побывав прежде в гостинице.    

Сообщение  мистера Блэка о проведенной ночи то же, что и вчера. Сон его был прерывистый,  но сегодня он менее беспокоен, потому что спал вчера после обеда. Этот  послеобеденный сон, без сомнения, был результатом прогулки верхом, которую я  ему посоветовал. Боюсь, что должен прекратить этот живительный моцион на свежем  воздухе. Ему не следует быть вполне здоровым, как не следует быть и совсем больным.    

Он еще  не получил известий от мистера Бреффа. Он с нетерпением хотел узнать, не получил  ли я ответа от мисс Вериндер.    

Я  рассказал ему только то, что мне было разрешено, и не более того.    

Совершенно  бесполезно придумывать предлоги, чтобы не показать ему это письмо. Он сказал  мне с горечью – бедняжка! – что понимает деликатность, мешающую мне  показать письмо.    

– Она  соглашается, разумеется, из вежливости и чувства справедливости, – сказал  он. – Но она остается при своем мнении обо мне и ждет результата.    

Мне  очень хотелось намекнуть ему, что он сейчас так же несправедлив к ней, как она  была несправедлива к нему. Но, поразмыслив, я не захотел лишить ее двойного  наслаждения – удивить и простить его.    

Посещение  мое было очень коротким. После вчерашней ночи я вынужден был отказаться от  приема опиума. Неизбежные последствием было то, что болезнь, гнездящаяся во  мне, опять одержала верх. Я почувствовал приближение припадка и поспешно ушел,  чтобы не испугать и не огорчить мистера Блэка.    

Припадок  продолжался на этот раз только четверть часа и оставил во мне довольно сил,  чтобы продолжать мою работу.    

Пять  часов. Я написал  ответ мисс Вериндер.    

План,  предложенный мною, если только она согласится на него, учитывает интересы обеих  сторон. Сперва я привел все доводы против встречи ее с мистером Блэком до  опыта, а потом посоветовал ей приехать тайно в тот вечер, когда мы будем  производить самый опыт. Выехав из Лондона с послеобеденным поездом, она может  приурочить свой приезд к девяти часам вечера. Я решил к этому времени проводить  мистера Блэка в его спальню и, таким образом, дать возможность мисс Вериндер  пройти в свои комнаты до того, как будет принят опиум. После того как это будет  сделано, она сможет наблюдать за результатом вместе со всеми нами. На следующее  утро она покажет мистеру Блэку (если захочет) свою переписку со мною и  удостоверит его, таким образом, что он был оправдан в ее глазах прежде, чем  была фактически доказана его невиновность.    

В этом  роде я написал ей. Вот все, что я мог сделать сегодня. Завтра увижусь с  мистером Беттереджем и дам указания, как устроить дом.    

Июня  18. Опять  опоздал зайти к мистеру Фрэнклину Блэку. Ужасная боль усилилась рано утром, и  вслед за нею мною овладела на несколько часов страшная слабость. Я предвижу,  что, несмотря на разрушающее действие, оказываемое опиумом, мне придется  вернуться к нему в сотый раз. Если бы я должен был думать только о самом себе,  я предпочел бы острую боль страшным снам. Но физическое страдание истощает  меня. Если я допущу себя до полного изнеможения, кончится тем, что я сделаюсь  бесполезен мистеру Блэку в такое время, когда больше всего буду ему нужен.    

Было уже  около часа, прежде чем я успел добраться сегодня в гостиницу.    

Это  посещение, даже при моем болезненном состоянии, оказалось весьма забавным благодаря  присутствию Габриэля Беттереджа.    

Он был  уже в комнате, когда я вошел. Отойдя к окну, он стал смотреть в него, пока я  задавал обычные вопросы своему пациенту. Мистер Блэк опять дурно спал и  чувствовал бессонницу сегодня утром гораздо сильнее, чем чувствовал ее до сих  пор. Я спросил его, не получал ли он известий от мистера Бреффа.    

Он  получил письмо утром. Мистер Брефф высказывал сильное неодобрение плану, на который  решился его друг и клиент по моему совету. Это было нехорошо с его точки  зрения, потому что возбуждало надежды, которые могли не осуществиться. Кроме  того, что это было совершенно непонятно для него, это казалось шарлатанством,  вроде месмеризма, ясновидения и тому подобного. Это перевернет вверх дном дом  мисс Вериндер и кончится тем, что расстроит самое мисс Вериндер.    

Он  рассказал об этом (не называя имен) одному знаменитому врачу, и знаменитый врач  улыбнулся, покачал головой и не сказал ничего. Основываясь на всех этих  причинах, мистер Брефф протестовал против нашего плана.    

Мой  следующий вопрос относился к алмазу. Представил ли стряпчий какое-нибудь доказательство  того, что алмаз в Лондоне?    

Нет,  стряпчий просто отказался рассуждать об этом. Он был уверен, что Лунный камень  заложен мистеру Люкеру. Его знаменитый отсутствующий друг (никто не мог  отрицать того, что он идеально знал характер индусов) был также уверен в этом.  При данных обстоятельствах и при многочисленных запросах, уже сделанных ему, он  должен отказаться вступать в какие бы то ни было споры относительно доказательств.  Время само покажет, и мистер Брефф охотно выждет.    

Было  совершенно ясно, если бы даже мистер Блэк не сделал это еще более ясным,  заменив чтение письма простым пересказом его содержания, что под всем этим  таилось недоверие лично ко мне. Подготовленный к этому, я не был ни  раздосадован, ни удивлен. Я спросил мистера Блэка, какое впечатление произвел  на него протест его друга. Он с жаром ответил, что ни малейшего. После этого я  получил право выкинуть из головы мистера Бреффа, и сделал это.    

Наступила  пауза, и Габриэль Беттередж отошел от окна.    

– Можете  ли вы удостоить меня вашим вниманием, сэр? – обратился он ко мне.    

– Я  весь к вашим услугам, – ответил я.    

Беттередж  взял стул и сел у стола. Он вынул большую старинную записную книжку с карандашом  такого же размера. Надев очки, он раскрыл записную книжку на пустой странице и  опять обратился ко мне.    

– Я  прожил, – сказал Беттередж, сурово глядя на меня, – почти пятьдесят  лет на службе у покойной миледи. До тех пор я был пажом на службе у старого  лорда, ее отца. Мне теперь около восьмидесяти лет, – все равно, сколько  именно. Считают, что я имею знание и опыт не хуже многих. Чем же это кончается?  Кончается, мистер Эзра Дженнингс, фокусами над мистером Фрэнклином Блэком,  которые будет производить помощник доктора посредством склянки с лауданумом, а  меня, в моих преклонных летах, заставляют быть помощником фокусника!    

Мистер  Блэк захохотал. Я хотел заговорить, Беттередж поднял руку.    

– Ни  слова, мистер Дженнингс! – сказал он. – Я не желаю слышать от вас,  сэр, ни единого слова. У меня есть свои правила, слава богу! Если я получу  приказание сродни приказанию из Бедлама, это ничего не значит. Пока я получаю  его от моего господина или госпожи, я повинуюсь. Но я могу иметь свое собственное  мнение, которое, потрудитесь вспомнить, совпадает также и с мнением мистера  Бреффа, знаменитого мистера Бреффа! – сказал Беттередж, возвышая голос,  торжественно качая головой и глядя на меня. – Все равно, я все-таки беру  назад свое мнение. Моя барышня говорит: "Сделайте это", и я говорю:  "Мисс, будет сделано". Вот я здесь, с книжкой и с карандашом, –  он очинен не так хорошо, как я мог бы пожелать, по если христиане лишаются  рассудка, кто может ожидать, чтобы карандаши оставались остры? Давайте мне ваши  приказания, мистер Дженнингс. Я запишу их, сэр. Я решился не отступать от них ни  на волос. Я слепой агент, вот я кто. Слепой агент! – повторил Беттередж,  находя необыкновенное наслаждение в этом определении, данном самому себе.    

– Мне  очень жаль, – начал я, – что мы с вами не соглашаемся…    

– Не  вмешивайте меня в это дело! – перебил Беттередж. – Речь идет не о  согласии, а о повиновении. Давайте ваши приказания, сэр, давайте приказания!    

– Я  хочу, чтобы некоторые части дома были снова открыты, – начал я, – и  меблированы точь-в-точь так, как они были в прошлом году.    

Беттередж  лизнул языком плохо очиненный карандаш.    

– Назовите  эти части, мистер Дженнингс, – сказал он надменно.    

– Во-первых,  холл у главной лестницы.    

– Во-первых,  холл, – написал Беттередж. – Невозможно меблировать его, сэр, как он  был меблирован в прошлом году…    

– Почему?    

– Потому  что в прошлом году, мистер Дженнингс, там стояло чучело кобуза. Когда господа  уехали, кобуза унесли вместе с другими вещами. Когда кобуза уносили, он лопнул.    

– Если  так, исключим кобуза.    

Беттередж  записал исключение.    

–  "Холл должен быть меблирован, как в прошлом году. Только исключить  лопнувшего кобуза". Пожалуйста, продолжайте, мистер Дженнингс.    

– Разостлать  ковер на лестницах, как прежде.    

–  "Разостлать ковер на лестницах, как прежде". Очень жалею, что опять  должен обмануть ваши ожидания, сэр. Но и этого сделать нельзя.    

– Почему  же?    

– Потому  что человек, расстилавший ковры, умер, мистер Дженнингс, а подобного ему в  искусстве расстилать ковры, обойди хоть всю Англию, не найдешь!    

– Очень  хорошо. Мы должны постараться найти лучшего человека во всей Англии после него.    

Беттередж  записал, а я продолжал делать распоряжения.    

– Гостиная  мисс Вериндер должна быть восстановлена совершенно в таком виде, в каком она  была в прошлом году. Также и коридор, ведущий из гостиной на первую площадку.  Также и второй коридор, ведущий со второй площадки в спальни хозяев. Также  спальня, занимаемая в июне прошлого года мистером Фрэнклином Блэком.    

Тупой  карандаш Беттереджа следовал добросовестно за каждым моим словом.    

– Продолжайте,  сэр, – сказал он с сардонической важностью. – Мой карандаш кое-что  еще не дописал.    

Я  ответил ему, что у меня больше нет никаких распоряжений.    

– Сэр, –  сказал Беттередж, – в таком случае разрешите, – я сам от себя  прибавлю пункт или два.    

Он  раскрыл записную книжку на новой странице и еще раз лизнул неистощимый карандаш.    

– Я  желаю знать, – начал он, – могу я или нет умыть руки…    

– Конечно,  можете, – сказал мистер Блэк. – Я позвоню слуге.    

–…сложить  с себя ответственность, – продолжал Беттередж, с прежней невозмутимостью  продолжая не замечать в комнате никого, кроме меня. – Начнем с гостиной  мисс Вериндер. Когда мы снимали ковер в прошлом году, мистер Дженнингс, мы  нашли огромное количество булавок. Должен я снова положить булавки?    

– Конечно,  нет.    

Беттередж  тут же записал эту уступку.    

– Теперь  о первом коридоре, – продолжал он. – Когда мы снимали украшения в  этой части дома, мы унесли статую толстого ребенка нагишом, обозначенного в  каталоге дома "Купидоном, богом любви". В прошлом году у пего было  два крыла в мясистой части плеч. Я недоглядел, и он потерял одно крыло. Должен  я отвечать за крыло купидона?    

Я опять  сделал ему уступку, а Беттередж опять записал.    

– Перейдем  ко второму коридору, – продолжал он. – В прошлом году в нем не было  ничего, кроме дверей, и я сознаюсь, что душа у меня спокойна только относительно  этой части дома. Что касается спальни мистера Фрэнклина, то, если ей надо  придать ее прежний вид, желал бы я знать, кто должен взять на себя  ответственность за то, чтобы поддерживать в ней постоянный беспорядок, как бы  часто ни восстанавливался порядок, – здесь панталоны, тут полотенце, французские  романы там и тут, – я говорю, кто должен держать в неопрятности комнату  мистера Фрэнклина, он или я?    

Мистер  Блэк объявил, что он возьмет на себя всю ответственность за это с величайшим  удовольствием. Беттередж упорно отказывался слушать разрешение затруднения с  этой стороны, прежде чем он получил мое согласие и одобрение. Я принял  предложение мистера Блэка, и Беттередж сделал последнюю запись в своей книжке.    

– Заходите  к нам, когда хотите, мистер Дженнингс, начиная с завтрашнего дня, – сказал  он, вставая. – Вы найдете меня за работой с нужными помощниками. Я  почтительно благодарю вас, сэр, за то, что вы оставили без внимания чучело  кобуза и купидоново крыло, также и за то, что вы сняли с меня всякую ответственность  относительно булавок на ковре и беспорядка в комнате мистера Фрэнклина. Как  слуга, я глубоко обязан вам. Как человек, я считаю это вашей прихотью и восстаю  против вашего опыта, который считаю обманом чувств и западней. Не бойтесь,  чтобы мои чувства человека помешали моему долгу слуги. Ваши распоряжения будут  исполнены, сэр, будут исполнены! Если это кончится пожаром в доме, я не пошлю  за пожарными, пока вы не позвоните в колокольчик и не прикажете послать!    

С этим  прощальным уверением он поклонился и вышел из комнаты.    

– Как  вы думаете, можем мы положиться на него? – спросил я.    

– Безусловно, –  ответил мистер Блэк. – Когда мы войдем в дом, мы увидим, что он ничего не  позабыл и ничем не пренебрег.    

Июня  19. Еще протест  против нашего плана. На этот раз от дамы.    

С  утренней почтой пришло два письма на мое имя. Одно от мисс Вериндер, самым любезным  образом соглашавшейся на предложенный мною план. Другое от дамы, в доме которой  она живет, миссис Мерридью.    

Миссис  Мерридью кланяется и не претендует на понимание предмета, о котором я переписываюсь  с мисс Вериндер, в его научном значении. С точки зрения общественного значения,  однако, она чувствует себя вправе выразить свое мнение. Вероятно, мне  неизвестно, так думает миссис Мерридью, что мисс Вериндер всего лишь девятнадцать  лет. Позволить молодой девушке в такие годы присутствовать без компаньонки в  доме, полном мужчин, которые будут производить медицинский опыт, есть нарушение  приличия, которого миссис Мерридью допустить не может. Она чувствует, что ее  долг пожертвовать своими личными удобствами и поехать с мисс Вериндер в  Йоркшир. Она просит, чтоб я подумал об этом, так как мисс Вериндер не хочет руководствоваться  ничьим мнением, кроме моего. Может быть, ее присутствие не так необходимо, и  одно мое слово освободило бы миссис Мерридью и меня от весьма неприятной  ответственности.    

В  переводе на простой английский язык эти вежливые слова означают, как я понимаю,  что миссис Мерридью смертельно боится мнения света. К несчастью, она обратилась  с ними к такому человеку, который меньше всех на свете уважает это мнение. Я не  обману ожиданий мисс Вериндер, я не стану откладывать попытку примирить молодых  людей, которые любят друг друга и слишком долго были разлучены. Если перевести  эти простые английские выражения на язык вежливых условностей, то смысл будет  такой: мистер Дженнингс имеет честь кланяться миссис Мерридью и сожалеет, что  не может ничего более сделать.    

Мистер  Блэк чувствует себя сегодня утром по-прежнему. Мы решили не мешать Беттереджу и  сегодня еще не заходить в дом. Успеем сделать наш первый осмотр и завтра.    

Июня  20. Бессонница  начинает сказываться на здоровье мистера Блэка. Чем скорее комнаты будут  приведены в прежний вид, тем лучше.    

Сегодня  утром, когда мы шли с ним домой, он посоветовался со мною с некоторой нерешительностью  и с нервным нетерпением по поводу письма (пересланного ему из Лондона), которое  он получил от сыщика Каффа.    

Сыщик  пишет из Ирландии. Он сообщает, что получил (от своей экономки) визитную карточку  и записку, которую мистер Блэк оставил в его доме близ Доркинга, и уведомляет,  что, по всей вероятности, вернется в Англию через неделю и даже раньше. А пока  он просит, чтобы мистер Блэк объяснил ему, по какому поводу он желает говорить  с ним о Лунном камне. Если мистер Блэк может убедить его, что он сделал  серьезную ошибку в прошлогоднем следствии, он будет считать своею обязанностью  (после щедрого вознаграждения, полученного от покойной леди Вериндер) отдать  себя в распоряжение этого джентльмена. Если нет, он просит позволения остаться  в своем уединении, среди мирных удовольствий деревенской жизни.    

Прочтя  это письмо, я без малейшего колебания посоветовал мистеру Блэку сообщить сыщику  Каффу обо всем, что произошло после прекращения следствия в прошлом году, и  предоставить ему самому составить заключение на основании фактов.    

Подумав  немного, я также посоветовал пригласить сыщика Каффа присутствовать при опыте,  если он успеет вернуться в Англию к тому времени. Он, во всяком случае, был бы  драгоценным свидетелем и, если бы мое мнение, что алмаз спрятан в комнате  мистера Блэка, оказалось неверным, совет сыщика мог бы быть очень важным для  дальнейших действий, в которых я уже не мог участвовать. Это последнее  соображение, по-видимому, заставило решиться мистера Блэка. Он обещал  последовать моему совету.    

Когда мы  стали подъезжать к дому, стук молотка доказал нам, что дело подвигается.    

Беттередж,  надевший по этому случаю красный рыбацкий колпак и зеленый передник из бязи,  встретил нас в передней. Увидев меня, он вынул записную книжку и карандаш и  непременно настаивал на том, чтобы записать все, что я ему буду говорить. Куда  бы мы ни смотрели, мы находили, как и предсказывал мистер Блэк, что работа  подвигается так быстро и так разумно, как только можно было пожелать. Но в  нижнем зале и в комнате мисс Вериндер многое еще нужно было сделать; казалось  сомнительным, будет ли дом готов к концу недели.    

Поздравив  Беттереджа с достигнутыми успехами (он упорно записывал все каждый раз, как  только я раскрывал рот, отказываясь в то же время обратить хотя бы малейшее  внимание на слова мистера Блэка) и обещав прийти опять посмотреть дня через  два, мы уже собирались выйти из дома через черный ход. Но прежде чем мы вышли  из нижнего коридора, меня остановил Беттередж, когда я проходил мимо двери его  комнаты.    

– Могу  ли я сказать вам слова два наедине? – спросил он таинственным шепотом.    

Я,  разумеется, согласился. Мистер Блэк вышел подождать меня в саду, пока я прошел  с Беттереджем в его комнату. Я ожидал просьбы о каких-нибудь новых уступках  вслед за чучелом кобуза и купидоновым крылом. Но к моему величайшему удивлению,  Беттередж положил руку на стол и задал мне странный вопрос:    

– Мистер  Дженнингс, знакомы ли вы с Робинзоном Крузо?    

Я  ответил, что читал "Робинзона Крузо" в детстве.    

– И  с того времени не читали? – спросил Беттередж.    

– С  того времени не читал.    

Он  отступил на несколько шагов и посмотрел на меня с выражением сострадательного любопытства  и суеверного страха.    

– Он  не читал "Робинзона Крузо" с детства, – сказал Беттередж, говоря  сам с собой. – Посмотрим, поразит ли его "Робинзон Крузо"  теперь!    

Он  открыл шкап, стоявший в углу, и вынул грязную, истрепанную книгу, от которой  сильно запахло табаком, когда он стал перелистывать страницы.    

Найдя  нужное место, он попросил меня подойти к нему в угол, бормоча про себя все тем  же таинственным голосом.    

– Что  касается этого вашего фокус-покуса с лауданумом и мистером Фрэнклином Блэком, –  начал он, – пока рабочие в доме, мои обязанности слуги одолевают во мне  чувства человека. Когда рабочие уходят, чувства человека одолевают во мне долг  слуги. Очень хорошо. Прошлой ночью, мистер Дженнингс, в голове у меня крепко  засело, что это ваше новое медицинское предприятие кончится дурно. Если бы я поддался  тайному внушению, я своими руками снова унес бы мебель из комнат и на следующее  утро разогнал бы рабочих.    

– С  удовольствием узнаю из того, что я видел наверху, – сказал я, – что  вы устояли против тайного внушения.    

–  "Устоял" – не то слово, – ответил Беттередж. – Я боролся,  сэр, с безмолвными побуждениями души моей, толкавшими меня в одну сторону, и  писанными приказаниями в моей записной книжке, толкавшими в другую, пока, –  с позволения сказать, – меня не бросило в холодный пот. В этом страшном  душевном расстройстве и телесном расслаблении, к какому средству я обратился? К  средству, сэр, которое ни разу еще мне не изменило за последние тридцать лет и  даже больше – к Этой Книге!    

Он  ударил по книге ладонью, и при этом распространился еще более сильный запах  табака.    

– Что  я нашел здесь, – продолжал Беттередж, – на первой же открытой мною  странице? Страшное место, сэр, на странице сто семьдесят восьмой: "С этими  и многими тому подобными Размышлениями, я впоследствии поставил себе за  правило, что, когда бы ни нашел я эти тайные Намеки или Указания в Душе моей,  внушающие мне делать или не делать какое-либо предстоящее мне Дело, идти или не  идти предстоящим мне путем, я никогда не премину повиноваться тайному  внушению". Не сойти мне с места, мистер Дженнингс, это были первые слова,  бросившиеся мне в глаза именно в то самое время, когда я шел наперекор тайному  внушению! Вы не видите в этом ничего необыкновенного, сэр?    

– Я  вижу случайное стечение обстоятельств – и более ничего.    

– Вы  не чувствуете ни малейшего колебания, мистер Дженнингс, относительно этого вашего  предприятия?    

– Ни  малейшего.    

Беттередж  пристально и молча посмотрел на меня. Он захлопнул книгу, запер ее опять в шкап  чрезвычайно старательно, повернулся и опять пристально посмотрел на меня. Потом  заговорил.    

– Сэр, –  сказал он серьезно, – многое можно извинить человеку, который с детства не  читал "Робинзона Крузо". Желаю вам всего доброго.    

Он  отворил дверь с низким поклоном и дал мне возможность отправиться в сад. Я  встретил мистера Блэка, возвращавшегося в дом.    

– Можете  не рассказывать мне, что с вами случилось, – сказал он. – Беттередж  пустил в ход свой последний козырь, он сделал новое пророческое открытие в  "Робинзоне Крузо". Уважили вы его любимую фантазию? Нет? Вы показали  ему, что не верите в "Робинзона Крузо"? Мистер Дженнингс, вы упали во  мнении Беттереджа настолько низко, насколько это возможно. Можете теперь  говорить и делать, что вам угодно, – вы увидите, что он не захочет терять  с вами слов.    

Июня  21. Сегодня в  моем дневнике достаточно будет короткой записи.    

Мистер  Блэк никогда еще не проводил такой плохой ночи. Я был вынужден, против своей  воли, прописать ему лекарство. На людей с такой чувствительной организацией,  как у него, лекарства действуют, к счастью, очень быстро. Иначе я боялся бы,  что он окажется совершенно без сил, когда наступит время для опыта.    

Что до  меня самого, то после небольшого перерыва в болях за последние два дня у меня  снова сделался сегодня утром припадок, о котором не скажу ничего, кроме того,  что он заставил меня вернуться к опиуму. Закрываю эту тетрадь и отмериваю себе  полный прием – пятьсот капель.    

Июня  22. Наши надежды  сегодня возросли. Нервное состояние мистера Блэка заметно уменьшилось. Он  немного поспал прошлой ночью. Моя ночь по милости опиума была ночью человека  оглушенного. Не могу сказать, что я проснулся нынешним утром; более подходящее  выражение будет – я пришел в себя.    

Мы  подъехали к дому, посмотреть, все ли приведено в прежний вид.    

Завтра,  в субботу, все будет закончено. Как предсказал мистер Блэк, Беттередж не выставил  больше никаких новых препятствий. С начала до конца он сохранял зловещую  вежливость и молчаливость.    

Мое  медицинское предприятие (как его называет Беттередж) должно теперь неизбежно  быть отложено до следующего понедельника. Завтра вечером работники задержатся в  доме до ночи. На следующий день установленная тирания воскресного дня, одно из  учреждений этой свободной страны, так распределила поезда, что невозможно  пригласить кого-нибудь приехать к нам из Лондона. До понедельника нечего больше  делать, как внимательно наблюдать за мистером Блэком и держать его, если  возможно, в точно таком состоянии, в каком я нашел его сегодня.    

Я  уговорил его написать мистеру Бреффу и настоять, чтобы тот присутствовал в  качестве свидетеля. Я нарочно выбрал стряпчего, потому что он сильно  предубежден против нас. Если нам удастся убедить его, мы сделаем нашу победу  неоспоримой.    

Мистер  Блэк написал также сыщику Каффу, а я послал несколько строк мисс Вериндер. С  ними и со старым Беттереджем, – который представляет собой очень важное  лицо в семействе, – у нас будет достаточно свидетелей, не считая миссис  Мерридью, если миссис Мерридью настоит на том, чтобы принести себя в жертву  мнению света.    

Июня  23. Месть опиума  преследовала меня прошлую ночь. Выхода нет, я должен терпеть это, пока  понедельник не наступит и не пройдет.    

Мистер  Блэк опять не совсем здоров сегодня. Он признался мне, что в два часа утра  открыл ящик, в который спрятал сигары. Ему стоило больших усилий запереть его  снова. После этого он выбросил ключ из окна. Сторож принес его сегодня утром,  найдя его на дне пустой цистерны. Я взял этот ключ себе до будущего вторника.    

Июня  24. Мистер Блэк  и я сделали продолжительную прогулку в открытой коляске. Мы оба почувствовали  благотворное влияние мягкого летнего воздуха. Я обедал с ним в гостинице. К  великому моему облегчению, он, расстроенный и взволнованный сегодня утром,  крепко проспал два часа на диване после обеда. Теперь, если он и проведет плохо  еще одну ночь, я уже не боюсь последствий.    

Июня  25, понедельник.  День опыта! Пять часов пополудни. Мы только что переехали в дом.    

Главный  и самый важный вопрос – это здоровье мистера Блэка.    

Насколько  я могу судить, он обещает (в физическом отношении) быть столь же восприимчивым  к действию опиума сегодня, как был год тому назад. Он находится сейчас в  состоянии нервной чувствительности, граничащей с нервным расстройством. Цвет  лица его меняется беспрестанно; руки у него дрожат. Он вздрагивает при  внезапном шуме и при чьем-нибудь неожиданном появлении.    

Все это  последствия бессонницы, которая, в свою очередь, происходит от нервного состояния,  вызванного тем, что он внезапно бросил курить – привычку, доведенную до крайних  пределов. Те же причины действуют на него теперь, как действовали в прошлом  году, и последствия, по-видимому, окажутся одни и те же. Продлится ли так до  окончания опыта? События ночи должны решить этот вопрос.    

Пока я  пишу эти строки, мистер Блэк забавляется в зале, упражняясь на бильярде в  разного рода ударах, как делывал нередко, гостя здесь в июне прошлого года. Я  взял с собою свой дневник, отчасти с целью заполнить чем-нибудь часы, которые,  вероятно, останутся у меня незанятыми, отчасти в надежде, что может случиться  что-нибудь, достойное быть отмеченным.    

Обо всем  ли я упомянул до сих пор? Взглянув на вчерашние заметки, вижу, что забыл  написать об утренней почте. Восполню сейчас этот пробел, прежде чем пойду к  мистеру Блэку.    

Итак, я  получил несколько строк от мисс Вериндер. Она собирается приехать с вечерним  поездом, согласно моему совету. Миссис Мерридью настояла на том, чтобы ее  сопровождать. В письме есть легкий намек на некоторое расстройство духа  почтенной дамы, обычно находящейся в отличном настроении, почему она и  нуждается во всяческом снисхождении, как того требуют ее годы и привычки. Я  постараюсь в обращении с миссис Мерридью подражать выдержке Беттереджа в его  обращении со мною. Он встретил нас сегодня торжественно, облаченный в свое  лучшее черное платье, в накрахмаленном белом галстуке. Когда он взглядывает в  мою сторону, он тотчас вспоминает, что я не перечитывал "Робинзона  Крузо" с самого детства, и при всем своем почтении чувствует ко мне  жалость.    

Мистер  Блэк тоже получил вчера ответ от своего стряпчего. Мистер Брефф принимает приглашение,  однако с оговоркою. Он видит настоятельную необходимость в том, чтобы при мисс  Вериндер во время, как он выражается бесцеремонно, предполагаемого спектакля  находился мужчина с известною долею здравого смысла. Этим мужчиною, за  неимением никого другого, согласен быть мистер Брефф. Итак, бедная мисс  Вериндер будет находиться под двойным надзором. Отрадно думать, что мнение  света уж наверное удовлетворится этим вполне.    

О сыщике  Каффе не слышно ничего. Он, без сомнения, еще в Ирландии. Мы не можем рассчитывать  на него сегодня.    

Сейчас  пришел Беттередж звать меня к мистеру Блэку. Я должен на время отложить перо.    

Семь  часов. Мы опять  обошли все вновь отделанные комнаты и лестницы.    

Мы сделали  также приятную прогулку в кустарнике, который был любимым местом мистера Блэка,  когда он гостил здесь в прошлом году. Таким образом я надеюсь оживить в его уме  прежние впечатления от местности и обстановки, насколько это возможно.    

Сейчас  садимся обедать именно в тот час, когда обедали в день рождения мисс Вериндер.  Цель моя тут, разумеется, чисто медицинская: организм при приеме лауданума  должен быть в том же состоянии, в каком был в прошлом году.    

Спустя  некоторое время после обеда я собираюсь самым естественным тоном завести разговор  об алмазе и о замыслах индусов украсть его. Когда же я наведу мысли мистера  Блэка на этот предмет, с моей стороны будет сделано все, что от меня зависит,  до того момента, когда надо будет дать ему опиум.    

Половина  девятого. Только  сейчас я нашел свободную минуту для одной из важнейших обязанностей, а именно –  обязанности отыскать в домашней аптечке лауданум, которым воспользовался мистер  Канди.    

Минут  десять назад я уловил время, когда Беттередж ничем не был занят, и сообщил ему  об этом желании. Не возражая ни единого слова, даже без малейшего поползновения  достать из кармана записную книжку, он повел меня, – уступая мне все время  дорогу, – в кладовую, где хранилась домашняя аптечка.    

Я нашел  склянку, тщательно закупоренную пробкою, которая была сверх того еще завязана  куском лайковой кожи. В склянке, почти полной, оказался, как я и предполагал,  обыкновенный лауданум. Я решил предпочесть его тем двум дозам приготовленного  опиума, которыми позаботился запастись на всякий случай.    

Вопрос о  количестве гран представлял некоторое затруднение. Я обдумал его и решил увеличить  дозу.    

Записки  мои говорят, что мистер Канди дал всего двадцать пять гран. Это доза небольшая  для последствий, какие он повлек за собою, даже при восприимчивости мистера  Блэка. Я считаю весьма вероятным, что мистер Канди дал больше, чем намеревался,  зная, как он любит хорошо пообедать, и принимая в соображение, что лауданум он  отмерял после званого обеда. Как бы то ни было, я рискну усилить прием до сорока  гран. Мистер Блэк предупрежден сейчас, что примет лауданум, а это, с точки  зрения медицины, равносильно известной силе противодействия в нем, хотя и  бессознательно.    

Если я  не ошибаюсь, потребность в большей дозе неоспорима, для того чтобы повторить  последствия, вызванные в прошлом году меньшей дозой.    

Десять  часов. Свидетели  или гости, – не знаю, как их лучше назвать, – приехали час тому  назад.    

В исходе  девятого часа я уговорил мистера Блэка пойти со мною в его спальню, под тем  предлогом, что я хотел бы, чтоб он осмотрел ее в последний раз и лично  проверил, не забыто ли что-нибудь из прежней обстановки комнаты. Я заранее  условился с Беттереджем о том, чтобы спальню мистеру Бреффу отвели рядом с  комнатой мистера Блэка и чтобы о прибытии стряпчего я был уведомлен легким стуком  в дверь. Через пять минут после того как на часах в передней пробило девять, я  услышал этот стук, тотчас вышел в коридор и встретил мистера Бреффа.    

Наружность  моя, как всегда, произвела невыгодное впечатление. Во взгляде мистера Бреффа  явно выразилось недоверие. Я знал, какое впечатление произвожу на чужих, и без  колебаний сказал ему то, что находил нужным сказать, прежде чем он вошел к  мистеру Блэку.    

– Вы  прибыли сюда, я полагаю, в обществе миссис Мерридью и мисс Вериндер? –  спросил я.    

– Да, –  ответил мистер Брефф чрезвычайно сухо.    

– Мисс  Вериндер, вероятно, сообщила вам о моем желании, чтобы ее присутствие в  доме, – конечно, и присутствие миссис Мерридью также, – осталось  тайною для мистера Блэка, пока опыт над ним не будет произведен?    

– Я  знаю, что должен придержать свой язык, сэр! – вскричал мистер Брефф с  нетерпением. – Имея привычку молчать о безумстве человеческого рода  вообще, я тем более расположен не раскрывать рта в настоящем случае.    

Удовлетворяет  вас это?    

Я  поклонился и предоставил Беттереджу провести его в назначенную ему комнату.  Уходя, Беттередж бросил на меня взгляд, говоривший яснее слов:    

"Вы  заполучили варвара, мистер Дженнингс, и имя этому варвару – Брефф!"    

Теперь  мне предстояло выдержать встречу с дамами. Я сошел с лестницы – не скрою – несколько  взволнованный и направился к гостиной мисс Вериндер.    

Жена  садовника (ей поручено было позаботиться об удобствах дам) попалась мне навстречу  в коридоре первого этажа. Эта добрая женщина оказывает мне чрезмерное почтение,  которое, очевидно, имеет прямым своим источником непреодолимый ужас. Она  таращит на меня глаза, дрожит и приседает, как только я с нею заговариваю. На  мой вопрос, где мисс Вериндер, она вытаращила на меня глаза, задрожала и, без сомнения,  присела бы, если бы сама мисс Вериндер не прервала этой церемонии, внезапно  отворив дверь своей гостиной.    

– Это  мистер Дженнингс? – спросила она.    

Не дав  мне времени ответить, в нетерпении увидеть меня, она вышла в коридор. Мы встретились  у стоявшей на консоли лампы, свет которой падал на нас. При первом взгляде на  меня мисс Вериндер остановилась в нерешимости.    

Однако  она тотчас опять овладела собою, покраснела слегка и с пленительною прямотою  протянула мне руку.    

– Я  не могу отнестись к вам, как к постороннему, мистер Дженнингс, – сказала  она. – Если б вы только знали, какую радость доставили мне ваши письма!    

Она  взглянула на мое некрасивое морщинистое лицо с искренней благодарностью,  настолько новой для меня со стороны моих ближних, что я не нашелся, что ей  ответить. Я совсем не был приготовлен к ее доброте и прелести. Страдания многих  лет, благодарение богу, не ожесточили моего сердца. Я был с нею неловок и  робок, как юноша лет пятнадцати.    

– Где  он сейчас? – спросила она, высказывая откровенно преобладающее в ней  чувство – горячее участие к мистеру Блэку. – Что он делает? Говорил ли обо  мне? В хорошем ли он настроении? Как действует на него вид этого дома после  того, что случилось в прошлом году? Когда вы ему дадите лауданум?    

Нельзя  ли мне поглядеть, как вы его нальете? Я так заинтересована всем этим; я так  взволнована; мне нужно сказать вам десять тысяч вещей, и все они разом толпятся  у меня в голове, так что я не знаю, с чего начать. Вы не удивляетесь моему  интересу к нему?    

– Нисколько, –  ответил я. – Мне кажется, я его вполне понимаю.    

Она была  далека от игры в смущение. И ответила мне так, как могла бы ответить брату или  отцу:    

– Вы  меня избавили от невыразимого страдания, вы дали мне новую жизнь.    

Как могу  я быть неблагодарной и скрывать что-либо от вас? Я люблю его, – сказала  она просто, – любила его от начала и до конца, даже тогда, когда была к  нему несправедлива в своих мыслях, даже тогда, когда говорила ему слова самые  жестокие, самые суровые. Может ли это послужить мне извинением? Надеюсь, что  да, – боюсь, что только это одно и является извинением для меня. Когда он  завтра узнает, что я в доме, как вы думаете…    

Она не  договорила и очень серьезно взглянула мне в лицо.    

– Завтра  вам остается только повторить ему то, что вы сказали сейчас мне, – ответил  я.    

Лицо ее  просияло; она подошла ко мне на шаг ближе и с очевидным волнением стала перебирать  лепестки цветка, который я сорвал в саду и вдел в петлицу своего сюртука.    

– Вы  часто с ним виделись в последнее время, – спросила она, –  действительно ли вы увидели в нем это?    

– Действительно  увидел, – ответил я. – Для меня нет ни малейшего сомнения в том, что  произойдет завтра; хотел бы я иметь такую же уверенность в событиях этой ночи.    

На этом  месте разговор наш был прерван появлением Беттереджа с чайным прибором.    

Мы вошли  в гостиную вслед за дворецким. Маленькая старая леди, со вкусом одетая, сидела  в уголке, целиком поглощенная какою-то изящною вышивкой. Увидя мой цыганский  цвет лица и пегие волосы, она выронила работу из рук и слегка вскрикнула.    

– Миссис  Мерридью, это мистер Дженнингс, – сказала мисс Вериндер.