1 2 3 4 5 6 7 8 9 
Что мне  следовало предпринять теперь? Оставалось разузнать как можно подробнее про  «мисс Элстер из Нолсбери», чтобы выяснить, почему и за что миссис Катерик  питала такое презрение к матери сэра Персиваля.    

– Вы  нашли, что искали, сэр? – спросил старик, когда я закрыл книгу.    

– Да, –  отвечал я, – но мне нужны еще кое-какие сведения. Наверно, церковный  причетник, служивший в этой церкви в 1803 году, уже умер?    

– Умер,  сэр, года за три или четыре до того, как я начал служить здесь, а это было в  1827 году. Я получил это место, сэр, – продолжал мой разговорчивый  знакомый, – когда причетник, служивший здесь до меня, бросил службу и  уехал. Говорили, что это произошло из-за его жены, – будто бы он из-за нее  бросил и дом и работу, а сама она до сих пор живет в новом городе. Я не знаю  подробностей этой истории, знаю только, что заступил на его место. Мистер  Уансборо помог мне получить службу – сын моего старого хозяина, о котором  я вам рассказывал. Он такой простой, добродушный джентльмен – любит охоту,  держит охотничьих собак и тому подобное. Теперь он секретарь прихода вместо  своего отца.    

– Кажется,  вы сказали, что ваш старый хозяин жил в Нолсбери? – спросил я, припоминая,  как разговорчивый причетник угощал меня длинным рассказом об аккуратном старом  джентльмене, перед тем как раскрыл метрическую книгу.    

– Да,  конечно, сэр, – отвечал причетник, – старый мистер Уансборо жил в  Нолсбери, там же живет и молодой мистер Уансборо.    

– Вы  только что сказали, что он секретарь прихода, как был его отец. Я не очень  хорошо представляю себе, что такое секретарь прихода.    

– Неужели,  сэр? А ведь вы из Лондона! В каждой приходской церкви есть секретарь прихода и  причетник. Причетник – это человек вроде меня (я более образован, чем  большинство из них, но не хвастаюсь этим). А секретарями прихода обычно  назначают юристов, и если надо вести какие-нибудь дела церковного прихода,  обычно это делают они. Так же как и в Лондоне. Каждый церковный приход имеет  своего секретаря, и верьте мне – все они юристы.    

– Молодой  мистер Уансборо тоже?    

– О,  конечно, сэр! Он юрист в Нолсбери, на Хай-стрит, в старой конторе своего отца.  Сколько раз я там бывал, сколько раз видел, как старый джентльмен трусил верхом  на своем белом пони, гордо поглядывая направо и налево и раскланиваясь со  всеми! О Господи, он был очень популярен, он был бы популярен и в Лондоне.    

– А  как далеко отсюда до Нолсбери?    

– Довольно  далеко, сэр, – сказал причетник с преувеличенным представлением о расстояниях  и о затруднительности передвижения с места на место, обычным для всех сельских  жителей. – Около пяти миль, уверяю вас!    

Сейчас  было утро. Для прогулки в Нолсбери и обратно в Уэлмингам времени было достаточно.  Никто лучше, чем местный стряпчий, не мог бы разъяснить мне, как обстояло дело  с репутацией матери сэра Персиваля до ее замужества. Я вышел из ризницы с  намерением отправиться в Нолсбери.    

– Очень  благодарен вам, сэр, – сказал причетник, когда я сунул ему в руку  несколько монет. – Вы на самом деле собираетесь пройтись туда и обратно в  Нолсбери? Ну что ж! Вы еще крепки на ноги – это просто благословение  Божье, правда?.. Вот дорога, заблудиться вы не можете. Хотел бы я пойти с вами!  Приятно было встретить в нашем захолустье джентльмена из Лондона, новости  послушать. Пожелаю вам всего наилучшего, сэр, еще раз благодарю.    

Мы  расстались. Когда я вышел из церкви и оглянулся, по дороге за мной шли те два  человека и еще третий – человек в черном, который ездил вчера в  Блэкуотер-Парк.    

Все трое  остановились, поговорили между собой и разошлись. Человек в черном пошел в  Уэлмингам. Двое остались, очевидно, намереваясь следовать за мной.    

Я пошел  дальше, делая вид, что не обратил на них особого внимания. Я вовсе не чувствовал  к ним раздражения в ту минуту – напротив, их присутствие вселяло в меня  надежду на успех. За разочарованием при виде брачной записи я забыл вывод, к  которому прежде пришел, заметив их по соседству с ризницей. Их появление  означало, что сэр Персиваль правильно предугадал последствия моего визита к  миссис Катерик. Он понял, что я отправлюсь в приходскую церковь Старого  Уэлмингама, иначе он никогда не послал бы туда своих шпионов. Какая бы тишь да  гладь ни была в старой ризнице, что-то за этим скрывалось. Было что-то в  метрической книге, чего я еще не заметил.    

     Х    

     

Когда  церковь скрылась из моих глаз, я быстро зашагал по дороге в Нолсбери.    

Почти на  всем протяжении дорога была прямой и ровной. Оглядываясь, я все время видел за  собой двух своих преследователей. По большей части они держались на солидном  расстоянии от меня. Но несколько раз они прибавляли шаг, как бы желая перегнать  меня, потом останавливались, переговаривались и по-прежнему шли за мной.  Очевидно, они имели в виду определенную цель, но не знали, каким путем достичь  ее. Угадать, чего они хотят, я не мог, но у меня возникли опасения, что на пути  к Нолсбери я встречусь с серьезными препятствиями. Эти опасения оправдались.    

Как раз  в то время я вышел на самую безлюдную часть дороги, впереди был крутой поворот;  мне показалось, что город уже недалеко. Вдруг я услышал шаги за своей спиной.  Прежде чем я успел оглянуться, один из них (тот, который следил за мной в  Лондоне) быстро шагнул ко мне и резко толкнул меня плечом. К сожалению, я крепко  ударил его за это, раздраженный тем, что он и его товарищ упорно преследовали  меня с самого Старого Уэлмингама. Он сейчас же заорал: «На помощь!» Его  спутник, высокий человек в костюме лесника, тут же подскочил ко мне, и в  следующую минуту два негодяя крепко держали меня за руки посреди дороги.    

Уверенность,  что мне была расставлена ловушка, и досада на себя за то, что я попал в нее, к  счастью, удержали меня от бесполезного сопротивления, которое только усугубило  бы мое положение. Неразумно было драться с двумя людьми, один из которых был,  бесспорно, сильнее меня. Я подавил свое естественное желание вырваться от них и  осмотрелся – нет ли поблизости кого-нибудь, к кому я мог бы обратиться за  помощью.    

Какой-то  человек работал в поле и был свидетелем всего происшествия. Я позвал его и попросил  пойти с нами в город. Но он упрямо помотал головой и ушел по направлению к  домику, стоявшему далеко от большой дороги. В то же время люди, державшие меня  за руки, заявили о своем намерении предъявить мне обвинение в оскорблении  действием, так как я будто бы напал на них. Но теперь у меня хватило ума и  самообладания, чтобы не вступать в препирательство с ними.    

– Не  держите меня, я пойду с вами в город, – сказал я.    

Человек  в костюме лесника грубо отказался. Но невысокий человек сообразил, что ненужное  насилие может иметь неприятные для них последствия. Он сделал знак второму, и  они отпустили мои руки.    

Мы дошли  до поворота, и перед нами показались окраины Нолсбери. Один из местных полисменов  шел по тропинке вдоль большой дороги. Мои двое сразу обратились к нему. Он отвечал,  что мировой судья находится сейчас в городской ратуше, и посоветовал нам идти  туда.    

Мы пошли  в ратушу. Клерк выписал судебную повестку, и мне было предъявлено официальное  обвинение с обычными в таких случаях преувеличениями и искажениями подлинных  фактов. Мировой судья (раздражительный человек, желчно упивавшийся исполнением  своих обязанностей) спросил, не был ли кто свидетелем этого «оскорбления  действием», и, к моему удивлению, истец рассказал о рабочем в поле. Из  последующих слов мирового судьи мне стало ясно, зачем это было сделано. Судья  приказал, чтобы я был заключен под стражу до появления свидетеля, однако  выразил согласие выпустить меня на поруки, если я смогу представить ему  ответственного поручителя. Он отпустил бы меня на слово, если бы меня в городе  знали, но, так как здесь я был никому не известен, необходимо было, чтобы  кто-то взял меня на поруки.    

Теперь  мне стало понятно, для чего все это было подстроено. Необходимо было избавиться  от меня на день-два. В городе, где я был совершенно посторонним человеком, я,  естественно, не мог найти за себя поручителя. В целом мне предстояло просидеть  в тюрьме три дня – до следующего заседания мирового суда. А за эти три дня  сэр Персиваль мог сделать все, что угодно, чтобы затруднить мои дальнейшие  шаги, – он мог замести все свои следы, не боясь с моей стороны никаких  препятствий.    

Сначала  я пришел в такое негодование, вернее, отчаяние из-за этой коварной задержки, такой  низкой и пустяковой, но такой серьезной в связи с последствиями, которые она  могла бы иметь, что не мог спокойно поразмыслить, как выпутаться из этого  положения. В запальчивости я попросил письменные принадлежности, чтобы частным  образом описать мировому судье настоящее положение вещей. Сначала я не понял  всей бесполезности и неосторожности такого поступка и написал уже несколько  вступительных строк. Мне стыдно в этом признаться – я почти позволил своей  досаде взять верх над моим самообладанием. Вдруг я отодвинул от себя письмо.  Мне пришло в голову то, чего сэр Персиваль никак не мог предусмотреть и что  могло бы освободить меня через несколько часов: обратиться к помощи доктора  Доусона из Ок-Лоджа.    

Как вы,  может быть, помните, я был у этого джентльмена во время моей первой поездки в  Блэкуотер-Парк и привез ему рекомендательное письмо от мисс Голкомб, в котором  она писала ему обо мне в самых похвальных выражениях. Я написал доктору  Доусону, ссылаясь на ее письмо, и напомнил ему, что говорил с ним об опасной и  деликатной природе моих расследований. В разговоре с ним я не открыл ему всей  правды о Лоре, а сказал только, что мое поручение имеет отношение к важному  семейному делу, касающемуся мисс Голкомб. С той же осторожностью я написал ему  о неприятном положении, в котором очутился в Нолсбери, и представил доктору  самому судить, оправдывает ли мою просьбу выручить меня в городе, где я никого  не знал, его прежнее гостеприимство и доверие ко мне леди, которую он прекрасно  знал и весьма уважал.    

Мне  разрешили нанять посыльного, который мог поехать к доктору в экипаже. Таким образом,  доктор, если б пожелал, мог сразу же вернуться с ним в Нолсбери. Ок-Лодж  находился неподалеку от Нолсбери, не доезжая Блэкуотера. Посыльный заявил, что  обернется часа за полтора. Я велел ему разыскать доктора, куда бы тот ни уехал,  и стал терпеливо ждать результатов, надеясь на лучший исход.    

Когда  посыльный уехал, было около двух часов дня. Около четырех он вернулся вместе с  доктором. Доброта мистера Доусона, деликатность, с которой он счел необходимым  немедленно прийти мне на помощь, просто растрогали меня! Он тут же поручился за  меня, и меня отпустили.    

Было  четыре часа дня, когда я горячо пожимал руки доброго старого доктора на улице  Нолсбери. Я был снова свободным человеком.    

Мистер  Доусон гостеприимно пригласил меня в Ок-Лодж, с тем чтобы я переночевал у него.  В ответ я мог только сказать ему, что мое время не принадлежит мне, и просил  отложить приглашение на несколько дней, когда я смогу подробно объяснить и  рассказать ему все, что он был вправе знать. Мы расстались настоящими друзьями,  и я сразу же направился в контору мистера Уансборо на Хай-стрит.    

Необходимо  было спешить. Весть о моем освобождении на поруки, безусловно, еще до ночи  долетит до сэра Персиваля. Если в ближайшие часы его страхи не оправдаются и я  не буду в состоянии прижать его к стенке, я могу безнадежно, навсегда потерять  все, чего я уже достиг. Беспринципность и бессовестность этого человека, его  связи и влияние, безвыходное, отчаянное положение, в которое я мог поставить  его своими расследованиями, – все заставляло меня спешить. Я не мог терять  ни минуты драгоценного времени на пути к разгадке его тайны. У меня был  достаточный срок для размышлений, когда я ждал мистера Доусона, и я хорошо  продумал свои дальнейшие шаги. Кое-что из того, что рассказал мне разговорчивый  старый причетник, хотя он и надоел мне этим, теперь припомнилось мне в новом  свете. Мрачное подозрение, не приходившее мне в голову в ризнице, закралось мне  в душу. По дороге в Нолсбери я был намерен обратиться к мистеру Уансборо только  за справкой относительно матери сэра Персиваля. Теперь же я решил просмотреть  находившуюся у него копию метрической книги приходской церкви Старого  Уэлмингама.    

Мистер  Уансборо был у себя в конторе и немедленно принял меня. Он был живым, общительным  человеком, с румяным, обветренным лицом, похожий больше на деревенского  сквайра, чем на юриста. Казалось, его и позабавила и удивила просьба, с которой  я к нему обратился. Он слышал, что у отца его была копия метрической книги, но  сам никогда ее не видел. До сих пор она никогда никому не была нужна. Она,  безусловно, хранится в сейфе вместе с другими бумагами его отца. После его  смерти к ним никто не прикасался.    

– Очень  жаль, – сказал мистер Уансборо, – что старый джентльмен не может  услышать, что его драгоценная копия кому-то наконец понадобилась. Он бы с еще  большим рвением предался своему любимому занятию. Каким образом вы узнали об  этой копии? От кого-нибудь из местных жителей?    

Я  уклонялся от ответов, как мог. Теперь, как никогда, необходимо было соблюдать  осторожность. Лучше было не говорить мистеру Уансборо о том, что я уже  просматривал подлинную книгу. Поэтому я сказал мистеру Уансборо, что занят  одним семейным делом, требующим спешки. Мне необходимо сегодня же отослать  некоторые справки в Лондон, и просмотр дубликата (за известную плату, конечно)  даст мне возможность не ходить в Старый Уэлмингам. Я прибавил, что, если мне  впоследствии снова будет нужна метрическая книга, я обращусь за этим в контору  мистера Уансборо. После этого объяснения никаких возражений против предоставления  мне книги не последовало. Послали клерка принести книгу из сейфа. Через  некоторое время он вернулся. Копия была совершенно такого же размера, как и  подлинник, разница была только в том, что дубликат был в более нарядном  переплете. Я сел за свободный письменный стол. Руки мои дрожали, голова  горела – я чувствовал необходимость не выдавать своего волнения перед  окружающими. Я открыл метрическую книгу.    

На  заглавной странице были строки, написанные выцветшими чернилами. Они гласили:    

«Копия  метрической книги приходской церкви в Уэлмингаме, выполненная по моему распоряжению  и сверенная – запись за записью – с подлинником лично мной. Подпись:  Роберт Уансборо, секретарь прихода». Под его подписью уже другим почерком было  написано: «Продолжительностью с 1 января 1800 года до 13 июня 1815 года».    

Я начал  просматривать сентябрь 1803 года. Я нашел брачную запись человека, которого  звали Уолтером, как меня. Я нашел запись о браках двух братьев. Между этими  двумя записями, в самом низу страницы...    

Ничего!  Ни малейшего следа, ни намека на запись брака сэра Феликса Глайда и Сесилии  Джейн Элстер в дубликате метрической книги не было!    

Сердце  мое чуть не выпрыгнуло из груди, я чуть не задохнулся от волнения. Я опять взглянул –  я боялся поверить собственным глазам. Нет! Сомнений не было. Регистрации брака  в книге не было. Копии записей были расположены в том же самом порядке, на тех  же самых местах, что и в подлинной метрической книге. Последняя запись на одной  из страниц относилась к человеку, которого, как и меня, звали Уолтером. Под ней  внизу было пустое, незаполненное пространство, очевидно, слишком тесное и  узкое, чтобы втиснуть в него запись о браке двух братьев, которая и в копии,  как и в подлиннике, занимала верх следующей страницы. Этот незаполненный  промежуток объяснял мне все! И в подлиннике место это пустовало с 1803 года до  1827 года, пока сэр Персиваль не появился в Старом Уэлмингаме. Именно здесь, в  Нолсбери, можно было обнаружить подлог, проверив копию метрической  книги, – сам подлог был совершен в Старом Уэлмингаме, в подлиннике.    

Голова  моя пошла кругом, мне пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть. Из всех подозрений,  которые вызывал у меня этот отчаянный человек, ни одно не было правильным.  Мысль, что он вовсе не был сэром Персивалем Глайдом, что он имел столь же мало  прав на свое имя, титул и поместье, как и беднейший из его рабочих, ни разу не  пришла мне в голову. Сначала я предполагал, что, возможно, он отец Анны  Катерик, затем думал, что, может быть, он был ее мужем, но истинное  преступление этого человека лежало за пределами моей фантазии.    

Низость  этого подлога, размеры и дерзость этого преступления, ужасные последствия для  самого преступника в случае, если бы подлог был обнаружен, – все вместе  ошеломило меня. Понятны были теперь неустанная, беспрерывная тревога и  беспокойство этого презренного негодяя, отчаянные вспышки безрассудного  буйства, чередовавшегося с жалким малодушием, безумная подозрительность, из-за  которой он упрятал Анну Катерик в сумасшедший дом и совершил страшное злодеяние  против своей жены всего только на основании пустого, померещившегося ему  предположения, что она, как Анна Катерик, тоже знает его тайну! Раскрытие этой  тайны грозило ему в прежние времена смертной казнью через повешение, а  теперь – пожизненной каторгой. Разоблачение этой тайны даже в том случае,  если бы те, кто пострадал из-за его подлога, пощадили бы его и не отдали под  суд, одним ударом лишало его имени, титула, поместья, общественного  положения – словом, всего того, чем он завладел обманным путем. Вот в чем  заключалась его тайна, и она теперь была в моих руках! Стоило мне сказать одно  слово – и он навсегда лишился бы своих земель, состояния, звания баронета.  Одно мое слово – и он был бы выброшен из жизни, без поддержки,  отверженный, никому не нужный. Все будущее этого человека висело на волоске,  зависело от меня – и он знал это сейчас так же хорошо, как я.    

Эта  мысль отрезвила меня. Интересы, более дорогие мне, чем мои собственные,  зависели от осторожности, которая должна была теперь руководить малейшими моими  поступками. От сэра Персиваля можно было всего ожидать. Не было вероломства, на  которое не отважился бы теперь этот доведенный до крайности отъявленный  негодяй. В той крайней, безвыходной опасности, в которой он очутился, он пойдет  на все, решится на любое преступление – буквально ни перед чем не  остановится, чтобы спасти себя.    

На  минуту я задумался. Необходимо было закрепить свидетельство, только что мной открытое,  записать его на случай, если б со мной случилось какое-то несчастье. Надо было  обеспечить сохранность этого свидетельства от сэра Персиваля и поставить вне  пределов его досягаемости. Можно было не беспокоиться за копию метрической  книги, надежно спрятанную в сейфе мистера Уансборо. Но подлинник в ризнице, как  я убедился в этом своими глазами, был далеко не в таком положении.    

Ввиду  всего этого я решил немедленно вернуться в старую церковь, снова обратиться к  помощи причетника и сделать нужную мне выписку из метрической книги прежде, чем  я вернусь в отель. Я тогда еще не знал, что нужна нотариально заверенная копия  и что моя собственная выписка не может представлять документального  доказательства. Я не знал этого и ни к кому не мог обратиться за нужными по  этому вопросу разъяснениями, так как хотел сохранить свои намерения в тайне.    

Моим  единственным желанием было как можно скорее вернуться в Старый Уэлмингам.  Мистеру Уансборо я объяснил, как сумел, свое несколько странное поведение,  которое, по-видимому, бросилось ему в глаза; положил гонорар на его стол;  условился, что через день-два напишу ему, и покинул его контору с пылающей  головой, с бьющимся сердцем, весь в лихорадочном жару.    

Смеркалось.  Меня осенила мысль, что мои преследователи, возможно, снова пойдут за мной и,  по всей вероятности, на этот раз нападут на меня по дороге.    

Палка,  которая была со мной, была легкой и не годилась для самозащиты. Прежде чем  выйти за пределы Нолсбери, я зашел в лавку и купил крепкую деревенскую дубинку,  короткую и тяжелую. С этим незатейливым оружием я мог дать отпор любому  противнику. Если бы на меня напали двое, я мог удрать. В школьные дни я был  хорошим бегуном, а в Центральной Америке во время экспедиции у меня была  неплохая практика.    

Я вышел  из городка быстрым шагом, держась посередине дороги.    

Моросил  мелкий дождь, и сначала трудно было сказать, шел ли кто за мной или нет. Но,  пройдя полдороги, милях в двух от церкви я увидел сквозь сетку дождя бегущего  ко мне человека и услышал, как где-то неподалеку захлопнулась калитка. Я спешил  вперед с дубинкой наготове, напряженно вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Не  сделал я и сотни шагов, как за придорожной изгородью послышался шорох, и три  человека выскочили на дорогу. Я сейчас же свернул на тропу. Два человека  пробежали мимо меня прежде, чем успели спохватиться. Но третий был быстрый, как  молния. Он остановился, полуобернулся и изо всех сил ударил меня палкой. Он  целился наугад, и потому удар не был сильным. Палка обрушилась на мое плечо. Я  ударил его дубинкой по голове. Он попятился и столкнулся со своими товарищами  как раз в ту минуту, когда они бросились ко мне. Благодаря этому я мог  опередить их и пуститься наутек. Я проскользнул мимо них и помчался посередине  дороги.    

Двое  непострадавших бежали за мной. Бежали быстро; дорога была ровной и гладкой, и  первые пять минут я чувствовал, что не опережаю их. Я слышал за спиной их частое  дыхание. Опасно было бежать в темноте. Я еле различал смутные очертания  изгороди по обеим сторонам дороги, и любое препятствие опрокинуло бы меня  навзничь. Вскоре я почувствовал, что дорога идет вниз, потом снова начался  подъем. Двое начали догонять меня, но я снова ушел от них на довольно далекое  расстояние. Быстрый топот ног за моей спиной стал тише, и я понял, что они  достаточно далеко. Теперь с дороги я мог свернуть в поле – они пробегут  дальше, не заметив моего исчезновения. Я бросился к первому же отверстию в  изгороди, которое я скорее угадал, чем увидел. Оказалось, что это запертая  калитка; я перелез через нее и зашагал прямо по полю, удаляясь от дороги. Я  слышал, как те двое пробежали мимо калитки, потом один из них остановился и  позвал другого. Мне было безразлично, что бы они ни делали теперь, – они  больше не могли ни видеть, ни слышать меня.    

Я шел  через поле и, дойдя до края, остановился на минутку, чтобы отдышаться. Нечего  было и думать о возвращении на дорогу, но я был твердо намерен сегодня же  вечером быть в Старом Уэлмингаме.    

Ни луны,  ни звезд на небе, по которым я мог бы ориентироваться. Я знал только, что,  когда уходил в Нолсбери, ветер дул мне в спину, – если он будет снова дуть  мне в спину, я буду по крайней мере идти в прежнем направлении.    

Поэтому  я пошел вперед, встречая на своем пути препятствия в виде изгородей, рвов,  канав и кустарников, из-за которых иногда замедлял свои шаги и немного  сворачивал в сторону, пока не дошел до холма, круто спускавшегося вниз. Я  спустился, перелез через изгородь и вышел на лужайку. Перед этим я свернул с  большой дороги и пошел направо, теперь я свернул налево, желая выправить тот  путь, от которого отдалился. Шлепая по лужам минут десять или больше, я вдруг  увидел коттедж с освещенным окном. Садовая калитка была отперта, и я вышел на  лужайку к дому, чтобы постучаться и спросить, где я нахожусь.    

Не успел  я постучать, как дверь коттеджа внезапно открылась, и навстречу мне выбежал  человек с фонарем в руках. При виде меня он остановился и поднял фонарь. Мы оба  отпрянули друг от друга. Мои блуждания привели меня на окраину Старого  Уэлмингама. Человек с фонарем был не кто иной, как мой утренний знакомый –  церковный причетник... С тех пор как я видел его в последний раз, манеры его  странным образом изменились. Он выглядел взволнованным и обескураженным, его  румяные щеки пылали, и, когда он заговорил, первые его слова показались мне  совершенно невразумительными.    

– Где  ключи? – спрашивал он. – Вы брали их?    

– Какие  ключи? – переспросил я. – Я только что пришел из Нолсбери. О каких  ключах вы говорите?    

– Ключи  от ризницы! Боже спаси и помилуй нас! Что же мне делать? Ключи исчезли! Вы  слышите? – закричал старик, в волнении махая фонарем в мою сторону. –  Ключи исчезли!    

– Как?  Когда? Кто мог взять их?    

– Не  знаю, – сказал старик, бесцельно вглядываясь в темноту обезумевшими  глазами. – Я только что вернулся. Я говорил вам утром, что сегодня у меня  много работы; запер двери и закрыл окно – теперь оно открыто, окно  открыто! Смотрите! Кто-то влез в окно и взял ключи!    

Он  повернулся к окну, чтобы показать мне, как широко оно распахнуто. Дверца фонаря  открылась, и ветер мгновенно задул свечу.    

– Зажигайте  фонарь, – сказал я, – идемте в ризницу вместе. Скорей! Скорей!    

Я  торопил его. Предательство, ожидать которое я имел все основания и которое  могло лишить меня всего, чего я достиг, совершалось, возможно, в эту самую  минуту! Мое нетерпеливое желание поскорее быть в церкви было столь велико, что  я не мог оставаться в бездействии, пока причетник зажигал свой фонарь. Я пошел  по садовой дорожке через лужайку.    

Не  прошел я и десяти шагов, как из темноты возник какой-то человек и приблизился  ко мне. Он почтительно заговорил со мной. Я не мог разглядеть его лица, но,  судя по голосу, не знал его.    

– Простите,  сэр Персиваль... – начал он.    

Я  прервал его.    

– Вы  ошиблись в темноте, – сказал я, – я не сэр Персиваль.    

Человек  отшатнулся.    

– Я  думал, это мой хозяин, – пробормотал он смущенно и неуверенно.    

– Вы  ждали здесь вашего хозяина?    

– Мне  было приказано ждать на лужайке.    

С этими  словами он отошел. Я оглянулся на коттедж и увидел, что причетник идет ко мне с  зажженным фонарем. Я взял старика под руку, чтобы помочь ему. Мы пошли через  лужайку мимо того человека, который заговорил со мной. Насколько я мог судить  при неясном свете фонаря, он был лакеем, хотя ливреи на нем не было.    

– Кто  это? – шепнул мне причетник. – Не знает ли он чего про ключи?    

– Нам  некогда расспрашивать его, – отвечал я, – скорей в ризницу!    

Даже  днем увидеть отсюда церковь можно было только пройдя через всю лужайку. Когда  мы стали подниматься в гору, какой-то деревенский мальчик, привлеченный светом  нашего фонаря, подбежал к нам и узнал причетника.    

– Эй,  мистер, – сказал он, дергая причетника за сюртук, – в церкви кто-то  есть. Я слышал, как он запер за собой двери, я видел, как он зажег там спичку!    

Причетник  задрожал и тяжело оперся на меня.    

– Идемте,  идемте! – сказал я ободряюще. – Мы не опоздали. Мы его поймаем, кто  бы он ни был. Держите фонарь и следуйте за мной. Только поскорей!    

Я быстро  взобрался на холм. Темный силуэт церкви смутно вырисовывался на фоне ночного  неба. Повернув, чтобы подойти к двери ризницы, я услышал за собой тяжелые шаги.  Лакей шел следом за нами.    

– У  меня нет дурных намерений, – сказал он, когда я обернулся к нему. – Я  только ищу своего хозяина.    

В голосе  его звучал неподдельный страх. Не обращая на него внимания, я поспешил дальше.    

В ту же  минуту, как я завернул за угол и вышел к ризнице, я увидел, что слуховое окно,  выходившее на крышу, ярко осветилось изнутри. Оно сияло ослепительно ярким  светом под сумрачным, беззвездным небом. Я бросился через церковный дворик к  дверям ризницы.    

Странный  запах распространялся в сыром ночном воздухе. Я услышал глухой треск, я увидел,  как свет наверху разгорается ярче и ярче, звякнуло стекло. Я подбежал к двери,  чтобы открыть ее. Ризница была в огне!    

Не успел  я сделать движение, не успел перевести дыхание при виде этого зрелища, как замер  от ужаса, услышав тяжелый стук в дверь изнутри. Кто-то яростно силился  повернуть ключ в замке, за дверью кто-то дико, пронзительно закричал, призывая  на помощь.    

Лакей,  следовавший за мной, отшатнулся и упал на колени.    

– О  Господи, – воскликнул он, – это сэр Персиваль!    

Причетник  подбежал к нам, и в то же мгновение снова, в последний раз, раздалось отчаянное  лязганье ключа в замке.    

– Боже,  спаси его душу! – закричал старик. – Он погиб! Он сломал ключ.    

Я  кинулся к двери. Мгновенно из моей памяти исчезла единственная цель, в  последнее время владевшая всеми моими помыслами, управлявшая всеми моими  действиями. Всякое воспоминание о бессердечном злодеянии, совершенном этим  человеком, – о любви, невинности, счастье, которые он так безжалостно  попрал ногами, о клятве, которую я дал себе в глубине сердца, что приведу его к  ответу, ибо он заслужил это, – как сон, улетучилось из моих мыслей. Я  сознавал только ужас его положения. Я чувствовал только, что должен во что бы  то ни стало спасти его от страшной гибели.    

– Откройте  другую дверь! – крикнул я. – Дверь в церковь! Замок сломан. Спешите,  не то вы погибли!    

Крик о  помощи не повторился после того, как ключ лязгнул в замке в последний раз. Ни  один звук, свидетельствующий о том, что сэр Персиваль еще жив, не доносился до  нас. Слышались треск бушующего пламени да резкое щелканье лопающихся от жара  стекол вверху.    

Я  оглянулся на двух моих спутников. Лакей поднялся на ноги, он держал фонарь и  тупо смотрел на дверь. Ужас, казалось, превратил его в полного идиота; он ходил  за мной по пятам, как собака. Причетник стонал, скорчившись на одной из  могильных плит, он весь дрожал и что-то приговаривал... Достаточно было  взглянуть на них обоих, чтобы понять их беспомощность!    

Почти не  отдавая себе отчета в своих действиях, под влиянием первого порыва я схватил  лакея за плечи и толкнул его к стенке ризницы.    

– Стойте! –  сказал я. – Держитесь за стену. Я встану на вас и попробую влезть на  крышу, чтобы сломать слуховое окно, иначе он задохнется!    

Слуга  дрожал с головы до ног, но держался крепко. Зажав дубинку в зубах, я влез ему  на спину, достал до парапета, схватился за него обеими руками и в один миг был  на крыше. В неистовой поспешности и волнении этой минуты мне не пришло в  голову, что я даю выход пламени, вместо того чтобы дать доступ воздуху. Я  ударил по окну, и остатки стекол разбились вдребезги. Огонь, как дикий зверь из  своего логова, с яростью выпрыгнул наружу. Если бы ветер дул в мою сторону, от  меня, наверно, не осталось бы ничего. Я припал к крыше. Дым и пламя проносились  над моей головой. Вспышки и взрывы огня освещали внизу лицо слуги, тупо  уставившегося в стену, причетника, вставшего с могильной плиты и в отчаянии  ломавшего руки, горсточку жителей деревни, растерянных мужчин и перепуганных  женщин, столпившихся за церковной оградой. Они возникали во тьме, когда  вспыхивали огромные огненные языки, и исчезали за клубами дыма. А тот, в  ризнице, задыхался, умирал так близко от нас, и мы не могли, не в нашей власти  было до него добраться!    

Я  обезумел от этой мысли. Уцепившись руками за крышу, я спрыгнул вниз.    

– Ключ  от церкви! – крикнул я причетнику. – Мы должны попробовать с той  стороны – мы еще можем спасти его, если разломаем ту дверь!    

– Нет,  нет! – с отчаянием отозвался старик. – Надежды нет! Ключи от церкви и  от ризницы в одной связке – они здесь, внутри! О, сэр, его уже ничто не  спасет, он погиб, он уже сгорел.    

– Пожар  увидят из города, – сказал чей-то голос среди мужчин, стоявших позади  нас. – У них есть пожарная машина. Они спасут церковь.    

Я  окликнул этого человека – он сохранил присутствие духа – и заговорил  с ним. В лучшем случае пожарная машина могла прибыть только через четверть  часа. Невыносимо было оставаться в бездействии все это время. Вопреки разуму я  убедил себя, что обреченный, погибший человек в ризнице, возможно, лежит без  чувств, возможно, еще жив. Если мы сломаем дверь, мы, может быть, спасем его! Я  знал, как упорны массивные замки, как непроницаемы дубовые, обитые гвоздями  двери, я знал, как безнадежно пытаться взломать их обычными средствами. Но в  полуразрушенных коттеджах близ церкви должны были сохраниться балки. Что, если  вооружиться балкой и использовать ее как таран?    

Этa  мысль мелькнула в моем мозгу, как вспышка огня, извергавшегося через слуховое окно.  Я бросился к человеку, говорившему про пожарную машину:    

– Есть  у вас кирки, мотыги?    

– Да,  есть.    

– Топоры,  пилы, кусок веревки?    

– Да,  да, да!    

Я  заметался среди толпы с фонарем в руке:    

– Пять  шиллингов каждому, кто мне поможет!    

При этих  словах они будто проснулись. Ненасытный голод, вечный спутник нищеты, и жажда  заработка в один миг побудили их к беспорядочной деятельности.    

– Двое –  за фонарями, если они у вас есть! Двое – за топорами и инструментами!  Остальные за мной – за балкой!    

Они  оживились, послышались резкие, отрывистые восклицания. Женщины и дети бросились  в сторону. Мы ринулись гурьбой к первому нежилому дому. Только причетник,  бедный старый причетник, остался позади. Стоя на могильной плите, он рыдал,  оплакивая церковь. Лакей следовал за мной по пятам – порой я видел его  бледное, искаженное от ужаса, растерянное лицо. Когда мы ворвались в дом, на  полу лежали разбросанные стропила, но они не годились, они были слишком  легкими. Над нашими головами пролегала балка, мы могли достать до нее топорами.  Балка была накрепко вделана в стены с обоих концов. Потолок и пол были содраны,  огромный пролом в крыше зиял прямо в небо. Мы набросились на балку. Как она  упорствовала, как сопротивлялись нам стенные кирпичи и цемент! Мы ломали,  рубили, рвали. Балка поддалась с одного конца и рухнула, за ней полетели  кирпичи. Вскрикнули женщины, сгрудившиеся в дверях и смотревшие на нас,  закричали мужчины, двое из них упали, но не расшиблись. Еще одно совместное  усилие – и мы высвободили другой конец балки. Взвалив ее на плечи, мы  приказали посторониться. А теперь за дело! К двери! Пламя несется к небу, все  ярче освещая нам путь! Осторожней по дороге к церкви – бей с разбегу в  дверь! Раз, два, три – стоп! Неудержимо несутся крики. Мы расшатали дверь.  Если запор не поддастся – она соскочит с петель. Еще раз, с разбегу! Раз,  два, три – стоп! Закачалась! Через пробоины пламя устремляется к нам. Еще  раз навались, в последний! Дверь с треском рухнула. Мгновенно наступила  гробовая тишина. Мы ищем глазами тело. Нестерпимый жар опаляет наши лица и  заставляет нас отступить. Мы не видим ничего – вверху, внизу, повсюду не  видно ничего, кроме сплошного огненного вихря.    

– Где  он? – шепнул лакей, тупо глядя на пламя.    

– Он  сгорел дотла! – простонал причетник. – И книги сгорели дотла. О, сэр!  Скоро и от церкви останется только пепел.    

Они были  единственными, кто заговорил. Когда они замолчали, в ночном безмолвии слышалось  только, как бушевал пожар.    

Чу!  Неровный, грохочущий звук издали – глухое цоканье копыт, мчащихся галопом,  потом все усиливающийся рев человеческих голосов, крики. Наконец-то пожарная  команда! Люди вокруг меня бросились к краю холма, навстречу пожарным. Старый  причетник попытался бежать вместе с ними, но силы оставили его. Я увидел, как, держась  за один из надгробных памятников, он слабо закричал: «Спасите церковь!» Как  будто пожарные могли услышать его. «Спасите церковь!»    

Только  лакей не шевелился. Он стоял, глядя на пламя пустым, безучастным взором. Я заговорил  с ним, я потряс его руку. Но ничто не могло вывести его из столбняка. Он шепнул  еще раз:    

– Где  он?    

Через  десять минут пожарная машина была готова, насос опустили в колодец за церковью,  шланг подвели к дверям ризницы. Если б моя помощь понадобилась, я не мог бы  оказать ее сейчас. Моя энергия иссякла, силы мои истощились, вихрь моих мыслей  мгновенно замер, затих, когда я понял, что он уже мертв. Я стоял беспомощно, я  был бесполезен, я смотрел, смотрел не отрываясь в горящую комнату.    

Пожар  медленно затихал. Яркий огонь потускнел, дым подымался к небу белыми клубами;  сквозь него виднелись красно-черные груды тлеющих углей на полу ризницы.    

Еще  минута – и пожарные вместе с полицейскими бросились вперед к двери,  раздались негромкие восклицания, потом два человека отделились от остальных и прошли  через толпу за церковную ограду. В мертвом молчании люди расступались, чтобы  дать им пройти.    

Через  несколько минут толпа дрогнула, и живая стена медленно раздвинулась снова. Двое  шли обратно и несли сорванную с петель дверь одного из нежилых домов. Они  внесли ее в ризницу. Полицейские столпились у обгоревшего входа, мужчины по  двое, по трое старались заглянуть им через плечо. Другие стояли подле, чтобы  первыми услышать. Среди них были женщины и дети.    

Вести из  ризницы быстро облетели толпу – их передавали из уст в уста, пока они не  долетели до того места, где я стоял. Я услышал, как спрашивали и отвечали  вокруг меня приглушенно, взволнованно.    

– Его  нашли?    

– Да.    

– Где?    

– У  двери, он лежал ничком.    

– У  какой двери?    

– У  двери в церковь – он лежал головой к двери, ничком.    

– А  лицо сгорело?    

– Нет.    

– Да,  сгорело.    

– Нет,  только обгорело. Он лежал ничком, лицом вниз, я же сказал.    

– А  кто он был?    

– Лорд,  говорят.    

– Нет,  не лорд. Сэр, что ли. Сэр – значит дворянин.    

– Баронет  он был.    

– Нет.    

– Да.    

– А  что ему здесь понадобилось?    

– Верно,  замышлял что-нибудь недоброе, уж я вам говорю!    

– Это  он нарочно?    

– Нарочно  сгорел!    

– Да  я не о нем – я о ризнице. Он ее нарочно поджег?    

– Очень  страшно смотреть на него?    

– Страшно!    

– А  лицо?    

– Нет,  лицо ничего.    

– Кто-нибудь  его знает?    

– Вон  тот человек говорит, что знает.    

– Кто?    

– Говорят,  лакей. Но он будто умом тронулся, и полиция ему не верит.    

– А  никто другой не знает, кто он такой?    

– Ш-ш!  Тише.    

Громкий,  уверенный голос кого-то из полисменов заставил утихнуть глухой ропот вокруг меня.    

– Где  джентльмен, который пытался спасти его? – сказал голос.    

– Здесь,  сэр, вот он! – Десятки взволнованных лиц повернулись ко мне, десятки рук  раздвинули толпу, кто-то подошел ко мне с фонарем в руках.    

– Пожалуйте  сюда, сэр, – негромко сказал он.    

Я был не  в силах говорить с ним, я был не в силах сопротивляться, когда он взял меня за  руку. Я попытался сказать, что никогда не видел умершего при жизни, что я не  могу опознать его, что я совершенно посторонний человек. Но говорить я не мог.  Я был близок к обмороку, я беспомощно молчал.    

– Вы  знаете его, сэр?    

Вокруг  меня кольцом стояли люди. Трое из них опустили фонари вниз. Их взгляды и  взгляды всех остальных были устремлены на меня в немом ожидании. Я знал, что  лежит у моих ног, я понимал, почему они опустили фонари так низко.    

– Можете  вы опознать его, сэр?    

Мои  глаза медленно опустились. Сначала я ничего не увидел, кроме грубого брезента.  Скупые капли дождя падали на него, глухо отдаваясь в гробовой тишине. Я перевел  взгляд – там, в конце, в желтом свете фонаря, застывшее, зловещее,  обугленное, смотрело в небо его мертвое лицо. Так в первый и последний раз я  увидел его. Так волею судеб мы встретились наконец.    

     XI    

     

По  некоторым местным причинам, имевшим значение для следователя и городских властей,  с судебным дознанием спешили – оно происходило на следующий же день. Мне  пришлось присутствовать в качестве одного из свидетелей, вызванных в суд для  расследования пожара.    

Утром я  первым долгом пошел на почту справиться, нет ли там для меня письма от Мэриан.  Никакая перемена обстоятельств, какой бы необычной она ни была, не могла  повлиять на мою главную заботу, пока я был вдали от Лондона. Утреннее письмо от  Мэриан было для меня единственной возможностью узнать, не случилось ли в мое  отсутствие какого несчастья с Лорой или с ней самой. День мой всегда начинался  с этой главной заботы.    

К моей  радости, на почте меня ждало письмо от Мэриан. Ничего не случилось – они  обе были в целости и сохранности, как и в день моего отъезда. Лора посылала мне  сердечный привет и просила, чтобы я обязательно за день сообщил ей о своем  приезде. Ее сестра добавляла в пояснение, что Лора сэкономила «почти соверен»  из собственного заработка и требовала, чтобы ей разрешили самой приготовить  обед, долженствующий отпраздновать мое возвращение. Солнечным утром я читал эти  маленькие домашние новости, а передо мной так живо, так ярко вставали ужасные  воспоминания прошлой ночи. Необходимо было уберечь Лору от возможности случайно  узнать правду – это было моей первой мыслью, когда я прочитал письмо. Я сейчас  же написал Мэриан и рассказал ей все, что уже рассказал на этих страницах,  описывая ей происшедшее так постепенно и осторожно, как только мог, и  предупреждая ее о том, чтобы никакие газеты ни в коем случае не попадались Лоре  на глаза до моего возвращения. Если б на месте Мэриан была другая женщина,  менее мужественная и менее надежная, я, может быть, не решился бы открыть ей  всю правду. Но Мэриан полностью заслуживала моего доверия, как я знал по опыту  прошлого, – я мог всецело положиться на нее. Письмо мое было длинным. Я  был занят им до самого судебного дознания.    

Следствие  было очень затруднено в силу всяческих осложнений. Надо было выяснить не только  вопрос о гибели человека, но и причину возникновения пожара, а также каким  образом были похищены ключи и почему в ризнице во время пожара находился  посторонний. Пока что не установили даже личности покойного. Полиция не  доверяла словам лакея, что он опознал своего хозяина, ибо несчастный слуга был  в состоянии полной невменяемости. Послали в Нолсбери за теми, кто был хорошо  знаком с внешностью сэра Персиваля Глайда, и с утра связались с  Блэкуотер-Парком. Благодаря принятым мерам следователь и понятые смогли наконец  совершенно точно установить личность погибшего и подтвердить истинность слов  лакея. Свидетельства разных лиц подтвердились осмотром часов покойного, на  внутренней крышке которых были выгравированы герб и имя сэра Персиваля Глайда.    

Затем  стали разбирать вопрос о возникновении пожара. В качестве свидетеля первыми вызвали  меня, лакея и мальчика, увидевшего, как в ризнице зажгли спичку. Мальчик  отвечал на вопросы вполне вразумительно, но несчастный лакей не мог прийти в  себя после вчерашнего ужасного происшествия – всем было ясно, что он ничем  не может помочь следствию, и его отпустили.    

К моему  облегчению, мой допрос был очень кратким. Я не был знаком с покойным, никогда  раньше его не видел, не знал, что он находился в Старом Уэлмингаме, и, когда  тело было обнаружено, меня в ризнице не было. Я мог только сказать, что зашел в  коттедж причетника, чтобы попросить его указать мне дорогу в Уэлмингам; от него  узнал об исчезновении ключей и пошел вместе с ним в церковь, чтобы в случае  надобности помочь ему; увидев пожар, услышал, как какой-то неизвестный в  ризнице напрасно пытался отпереть дверь, и сделал все, что мог, из чисто  гуманных побуждений, чтобы спасти несчастного. Других свидетелей, знавших  покойного, спрашивали, чем могут они объяснить похищение ключей и присутствие  сэра Глайда в охваченной пожаром комнате. Но следователь, по-видимому, считал,  что я, как посторонний человек в городе, незнакомый с сэром Персивалем Глайдом,  не могу, само собой разумеется, представить никаких объяснений по этим двум  вопросам.    

Когда  официальный допрос окончился, мне уже было ясно, как я должен вести себя в дальнейшем.  Я не чувствовал себя обязанным давать добровольные показания, ибо сейчас они не  имели бы никакого практического значения. Все доказательства моей правоты  сгорели вместе с метрической книгой. Кроме того, если б я заговорил и высказал  свое мнение обо всем этом, мне пришлось бы рассказать и про историю Лоры, а  это, безусловно, произвело бы на следователя и на присяжных такое же  неубедительное впечатление, как и на мистера Кирла.    

Но  теперь, на этих страницах, по прошествии стольких лет, я могу высказаться  совершенно беспрепятственно. Прежде чем мое перо начнет описывать последующие  события, я напишу вкратце, как представляю себе то, что произошло в ризнице,  начиная с похищения ключей, возникновения пожара и, наконец, смерти этого  человека. Узнав, что я отпущен на поруки, сэр Персиваль, по-видимому, решил  прибегнуть к крайним мерам. Одной из них было нападение на меня, когда я шел в  Старый Уэлмингам. Второй мерой, несравненно более верной, как он правильно  считал, было уничтожение всех доказательств его преступления путем похищения  страницы, на которой был произведен подлог. Если б я не мог представить выписки  из подлинной книги для сравнения с дубликатом книги в Нолсбери, у меня не было  бы никаких улик и я бы не мог больше угрожать ему роковым разоблачением. Для  достижения этой цели ему достаточно было войти в ризницу незамеченным, вырвать  нужную ему страницу из метрической книги и таким же путем выйти оттуда.    

Легко  понять, почему он ждал наступления вечера, чтобы выполнить задуманное, и почему  воспользовался отсутствием причетника, чтобы взять ключи. Необходимость  заставила его зажечь свет в ризнице, чтобы найти нужную ему книгу, а простая  предосторожность подсказала, что надо закрыть дверь изнутри, на случай  вторжения какого-нибудь любознательного прохожего.    

Я не  думаю, чтобы в его намерение входило поджечь церковь и таким образом уничтожить  метрическую книгу. Ведь пожар могли затушить и книгу спасти. Этого было  достаточно, чтобы мысль о поджоге исчезла из его головы так же быстро, как и  зародилась в ней. Учитывая количество горючего материала в ризнице –  солому, бумаги, ящики, сухое дерево, изъеденные червями шкафы и разный  хлам, – по всей вероятности, пожар произошел совершенно случайно от зажженной  спички.    

Первым  его побуждением при этих обстоятельствах было, несомненно, затушить огонь; не  преуспев в этом, он (не зная состояния замка) пытался отпереть дверь, через  которую вошел. Когда я позвал его, пламя уже охватило шкафы и другие легко  воспламеняющиеся предметы, которые стояли недалеко от дверей, ведущих в  церковь. По всей вероятности, огонь и дым были уже настолько сильны, что он был  не в силах бороться с ними, когда пытался открыть внутреннюю дверь. Когда я  влез на крышу и разбил слуховое окно, он уже лежал без сознания на том самом  месте, где его нашли. Даже если б мы могли проникнуть в церковь и взломать  дверь с другой стороны, опоздание было бы роковым: к этому времени его уже  нельзя было спасти – мы только дали бы возможность огню перекинуться в  церковь, и тогда ее постигла бы та же участь, что и сгоревшую ризницу. Теперь  же сама церковь уцелела. У меня, как и у других, не возникает сомнений, что,  когда мы побежали в пустой коттедж и изо всех сил старались добыть балку, он  был уже мертв. Вот, с моей точки зрения, приблизительное истолкование тех  фактов, очевидцами которых мы были. Так произошло описанное мной событие. Так  было найдено его тело.    

Судебное  дознание отложили на день. Пока что законные власти не могли найти никакого  объяснения таинственным обстоятельствам этого дела.    

Намеревались  пригласить еще свидетелей, в том числе и поверенного покойного сэра Персиваля  Глайда из Лондона. Местному доктору было поручено освидетельствовать умственные  способности лакея, ибо в том состоянии, в котором он теперь находился, он был  не способен давать какие-либо показания. Он мог только с совершенно растерянным  видом заявить, что в ночь, когда произошел пожар, ему было приказано ждать на  лужайке; он ничего больше не знает, кроме того, что покойный был его хозяином.    

У меня  создалось впечатление, что с его помощью (в чем он был не виноват, ибо,  конечно, не был посвящен в подробности) установили отсутствие причетника в  доме, а затем ему приказали ждать неподалеку от церкви (не приближаясь, однако,  к ризнице); он должен был помочь хозяину справиться со мной в случае, если б я,  избежав нападения на дороге, встретился с сэром Персивалем. Необходимо  прибавить, что от лакея так никогда ничего и не добились. Медицинской  экспертизой было установлено, что в результате пожара и гибели хозяина его  умственные способности серьезно расстроены. Во время следующего судебного  заседания он по-прежнему не мог дать никаких удовлетворительных показаний и  очень возможно не оправился от этого потрясения и по сей день.    

Я  вернулся в отель в Уэлмингаме в подавленном настроении, усталый и измученный  всем, что произошло. Я был не в силах слышать местные сплетни о судебном  дознании и отвечать на вопросы, которые мне задавали посетители ресторана при  отеле. Покончив с моим скромным обедом, я удалился в мою каморку под чердаком,  чтобы немного отдохнуть и подумать на свободе о Лоре и Мэриан.    

Если б я  был богаче, я бы в тот же вечер съездил в Лондон, чтобы посмотреть на моих дорогих  и любимых. Но завтра я должен был присутствовать на судебном заседании (на  случай, если мои показания еще понадобятся), а главное, мне надо было  обязательно предстать перед мировым судьей в Нолсбери. Наши скромные средства  уже истощились, а сомнительное будущее – теперь еще более сомнительное,  чем когда-либо, – заставляло меня опасаться лишних расходов и не разрешало  мне съездить в Лондон и обратно даже по недорогому билету второго класса.    

На  следующий день после судебного следствия я был предоставлен самому себе. Я  начал утро с того, что пошел, как обычно, на почту за письмом Мэриан. Оно ждало  меня и было бодрым и жизнерадостным. Я с благодарностью прочитал письмо и с  облегченным сердцем направился в Старый Уэлмингам, чтобы взглянуть на пожарище  при дневном свете.    

Какие  перемены ждали меня, когда я туда пришел! На всех путях нашего непонятного мира  обычное и необычайное идут рука об руку. Любые катастрофы всегда сопровождаются  самыми обыденными, подчас смешными подробностями. Когда я подошел к церкви,  лишь вытоптанные дорожки маленького кладбища свидетельствовали о недавнем  пожарище и гибели человека. Двери ризницы были наскоро заколочены досками. На  досках были уже намалеваны грубые карикатуры. Деревенские мальчишки с криками  ссорились за лучшую дырочку, чтобы взглянуть внутрь. На том самом месте, где я  стоял вчера, когда из пылающей ризницы до меня донесся исступленный крик о  помощи, на том самом месте, где лакей в ужасе упал на колени, сегодня стая кур  хлопотливо рылась в земле в поисках дождевых червей. А на земле, у моих ног,  там, где накануне опустили страшную ношу, стояла сейчас миска с обедом  какого-то рабочего, и его верный сторож – пес тявкал на меня за то, что я  стою слишком близко к собственности его хозяина. Старый причетник, праздно  наблюдавший за неспешными работами по ремонту церкви, мог говорить только на  одну тему, интересовавшую его: как избежать ответственности за случившееся.  Одна из деревенских жительниц, чье бледное от ужаса лицо запомнилось мне, когда  мы отдирали балку, пересмеивалась сейчас с другой женщиной над старым корытом с  грязным бельем. Нет в смертных настоящей серьезности! Сам Соломон во всей своей  славе был всего только Соломоном, не лишенным тех обычных слабостей, которые  присущи каждому из нас.    

Когда я  уходил, мысли мои снова вернулись к тому, о чем я уже думал: надежда установить  личность Лоры путем признания сэра Персиваля не могла теперь осуществиться. Он умер –  с ним погибло то, что составляло цель всех моих стремлений и надежд.    

Но может  быть, теперешнее положение вещей следовало рассматривать с другой, более  правильной точки зрения?    

Предположим,  он остался бы в живых – что изменилось бы от этого? Мог ли я – даже  во имя Лоры – пригрозить ему публичным разоблачением его тайны, когда я  выяснил, что преступление сэра Персиваля состояло в том, что он присвоил себе  права другого человека? Мог ли я ценой моего молчания предложить ему сознаться  в заговоре против Лоры, когда я знал, что в результате моего молчания настоящий  наследник лишен законно перешедшего ему по наследству поместья, а также  принадлежащего ему по праву титула и звания? Нет! Если б сэр Персиваль был жив,  его тайна, от которой, не зная ее подлинной сути, я так много ждал, не была бы  моей. Я не имел права ни умолчать о ней, ни обнародовать ее, даже во имя  восстановления попранных прав Лоры. Из простой честности я был обязан  немедленно отправиться к тому незнакомому мне человеку, чье наследство и титул  были похищены сэром Персивалем. Я был обязан отказаться от моей победы,  полностью передав ее в руки тому незнакомцу. И снова очутился бы лицом к лицу с  прежними трудностями, так же как стоял перед ними сейчас! Мне предстояло  бороться дальше. Я был готов к этому.    

В  Уэлмингам я вернулся несколько успокоенный, чувствуя еще большую уверенность в  своих силах, чем раньше, и с непоколебимым решением довести дело до конца. На  пути в отель я прошел через сквер, где жила миссис Катерик. Не зайти ли к ней и  не повидать ли ее? Нет. Неожиданная весть о смерти сэра Персиваля уже донеслась  до нее несколько часов назад. Местные утренние газеты напечатали подробный  отчет о судебном дознании – ничего нового к тому, что она уже знала, я  прибавить не мог. У меня пропало желание, чтобы она проговорилась. Мне  припомнилось, какая ненависть промелькнула на ее лице, когда она сказала: «Я не  жду никаких вестей о сэре Персивале, кроме вести о его смерти». Я припомнил, с  каким скрытым интересом она разглядывала меня, когда я собрался уходить. И  какое-то чувство в моем сердце – я знал, что чувство это  правильное, – делало для меня новую встречу с ней немыслимой. Я свернул на  другую улицу, в сторону от сквера, и пошел прямо к себе в отель.    

Когда  несколько часов спустя я сидел в ресторации, ко мне подошел слуга и подал  письмо, адресованное на мое имя. Мне сказали, что в сумерки, как раз перед тем,  как зажглись газовые фонари, его принесла какая-то женщина. Прежде чем могли  заговорить с ней или разглядеть ее, она ушла, не сказав ни слова.    

Я  распечатал письмо. Ни числа, ни подписи на нем не было. Почерк был явно  измененный. Но, не прочитав и первой строчки, я понял, что писала миссис  Катерик. Я переписал письмо дословно. Вот оно.    

     

 Рассказ продолжает  миссис Катерик    

     

Сэр, Вы  не вернулись, как обещали. Но я уже знаю вчерашнюю новость и пишу, чтобы  уведомить Вас об этом. Заметили ли Вы что-нибудь особенное в моем лице, когда  уходили? Я тогда думала про себя: не настал ли наконец день его погибели –  и не Вы ли тот избранный, через которого он погибнет? Так оно и случилось.    

Как я  слышала, вы были настолько малодушны, что пытались спасти его. Если б Вам это  удалось, я считала бы Вас своим врагом. Вам это не удалось, и я считаю Вас  своим другом. Ваши расспросы спугнули его, и он забрался ночью в ризницу. Ваши  расспросы, без Вашего ведома и против Вашего желания, послужили делу моей  ненависти и утолили мою многолетнюю жажду мести. Благодарю Вас, сэр, хотя Вы и  не нуждаетесь в моей благодарности.    

Я  чувствую себя обязанной человеку, свершившему это. Чем я могу отплатить Вам?  Если б я была еще молода, я сказала бы Вам: «Приходите, обнимите и поцелуйте  меня, если хотите». Я пошла бы даже на это – и Вы бы не отказались, сэр,  нет, не отказались бы лет двадцать назад. Но теперь я уже старая женщина. Что ж!  Я удовлетворю Ваше любопытство и отблагодарю Вас таким путем. Когда Вы  приходили ко мне, Вам чрезвычайно хотелось узнать кое-что из моих личных  дел – личных моих дел, о которых при всей Вашей проницательности Вы  никогда не могли бы узнать без моей помощи, личных моих дел, о которых Вам  ничего не известно даже сейчас. Вы их узнаете, Ваша любознательность будет  удовлетворена. Я постараюсь сделать все, что в моих силах, чтобы угодить Вам и  доставить удовольствие, мой достойный уважения молодой друг!    

Вы,  наверно, были еще маленьким мальчиком в 1827 году. А я была в то время красивой  молодой женщиной и жила в Старом Уэлмингаме. Я была замужем за жалким глупцом.  А также имела честь быть знакомой (не важно, каким образом) с неким  джентльменом (не важно, с кем). Я не назову его. Зачем? Имя, которое он носил,  не принадлежало ему. У него никогда не было имени: теперь Вы знаете это так же  хорошо, как и я.    

Лучше я  расскажу Вам, как он добился моего расположения. У меня всегда были вкусы  настоящей леди, и он потворствовал им – иными словами, он восхищался мной  и делал мне подарки. Ни одна женщина не может устоять перед восхищением и  подарками, особенно перед подарками. Конечно, в том случае, если эти подарки  именно такие, как ей хочется. Он был достаточно сообразителен, чтобы понимать  это. Большинство мужчин это понимают. Естественно, он хотел чего-то взамен, как  и все мужчины. И как Вы думаете – чего бы? Сущей безделицы: всего только  ключа от ризницы нашей старой приходской церкви да ключа от шкафа, который там  стоял, но так, чтобы мой муж ничего об этом не знал. Когда я спросила, почему  он хочет, чтобы я достала ему ключи таким скрытым путем, он, конечно, солгал  мне. Он мог бы и не лгать – я все равно ему не поверила. Но мне нравились  его подарки, и мне хотелось получать их и в дальнейшем. Вот я и достала ему  ключи по секрету от мужа и стала наблюдать за ним по секрету от него самого.  Один раз, другой, третий, а на четвертый я его накрыла с поличным.    

Я  никогда не была сверхщепетильной в делах, которые меня не касались, и мне было  решительно все равно, что в своих интересах он приписал еще одну свадьбу к  другим свадьбам в метрической книге.    

Конечно,  я знала, что это нехорошо, но мне-то ведь от этого никакого вреда не было, поэтому  не стоило поднимать из-за этого шумиху. А у меня уже были золотые часы с  цепочкой, не первые, и он обещал мне еще часы из Лондона только за день до  того. Это были уже третьи часы, и самые лучшие. Если бы я знала, как закон  смотрит на подобное преступление и как закон его карает, я бы, конечно,  позаботилась о себе как должно и сразу выдала бы его. Но я ничего не знала и  мечтала о золотых часах. Я поставила только одно условие: он должен мне все  рассказать. Его дела интересовали меня тогда не меньше, чем мои дела интересуют  Вас теперь. Он согласился на мое условие, почему – Вы сейчас узнаете.    

Вот что  я от него услышала, хотя он не очень-то охотно рассказывал об этом. Кое-что я вытянула  из него уговорами, кое-что настойчивыми вопросами. Мне хотелось знать всю  правду, и, по-моему, я ее знаю.    

Он знал  не больше, чем другие, о том, как обстоят дела между его отцом и матерью, пока  мать его не умерла. Тогда отец во всем ему признался и обещал сделать для сына  все, что мог, но умер, ничего не сделав – не оставив даже завещания. Сын  (кто осудит его за это?) позаботился о себе сам. Он сразу же приехал в Англию и  вступил во владение имениями. Никто не заподозрил, что он не имеет на это  никакого права, никто не сказал ему «нет». Его отец с матерью всегда жили, как  муж с женой, – никто из тех немногих, кто был знаком с ними, не  подозревал, что они не женаты. Настоящим наследником (если б правда была  обнаружена) являлся дальний родственник его отца, которому и в голову не  приходило, что он может быть наследником. Когда отец «того» умер, он плавал в  каких-то океанах. Пока что мой знакомый не встретился ни с какими  затруднениями – он вступил во владение наследством, будто так и  полагалось. Но заложить свое имение он не мог. Это было не так-то просто. От  него требовалось две вещи: одна – метрическое свидетельство о его  рождении, а вторая – свидетельство о браке его родителей. Метрическое  свидетельство о рождении было легко достать – он родился за границей, и  метрика у него была в полном порядке. Второе было труднее, это и привело его в  Старый Уэлмингам.    

Он  поехал бы вместо Старого Уэлмингама в Нолсбери, если б не одно соображение. Его  мать жила там до того, как познакомилась с его отцом. Она проживала под своей  девичьей фамилией, а на самом деле была уже замужем, в Ирландии, где ее муж  всячески ее обижал, а потом и вовсе бросил – ушел к другой женщине. Это  все правда – сэр Феликс сам сказал своему сыну, что только по этой причине  он и не мог жениться на его матери. Вы, наверно, удивляетесь, почему сын, зная,  что его родители познакомились в Нолсбери, не сыграл штуку с метрической книгой  в той церкви, где его родителям полагалось бы обвенчаться. Но дело в том, что  священник, который служил в церкви в Нолсбери еще в 1803 году (когда его  родители должны были бы пожениться, чтобы их брак совпадал с его метрикой о  рождении), был еще жив в 1827 году, когда он приехал получать свое незаконное  наследство. Это неприятное обстоятельство и заставило его искать возможности  совершить подлог в другом месте, по соседству с нами. Прежний священник нашей  церкви умер за несколько лет до этого, и здесь опасности не было.    

Старый  Уэлмингам устраивал его больше, чем Нолсбери. Его отец увез его мать из Нолсбери  и жил с ней неподалеку от нас, в большом доме у самой реки. Люди, знавшие, что  он любил уединение, когда был холостым, не удивлялись, что он и женатый  продолжает сохранять прежние привычки. Если б он не был уродом, его уединенная  жизнь с молодой женой могла бы показаться подозрительной. Но никого не  удивляло, что он продолжал прятать от всех свое уродство. Он жил в наших  местах, пока не унаследовал Блэкуотер-Парк. По прошествии двадцати четырех лет  кто мог заподозрить (священник-то наш умер!), что свадьбу он не отпраздновал  столь же уединенно, как прожил всю свою прежнюю жизнь, и что не обвенчался в  церкви Старого Уэлмингама?    

Вот  почему его сын решил, что Старый Уэлмингам – наилучшее место, чтобы ради  собственной выгоды втайне исправить положение вещей. Вы, может быть, удивитесь,  когда я скажу Вам, что он подделал запись в метрической книге неожиданно для  самого себя и что мысль об этом пришла ему в голову под влиянием минуты.    

Сначала  он хотел просто вырвать страницу на подходящем месте и уничтожить ее, а потом  поехать в Лондон и сказать тамошним юристам, чтобы они сами добыли ему  свидетельство о браке его родителей, конечно, указав соответствующее число и  год. Никто после этого не заподозрил бы, что его отец и мать были не обвенчаны.  Но он не был уверен, одолжат ему денег при этих обстоятельствах или нет. Во  всяком случае, если б встал вопрос о его законных правах на титул и поместье,  ответ у него был наготове.    

Когда в  руках у него оказалась метрическая книга, он стал ее просматривать и увидел незаполненное  место на одной из страниц за 1803 год, очевидно, оттого, что следующая длинная  брачная запись не помещалась там и поэтому ее записали вверху на следующей  странице. При виде этого пустого места его планы изменились. Перед ним была  возможность, которой он никогда не ожидал, о которой и не мечтал, и он ею  воспользовался – Вы знаете, каким образом. Для того чтобы его собственная  метрика совпадала с записью о браке его родителей, ему нужен был июль месяц. А  пустое место было на сентябрьской странице. Но в случае каких-либо вопросов он  всегда мог сказать, что родился семимесячным.    

Я была  так глупа, что, когда он рассказал мне свою историю, мне стало жаль его. Как  раз на это он и рассчитывал, как Вы дальше увидите. Я сочла, что судьба  поступила с ним жестоко. Он был не виноват в том, что его отец и мать не  поженились, а они не были женаты тоже не по своей вине. Даже более разборчивая  женщина, чем я, женщина, которой не так страстно хотелось бы золотых часов с  цепочкой, и она нашла бы для него оправдание. Во всяком случае, я держала язык  за зубами и помогла ему скрыть то, что он сделал.    

Какое-то  время он употребил на то, чтобы подделать чернила (он все смешивал их в разных  моих пузырьках) и почерк. Наконец это ему удалось, и он сделал из своей матери  порядочную женщину, а она была уже в могиле! Пока что я не отрицаю, что он вел  себя по отношению ко мне довольно честно, не жалея расходов. Он подарил мне  часы с цепочкой – они были великолепной работы и очень дорого стоили. Они  до сих пор у меня и ходят прекрасно.    

Прошлый  раз Вы сказали, что миссис Клеменс поделилась с Вами всем, что знала. В таком  случае мне незачем описывать Вам ложный скандал, из-за которого я пострадала –  пострадала невинно, я это утверждаю! Вы знаете так же хорошо, как и я, что за  чепуху вбил себе в голову мой муж, когда проведал о моих свиданиях и секретах с  этим прекрасным джентльменом. Но Вы не знаете, чем все это кончилось между этим  прекрасным джентльменом и мной. Читайте дальше и судите сами о его поведении.    

Первые  слова, которые я ему сказала, когда увидела, как повернулось дело, были: «Оправдайте  меня! Снимите с моей репутации пятно, которого, как вы знаете, я не заслужила.  Я не требую, чтобы вы во всем открылись моему мужу, только скажите ему под  честным словом джентльмена, что он не прав и что я не виновата в том, в чем он  меня подозревает. Сделайте для меня хотя бы это после всего того, что я для вас  сделала». Он наотрез отказался. Он мне прямо заявил, что ему выгодно, чтобы мой  муж и все соседи верили в ту ложь, потому что тогда они не заподозрят правду.  Но я не сдавалась и сказала ему, что в таком случае муж мой и все остальные  узнают правду из моих собственных уст. Ответ его был немногословен: если я  проговорюсь и погублю его, я сама погибну вместе с ним.    

Да! Вот  к чему это все привело. Он обманул меня. Он не сказал мне, чем я рискую,  помогая ему. Он воспользовался моим неведением, он обольстил меня своими  подарками, он растрогал меня своей историей, а в результате сделал меня своей  сообщницей. Он весьма хладнокровно заявил мне об этом и кончил тем, что впервые  сказал мне о страшной каре за это преступление. В те дни закон не был столь  благодушным, как теперь. Вешали не только убийц, и с женщинами-преступницами не  обращались как с дамами, попавшими в несчастье. Признаюсь, он напугал меня,  подлый самозванец! Презренный негодяй! Вы понимаете теперь, как я его  ненавидела? Понимаете, почему я взяла на себя труд – взяла с  благодарностью! – удовлетворить любопытство молодого джентльмена, который  выведал его тайну!    

Но  продолжаю. Он не был настолько глуп, чтобы доводить меня до полного отчаяния. Такую  женщину, как я, небезопасно было загонять в угол, доводить до крайности –  он понимал это и благоразумно постарался пойти на мировую, успокаивая меня  предложениями относительно моего будущего.    

Я  заслужила некоторое вознаграждение (так он любезно выразился) за услугу, ему  оказанную, и некоторого возмещения (так он милостиво прибавил) за все, что я  выстрадала. Он был готов (великодушный проходимец!) выплачивать мне ежегодное  содержание (раз в три месяца) на двух условиях. Во-первых, я должна была  молчать – ради самой себя так же, как и ради него. Во-вторых, я никогда не  должна была уезжать из Уэлмингама, не дав ему предварительно знать об этом и не  получив его разрешения. В Уэлмингаме мне не пришлось бы откровенно посплетничать  за чашкой чаю с моими приятельницами-соседками. В Уэлмингаме он всегда знал,  где меня найти. Второе условие было нелегким, но я согласилась. Что мне  оставалось делать? Я была совершенно беспомощна, а в будущем на моих руках  должна была оказаться новая обуза – ребенок. Что мне оставалось делать?  Положиться на милость моего мужа-глупца, который затеял весь этот скандал  против меня? Да ни за что на свете! К тому же обещанное ежегодное содержание  было вполне приличным. Я согласилась. И стала жить лучше других. Мой дом был  лучше, мои ковры были лучше, чем дома и ковры других женщин, которые закатывали  глаза под потолок при виде меня. Добродетель в наших местах ходила в ситцевых  платьях, я носила шелковые!    

Итак, я  приняла его условия и постаралась использовать их как можно разумнее. Я начала  битву с моими достопочтенными соседями, не сдаваясь и не уступая. По прошествии  известного времени я одержала победу, как Вы изволили видеть сами. Как я все  эти годы хранила его тайну (и свою), и вкралась ли ко мне в доверие дочь моя,  покойная Анна, и поделилась ли я с ней его тайной – эти вопросы, как я  предполагаю, тоже Вас интересуют. Ну так вот – я так Вам благодарна, что  ни в чем не могу отказать. Я начну новую страницу и сразу же отвечу на эти  вопросы. Но извините меня, мистер Хартрайт, сначала мне придется выразить Вам  свое удивление по поводу Вашего интереса к моей покойной дочери. Мне это  непонятно! Если Вас интересуют подробности ее детства, обратитесь к миссис  Клеменс, она знает об этом больше, чем я. Поймите, прошу Вас, что я не питала  чрезмерной привязанности к моей покойной дочери. С первых до последних дней она  была обузой для меня, да к тому же в голове у нее с детства было не все в порядке.  Вы любите прямоту – надеюсь, Вы сейчас довольны.    

Не стоит  затруднять Вас подробностями относительно моего прошлого. Скажу только, что, со  своей стороны, я выполняла условия и довольствовалась моим приличным  содержанием, получая его аккуратно четыре раза в год.    

Время от  времени я уезжала ненадолго из города, всегда предварительно испрашивая разрешения  у моего владыки и хозяина и обычно получая это разрешение. Как я Вам уже  говорила, он был достаточно умен, чтобы не выводить меня из терпения. Он мог  всецело рассчитывать, что я буду держать язык за зубами, хотя бы ради самой  себя. Одной из моих самых длительных поездок была поездка в Лиммеридж. Я  отправилась туда ухаживать за больной двоюродной сестрой, которая в то время  умирала. По слухам, у нее водились деньги, и я решила (на случай, если б  что-нибудь в будущем помешало мне получить свое содержание), что неплохо было  бы обеспечить себя и с этой стороны. Но вышло, что я старалась напрасно, мне  ничего не досталось, так как у нее ничего и не было.    

Я взяла  Анну с собой. У меня бывали иногда свои причуды в отношении этого ребенка, и  подчас я начинала ревновать к влиянию на нее этой миссис Клеменс. Миссис  Клеменс никогда не нравилась мне. Она всегда была ничтожной, пустоголовой,  робкой женщиной, что называется, прирожденной горемыкой, – и время от  времени я не отказывала себе в удовольствии досадить ей, отбирая у нее Анну. Не  зная, что делать с моей дочерью, пока я ухаживаю за своей родственницей в  Камберленде, я отдала ее в школу в Лиммеридже. Владелица поместья, миссис Фэрли  (на редкость некрасивая женщина, которой удалось подцепить одного из самых  красивых мужчин в Англии), чрезвычайно позабавила меня тем, что очень  привязалась к моему ребенку. Вследствие этого девочка ничему в школе не  научилась. В Лиммеридже с ней всячески носились и баловали. Они вбивали ей в  голову разную чушь и, между прочим, внушили ей, что она должна носить только  белое. Я терпеть не могла белый цвет и всегда любила яркие краски. Я решила  выбить эту дурь у нее из головы, как только мы вернемся домой.    

Как это  ни странно, дочь моя решительно воспротивилась мне. Если уж ей, бывало, взбредет  что на ум – она упряма, как осел, и от своего не отступится, как это  бывает и с другими полоумными. Мы с ней наконец совсем поссорились, и миссис  Клеменс, которой это, видимо, было не по душе, предложила взять Анну с собой в  Лондон, с тем чтобы та осталась жить у нее. Если б миссис Клеменс не была на  стороне Анны, когда та изъявила желание одеваться только в белое, я бы,  пожалуй, согласилась. Но миссис Клеменс стала мне еще противнее из-за того, что  шла наперекор мне, а я твердо решила, что Анна не будет ходить в белом, поэтому  я сказала «нет» наотрез, окончательно. Дочь моя осталась при мне – в  результате этого произошла первая серьезная стычка с моим приятелем по поводу  его тайны.    

Это  случилось долгое время спустя после того, о чем я Вам сейчас рассказала. Я  обосновалась в новом городе и прожила там уже много лет, неуклонно  восстанавливая свою репутацию и постепенно завоевывая положение среди уважаемых  лиц города. То, что дочь моя жила при мне, надо сказать, очень этому  способствовало. Ее безответность и прихоть одеваться в белое вызывали даже  некоторую симпатию. Я перестала противиться ее капризу. Кое-что из этой  симпатии должно было перепасть и на мою долю. Так оно и было. Я считаю, что  именно с этого времени мне предложили арендовать два лучших места в церкви, а  после этого священник впервые мне поклонился.    

Так вот,  однажды утром я получила письмо от этого высокородного джентльмена (ныне  покойного) в ответ на мое, в котором я его предупреждала, согласно условию, о  своем намерении немного проехаться для перемены обстановки. Очевидно, когда он  получил мое письмо, его наглость взяла верх над его благоразумием: он ответил  мне отказом в таких оскорбительных выражениях, что я потеряла всякое  самообладание и отозвалась о нем в присутствии моей дочери как о «низком  самозванце, которого я могла бы погубить на всю жизнь, если б разжала рот и выдала  его тайну». Только это я и сказала. Я тут же спохватилась при виде выражения  лица моей дочери, которая с жадным любопытством смотрела на меня. Я немедленно  приказала ей выйти из комнаты, пока я не успокоюсь.    

Признаюсь,  не очень-то весело было у меня на душе, когда я поразмыслила над своей  опрометчивостью. В тот год Анна была еще более странной и полоумной, чем  обычно. Я пришла в ужас, когда подумала, что она может случайно повторить мои  слова в городе и упомянуть при этом его имя, если кто из любопытства станет ее  расспрашивать. Я сильно испугалась возможных последствий. Дальше этого мои  страхи не шли. Я была совершенно не подготовлена к тому, что произошло в  действительности, – на следующий же день.    

На  следующий день он без всякого предупреждения явился ко мне. С первых же его слов  мне стало ясно, что, несмотря на свою самоуверенность, он весьма раскаивается в  своем дерзком ответе на мою просьбу и что он приехал – в очень дурном  настроении – наладить наши отношения, пока еще не поздно. Заметив в  комнате мою дочь (я боялась отпускать ее от себя после того, что случилось  накануне), он приказал ей выйти. Они оба не очень-то любили друг друга, а тут,  боясь накидываться на меня, он сорвал свое настроение на ней.    

– Оставьте  нас! – сказал он ей через плечо.    

Она  посмотрела на него тоже через плечо и не пошевельнулась.    

– Вы  слышите? – заорал он. – Уходите из комнаты!    

– Говорите  со мной вежливым тоном, – говорит она, вся вспыхнув.    

– Прогоните  эту идиотку! – говорит он, глядя в мою сторону.    

У нее  всегда была дурацкая привычка носиться со своим чувством собственного достоинства,  и слово «идиотка» вывело ее из себя. Прежде чем я могла вмешаться, она яростно  кинулась к нему.    

– Сейчас  же просите у меня прощения, – говорит она, – а не то я вам покажу! Я  выдам вашу тайну! Я могу погубить вас на всю жизнь, если только пожелаю!    

Мои  слова! Она повторила их именно так, как я их произнесла накануне. Он онемел от  гнева и стал белый, как бумага, на которой я сейчас пишу, а я поскорее  вытолкала ее из комнаты. Когда он пришел в себя...    

Нет. Я  слишком почтенная женщина, чтобы повторить то, что он сказал, когда пришел в  себя. Мое перо – это перо члена церковной общины, подписчицы на проповеди  «В вере мое спасение». Можно ли ждать от меня, чтобы я повторяла подобные  выражения? Представьте себе неистовые, бешеные ругательства самого отъявленного  разбойника в Англии. Вернемся скорей к тому, чем все это кончилось. Как Вы,  наверно, уже угадали, это кончилось тем, что из самосохранения он настоял на  водворении ее в сумасшедший дом.    

Я  пробовала успокоить его. Я ему сказала, что она просто повторила, как попугай,  слова, случайно сорвавшиеся с моего языка. Я уверяла его, что она ничего не  знает про его тайну, ибо я ей ничего не рассказала. Я объясняла, что она, как  дура, притворилась назло ему, что знает то, чего на самом деле не знала, –  она только хотела пригрозить ему и отомстить за его невежливое с ней обращение.  Я говорила ему, что мои безрассудные слова дали ей возможность причинить ему  неприятность, которую ей давно хотелось ему причинить. Я напомнила ему о других  ее странностях, о том, что слабоумные иногда заговариваются, как он и сам это  знал. Все было бесполезно. Он не верил моим клятвам, он был убежден, что я  целиком выдала его тайну. Короче, он и слушать ничего не хотел и твердил, что  ее необходимо упрятать в сумасшедший дом.    

При этих  обстоятельствах я исполнила свой долг матери.    

– Никаких  бесплатных больниц, – сказала я. – Я не допущу, чтобы ее помещали в  бесплатную больницу. В частную лечебницу, если уж вам так угодно. У меня есть  свои материнские чувства и установившаяся репутация в этом городе, я согласна  только на частную лечебницу, на такую, какую мои уважаемые соседи выбрали бы  для своих умалишенных родственников.    

Хотя я и  не питала чрезмерной любви к своей дочери, у меня было надлежащее чувство  собственного достоинства и приличествующая мне гордость матери. Благодаря моей  твердости и решительности позор благотворительности никогда не запятнал моего  ребенка. Настояв на своем (это удалось мне довольно легко благодаря разным  льготам при помещении пациентов в частные лечебницы), я не могу не признать что  интернирование Анны имело свои преимущества. Во-первых, за ней был прекрасный  уход и с ней обращались как с леди (я позаботилась, чтобы в городе узнали об  этом). Во-вторых, ее удалили из Уэлмингама, где она могла вызвать разные ненужные  толки и расспросы, если бы повторила мои неосторожные слова.    

То, что  ее отдали под надзор, имело только одно отрицательное последствие. Ее пустое  хвастовство по поводу того, что она будто бы знает его тайну, превратилось в  настоящую манию. Она была достаточно хитра, чтобы сразу понять, что своими  словами, сказанными ею назло человеку, оскорбившему ее, она и в самом деле  серьезно его испугала. Она была достаточно сообразительна, чтобы понять, какую  он играл роль в ее интернировании. Когда ее увозили в лечебницу, она впала в  страшную ярость, а когда ее туда привезли, первым, что она сказала сиделкам,  когда ее немного успокоили, было: «Я знаю его тайну, и я его погублю, когда  настанет время».    

Возможно,  то же самое она сказала и Вам, когда Вы легкомысленно помогли ее побегу. Она,  конечно, сказала об этом (как я слышала) той несчастной женщине, которая вышла  замуж за нашего приятного, любезного, безыменного джентльмена (недавно  умершего). Если б Вы или сия незадачливая леди внимательно порасспросили мою  дочь и настояли, чтобы она объяснила свои слова, Вы убедились бы, что она  ничего конкретного не могла бы Вам сказать, и с нее сразу слетела бы спесь. Вы  убедились бы, что я пишу Вам чистую правду. Она знала, что существует какая-то  тайна, она знала, чья это тайна, она знала, кто пострадает, если тайна  откроется, но, кроме этого, ничего не знала. Ей нравилось строить из себя  важную персону и хвастать, но она ничего не знала до самой своей смерти.    

Удовлетворила  ли я Вашу любознательность? Во всяком случае, я приложила к этому все старания.  Право, мне ничего не остается добавить ни о себе самой, ни о своей дочери. Мои  тяжелые обязанности по отношению к ней полностью закончились, когда ее  благополучно поместили в лечебницу. Указания, касающиеся этого вопроса, были  однажды вручены мне. Я переписала их и отослала в ответ на письмо какой-то мисс  Голкомб. Она интересовалась моей дочерью, очевидно, наслушавшись разного вранья  от некоего джентльмена, привыкшего к вранью. И после того как моя дочь убежала из  сумасшедшего дома, я сделала все, что было в моих силах, чтобы отыскать ее и  воспрепятствовать разным неприятностям, которые она могла наделать. Я также  наводила справки в той местности, где ее будто бы видели. Но все эти пустяки не  могут представлять для Вас интереса после всего того, что Вы уже услышали.    

До сих  пор я писала Вам в духе полного дружелюбия. Но, заканчивая письмо, не могу не  присовокупить серьезного упрека по Вашему адресу. Во время нашего свидания Вы  дерзко намекнули на происхождение моей дочери, как если б этот вопрос вызывал у  Вас какие-то сомнения. С Вашей стороны это было чрезвычайно невежливо и  неприлично! Если мы с Вами снова встретимся, будьте любезны не забывать, что я  не потерплю никаких намеков. Добропорядочность моей репутации выше подозрений,  и моральные устои Уэлмингама (как любит выражаться мой друг священник) не  должны оскверняться никакими беспринципными и развязными разговорами подобного  рода. Если Вы разрешили себе усомниться в том, что мой муж был отцом Анны, Вы  нанесли мне грубое оскорбление. Если Вы чувствовали и продолжаете чувствовать  безнравственное любопытство по этому поводу, советую Вам в Ваших собственных  интересах его унять – раз и навсегда. По эту сторону могилы, мистер  Хартрайт, что бы ни случилось с нами в загробной жизни, Ваше любопытство  никогда не будет удовлетворено.    

Возможно,  после того, что я сейчас сказала, Вы сочтете необходимым прислать мне письмо с  извинениями. Сделайте это. Я отнесусь к нему благосклонно. Я пойду еще  дальше – если Вы захотите повидать меня вторично, я приму Вас. Хотя мои  материальные обстоятельства и не пострадали от недавнего происшествия, они  позволяют мне пригласить Вас всего только на чашку чаю. Как я Вам уже говорила,  я всегда жила по средствам и за последние двадцать лет сэкономила достаточно,  чтобы прожить остаток моей жизни вполне безбедно. Я не собираюсь уезжать из  Уэлмингама. В этом городе мне осталось еще кое-чего добиться. Как Вы видели,  священник со мной здоровается. Но он женат, а жена его менее вежлива, чем он  сам. Я намереваюсь вступить в благотворительную общину «Доркас» и заставить  жену священника также здороваться со мной.    

Если Вы  почтите меня своим визитом, имейте в виду – мы будем вести разговор только  на общие темы. Всякое умышленное напоминание об этом письме будет бесполезным.  Я решительно откажусь от него. Улики погибли при пожаре, я знаю. Но считаю, что  предосторожности никогда не бывают излишними.    

В силу  этого здесь не называют никаких имен и подписи не будет. Почерк всюду измененный,  и я сама отнесу письмо при обстоятельствах, исключающих всякую возможность  доискаться, что оно исходит от меня. У Вас нет причин жаловаться на все эти  меры предосторожности. Они не помешали мне изложить здесь сведения, которые Вам  так хотелось иметь, ввиду особой моей снисходительности к Вам, которую,  бесспорно, Вы заслужили. Чай у меня подают ровно в половине шестого, и мои  гренки с маслом никого не ждут.    

 Рассказ продолжает  Уолтер Хартрайт    

     I    

     

Когда я  прочитал бесцеремонное послание миссис Катерик, моим первым побуждением было  уничтожить его. Грубое, наглое с первого до последнего слова, оно с  возмутительной настойчивостью связывало меня с катастрофой, к которой я не имел  никакого отношения, и со смертью, которую, рискуя собственной жизнью, я хотел  предотвратить. Оно вызвало во мне глубокое отвращение. Я хотел было уже  изорвать его, когда одно соображение удержало меня, и я решил сохранить письмо  еще на некоторое время.    

Это  соображение не было никоим образом связано с сэром Персивалем. Сведения, сообщенные  мне миссис Катерик, только подтверждали мои ранние догадки.    

Он  совершил свой подлог именно так, как я это предполагал. Молчание миссис Катерик  относительно дубликата метрической книги в Нолсбери подтвердило мою мысль о  том, что ни она, ни сэр Персиваль не подозревали о его существовании. Им  никогда не приходило в голову, что их преступление можно разоблачить путем  сравнения подлинника метрической книги с ее копией. Но само преступление больше  не интересовало меня. Я решил сохранить письмо, ибо оно могло понадобиться в  будущем для выяснения последней тайны, все еще не разгаданной мной, – о  происхождении Анны Катерик. Кто же был ее отцом? В письме ее матери были две  или три фразы, над которыми стоило поразмыслить на досуге. А сейчас я был  слишком занят своей главной задачей и не мог ничем отвлекаться. Но вопрос этот  продолжал меня интересовать. Я был уверен, что со временем узнаю, кто был отцом  несчастной, которая покоилась теперь рядом с миссис Фэрли.    

Я  запечатал письмо и тщательно спрятал его, чтобы снова перечитать, когда  настанет время.    

Завтра  был мой последний день в Хэмпшире. Побывав у мирового судьи в Нолсбери и на  судебном дознании в Уэлмингаме, я мог вернуться в Лондон дневным или вечерним  поездом.    

На  следующее утро я снова пошел на почту, где письмо от Мэриан ожидало меня, как обычно.  Когда мне его вручили, оно показалось мне очень легким по весу. Встревоженный  этим, я распечатал его. В конверте была только узкая полоска бумаги, сложенная  вдвое. Торопливым почерком было написано: «Возвращайтесь как можно скорее. Нам  пришлось переехать. Приезжайте прямо на Гоуверз-Уолк, Фулем, № 5. Я буду ждать  вас. Не беспокойтесь о нас – мы живы и здоровы. Но возвращайтесь! Мэриан  ».    

Известие,  заключавшееся в этих строках, известие, которое я мгновенно связал с какой-то  новой попыткой графа Фоско причинить нам вред, потрясло меня. Я застыл на  месте, комкая письмо в руках. Что случилось? Какое коварное злодеяние задумал и  совершил граф в мое отсутствие? Прошла целая ночь с той минуты, как Мэриан  отослала свою записку, – пройдет еще много часов, пока я смогу вернуться к  ним. Новое несчастье, о котором я еще не знаю, возможно, уже постигло их. А я  должен оставаться здесь, за столько миль от них, прикованный к месту по  распоряжению судебных властей!    

Не знаю,  к чему привели бы мои тревоги и волнение, возможно, я забыл бы о долге и чести,  если б не моя вера в Мэриан. Только сознание, что я могу всецело положиться на  нее, помогло мне немного успокоиться и придало мне мужества терпеливо ждать.  Судебное дознание было моим первым препятствием к немедленному возвращению в  Лондон. В назначенный час я пришел в суд. Присутствие мое было формально  необходимо, но на этот раз меня даже не вызывали. Эта никому не нужная досадная  отсрочка была тяжелым испытанием, хотя я старался отвлечься, прислушиваясь как  можно внимательнее к происходящему на суде.    

В числе  присутствовавших был и лондонский поверенный покойного – мистер Мерримен,  но он ничем не мог помочь следствию. Он заявил, что чрезвычайно удивлен и  потрясен случившимся, но не может пролить никакого света на таинственные  обстоятельства этого дела. В промежутках между вызовами свидетелей он  подсказывал следователю вопросы, которые тот, в свою очередь, задавал потом  свидетелям, но и это не дало никаких результатов. После тщательного,  настойчивого опроса многих лиц, знавших сэра Персиваля, опроса, продолжавшегося  около трех часов, присяжные вынесли обычный вердикт: смерть в результате  несчастного случая. К этому присовокупили официальное заявление, в котором  говорилось, что следствием не установлено, как и кем были похищены ключи,  отчего произошел пожар и с какой целью покойный проник в ризницу. На этом  судебное дознание закончилось. Поверенному покойного поручили позаботиться о  погребении сэра Персиваля. Свидетели могли считать себя свободными.    

Не теряя  ни минуты драгоценного времени, я расплатился по счету в отеле и нанял экипаж  для поездки в Нолсбери. Какой-то джентльмен, стоявший около меня и видевший,  что я собираюсь ехать в Нолсбери, вежливо обратился ко мне с просьбой разрешить  ему ехать со мной, так как он живет в тех местах. Конечно, я ответил согласием.  По дороге мы, естественно, говорили на тему, интересовавшую в те дни всех  местных жителей.    

Мой  новый знакомый хорошо знал поверенного по делам покойного сэра Персиваля. Он  обсуждал с мистером Меррименом положение дел умершего баронета и вопрос о  наследстве. Материальные затруднения сэра Персиваля были широко известны во  всем графстве – поверенному не оставалось ничего другого, как признать  этот факт. Сэр Персиваль погиб, не оставив завещания, но даже если б он его и  оставил, все состояние, унаследованное им от жены, уже пошло на погашение его  долгов. Наследником поместья был его дальний родственник, который командовал  кораблем, принадлежащим Англо-Индийской компании. Наследство, которое он теперь  получал, было сильно отягощено долгами, но само поместье со временем, если  капитан будет бережлив, может приносить большие доходы, и в будущем он мог  стать весьма состоятельным человеком.    

Хотя я  был поглощен мыслью о возвращении в Лондон, это сообщение, подтвердившееся в  дальнейшем, было для меня очень ценным. Я мог считать, что мое молчание  относительно подлога, совершенного сэром Персивалем, вполне оправданно. Тот,  чьи права он узурпировал, должен был теперь унаследовать поместье. Доход от  Блэкуотер-Парка, по праву принадлежащий одному ему за последние двадцать три  года, был растрачен до последней копейки покойным сэром Персивалем. Вернуть  этот доход было невозможно. Если б я огласил свое открытие, это никому не  принесло бы никакой пользы. Продолжая хранить молчание, я скрывал подлинное  лицо человека, который обманным путем женился на Лоре. Ради нее я счел за  лучшее молчать. Ради нее я, рассказывая всю эту историю, называю всех ее  участников вымышленными именами.    

Я  расстался со своим случайным спутником близ Нолсбери и сразу же отправился к  мировому судье. Как я и предполагал, никто не явился предъявить мне обвинение.  Нужные формальности были соблюдены, и меня отпустили. Когда я выходил из  городской ратуши, мне подали письмо от мистера Доусона. Он писал, что дела  задержали его, поэтому он не смог приехать и лично подтвердить мне свою  готовность оказать мне всяческую помощь, если б она мне понадобилась. Я тут же  написал ему в ответ о своей искренней благодарности и о том, что сожалею о  невозможности повидать его, ибо по неотложным делам должен сегодня же вернуться  домой. Через полчаса экспресс мчал меня в Лондон.    

     II    

     

Было  около десяти часов вечера, когда я доехал до Фулема и разыскал дорогу в  Гоуверз-Уолк.    

Лора и  Мэриан встретили меня у дверей. Мне кажется, что до этой минуты мы сами не сознавали,  как крепки те узы, которые связывали нас троих. Наша встреча была такой  радостной, словно разлука длилась много месяцев, а не несколько дней. У Мэриан  было измученное, озабоченное лицо. Как только я увидел ее, я понял, кто принял  на себя все удары судьбы и нес на своих плечах все заботы в мое отсутствие.  Лора выглядела несравненно лучше и оживленнее, чем раньше. Мне стало ясно, что  Мэриан тщательно скрыла от нее страшную смерть в Старом Уэлмингаме и настоящие  причины нашего теперешнего переезда со старой квартиры.    

Перемена  обстановки, по-видимому, очень обрадовала и заинтересовала Лору. Она сочла, что  у Мэриан явилась счастливая мысль устроить мне сюрприз – переехать из  тесного, шумного, многолюдного городского квартала в тихое, тенистое загородное  местечко близ реки. У нее было много планов на будущее – она говорила о  рисунках, которые ей предстояло закончить, о новых покупателях и заказчиках,  которых я разыскал, о шиллингах и пенсах, которые она скопила, и, показав мне  свой туго набитый кошелек, гордо предложила мне взвесить его на руке. Для меня  было радостным сюрпризом увидеть, как она похорошела и поправилась, – я  этого не ждал. Я был обязан столь неожиданным счастьем мужеству Мэриан,  преданности Мэриан.    

Когда мы  с Мэриан остались одни и могли откровенно поговорить обо всем, я попытался  выразить ей благодарность и восхищение, которые переполняли мое сердце. Но  благородная, великодушная Мэриан не пожелала и слушать меня. Святое женское  самоотречение, отдающее все, ничего не требуя взамен, было присуще ей всегда и  во всем.    

– Я  бы написала вам более обстоятельно, – сказала она, – но у меня не  было ни одной свободной минуты... Вы выглядите усталым и измученным, Уолтер.  Боюсь, что письмо мое очень встревожило вас?    

– Да,  вначале, – ответил я, – но я успокоился, Мэриан, зная, что могу  всецело положиться на вас. Прав ли я: этот неожиданный переезд вызван  каким-нибудь новым коварством графа Фоско?    

– Вы  совершенно правы, – сказала она. – Вчера я видела его и, что еще  хуже, Уолтер, я говорила с ним.    

– Говорили  с ним? Он узнал, где мы живем? Он приходил к нам?    

– Да.  Он приходил в дом, но не поднялся к нам. Лора его не видела, она ни о чем не  подозревает. Я расскажу вам, как это произошло. Верю и надеюсь, что опасность  уже миновала. Вчера я была в гостиной, там, на нашей старой квартире. Лора  сидела за столом и рисовала, я ходила по комнате и наводила порядок. Подойдя к  окну, я выглянула на улицу. На противоположной стороне, как раз напротив нашего  дома, я увидела графа! Он разговаривал с каким-то человеком.    

– Он  заметил вас в окне?    

– Нет.  По крайней мере я думала, что не заметил. Я была так потрясена его появлением,  что не могу с уверенностью сказать, заметил он меня или нет.    

– Кто  был с ним? Незнакомый человек?    

– Нет,  Уолтер, знакомый! Как только я опомнилась, я сразу его узнала. Это был директор  лечебницы для умалишенных.    

– Граф  показал ему наш дом?    

– Нет.  Они разговаривали так непринужденно, как будто совершенно случайно встретились  на улице. Я осталась у окна, наблюдая за ними из-за занавески. Если б в эту  минуту Лора видела мое лицо! К счастью, она углубилась в свое рисование. Они  скоро расстались. Директор лечебницы пошел в одну сторону, а граф – в  другую. Я начала надеяться, что встреча их была действительно случайной, и  вдруг увидела: граф вернулся, постоял с минуту напротив нашего дома, вынул  карандаш, что-то записал, а затем перешел через улицу и вошел в лавку под нами.  Я выбежала из комнаты, сказав Лоре, что мне надо пойти в спальню, а сама быстро  спустилась вниз по лестнице и стала ждать с твердым намерением ни за что не  пускать его наверх, если б он попробовал подняться. Но он не сделал этой  попытки. На лестницу из лавки вышла продавщица и, увидев меня, подала мне  визитную карточку – большую, с золотым обрезом, с его именем и гербом. На  оборотной стороне визитной карточки было написано: «Дражайшая леди (да, этот  негодяй все еще обращается ко мне в таких выражениях!), дражайшая леди, умоляю  вас – на одно слово! По серьезному делу – оно касается нас обоих». В  крайней необходимости человек соображает мгновенно. Я сразу поняла, что  оставаться в неведении относительно намерений такого человека, как граф Фоско,  было бы непростительной, роковой ошибкой. Я поняла, что обязана согласиться на  его просьбу и повидать его. «Попросите джентльмена подождать меня внизу у  выхода», – сказала я. Я побежала к себе за капором и шалью. Я не хотела  разговаривать с ним на лестнице. У него такой звучный, густой голос – я  боялась, что Лора услышит его, даже если мы будем разговаривать в лавке. Не  прошло и минуты, как я была уже внизу и открывала входную дверь. Он подошел ко  мне с учтивым поклоном и зловещей улыбкой. Он был в глубоком трауре. Вокруг нас  стояли праздные зеваки, женщины и мальчишки и глазели на его огромную, внушительную  фигуру, на его великолепный черный костюм и палку с золотым набалдашником. Как  только я его увидела, меня охватили ужасные воспоминания о Блэкуотере. Мое  отвращение к нему воскресло, когда, сняв шляпу и отвесив мне величественный  поклон, он заговорил со мной так, будто мы с ним расстались только вчера в  самых приятельских отношениях.    

– Вы  помните, о чем он говорил?    

– Я  не в силах повторить это, Уолтер! Сейчас вы узнаете, что он сказал о вас, но я  не стану повторять того, что он сказал обо мне. Наглая приторность его письма  бледнеет по сравнению с тем, что он говорил! У меня руки дрожали от желания  дать ему пощечину! Но я только изорвала в клочки под моей шалью его визитную  карточку. Я молчала и уходила все дальше от дома (боясь, что Лора может увидеть  нас из окна), а он, ласково протестуя, следовал за мной. Завернув за угол, я  остановилась и спросила, зачем ему понадобилось видеть меня. Он отвечал, что  ему необходимо, во-первых, если я не возражаю, выразить мне свои чувства. Но я  не пожелала слушать про его чувства. Во-вторых, повторить предостережение,  почтительно изложенное в его письме. Я спросила, чем вызвана необходимость  повторять это предостережение. Он отвесил поклон, улыбнулся и сказал, что готов  объяснить. Мои страхи и опасения полностью оправдались, Уолтер. Я сказала вам,  помните, что сэр Персиваль слишком упрям, чтобы прислушиваться к советам своего  друга относительно вас; я сказала, что граф не опасен, пока не почувствует  угрозы собственным интересам и не перейдет к действиям.    

– Я  помню, Мэриан.    

– Так  вот, слушайте дальше. По словам графа, сэр Персиваль отклонил его совет. Сэром  Персивалем руководили только его собственное упрямство и ненависть к вам. Граф  предоставил ему поступать по своему усмотрению, но на всякий случай решил  установить, где мы проживаем. Когда вы вернулись в первый раз из Хэмпшира,  Уолтер, вас выследили те же самые люди, что сторожили вас у конторы мистера  Кирла. Сам граф шел с ними до дверей нашей квартиры. Он не рассказал мне, как  им удалось остаться незамеченными. Он выяснил, где мы живем, но не  воспользовался этим, пока не получил сообщения о смерти сэра Персиваля, а тогда  взялся за дело сам, предполагая, что теперь вы займетесь им, как сообщником  покойного. Он немедленно снесся с директором лечебницы и решил привести его  сюда, к дому, где скрывалась убежавшая пациентка, уверенный, что, чем бы это ни  кончилось, вы будете немедленно вовлечены в нескончаемые судебные  препирательства, а это затруднит ваш переход к наступлению против него. Таково  было его намерение, как он мне сам в этом признался. Единственное соображение,  которое остановило его в последнюю минуту...    

– Да?    

– Мне  трудно говорить об этом, Уолтер, но я скажу. Единственным соображением, остановившим  графа, была я! Не могу выразить, какой униженной я себя чувствую при этой  мысли! Единственное слабое место в характере этого стального человека –  это его преклонение передо мной, как он говорит. Из чувства собственного  достоинства я пыталась долго не верить ему, но его взгляды, его поступки  убеждают меня в этой постыдной истине. В глазах этого чудовища, этого злодея  блеснули слезы, когда он говорил со мной. Да, Уолтер, он заявил, что в ту  минуту, когда он собирался указать директору нашу квартиру, он подумал о том,  как я буду страдать, если меня снова разлучат с Лорой, он подумал о моей  ответственности, если б меня обвинили в устройстве ее побега. Он вторично пошел  на риск (хотя и ждет от вас всяческих неприятностей, Уолтер) и не указал нашей  квартиры – ради меня. Он просил только об одном: чтобы я помнила о его  самопожертвовании и умерила ваш пыл – ради самой себя! В моих собственных  интересах! Интересах, о которых ему, возможно, никогда уже не удастся говорить  со мной. Я не пошла на эту сделку – я бы скорей умерла, чем согласилась!  Можно ли верить ему или нет, лгал он или говорил правду, что отослал директора  лечебницы под каким-то предлогом, но я сама видела, как тот ушел, даже не  посмотрев в нашу сторону, не взглянув на наше окно...    

– Я  верю, что граф говорил правду, Мэриан. Самые лучшие из людей бывают непоследовательны,  делая добро, почему же худшим из них не быть непоследовательными, причиняя зло?  Но я думаю, что в то же время он пытался запугать вас, угрожая сделать то, чего  на самом деле сделать не мог. Мне кажется, не в его власти заставить доктора  вернуть Лору в лечебницу теперь, когда сэр Персиваль умер и миссис Катерик  находится вне его власти. Но мне хочется знать, что было дальше. Что сказал  граф обо мне?    

– Под  конец он заговорил о вас. Глаза его сверкнули холодным блеском. Взгляд его стал  неумолимо жестоким и манеры такими, какими они иногда бывали в прошлом, в  Блэкуотер-Парке, когда в них сквозили непреклонная воля и неприкрытое  издевательство. Непостижимый человек! «Предостерегите мистера Хартрайта, –  сказал он с самым высокомерным видом, – когда он будет мериться силами со  мной, пусть помнит, что вступает в борьбу с человеком мыслящим, с человеком,  которому нет дела до законов и общественных условностей! Если б мой горячо  оплакиваемый друг слушался моих советов, судебное дознание велось бы по поводу  мертвого тела мистера Хартрайта. Но мой горячо оплакиваемый друг был весьма  упрям. Взгляните! Я скорблю о нем и, отмечая потерю, ношу траур в душе и траур  на шляпе. Сей пошлый черный креп выражает чувства, уважать которые я призываю  мистера Хартрайта. Эти чувства могут привести к безграничной вражде, если он  осмелится пренебречь ими. Пусть довольствуется тем, что имеет, – тем, что  я оставляю неприкосновенным ради вас! Передайте ему привет от меня и скажите:  если он пальцем шевельнет, он будет иметь дело с самим Фоско! Говоря простым английским  языком, я довожу до его сведения, что Фоско ни перед чем не остановится! До  свидания, дорогая леди!» Его стальные серые глаза задержались на моем лице, он  величественно снял шляпу, низко поклонился – и ушел.    

– Не  возвратился? Не сказал последнего слова?    

– Когда  он дошел до угла, он обернулся, помахал рукой и театральным жестом ударил себя  в грудь. Он исчез в противоположной стороне от нашего дома, а я поспешила к  Лоре. По дороге к дому я решила немедленно переехать. Оставаться на прежней  квартире (тем более в ваше отсутствие), после того как граф выследил нас, было  крайне опасно. Я бы рискнула подождать вашего возвращения, если б была уверена,  что вы скоро приедете. Но я ведь не знала точно, когда это будет. Переехать  было необходимо, сделать это надо было немедленно. Еще до отъезда вы как-то  говорили, что для укрепления здоровья Лоры хорошо было бы переехать в более  спокойное место, где воздух чище. Я напомнила ей об этом и предложила устроить  вам сюрприз, не утруждая вас хлопотами переезда. Она горячо откликнулась на мое  предложение и заторопилась не меньше, чем я. Она помогла мне упаковать все ваши  вещи, а теперь сама разложила их здесь, в вашей новой рабочей комнате.    

– Почему  вы решили переехать именно сюда?    

– Я  плохо знаю пригороды Лондона, но Фулем я немножко знаю, потому что когда-то посещала  здесь школу. Нам следовало переехать как можно дальше от прежней квартиры.  Надеясь, что школа еще существует, я отправила туда посыльного с запиской.  Оказалось, что школа на месте. Директрисой школы была теперь дочь моей старой  учительницы. Согласно моим указаниям, мне наняли эту квартиру. Когда посыльный  вернулся с адресом нашего нового жилища, были уже сумерки. Мы переселились  вечером. Было совсем темно, и наш отъезд остался незамеченным. Правильно ли я  поступила, Уолтер? Оправдала ли я ваше доверие?    

Я  ответил ей тем, что от всей души поблагодарил ее. Но лицо ее выражало явную  тревогу. Она снова заговорила о графе Фоско.    

Я видел,  что ее отношение к нему изменилось. Она уже не вспыхивала от гнева при его  имени, не торопила меня поскорее свести счеты с ним. Теперь, когда она поверила  в искренность его чувства к ней, ее органический ужас перед его злобной  энергией и неусыпной прозорливостью, казалось, стал еще сильнее, она стала с  еще большим недоверием относиться к нему, зная его безграничное коварство.  Взгляд ее был полон затаенного страха, когда она нерешительно спросила меня,  как я отношусь к его угрозам и что намерен предпринять в дальнейшем.    

– С  тех пор как я виделся с мистером Кирлом, прошло не так много времени,  Мэриан, – отвечал я. – Прощаясь с ним, я сказал ему напоследок о  Лоре: «В присутствии всех тех, кто сопровождал на кладбище подложные похороны,  ее родной дом откроет перед ней двери; по приказанию главы семьи Фэрли лживая  надпись над могилой ее матери будет уничтожена; права Лоры Фэрли будут  восстановлены, а те двое, кто совершил страшное злодеяние, ответят за свое преступление –  ответят передо мной, если закон не будет властен покарать их». Одного из них я  уже не могу призвать к ответу. Другой жив – и решение мое остается в силе.    

Глаза ее  заблестели, щеки зарделись. Она ничего не сказала, но я понял по выражению ее  лица, что она всецело одобряет меня.    

– Не  буду скрывать от вас, как не скрываю от самого себя, – я не уверен в  конечном успехе. То, что нам предстоит сделать, возможно, несоизмеримо труднее  и рискованнее, чем то, что мы уже сделали. Мы все равно должны отважиться на  это, Мэриан. Я не настолько опрометчив, чтобы вступать в единоборство с таким  человеком, как граф Фоско, не подготовившись предварительно. Я научился  терпению, я умею ждать. Пусть граф считает, что его слова возымели свое  действие. Пусть ничего о нас не знает и не слышит: пусть почувствует себя в  полной безопасности. Если я его правильно понял, присущие ему самомнение и  заносчивость ускорят развязку. По этой причине я буду выжидать. Но есть и  другая, гораздо более важная причина. Мое положение в отношении вас, Мэриан, и  особенно в отношении Лоры должно стать более определенным, прежде чем я сделаю  последнюю попытку призвать к ответу графа Фоско.    

Она подвинулась  ближе и удивленно взглянула на меня.    

– Каким  образом ваше положение может стать более определенным? – спросила  она. – Что вы хотите сказать?    

– Я  скажу вам, когда придет время, – отвечал я. – Оно еще не  настало – может быть, оно никогда не настанет. Может быть, я никогда  ничего не скажу Лоре – даже вам ничего не скажу, пока не уверюсь, что имею  на то право и могу говорить, не боясь потревожить ее. Оставим это. Поговорим о  более неотложных вопросах. Вы скрыли от Лоры, великодушно скрыли от нее смерть  ее мужа...    

– О  конечно, Уолтер! Мы еще долго не скажем ей об этом, правда?    

– Нет,  Мэриан, надо сказать ей. Лучше будет, если вы сами расскажете ей о смерти сэра  Персиваля, чем если она узнает об этом случайно, а это всегда может произойти.  Не посвящайте ее в подробности, но очень мягко, очень осторожно скажите ей, что  он умер.    

– Вы  хотите, чтобы она узнала о смерти своего мужа, не только из опасения, что она  случайно услышит об этом, Уолтер, но и по другой причине?    

– Да.    

– И  эта причина стоит в прямой связи с тем, о чем вы не хотите до времени говорить  мне? О чем вы, может быть, никогда не скажете Лоре?    

Она  подчеркнула свои последние слова. Я отвечал ей утвердительно.    

Кровь  отхлынула от ее щек. С минуту она смотрела на меня очень внимательно, очень серьезно.  Непривычная нежность засияла в ее темных глазах и смягчила выражение лица,  когда взгляд ее скользнул туда, где обычно сидела любимая спутница всех наших  радостей и печалей.    

– По-моему,  я поняла, – сказала она. – Мне думается, я должна сказать ей о смерти  ее мужа ради нее и ради вас, Уолтер.    

Она  вздохнула, задержала мою руку в своей, быстро отпустила ее и вышла из комнаты.  На следующий день Лора узнала, что с его смертью она обрела свободу и что  вместе с ним погребены ошибка и несчастье ее жизни.    

Мы никогда  больше не упоминали его имени, мы никогда больше не говорили о нем. С  молчаливого обоюдного согласия мы с Мэриан избегали также малейшего намека на  ту другую тему, время для которой еще не наступило. Но мы постоянно думали об  этом и жили этой мыслью. С тревогой, волнением и любовью мы оба наблюдали за  Лорой, ожидая и надеясь, что время настанет, что наконец настанет тот час,  когда я смогу сказать...    

Постепенно  мы вернулись к нашему обычному размеренному образу жизни. Я возобновил мою  ежедневную работу, прерванную поездкой в Хэмпшир. Мы платили за нашу новую  квартиру больше, чем за старую, которая была менее удобной и вместительной. С  материальной стороны наше будущее выглядело очень нелегким, и это еще больше  подстрекало мое трудолюбие. Непредвиденные случайности могли быстро истощить  наш скудный денежный фонд в банке. В конечном итоге единственное, на что мы  могли рассчитывать, была моя работа. Необходимо было работать как можно  усидчивее и продуктивнее, и я прилежно принялся за дело.    

Но пусть  не предполагают мои читатели, что в этот промежуток времени, посвященный  уединению и работе, я не стремился больше к той цели, с которой были связаны  все мои помыслы и поступки, описанные здесь. Эта цель неотступно стояла передо  мной, не ослабевая, не отдаляясь. Но все зреет во времени. А пока что у меня  было время, для того чтобы принять меры предосторожности, отдать долг  благодарности и разрешить один загадочный вопрос. Меры предосторожности,  конечно, относились к графу. Необходимо было, елико возможно, выяснить, собирается  ли он оставаться в Англии, – иными словами, будет ли он в пределах  досягаемости для меня. Установить это мне удалось самым незатейливым образом.  Адрес его загородного дома в Сент-Джонз-Вуде был мне известен. Я узнал, кто  является агентом по найму и сдаче квартир в этом квартале, отправился к этому  человеку и спросил, будет ли вскоре сдаваться внаем дом № 5 по Форест-роуд.  Ответ был отрицательным. Мне сказали, что иностранец, занимающий в настоящее  время эту резиденцию, возобновил договор еще на шесть месяцев – до конца  июня будущего года. А сейчас было только начало декабря. Я расстался с агентом  успокоенный – граф от меня не уйдет.    

Долг  благодарности привел меня снова к миссис Клеменс. Я обещал ей вернуться и подробно  рассказать о смерти и похоронах Анны Катерик, чего не мог сделать при нашем  первом свидании. Обстоятельства ныне изменились, теперь ничто не препятствовало  мне посвятить добрую женщину в историю заговора в тех пределах, в которых это  было необходимо. Чувство искренней симпатии и благодарности к ней торопило меня  исполнить свое обещание, и я исполнил его – как можно мягче и осторожнее.  Не стоит описывать, что происходило при нашем свидании. Скажу только, что  встреча с миссис Клеменс напомнила мне снова о вопросе, который оставался еще  без ответа, – о вопросе, кто же был отцом Анны Катерик.    

Множество  мелких соображений, ничего не значащих в отдельности, но весьма значительных,  когда они собрались в одно целое, подсказывали мне один неожиданный вывод,  который необходимо было проверить. Мэриан разрешила мне написать майору  Донторну в Варнек-Холл (где миссис Катерик жила до своего замужества). В письме  от имени Мэриан я просил его ответить мне на некоторые вопросы, связанные с  делами и историей семьи Фэрли, и заранее просил прощения, что беспокою его. Я  не был уверен, что майор Донторн еще жив, но на всякий случай я послал письмо,  надеясь, что он ответит.    

Через  два дня пришло письмо от майора Донторна. Он с готовностью отвечал на мои вопросы.  Его ответы объясняют, какие именно вопросы я задал ему в моем письме. Он  сообщил мне следующие важные факты.    

Во-первых,  «покойный сэр Персиваль Глайд из Блэкуотер-Парка» никогда не бывал в Варнек-Холле.  Ни сам майор, ни кто-либо из членов его семьи не были знакомы с этим джентльменом.    

Во-вторых,  «покойный мистер Филипп Фэрли из Лиммериджа» был в молодости близким другом и  частым гостем майора Донторна. Освежив свою память с помощью старых писем и бумаг,  майор мог с уверенностью сказать, что мистер Филипп Фэрли приехал погостить в  Варнек-Холл в августе 1826 года, задержался на сентябрь и октябрь, чтобы  принять участие в охоте, а затем, если память не изменяла майору, уехал в  Шотландию. Спустя довольно долгое время он снова приезжал в Варнек-Холл, но уже  в качестве женатого человека.    

Сами по  себе факты эти не представляли большой ценности, но в связи с другими, известными  нам с Мэриан, они вели к одному неопровержимому выводу.    

Зная,  что мистер Филипп Фэрли был в Варнек-Холле осенью 1826 года, а миссис Катерик в  это же время была там в услужении, мы знали также: первое – Анна родилась  в июне 1827 года; второе – ее сходство с Лорой всегда было поразительным;  третье – сама Лора была вылитым портретом своего отца. Мистер Филипп Фэрли  в свое время был одним из красивейших мужчин Англии. Совершенно не похожий ни  характером, ни наружностью на своего брата Фредерика, Филипп Фэрли был любимцем  и баловнем великосветского общества, особенно женщин. Беззаботный,  увлекающийся, обаятельный, чрезвычайно щедрый, он там, где дело касалось  женщин, не придерживался особо строгих правил. Таковы были подлинные факты.  Таков был характер этого человека. Надо ли после всего этого говорить о том  логическом выводе, который напрашивался сам собой?    

В свете  этих новых фактов письмо миссис Катерик тоже подтверждало заключение, к которому  я пришел. Она упоминала о миссис Фэрли как о «некрасивой женщине, которой  удалось подцепить одного из самых красивых мужчин в Англии». В женщине, какой  была миссис Катерик, завистливая ревность выражалась бы именно в такой  завуалированной и язвительной форме. Только завистливой ревностью миссис  Катерик к миссис Фэрли мог я объяснить ее дерзкую фразу, которая, по существу,  была совершенно излишней в ее письме.    

При  упоминании о миссис Фэрли у нас, естественно, возникает новый вопрос:  подозревала ли когда-нибудь миссис Фэрли, чьим ребенком была маленькая девочка,  которую привели к ней в Лиммеридж? По словам Мэриан – нет, никогда не  подозревала. Письмо миссис Фэрли к своему мужу, когда-то прочитанное мне  Мэриан, то письмо, в котором она упоминала о сходстве Анны с Лорой и говорила о  своей привязанности к маленькой незнакомке, было, конечно, написано от чистого  сердца, в неведении истинных фактов. Вероятно, и сам мистер Филипп Фэрли знал о  рождении ребенка не больше своей жены. Поспешность, с которой миссис Катерик вышла  замуж, скрыв от мужа причину этой поспешности, вынуждала ее из предосторожности  молчать. Молчала она, возможно, и из гордости – ведь она могла бы сообщить  о своем положении отцу своего будущего ребенка!    

Когда в  моем мозгу мелькнула эта догадка, мне вспомнились слова Священного писания:  «Грехи отцов падут на головы детей их». Если б не роковое сходство между двумя  дочерьми одного отца, злодейский заговор, невинной причиной которого была Анна,  а невинной жертвой – Лора, никогда не мог бы быть задуман и осуществлен. С  какой неустанной и безжалостной последовательностью длинная цепь событий вела  от легкомысленного греха, совершенного отцом, к бессердечной, жестокой обиде,  нанесенной его детям!    

Многое  пришло мне на ум, и постепенно мысли мои вернулись к тихому камберлендскому  кладбищу, где похоронили Анну Катерик. Я вспомнил свою встречу с ней у могилы  миссис Фэрли, я видел тогда Анну в последний раз. Мне вспомнились бедные,  слабые руки, обнимавшие надгробный памятник, усталые, скорбные слова, которые  она шептала, обращаясь к мертвым останкам своей покровительницы и друга: «О,  если б я могла умереть и навеки заснуть подле вас!» Прошло немногим более года,  с тех пор как она прошептала это пожелание, и как неисповедимо, как страшно оно  сбылось! Сокровенная мечта, которую она поведала Лоре на берегу озера, –  эта мечта осуществилась: «О, если б меня похоронили рядом с вашей матушкой! О,  если б я могла проснуться подле нее, когда ангелы вострубят и мертвые  воскреснут!» Какое страшное преступление, какие странные, темные извилины на  пути к смерти привели к тому, что бедное, несчастное создание обрело наконец  последнее прибежище там, где при жизни она не надеялась когда-нибудь его  обрести... Упокой, Господи, душу ее подле той, которую она так любила!    

Так  печальный образ, что являлся на этих страницах, как являлся и в моей жизни,  скрылся навеки в непроглядной тьме. Как призрачная тень, она впервые предстала  передо мной в безмолвии ночи. В безмолвии смерти скользнула она, как тень...    

     III    

     

Прошло  четыре месяца. Настал апрель – месяц весны, месяц радостных перемен. Зима  протекла мирно и счастливо в нашем новом доме. За это время я хорошо  потрудился – расширил источники моего заработка и поставил наши  материальные дела на более прочную основу. Освободившись от постоянной неуверенности  и тревоги за будущее, которые в течение столь долгого времени жестоко истощали  ее душевные силы, Мэриан начала приобретать прежнюю энергию и жизнерадостность  и постепенно становилась похожей на самое себя.    

Благотворное  влияние новой, оздоровляющей жизни сказывалось еще более явственно на Лоре,  более восприимчивой к перемене обстоятельств, чем ее сестра. Усталость и  безысходная грусть, преждевременно старившие ее, все реже и реже затуманивали  ее черты. Пленительное, прелестное выражение ее лица вернулось к ней вместе с  прежней ее красотой. Я различал в ней только одно последствие того переживания,  которое грозило в недавнем прошлом отнять у нее рассудок и жизнь: она  совершенно не помнила о том, что произошло с ней. В памяти ее был полный провал  начиная с той минуты, как она покинула Блэкуотер-Парк, до нашей встречи на  кладбище в Лиммеридже. При малейшем намеке на этот период она менялась в лице,  дрожала как лист, слова ее начинали путаться, она беспомощно и напрасно  силилась вспомнить, что с ней было. В этом, и только в этом, раны прошлого были  слишком глубокими, чтобы время могло их исцелить. Во всех других отношениях она  настолько расцвела, что порой выглядела и вела себя совсем как Лора незабвенных  прошлых дней. Эта радостная перемена, естественно, оказывала свое влияние на  нас обоих. Из тумана прошлого перед нами все яснее вставали картины нашего  мимолетного счастья в Камберленде – воспоминания о нашей любви.    

Постепенно,  неотвратимо наши повседневные отношения становились все скованнее и натянутее.  Ласковые, нежные слова, которые я так непосредственно говорил ей в дни ее несчастья  и недуга, теперь замирали на моих устах. Раньше, когда страх потерять ее был  всегда неотступно со мной, я целовал ее на ночь и утром при встрече. Этого  поцелуя не было теперь в нашем обиходе. Наши руки снова дрожали, когда  встречались. Мы не поднимали глаз друг на друга, мы не могли разговаривать,  если оставались одни. Случайное прикосновение к ней заставляло мое сердце  биться так же горячо, как оно когда-то билось в Лиммеридже, – я видел, как  в ответ нежно розовели ее щеки. Казалось, вернулись те чудесные времена, когда  мы – учитель и ученица – бродили по камберлендским холмам. Иногда на  нее нападало глубокое раздумье, она часами молчала, и, когда Мэриан спрашивала  ее, о чем она думает, она уклонялась от ответа. Я спохватился однажды, что  забываю о своей работе, мечтая над маленьким акварельным ее портретом,  написанным мной на фоне летнего домика, где мы впервые встретились, – так  же как когда-то, мечтая над ним, я забывал о своей работе над гравюрами из  собрания мистера Фэрли. Как ни изменились с тех пор обстоятельства, золотые дни  нашего прошлого, казалось, воскресли для нас вместе с нашей воскресшей любовью.  Время как будто уносило нас обратно на обломках наших прошлых надежд к  знакомым, родным берегам!    

Любой  другой женщине я сказал бы решающие слова, но ей я все еще не смел сказать их.  Ее полная беспомощность, ее одиночество в жизни и зависимость от осторожной  нежности, с который я обращался с ней, страх преждевременно потревожить ее  сокровенные чувства, которые своим грубым инстинктом мужчины я, может быть, не  умел угадать, – все эти соображения и другие, им подобные, заставляли меня  неуверенно молчать. Но я понимал, что наша обоюдная сдержанность должна прийти  к концу, что в будущем наши отношения должны измениться. Я понимал, что в  первую очередь это зависит от меня.    

Чем  больше я думал об этом, тем труднее было мне преодолеть свою робость и сделать  попытку изменить положение, в котором мы пребывали. А пока что течение нашей  совместной жизни оставалось нерушимым. Не знаю почему, но мне пришло в голову,  что полная перемена обстановки, которая нарушит монотонность нашего мирного  существования, поможет мне. Мне будет легче заговорить, а Лоре и Мэриан будет  легче меня выслушать. Поэтому однажды утром я сказал, что все мы заслужили  некоторый отдых и потому я предлагаю отправиться куда-нибудь в новое место. Мы  решили, что проведем две недели на берегу моря.    

На  следующий день мы уехали из Фулема в тихий городок на южном побережье. Сезон  еще не начался, мы были единственными приезжими. Скалы, берег, морская ширь,  ежедневные прогулки в милом уединении этого прелестного приморского местечка  были счастьем для нас. Воздух был теплым и ласковым, вид на холмы, леса и  морские просторы был так прекрасен под ясным апрельским солнцем, игра света и  тени постоянно разнообразила окружающее, а веселое море волновалось неподалеку  от наших окон, как будто оно тоже, как и земля, чувствовало весенний трепет и  обновление, сияющую юную свежесть весны.    

Я был  слишком многим обязан Мэриан, чтобы не поговорить с ней и не последовать затем  ее совету, прежде чем заговорю с Лорой.    

На  третий день нашего приезда мне представилась возможность остаться наедине с Мэриан.  Как только мы взглянули друг на друга, своим тонким чутьем она угадала, что у  меня на сердце. Со своей обычной прямотой и решимостью она заговорила первая.    

– Вы  думаете о том, о чем мы с вами говорили в тот вечер, когда вы вернулись из  Хэмпшира, – сказала она. – Вот уже несколько дней, как я жду, что вы  наконец нарушите ваш обет молчания. В нашей семье должны произойти перемены,  Уолтер. Мы не можем продолжать нашу совместную жизнь по-прежнему. Мне это ясно,  как вам и Лоре, хотя она все молчит. У меня такое чувство, будто вернулись  старые камберлендские времена! Вы и я – мы снова вместе, и мы снова  говорим о том, что нам дороже всего, что интересует нас больше всего, – о  Лоре. Мне чуть ли не кажется, что эта комната – летний домик в Лиммеридже  и эти волны плещут у нашего родного берега.    

– В  те дни вы руководили мной вашими советами, – сказал я, – и теперь,  Мэриан, веря вашим советам во много крат больше, я хочу снова последовать  вашему совету.    

В ответ  она только молча пожала мне руку. Я понял, что мое воспоминание глубоко тронуло  ее. Мы сидели у окна, и пока я говорил, а она слушала, мы смотрели на  величественное морское пространство, блистательно озаренное солнцем.    

– К  чему бы ни привела наша откровенная беседа, – сказал я, – кончится ли  это радостью или печалью, интересы Лоры для меня превыше всего. Когда мы уедем  отсюда, мое решение принудить графа Фоско к исповеди (которую мне не удалось  получить от его сообщника) вернется со мной в Лондон так же верно, как вернусь  туда я сам. Ни вы, ни я не знаем, как поступит этот человек, что он предпримет,  когда я призову его к ответу. Судя по всему, граф Фоско способен нанести мне  удар – через Лору – без всяких колебаний, без малейших угрызений  совести. В глазах общества и закона наши теперешние отношения не дают мне  законного права защищать Лору – того права, которое укрепило бы меня в  борьбе с графом. Это ставит меня в невыгодную позицию. Для того чтобы идти на  поединок с графом во всеоружии, я должен быть спокоен за Лору, я должен  вступить в этот поединок во имя моей жены. Пока что вы согласны со мной, Мэриан?    

– Совершенно  согласна, – отвечала она.    

– Я  не буду говорить о своих чувствах, – продолжал я, – не буду говорить  о своей любви – я пронес ее через все испытания и несчастья. Пусть то, о  чем я сказал перед этим, служит единственным оправданием тому, что я смею думать  о ней и говорить о ней как о будущей моей жене. Если признание графа, к  которому его необходимо принудить, является, как я считаю, последней  возможностью всенародно установить тот факт, что Лора жива, тогда – по  наименее эгоистической причине – нам с ней следовало бы стать мужем и  женой. Но может быть, я не прав и мы могли бы достичь нашей главной цели не  только путем признания графа? Может быть, есть другие пути, менее рискованные и  опасные? Но как я ни ищу их, как ни ломаю себе голову, я не могу их найти. А  вы?    

– Нет.  Я тоже не вижу другого пути.    

– Вероятно,  и вы думали над теми же вопросами, что и я. Может быть, следовало бы вернуться  с ней в Лиммеридж теперь, когда она стала так похожа на себя прежнюю, и  положиться на то, что ее узнают жители деревни или местные школьники? Может  быть, следует установить экспертизу ее почерка? Предположим, мы это сделаем.  Предположим, ее узнают и установят, что ее почерк – почерк Лоры Фэрли. Но  ведь оба эти факта дадут не более чем основание обратиться в суд, и только. Они  ничего не будут значить для мистера Фэрли, ибо против этих двух фактов будут:  свидетельство ее родной тетки, медицинское заключение о смерти, факт похорон и  надгробная надпись. Нет. Нам удастся всего только заронить серьезные сомнения в  ее смерти. Эти сомнения можно будет разрешить только путем законного  расследования. Предположим, у нас есть материальные средства (а у нас их нет!),  достаточные, чтобы взять на себя судебные издержки. Предположим, нам удастся  переубедить мистера Фэрли и опровергнуть лживые показания графа и его жены. Но,  спрашивается, к чему приведет первый же вопрос, который зададут по этому поводу  самой Лоре? Какие это будет иметь последствия? Мы прекрасно знаем, к чему это  приведет. Мы знаем, что она абсолютно ничего не помнит об этом периоде. Она не  помнит, что произошло с ней тогда в Лондоне. Будут ли ее спрашивать с глазу на  глаз или задавать ей на суде вопросы публично, она все равно будет не способна  подтвердить правду своего дела и защитить свои права. Если вам это не столь же  ясно, как мне, Мэриан, едем завтра же в Лиммеридж – и попробуем.    

– Мне  все это ясно, Уолтер. Вы правы. Даже если бы мы могли заплатить за судебный процесс  и в конце концов выиграли наше дело, процесс тянулся бы бесконечно долго.  Вечное ожидание после всего того, что мы пережили, было бы для нас невыносимо  мучительным. Вы совершенно правы. Ехать в Лиммеридж ни к чему. Мне хотелось бы  разделять вашу уверенность в собственной правоте, когда вы говорите о своей  решимости сделать последнюю попытку и прижать графа к стенке. Что это даст,  нужно ли это?    

– Да,  без сомнения! Это даст нам возможность установить дату отъезда Лоры из  Блэкуотер-Парка в Лондон. Не буду возвращаться к тому, о чем я вам уже говорил.  Скажу только, я чувствую твердую уверенность, что между датой отъезда Лоры из  Блэкуотера и медицинским свидетельством о смерти – полное несоответствие.  Это единственная уязвимая точка во всем заговоре. Он рассыплется в прах, если  мы принудим графа указать нам эту дату. Если мне удастся осуществить это, наша  с вами цель будет достигнута. Но если нет, Лору никогда нельзя будет  восстановить в правах.    

– Вы  боитесь потерпеть неудачу, Уолтер?    

– У  меня нет твердой уверенности в успехе, Мэриан, вот почему я так откровенно  говорю с вами. Я считаю, что выиграть дело Лоры чрезвычайно трудно. Состояние  свое она потеряла. Восстановить ее в правах, вернуть ей прежнее имя можно,  только добившись от ее злейшего врага добровольного признания в совершенном им  преступлении, – от человека, пока что совершенно неуязвимого, который  может остаться таковым до конца. И вот теперь, когда она все потеряла и вряд ли  обретет свое прежнее место в жизни, бедный учитель рисования считает себя  наконец вправе открыть ей свое сердце. Когда-то, когда она была богата и  знатна, Мэриан, я был только ее учителем рисования. Теперь, когда она одинока и  в несчастье, я прошу ее руки, Мэриан, я прошу ее стать моей женой!    

Я  замолчал. Глаза Мэриан с теплым участием смотрели на меня. Сердце мое было переполнено,  голос прервался. Но я не хотел вызывать в ней жалость. Я встал, чтобы уйти. Она  поднялась со стула, мягко положила мне руку на плечо и удержала меня.    

– Уолтер! –  сказала она. – Когда-то я разлучила вас, считая, что так будет лучше для  нее. Подождите здесь, брат мой! Подождите, дорогой, лучший мой друг. Лора придет  и скажет вам, что я сейчас сделаю!    

Впервые  с той поры, как мы с ней попрощались в Лиммеридже, она прикоснулась губами к  моему лбу. В глазах ее стояли слезы. Она быстро отвернулась, указала мне на  стул и вышла.    

Я сел у  окна. Сейчас решалась вся моя жизнь. В эту напряженную минуту я ни о чем не  думал, ни на чем не мог сосредоточиться, но до боли остро воспринимал все  окружающее. Солнце слепило меня, белые чайки, кружившие вдали над морем,  казалось, задевали крылом мое лицо, мягкий рокот волн у берега отдавался  громовыми раскатами в моих ушах. Дверь открылась, и на пороге показалась Лора.  Так она появилась в столовой Лиммериджа в утро нашей разлуки. Тогда она шла  медленно, нерешительно. Теперь она спешила ко мне на крыльях счастья, с сияющим  лицом. Ласковые руки сами обняли меня, нежные губы приблизились к моим.    

– Дорогой  мой, – шепнула она, – теперь мы можем сказать друг другу о нашей  любви! – Ее головка доверчиво прильнула к моей груди. – О, наконец-то  я счастлива! – сказала она просто.    

Через  десять дней мы были еще счастливее. Мы обвенчались.    

     IV    

     

Мерное  течение моего повествования несет меня все дальше и подходит к концу.    

На заре  нашей супружеской жизни – через две недели – мы вернулись в Лондон, и  тень моего предстоящего поединка с графом легла на нас.    

Мэриан и  я тщательно скрывали от Лоры, отчего мы торопимся с возвращением. Необходимо  было не дать графу выскользнуть из наших рук. Было начало мая. Его договор о  найме дома на Форест-роуд истекал в июне. Если бы он возобновил его (по моим  предположениям, он должен был так и сделать), я был бы твердо уверен, что он не  уйдет от меня. Но если по какой-нибудь непредвиденной случайности он собирался  уезжать за границу, мне необходимо было спешить с приготовлениями к нашему  поединку.    

Счастье  мое было полным. Бывали минуты, когда решимость моя ослабевала и мне хотелось  довольствоваться достижением своего самого заветного желания: я был любим  Лорой! Впервые я стал малодушно думать о серьезной опасности, о превратностях  судьбы, о том, какому страшному риску я подвергаю мое завоеванное с таким  трудом счастье. Да, честно признаюсь в этом. На короткое время любовь увела  меня далеко от цели, которой я был незыблемо верен в дни горя и тревог. Лора,  сама того не подозревая, была тому причиной – она же бессознательно вернула  меня на правильный путь.    

Временами  во сне ее мучили горестные воспоминания прошлого, о которых днем она не  помнила. Однажды ночью (всего две недели спустя после нашей свадьбы), когда я  смотрел на нее спящую, я увидел, как из-под сомкнутых ресниц слезы медленно  покатились по ее лицу, я услышал ее тихий, прерывистый шепот и понял, что во  сне она думает о роковой поездке из Блэкуотер-Парка в Лондон. Эта  бессознательная мольба о помощи, такая трогательная и страшная в ночной тиши,  пронзила мне сердце острой жалостью. Решимость моя воскресла во мне с удвоенной  силой, и на следующий же день мы вернулись в Лондон.    

Необходимо  было, во-первых, узнать, что за человек граф Фоско. Пока что подлинная его  биография была окутана для меня непроницаемой тайной.    

Я начал  собирать в одно целое все те отрывочные сведения, которые были в моем распоряжении.  Отчет мистера Фэрли (Мэриан получила его отчет благодаря указаниям, которые я  дал ей зимой) ничем не помог мне. Читая его, я иногда возвращался мыслью к  рассказу миссис Клеменс о серии обманов, посредством которых Анну Катерик  заманили в Лондон и сделали исходной точкой преступного заговора. Выполняя свой  замысел, граф действовал так осторожно, что ничем себя не  скомпрометировал, – с этой стороны он был неуязвим.    

Затем я  занялся дневником Мэриан, теми ее записями, которые она вела в Блэкуотер-Парке.  По моей просьбе она прочитала мне страницы, где описывала его внешность и  характер, а также те подробности, которые ей удалось узнать о нем.    

Она  писала: «Он уже много лет не бывал на родине» и «Он интересовался, не живет ли  кто из итальянцев в ближайшем к Блэкуотер-Парку городе». А также: «На его адрес  приходят письма с марками разных стран, он получил одно с официальной  государственной печатью на конверте». Она объясняла его долгое отсутствие на  родине тем, что он политический эмигрант. Но в то же время она недоумевала, как  сочетать его неблагонадежность с его обширной заграничной перепиской и письмом  с государственной печатью. Ведь политические эмигранты не получают официальных  уведомлений от своих правительств.    

Сведения,  почерпнутые из ее дневника, в совокупности с некоторыми моими соображениями  подсказывали вывод, к которому мне давно пора было прийти. Я сказал себе то же  самое, что однажды Лора сказала Мэриан в Блэкуотер-Парке, когда мадам Фоско  подслушивала у дверей ее спальни: граф был шпионом. У Лоры слово это сорвалось  с языка нечаянно, в минуту гнева. Я назвал его так совершенно сознательно,  убежденный, что его призвание в жизни – шпионаж. В свете этого его  пребывание в Англии спустя долгое время после того, как цель его преступления  была достигнута, стало вполне понятным.    

В тот  год, когда происходили события, мной описываемые, в Хрустальном дворце  Гайд-парка была открыта знаменитая Всемирная выставка. Иностранцы продолжали  прибывать в Лондон в огромном количестве, но и до этого в городе их было  достаточно много. Среди них были, безусловно, сотни людей, за которыми их  правительства, не доверяя им, следили посредством своих тайных агентов,  посланных в Англию. Я ни минуты не сомневался в том, что человек с таким  кругозором, способностями и общественным положением, как граф Фоско, не является  обычным, рядовым иностранным шпионом. Я подозревал, что он возглавляет целую шпионскую  сеть и уполномочен правительством, на службе у которого он состоит, руководить  секретными агентами в нашей стране. В числе их были, несомненно, не только  мужчины, но и женщины, и я предполагал, что миссис Рюбель, которую граф  раздобыл на место сиделки в Блэкуотер-Парк, была одной из них.    

Если мое  предположение было правильным, тогда граф Фоско был, возможно, гораздо более  уязвим, чем я мог на это надеяться. К кому можно было обратиться, чтобы точнее  разузнать о прошлом этого человека и о нем самом?    

Оказать  мне содействие мог только его соотечественник и, кроме того, такой человек, на  которого можно было полностью положиться. Первый, о ком я подумал в связи с  этим, был мой единственный знакомый среди итальянцев – чудаковатый  маленький мой приятель профессор Песка. Профессор так долго не появлялся на  этих страницах, что, пожалуй, мои читатели совсем его позабыли.    

Согласно  правилам этого повествования, люди, к нему причастные, появляются только тогда,  когда течение событий касается их. Они появляются и уходят с этих страниц не по  моему желанию, но по праву их непосредственной связи с обстоятельствами дела. В  силу этого я некоторое время не писал не только о профессоре Песке, но и о моих  матушке и сестре. Мои посещения маленького коттеджа в Хэмпстеде, уверенность  моей матери в том, что настоящая Лора умерла, мои тщетные попытки переубедить  ее и мою сестру, тогда как ревнивая любовь ко мне заставляла их упорно  оставаться при своем мнении, необходимость скрыть от них мою женитьбу до той  поры, пока они не согласятся принять у себя мою жену, – обо всех этих  подробностях я не писал, ибо они не имели отношения к главному в этой истории.  И хотя все эти подробности усиливали мою тревогу и волнение и прибавляли горечи  к моим неудачам, неумолимое течение событий оставляло их в стороне.    

По этой  самой причине я не рассказывал здесь о том, каким утешением была для меня преданная  дружба Пески, когда я встретился с ним после моего первого неожиданного отъезда  из Лиммериджа. Я не описывал здесь, как маленький друг мой провожал меня до  самой пристани, когда я отплывал в Центральную Америку, и с каким радостным  энтузиазмом он приветствовал меня при моем возвращении в Лондон. Если бы тогда  я чувствовал себя вправе принять предложение Пески помочь мне с работой, он  давно появился бы снова на этих страницах. Но несмотря на то что я знал его безупречную  честность и мужество, на которые я мог всецело положиться, я не был уверен в  его умении молчать. Только поэтому я предпринимал все мои расследования один.  Всем понятно теперь, что моя связь с Пеской отнюдь не прекратилась, мы  продолжали оставаться искренними друзьями – он просто не имел отношения к  происшествиям последних месяцев, хотя по-прежнему был мне тем преданным и  верным другом, каким был всю свою жизнь.    

Прежде  чем обратиться к помощи Пески, мне следовало самому посмотреть, что за человек тот,  с кем мне придется иметь дело. До этого времени я и в глаза не видывал графа  Фоско.    

Через  три дня после нашего возвращения я пошел на Форест-роуд в Сент-Джонз-Вуд около  одиннадцати часов утра. Погода была прекрасная, у меня было несколько часов  свободного времени. Я предполагал, что если вооружусь терпением, то дождусь  графа – он не устоит перед искушением прогуляться. Узнать меня он не мог.  В тот единственный раз, когда он шел за мной и проследил меня до самой  квартиры, была темная ночь и он не мог видеть моего лица.    

В окнах  его загородного дома я никого не заметил. Я прошел мимо, завернул за угол и посмотрел  через невысокую садовую решетку. Одно из окон нижнего этажа было раскрыто  настежь и затянуто прозрачной сеткой. Я никого не увидел, но до меня донесся  сначала пронзительный свист и чириканье птиц, а затем густой, звучный голос,  который я сразу узнал по описаниям Мэриан.    

– Летите  на мой мизинчик, мои пре-пре-прелестные! – звал голос. – Вылетайте из  клетки! Прыгайте наверх. Раз, два, три – вверх! Три, два, раз – вниз!  Раз, два, три – тьить, тьить, тьить!    

Граф  дрессировал своих канареек, как делал это во времена Мэриан в Блэкуотер-Парке.    

Я  немного подождал. Пение и свист прекратились.    

– Подите  сюда и поцелуйте меня, мои малюточки! – сказал густой голос.    

В ответ  послышались писк и шорох крыльев, раздался низкий, бархатный хохоток, потом все  смолкло. Через несколько минут я услышал, как распахнулась входная дверь. Я  повернулся и пошел обратно к дому. Звучный бас огласил загородную тишину  тенистой улицы великолепной арией из «Моисея» Россини. Калитка палисадника  щелкнула и захлопнулась. Граф вышел на прогулку.    

Он  пересек улицу и пошел по направлению к Риджентс-парку. Я остался на противоположной  стороне и пошел вслед за ним, держась немного поодаль.    

Мэриан говорила  мне о нем и подготовила меня к его огромному росту, чудовищной тучности и  пышным траурным одеждам, но не к потрясающей свежести, бодрости и жизненной силе  этого человека. В свои шестьдесят лет он выглядел сорокалетним. С шляпой  чуть-чуть набекрень, он шел вперед легкой, скользящей походкой, помахивая  палкой с золотым набалдашником и мурлыча что-то себе под нос. Время от времени  он поглядывал с великолепной покровительственной улыбкой на дома и сады, мимо  которых шел. Если бы какому-нибудь постороннему человеку сказали, что граф  является полновластным хозяином этих мест и все здесь принадлежит ему одному,  тот не удивился бы. Граф ни разу не оглянулся и, казалось, не обращал  особенного внимания ни на меня, ни на кого из прохожих; но время от времени он  с приятным отеческим добродушием улыбался и делал глазки детям и их нянькам.  Таким образом мы шли все вперед, пока не поравнялись с магазинами на западной  стороне парка.    

Он  остановился у кондитерской, зашел в нее, вероятно, для того, чтобы сделать  заказ, и вышел с пирожным в руках. Шарманщик-итальянец крутил перед  кондитерской свою шарманку, на крышке которой сидела жалкая, маленькая,  сморщенная обезьянка. Граф остановился, откусил кусок пирожного и с серьезным  видом протянул остальное обезьянке.    

– Мой  бедный человечек, – сказал он с иронической нежностью, – у вас  голодный вид. Во имя священного человеколюбия я предлагаю вам позавтракать.    

Шарманщик  умоляюще протянул руку за подаянием к великодушному незнакомцу. Граф надменно  передернул плечами и прошествовал дальше.    

Мы вышли  на улицу к более роскошным магазинам между Нью-роуд и Оксфорд-стрит. Граф снова  замедлил шаги и зашел в небольшой оптический магазин, в окне которого висело  объявление, гласящее, что здесь прекрасно выполняют починку очков и т. п. Граф вышел  оттуда с театральным биноклем в руках, сделал несколько шагов и остановился у  большой афиши, выставленной в окне музыкального магазина. Он внимательно  просмотрел афишу, подумал с минуту – и подозвал проезжавший мимо кеб.    

– Оперная  касса! – сказал он кебмену и уехал.    

Я  перешел через улицу и тоже начал просматривать афишу. Сегодня в опере давали «Лукрецию  Борджиа». Бинокль в руках графа, его внимательный просмотр афиши, его указание  кебмену – все говорило о том, что он намерен быть в числе зрителей на «Лукреции  Борджиа». У меня была возможность попасть в задние ряды партера благодаря  старым приятельским отношениям с одним из художников Оперного театра. Графа,  наверно, будет легко разглядеть и мне и моему спутнику – таким образом, я  мог сегодня же установить, знает Песка своего соотечественника или нет. Ввиду  всего этого я тут же решил, как мне следует провести сегодняшний вечер. Я  раздобыл билеты и по дороге оставил на квартире у профессора записку с  приглашением отправиться в оперу. Без четверти восемь я заехал за ним. Мой  маленький друг был в праздничном, приподнятом настроении, с бутоньеркой в  петлице и с огромнейшим биноклем под мышкой.    

– Вы  готовы? – спросил я.    

– О  да, да! – сказал Песка.    

Мы  отправились в оперу.    

     V    

     

Последние  такты увертюры отзвучали, и партер был уже заполнен публикой, когда Песка и я  приехали в театр. Но в проходе, отделявшем наши ряды от кресел партера, было  просторно, на что я и рассчитывал. Я подошел к барьеру за креслами и осмотрел  их одно за другим, ища глазами графа. Его не было. Я прошелся по проходу,  внимательно всматриваясь в публику. Вскоре я его обнаружил. Он занимал  прекрасное место, двенадцатое или четырнадцатое от конца в третьем ряду. Я стал  прямо за его спиной на расстоянии нескольких рядов. Песка был подле меня. Профессор  еще не знал, с какой целью я пригласил его в театр, и, по-видимому, был очень  удивлен, что мы не делаем попыток продвинуться поближе к сцене.    

Занавес  взвился, и опера началась.    

Весь  первый акт мы просидели на наших местах. Граф, поглощенный тем, что происходило  на сцене и в оркестре, ни разу не оглянулся. Ни одна нотка из прелестной оперы  Доницетти не ускользнула от его слуха. Он сидел, высоко вздымаясь над своими  соседями, улыбался и с видимым удовольствием покачивал в такт своей огромной  головой. Когда зрители, сидевшие около него, начинали аплодировать сразу же  после какой-нибудь арии, не дожидаясь заключительных аккордов (как это всегда  делает английская публика), он поглядывал на них с выражением мягкого протеста  и слегка поднимал руку, вежливым жестом умоляя о тишине. Прослушав особенно  красивые арии и речитативы или особенно нежные пассажи оркестрового  аккомпанемента, проходившие без аплодисментов со стороны остальных зрителей, он  поднимал свои мощные руки, затянутые в черные лайковые перчатки, и в знак  восхищения чуть-чуть похлопывал ими друг о друга, как просвещенный знаток и  ценитель Прекрасного. Временами бархатным шепотом он выражал свое одобрение.  «Браво! Бра-а-а...» – как мурлыканье огромной кошки, разносилось по  зрительному залу. Ближайшие его соседи, простодушные приезжие провинциалы,  всегда с восторгом взирающие на великосветское общество Лондона, начали  следовать его примеру. Много раз за этот вечер взрывы аплодисментов в театре  начинались с мягкого похлопывания рук, облаченных в черные перчатки. Ненасытное  тщеславие этого человека жадно упивалось этим знаком признания его музыкального  превосходства над окружающими. Широкое лицо его беспрестанно озарялось улыбкой.  Он поглядывал вокруг, вполне довольный собой и своими ближними. «Да! Да! Эти  варвары англичане учатся кое-чему у меня! Здесь и повсюду я, Фоско, главенствую  над всеми!» – вот о чем говорило выражение его лица.    

Первый  акт кончился. Занавес опустился. Публика начала вставать с мест. Теперь я мог  выяснить, знает ли его Песка.    

Граф поднялся  вместе со всеми и начал величественно обозревать ложи в бинокль. Сначала он  стоял к нам спиной, затем медленно повернулся в нашу сторону, то поднося  бинокль к глазам, то отводя его. В ту минуту, как он отвел его от лица, я  обратил внимание Пески на графа Фоско.    

– Вы  знаете этого человека? – спросил я.    

– Какого  человека, друг мой?    

– Вон  того высокого, толстого человека, который стоит лицом к нам.    

Песка  стал на цыпочки и посмотрел на графа.    

– Нет, –  сказал профессор, – этого человека я не знаю. Он знаменит? Почему вы мне  его показываете?    

– У  меня есть на это важные причины. Он итальянец, ваш соотечественник. Его зовут  граф Фоско. Это имя вам знакомо?    

– Нет,  Уолтер. Я не знаю ни имени, ни самого человека.    

– Вы  уверены, что не знаете его? Посмотрите еще раз, посмотрите внимательно. Когда  мы уйдем из театра, я скажу вам, почему мне это необходимо. Подождите, я помогу  вам влезть сюда, отсюда вам будем виднее, и вы сможете разглядеть его.    

Я помог  профессору стать на край помоста, на котором были расположены задние ряды  партера. Теперь его маленький рост не мешал ему – он смог смотреть в  партер поверх дамских причесок.    

Худой  светловолосый человек со шрамом на левой щеке внимательно смотрел на Песку,  когда я подсаживал его, и еще внимательнее стал смотреть на того, кого  разглядывал, в свою очередь, Песка, – на графа. Наш разговор, возможно,  долетел до его ушей и возбудил его любопытство.    

В это  время Песка усердно смотрел в повернутое к нам широкое, полное, улыбающееся лицо  графа.    

– Нет, –  сказал Песка, – я никогда в жизни не видел этого толстяка.    

В это  время граф отвел глаза от лож и посмотрел в нашу сторону. Глаза обоих  итальянцев встретились.    

За  минуту до этого мне было ясно со слов Пески, что он не знает графа. Теперь же я  был совершенно уверен, что сам граф знает Песку. Граф знал его и, что было еще  удивительнее, по-видимому, страшно его боялся! Нельзя было ошибиться в  выражении лица этого злодея. Лицо его мгновенно исказилось, он побледнел до  синевы, его холодные серые глаза исподлобья пытливо уставились на Песку, он  окаменел от смертельного ужаса – и причиной тому был маленький Песка!    

Худой  человек со шрамом на щеке продолжал стоять подле нас. Впечатление, которое  Песка произвел на графа, очевидно, заметил и он. Это был неприметный,  корректный человек, он выглядел иностранцем, и его интерес к происходящему не  был ни назойливым, ни откровенным.    

Я, со  своей стороны, был так поражен выражением, которое застыло на лице графа, и так  не подготовлен к тому, что дело примет такой оборот, что пребывал в полной  растерянности. Песка вывел меня из этого состояния, спрыгнув вниз.    

– Как  этот толстяк уставился на меня! – воскликнул он. – Может быть, он  смотрит не на меня? Разве я знаменит? Откуда он знает, кто я, когда я не знаю,  кто он?    

Я  продолжал наблюдать за графом. Когда Песка спрыгнул вниз, граф сделал движение  в сторону, не спуская глаз с маленького профессора. Мне хотелось знать, как он  поступит, если я отвлеку от него внимание Пески. Я обратился к профессору с  вопросом, не найдет ли он своих учеников среди зрителей. Песка тут же поднес к  глазам свой огромный бинокль и начал медленно поворачивать голову, разглядывая  толпу и усердно разыскивая своих учеников.    

Едва  граф заметил, что Песка не смотрит больше в его сторону, он круто повернулся и  скрылся в проходе среди прогуливающейся публики. Я схватил Песку за руку и, к  его великому изумлению, потащил его за собой, стремясь пересечь путь графа  прежде, чем тот достигнет главного выхода. Меня немного удивило, что худой  человек опередил нас, ловко лавируя среди толпы, которая задерживала наше  продвижение.    

Когда мы  вышли в фойе, граф исчез, а вместе с ним исчез и незнакомец со шрамом!    

– Идемте  домой! – сказал я. – Вернемся к вам, Песка. Мне необходимо поговорить  с вами наедине, я должен немедленно говорить с вами.    

– О  святой Боже мой! – вскричал профессор, крайне озадаченный. – В чем  дело? Что случилось?    

Я быстро  шел вперед, не отвечая ему. Обстоятельства, при которых граф покинул театр,  наводили на мысль, что его желание ускользнуть от возможной встречи с Пеской  может повести его и к другим крайностям. Он мог ускользнуть и от меня, если  решит уехать из Лондона. Мою встречу с ним нельзя было откладывать –  необходимо было сегодня же повидать его. Меня беспокоила мысль и об этом  незнакомце со шрамом, опередившем нас. По-видимому, он последовал за графом с  каким-то определенным намерением.    

Встревоженный  всем этим, я решил как можно скорее рассказать обо всем Песке. Как только мы  остались наедине в его комнате, я привел его в еще большее изумление, разъяснив  ему, зачем мне нужен граф.    

– Друг  мой, но чем могу я помочь вам? – жалобно взмолился профессор, беспомощно  простирая ко мне свои маленькие ручки. – Черт возьми! Чем я могу помочь,  Уолтер, когда я даже не знаю этого человека?    

– Он  знает вас, он вас боится. Он ушел из театра, чтобы не встретиться с вами,  Песка! У него есть какая-то причина для этого. Вспомните ваше прошлое, до  вашего приезда в Англию. Вы покинули Италию «из-за политики», как вы мне сами  сказали. Вы никогда не объясняли мне, что вы под этим подразумевали, я и сейчас  ни о чем вас не спрашиваю. Я прошу только, поройтесь в памяти: нет ли  какого-нибудь объяснения для внезапного ужаса, который охватил этого человека  при виде вас?    

К моему  невыразимому изумлению, эти, с моей точки зрения, совершенно безобидные слова  произвели на Песку такое же впечатление, какое сам он произвел на графа.  Румяное личико моего приятеля мгновенно побледнело, и, задрожав, он отшатнулся  от меня.    

– Уолтер! –  сказал он. – Вы не знаете, о чем вы просите! – Он прошептал эти  слова, он смотрел на меня таким взглядом, будто я внезапно указал ему на  какую-то серьезную опасность, подстерегающую нас обоих. Этот веселый,  жизнерадостный, чудаковатый маленький человек в один миг так изменился, что я  не узнал бы его, если б встретил на улице.    

– Простите  меня, если я неумышленно огорчил и встревожил вас, – отвечал я. –  Вспомните, как жестоко пострадала моя жена от руки графа Фоско. Вспомните, что  исправить это злодеяние я могу, только если в моих руках будет средство, чтобы  принудить его к признанию. Все, что я сказал вам, Песка, я сказал ради нее. Я  снова прошу вас простить меня. Мне больше нечего сказать.    

Я встал,  чтобы уйти. Но у двери он меня остановил.    

– Подождите! –  воскликнул он. – Ваши слова потрясли меня. Вы не знаете, как я покинул  свою родину и почему я ее покинул. Дайте мне прийти в себя, дайте мне подумать,  если только я смогу думать.    

Я молча  сел на стул. Он ходил по комнате, бессвязно разговаривая сам с собой на своем  родном языке. По прошествии некоторого времени он вдруг остановился передо мной  и положил свои маленькие ручки мне на грудь со странной нежностью и  торжественностью.    

– Поклянитесь  мне, Уолтер, – сказал он, – что у вас нет другого пути к этому  человеку, кроме как через меня.    

– Другого  пути нет, – отвечал я.    

Он  подошел к двери, тихо открыл ее, осторожно и пытливо оглядел коридор, запер  дверь и вернулся ко мне.    

– В  тот день, когда вы спасли мне жизнь, Уолтер, вы приобрели неоспоримое право на  мою жизнь. С той минуты жизнь моя принадлежит вам. Берите ее. Да! Говорю это  совершенно сознательно. Когда я скажу вам то, что намерен сказать, жизнь моя  будет в ваших руках.    

Глубокая  серьезность, с которой он произнес эту необычайную тираду, убедила меня, что он  говорит правду.    

– Имейте  в виду, – продолжал он, – сам я не вижу и не знаю, какая связь  существует между человеком, которого вы называете Фоско, и моим прошлым, о  котором я расскажу вам – ради вас. Если вы сами разглядите эту связь,  храните это про себя, не говорите мне ничего, на коленях умоляю вас, пусть я  буду непричастен к этому, я ничего не хочу знать – я хочу слепо верить в  будущее! – Он произносил эти странные слова отрывисто, с мучительными  паузами и снова умолк.    

Я видел,  что ему приходится делать большие усилия, чтобы продолжать наш разговор на  чужом ему английском языке. В столь серьезную минуту он не мог разрешить себе  употреблять обычные для него неправильные обороты речи и забавные словечки. Я  понимал, что все это только усугубляет его неохоту вообще говорить со мной  сейчас. В ранние дни нашей дружбы с Пеской я научился читать и писать (но не  разговаривать) на его родном языке и потому предложил ему объясняться  по-итальянски, а я, если чего-нибудь не пойму, буду задавать вопросы  по-английски. Он ответил согласием.    

Речь его  потекла плавно, он говорил с неистовым возбуждением, отчаянно жестикулируя, но  ни разу не повысил голоса. Я услышал от него рассказ, который вооружил меня для  последнего, решающего, поединка[7].    

– Причины,  по которым я покинул Италию, вам неизвестны. Вы знаете только, что я покинул  мою родину в силу каких-то политических причин, – начал он. – Если бы  я уехал из моей страны как изгнанник, преследуемый своим правительством, я не  делал бы из этого секрета ни от вас, ни от кого-либо другого. Но я молчал, ибо  никакое правительство не приговаривало меня к изгнанию. Вы, конечно, слышали,  Уолтер, о секретных политических обществах, которые тайно существуют во всех  столицах Европы? К одному из таких обществ я и принадлежал в Италии и продолжаю  состоять его членом здесь, в Англии. Я приехал сюда по приказу своего начальника.  В дни моей юности я был слишком горяч и в своем рвении рисковал  скомпрометировать себя и других. Вследствие этого мне было приказано  эмигрировать в Англию и ждать. Я эмигрировал, я жду до сих пор. Меня могут  завтра же отозвать обратно. Но это может случиться и через десять лет. Мне все  равно, я живу здесь, я зарабатываю себе на пропитание уроками итальянского языка,  и я жду. Я не нарушу никакой клятвы (вы сейчас узнаете почему), если назову  вам, к какому обществу принадлежу. Но этим самым я отдаю свою жизнь в ваши  руки, ибо, если кому-либо станет известно, что я рассказал вам обо всем этом, я  буду убит. Это так же верно, как и то, что мы сидим с вами здесь.    

Вслед за  этим он прошептал мне на ухо несколько слов. Я свято храню тайну, в которую он  самоотверженно посвятил меня. Достаточно будет, если я назову общество, к  которому принадлежал Песка, Братством.    

– Цель,  которую преследует наше Братство, – продолжал он, – та же самая,  которую преследуют и все другие политические общества: свержение тиранов и  защита прав народа. У Братства два принципа: пока жизнь человека полезна или он  хотя бы не причиняет вреда окружающим, он имеет право на нее. Но если он живет  во вред другим, он теряет право на жизнь. Отнять у него жизнь является не  только не преступлением, но необходимым, правильным поступком. Не мне  рассказывать вам, англичанину, в каких страшных условиях угнетения и насилия  зародилось наше общество. Вы, англичане, так давно завоевали свободу, что уже  успели позабыть, сколько крови за нее было пролито, и не вам судить, на какие  крайности могут пойти с отчаяния люди, принадлежащие к угнетенной нации. Наши  страдания вам непонятны. Горе, которое выжгло наши сердца, слишком глубоко,  чтобы вы могли его увидеть. Не судите нас! Можете смеяться над нами, не  доверять нам, удивляться нам – но не осуждать нас! Широко раскрывайте  глаза при виде нашего подлинного «я», которое теплится порой в глубине наших  сердец под покровом внешней респектабельности, как, например, у меня, и живет  порой в тех, кому не так повезло, как мне, менее гибких и выносливых,  задавленных постоянной нуждой или безвыходной нищетой. Во времена вашего Карла  Первого вы, может быть, могли бы отнестись к нам по всей справедливости, но  благодаря вашей многовековой свободе вы теперь стали не способны понять нас.    

Впервые  в жизни он открыл мне свое сердце, слова его шли от самой глубины души и были  глубоко искренними, но он говорил тихо, вполголоса, сам ужасаясь своей  откровенности.    

– Пока  что вам, наверно, кажется, что наше Братство не отличается от других ему подобных  обществ. С вашей, английской, точки зрения, цель его – сеять анархию и  подготовлять революцию. Убивать плохого короля или скверного министра, как если  б тот и другой были опасными дикими зверями, которых необходимо уничтожать при  первой же возможности. Предположим, что это так. Но закон нашего Братства  отличается от правил других тайных обществ. Члены Братства не знают друг друга.  У нас есть президент в Италии и президенты за границей, у них есть секретари.  Президенты и секретари знают членов нашего Братства, но мы, рядовые члены  Братства, не знаем друг друга до тех пор, пока наши начальники не сочтут  нужным – по политическим соображениям или в интересах общества –  познакомить нас друг с другом. Поэтому с нас не берут никаких клятв при  вступлении в Братство. Мы до конца дней наших носим на теле отличительный знак  Братства, по которому нас можно опознать. Мы имеем право заниматься своими  обычными делами, но должны сообщать о себе президенту и секретарю четыре раза в  год, на тот случай, если мы понадобимся. Нас предупреждают, что если мы  предадим Братство, то есть откроем его тайное существование или изменим ему,  нас постигнет кара согласно его законам – смерть от руки неизвестного нам  человека, может быть, посланного с другого конца земли, чтобы нанести сокрушительный  удар, или смерть от руки ближайшего друга, тоже члена нашего Братства, чего мы  можем не знать, несмотря на многолетнюю близость с ним. Иногда наказание  откладывают на неопределенное время, иногда измену немедленно карают смертью.  Наша первая обязанность – уметь ждать, вторая – уметь беспрекословно  повиноваться, когда нам отдадут приказ. Некоторые из нас могут ни разу в жизни  не понадобиться Братству. Некоторые из нас могут быть призваны к делу Братства  в первый же день вступления в его члены. Я сам, маленький, живой, веселый  человек, которого вы хорошо знаете, человек, неспособный и муху обидеть, в  молодости в силу одного происшествия, столь ужасного, что я не расскажу вам о  нем, вступил в Братство под влиянием минуты, как решился бы на самоубийство. До  конца моих дней я обязан оставаться членом этой организации, какой бы я ее ни  считал и что бы я о ней ни думал теперь, в спокойные минуты моей зрелости.  Когда я был еще в Италии, я был избран в секретари Братства, и мне показали его  членов, одного за другим.    

Я начал  понимать, к чему он клонит, я начал понимать, к какому выводу ведет его необычайная  история. Он помолчал с минуту, пристально и вдумчиво глядя на меня, и,  очевидно, понял, какая мысль промелькнула в моем мозгу.    

– Вы  уже сделали свои выводы, – сказал он, – я вижу это по выражению  вашего лица. Не говорите мне ничего – не поверяйте мне ваших догадок. Я  пойду для вас на последнюю жертву, а потом мы покончим с этим разговором, чтобы  уже никогда к нему не возвращаться. – Он сделал мне знак молчать, встал, снял  свой сюртук и засучил рукав рубашки на левой руке. – Я обещал рассказать  вам все, – прошептал он мне на ухо, не спуская глаз с двери. – Что бы  ни произошло в дальнейшем, вы не сможете упрекнуть меня в том, что я от вас  что-либо скрыл. Я сказал вам – Братство опознает своих членов по  отличительному признаку, который они носят на себе всю жизнь. Взгляните!    

Он  поднял руку и показал мне выжженное клеймо над локтем, с внутренней  стороны, – клеймо было темно-багрового цвета. Я не напишу, что именно оно  изображало. Скажу только, что клеймо было круглой формы и таким небольшим, что  шестипенсовая монета могла бы его закрыть.    

– Человек  с такой меткой, выжженной на этом месте, является членом нашего  Братства, – сказал он, опуская рукав рубашки. – Человек, раз изменивший  Братству, что рано или поздно становится известным начальникам, которые знают  его в лицо, то есть президентам или секретарям, карается смертью. Если он  изменил – он мертв. Никакие человеческие законы не спасут его. Помните  о том, что увидели и услышали. Приходите к какому хотите заключению. Поступайте  по вашему усмотрению, но, ради Бога, не посвящайте в ваши планы меня! Я не  хочу, я не должен ничего об этом знать. Дайте мне возможность остаться  непричастным ко всему этому, освободите меня от ответственности, самая мысль о  которой ужасает меня. Скажу под конец – даю вам честное слово джентльмена,  клянусь вам: если этот человек в опере узнал меня, значит, он так изменился или  так загримировался, что я не узнал его. Я ничего не знаю ни о нем, ни о его делах  и поступках. Я не знаю, почему он находится в Англии. Я никогда не видел его,  никогда не слышал его имени – до этой ночи. Мне нечего больше сказать.  Оставьте меня теперь одного, Уолтер. Я потрясен всем происшедшим. Я содрогаюсь  при мысли о своей собственной откровенности. Дайте мне время прийти в себя. Я  постараюсь обрести душевное равновесие до следующей нашей встречи.    

Он упал  на стул и, отвернувшись от меня, закрыл лицо руками. Я шепотом сказал ему на  прощание слова благодарности, которые он мог услышать или нет, по своему  желанию, и тихо открыл дверь, чтобы не беспокоить его больше.    

– Я  сохраню память о сегодняшнем вечере в святая святых моего сердца, – сказал  я ему. – Вы никогда не раскаетесь в том, что доверились мне. Можно мне  прийти к вам завтра? Можно прийти рано, в девять часов утра?    

– Да,  Уолтер, – ответил он, ласково глядя на меня и говоря снова по-английски,  очевидно, желая как можно скорее вернуться к нашим прежним отношениям. –  Приходите разделить мой скромный завтрак до того, как я пойду на уроки.    

– Спокойной  ночи, Песка.    

– Спокойной  ночи, друг мой.    

     VI    

     

Я вышел  от него, убежденный, что после всего мной услышанного мне ничего другого не  остается, как действовать немедленно, сразу же. Граф мог уехать ночью, и, если  бы я стал дожидаться утра, последняя возможность восстановить Лору в правах  была бы потеряна. Я посмотрел на часы. Было десять часов вечера.    

Поспешность,  с которой граф ушел из театра, говорила сама за себя. У меня не было ни тени  сомнения в том, что сейчас он готовится к отъезду из Лондона. Клеймо Братства  было на его руке – я был так убежден в этом, как если бы своими  собственными глазами видел этот знак у него на руке. Измена Братству была на  его совести – ужас, охвативший его при виде Пески, служил этому  неопровержимым доказательством.    

Нетрудно  было понять, почему Песка не узнал его. Такой человек, как граф, никогда не  рискнул бы стать шпионом, не застраховав себя предварительно от всяких  случайностей. Гладко выбритое лицо графа, на которое я показал профессору в  опере, было, возможно, покрыто густой растительностью во времена молодости  Пески. Темно-каштановые волосы графа были, несомненно, не его  собственными – он носил парик. Имя его, безусловно, не было настоящим его  именем. Время тоже могло прийти ему на помощь – таким непомерно тучным он  стал, наверно, за последние годы. Вот почему Песка не узнал его, в то время как  граф, со своей стороны, сразу узнал Песку благодаря необычайно малому росту и  другим особенностям моего друга профессора, резко отличавшим его от других  смертных.    

Я уже  упомянул, что не сомневался в причине, побудившей графа так поспешно уйти из  театра. Мог ли я сомневаться, когда собственными глазами видел, как граф,  считая, что, несмотря на его изменившуюся внешность, Песка опознал его,  мгновенно почуял смертельную опасность! Если бы я мог встретиться с графом  сегодня же ночью и сказать ему, что и мне известно, какая кара ему грозит, к  какому результату это привело бы? Ясно – один из нас должен был стать  хозяином положения, одному из нас пришлось бы просить пощады у другого.    

Прежде  чем идти на этот риск, я был обязан ради своей жены осторожно продумать дальнейшие  свои шаги и, елико возможно, уменьшить опасность, мне грозившую.    

Мне  угрожало лишь одно: если граф, когда я буду стоять с ним лицом к лицу, заключит  из моих слов, что препятствием на его пути к безопасности являюсь я один, он,  бесспорно, ни перед чем не остановится, чтобы застичь меня врасплох и  избавиться от меня любым способом и любыми средствами. После некоторого  раздумья я понял, каким путем я могу защитить себя и уменьшить риск, связанный  с нашей встречей. Прежде чем сказать ему, что его история мне известна, я  должен был предостеречь его, что его жизнь зависит от безопасности моей жизни.  Я мог подложить под него мину, прежде чем идти к нему, и оставить инструкции  взорвать эту мину по истечении некоторого времени, если от меня – лично  или в письменной форме – не последует других, противоположных указаний. В  таком случае целость и сохранность графа будут в полной зависимости от моей  целости и сохранности – я буду занимать выгодную позицию даже в его  собственном доме. Эта мысль пришла мне в голову по дороге на нашу новую  квартиру, которую мы наняли по возвращении с побережья. Чтобы никого не  беспокоить, я отпер двери своим ключом. В передней горел свет. Я тихо прошел в  свою рабочую комнату, чтобы сделать необходимые приготовления, прежде чем Лора  или Мэриан заподозрят, к чему я готовлюсь.    

Письмо к  Песке было наиболее верной предосторожностью, которую я мог предпринять. Я  написал ему:    

     

     

«Человек,  которого я показал вам в театре, является членом Братства. Он изменил ему.  Проверьте эти два факта немедленно. Вы знаете, под каким именем он живет в  Англии. Адрес его: дом № 5 по Форест-роуд, Сент-Джонз-Вуд. Во имя любви,  которую вы ко мне питали, употребите власть, которой вы облечены, чтобы немедленно  и беспощадно покарать этого человека. Я рискнул всем – и потерял все. За  это я поплатился жизнью».    

     

     

Поставив  под этими строками свою подпись, я вложил письмо в конверт и запечатал его  своей печатью. На конверте я написал: «Не распечатывать до девяти часов утра.  Если до этого часа вы не получите известий от меня или не увидите меня самого,  сломайте печать, когда часы пробьют девять, и прочитайте письмо». Под этим я  поставил свои инициалы и вложил письмо в другой конверт, надписав на нем адрес  Пески. Мне оставалось найти способ немедленно отослать письмо по адресу.  Отправив его Песке, я сделал бы все, что было в моих силах. Если в доме графа  со мной что-нибудь случится, я заручился тем, что за это он расплатится жизнью.    

Я ни  минуты не сомневался, что Песка, если б он того захотел, имел возможность при любых  обстоятельствах предотвратить бегство графа. В этом меня убеждало настоятельное  нежелание Пески что-либо знать о графе или, иными словами, его горячее желание  оправдать в моих глазах свою кажущуюся пассивность. Мне было ясно, что Песка  располагал средствами совершить страшную кару Братства, хотя и не хотел  признаться мне в этом. О том, что иностранные политические организации всегда  карают изменников, где бы они ни скрывались, было слишком хорошо известно даже  мне, человеку, совершенно не искушенному в этих делах. В лондонских и парижских  газетах мне часто попадались сообщения об убитых иностранцах, причем убийцы  бесследно исчезали. Я ничего не скрыл о себе на этих страницах, не умолчу также  и о своей уверенности, что, если бы меня постигло несчастье, в результате чего  Песка вскрыл бы конверт, своим сообщением я подписывал смертный приговор графу  Фоско.    

Я  спустился вниз, чтобы повидать владельца нашего дома и посоветоваться с ним,  как найти посыльного. Как раз в это время он поднимался по лестнице, и мы  встретились на площадке. По его словам, сын его, сообразительный мальчик, мог  исполнить мое поручение. Мы позвали его сына наверх, и я дал мальчику  необходимые указания. Он должен был поехать в кебе по указанному адресу,  передать письмо в собственные руки Пески и привезти мне обратно расписку этого  джентльмена в получении моего письма. Вернувшись, мальчик должен был оставить  кеб у дверей, чтобы я мог сразу же уехать в нем. Было около половины  одиннадцатого. Я высчитал, что мальчик вернется минут через двадцать и еще за  двадцать минут я успею доехать до Сент-Джонз-Вуда.    

Когда  мальчик отправился выполнять мое поручение, я вернулся к себе в комнату, чтобы  привести в порядок некоторые бумаги на случай, если со мной произойдет худшее.  Ключ от старомодного бюро, где хранились наши документы, я запечатал в конверт  и оставил на столе, надписав на пакете имя Мэриан. Покончив с этим, я сошел  вниз в нашу гостиную, где думал застать Лору и Мэриан, которые собирались ждать  моего возвращения из оперы. Открывая дверь в гостиную, я почувствовал, что рука  моя дрожит.    

В  комнате была одна Мэриан. Она читала и при виде меня с удивлением взглянула на  часы.    

– Как  вы рано вернулись! – сказала она. – Вы, наверно, ушли, не дождавшись  конца представления?    

– Да, –  отвечал я, – мы с Пеской не дождались конца... А где Лора?    

– Вечером  у нее заболела голова, и я посоветовала ей лечь спать сразу же после чая.    

Я вышел  из комнаты под тем предлогом, что хочу посмотреть, уснула ли Лора. Проницательные  глаза Мэриан слишком пристально начали вглядываться в мое лицо – она,  по-видимому, угадывала, что я что-то замыслил.    

Я вошел  в спальню и тихо подошел к постели. Освещенная слабым светом мерцающего  ночника, жена моя спала. Мы были женаты всего около месяца. Если у меня было  тяжко на сердце, если моя решимость дрогнула на миг, когда я увидел ее лицо,  повернутое во сне в сторону моей подушки, когда я увидел, как рука ее лежит на  одеяле, как будто ожидая пожатия моей руки, не заслуживал ли я снисхождения? Я  только задержался на несколько минут, стал на колени у ее постели, чтобы  посмотреть на нее поближе – так близко, что дыхание ее коснулось моего  лица. На прощание я только тихо дотронулся губами до ее лба и руки. Она пошевелилась  во сне и прошептала мое имя, но не проснулась. Я с минуту постоял в дверях,  чтобы еще раз посмотреть на нее.    

– Да  благословит и сохранит тебя Господь, дорогая! – прошептал я и вышел из  спальни.    

Мэриан  ждала меня на лестнице. В руках у нее был сложенный лист бумаги.    

– Сын  хозяина привез это для вас, – сказала она. – Кеб стоит у подъезда,  мальчик сказал, что вы приказали держать экипаж наготове.    

– Совершенно  верно, Мэриан. Кеб понадобится мне – я собираюсь снова отлучиться.    

Спустившись  в гостиную, я прочитал записку. Рукой Пески было написано: «Ваше письмо  получено. Если от вас не будет известий до назначенного часа, я сломаю печать,  когда пробьют часы».    

Я  положил записку в карман и пошел к двери. Мэриан встала передо мной у порога и  толкнула меня обратно в комнату. Свет от зажженной свечи упал на меня. Мэриан  схватила меня за руки и пристально посмотрела мне в глаза.    

– Я  понимаю, – сказала она прерывистым шепотом, – сегодня вы решаетесь на  последнюю попытку.    

– Да.  Последнюю и, надеюсь, удачную, – шепнул я ей в ответ.    

– Но  не один! О, Уолтер, ради Бога, не один! Я поеду с вами. Не отказывайте мне  только оттого, что я женщина! Я должна быть с вами! Я поеду! Я подожду вас в  кебе!    

Теперь  была моя очередь удержать ее. Она попыталась вырваться и подойти к двери первая.    

– Если  вы хотите помочь мне, – сказал я, – оставайтесь здесь и ложитесь  спать сегодня в спальне моей жены. Дайте мне уехать со спокойным сердцем. Если  я буду спокоен за Лору, я ручаюсь за все остальное. Поцелуйте меня, Мэриан, и  докажите, что у вас достанет мужества ждать, пока я вернусь.    

Не  успела она ответить, как я был уже у двери. Она попробовала удержать меня, но я  уже бежал вниз по лестнице. Мальчик был в передней, он распахнул передо мной  входную дверь. Я вскочил в кеб, прежде чем кучер успел влезть на козлы.    

– Форест-роуд,  Сент-Джонз-Вуд! – крикнул я ему через окно. – Я заплачу вдвое, если  вы будете там через четверть часа!    

– Постараюсь,  сэр!    

Я  взглянул на часы. Одиннадцать часов. Нельзя было терять ни минуты.  Стремительное движение кеба, сознание, что каждая минута приближает меня к  графу, что наконец я могу беспрепятственно отважиться на это рискованное  предприятие, – все вместе привело меня в такое возбуждение, что я все  время просил кучера ехать быстрее. Когда мы выехали на шоссе, я в нетерпении  высунулся из окна кеба, чтобы посмотреть, скоро ли мы прибудем на место. Где-то  в отдалении часы гулко пробили четверть двенадцатого, когда мы завернули на  Форест-роуд. Я остановил кеб, немного не доезжая до загородной резиденции  графа, быстро расплатился с кебменом и поспешно направился к дому.    

На пути  к калитке я увидел какого-то человека, он шел мне навстречу. Мы встретились под  газовым фонарем и посмотрели друг на друга. Я сразу же узнал светловолосого  иностранца со шрамом на щеке; он, по-видимому, тоже узнал меня. Он ничего не  сказал мне и, вместо того чтобы остановиться перед домом, как сделал это я,  медленно пошел дальше. Случайно ли оказался он на Форест-роуд или выследил  графа до самого дома?    

Мне было  некогда думать об этом. Подождав, пока незнакомец не скроется из виду, я позвонил.  Было двадцать минут двенадцатого. Граф мог отказаться принять меня под  предлогом, что уже лег спать.    

Для того  чтобы это препятствие не встало на моем пути, я решил послать ему мою визитную  карточку, не задавая вопроса, может ли он принять меня. В то же время  необходимо было дать ему понять, что у меня есть серьезная причина для  неотлагательного визита даже в такой поздний час. Я достал свою визитную  карточку и написал: «По важному делу». В это время горничная открыла калитку и  подозрительно спросила, что мне угодно.    

– Пожалуйста,  передайте это вашему господину, – ответил я, подавая ей свою визитную  карточку.    

По  нерешительности, с которой она ее взяла, я понял, что, если бы я спросил, дома  ли граф, ей было заранее приказано ответить, что его нет. В крайнем  замешательстве посмотрев на меня, она пошла к дому, закрыла за собой входную  дверь и оставила меня ждать в палисаднике.    

Через  минуту она снова появилась:    

– Граф  передает привет и спрашивает, не будете ли вы любезны сказать, по какому делу  вы хотите его видеть.    

– Передайте  ему мой привет, – отвечал я, – и доложите, что о своем деле я скажу  только ему самому.    

Она  ушла, затем снова вернулась и попросила меня войти. Я последовал за ней. Через  минуту я был в доме графа Фоско.    

     VII    

     

В холле  не было лампы, но при тусклом свете свечи, которую держала в руках горничная, я  увидел, как из другой комнаты в переднюю тихо вошла пожилая дама.    

Она  бросила на меня быстрый, змеиный взгляд и, не ответив на мой поклон, стала  медленно подниматься по лестнице. Мое знакомство с дневником Мэриан подсказало  мне, что пожилая дама была мадам Фоско.    

Служанка  ввела меня в комнату, из которой только что вышла графиня. Я очутился лицом к  лицу с графом.    

Он был  все еще в вечернем костюме, кроме фрака, который он небрежно сбросил на кресло.  Рукава его белоснежной рубашки были слегка отвернуты у кисти. Подле него по  одну сторону стоял чемодан, по другую – открытый сундук. Повсюду были  разбросаны книги, бумаги, одежда. Около двери на столе стояла клетка с белыми  мышами, хорошо знакомая мне по описаниям. Канарейки и какаду, по всей  вероятности, были где-то в другой комнате. Когда я вошел, граф сидел у сундука  и укладывал вещи. Он встал, чтобы принять меня, держа в руках какие-то бумаги.  Лицо его хранило следы потрясения, пережитого им в театре. Толстые щеки  обвисли, холодные серые глаза неустанно наблюдали за мной, его голос, взгляд,  манеры – все говорило о недоверчивости и недоумении по поводу моего  визита. Он сделал шаг ко мне и с холодной любезностью попросил меня сесть.