1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
И  супруги вышли из комнаты.    

Ребекка  отдала мужу все ключи, кроме одного, в надежде, что Родон этого не заметит.  Ключ этот был от маленькой шкатулки, которую ей подарила Эмилия в их юные годы  и которую Бекки хранила в укромном месте. Но Родон вскрыл все ящики и  гардеробы, вышвырнул из них на пол горы пестрых тряпок и наконец нашел  шкатулку. Ребекка вынуждена была ее отпереть. Там хранились документы, старые  любовные письма, всевозможные мелкие безделушки и женские реликвии. А кроме  того, там лежал бумажник с кредитными билетами. Некоторые из них были тоже  десятилетней давности, но один был совсем еще новенький – банкнот в тысячу фунтов,  подаренный Бекки лордом Стайном.    

– Это  от него? – спросил Родон.    

– Да, –  ответила Ребекка.    

– Я  отошлю ему деньги сегодня же, – сказал Родон (потому что уже занялся новый  день: обыск тянулся несколько часов), – заплачу Бригс, она была так  ласкова с мальчиком, и покрою еще некоторые долги. Ты мне укажешь, куда тебе  послать остальное. Ты могла бы уделить мне сотню фунтов, Бекки, из стольких-то  денег, – я всегда с тобой делился.    

– Я  невинна, – повторила Бекки.    

И муж  оставил ее, не сказав больше ни слова.    

О чем  она думала, когда он оставил ее? После его ухода прошло несколько часов, солнце  заливало комнату, а Ребекка все сидела одна на краю постели. Все ящики были  открыты, и содержимое их разбросано по полу: платья и перья, шарфы и  драгоценности – обломки крушения тщеславных надежд! Волосы у Бекки рассыпались  по плечам, платье разорвалось, когда Родон срывал с него брильянты. Она  слышала, как он спустился по лестнице и как за ним захлопнулась дверь. Она  знала: он не вернется. Он ушел навсегда. «Неужели он убьет себя? –  подумала она. – Нет, разве что после дуэли с лордом Стайном…» она  задумалась о своей долгой жизни и о всех печальных ее событиях. Ах, какой она  показалась Бекки унылой, какой жалкой, одинокой и неудачной! Не принять ли ей  опиум и тоже покончить с жизнью – покончить со всеми надеждами, планами,  триумфами и долгами? В таком положении и застала се француженка-горничная:  Ребекка сидела как на пожарище, стиснув руки, с сухими глазами. Горничная была  ее сообщницей и состояла на жалованье у Стайна.    

– Mon  Dieu, madame! Что случилось? – спросила она. Да, что случилось? Была она  виновна или нет? Бекки говорила – нет, но кто мог бы сказать, где была правда в  том, что исходило из этих уст, и было ли на сей раз чисто это порочное сердце?  Столько лжи и выдумки, столько эгоизма, изворотливости, ума – и такое  банкротство! Горничная задернула занавеси и просьбами и показной лаской убедила  хозяйку лечь в постель. Затем она отправилась вниз и подобрала драгоценности,  валявшиеся на полу с тех пор, как Ребекка бросила их там по приказу мужа, а  лорд Стайн удалился.    

 ГЛАВА LIV

  Воскресенье после  битвы    

     

Особняк  сэра Питта Кроули на Грейт-Гонт-стрит только что начал совершать свой утренний  туалет, когда Родон в бальном костюме, который был на нем уже двое суток,  напугав своим видом служанку, мывшую крыльцо, прошел мимо нее прямо в кабинет к  брату. Леди Джейн уже встала и сидела в капоте наверху в детской, наблюдая за  одеванием детей и слушая, как малютки, прижавшись к ней, читают утренние  молитвы. Каждое утро она и дети исполняли этот долг у себя, до публичного  церемониала, который возглавлял сэр Питт и на котором полагалось присутствовать  всем домашним. Родон опустился в кресло в кабинете перед столом баронета, где  были в образцовом порядке разложены Синие книги, письма, аккуратно помеченные  счета и симметричные пачки брошюр, а запертые на замочек счетные книги,  письменные приборы и ящички с депешами, Библия, журнал «Трехмесячное обозрение»  и «Придворный справочник» выстроились в ряд, как солдаты в ожидании смотра.    

Сборник  семейных проповедей – сэр Питт преподносил их своему семейству по утрам в  воскресенье – лежал в полной готовности на столе, дожидаясь, чтобы его владелец  выбрал в нем нужные страницы. А рядом со сборником проповедей лежал номер  газеты «Наблюдатель», еще сырой и аккуратно сложенный, предназначавшийся для  личного пользования сэра Питта. Один лишь камердинер позволял себе  просматривать газету, прежде чем положить ее на хозяйский стол. В это утро, перед  тем как отнести газету в кабинет, он прочитал красочный отчет о «празднествах в  Гонт-Хаусе» с перечислением всех именитых особ, приглашенных маркизом Стайном  на вечер, удостоенный присутствия его королевского высочества. Обсудив это  событие с экономкой и ее племянницей, с которыми он рано утром пил чай и ел  горячие гренки с маслом в комнате названной леди, и выразив удивление, каким  это образом справляются Родоны Кроули со своими делами, камердинер подержал  газету над паром и снова сложил ее, так чтобы к приходу хозяина дома она имела  совершенно свежий и нетронутый вид.    

Бедный  Родон взял газету и попробовал было заняться чтением, но строчки прыгали у него  перед глазами, и он не понимал ни единого слова. Правительственные известия и  назначения (сэр Питт, как общественный деятель, был обязан их просматривать,  иначе он ни за что не потерпел бы у себя в доме воскресных газет), театральная  критика, состязание на приз в сто фунтов между «Баркингским мясником» и  «Любимцем Татбери», даже хроника Гонт-Хауса, содержавшая самый похвальный, хотя  и сдержанный отчет о знаменитых шарадах, в которых отличалась миссис  Бекки, – все это проплыло в какой-то дымке перед Родоном, пока он сидел в  ожидании главы рода Кроули.    

Едва  кабинетные часы черного мрамора начали резко отзванивать девять, появился сэр  Питт, свежий, аккуратный, гладко выбритый, с чистым желтоватым лицом, в тугом  воротничке, с зачесанными и напомаженными остатками волос; он величественно  спустился с лестницы, в накрахмаленном галстуке и сером фланелевом халате, полируя  на ходу ногти и являя собою образец подлинного английского джентльмена старых  времен, образец опрятности и всяческой благопристойности. Он вздрогнул, когда  увидел у себя в кабинете бедного Родона, в измятом костюме, растрепанного, с  налитыми кровью глазами. Питт подумал, что брат его выпил лишнего и провел всю  ночь в какой-нибудь оргии.    

– Милосердный  боже, Родон! – сказал он в изумлении. – Что привело тебя сюда в такой  ранний час? Почему ты не дома?    

– Дома? –  произнес Родон с горьким смехом. – Не пугайся, Питт. Я не пьян. Закрой  дверь: мне надо поговорить с тобой.    

Питт  закрыл дверь, затем, подойдя к столу, опустился в другое кресло – в то самое,  которое было поставлено здесь для приемов управляющего, агента или  какого-нибудь доверенного посетителя, приходившего побеседовать с баронетом по  делу, – и стал еще усерднее подчищать ногти.    

– Питт,  я конченый человек, – сказал полковник, немного помолчав. – Я погиб.    

– Я  всегда говорил, что так и будет! – раздраженно воскликнул баронет, отбивая  такт своими аккуратно подстриженными ногтями. – Я предупреждал тебя тысячу  раз. Не могу больше ничем тебе помочь. Все мои деньги рассчитаны до последнего  шиллинга. Даже те сто фунтов, которые Джейн отвезла тебе вчера, были обещаны  моему поверенному на завтрашнее утро, и отсутствие их создаст для меня большие  затруднения. Не хочу сказать, что я вовсе отказываю тебе в помощи. Но заплатить  твоим кредиторам сполна я не могу так же, как не могу заплатить национальный  долг. Ждать этого от меня – безумие, чистейшее безумие! Ты должен пойти на  сделку. Для семьи это тягостно, но все так поступают. Вот, например, Джордж  Кастли, сын лорда Регленда, судился на прошлой неделе и вышел, как они,  кажется, называют это, обеленным. Лорд Регленд не дал бы ему и шиллинга и…    

– Мне  не деньги нужны, – перебил его Родон. – Я пришел говорить не о себе.  Неважно, что будет со мной…    

– Тогда  в чем же дело? – сказал Питт с некоторым облегчением.    

– Мой  мальчик… – произнес Родон хриплым голосом. – Я хочу, чтобы ты обещал  мне, что будешь о нем заботиться, когда меня не станет. Твоя милая, добрая жена  всегда относилась к нему хорошо, он любит ее гораздо больше, чем свою… Нет, к  черту! Слушай, Питт… Ты знаешь, что я должен был получить деньги мисс Кроули.  Меня воспитывали не так, как воспитывают младших братьев, и всегда поощряли  быть сумасбродом и лодырем. Не будь этого, я мог бы стать совсем другим  человеком. Я не так уж плохо нес службу в полку. Ты знаешь, почему деньги  уплыли от меня и кто их получил.    

– После  всех жертв, принесенных мною, и той поддержки, которую я тебе оказал, я считаю  подобного рода упреки излишними, – сказал сэр Питт. – Не я же тебя  толкал на этот брак.    

– С  пим теперь покопчено! – ответил Родон. Эти слова вырвались у него с таким  стоном, что сэр Питт вздрогнул и выпрямился.    

– Боже  мой! Она умерла? – воскликнул он голосом, полным неподдельной тревоги и  жалости.    

– Хотел  бы я сам умереть! – отвечал Родон. – Если бы не маленький Родон, я  сегодня у гром перерезал бы себе горло… да и этому мерзавцу тоже.    

Сэр Питт  мгновенно угадал всю правду и сообразил, на чью жизнь готов был покуситься  Родом. Полковник кратко и несвязно изложил старшему брату все обстоятельства  дела.    

– Она  была в сговоре с этим негодяем, – сказал он. – На меня напустили  бейлифов, меня схватили, когда я выходил из его дома. Когда я попросил ее  достать денег, она написала, что лежит больная и выручит меня на другой день. А  когда я пришел домой, то застал ее в брильянтах, наедине с этим мерзавцем.    

Затем он  в нескольких словах описал свое столкновение с лордом Стайном. В делах такого рода,  сказал он, существует только один выход. И после беседы с братом он предпримет  необходимые шаги для устройства дуэли, которая должна воспоследовать.    

– И  так как я не знаю, останусь ли я в живых, – произнес Родон упавшим  голосом, – а у моего мальчика нет матери, то мне приходится оставить его  на попечение твое, Питт, и Джейн… только у меня будет спокойнее на душе, если  ты пообещаешь быть ему другом.    

Старший  брат был очень взволнован и пожал Родону руку с сердечностью, которую редко  обнаруживал. Родон провел рукой по своим густым бровям.    

– Спасибо,  брат, – сказал он. – Я знаю, что могу верить твоему слову.    

– Клянусь  честью, я исполню твою просьбу! – ответил баронет. И таким образом между  ними без лишних слов состоялся этот уговор.    

Затем  Родон извлек из кармана маленький бумажник, обнаруженный им в шкатулке Бекки, и  вынул пачку кредитных билетов.    

– Вот  шестьсот фунтов, – сказал он, – ты и не знал, что я так богат. Я  хочу, чтобы ты вернул деньги Бригс, которая дала их нам взаймы… Она была так  добра к мальчику… и мне всегда было стыдно, что мы забрали деньги у бедной  старухи. Вот еще деньги, – я оставляю себе всего несколько фунтов, а это  надо отдать Бекки на прожитье.    

С этими  словами он достал из бумажника еще несколько кредиток, чтобы отдать их брату,  но руки у него дрожали, и он был так взволнован, что уронил бумажник, и из него  вылетел тысячефунтовый билет – последнее приобретение злополучной Бекки.    

Питт,  изумленный таким богатством, нагнулся и подобрал деньги с пола.    

– Нет,  эти не тронь. Я надеюсь всадить пулю в человека, которому они  принадлежат. – Родону представлялось, что это будет славная месть –  завернуть нулю в билет и убить ею Стайна.    

После  этого разговора братья еще раз пожали друг другу руку и расстались. Леди Джейн  услышала о приходе полковника и, чуя женским сердцем беду, дожидалась своего  супруга рядом, в столовой. Дверь в столовую случайно осталась открытой, и,  конечно, леди Джейн вышла оттуда, как раз когда братья показались на пороге  кабинета. Джейн протянула Родону руку и выразила удовольствие, что он пришел к  утреннему завтраку, хотя по измученному, небритому лицу полковника и мрачному  виду мужа она могла заметить, что им обоим было не до завтрака. Родон  пробормотал какую-то отговорку насчет важного дела и крепко стиснул робкую  ручку, которую ему протянула невестка. Ее умоляющие глаза не могли прочесть у  него на лице ничего, кроме горя, но он ушел, не сказав ей больше ни слова. Сэр  Питт тоже не удостоил ее никакими объяснениями. Дети подошли к нему  поздороваться, и он поцеловал их холодно, как всегда. Мать привлекла обоих  детей к себе и держала их за ручки, когда они преклоняли колени во время  молитв, которые сэр Питт читал членам семьи и слугам, чинно сидевшим рядами, в  праздничных платьях и ливреях, на стульях, поставленных по другую сторону стола  с кипевшим на нем большим чайником. Завтрак так запоздал в этот день вследствие  неожиданной помехи, что семья еще сидела за столом, когда зазвонили в церкви.  Леди Джейн сказалась слишком нездоровой, чтобы идти в церковь, но и во время  семейной молитвы мысли ее были совсем не о божественном.    

Между  тем Родон Кроули уже оставил позади Грейт-Гонт-стрит и, ударив молоточком по  голове большой бронзовой медузы, стоявшей на крыльце Гонт-Хауса, вызвал  краснорожего Силена в малиновом жилете с серебром, исполнявшего в этом дворце  должность швейцара. Швейцар тоже испугался, увидев полковника в таком  растрепанном виде, и преградил ему дорогу, словно боясь, что тот ворвется в дом  силой. Но полковник Кроули только достал свою карточку и особо наказал швейцару  передать ее лорду Стайну – заметить написанный на ней адрес и сказать, что  полковник Кроули будет весь день после часу в «Риджент-клубе» на  Сент-Джеймс-стрит, а не у себя дома. Жирный, краснолицый швейцар удивленно  посмотрел вслед Родону, когда тот зашагал прочь; оглядывались на него и  прохожие в праздничном платье, вышедшие на улицу спозаранок, приютские  мальчуганы с дочиста отмытыми лицами, зеленщик, прислонившийся к дверям своей  лавки, и владелец питейного заведения, закрывавший на солнышке ставни, ибо в  церквах уже начиналась служба. Зеваки, собравшиеся у извозчичьей биржи,  отпустили не одну шутку по поводу наружности полковника, когда тот нанимал  экипаж и давал вознице адрес – Найтсбриджские казармы.    

Воздух  гудел от колокольного звона, когда Родон приехал на место. Если бы он выглянул  из экипажа, он мог бы увидеть свою старую знакомую, Эмилию, шедшую из Бромптона  к Рассел-сквер. Целые отряды школьников направлялись в церковь, чисто  подметенные тротуары и наружные места карет были заполнены людьми, спешившими на  воскресную прогулку. Но полковник был слишком занят своими думами, чтобы  обращать на все это внимание, и, прибыв в Найтсбридж, быстро поднялся в комнату  своего старого друга и товарища капитана Макмердо, которого, к своему  удовольствию, и застал дома.    

Капитан  Макмердо, старый служака, участник сражения при Ватерлоо, большой любимец  полка, в котором он только из-за недостатка средств не мог достигнуть высших  чинов, наслаждался утренним покоем в кровати. Накануне он был на веселом ужине,  устроенном капитаном Джорджем Синкбарзом в своем доме на Бромптон-сквер для  нескольких молодых офицеров и большого количества дам из кордебалета, и старый  Мак, который чувствовал себя от лично с людьми всех возрастов и рангов и  водился с генералами, собачниками, танцовщицами, боксерами – словом, со всякими  решительно людьми, – отдыхал после ночных трудов и, не будучи дежурным,  лежал в постели.    

Его  комната была сплошь увешана картинами, посвященными боксу, балету и спорту и подаренными  ему товарищами, когда те выходили в отставку, женились и переходили к спокойному  образу жизни. И так как капитану было теперь лет пятьдесят и двадцать четыре из  них он провел на военной службе, то у него подобрался своеобразный музей. Он  был одним из лучших стрелков в Англии и одним из лучших, для своего веса,  наездников. Они с Кроули были соперниками, когда тот служил в полку. Короче  сказать, мистер Макмердо лежал в постели, читая в «Белловой жизни» отчет о том  самом состязании между «Любимцем Татбери» и «Баркингским мясником», о котором  мы упоминали выше. Это был почтенный вояка, с маленькой, коротко остриженной  седой головой, в шелковом ночном колпаке, румяный и красноносый, с длинными  крашеными усами.    

Когда  Родон сообщил капитану, что нуждается в друге, тот отлично понял, какого рода  дружеская услуга от него требуется. Ему довелось провести для своих знакомых  десятки таких дел весьма осмотрительно и искусно. Его королевское высочество,  незабвенной памяти покойный главнокомандующий, питал за это величайшее уважение  к Макмердо, и капитан был всеобщим прибежищем для джентльменов в беде.    

– Ну,  в чем дело, мой милый Кроули? – спросил старый вояка, – Еще  какая-нибудь картежная история? Вроде той, когда мы ухлопали капитана Маркера,  а?    

– Нет,  теперь это… теперь это из-за моей жены, – отвечал Кроули, потупив взор и  сильно покраснев. Тот только свистнул.    

– Я  всегда говорил, что она тебя бросит, – начал он (и действительно, в полку  и в клубах заключались пари насчет того, какая участь ожидает полковника  Кроули, – такого невысокого мнения были его товарищи и свет о  добродетельности миссис Кроули), но, увидев, каким свирепым взглядом Родон  ответствовал на его замечание, Макмердо счел за благо не развивать эту тему.    

– И  что же, неужели другого выхода нет, мой милый? – продолжал капитан  серьезным тоном. – Что это, только, понимаешь, подозрение или… или что  еще? Какие-нибудь письма? Нельзя ли замять дело? Лучше не поднимать шума из-за  такой истории, если это возможно!    

«Здорово!  Он, значит, только теперь ее раскусил», – подумал капитан и вспомнил сотый  разговоров в офицерской столовой, когда имя миссис Кроули смешивалось с грязью.    

– Выход  только один, – отвечал Родон, – и одному из нас придется отправиться  этим выходом на тот свет. Понимаешь, Мак, меня устранили с дороги, арестовали;  я застал их вдвоем. Я сказал ему, что он лжец и трус, сбил его с ног и вздул.    

– Так  ему и надо, – сказал Макмердо. – Кто это? Родон ответил, что это лорд  Стайн.    

– Черт!  Маркиз! Говорят, он… то есть, говорят, ты…    

– Какого  дьявола ты мямлишь? – взревел Родон. – Ты хочешь сказать, что тебе  уже приходилось слышать какие-то намеки по адресу моей жены и ты не сообщил мне  об этом?    

– Свет  любит позлословить, старина, – отвечал тот. – Ну к чему я стал бы  тебе рассказывать о том, что болтают всякие дураки?    

– Черт  возьми, Мак, это было не по-приятельски, – сказал Родон, совсем  подавленный, и, закрыв лицо руками, дал волю своему волнению, чем глубоко  тронул грубого старого служаку.    

– Держись,  старина! – сказал он. – Важный он человек или не важный, мы всадим в  него пулю, черт его побери! А что касается женщин, так они все одинаковы.    

– Ты  не знаешь, как я любил ее, – сказал Родон, едва выговаривая слова. –  Ведь я ходил за нею по пятам, как лакей. Я отдал ей все, что у меня было. Я  нищий теперь, потому что женился на ней. Клянусь тебе, я закладывал часы, чтобы  купить ей, что ей хотелось. А она… она все это время копила деньги для себя и  пожалела сто фунтов, чтобы вызволить меня из каталажки.    

Тут он  горячо и несвязно, с волнением, в каком друг никогда его не видел, рассказал Макмердо  все обстоятельства дела. Последний ухватился за некоторые неясные черточки в  рассказе.    

– А  может быть, она и вправду невинна? – сказал он. – Она это утверждает.  Стайн и прежде сотни раз оставался с нею наедине в вашем доме.    

– Может  быть и так, – сумрачно отвечал Родон, – но вот это выглядит не очень  невинно. – И он показал капитану тысячефунтовый билет, найденный в  бумажнике Бекки. – Вот что он дал ей, Мак, а она от меня это утаила. И,  имея такие деньги дома, отказалась выручить меня, когда я очутился под замком.    

Капитан  не мог не согласиться, что с деньгами получилось некрасиво.    

Пока шло  это совещание, Родон отправил слугу капитана Макмердо на Керзон-стрит с  приказом своему лакею выдать чемодан с платьем, в котором полковник сильно  нуждался. А тем временем Родон и его секундант с величайшим трудом и с помощью  джонсоновского словаря, сослужившего им большую службу, составили письмо,  которое Макмердо должен был послать лорду Стайну. Капитан Макмердо имеет честь  от лица полковника Родона Кроули свидетельствовать свое почтение маркизу Стайну  и доводит до его сведения, что он уполномочен полковником предпринять любые  шаги для встречи, требовать которой, он в том не сомневается, входит в  намерения его милости и которую обстоятельства сегодняшнего утра делают  неизбежной. Капитан Макмердо в самой учтивой форме просил лорда Стайна указать  со своей стороны какого-нибудь друга, с которым он (капитан М.) мог бы  снестись, и высказывал пожелание, чтобы встреча произошла по возможности без  промедлений. В постскриптуме капитан сообщал, что в его распоряжении находится  банковый билет на крупную сумму, причем полковник Кроули имеет основания  предполагать, что эти деньги являются собственностью маркиза Стайна. И ему, по  поручению полковника, желательно было бы передать билет владельцу.    

К тому  времени, как это письмо было составлено, слуга капитана вернулся с  Керзон-стрит, но без саквояжа и чемодана, за которыми его посылали, – вид  у него был растерянный и смущенный.    

– Там  ничего не хотят выдавать, – доложил он. – В доме сущий кавардак, все  перевернуто вверх дном. Явился домохозяин и завладел всем. Слуги пьянствуют в  гостиной. Они говорят… они говорят, что вы сбежали со столовым серебром,  полковник, – добавил слуга, помолчав немного. – Одна из горничных уже  съехала. А Симпсон, ваш лакей, очень шумел и, притом совершенно пьяный,  твердит, что не даст ничего вынести из дому, пока ему не заплатят жалованья.    

Отчет об  этой маленькой революции в Мэйфэре изумил их и внес некоторое веселье в весьма  печальный доселе разговор. Оба офицера расхохотались над поражением, постигшим  Родона.    

– Я  рад, что мальчугана нет дома, – сказал Родон, кусая ногти. – Ты  помнишь, Мак, как я приводил его в манеж? Каким молодцом он сидел на коне, а?    

– Да,  он у тебя молодец! – подтвердил добродушный капитан.    

Маленький  Родон в это время сидел в часовне школы «Уайтфрайерс», среди пятидесяти таких  же наряженных в мантии мальчиков, и думал не о проповеди, а о поездке домой в  ближайшую субботу, когда отец, наверное, подарит ему что-нибудь, а может быть,  даже поведет в театр.    

– Он  у меня молодчина, – продолжала Родон, все еще думая о сыне. – Вот  что. Мак, если случится какая-нибудь беда… если меня ухлопают… мне хотелось бы,  чтобы ты… знаешь, навестил его и передал ему, что я очень его любил, ну, и так  далее!.. И еще… фу ты, напасть!.. отдай ему, старый дружище, вот эти золотые  запонки; это все, что у меня осталось.    

Он  закрыл лицо грязными руками, слезы покатились по ним, оставляя белые полосы. Макмердо  тоже пришлось снять шелковый ночной колпак и протереть им глаза.    

– Ступайте  вниз и закажите нам чего-нибудь позавтракать, – приказал он своему слуге  громким и бодрым голосом. – Что ты хочешь, Кроули? Скажем, почки под  острым соусом и селедку? И еще, Клей, достаньте полковнику что-нибудь из  платья. Мы с тобой всегда были почти одинакового роста, милый мой Родон, и ни  одному из нас уже не скакать с той легкостью, которой мы отличались, когда  поступали в полк.    

С этими  словами Макмердо оставил полковника совершать туалет, а сам повернулся лицом к  стене и продолжал читать «Беллову жизнь», пока его приятель не оделся, после  чего и сам капитан мог приступить к одеванию.    

Эта  операция была проведена с особой тщательностью, так как капитану Макмердо предстояло  свидание с лордом.    

Он  нафабрил усы, приведя их в состояние полнейшего блеска, и надел крахмальный галстук  и нарядный жилет кофейного цвета. Вследствие этого все молодые офицеры в  столовой, куда капитан вошел вскоре после своего друга, встретили его громкими  приветствиями и спрашивали, уж не к венцу ли он собрался.    

 ГЛАВА LV,

  в которой  развивается та же тема    

     

Бекки  очнулась от оцепенения и растерянности, в которые ее бесстрашный дух был повергнут  событиями минувшей ночи, только когда колокола церквей на Керзон-стрит  зазвонили к послеполуденной службе. Поднявшись с постели, она тоже принялась  усиленно звонить в колокольчик, призывая к себе француженку-горничную,  оставившую ее за несколько часов перед тем.    

Миссис  Родон Кроули звонила долго и тщетно, и хотя в последний раз она позвонила с такою  силою, что оборвала шнурок сонетки, однако мадемуазель Фифин не соизволила  появиться, – не появилась она и тогда, когда ее госпожа, с сонеткой в  руках и с рассыпавшимися по плечам волосами, в гневе выбежала на площадку  лестницы и стала призывать к себе камеристку громкими криками.    

Дело в  том, что та уже несколько часов как скрылась, позволив себе удалиться «на французский  манер», как это у нас называется. Подобрав в гостиной драгоценности,  мадемуазель поднялась к себе наверх, уложила и перевязала чемоданы, сбегала за  кебом, собственноручно снесла вниз свои пожитки, даже не прибегнув к помощи  других слуг, которые, вероятно, отказались бы ей помочь, потому что ненавидели  ее от всего сердца, и, ни с кем не попрощавшись, покинула дом на Керзон-стрит.    

По ее  мнению, игра в этом уютном семейном мирке была окончена. Фифин укатила в кебе,  как поступали в подобных обстоятельствах и более высокопоставленные ее  соотечественники; но более, чем они, предусмотрительная, или более удачливая,  она забрала не только свои собственные вещи, но и кое-что из хозяйских (если,  впрочем, про ее хозяйку можно сказать, что у нее была какая-либо  собственность), – и увезла не только упомянутые выше драгоценности и  несколько платьев, на которые давно уже зарилась: нет, вместе с мадемуазель  Фифин из дома на Керзон-стрит исчезли также четыре позолоченных подсвечника в  стиле Людовика XIV, шесть золоченых альбомов, кипсеков и альманахов, золотая  эмалированная табакерка, принадлежавшая когда-то мадам Дюбарри, чудеснейшая  маленькая чернильница и перламутровый бювар, которыми пользовалась Бекки,  составляя свои изящные розовые записочки, а кстати, и все серебро, какое было  на столе по случаю маленького festin[127],  прерванного появлением Родона. Серебряную посуду мадемуазель оставила на месте,  вероятно, как слишком громоздкую; и, несомненно, по той же причине она не взяла  каминных щипцов, зеркал и маленького фортепьяно палисандрового дерева.    

Впоследствии  какая-то дама, очень на нее похожая, держала модною мастерскую на улице Гельдер  в Париже, где она жила в большом почете, пользуясь покровительством, милорда  Стайна. Особа эта всегда отзывалась об Англии как о самой предательской стране  в мире и рассказывала своим молодым ученицам, что она была affreusement volee[128]  обитателями этого острова. Очевидно, именно из сострадания к таким несчастьям  достойной madame de Saint-Amaranthe маркиз Стайн и осыпал ее своими милостями.  Да процветает она и впредь, как того заслуживает, – она уже не появится на  тех дорогах Ярмарки Тщеславия, по которым мы бродим.    

Услышав  снизу голоса и возню и негодуя на бесстыдство слуг, не отвечающих на ее зов,  миссис Кроули накинула капот и величественно спустилась в столовую, откуда  доносился этот шум.    

Там на  прекрасной, обитой кретоном софе восседала чумазая кухарка рядом с миссис Реглс  и потчевала ее мараскином. Паж с блестящими пуговицами, разносивший розовые  записочки Бекки и с такой резвостью прыгавший около ее изящной кареты, теперь  упоенно макал пальцы в блюдо с кремом; лакей беседовал с Реглсом, лицо которого  выражало смущение и горе; однако, хотя дверь стояла открытой и Бекки громко  взывала к слугам раз пять, находясь от них на расстоянии нескольких шагов,  никто не повиновался ее призыву!    

– Выпейте  рюмочку, миссис Реглс, сделайте милость, – говорила кухарка в тот момент,  как Бекки в развевающемся белом кашемировом капоте вошла в гостиную.    

– Симпсон,  Троттер! – закричала хозяйка дома в страшном гневе. – Как вы смеете  торчать здесь, когда слышите, что я вас зову? Как вы смеете сидеть в моем  присутствии? Где моя горничная?    

Паж, на  мгновение испугавшись, вынул пальцы изо рта, но кухарка взяла рюмку мараскина,  от которой отказалась миссис Реглс, и, нагло взглянув на Бекки через край  позолоченной рюмки, опрокинула ее себе в рот. Как видно, напиток придал  смелости гнусной мятежнице.    

– Вот  и сидим, софа-то не ваша! – сказала кухарка. – Я сижу на софе миссис  Реглс. Не трогайтесь с места, миссис Реглс, мэм. Я сижу на софе мистера и  миссис Реглс, которую они купили на свои кровные денежки и при этом заплатили  хорошую цену, да! И если я буду сидеть здесь, пока мне не заплатят жалованья,  то придется мне просидеть тут довольно-таки долго, миссис Реглс; и буду сидеть…  ха-ха-ха!    

С этими  словами она налила себе вторую рюмку ликера и выпила ее с отвратительной  насмешливой гримасой.    

– Троттер!  Симпсон! Гоните эту нахальную пьяницу вон! – взвизгнула миссис Кроули.    

– И  не подумаю, – отвечал лакей Троттер, – сами гоните. Заплатите нам  жалованье, а тогда гоните, и меня тоже. Нам-то что, мы уйдем с большим  удовольствием!    

– Вы  что же, собрались здесь, чтобы оскорблять меня? – закричала Бекки в  бешенстве. – Вот вернется полковник Кроули, тогда я…    

При этих  словах слуги разразились грубым хохотом, к которому, однако, не присоединился  Реглс, по-прежнему сохранявший самый меланхоличный вид.    

– Он  не вернется, – продолжал мистер Троттер. – Он присылал за своими  вещами, а я не позволил ничего взять, хотя мистер Реглс и собирался выдать. Да  и полковник он, скорее всего, такой же, как я. Он сбежал, и вы, наверно, тоже  за ним последуете. Оба вы жулики, и больше ничего. Не орите на меня! Я этого не  потерплю. Заплатите нам жалованье. Жалованье нам заплатите!    

По  раскрасневшейся физиономии мистера Троттера и нетвердой интонации его речи было  ясно, что он тоже почерпнул храбрость на дне стакана.    

– Мистер  Реглс, – сказала Бекки, уязвленная до глубины души, – неужели вы  позволите этому пьянице оскорблять меня?    

– Перестаньте  шуметь, Троттер, довольно! – произнес паж Симпсон. Он был тронут жалким  положением хозяйки, и ему удалось удержать лакея от грубого ответа на эпитет  «пьяница».    

– Ох,  сударыня, – сказал Реглс, – не думал я, что доживу до такого дня! Я  знаю семейство Кроули с тех пор, как себя помню. Я служил дворецким у мисс  Кроули тридцать лет, и мне и в голову не приходило, что один из членов этого  семейства разорит меня… да, разорит, – произнес несчастный со слезами на  глазах. – Вы мне-то думаете заплатить или нет? Вы прожили в этом доме  четыре года. Вы пользовались моим имуществом, посудой и бельем. Вы задолжали  мне по счету за молоко и масло двести фунтов, а еще требовали у меня яиц из-под  кур для разных ваших яичниц и сливок для болонки!    

– Ей  и горя было мало, что ест и пьет ее собственная кровь и плоть, – вмешалась  кухарка. – Он двадцать раз помер бы с голоду, кабы не я.    

– Он  теперь приютский мальчик, – сказал мистер Троттер с пьяным хохотом.    

А  честный Реглс продолжал, чуть не плача, перечислять свои беды. Все, что он  говорил, было правдой, Бекки и ее супруг разорили его. На следующей неделе ему  нужно платить по срочным векселям, а платить нечем. Все пойдет с молотка, его  выгонят вон из лавки и из дома, а все потому, что он доверился семейству Кроули.  Его слезы и причитания еще больше раздосадовали Бекки.    

– Кажется,  вы все против меня, – сказала она с горечью. – Что вам надо? Я не  могу расплатиться с вами в воскресенье. Приходите завтра, и я уплачу вам все  сполна. Я думала, что полковник Кроули уже рассчитался с вами. Ну, значит,  рассчитается завтра. Заверяю вас честным словом, что он сегодня утром ушел из  дому с полу гора тысячами фунтов в бумажнике. Меня он оставил без гроша.  Обратитесь к нему. Позвольте мне надеть шляпу и шаль и дайте только съездить за  ним и отыскать его. Мы с ним сегодня повздорили. По-видимому, вам это известно.  Даю вам слово, что вам всем будет уплачено. Полковник получил хорошее место.  Дайте мне только съездить за ним и отыскать его.    

Это  смелое заявление заставило Реглса и других удивленно переглянуться. С тем Бекки  их и покинула. Она поднялась к себе и оделась, на сей раз без помощи  француженки-горничной, затем прошла в комнату Родона и увидела там уложенный  чемодан и саквояж, а при них записку с указанием, чтобы их выдали по первому  требованию. После этого она поднялась на чердак, где помещалась француженка:  там все было чисто, все ящики опорожнены. Бекки вспомнила о драгоценностях,  брошенных на полу, и у нее не осталось сомнений, что горничная сбежала.    

– Боже  мой! Кому еще так не везет, как мне! – воскликнула она. – Быть так  близко к цели и все потерять! Неужели уже слишком поздно?    

Нет,  один шанс еще оставался.    

Она  оделась и вышла из дому – на этот раз без всяких помех, но одна. Было четыре  часа. Бекки быстро шла по улицам (у нее не было денег, чтобы нанять экипаж),  нигде не останавливаясь, пока не очутилась у подъезда сэра Питта Кроули на  Грейн-Гонт-стрит. Где леди Джейн Кроули? Она в церкви. Бекки не опечалилась.  Сэр Питт был у себя в кабинете и приказал, чтобы его не беспокоили. Но она  должна его видеть! Ребекка быстро проскользнула мимо часового в ливрее и  очутилась в комнате сэра Питта раньше, чем изумленный баронет успел отложить  газету.    

Он  покраснел и, отшатнувшись от Ребекки, устремил на нее взгляд, полный тревоги и  отвращения.    

– Не  смотрите на меня так! – сказала она. – Я не виновна, Питт, дорогой  мой Питт! Когда-то вы были мне другом. Клянусь богом, я не виновна! Хотя  видимость против меня… Все против меня. И, ах! в такую минуту! Как раз когда  все мои надежды начали сбываться, как раз когда счастье уже улыбалось нам!    

– Значит,  это правда, что я прочел в газете? – спросил сэр Питт.    

Одно  газетное сообщение в этот день весьма удивило его.    

– Правда!  Лорд Стайн сообщил мне это в пятницу вечером, в день этого рокового бала. Ему  уже полгода обещали какое-нибудь назначение. Мистер Мартир, министр колоний,  передал ему вчера, что все устроено. Тут произошел этот несчастный арест, эта  ужасная встреча. Я виновата только в слишком большой преданности служебным  интересам Родона. Я принимала лорда Стайна наедине сотни раз и до того.  Сознаюсь, у меня были деньги, о которых Родон ничего не знал. А разве вы не  знаете, как он беспечен? Так могла ли я решиться доверить их ему?    

Таким  образом, у нее начала складываться вполне связная история, которую она и преподнесла  своему озадаченному родственнику.    

Дело  якобы обстояло так: Бекки признавала с полной откровенностью, но с глубоким раскаянием,  что, заметив расположение к себе со стороны лорда Стайна (при упоминании об  этом Питт вспыхнул) и будучи уверена в своей добродетели, она решила обратить  привязанность знатного пэра на пользу себе и своему семейству.    

– Я  добивалась звания пэра для вас, Питт, – сказала она (Питт опять  покраснел). – Мы беседовали об этом. При вашем таланте и при  посредничестве лорда Стайна это было бы вполне возможно, если бы страшная беда  по положила конец всем нашим надеждам! Но прежде всего, признаюсь, целью моей  было спасти моего дорогого супруга, – я люблю его, несмотря на дурное  обращение и ничем не оправданную ревность, – избавить его от бедности и  нищеты, грозящих нам. Я видела расположение лорда Стайна ко мне, – сказала  она, потупив глазки. – Признаюсь, я делала все, что было в моей власти,  чтобы понравиться ему и, насколько это возможно для честной женщины, обеспечить  себе его… его уважение. Только в пятницу утром было получено известие о смерти  губернатора острова Ковентри, и милорд немедленно закрепил это место за моим  дорогим супругом. Было решено, что ему будет устроен сюрприз: он должен был  прочесть об этом в газетах сегодня. Даже после того как произошел этот ужасный  арест (все издержки по которому лорд Стайн великодушно предложил взять на себя,  так что мне в некотором роде помешали броситься выручать моего мужа), милорд  смеялся и говорил, что драгоценный мой Родон, сидя в этой отвратительной яме… в  доме бейлифа, утешится, когда прочтет в газете о своем назначении. А затем….  затем… он вернулся домой. У него пробудились подозрения… и страшная сцена  произошла между милордом и моим жестоким, жестоким Родоном… и, боже мой, боже  мой, что же теперь будет? Питт, дорогой Питт! Пожалейте меня и помирите  нас! – С этими словами она бросилась на колени и, заливаясь слезами,  схватила Питта за руку и начала ее страстно целовать.    

В этой  самой позе и застала баронета и его невестку леди Джейн, которая, вернувшись из  церкви и услышав, что миссис Родон Кроули находится в кабинете ее мужа, сейчас  туда побежала.    

– Я  поражаюсь, как у этой женщины хватает наглости входить в наш дом, –  сказала леди Джейн, трепеща всем телом и смертельно побледнев. (Ее милость  сейчас же после завтрака послала горничную расспросить Реглса и прислугу Родона  Кроули, которые рассказали ой все, что знали, да притом еще немало присочинили,  сообщив попутно и некоторые другие истории.) – Как смеет миссис Кроули  входить в дом… в дом честной семьи?    

Сэр Питт  отшатнулся, изумленный таким энергичным выпадом. Бекки все стояла на коленях,  крепко уцепившись за руку сэра Питта.    

– Скажите  ей, что она не все знает. Скажите, что я невинна, дорогой Питт, –  простонала она.    

– Честное  слово, моя дорогая, мне кажется, ты несправедлива к миссис Кроули, – начал  сэр Питт. При этих словах Бекки почувствовала большое облегчение. – Я, со  своей стороны, убежден, что она…    

– Что  она? – воскликнула леди Джейн, и ее звонкий голос задрожал, а сердце  страшно забилось. – Что она гадкая женщина… бессердечная мать, неверная  жена? Она никогда не любила своего славного мальчика, он сколько раз прибегал  сюда и рассказывал мне о ее жестоком обращении. Она во всякую семью, с которой  соприкасалась, приносила несчастье, делала все, чтобы расшатать самые священные  чувства своей преступной лестью и ложью. Она обманывала своего мужа, как  обманывала всех! У нее черная, суетная, тщеславная, преступная душа. Я вся  дрожу, когда она близко. Я стараюсь, чтобы мои дети ее не видели. Я…    

– Леди  Джейн! – воскликнул сэр Питт, вскакивая с места. – Право, такие  выражения…    

– Я  была вам верной и честной женой, сэр Питт, – бесстрашно продолжала леди  Джейн, – я блюла свой брачный обет, данный перед богом, и была послушной и  кроткой, как подобает жене. Но всякое повиновение имеет свои пределы, и я  заявляю, что не потерплю, чтобы эта… эта женщина опять была под моим кровом:  если она войдет сюда, я уеду и увезу детей. Она недостойна сидеть вместе с  христианами. Вам… вам придется выбирать, сэр, между ею и мною. – И с этими  словами миледи, трепеща от собственной смелости, стремительно вышла из комнаты,  а изумленный сэр Питт остался один с Ребеккой.    

Что  касается Бекки, то она не обиделась; напротив, она была довольна.    

– Это  все из-за брильянтовой застежки, которую вы мне подарили, – сказала она  сэру Питту, протягивая ему руку. И, прежде чем она покинула его (можете быть  уверены, что леди Джейн дожидалась этого события у окна своей туалетной комнаты  в верхнем этаже), баронет обещал отправиться на поиски брата и всячески  постараться склонить его к примирению.    

В  полковой столовой Родон застал несколько молодых офицеров, и те без особого  труда уговорили его разделить с ними трапезу и подкрепиться цыпленком с перцем  и содовой водой, которыми угощались эти джентльмены. Затем они повели беседу,  приличествующую времени года и своему возрасту: о предстоящей стрельбе по  голубям в Бэттерси с заключением пари в пользу Росса или Осбалдистона; о  мадемуазель Ариан из Французской оперы, о том, кто бросил ее и как она  утешилась с Пантером Каром; о состязании между «Мясником» и «Любимцем» и о  возможности допущенного при этом плутовства. Молодой Тендимен, семнадцатилетний  герой, усердно старавшийся отрастить усы, самолично видел это состязание и  говорил о схватке и о качествах боксеров в самых ученых выражениях. Это он  привез «Мясника» на место состязания в своем экипаже и провел вместе с ним всю  минувшую ночь. Если бы тут не было подвоха, «Мясник» непременно победил бы! Там  все эти жулики спелись между собой, и он, Тендимен, не станет платить… нет,  черт возьми, платить он не станет! Всего лишь год тому назад сей юный корнет,  ныне специалист по боксу и страстный поклонник Крибба, сосал леденцы и  подвергался в Итоне сечению розгами.    

Так они  продолжали беседовать о танцовщицах, состязаниях, выпивке и дамах сомнительною  поведения, пока в столовую не вошел Макмердо и не присоединился к их  разговорам. По-видимому, он не задумывался над тем, что их юному возрасту  следовало бы оказывать уважение: старый служака сыпал такими анекдотами, за  которыми не угнаться было и самому юному из собравшихся тут повес; ни его седые  волосы, ни их безусые лица не останавливали его. Старый Мак славился своими  анекдотами. Строго говоря, он не был светским кавалером; иными словами, мужчины  предпочитали приглашать его обедать к своим любовницам, а не к матерям. Можно,  пожалуй, сказать, что он вел поистине низменный образ жизни, но он был вполне  доволен своей судьбой и жил, никому не желая зла, просто и скромно.    

Когда  Мак окончил свой обильный завтрак, большинство офицеров уже вышло из-за стола.  Юный лорд Варинес курил огромную пенковую трубку, а капитан Хыоз занялся  сигарой; неугомонный чертенок Тендимен, зажав между коленями своего маленького  бультерьера, с великим азартом играл в орлянку (этот молодец вечно во  что-нибудь играл) с капитаном Дьюсэйсом, а Мак и Родон отправились в клуб, за  все время ни единым намеком не коснувшись вопроса, занимавшего их умы.  Напротив, оба они довольно весело участвовали в общей беседе, да и к чему было  расстраивать ее? Пиры, попойки, разгул и смех идут рука об руку со всеми  другими занятиями на Ярмарке Тщеславия. Народ толпами валил из церквей, когда  Родон и его приятель проходили по Сент-Джеймс-стрит и поднимались на крыльцо  своего клуба.    

Старые  щеголи и habitues[129],  которые часами простаивают у огромного окна клуба, глядя на улицу, еще не заняли  своих постов; в читальне почти никого не было. Одного из джентльменов, сидевших  там, Родон не знал, другому он кое-что задолжал по висту и, следовательно, не  чувствовал особого желания с ним встречаться; третий читал за столом воскресную  газету «Роялист» (славившуюся своей скандальной хроникой и приверженностью  церкви и королю). Взглянув на Кроули с некоторым интересом, этот последний  сказал:    

– Поздравляю  вас, Кроули!    

– С  чем это? – спросил полковник.    

– Об  этом уже напечатано в «Наблюдателе», а также и в «Роялисте», – сказал  мистер Смит.    

– Что  такое? – воскликнул Родон, сильно покраснев. Он подумал, что история с  лордом Стайном попала в газеты. Смита и удивило и позабавило, с каким волнением  полковник схватил дрожащей рукой газету и стал читать.    

Мистер  Смит и мистер Браун (тот джентльмен, с которым у Родона были не закончены  карточные расчеты) беседовали о полковнике перед его приходом в клуб.    

– Это  подоспело в самый раз! – говорил Смит. – У Кроули, насколько мне  известно, нет ни гроша за душой.    

– Это  для всех удачно. – сказал мистер Браун. – Он не может уехать, не  заплатив мне двадцати пяти фунтов, которые он мне должен.    

– Какое  жалованье? – спросил Смит.    

– Две  или три тысячи фунтов, – отвечал Браун. – Но климат там такой  паршивый, что это удовольствие ненадолго. Ливерсидж умер через полтора года, а  его предшественник, я слышал, протянул всего лишь шесть недель.    

– Говорят,  его брат очень умный человек. Мне он всегда казался нудной личностью, – заявил  Смит. – Впрочем, у него, должно быть, хорошие связи. Вероятно, он и  устроил полковнику это место?    

– Он? –  воскликнул Браун с усмешкой. – Чепуха! Это лорд Стайн ему устроил.    

– То  есть как?    

– Добродетельная  жена – клад для своего супруга, – отвечал собеседник загадочно и погрузился  в чтение газет.    

В  «Роялисте» Родон прочитал следующее поразительное сообщение:    

     

«Пост  губернатора на острове Ковентри.    

Корабль  его величества «Йеллоуджек» (капитан Джандерс) доставил письма и газеты с острова  Ковентри. Его превосходительство сэр Томас Ливерсидж пал жертвой лихорадки,  свирепствующей в Гнилтауне. Процветающая колония скорбит об этой утрате. Мы  слышали, что пост губернатора предложен полковнику Родону Кроули, кавалеру  ордена Бани, отличившемуся в сражении при Ватерлоо. Для управления нашими  колониями нам нужны люди не только признанной храбрости, но и наделенные  административными талантами. Мы не сомневаемся, что джентльмен, выбранный  министерством по делам колоний для замещения вакансии, освободившейся на  острове Ковентри вследствие столь плачевного события, как нельзя лучше подходит  для ответственного поста, который ему предстоит занять».    

     

– Остров  Ковентри! Где он находится? Кто указал на твою кандидатуру правительству?  Возьми меня к себе в секретари, дружище! – сказал Макмердо со смехом.    

И пока  Кроули и его друг сидели, озадаченные прочитанным сообщением, клубный лакей  подал полковнику карточку, на которой стояло имя мистера Уэнхема, и доложил,  что этот джентльмен желает видеть полковница Кроули.    

Полковник  и его адъютант вышли навстречу Уэнхему в полной уверенности, что тот явился  эмиссаром от лорда Стайна.    

– Как  поживаете, Кроули? Рад вас видеть, – произнес мистер Уэнхем с улыбкой и  сердечно пожал Родону руку.    

– Я  полагаю, вы пришли от…    

– Совершенно  верно, – ответил мистер Уэихем.    

– В  таком случае, вот мой друг, капитан Макмердо лейб-гвардии Зеленого полка.    

– Очень  счастлив познакомиться с капитаном Макмердо, – сказал мистер Уэнхем и протянул  руку секунданту с такой же обворожительной улыбкой, как перед тем – его  принципалу. Мак протянул мистеру Уэнхему один палец, обтянутый замшевой  перчаткой, и очень холодно поклонился ему, едва нагнув голову над своим  крахмальным галстуком. Вероятно, он был недоволен, что ему приходится иметь  дело со «штафиркой», и считал, что лорду Стайну следовало прислать к нему по  меньшей мере полковника.    

– Так  как Макмердо действует от моего имени и знает, чего я хочу, – сказал  Кроули, – мне лучше удалиться и оставить вас вдвоем.    

– Конечно, –  подтвердил Макмердо.    

– Ни  в коем случае, дорогой мой полковник! – сказал мистер Уэнхем. –  Свидание, о котором я имел честь просить, должно быть у меня лично с вамп, хотя  присутствие капитана Макмердо не может не быть также чрезвычайно для меня  приятно. Иными словами, капитан, я надеюсь, что наша беседа приведет к самым  отрадным результатам, весьма отличным от тех, которые, по-видимому, имеет в  виду мой друг полковник Кроули.    

– Гм! –  произнес капитан Макмердо. «Черт бы побрал этих штатских! – подумал он про  себя. – Вечно они говорят сладкие слова и стараются все уладить».    

Мистер  Уэнхем сел в кресло, которого ему не предлагали, вынул из кармана газету и  начал:    

– Вы  видели это лестное сообщение в сегодняшних газетах, полковник? Правительство  приобрело для себя очень ценного слугу, а вам обеспечивается прекраснейшее  место, если вы, в чем я не сомневаюсь, примете предлагаемую вам должность. Три  тысячи в год, восхитительный климат, отличный губернаторский дворец, полная  самостоятельность и верное повышение в чине. Поздравляю вас от всего сердца!  Смею думать, вам известно, джентльмены, кому мой друг обязан таким  покровительством?    

– Понятия  не имею! – сказал капитан, принципал же его страшно покраснел.    

– Одному  из самых великодушных и добрых людей на свете, и к тому же из самых знатных, –  моему превосходному другу, маркизу Стайну.    

– Будь  я проклят, если приму от него место! – зарычал Родон.    

– Вы  раздражены против моего благородного друга, – спокойно продолжал мистер Уэнхем. –  А теперь, во имя здравого смысла и справедливости, скажите мне: почему?    

– Почему? –  воскликнул изумленный Родон.    

– Почему?  Черт подери! – повторил и капитан, стукнув тростью об пол.    

– Хорошо,  пусть будет «черт подери», – сказал мистер Уэнхем с самой приятной улыбкой. –  Но взгляните на дело, как человек светский… как честный человек, и посмотрите,  не ошиблись ли вы. Вы возвращаетесь домой из поездки и застаете – что?.. Милорд  Стайн ужинает с миссис Кроули в вашем доме на Керзон-стрит. Что это,  какое-нибудь странное или необычайное происшествие? Разве он и раньше не бывал  у вас сотни раз при таких же точно обстоятельствах? Клянусь честью, даю вам  слово джентльмена (здесь мистер Уэнхем жестом парламентария положил руку на  жилет), что ваши подозрения чудовищны, совершенно необоснованны и оскорбительны  для достойного джентльмена, доказавшего свое расположение к вам тысячью  благодеяний, и для безупречной, совершенно невинной леди.    

– Не  хотите же вы сказать, что… что Кроули ошибся? – спросил мистер Макмердо.    

– Я  убежден, что миссис Кроули так же невинна, как и моя жена, миссис Уэнхем, –  заявил мистер Уэнхем весьма энергически. – Я убежден, что наш друг,  ослепленный безумной ревностью, наносит удар не только немощному старику,  занимающему высокое положение, своему неизменному другу и благодетелю, но и  своей жене, собственной чести, будущей репутации своего сына и собственному  преуспеянию в жизни. Я сообщу вам, что произошло, – продолжал мистер  Уэнхем серьезно и внушительно. – Сегодня утром за мной послали от милорда  Стайна, и я застал его в плачевном состоянии, – мне едва ли нужно осведомлять  полковника Кроули, что в таком состоянии окажется всякий пожилой и немощный  человек после личного столкновения с мужчиной, наделенным вашей силою, Скажу  вам прямо: вы поступили жестоко, воспользовавшись преимуществом, которое дает  вам такая сила, полковник Кроули! Не только телу моего благородного и  превосходного друга была нанесена рана, но и сердце его, сэр, сочилось кровью!    

Человек,  которого он осыпал благодеяниями, к которому питал приязнь, подверг его столь  позорному оскорблению. Разве назначение, опубликованное сегодня в газетах, не  является свидетельством его доброты к вам? Когда я приехал к его милости  сегодня утром, я застал его поистине в плачевном состоянии, больно было на него  смотреть. И он, подобно вам, жаждал отомстить за нанесенное ему оскорбление –  смыть его кровью. Вам, полковник Кроули, я полагаю, известно, что милорд на это  способен?    

– Он  храбрый человек, – заметил полковник. – Никто никогда не говорил, что  он трус.    

– Его  первым приказом мне было написать вызов и передать его полковнику Кроули. «Один  из нас, – сказал он, – не должен остаться в живых после того, что  произошло минувшей ночью».    

Кроули  кивнул головой.    

– Вы  подходите к сути дела, Уэнхем, – сказал он.    

– Я  приложил все старания, чтобы успокоить лорда Стайна. «Боже мой, сэр! – сказал  я. – Как я сожалею, что миссис Уэнхем и я сам не приняли приглашения  миссис Кроули отужинать у нее!»    

– Она  приглашала вас к себе на ужин? – спросил капитан Макмердо.    

– После  оперы. Вот пригласительная записка… стойте… нет, это другая бумага… я думал,  что захватил ее с собой; по это не имеет значения, – заверяю вас честным  словом, что я ее получил. Если бы мы пришли, – а нам помешала только  головная боль миссис Уэнхем: моя жена страдает головными болями, в особенности  весной, – если бы мы пришли, а вы вернулись домой, то не было бы никакой  ссоры, никаких оскорблений, никаких подозрений. И, таким образом, исключительно  из-за того, что у моей бедной жены болела голова, вы хотели подвергнуть смертельной  опасности двух благородных людей и погрузить два знатнейших и древнейших семейства  в королевстве в пучину горя и бесчестья.    

Мистер  Макмердо взглянул на своего принципала с видом человека, глубоко озадаченного,  а Родон почувствовал глухую ярость при мысли, что добыча ускользает от него. Он  не поверил ни единому слову во всей этой истории, но как ее опровергнуть?    

Мистер  Уэнхем продолжал все с тем же неудержимым красноречием, к которому он так часто  прибегал во время своих выступлений в парламенте.    

– Я  просидел у ложа лорда Стайна целый час, если не больше, убеждая, умоляя лорда  Стайна отказаться от намерения требовать поединка. Я указывал ему, что  обстоятельства дела, в сущности говоря, подозрительны, – они действительно  возбуждают подозрение. Я признаю это, всякий мужчина на вашем месте мог  обмануться. Я сказал, что человек, охваченный ревностью, – тот же  сумасшедший, и на него так и следует смотреть, что дуэль между вами должна  повести к бесчестью для всех заинтересованных сторон, что человек, занимающий  столь высокое положение, как его милость, не имеет права идти на публичный  скандал в наши дни, когда среди черни проповедуются самые свирепые  революционные принципы и опаснейшие уравнительные доктрины, и что, хотя он ни в  чем не виноват, молва будет упорно его порочить. В конце концов я умолил его не  посылать вызова.    

– Я  не верю ни одному слову из всей этой истории, – сказал Родон, скрежеща  зубами. – Я убежден, что это бессовестная ложь и вы помогли ее состряпать,  мистер Уэнхем. Если я не получу вызова от лорда Стайна, я сам его вызову, черт  подери!    

Мистер  Уэнхем побледнел как полотно при этом яростном выпаде полковника и стал поглядывать  на дверь.    

Но он  обрел себе помощника в лице капитана Макмердо. Джентльмен этот поднялся с места  и, крепко выругавшись, упрекнул Родона за такой тон.    

– Ты  поручил свое дело мне, ну и веди себя, как я считаю нужным, а не как тебе  хочется! Ты не имеешь никакого права оскорблять мистера Уэнхема подобными  словами, черт возьми! Мистер Уэнхем, мы должны просить у вас извинения. А что  касается вызова лорду Стайну, то ищи кого-нибудь другого, – я ничего не  стану передавать! Если милорд, получив трепку, предпочитает сидеть смирно, то и  черт с ним! А что касается истории с… миссис Кроули, то вот мое твердое  убеждение: ровным счетом ничего не доказано. Жена твоя невинна, как и сказал  мистер Уэнхем. И, во всяком случае, дурак ты будешь, если не возьмешь  предложенного места и не станешь держать язык за зубами!    

– Капитан  Макмердо, вы говорите как разумный человек! – воскликнул мистер Уэнхем,  чувствуя, что у него отлегло от сердца. – Я готов забыть все слова,  сказанные полковником Кроули в минуту раздражения.    

– Я  был в этом уверен, – сказал Родон с злобной усмешкой.    

– Помалкивай,  старый дуралей, – произнес добродушно капитан. – Мистер Уэнхем не станет  драться, и к тому же он совершенно прав.    

– Я  считаю, – воскликнул эмиссар Стайна, – что это дело следует предать  глубочайшему забвению. Ни одно слово о нем не должно выйти за пределы этого  дома! Я говорю в интересах как моего друга, так и полковника Кроули, который  упорно продолжает считать меня своим врагом.    

– Лорд  Стайн едва ли будет болтать, – сказал капитан Макмердо, – да и нам  оно ни к чему. История эта не из красивых, как на нее ни посмотри, и чем меньше  о ней говорить, тем будет лучше. Поколотили вас, а не нас. И если вы  удовлетворены, то к чему же нам искать удовлетворения?    

Тут  мистер Уэихем взялся за шляпу, а капитан Макмердо пошел его проводить и  затворил за собой дверь, предоставив Родону побушевать в одиночестве. Когда оба  джентльмена очутились за дверью, Макмердо в упор посмотрел на посланца лорда  Стайна, и в эту минуту его круглое приветливое лицо выражало что угодно, но  только не почтение.    

– Вы  не смущаетесь из-за пустяков, мистер Уэнхем, – сказал он.    

– Вы  льстите мне, капитан Макмердо, – отвечал тот с улыбкой. – Но я  заверяю вас по чести и совести, что миссис Кроули приглашала нас на ужин после  оперы.    

– Разумеется!  И у миссис Уэнхем разболелась голова… Вот что: у меня есть билет в тысячу  фунтов, который я передам вам, если вы соблаговолите выдать мне расписку. Я  вложу билет в конверт для лорда Стайна. Мой друг не будет с ним драться. Но  брать его деньги мы не желаем.    

– Это  все недоразумение, дорогой сэр, только недоразумение, – отвечал Уэнхем  самым невинным тоном, и капитан Макмердо с поклоном проводил его до клубной  лестницы, как раз в ту минуту, когда по ней поднимался сэр Питт Кроули. Оба эти  джентльмена были немного знакомы, и капитан, направляясь вместе с баронетом  обратно в ту комнату, где оставался его брат, сообщил сэру Питту, что ему  удалось уладить дело между лордом Стайном и полковником.    

Сэр  Питт, разумеется, был очень обрадован этим известием и горячо поздравил брата с  мирным исходом дела, присовокупив соответствующие нравственные замечания  касательно зла, приносимого дуэлями, и порочности такого способа улаживать  споры.    

А после  этого вступления он пустил в ход все свое красноречие, чтобы добиться примирения  между Родоном и его женой. Он повторил все, что говорила Бекки, указал на  правдоподобность ее слов и добавил, что сам твердо уверен в ее невинности.    

Но Родон  ничего не хотел слушать.    

– Она  прятала от меня деньги целых десять лет, – твердил он. – Она еще  вчера клялась, что не получала денег от Стайна. Когда я их нашел, она сразу  поняла, что все кончено. Даже если она мне не изменяла, Питт, от этого не  легче. И я не хочу ее видеть, не хочу!    

Голова  его поникла на грудь, горе совсем его сломило.    

– Бедняга! –  сказал Макмердо и покачал головой.    

Сперва  Родон Кроули и думать не хотел о том, чтобы занять пост, на который его устроил  столь гнусный покровитель, и даже собирался взять сына из школы, в которую  мальчик был помещен стараниями лорда Стайна. Однако брат и Макмердо уговорили  его принять эти благодеяния. Больше всего подействовали на него доводы  капитана, предложившего ему вообразить, в какую ярость придет Стайн при мысли,  что его враг обязан карьерой его же содействию!    

Когда  маркиз Стайн поправился настолько, что стал выезжать из дому, министр по делам  колоний встретил его однажды и с поклоном поблагодарил от своего имени и от  имени министерства за такое замечательное назначение. Можно себе представить,  как приятно было лорду Стайну выслушивать эти комплименты!    

Тайна  ссоры между ним и полковником Кроули была предана глубочайшему забвению, как  сказал Уэнхем, то есть ее предали забвению секунданты и их доверители. Но в тот  же вечер о ней судили и рядили за пятьюдесятью обеденными столами на Ярмарке  Тщеславия. Один маленький Кеклби побывал на семи званых вечерах и всюду  рассказывал эту историю с подобающими поправками и дополнениями. Как упивалась  ею миссис Вашингтон Уайт! Супруга епископа Илингского не находила слов, чтобы  выразить свое возмущение. Епископ в тот же день поехал с визитом в Гонт-Хаус и  начертал свое имя в книге посетителей. Маленький Саутдаун был огорчен;  огорчилась и сестра его, леди Джейн, – очень огорчилась, уверяю вас, Леди  Саутдаун написала обо всем своей другой дочери, на мыс Доброй Надежды. По  крайней мере, три дня об этой истории говорил весь город, и в газеты она не  попала только благодаря стараниям мистера Уэга, действовавшего по наущению  мистера Уэнхема.    

Судебные  исполнители наложили арест на имущество бедного Реглса на Керзон-стрнт, а куда  девалась прелестная нанимательница этого скромного особняка? Кто скажет? Кому  спустя несколько дней еще было до нее дело? Была ли она виновна? Нам всем  известно, как снисходителен свет и каков бывает приговор Ярмарки Тщеславия в  сомнительных случаях. Некоторые говорили, что Ребекка уехала в Неаполь вдогонку  за лордом Стайном; другие утверждали, что милорд, услышав о приезде Бекки,  покинул этот город и бежал в Палермо; кто-то передавал, что она проживает в  Бирштадте и сделалась dame d'honneur[130]  королевы болгарской; иные говорили, что она в Булони, а некоторые, что она  живет в меблированных комнатах в Челтнеме.    

Родон  определил ей сносное ежегодное содержание, а Бекки была из тех женщин, что умеют  извлечь много даже из небольшой суммы денег. Он уплатил бы все свои долги при  отъезде из Англии, согласись хоть какое-нибудь страховое общество застраховать  его жизнь, но климат острова Ковентри настолько плох, что полковник не мог  занять под свое жалованье ни гроша. Впрочем, он аккуратнейшим образом переводил  деньги брату и писал своему сынишке с каждой почтой. Он снабжал Макмердо  сигарами и присылал леди Джейн огромное количество раковин, кайенского перцу,  крепких пикулей, варенья из гуавы и разных колониальных товаров. Он присылал  своему брату в Англию «Гнилтаунскую газету», восхвалявшую нового губернатора в  самых восторженных выражениях, тогда как «Гвилтаунский часовой» (жена его не  была приглашена в губернаторский дом) объявлял, что его превосходительство –  тиран, в сравнении с которым Нерона можно назвать просвещенным филантропом.  Маленький Родон любил брать эти газеты и читать об его превосходительстве.    

Мать не  делала никаких попыток повидаться с сыном. На воскресенье и на каникулы мальчик  приезжал к тетке; скоро он уже знал все птичьи гнезда в Королевском Кроули и  выезжал на охоту с гончими сэра Хадлстона, которыми так восхищался еще во время  первого памятного пребывания в Хэмпшире.    

 ГЛАВА LVI

  Из Джорджи делают  джентльмена    

     

Джорджи  Осборн прочно обосновался в особняке деда на Рассел-сквер, занимал отцовскую  комнату в доме и был признанным наследником всех тамошних великолепий.  Привлекательная внешность, смелый и бойкий нрав и джентльменские манеры  мальчика завоевали сердце мистера Осборна. Он так же гордился внуком, как  некогда старшим Джорджем.    

Ребенок  видел больше роскоши и баловства, чем в свое время его отец. Торговля Осборна  процветала за последние годы, его богатство и влияние в Сити сильно возросли. В  былые дни он радовался возможности поместить старшего Джорджа в хорошую частную  школу, а приобретение для сына чина в армии было для него источником немалой  гордости. Но для маленького Джорджи старик метил значительно выше! Он сделает  из мальчика настоящего джентльмена, – так постоянно говорил мистер Осборн.  Мысленно он видел внука студентом, членом парламента, быть может, даже  баронетом. Старик считал, что умрет спокойно, если будет знать, что его Джорджи  находится на пути к достижению таких почестей. Для воспитания мальчика он не хотел  приглашать никого, кроме первоклассного преподавателя с университетским  образованием, – не каких-то там шарлатанов и самозванцев, нет, нет!  Когда-то он яростно поносил всех священников, ученых и тому подобных людишек,  уверял, что это шайка обманщиков и шарлатанов, способных зарабатывать себе  кусок хлеба только зубрежкой латыни да греческого, свора надменных псов,  взирающих свысока на британских купцов и джентльменов, хотя те могут покупать  их сотнями. Теперь же он сетовал на то, что его самого учили плохо и мало, и  постоянно обращался к Джорджи с напыщенными тирадами о необходимости и  преимуществах классического образования.    

Когда  они встречались за обедом, дед расспрашивал мальчугана о его чтении и занятиях  и с большим интересом слушал рассказы внука, делая вид, что понимает все, что  говорит ему маленький Джорджи. Но он допускал сотни промахов и не раз  обнаруживал свое невежество. Это не содействовало уважению к нему со стороны  ребенка. Быстрый ум и превосходство в образовании очень скоро показали Джорджи,  что его дед – тупица, и он начал помыкать им и смотреть на него свысока, ибо  прежнее воспитание мальчика, как ни было оно скромно и ограниченно, помогло  сделать из него джентльмена больше, чем любые планы дедушки. Джорджи воспитала  добрая, слабая и нежная женщина, которая если и гордилась чем-нибудь, то только  своим сыном; чье сердце было так чисто, а поведение так скромно, что уже это  одно делало ее настоящей леди. Она жила для других, исполняла свой долг тихо и  незаметно, и если никогда не высказывала никаких блестящих мыслей, то зато  никогда не говорила и не думала ничего плохого. Простодушная и бесхитростная,  любящая и чистая – могла ли наша бедная маленькая Эмилия не быть настоящей  благородной женщиной?    

Юный  Джорджи властвовал над этой мягкой и податливой натурой. И контраст между ее  простотой и деликатностью и грубой напыщенностью тупого старика, с которой  мальчику вскоре пришлось столкнуться, сделал его властелином и над дедом. Будь  он даже принцем королевской крови, и тогда ему не могли бы внушить более  высокого мнения о самом себе!    

Пока его  мать тосковала и думала о нем целыми днями (а вероятно, и в долгие, унылые часы  одиноких ночей), этот юный джентльмен среди удовольствий и развлечений,  доставлявшихся ему во множестве, весьма легко переносил разлуку с нею.  Маленькие мальчики, с ревом отправляющиеся в школу, ревут потому, что едут в  очень неприятное место. Лишь немногие плачут оттого, что расстаются с домом. И  если вспомнить, что в детстве у вас высыхали слезы при виде имбирного пряника,  а пирог с черносливом служил утешением за муки расставания с матерью и  сестрами, то выходит, что и вам, мой друг и брат, не следует слишком уверенно  рассуждать о своих тонких чувствах.    

Итак,  мистер Джордж Осборн пользовался всеми удобствами и роскошью, которыми считал нужным  окружать его богатый и щедрый дед. Кучеру было приказано приобрести для мальчика  самого красивого пони, какого только можно было найти за деньги. И на этой  лошадке Джорджи сперва обучался ездить верхом в манеже, а затем, после  удовлетворительной сдачи испытания в езде без стремян и прыжках через барьер,  был допущен к катанью в Риджент-парке и, наконец, в Хайд-парке, где он  появлялся во всем параде, в сопровождении грума. Старик Осборн, который был  теперь меньше занят в Сити, где он предоставил вести дела младшим совладельцам  фирмы, часто выезжал на прогулку вместе с мисс Осборн, следуя по тому же модному  маршруту. И когда маленький Джорджи подъезжал к ним галопом, с замашками  настоящего денди, оттянув пятки вниз, дед подталкивал локтем Джейн и говорил:  «Посмотри-ка, мисс Осборн!» Он хохотал, лицо у него краснело от удовольствия, и  он кивал мальчику из окна кареты; грум раскланивался с экипажем, а лакей  отвешивал поклон мистеру Джорджу. Здесь же во время катания другая тетка  мальчика, миссис Фредерик Буллок (чья карета с гербами, изображавшими золотых  быков, и с тремя маленькими бледными Буллоками в кокардах и перьях, глазеющими  из окон, ежедневно появлялась в Хайд-парке) – миссис Фредерик Буллок,  повторяю, метала на маленького выскочку взоры, исполненные лютой ненависти,  когда тот проезжал мимо, подбоченясь и заломив шляпу набекрень, с гордым видом  заправского лорда.    

Хотя  мистеру Джорджу было от роду не больше одиннадцати лет, однако он уже носил  штрипки и чудеснейшие сапожки, как взрослый мужчина. У него были позолоченные  шпоры, хлыстик с золотой ручкой, дорогая булавка в шейном платке и самые  изящные лайковые перчатки, какие только могли выйти из мастерской Лема на  Кондит-стрит. Мать дала ему с собой два шейных платка и сама сшила и выстрочила  ему несколько рубашечек. Но когда ее маленький Самуил приехал повидаться с  вдовой, эти рубашки были заменены более тонким бельем. На пластроне батистовой  рубашки блестели пуговицы из драгоценных камней. Скромные подарки Эмилии были  отложены в сторону, – кажется, мисс Осборн отдала их сыну кучера. Эмилия  старалась убедить себя, что ей приятна такая перемена. Право же, она была очень  счастлива, что сын у нее такой красавчик!    

У Эмилии  был маленький силуэт сына, сделанный за шиллинг; он висел над ее постелью рядом  с другим дорогим портретом. Однажды мальчик приехал навестить ее, – как  всегда, он проскакал галопом по узенькой бромптонской улице, где все жители  бросались к окнам, чтобы полюбоваться его великолепием, – и торопливо, с  улыбкой торжества вытащив из кармана шинельки (премиленькой белой шинельки с  капюшоном и бархатным воротником) красный сафьяновый футляр, подал его матери.    

– Я  купил это на собственные деньги, мама, – сказал он. – Я думаю, тебе  понравится.    

Эмилия  раскрыла футляр и, вскрикнув от восторга, обняла мальчика и стала осыпать его  несчетными поцелуями. В футляре оказался портрет самого Джорджи, очень мило  исполненный (хотя на самом деле Джорджи вдвое красивее, – так, конечно,  подумала вдова). Дедушка пожелал заказать портрет внука одному художнику, работы  которого, выставленные в витрине магазина Саутгемптон-роу, обратили на себя  внимание старого джентльмена. Джордж, у которого денег было много, решил  спросить у художника, сколько будет стоить копия портрета, заявив, что уплатит  собственными деньгами и что он хочет преподнести подарок матери. Восхищенный  живописец сделал копию за небольшую плату. А старик Осборн, узнав об этом,  прорычал что-то в знак одобрения и подарил мальчику вдвое больше соверенов, чем  тот заплатил за миниатюру.    

Но что  значило удовольствие деда по сравнению с исступленным восторгом Эмилии? Подобное  доказательство любви к ней мальчика привело ее в полнейшее восхищение, и она  решила, что во всем мире нет другого такого доброго ребенка, как ее сын. В  течение многих недель она была счастлива мыслью о такой его любви и доброте.  Она крепче спала, когда портрет лежал у нее под подушкой, а сколько, сколько  раз она целовала его, плакала и молилась над ним! Самая незначительная ласка со  стороны тех, кого она любила, всегда наполняла это робкое сердце благодарностью.  Со времени своей разлуки с Джорджем она еще не знала такой радости, такого  утешения.    

В своем  новом доме мистер Джордж был полным властелином; за обедом он с необычайным  хладнокровием предлагал дамам вина и сам лихо пил шампанское, тем приводя  старого мистера Осборна в полный восторг.    

– Поглядите-ка  на него, – говаривал старик, весь раскрасневшись от гордости и подталкивая  локтем соседа, – видали вы такого молодца? Да он, того и гляди, купит себе  туалетный прибор и заведет бритвы, ей-богу!    

Однако  друзья мистера Осборна отнюдь не разделяли его восторгов по поводу кривляния  мальчика. Судья Коффии не испытывал никакого удовольствия, когда Джорджи  вмешивался в разговор и не давал досказать начатую историю. Полковнику Фоги  неинтересно было смотреть на подвыпившего мальчугана. Супруга адвоката Тоффи не  испытывала чувства особой благодарности, когда Джорджи, задев локтем стакан,  пролил портвейн на ее желтое атласное платье и весело расхохотался над ее  несчастьем. Не очень понравилось ей и то, как Джорджи «отдубасил» на  Рассел-сквер ее третьего сына (юного джентльмена, годом старше Джорджи,  приехавшего на праздники домой из училища доктора Тикльюса в Илинге). Зато  дедушка Джорджи, восхищенный этил: подвигом, подарил внуку два соверена и  пообещал и впредь награждать его всякий раз, как он поколотит мальчика выше  себя ростом и старше годами. Трудно сказать, что хорошего видел старик в  подобных битвах. Ему смутно представлялось, что драки закаляют мальчиков, а  тиранство – полезная наука, которой им следует обучаться. Так воспитывается  английская молодежь с незапамятных времен, и среди нас есть сотни тысяч людей,  оправдывающих и приветствующих несправедливость, грубость и жестокость, которые  мы так часто видим в отношениях между детьми.    

Упоенный  похвалами и победой над мистером Тоффи, Джорджи, вполне естественно, пожелал  продолжать и далее свои военные подвиги, и вот однажды, когда он прогуливался  возле церкви св. Панкратия, щеголяя своим франтовским новым костюмчиком,  мальчишка из булочной отпустил язвительное замечание насчет его внешности. Наш  юный патриций с большим воодушевлением скинул с себя щегольскую курточку и,  отдав ее на сохранение сопровождавшему его другу (мистеру Тодду, с  Грейт-Корем-стрит, Рассел-сквер, сыну младшего компаньона фирмы «Осборн и Кo»),  попробовал отдубасить маленького пекаря. Но на этот раз военное счастье ему  изменило, и маленький пекарь отдубасил Джорджи. Он вернулся домой со здоровым  фонарем под глазом, и вся грудь его тонкой рубашки была залита кровью,  хлынувшей из его собственного носа. Он рассказал дедушке, что сражался с  каким-то великаном, и напугал свою бедную мать в Бромптоне подробным, но отнюдь  не достоверным отчетом о битве.    

Упомянутый  выше юный Тодд, с Корем-стрит, Рассел-сквер, был большим другом и поклонником  мистера Джорджа. Оба они любили рисовать театральных героев, лакомиться леденцами  и пирогами с малиной, кататься на сапках и на коньках в Риджент-парке и на  Серпентайне, если позволяла погода, и ходить в театр, куда их частенько водил  по распоряжению мистера Осборна Роусон, личный слуга и телохранитель мистера  Джорджа, и где они все вместе с большим удобством устраивались в задних рядах  партера.    

В  сопровождении этого джентльмена они посетили все главные театры столицы; они  знали по фамилии всех актеров от «Друри-Лсйн» до «Сэдлерс-Уэлз» и, разумеется,  представляли в склеенном из картона театрике многие из виденных пьес семейству  Тоддов и своим юным друзьям, Лакей Роусон, человек с широкими замашками, когда  бывал при деньгах, частенько после представления угощал своего юного хозяина  устрицами и стаканом рома с водой на сон грядущий. Можно не сомневаться, что  мистер Роусон со свеей стороны извлекал выгоду из щедрости своего юного хозяина  и его благодарности за удовольствия, которые доставлял ему его слуга.    

Для  украшения особы маленького Джорджа был приглашен знаменитый портной из  Вест-Энда, – мистер Осборн не пожелал иметь дела с какими-нибудь  мазилками, как он выражался, из Сити или Холборна (хотя его самого вполне  удовлетворял портной из Сити), – и этому чародею было сказано, чтобы он не  жалел никаких затрат. Поэтому мистер Вулси с Кондит-стрит дал волю своему  воображению и посылал ребенку на дом брюки-фантази, жилеты-фантази и  куртки-фантази в количествах, достаточных для экипировки целой школы маленьких  франтов. У Джорджи были белые жилетики для званых вечеров, открытые бархатные  жилетики для обедов и очаровательный теплый халатик, точь-в-точь как у  взрослого. Он ежедневно переодевался к обеду, «словно настоящий вест-эпдский  щеголь», как говорил его дедушка. Один из лакеев состоял в личном у него  услужении, помогал ему одеваться, являлся на его звонок и подавал письма всегда  на серебряном подносе.    

После  утреннего завтрака Джорджи усаживался в кресло в столовой и читал «Морнинг  пост», совсем как взрослый.    

– А  как он здорово ругается! – восклицали слуги, восхищенные такой  скороспелостью. Те из них, которые еще помнили его отца, заявляли, что «мистер  Джордж – вылитый папаша». Он оживлял дом своей непоседливостью, властностью,  разносами прислуге и добродушием.    

Воспитание  Джорджа было поручено жившему по соседству ученому, частному педагогу,  «готовящему молодых аристократов и джентльменов в университет, к  законодательной деятельности и к ученым профессиям; в его учебной системе не  применяются унизительные телесные наказания, все еще принятые в старинных  учебных заведениях, а в его семействе ученики обретут лоск высшего общества и  встретят заботу и ласку, как в родном доме». Так преподобный Лоренс Вил с  Харт-стрит, Блумсбери, капеллан графа Бейракрса, вместе со своей супругой  миссис Вил старался заманить к себе учеников.    

При  помощи подобных заявлений в газетах и всяких иных ухищрений капеллану и его супруге  удавалось залучить двух-трех учеников, за которых платили большие деньги и  которые считались отлично пристроенными. Так, в пансионе жил уроженец  Вест-Индии, которого никто не навещал, – верзила с бронзовым лицом,  курчавый и невероятно франтоватый; затем еще один неуклюжий парень лет двадцати  трех, образование которого было запущено и которого мистер и миссис Вил должны  были ввести в высший свет; и еще – два сына полковника Бенглса, служившего в  Ост-Индской компании. В то время, когда Джорджи познакомился с пансионом миссис  Вил, эти четверо жили у нее и столовались.    

Сам  Джорджи, подобно десятку других учеников, был только приходящим: он приезжал по  утрам под охраной своего друга, мистера Роусона, и, если стояла хорошая погода,  уезжал после обеда верхом на пони в сопровождении грума. В школе считалось, что  дедушка мальчика сказочно богат. Преподобный мистер Вил сам поздравил Джорджа с  этим обстоятельством, указывая ему, что он предназначен судьбой к занятию  видного положения и ему следует, проявляя усердие и прилежание в юности,  подготовляться к высоким обязанностям, к которым он будет призван в зрелом  возрасте, ибо послушание ребенка – лучший залог его способности повелевать,  когда он станет мужчиной. Поэтому он просит Джорджи не привозить в школу  леденцов и не расстраивать здоровье молодых Бенглсов, которые получают все, что  им нужно, за изысканным и обильным столом миссис Вил.    

Что  касается обучения, то curriculum[131]  его, как любил выражаться мистер Вил, был чрезвычайно обширен, и молодым  джентльменам на Харт-стрит приходилось обучаться понемногу всем известным миру  наукам. У преподобного мистера Вила была заводная модель звездного неба,  электрическая машина, токарный станок, театр (в прачечной), несколько пробирок  и колб и то, что он называл избранной библиотекой, заключавшей в себе все  творения лучших авторов древности и нашего времени на всех языках. Он водил  мальчиков в Британский музей и разглагольствовал там о древностях и образцах по  отделу естествознания, так что вокруг него собирались толпы слушателей, и все в  Блумсбери восхищались им, как удивительно образованным человеком. И когда бы он  ни говорил (а говорил он почти без передышки), он старался подбирать самые  красивые и самые длинные слова, какие только мог почерпнуть из словаря,  справедливо рассуждая, что эти красивые, полновесные и звучлые слова обходятся  ему не дороже, чем всякая односложная мелочь.    

Так он,  например, говорил Джорджу в школе;    

– Возвращаясь  домой после ученого собеседования, коим меня удостоил вчера вечером мой  превосходный друг, доктор Балдерс – истинный археолог, джентльмены, истинный  археолог, – я заметил, что окна несравненно-роскошного особняка вашего  всеми почитаемого дедушки на Рассел-сквер были освещены, как бы по причине  празднества. Правильно ли я умозаключаю из этого, что вчера вокруг пышного  стола мистера Осборна собиралось общество избранных умов?    

Маленький  Джорджи, не лишенный чувства юмора и передразнивавший мистера Вила прямо в лицо  с большой отвагой и ловкостью, отвечал, что мистер Вил совершенно прав в своей  догадке.    

– В  таком случае, джентльмены, я готов биться об заклад, что у друзей, имевших  честь пользоваться гостеприимством мистера Осборна, не было никаких причин  жаловаться на угощение. Я сам не раз пользовался благосклонностью этого  радушного хозяина… Кстати, мистер Осборн, вы приехали сегодня утром с небольшим  опозданием и неоднократно уже грешили в этом отношении… Итак, джентльмены, я  сам, несмотря на всю свою скромность, не был сочтен недостойным того, чтобы  воспользоваться изысканным гостеприимством мистера Осборна. И хотя я  пиршествовал с великими и знатными мира сего – ибо считаю, что могу причислить  к их сонму своего превосходного друга и покровителя, высокопочтенного графа  Джорджа Бейракрса, – однако заверяю вас, что стол английского негоцианта  был не менее богато сервирован, а прием, оказанный гостям, не менее любезен и  благороден… А теперь, мистер Блак, я попрошу вас продолжать чтение отрывка из  Евтропия, которое было прервано поздним прибытием мистера Осборна.    

Вот  этому-то великому человеку и было доверено на некоторое время воспитание Джорджа.  Эмилию ошеломляли его высокопарные фразы, но она считала его чудом учености.  Бедная вдова подружилась с миссис Вил, – на то у нее были свои причины.  Она любила бывать в этом доме и видеть, как Джордж приезжает туда учиться. Она  любила получать приглашения к миссис Вил на conversazioni[132], которые устраивались  раз в месяц (как сообщала вам розовая карточка с выгравированным на ней словом  AФHNH[133])  и на которых профессор угощал своих учеников и их друзей жидким чаем и ученой  беседой. Бедная Эмилия никогда не пропускала ни одного такого собрания и  считала их восхитительными, раз с нею рядом сидел Джорджи. Она приходила пешком  из Бромптона в любую погоду, а когда гости расходились и Джорджи уезжал со  своим слугой мистером Роусоном, бедная миссис Осборн надевала накидку,  закутывалась в шали, готовясь к обратному путешествию домой, и целовала миссис  Вил со слезами благодарности за чудесно проведенный вечер.    

Если  говорить о знаниях, которые впитывал в себя Джорджи под руководством этого ценного  и разностороннего наставника, то, судя по еженедельным отчетам, которые мальчик  привозил деду, успехи его были замечательны. На особой карточке были напечатаны  одно под другим названия, по крайней мере, двух десятков полезных наук, и успех  ученика в каждой из них отмечался учителем в особой графе. По греческому языку  у Джорджи значилось aristos[134],  по латинскому – optimus[135],  по французскому – tres bien[136]  и т. д., а в конце года все ученики по всем предметам получали награды.  Даже мистер Суорц, курчавый молодой джентльмен, сводный брат почтенной миссис  Мак-Мул, и мистер Блак, двадцатитрехлетний недоросль из сельского округа, и  этот ленивый юный повеса – уже упоминавшийся выше мистер Тодд – получали восемнадцатипенсовые  книжечки с напечатанным на них словом AФHNH и пышной латинской надписью от  учителя его юным друзьям.    

Все  члены семьи мистера Тодда состояли прихлебателями в доме Осборна. Старый  джентльмен возвысил Тодда с должности клерка до младшего совладельца своей  фирмы. Мистер Осборн был крестным отцом юного мистера Тодда (который в  последующей своей жизни печатал на визитных карточках «мистер Осборн Тодд» и  сделался весьма светским человеком), а мисс Осборн воспринимала от купели мисс  Марию Тодд и ежегодно, в знак своего расположения, дарила крестнице  молитвенник, коллекцию назидательных брошюр, томик духовных стихов или еще  какую-нибудь памятку в этом роде. Мисс Осборн иногда вывозила Тоддов на  прогулку в своем экипаже; когда они болели, ее лакей, в коротких плюшевых  штанах и жилете, приносил с Рассел-сквер на Корем-стрит варенье и разные  лакомства. Корем-стрит, разумеется, трепетала и взирала на Рассел-сквер снизу вверх.  Миссис Тодд, большая искусница по части вырезывания из бумаги украшений для  бараньих окороков и умевшая также делать отличные цветы, уточек и т. д. из  репы и моркови, частенько ходила на «Сквер», как она говорила, и принимала  участие в приготовлениях к званому обеду, не допуская даже мысли о своем  присутствии на самом обеде. Если в последнюю минуту какой-нибудь гость не  являлся, тогда приглашали обедать Тодда. Миссис же Тодд приходила с Марией  вечерком, робко стучалась у подъезда, и к тому времени, когда мисс Осборн и  находившиеся под ее конвоем дамы входили в гостиную, мать и дочь оказывались  там, готовые петь дуэты, пока не появятся джентльмены. Бедная Мария Тодд,  бедная девушка! Сколько ей приходилось работать и пыхтеть над этими дуэтами и  сонатами у себя дома, прежде чем они исполнялись публично на Рассел-сквер!    

Таким  образом, словно самой судьбой было предназначено, чтобы Джорджи владычествовал  над каждым, с кем он соприкасался, а все друзья, родственники и слуги  преклоняли бы перед ним колени. Нужно признаться, что он весьма охотно мирился  с подобным положением. Мало кто с этим не мирится. И Джорджи нравилось играть  роль властелина, к которой у него, возможно, была врожденная склонность.    

В доме  на Рассел-сквер все трепетали перед мистером Осборном, а мистер Осборн трепетал  перед Джорджи. Бойкие манеры мальчика, его развязная болтовня о книгах и  учении, его сходство с отцом (что лежал мертвый и непрощенный в далеком  Брюсселе) пугали старика и отдавали его во власть мальчику. Старик вздрагивал  при каком-нибудь передавшемся по наследству жесте или интонации мальчугана, и  ему мерещилось, что перед ним снова отец Джорджи. Он старался  снисходительностью к внуку загладить свою жестокость но отношению к старшему  Джорджу. Все удивлялись его ласковому обращению с ребенком. Он, как и прежде,  ворчал и кричал на мисс Осборн, но улыбался, когда Джорджи опаздывал к  завтраку.    

Мисс  Осборн, тетушка Джорджа, была увядшей старой девой, сильно сдавшей под бременем  более чем сорокалетней скуки и грубого обращения. Смышленому мальчику ничего не  стоило поработить ее. И когда Джорджу что-нибудь было от нее нужно, – от  банки варенья в буфете до потрескавшихся и высохших красок в плоском ящичке  (старом ящичке, который сохранился у нее с той поры, когда она училась у  мистера Сми и была еще почти молодой и цветущей), – он завладевал  предметом своих желаний, а добившись своего, попросту переставал замечать  тетку.    

Его  друзьями и наперсниками были напыщенный старый школьный учитель, льстивший  мальчику, и подлиза, который был несколько его старше и которого он мог  колотить. Славная миссис Тодд с восторгом позволяла Джорджу играть со своей  младшей дочерью, Розой Джемаймой, очаровательной восьмилетней девочкой.  «Малышам так хорошо вместе», – говаривала миссис Тодд (разумеется, не  обитателям «Сквера»!). «Кто знает, что может случиться! Ну, не чудесная ли  парочка!» – думала про себя любящая мать.    

Дед с  материнской стороны, дряхлый, упавший духом старик, тоже был в подчинении у  маленького тирана. Он не мог не чувствовать почтения к мальчику, у которого  такое красивое платье, который ездит верхом в сопровождении грума. С другой  стороны, Джорджи постоянно слышал грубую брань и насмешки, расточаемые по  адресу Джона Седли его безжалостным старым врагом, мистером Осборном. Осборн  иначе не называл его, как старым нищим, старым угольщиком, старым банкротом и  многими другими подобными же грубо-презрительными наименованиями. Как же было  маленькому Джорджу уважать столь низко павшего человека? Через несколько  месяцев после переселения мальчика на Рассел-сквер умерла миссис Седли. Между  нею и ребенком никогда не было близости. Он не постарался хотя бы притвориться  огорченным. Он приехал в красивом новом траурном костюмчике навестить мать и  был очень недоволен, что ему не позволили пойти в театр на представление, о  котором он давно мечтал.    

Болезнь  старой леди поглощала все время Эмилии и, пожалуй, послужила ей во спасение.  Что знают мужчины о мученичестве женщин? Мы сошли бы с ума, если бы нам  пришлось претерпевать сотую долю тех ежедневных мучений, которые многие женщины  переносят так смиренно. Нескончаемое рабство, не получающее никакой награды;  неизменная кротость и ласка, встречаемая столь же неизменной жестокостью;  любовь, труд, терпение, заботы – и ни единого доброго слова в награду. Сколько  их, что должны переносить все это спокойно и появляться на людях с ясным лицом,  словно они ничего не чувствуют! Нежно любящие рабыни, как им приходится  лицемерить!    

Мать  Эмилии в один прекрасный день слегла и уже больше не вставала. Миссис Осборн не  отходила от ее постели, кроме тех случаев, когда спешила на свидание с сыном.  Старуха ворчала на нее даже за эти редкие отлучки; когда-то, в дни своего  благополучия, она была доброй, ласковой матерью, – бедность и болезни  сломили ее. Но холодность матери и уход за нею не тяготили Эмилию. Скорее они  помогали ей переносить другое, неотступное горе, от мысли о котором ее  отвлекали нескончаемые призывы больной. Эмилия терпела ее капризы с полнейшей  кротостью; поправляла подушку, всегда имела наготове ласковый ответ на беспокойную  воркотню и упреки, утешала страдалицу словами надежды, какие могла найти в  своем простом благочестивом сердце; и сама закрыла глаза, когда-то глядевшие на  нее с такой нежностью.    

А затем  она все свое время и заботы посвятила осиротевшему старику отцу, который был  сражен обрушившимся на него ударом и остался совершенно один на белом свете.  Его жена, его честь, его богатство – все, что он любил больше всего, было  отнято навсегда. У него осталась только Эмилия, – она одна могла теперь  поддерживать своими нежными руками немощного старика с разбитым сердцем. Мы не  будем писать об этом подробно – слишком это грустная и неинтересная повесть. Я  уже вижу, как Ярмарка Тщеславия зевает, читая ее.    

Однажды,  когда молодые джентльмены собрались в кабинете преподобного мистера Вила и  капеллан высокопочтенного графа Бейракрса, по обыкновению, разглагольствовал  перед ними, к «подъезду, украшенному статуей Афины, подкатил изящный экипаж, и  из него вышли два джентльмена. Молодые Бенглсы кинулись к окну со смутной  мыслью, не приехал ли из Бомбея их отец. Двадцатитрехлетний верзила, плакавший  тайком над отрывком из Евтропия, прижался своим грязным носом к окопному стеклу  и глядел на запряжку, пока ливрейный лакей спрыгивал с козел и помогал седокам  выйти из экипажа.    

– Один  толстый, а другой худой, – сказал мистер Блак, и в эту минуту раздался  громкий стук в дверь.    

Все  оживились, начиная с самого капеллана, который уже возымел надежду, что перед  ним отцы его будущих учеников, и кончая мистером Джорджем, который рад был  любому предлогу, чтобы отложить книгу.    

Мальчик  в тесной потертой ливрее с потускневшими медными пуговицами, которую он  напяливал на себя, когда приходилось открывать дверь, вошел в кабинет и  доложил:    

– Два  джентльмена желают видеть мистера Осборна.    

У  наставника в то утро был с этим юным джентльменом не совсем приятный разговор,  вызванный несходством мнений об уместности в школьном помещении хлопушек, но  лицо его приняло обычное выражение кроткой вежливости, и он сказал:    

– Мистер  Осборн, я даю вам разрешение повидаться с вашими друзьями, прибывшими в  коляске, коим прошу вас передать почтительный привет как от меня лично, так и  от миссис Вил.    

Джорджи  вышел в приемную и, увидев там двух незнакомцев, стал рассматривать их, задрав  голову, со своей обычной надменной манерой. Один был толстяк с усами, а другой –  тощий и длинный, в синем сюртуке, загорелый, с сильной проседью.    

– Боже  мой, как похож! – сказал длинный джентльмен. – Ты догадываешься, кто  мы такие, Джордж?    

Лицо  мальчика вспыхнуло, как всегда бывало, когда он волновался, и глаза заблестели.    

– Того  джентльмена я не знаю, – сказал он, – а вы, должно быть, майор  Доббин.    

И  правда, это был наш старый друг. Его голос дрожал от радости, когда он  здоровался с мальчиком, и, взяв его за обе руки, он притянул юнца к себе.    

– Значит,  мама тебе рассказывала обо мне, да? – спросил он.    

– Еще  бы, – отвечал Джордж, – сколько раз!    

 ГЛАВА LVII

  Эотен    

     

Одной из  многих причин для чувства гордости, которым тешил себя старик Осборн, было  сознание, что Седли, старинный его соперник, враг и благодетель, в конце своей  жизни дошел до такого унижения, что вынужден принимать денежные подачки из рук  человека, который больше всех преследовал и оскорблял его. Процветающий делец  ругательски ругал старого нищего, но время от времени оказывал ему помощь. Снабжая  Джорджи деньгами для его матери, он грубыми и неуклюжими намеками давал  мальчику понять, что его другой дед – жалкий старый банкрот и приживальщик и  что Джон Седли обязан благодарить человека, – которому он уже и без того  должен столько денег, – за помощь, ныне великодушно ему оказываемую.  Джорджи вместе с деньгами передавал эти самодовольные заявления своей матери и  сломленному горем старику вдовцу, заботиться и ухаживать за которым стало  теперь главным занятием в жизни Эмилии. Мальчуган оказывал покровительство  слабому, отчаявшемуся старику.    

Быть  может, Эмилия обнаруживала недостаток «надлежащей гордости», принимая помощь от  врага своего отца. Но «надлежащая гордость» никогда не была свойственна этой  страдалице. С тех пор как кончилось ее детство – со времени ее несчастного  брака с Джорджем Осборном, – уделом этой простой и слабой женщины была  смиренная бедность, ежедневные лишения, грубые слова и неблагодарность в ответ  на ее любовь и услуги. О вы, взирающие на то, как ваши ближние изо дня в день  несут такой позор, безропотно страдают под ударами судьбы, ни в ком не встречая  сочувствия и только презираемые за свою бедность, – разве вы когда-нибудь  снисходите к ним с высоты своего благополучия и обмываете ноги этим бедным  усталым нищим? Одна мысль о них вам противна и унизительна. «Классы должны  существовать, должны быть и богатые и бедные», – говорит богач, смакуя  красное винцо (хорошо еще, если он посылает крохи со стола своего бедному  Лазарю, сидящему под окном). Совершенно верно! Но подумайте только, как  таинственна и часто непостижима бывает жизненная лотерея, которая одному дает  порфиру и виссон, а другому посылает лохмотья вместо одежды и псов вместо  утешителей.    

Итак, я  должен признать, что Эмилия без особых терзаний – наоборот, с чувством, близким  к благодарности, – принимала крохи, которые свекор время от времени бросал  ей, и кормила ими своего родителя. Таков был характер это молодой женщины  (милые дамы, Эмилии сейчас всего лишь тридцать лет, и мы позволяем себе  называть ее молодой женщиной), – так вот, говорю я, таков был характер  Эмилии, что она всю себя приносила в жертву и повергала все, что имела, к ногам  любимого существа. Сколько долгих безотрадных ночей она трудилась для  маленького Джорджи, когда тот жил дома с нею; какие удары, упреки, лишения,  нужду выносила ради отца и матери! И в этой жизни, полной незаметных жертв и  отречений, она уважала себя ничуть не больше, чем уважал ее свет, – в  глубине сердца она, вероятно, считала себя ничтожной, заурядной женщиной,  которой повезло больше, чем она того заслуживала. Бедные женщины! Бедные  мученицы и жертвы, чья жизнь – сплошная пытка, каждую ночь вы терпите муки на  своем ложе, каждый день кладете голову на плаху в гостиных. Всякий мужчина,  взирающий на ваши мучения или заглядывающий в те мрачные места, где вас пытают,  должен пожалеть вас и… и возблагодарить господа бога за свою бороду! Помню,  много лет тому назад я видел в тюрьме для слабоумных и сумасшедших в Бисетре,  вблизи Парижа, несчастное существо, согбенное под игом заточения и болезни. Кто-то  из нас дал ему щепотку грошового табаку в бумажном фунтике. Такая милость была  слишком велика для бедного идиота: он заплакал от восторга и благодарности; мы  с вами не были бы так тронуты, если бы кто подарил нам тысячу фунтов годового  дохода или спас нам жизнь. И вот, если должным образом тиранить женщину, можно  увидеть, как грошовый знак внимания трогает ее, вызывает слезы на ее глазах,  словно вы ангел, оказывающий ей благодеяние!    

Вот  такие-то благодеяния и были самым отрадным, что фортуна посылала в дар бедной маленькой  Эмилии. Жизнь ее, начавшаяся так счастливо, свелась к тюремному существованию,  к долгому унизительному рабству. Маленький Джордж иногда навещал мать, освещая  ее тюрьму слабыми вспышками радости. А границей ее тюрьмы был Рассел-сквер: она  могла время от времени ходить туда, но на ночь всегда должна была возвращаться  в свою камеру, чтобы выполнять унылые обязанности, бодрствовать у постели  больных, переносить придирки и тиранство ворчливых, во всем отчаявшихся  стариков. Сколько тысяч людей, главным образом женщин, осуждено влачить такое  долгое рабство! Это больничные сиделки, не получающие жалованья, – сестры  милосердия, если вы предпочтете их так называть, но без романтических мыслей о  самоотверженном служении людям; они терпят нужду и голод, не спят ночей,  выбиваются из сил и увядают в жалкой безвестности. Непостижимой и грозной силе,  определяющей человеческие судьбы, угодно принижать и повергать в прах нежных,  добрых и умных и возносить себялюбцев, глупцов и негодяев! О брат мой, будь смиренен  в своем благополучии! Будь ласков с темп, кто менее счастлив, хотя и более  заслуживает счастья. Подумай, какое ты имеешь право презирать, – ты, чья  добродетель – лишь отсутствие искушений, чей успех, возможно, – дело  случая, чье высокое положение – заслуга далекого предка, чье благополучие, по  всей вероятности, – злая шутка судьбы.    

Мать  Эмилии похоронили на бромптонском кладбище, в такой же дождливый, пасмурный  день – вспомнилось Эмилии, – как когда она впервые приезжала сюда, чтобы  обвенчаться с Джорджем. Сынишка, в новом пышном траурном платье, сидел рядом с  нею. Она вспомнила старую сторожиху и причетника. Пока священник читал, она  жила мыслями в прошедшем. Не будь сейчас в ее руке руки Джорджи, она, пожалуй,  не прочь была бы поменяться местами с… Но тут, как обычно, она устыдилась своих  себялюбивых дум и вознесла молитву о ниспослании ей сил для исполнения своего  долга.    

И вот  Эмилия решила приложить все силы и старания, чтобы скрасить жизнь старика отца.  Она работала не покладая рук, штопала, чинила и стряпала, пела старику Седли и  играла с ним в триктрак, читала ему вслух газеты, водила его гулять в  Кенспнгтонский сад или на Бромптонский бульвар, слушала его рассказы, не  уставая улыбаться и ласково лицемерить, или же сидела, задумавшись, рядом с ним,  предаваясь своим мыслям и воспоминаниям, пока слабый и ворчливый старик грелся  на солнышке и болтал о своих горестях и невзгодах. Как печальны, как безотрадны  были думы вдовы! Дети, бегавшие по склонам и по широким дорожкам бульвара, напоминали  ей о Джорджи, отнятом у нее. Первый Джордж был тоже у нее отнят, – ее  эгоистичная, грешная любовь в обоих случаях была отвергнута и жестоко наказана.  Она старалась убедить себя в том, что заслуженно понесла такую кару: жалкая,  несчастная грешница! Она была совсем одна на свете.    

Я знаю,  что повесть о таком одиночном заключении невыносимо скучна, если ее не оживляют  какие-нибудь веселые или смешные черточки: например, чувствительный тюремщик,  болтливый комендант крепости, мышонок, выбегающий из норки и резвящийся в  бороде и бакенбардах Латюда, или подземный ход, прорытый Тренком под стеною  замка при помощи собственных ногтей и зубочистки. Но летописцу, повествующему о  пленении Эмилии, нечем оживить свой рассказ. Прошу вас помнить, читатель, что в  эту пору ее жизни она была очень печальна, но всегда готова улыбнуться, если с  нею заговорят; жила очень скромно, в большой бедности, пожалуй, даже в нужде;  пела песни, месила пудинги, играла в карты, штопала носки – все для старика  отца. Итак, пожалуйста, не ломайте себе голову над тем, героиня Эмилия или нет.  А нам с вами, когда мы будем старыми, сварливыми и банкротами, дай бог найти на  склоне наших дней нежное плечо, на которое можно будет опереться, и ласковую  руку, которая поправит нам, подагрикам, смятую подушку.    

Старик  Седли очень привязался к дочери после смерти жены. А дочь находила утешение в  исполнении своих обязанностей по отношению к старику отцу.    

Но мы не  собираемся долго оставлять этих двух людей в столь унизительных и неприличных  условиях существования. Им суждено было узнать лучшие дни, поскольку дело идет  о мирском благополучии. Быть может, проницательный читатель догадался, кто был  тот полный джентльмен, который вместе с нашим старым другом, майором Доббином,  приезжал в школу навестить Джорджа. Это был еще один наш старый знакомый,  вернувшийся в Англию, и притом в такое время, когда его присутствие там должно  было оказаться весьма полезным для его родственников.    

Майору  Доббину легко удалось получить от своего доброго командира разрешение съездить  по неотложным личным делам в Мадрас, а оттуда, вероятно, и далее, в Европу; и  он скакал без передышки днем и ночью, и так спешил, что прибыл в Мадрас в  сильнейшей лихорадке. Сопровождавшие майора слуги привезли его в бреду в дом  одного из друзей, у которого он предполагал пожить до своего отъезда в Европу.  В течение многих, многих дней считалось, что он вообще никогда и никуда не  поедет дальше кладбища при церкви св. Георгия, где солдаты дадут прощальный  залп над его могилой и где не один доблестный офицер похоронен в чужой земле,  вдали от родины.    

Те, кто  ухаживал за бедным Доббином, могли услышать, как он, сжигаемый лихорадкой,  произносил в бреду имя Эмилии. Мысль о том, что он никогда больше ее не увидит,  угнетала его и в минуты просветления. Он думал, что пришел его последний час, и  торжественно приготовился покинуть этот мир: привел в порядок свои земные дела  и оставил свое небольшое состояние тем, кому больше всего на свете желал быть  полезным. Друг, в доме которого он лежал, засвидетельствовал его завещание.  Доббин выразил желание быть похороненным с цепочкой, сплетенной из каштановых  волос, которую он носил на шее и которую, если сказать по правде, он получил от  горничной Эмилии в Брюсселе, когда молодой вдове остригли волосы во время  болезни, свалившей ее с ног после смерти Джорджа Осборна на Сен-Жанском плато.    

Доббин  пришел в сознание, поправился немного и опять заболел, – только его  железный организм и мог вообще выдержать такое количество кровопусканий и  каломели. От него остался один скелет, и от слабости он не мог пошевелить  рукой, когда его посадили на корабль «Ремчандер» под командой капитана Брэга,  зашедший в Мадрас на пути из Калькутты. Друг, выходивший Доббина в своем доме,  пророчил, что тот не перенесет путешествия и в одно прекрасное утро полетит за  борт, завернутый во флаг и матросскую койку, унося с собой на дно моря реликвию,  хранившуюся у него на сердце. Но было ли то под действием морского воздуха или  от вновь всколыхнувшихся надежд, – только с того самого дня, как корабль  распустил паруса и взял курс к дому, наш друг стал чувствовать себя лучше, а к  тому времени, как они достигли мыса Доброй Надежды, он был совсем здоров (хотя  и худ, как борзая).    

– Кирк  будет разочарован – майорский чин на этот раз ему не достался, – говорил  он, улыбаясь. – А он-то надеется прочесть в «Газете» о своем повышении,  когда полк вернется.    

Нужно  пояснить, что пока наш майор лежал больным в Мадрасе, куда ему так не терпелось  попасть, доблестный ***полк, проведший много лет за пределами родины и по  возвращении из Вест-Индии прервавший свою стоянку в Англии из-за кампании,  закончившейся Ватерлоо, а затем переброшенный из Фландрии в Индию, теперь  получил приказ вернуться домой. Таким образом, майор мог бы совершить весь путь  вместе со своими товарищами, пожелай он только дождаться их прибытия в Мадрас.    

Быть  может, сейчас, когда он был так истощен, ему не улыбалось вновь оказаться под  опекой Глорвины.    

– Пожалуй,  если бы мисс О'Дауд ехала вместе с нами, она тут бы меня и прикончила, – говорил  он со смехом одному своему спутнику. – А утопив меня, она взялась бы за  вас, можете быть в этом уверены, и привезла бы вас с собой с Саутгемптон в  качестве приза, – так-то, мой милый Джоз!    

В самом  деле, этим пассажиром на борту «Ремчандера» был не кто иной, как наш толстый  приятель. Он провел в Бенгалии десять лет. Бесконечные обеды, завтраки, светлое  пиво и красное вино, чрезмерные труды по службе и коньяк с водою, к которому  ему приходилось прибегать для подкрепления сил, оказали свое действие на Седли  Ватерлооского – поездка в Европу была признана для него необходимой. Отслужив в  Индии свой полный срок на отличном содержании, что позволило ему отложить  значительную сумму денег, Джоз был волен ехать домой и остаться жить в Англии с  хорошей пенсией или же вернуться в Индию и поступить на службу, приняв  должность, на какую ему давали право его многолетние заслуги и редкостные  дарования.    

Он  немного похудел с тех пор, как мы видели его в последний раз, но зато приобрел  больше величественности и важности в обхождении. Как ветеран Ватерлоо, он снова  отпустил усы и расхаживал по палубе в великолепной бархатной фуражке с золотым  галуном, разукрасив свою особу множеством всяких булавок и драгоценных камней.  Он завтракал у себя в каюте, а перед тем как выйти на палубу, одевался так  тщательно, словно ему предстояло фланировать по Бонд-стрит или по Корсо в  Калькутте. Он вез с собою слугу-туземца, который был его лакеем, готовил ему  кальян и носил на тюрбане серебряный герб семейства Седли. Этому слуге трудно  приходилось у такого тирана, как Джоз Седли. Джоз следил за своей внешностью,  словно женщина, и проводил за туалетом не меньше времени, чем какая-нибудь  увядающая красавица. Пассажиры помоложе – юный Чефферс 150-го полка и бедняжка  Рахите, возвращавшийся домой после третьего приступа лихорадки, – любили  раззадорить Седли за столом в кают-компании и вызвать его на рассказы о  поразительных подвигах, свершенных им во время охоты на тигров и войны с  Наполеоном. Джоз был великолепен, когда, стоя у могилы императора в Лонгвуде,  описывал этим джентльменам и молодым офицерам корабля (благо майор Доббин при  этом не присутствовал) всю битву при Ватерлоо и едва ли не утверждал, что  Наполеон вообще не оказался бы на острове Святой Елены, если бы не он, Джоз  Седли.    

Когда  отплыли с острова Святой Елены, он щедро угостил всех вином и мясными консервами  из судовых запасов, а также содовой водой из больших бочонков, взятых им в  дорогу для личного услаждения. Дам на корабле не было. Майор передал право  старшинства Джозу, так что тот занимал первое место за столом, и капитан Брэг и  офицеры «Ремчандера» обращались с мистером Седли со всем уважением, какое  подобало его рангу. Но вот разыгралась двухдневная буря, и Джоз с некоторой  поспешностью скрылся к себе в каюту и велел заколотить досками иллюминатор. Все  это время он пролежал на койке, читая «Прачку Финчлсйскои общины», оставленную  на борту «Ремчандера» высокопочтенной леди Эмили Хорнблоуэр, супругой преподобного  Сайлеса Хорнблоуэра, когда они совершали путь к мысу Доброй Надежды, где этот  джентльмен был миссионером. Но для каждодневного чтения Джоз вез с собой запас  романов и пьес, которыми снабжал всех желающих; он заслужил общую приязнь своей  любезностью и обходительностью.    

Много,  много вечеров просидели мистер Седли и майор на квартердеке, беседуя о доме,  пока судно неслось вперед, разрезая бушующее темное море, а месяц и звезды  сняли в небе и колокол отбивал вахты. Майор покуривал сигару, а чиновник пускал  клубы дыма из кальяна, который, приготовлял ему слуга.    

Просто  удивительно, с каким постоянством и как искусно майор Доббин наводил разговор  на Эмилию и ее маленького сына. Джоз, которому немного надоели злоключения отца  и его бесцеремонные просьбы о помощи, смягчался, когда майор напоминал ему о  печальной судьбе его родителей и их преклонном возрасте. Вероятно, Джозу не очень-то  улыбается мысль поселиться вместе со стариками: их привычки и жизненный уклад  могут не совпасть с привычками более молодого человека, вращающегося в совсем  ином обществе (Джоз поклонился при этом комплименте); однако, указал майор,  насколько лучше было бы для Джоза Седли, если бы он обзавелся собственным домом  в Лондоне, а не устраивался по-холостяцки, как прежде! Сестра его Эмилия самое  подходящее лицо, чтобы вести такой дом; как она элегантна, как мила и какие у  нее прекрасные и утонченные манеры! Майор без конца рассказывал о том, каким  успехом пользовалась миссис Джордж Осборн в былые дни в Брюсселе и в Лондоне,  где ею восторгались люди, принадлежавшие к самым высшим светским кругам. Затем  он намекнул, как мило было бы со стороны Джоза отдать Джорджи в какую-нибудь  хорошую школу и сделать из него человека, потому что мать и ее родители,  наверное, избалуют его. Одним словом, наш хитрый майор добился от Джоза  обещания принять на себя заботы об Эмилии и ее сиротке-сыне. Он еще не знал,  какие события произошли в маленьком семействе Седли: что смерть лишила Эмилию  матери, а богатство отняло у нее Джорджа. Но одно верно: ежедневно и ежечасно  этот уязвленный любовью джентльмен средних лет думал о миссис Осборн, и сердце  его изнывало от желания сделать ей добро. Он увещал, уламывал, захваливал,  задабривал Джоза Седли с упорством и сердечностью, которых, весьма возможно, и  сам не замечал. По многие мужчины, у которых есть незамужние сестры или даже  дочери, припомнят, как необычайно предупредительны к отцам и братьям бывают  джентельмены, когда они ухаживают за дочерьми и сестрами! Быть может, и этого  плута Доббина подстегивало такое же лицемерие!    

Сказать  по правде, майор Доббин, прибыв на борт «Ремчандера» совсем больным, в те три  дня, что корабль стоял на мадрасском рейде, еще не начал поправляться. Не очень  подбодрила его и встреча со старым знакомым, мистером Седли, пока между ними не  произошел однажды разговор, когда майор лежал на палубе, очень вялый и слабый.  Он сказал тогда, что, кажется, его смерть близка; он завещал кое-что – пустяки –  своему крестнику и надеется, что миссис Осборн не станет поминать его лихом и  будет счастлива в браке, в который она собирается вступить.    

– Брак?  Ничего подобного, – отвечал Джоз. Он получил от нее письмо, она не  упоминала ни о каком браке, и, кстати, – вот любопытно! – она  сообщала, будто майор Доббин собирается жениться, и выражала надежду, что он  будет счастлив.    

От  какого числа были письма, полученные Седли из Европы? Джоз сходил за ними в каюту.  Они были написаны на два месяца позднее писем, полученных майором. После этого  корабельный доктор поздравил себя с лечением, назначенным им своему новому  пациенту, которого мадрасский врач передал ему, высказав лишь очень слабую  надежду на выздоровление. Ибо с этого самого дня» с того дня, когда доктор  прописал новую микстуру, майор Доббин начал поправляться. И таким-то образом  прекрасный офицер, капитан Кирк, не получил майорского чина.    

Когда  корабль миновал остров Святой Елены, майор Доббин настолько повеселел и окреп,  что ему изумлялись все его спутники. Он проказничал с мичманами, фехтовал с  помощниками капитана, бегал по вантам, как мальчишка, спел однажды вечером  смешные куплеты, к восхищению всего общества, собравшегося за грогом после  ужина, и стал таким жизнерадостным и милым, что даже капитан Брэг, не видевший  в своем пассажире ничего особенного и считавший его сперва глуповатым малым,  вынужден был признать, что майор сдержанный, но отлично образованный и  достойный офицер.    

– Манеры-то  у него неважные, черт возьми, – заметил Брэг старшему помощнику, – он  не годится для губернаторского дома, где его милость – как и леди Уильям – был  так любезен со мной, пожал мне руку перед всем обществом и за обедом, в  присутствии самого главнокомандующего, предложил мне выпить с ним пива. Манеры  у него не того… но все-таки в нем что-то есть.    

Выразив  такое мнение, капитан Брэг показал, что он умеет не только командовать кораблем,  но и здраво разбираться в людях.    

Но вот,  когда до Англии оставалось еще десять дней пути, корабль попал в штиль, и Доббин  стал до того нетерпелив и раздражителен, что товарищи, лишь недавно  восхищавшиеся его живостью и хорошим характером, только диву давались. Он  оправился лишь тогда, когда снова подул бриз, и пришел в чрезвычайно  возбужденное состояние, когда на корабль поднялся лоцман. Боже мой, как  забилось его сердце при виде знакомых шпилей Саутгемптона!    

 ГЛАВА LVIII

  Наш друг майор    

     

Наш  майор завоевал себе такую популярность на борту «Ремчандера», что, когда они с  мистером Седли спускались в долгожданный баркас, который должен был увезти их с  корабля, весь экипаж – матросы и офицеры во главе с самим капитаном Брэгом –  прокричал троекратное «ура» в честь майора Доббина, а он в ответ только густо  покраснел и втянул голову в плечи. Джоз, по всей вероятности, решивший, что  приветствия относятся к нему, снял фуражку с золотым галуном и величественно  помахал ею своим друзьям. Затем пассажиры были доставлены к пристани, где они и  высадились с большим достоинством и откуда проследовали в гостиницу «Ройал  Джордж».    

Хотя  зрелище великолепного ростбифа и серебряного жбана, говорящего о настоящем английском  эле и портере, которое неизменно ласкает взор путника, возвращающегося из чужих  краев и вступающего в общий зал «Ройал Джорджа», – хотя это зрелище так  отрадно и восхитительно, что всякому, кто войдет в эту уютную, тихую гостиницу,  наверное, захочется провести тут несколько дней, однако Доббин сейчас же  заговорил о дорожной карете и, едва очутившись в Саутгемптопе, уже стремился в  Лондон. Джоз, однако, не хотел и слышать о продолжении поездки в тот же вечер.  Чего ради он будет проводить ночь в карете, когда к его услугам широкая,  мягкая, удобная пуховая постель вместо отвратительной узкой койки, в которую  тучный бенгальский джентльмен втискивался во время путешествия? Он и думать не  может об отъезде, пока не будет досмотрен его багаж, и не поедет дальше без  своего кальяна. Таким образом, майору пришлось переждать эту ночь, и он  отправил с почтой письмо родным, извещая их о своем приезде. Он и Джоза  уговаривал написать его друзьям. Джоз пообещал, но не исполнил обещания.  Капитан, врач и кое-кто из пассажиров с корабля явились в гостиницу и отобедали  с нашими джентльменами. Джоз превзошел самого себя в пышности заказанного обеда  и пообещал майору на следующий день отбыть с ним в столицу. Хозяин гостиницы  заявил, что одно удовольствие смотреть, как мистер Седли пьет свою первую пинту  портера. Будь у меня время и посмей я уклониться от темы, я бы написал целую  главу о первой пинте портера, выпитой на английской земле. Ах, как она вкусна!  Стоит уехать из дому на год, чтобы потом иметь возможность насладиться этим  первым глотком.    

На  следующее утро майор Доббин вышел из своей комнаты, по обыкновению, тщательно  выбритый и одетый. Было еще так рано, что во всем доме никто не вставал, кроме  коридорного, который, как и все его собратья, по-видимому, совсем не нуждался в  сне. Поскрипывая сапогами, майор бродил по темным коридорам, слушая громкий  храп разношерстных обитателей дома. Затем появился бессонный коридорный и  зашмыгал от одной двери к другой, собирая блюхеры, веллингтоны, оксфорды и  всякого другого рода обувь, выставленную наружу. Затем поднялся туземец-слуга  Джоза и начал приводить в готовность тяжеловесный аппарат хозяйского туалета и  неизменный кальян. Затем встали горничные и, встретясь в коридоре с чернолицым  человеком, подняли визг, так как приняли его за черта. Доббин и индус  спотыкались о ведра, пока горничные драили палубы «Ройал Джорджа». Когда же  появился первый взъерошенный лакей и снял засовы с входных дверей гостиницы,  майор решил, что пора пускаться в путь, и велел немедленно подавать карету.    

Затем он  направился в комнату мистера Седли и раздвинул полог большой широкой двуспальной  кровати, с которой доносился храп мистера Джоза.    

– Вставайте,  Седли! – крикнул майор. – Пора ехать, карета будет подана через  полчаса!    

Из-под  пуховика раздалось глухое ворчанье: это Джоз спрашивал, который час. Вырвав  наконец из уст покрасневшего майора (тот никогда не лгал, даже если это было  ему выгодно) признание относительно действительного положения часовых стрелок,  Джоз разразился градом ругательств, которых мы не будем здесь повторять. При  помощи их мистер Седли дал понять Доббину, что он, Джоз, будет проклят, если  встанет в такую рань, что майор может убираться ко всем чертям, что он не желает  ехать с ним и что чрезвычайно невежливо и не по-джентльменски беспокоить  человека и будить его без всякой надобности. После этого майору пришлось отступить  в замешательстве, оставив Джоза продолжать свой прерванный сон.    

Тем  временем подъехала карета, и майор не стал больше дожидаться.    

Будь  Доббин английским аристократом, путешествующим ради собственного удовольствия,  или журналистом, везущим срочные депеши (правительственные указы обычно перевозятся  с значительно меньшей спешкой), он и тогда не мог бы ехать быстрее. Форейторы  дивились размерам чаевых, которые майор раздавал им. Какой веселой и зеленой  казалась местность, по которой карета неслась от одного дорожного столба к  другому, через чистенькие провинциальные городки, где хозяева гостиниц выходили  на улицу, приветствуя Доббина улыбками и поклонами; мимо хорошеньких  придорожных харчевен, где вывески висели на вязах, а лошади и возчики пили под  их узорчатой тенью; мимо старинных замков и парков; мимо скромных деревушек,  жмущихся к древним серым церквам. Ах, этот милый, приветливый английский  пейзаж! Есть ли что-нибудь в мире, подобное ему? Путешественника,  возвращающегося домой, он встречает так ласково – он словно пожимает вам руку,  когда вы проноситесь мимо. Однако майор Доббин промчался от Саутгемптона до  Лондона, ничего почти не замечая по дороге, кроме дорожных столбов. Вы  понимаете, ему так не терпелось увидеться со своими родителями в Кемберуэле!    

Доббин  пожалел даже о времени, потраченном на проезд от Пикадилли до его прежнего  пристанища у Слотеpa, куда он направился по старой памяти. Долгие годы прошли с  тех пор, как он был здесь в последний раз, с тех пор, как они с Джорджем, еще  молодыми людьми, устраивали здесь кутежи и пирушки. Теперь Доббин был старым  холостяком. Волосы у него поседели; поседели и многие страсти и чувства его  молодости. Но во г в дверях стоит старый лакей, все в топ же засаленной черной  паре, с таким же двойным подбородком и дряблым лицом, с тою же огромной связкой  печаток на цепочке от часов; он все так же побрякивает деньгами в кармане и  встречает майора с таким видом, словно тот уехал всего лишь неделю тому назад.    

– Отнесите  вещи майора в двадцать третий номер, это его комната, – сказал Джон, не  обнаруживая ни малейшего изумления. – К обеду, наверно, закажете жареную  курицу? Вы не женились? Говорили, что вы женаты, – у нас стоял ваш  доктор-шотландец. Нет, капитан Хамби из тридцать третьего полка, который  квартировал с *** полком в Индии. Не угодно ли теплой воды? А зачем вы карету  нанимали? Для вас что, дилижансы недостаточно хороши?    

И с  этими словами верный лакей, который знал и помнил каждого офицера, останавливавшегося  в этой гостинице, и для которого десять лет промелькнули, как один день, провел  Доббина в его прежнюю комнату, где стояла та же большая кровать с шерстяным пологом,  лежал тот же потертый ковер, чуть более грязный, и красовалась прежняя черная  мебель, обитая выцветшим ситцем, – все это майор помнил еще со времен  своей молодости.    

Доббин  вспомнил, как Джордж накануне свадьбы расхаживал взад и вперед по этой комнате,  кусая ногти и клянясь, что родитель должен же образумиться, а если нет – то  ему, Джорджу, все равно. Майору казалось, что вот-вот хлопнет дверь и сам  Джордж…    

– А  вы не помолодели! – заметил Джон, спокойно изучая друга прежних дней.    

Доббин  засмеялся.    

– Десять  лет и лихорадка не молодят человека, Джон, – сказал он. – Вот зато вы  всегда молоды… или, вернее, всегда стары.    

– Что  сталось со вдовой капитана Осборна? – спросил Джон. – Прекрасный был  молодой человек. Господи боже мой, как он любил швырять деньги! Он больше у нас  не бывал с того самого дня, когда поехал отсюда венчаться. Он до сих пор должен  мне три фунта. Вот взгляните, у меня записано: «Десятого апреля тысяча  восемьсот пятнадцатого года, за капитаном Осборном три фунта». Интересно,  уплатил бы мне за него его отец?    

И Джон  из номеров Слотера вытащил ту самую записную книжку в сафьяновом переплете, в  которую он занес долг капитана и где на засаленной, выцветшей страничке запись  эта бережно сохранялась вместе со многими другими корявыми заметками, касавшимися  былых завсегдатаев гостиницы.    

Проведя  своего постояльца в комнату, Джон спокойно удалился. А майор Доббин, краснея и  мысленно подшучивая над собственной глупостью, выбрал из своих штатских  костюмов самый нарядный и расхохотался, рассматривая в тусклом зеркальце на  туалетном столе свое желто-зеленое лицо и седые волосы.    

«Я рад,  что старый Джон не забыл меня, – подумал он. – Надеюсь, она меня тоже  узнает».    

И, выйдя  из гостиницы, он направил свои стопы в Бромптон.    

Все  мельчайшие подробности его последней встречи с Эмилией оживали в памяти этого  преданного человека, когда он шел по направлению к дому миссис Осборн. Арка и  статуя Ахиллеса были воздвигнуты уже после того, как он в последний раз был на  Пикадилли; сотни перемен произошли за это время, взор и ум его смутно их  отмечали. Доббина бросило в дрожь, когда он зашагал от Бромптона по переулку –  знакомому переулку, который вел к улице, где она жила. Выходит она замуж или  нет? Если он встретит ее вместе с мальчиком… боже мой, что ему тогда делать? Он  увидел какую-то женщину, шедшую ему навстречу с ребенком лет пяти… Уж не она ли  это? Доббин задрожал при одной мысли о такой возможности. Когда наконец он  подошел к дому, в котором жила Эмилия, он ухватился рукой за калитку и замер.  Он слышал, как колотится у него сердце. «Да благословит ее бог, что бы ни  случилось! – произнес он про себя. – Эх, да что я! Может, она уже  уехала отсюда!» И он вошел в калитку.    

Окно  гостиной, в которой обычно проводила время Эмилия, было открыто, но в комнате  никого не было. Майору показалось, что он как будто узнает фортепьяно и картину  над ним – ту же, что и в былые дни, – и волнение охватило его с повой  силой. Медная дощечка с фамилией мистера Клепа по-прежнему красовалась на  входной двери рядом с молотком, при помощи которого Доббин и возвестил о своем  прибытии.    

Бойкая  девушка лет шестнадцати, румяная, с блестящими глазами, вышла на стук и удивленно  взглянула на майора, прислонившегося к столбику крыльца.    

Он был  бледен, как привидение, и едва мог пролепетать слова:    

– Здесь  живет миссис Осборн?    

С минуту  девушка пристально смотрела на него, а затем, в свою очередь, побледнела и  воскликнула:    

– Боже  мой! Да это майор Доббин! Она радостно протянула ему обе руки.    

– Неужели  вы меня не помните? – сказала она. – Я называла вас «майор Пряник».    

В ответ  на это майор – я уверен, что он вел себя так впервые за всю свою жизнь, –  схватил девушку в объятия и расцеловал ее. Девушка взвизгнула, засмеялась,  заплакала и, крича во весь голос: «Ма! ма!» – вызвала этих почтенных людей,  которые уже наблюдали за майором из оконца парадной кухни и были до крайности  изумлены, увидев в коридорчике свою дочь в объятиях какого-то высоченного  человека в синем фраке и белых полотняных панталонах.    

– Я  старый друг, – сказал он не без смущения. – Неужели вы не помните,  миссис Клеп, каким вкусным печеньем вы, бывало, угощали меня за чаем? А вы,  Клеп, узнаете меня? Я крестный Джорджа и только что вернулся из Индии.    

Последовали  сердечные рукопожатия; миссис Клеп не помнила себя от радостного волнения –  сколько раз она в этом самом коридорчике молила бога о помощи!    

Хозяин и  хозяйка дома провели почтенного майора в комнату Седли (где Доббин помнил все  предметы обстановки, от старого, отделанного бронзой фортепьяно работы  Стотарда, когда-то блиставшего нарядной полировкой, до экранов и миниатюрного  гипсового надгробного памятника, в центре которого тикали золотые часы мистера  Седли). И там, усадив гостя в пустое кресло жильца, отец, мать и дочь, прерывая  свой рассказ бесчисленными восклицаниями и отступлениями, поведали майору  Доббину все, что мы уже знаем, но чего он еще не знал, а именно: о смерти  миссис Седли, о примирении Джорджа с дедушкой Осборном, о том, как вдова горевала,  расставаясь с сыном, и о разных других событиях, касавшихся Эмилии. Несколько  раз Доббин порывался спросить о ее планах, но у него не хватало духу. Он не мог  решиться открыть свое сердце перед этими людьми. Наконец ему сообщили, что  миссис Осборн отправилась гулять со своим папашей в Кенсингтонский сад, куда  они всегда ходят после обеда в хорошую погоду (он стал теперь очень слабым и  ворчливым, дочери с ним нелегко, хотя она заботится о нем, как ангел,  ей-богу!).    

– Я  сейчас очень тороплюсь, – сказал майор, – у меня на вечер есть важные  дела. Но мне бы хотелось повидать миссис Осборн. Может быть, мисс Мэри проводит  меня и покажет дорогу?    

Мисс  Мэри и удивилась и обрадовалась такому предложению. Дорога ей известна. Она  проводит майора Доббина. Она сама часто гуляет с мистером Седли, когда миссис  Осборн уходит… уходит на Рассел-сквер. Ей известна и скамейка, на которой любит  сидеть старый джентльмен.    

Девушка  убежала к себе и очень скоро вернулась в самой своей красивой шляпке и желтой  шали миссис Клеп, заколотой большой агатовой брошью, – то и другое она  позаимствовала, чтобы быть достойной спутницей майору.    

И вот  наш офицер, облаченный в синий фрак, натянул замшевые перчатки, подал юной  особе руку, и они очень весело пустились в путь. Доббин был рад, что около него  есть друг, он побаивался предстоящего свидания. Он засыпал свою спутницу  вопросами об Эмилии. Его доброе сердце печалилось при мысли, что миссис Осборн  пришлось расстаться с сыном. Как она перенесла разлуку? Часто ли она его  видает? Есть ли теперь у мистера Седли все необходимое? Мэри отвечала, как  умела, на все эти вопросы «майора Пряника».    

Но тут  случилось одно обстоятельство, само по себе совершенно пустяковое, но тем не менее  приведшее майора Доббина в величайший восторг. Навстречу им по переулку шел  какой-то бледный молодой человек с жиденькими бакенбардами, в накрахмаленном  белом галстуке. Шел он между двумя дамами, ведя их под руку. Одна из них была  высокая, властного вида женщина средних лет, чертами и цветом лица похожая на  англиканского пастора, рядом с которым она шествовала. А вторая – невзрачная,  смуглолицая маленькая особа в красивой новой шляпке с белыми лентами, в изящной  накидке и с золотыми часами на груди. Джентльмен, зажатый между этими двумя  леди, тащил еще зонтик, шаль и корзиночку, так что руки у него были совершенно  заняты, и он, конечно, не имел возможности сиять шляпу в ответ на реверанс,  которым приветствовала его мисс Мэри Клеп.    

Он  только кивнул ей головой, и обе дамы в свою очередь с покровительственным видом  ответили девушке, бросив в то же время строгий взгляд на субъекта в синем фраке  и с бамбуковой тростью, сопровождавшего ее.    

– Кто  это? – спросил майор, когда позабавившая его троица, которой он уступил  дорогу, прошла мимо них по переулку.    

Мэри  взглянула на него не без лукавства.    

– Это  наш приходский священник, преподобный мистер Бинни (майора Доббина передернуло),  и его сестра, мисс Бинни. Боже мой, как она пилила нас в воскресной школе! А  другая леди – маленькая, косоглазая и с красивыми часами – это миссис Бинни,  дочь мистера Гритса. Ее папенька был бакалейным торговцем и содержал в  Кенсингтоне чайную под вывеской «Настоящий Золотой Чайник». Они поженились  месяц тому назад и только что вернулись из Маргета. У нее состояние в пять  тысяч фунтов; по они с мисс Бинни уже ссорятся, хотя мисс Бинни сама их  сосватала.    

Если  майор и перед тем нервничал, то теперь он вздрогнул и так выразительно стукнул  своей бамбуковой тростью о землю, что мисс Клеп вскрикнула «ой!» и  расхохоталась. С минуту он стоял молча, с разинутым ртом, глядя вслед уходившей  молодой чете, пока мисс Мэри рассказывала ему их историю; но он не слышал  ничего, кроме упоминания о браке преподобного джентльмена, – голова у него  кружилась от счастья. После этой встречи он зашагал вдвое быстрее, – и все  же ему показалось, что они чересчур скоро (ибо он трепетал при мысли о  свидании, о котором мечтал в течение десяти лет) миновали бромптонские переулки  и вошли в узкие старые ворота в стене Кенсингтонского сада.    

– Вон  они, – сказала мисс Мэри и опять почувствовала, как Доббин вздрогнул, сжав  ее руку.    

Она  сразу сообразила, в чем тут дело. Все ей стало так понятно, словно она прочла  это в одном из любимых своих романов: «Сиротка Фанни» или «Шотландские вожди».    

– Бегите  вперед и скажите ей, – попросил майор.    

И Мэри  побежала так, что ее желтая шаль надулась на ветру, словно парус.    

Старик  Седли сидел на скамье, разложив на коленях носовой платок, и, по своему обыкновению,  рассказывал какую-то старую историю о давно прошедших временах, которой Эмилия  уже много, много раз внимала с терпеливой улыбкой. За последнее время она  научилась думать о своих собственных делах и улыбалась или как-нибудь иначе  показывала, что следит за болтовней отца, не слыша почти ни слова из того, что  он ей рассказывал. Когда Мэри подбежала к ним, Эмилия, увидев ее, вскочила со  скамьи. Первой ее мыслью было, что случилось что-нибудь с Джорджи, но вид оживленного  и счастливого лица девушки рассеял страх в робком материнском сердце.    

– Новости!  Новости! – закричала вестница майора Доббина. – Он приехал! Приехал!    

– Кто  приехал? – спросила Эмми, все еще думая о сыне.    

– Вон,  посмотрите, – ответила мисс Клеп, повернувшись и указывая пальцем.  Взглянув в ту сторону, Эмилия увидала тощую фигуру Доббина и его длинную тень,  ползущую по траве. Эмилия в свою очередь вздрогнула, залилась румянцем и,  конечно, заплакала. Ведь grandes eaux[137]  непременно играли всякий раз, как в жизни этого бесхитростного создания  случались праздники.    

Доббин  смотрел на Эмилию – о, с какой любовью! – пока она бежала к нему,  протягивая ему навстречу руки. Она не изменилась. Она была немного бледнее,  чуть пополнела. Глаза у нее остались прежними: нежные, доверчивые глаза. В  мягких каштановых волосах были каких-нибудь две-три серебряных нити. Она подала  майору обе руки, сквозь слезы, с улыбкой глядя на его честное, такое знакомое  лицо. Он взял обе ее ручки в свои и крепко держал их. С минуту он оставался  безмолвным. Почему он не схватил ее в объятия и не поклялся, что не оставит ее  никогда? Она, наверное, сдалась бы, она не могла бы противиться ему.    

– Мне…  мне нужно сообщить вам, что я приехал не один, – сказал он после короткого  молчания.    

– Миссис  Доббин? – спросила Эмилия, отодвигаясь от него. Почему он ничего ей не говорит?    

– Нет! –  произнес он, выпуская ее руки. – Кто передал вам эти выдумки? Я хотел  сказать, что на одном корабле со мной прибыл ваш брат Джоз. Он вернулся домой,  чтобы всех вас сделать счастливыми.    

– Папа,  папа! – закричала Эмилия. – Какие новости! Брат в Англии! Он приехал,  чтобы позаботиться о тебе. Здесь майор Доббин!    

Мистер  Седли вскочил на ноги, дрожа всем телом и стараясь собраться с мыслями. Затем  он сделал шаг вперед и отвесил старомодный поклон майору, которого назвал  мистером Доббином, выразив надежду, что его батюшка, сэр Уильям, в добром  здоровье. Он все намеревается заехать к сэру Уильяму, который недавно оказал  ему честь своим посещением. Сэр Уильям не навещал старого джентльмена уже целых  восемь лет, – на этот-то визит и собирался ответить старик.    

– Он  очень сдал, – шепнула Эмми, когда Доббин подошел к нему и сердечно пожал  ему руку.    

Хотя у  майора в этот день были неотложные дела в Лондоне, он согласился отложить их,  когда мистер Седли пригласил его зайти к ним и выпить у них чашку чаю. Эмилия  взяла под руку свою юную приятельницу в желтой шали и пошла вперед, так что на  долю Доббина достался мистер Седли. Старик шел очень медленно и все рассказывал  о себе самом, о своей бедной Мэри, о прежнем их процветании и о своем  банкротстве. Его мысли были в далеком прошлом, как это всегда бывает с  дряхлеющими стариками. О настоящем – если не считать недавно постигшего его  удара – он почти не думал. Майор охотно предоставил ему болтать. Взор его был  устремлен на шедшую впереди фигуру – фигуру женщины, неизменно занимавшей его  воображение, всегда поминавшейся в молитвах и витавшей перед ним в грезах во  сне и наяву.    

Эмилия  весь этот вечер была очень весела и оживлена и выполняла свои обязанности хозяйки  с изумительной грацией и благородством, как казалось Доббину. Он все время  следил за ней взглядом. Сколько раз он мечтал об этой минуте, думая об Эмилии  вдали от нее, под знойными ветрами, во время утомительных переходов,  представляя ее себе кроткой и счастливой, ласково исполняющей все желания  стариков, украшающей их бедность своим безропотным подчинением, – такою,  какою он видел ее сейчас. Я не хочу этим сказать, что у Доббина был особо  возвышенный вкус или что люди большого ума обязаны довольствоваться простеньким  счастьем, которое вполне удовлетворяло нашего невзыскательного старого  друга, – во всяком случае, его желания, худо ли это или хорошо, не  простирались дальше, в когда Эмилия угощала его, он готов был пить чай без  конца – как в свое время доктор Джонсон.    

Подметив  в Доббине такую склонность, Эмилия со смехом поощряла ее и поглядывала на  майора с невыразимым лукавством, наливая ему чашку за чашкой. Правда, она не  знала, что майор еще не обедал и что у Слотера для него накрыт стол и поставлен  прибор в знак того, что этот стол занят, – тот самый стол, за которым  майор не раз бражничал с Джорджем, когда Эмилия была еще совсем девочкой и  только что вышла из пансиона мисс Пинкертон.    

Первое,  что миссис Осборн показала майору, была миниатюра Джорджи, за которой она  сбегала к себе наверх, как только они вернулись домой. Разумеется, на портрете  мальчик совсем не такой красивый, как в жизни, но не благородно ли было с его  стороны подумать о таком подарке для матери! Пока отец не заснул, Эмилия мало  говорила о Джорджи. Слушать о мистере Осборне и Рассел-сквер было неприятно  старику, по всей вероятности, не сознававшему, что последние несколько месяцев  он существует только благодаря щедрости своего богатого соперника. Мистер Седли  страшно раздражался, когда кто-нибудь хоть словом упоминал об его враге.    

Доббин  рассказал старику все и даже, может быть, немного больше о том, что произошло  на борту «Ремчандера», преувеличивая благие намерения Джоза насчет отца и его  желание лелеять отцовскую старость. Дело в том, что во время плавания майор  горячо внушал своему спутнику мысль о родственном долге и вырвал у него  обещание позаботиться о сестре и ее ребенке. Он развеял досаду Джоза, вызванную  векселями, которые старый джентльмен выдал на него, смеясь, рассказал, что и  сам попался, когда старик Седли прислал ему ту знаменитую партию скверного  вина, и в конце концов привел Джоза, который был вовсе не злым человеком, когда  ему говорили приятные вещи и умеренно льстили, в очень благодушное настроение  по отношению к его родственникам.    

К стыду  своему, я должен сказать, что майор далеко зашел в искажении истины: он сообщил  старику Седли, будто Джоза снова привело в Европу главным образом желание  повидаться с родителями.    

В  обычный свой час мистер Седли задремал в кресле, и тогда пришел черед Эмилии  вести разговор, что она и сделала с великой радостью. Беседа шла исключительно  о Джорджи; Эмилия ни словом не обмолвилась о своих муках при расставании с  сыном, ибо эта достойная женщина, хотя и сраженная почти насмерть разлукой с  ребенком, продолжала считать, что очень дурно с ее стороны роптать на эту  утрату. Но зато она высказала все, что касалось сына, его добродетелей,  талантов и будущей карьеры. Она описала его ангельскую красоту, привела сотни  примеров благородства и великодушия, проявленных Джорджи, когда он жил с нею;  рассказала, как герцогиня королевской крови, залюбовавшись мальчиком,  остановила его в Кенсингтонском саду; как замечательно ему сейчас живется;  какие у него грум и пони; как он сообразителен и умен и какая необычайно  образованная и восхитительная личность его преподобие Лоренс Вил, наставник  Джорджа.    

– Он  знает все! – заявила Эмилия. – Он устраивает изумительные вечера. Вы,  такой образованный, такой начитанный, такой умный, – пожалуйста, не  качайте головой и не отрицайте: он всегда так о вас отзывался, – вы будете  просто очарованы, когда побываете на вечерах у мистера Вила. Последний вторник  каждого месяца. Он говорит, что нет такой должности в суде или в сенате, на  которую не мог бы рассчитывать Джорджи. Да вот, например, – с этими  словами она подошла к фортепьяно и вынула из ящика сочинение, написанное  Джорджи. Этот гениальный труд, до сих пор хранящийся у матери Джорджа, был  такого содержания:    

     

«О  себялюбии. Из всех пороков, унижающих личность человека, себялюбие самый  гнусный и презренный. Чрезмерная любовь к самому себе ведет к самым чудовищным  преступлениям и служит причиной величайших бедствий как в государственной  жизни, так и в семейной. Подобно тому как себялюбивый человек обрекает на  нищету свое семейство и часто доводит его до разорения, так и себялюбивый король  разоряет свой народ и часто вовлекает его в войну.    

Примеры:  Себялюбие Ахилла, как отмечено у поэта Гомера, обрекло греков на тысячу  бедствий: mori СAcaioiV algh eJhce[138]  (Гом. Ил. I, 2). Себялюбие покойного Наполеона Бонапарта послужило причиной  бесчисленных войн в Европе и привело его самого к гибели на жалком остропе: на  острове Святой Елены в Атлантическом океане.    

Мы  видим на этих примерах, что нам следует считаться не с одними собственными  своими интересами и честолюбием, а принимать во внимание также интересы других  людей.    

Джордж  Осборн.    

Школа  «Афины»,    

24  апреля 1827 года».    

     

– Подумайте  только, что за почерк! И в таком раннем возрасте уже цитирует греческих поэтов! –  сказала восхищенная мать. – О Уильям, – добавила она, протягивая руку  майору, – каким сокровищем наградило меня небо в лице этого мальчика! Он  утешение моей жизни, и он так похож на… на того, кто ушел от нас!    

«Неужели  я должен сердиться на нее за то, что она верна ему? – подумал  Уильям. – Неужели я должен ревновать к моему погибшему другу или  огорчаться, что такое сердце, как у Эмилии, может любить только однажды и на  всю жизнь? О Джордж, Джордж, как плохо ты знал цену тому, чем ты обладал!»    

Эти  мысли пронеслись в голове Уильяма, пока он держал за руку Эмилию, закрывшую глаза  платком.    

– Дорогой  друг, – произнесла она, пожимая ему руку. – Каким добрым, каким  ласковым были вы всегда ко мне! Погодите, кажется, папа проснулся… Вы съездите  завтра к Джорджи, повидаться с ним?    

– Завтра  не могу, – сказал бедняга Доббин. – У меня есть дела.    

Ему не  хотелось признаться, что он еще не побывал у родителей и у своей дорогой сестрицы  Энн, – упущение, за которое, как я уверен, каждый добропорядочный человек  побранит майора. И вскоре он откланялся, оставив свой адрес для передачи Джозу,  когда тот приедет. Итак, первый день был прожит, и Доббин повидался с нею.    

Когда он  вернулся к Слотеру, жареная курица, разумеется, давно остыла, – такой и  съел ее Доббин на ужин. Зная, что дома у них все ложатся рано, и не считая  нужным нарушать покой родителей в столь поздний час, майор Доббин отправился в  Хэймаркетский театр, куда явился с опозданием и где, как мы надеемся, приятно  провел время.    

 ГЛАВА LIX

  Старое фортепьяно    

     

Визит  майора поверг старого Джона Седли в сильнейшее волнение. В тот вечер дочери не  удалось усадить старика эа обычные занятия. Он все рылся в своих ящиках и  коробках, развязывая дрожащими руками пачки бумаг, сортируя и раскладывая их к  приезду Джоза. Они хранились у него в величайшем порядке: перевязанные и  подшитые счета, переписка с поверенными и агентами, бумаги, относящиеся к  Винному проекту (который не удался из-за какой-то необъяснимой случайности,  хотя поначалу сулил блестящие перспективы); к Угольному проекту (только  недостаток капиталов помешал ему стать одним из самых удачных предприятий,  когда-либо предлагавшихся публике); к проекту Патентованной лесопилки с  использованием древесных опилок и так далее, и так далее. Весь долгий вечер он  провел в подготовке этих документов, бродя неверными шагами из одной комнаты в  другую с оплывающей свечой в дрожащей руке.    

– Вот  винные бумаги, вот древесные опилки, вот угольные дела; вот мои письма в Калькутту  и Мадрас и ответы на них майора Доббина, кавалера ордена Бани, и мистера  Джозефа Седли. У меня, Эмми, он не найдет никакого беспорядка! – говорил  старик.    

Эмми  улыбнулась.    

– Я  не думаю, чтобы Джозу захотелось рассматривать эти бумаги, папа, – сказала  она.    

– Ты,  моя милая, ничего не понимаешь в делах! – отвечал ее родитель, с важным  видом покачивая головой. Надо сознаться, что в этом отношении Эмми и вправду  была полнейшей невеждой; и очень жаль, что зато некоторые другие люди бывают  слишком хорошо осведомлены.    

Разложив  все свои никчемные бумажки на столе, старик Седли аккуратно покрыл их чистым  пестрым платком (одним из подарков майора Доббина) и строго наказал горничной и  хозяйке не трогать этих бумаг, приготовленных к утру, к приезду мистера Джозефа  Седли.    

–…Мистера  Джозефа Седли – чиновника бенгальской службы досточтимой Ост-Индской компании!    

На  следующий день Эмилия застала отца на ногах с самого раннего утра, – он  был еще слабее и еще больше возбужден, чем накануне.    

– Я  плохо спал, дорогая моя Эмми! – сказал он. – Все думал о бедной моей  Мэри. Ах, если бы она была жива, могла бы опять покататься в экипаже Джоза! У  нее был свой собственный, и она была в нем очень хороша!    

И слезы  выступили у него на глазах и заструились по морщинистому старческому лицу.  Эмилия отерла их, с улыбкой поцеловала отца, завязала ему шейный платок  нарядным бантом и вколола красивую булавку в жабо его лучшей рубашки. В этой  рубашке и праздничной траурной паре старик и сидел с шести часов утра в  ожидании приезда сына.    

На  главной улице Саутгемптона есть несколько великолепных портновских мастерских,  где в прекрасных зеркальных витринах висят всевозможные роскошные жилеты –  шелковые и бархатные, золотые и пунцовые, и выставлены модные картинки, на  которых изумительные джентльмены с моноклями ведут за руку кудрявых маленьких  мальчиков с непомерно большими глазами и подмигивают дамам в амазонках,  скачущим на конях мимо статуи Ахиллеса у Эпсли-Хауса. Хотя Джоз и запасся  несколькими роскошными жилетами – лучшими, какие можно было найти в  Калькутте, – однако он решил, что для столицы этого мало, и потому выбрал  себе еще два: малиновый атласный, вышитый золотыми бабочками, и черно-красный  из бархатного тартана с белыми полосками и отложным воротником. Прибавив к ним  еще и пышный атласный синий галстук с золотой булавкой, изображавшей барьер о  пяти перекладинах, через который прыгал всадник из розовой эмали, Джоз счел,  что теперь он может совершить свой въезд в Лондон с известным достоинством.  Прежняя застенчивость Джоза, заставлявшая его вечно краснеть и заикаться,  уступила место более откровенному и смелому утверждению своей значительности.    

– Скажу  без обиняков, – говаривал герой Ватерлоо своим друзьям, – люблю  хорошо одеваться.    

И хотя  он чувствовал себя неловко, когда дамы рассматривали его на балах в губернаторском  доме, и краснел и смущенно отворачивался под их взорами, однако он избегал  женщин, главным образом, из боязни, как бы они не стали объясняться ему в  любви, – ибо он питал отвращение к браку. Но я слышал, что во всей  Калькутте не встречалось другого такого франта, как Седли Ватерлооский: у него  был самый красивый выезд, он устраивал самые лучшие холостые обеды и обладал  самым роскошным серебром во всем городе.    

Чтобы  сшить жилеты для человека такого роста и сложения, понадобится целый день, и  часть этого времени Джоз употребил на наем слуги для обслуживания как себя, так  и своего туземца и на отдачу распоряжений агенту, получавшему в таможне его  багаж: сундуки, книги, которых Джоз не читал, ящики с манго, индийскими  пикулями и порошками карри, шали, предназначенные для подарка дамам, с которыми  он еще не был знаком, и весь прочий его persicos apparatus[139].    

Наконец  на третий день он двинулся не спеша в Лондон – в новом жилете. Дрожащий туземец,  стуча зубами, кутался в платок, сидя на козлах рядом с новым слугой-европейцем;  Джоз попыхивал трубкой в карете и выглядел столь величественно, что мальчишки  кричали ему «ура», и многие считали, что он, должно быть, генерал-губернатор.  Могу заверить вас: проезжая чистенькие провинциальные городки, он-то не  отклонял угодливых приглашений содержателей гостиниц выйти из экипажа и  подкрепиться. Обильно позавтракав в Саутгемптоне рыбой, рисом и крутыми яйцами,  он к Винчестеру так отдохнул, что стал подумывать о стакане доброго хереса. В  Олтоне он, по совету слуги, вылез из экипажа и влил в себя некоторое количество  эля, которым славится это место. В Фарнеме он остановился, чтобы посмотреть на  епископский замок и скушать легкий обед, состоявший из тушеных угрей, телячьих  котлет с фасолью и бутылки красного вина. Он промерз, проезжая Богшотским  нагорьем, где его туземец дрожал больше прежнего, а потому Джоз-саиб выпил  несколько глотков коньяка. В результате при въезде в Лондон Джоз был так же  наполнен вином, пивом, мясом, пикулями, вишневкой и табаком, как каюта  буфетчика на пароходе. Был уже вечер, когда его карета с грохотом подкатила к  скромной двери в Бромптоне, куда этот отзывчивый человек направился прежде  всего, даже не заехав в номер, который мистер Доббин снял для него у Слотера.    

Во всех  окнах на улице показались лица; маленькая служанка побежала к калитке. Мать и  дочь Клеп выглянули из оконца парадной кухни; Эмми в волнении металась в  коридоре среди шляп и плащей, а старик Седли сидел в гостиной, дрожа всем  телом. Джоз вышел из кареты, величественно спустившись по скрипучим ступеням  откинутой подножки, поддерживаемый под руки новым лакеем из Саутгемптона и  дрожащим туземцем, коричневое лицо которого посинело от холода, приняв цвет  индюшьего зоба. Он произвел сенсацию в передней, куда явились миссис и мисс  Клен, – вероятно, для того, чтобы послушать у дверей гостиной, – и  где они нашли Лола Джеваба, трясущегося от холода под грудой верхнего  платья, – он странно и жалобно стонал, показывая свои желтые белки и белые  зубы.    

Как  видите, мы ловко закрыли дверь за Джозом, его стариком отцом и бедной кроткой  сестричкой и утаили от вас их встречу. Старик был сильно взволнован; так же,  конечно, волновалась и его дочь, да и у Джоза сердце было не каменное. За  долгое десятилетнее отсутствие самый себялюбивый человек задумается о доме и  родственных узах. Расстояние освящает и то и другое. От многолетних размышлений  утраченные радости кажутся слаще. Джоз был непритворно рад увидеть отца и  пожать ему руку, – хотя в прошлом отношения между ними не отличались  теплотой, – рад был и свиданию с сестрой, которую помнил такой хорошенькой  и веселой, и посетовал на перемену, произведенную временем, горем и несчастьями  в сломленном жизнью старике. Эмми, в черном платье, встретила его у дверей и  шепнула ему о смерти их матери, предупреждая, чтобы он не упоминал об этом в  разговоре с отцом. Это было ненужное предупреждение, потому что старший Седли  сам сейчас же заговорил о печальном событии, без умолку твердил о нем и горько  плакал. Это сильно потрясло нашего индийца и заставило его меньше обычного  думать о себе.    

Результаты  свидания, вероятно, были очень отрадны, потому что, когда Джоз вновь уселся в  карету и направился к себе в гостиницу, Эмми нежно обняла отца и с торжеством  спросила, не говорила ли она всегда, что у брата доброе сердце?    

И  действительно, Джозеф Седли, тронутый жалким положением, в котором он застал родных,  и расчувствовавшись под впечатлением первой встречи, заявил, что они никогда  больше не будут терпеть нужды, что он, Джоз, во всяком случае, проведет  некоторое время в Англии, в течение которого его дом и все, что у него есть, к  их услугам, и что Эмилия будет очень мила в качестве хозяйки за его столом…  пока не устроит себе собственного дома.    

Эмилия  печально покачала головой и, по обыкновению, залилась слезами. Она поняла, что  хотел сказать брат. Со своей юной наперсницей, мисс Мэри, они вдоволь  наговорились на эту тему в тот самый вечер, когда их посетил майор. Пылкая Мэри  не вытерпела и тогда же рассказала о сделанном ею открытии и описала удивление  и радостный трепет, которыми майор Доббин выдал себя, когда мимо прошел мистер  Бинни с женою и майор узнал, что ему не приходится больше опасаться соперника.    

– Разве  вы не заметили, как он весь вздрогнул, когда вы спросили, не женился ли он, и  при этом сказал: «Кто передал вам эти выдумки?» Ах, сударыня, – говорила  Мэри, – ведь он с вас ни на минуту глаз не спускал, он, наверно, и  поседел-то потому, что все о вас думал!    

Но  Эмилия, взглянув на стену, где над кроватью висели портреты ее мужа и сына,  попросила свою юную protegee никогда, никогда больше не упоминать об этом.  Майор Доббин был самым близким другом ее мужа. Как добрый, преданный опекун, он  заботится о ней самой и о Джорджи. Она любит его, как брата, но женщина, бывшая  замужем за таким ангелом, – она указала на стену, – не может и  помышлять ни о каком другом союзе. Бедняжка Мэри вздохнула: что ей делать, если  молодой мистер Томкинс из соседней больницы, – он всегда так смотрит на  нее в церкви, и ее робкое сердечко, повергнутое в смущение одними этими  взглядами, уже готово сдаться, – что ей делать, если он умрет? Ведь он  чахоточный, это все знают: щеки у него такие румяные, а сам худой как щепка…    

Нельзя  сказать, чтобы Эмилия, осведомленная о страсти честного майора, оказала ему  хоть сколько-нибудь холодный прием или была им недовольна. Подобная  привязанность со стороны такого верного и порядочного джентльмена не может  рассердить женщину. Дездемона не сердилась на Кассио, хотя весьма сомнительно,  чтобы она не замечала нежного расположения лейтенанта (что касается меня, то я  уверен, что в этой грустной истории были кое-какие подробности, о которых не  подозревал достойный мавр). Даже Миранда была очень ласкова с Калибаном, и,  наверное, по тем же самым причинам. Правда, она ничуть его не поощряла –  бедного неуклюжего урода, – конечно, нет! Точно так же не хотела поощрять  своего поклонника-майора и Эмми. Она готова оказывать ему дружеское уважение,  какого заслуживают его высокие качества и верность; она готова держаться с ним  приветливо и просто, пока он не попробует с ней объясниться. А тогда еще будет  время поговорить с ним и положить конец несбыточным надеждам.    

Поэтому  она отлично проспала ту ночь после беседы с мисс Мэри и наутро чувствовала себя  веселее, чем обычно, несмотря на то, что Джоз запаздывал. «Я рада, что он не  собирается жениться на этой мисс О'Дауд, – думала она. – У полковника  О'Дауда не может быть сестры, достойной такого прекрасного человека, как майор  Уильям».    

Кто же  среди небольшого круга ее знакомых годится ему в жены? Мисс Бинни? Нет, она  слишком стара и у нее скверный характер. Мисс Осборн? Тоже стара. Маленькая  Мэри чересчур молода… Миссис Осборн так и уснула, не подыскав для майора  подходящей жены.    

Однако в  положенное время явился почтальон и рассеял все сомнения: он принес Эмилии  письмо, в котором Джоз извещал ее, что чувствует себя немного усталым после  путешествия и потому не в состоянии выехать в тот же день, но на следующий день  выедет из Саутгемптона рано утром и к вечеру будет у отца с матерью. Эмилия,  читавшая это письмо отцу, запнулась на последнем слове. Брат, очевидно, не знал  о событии, происшедшем у них в семье. Да и не мог знать. Дело в том, что, хотя  майор справедливо подозревал, что его спутник не двинется с места за такой  короткий срок, как двадцать четыре часа, а найдет какой-нибудь предлог для  задержки, он все же не написал Джозу и не известил его о несчастип, постигшем  семейство Седли: он заговорился с Эмилией и пропустил час отправления почты.    

В то же  утро и майор Доббин в гостинице Слотера получил письмо от своего друга из Саутгемптона:  Джоз просил дорогого Доба извинить его за то, что он так рассердился накануне,  когда его разбудили (у него отчаянно болела голова, и он только что уснул), и  поручал Добу заказать удобные комнаты у Слотера для мистера Седли и его слуг.  За время путешествия майор стал Джозу необходим. Он привязался к нему и не  отставал от него. Все другие пассажиры уехали в Лондон. Юный Рахите и маленький  Чефферс отбыли с почтовой каретой в тот же день, причем Рахите сел на козлы и  отобрал у кучера вожжи; доктор отправился к своему семейству в Портси; Брэг  поехал в Лондон к своим компаньонам, а первый помощник занялся разгрузкой  «Ремчандера». Мистер Джоз почувствовал себя очень одиноким в Саутгемптоне и  пригласил хозяина гостиницы «Джордж» разделить с ним стакан вина. В этот же  самый час майор Доббин обедал у своего отца, сэра Уильяма, и сестра успела  выведать у него (майор совершенно не умел лгать), что он уже побывал у миссис  Джордж Осборн.    

Джоз с  таким комфортом устроился на Сент-Мартинс-лейн, так спокойно наслаждался там  своим кальяном и, когда приходила охота, так беззаботно отправлялся оттуда в  театр, что он, вероятно, и совсем остался бы у Слотера, если бы возле него не  было его друга майора. Этот джентльмен ни за что не хотел оставить бенгальца в  покое, пока тот не выполнит своего обещания создать домашний очаг для Эмилии и  отца. Джоз был человек покладистый, а Доббин умел проявлять чудеса энергии в  чьих угодно интересах, кроме своих собственных. Поэтому наш чиновник без труда  поддался на нехитрые уловки этого добряка и дипломата и был готов сделать,  купить, нанять или бросить все, что его приятель сочтет нужным. Лол Джеваб, над  которым мальчишки с Сент-Мартинс-лейн жестоко потешались, когда его черная  физиономия показывалась на улице, был отправлен обратно в Калькутту на корабле  «Леди Киклбери», совладельцем которого был сэр Уильям Доббин. Перед отъездом он  обучил европейского слугу Джоза искусству приготовления карри, пилавов и  кальяна. Джоз с большим интересом наблюдал за сооружением изящного экипажа,  который они с майором заказали тут же поблизости, на улице Лонг-Экр. Была  нанята и пара красивых лошадей, на которых Джоз катался по Парку во всем параде  или навещал своих индийских приятелей, Во время таких прогулок рядом с ним  нередко сидела Эмилия, а на скамеечке экипажа можно было увидеть и майора  Доббина. Иногда коляской пользовался старый Седли с дочерью; и мисс Клеи,  частенько сопровождавшая свою приятельницу, испытывала огромное удовольствие,  если ее, восседающую в экипаже и облаченную в знаменитую желтую шаль, узнавал  юный джентльмен из больницы, лицо которого обычно виднелось за оконными  шторами, когда девица проезжала мимо.    

Вскоре  после первого появления Джоза в Бромптоне грустная сцена произошла в том  скромном домике, где Седли провели последние десять лет своей жизни. Однажды  туда прибыл экипаж Джоза (временный, а не та коляска, которая еще сооружалась)  и увез старого Седли с дочерью, – увез навсегда. Слезы, пролитые при этом  событии хозяйкой дома и хозяйской дочерью, были, вероятно, самыми искренними из  всех, что лились на протяжении нашей повести. За все время их долгого  знакомства обе хозяйки не слышали от Эмилии ни единого грубого слова. Она была  олицетворением ласковости и доброты, всегда благодарная, всегда милая, даже  когда миссис Клеп выходила из себя и настойчиво требовала платы за квартиру.  Теперь, когда миссис Осборн готовилась уехать навсегда, хозяйка горько упрекала  себя за каждое резкое слово. А как она плакала, наклеивая облатками на окно  объявление, извещавшее о сдачи внаем комнаток, которые так долго были заняты!  Никогда уже у них не будет таких жильцов! Это скорбное пророчество сбылось, и  миссис Клеп мстила за падение нравов, взимая со своих locataires[140]  свирепые контрибуции за подачу чая и баранины. Большинство жильцов бранилось и  ворчало, некоторые из них не платили за квартиру; никто не заживался долго.  Хозяйка имела все основания оплакивать старых друзей, которые покинули ее.    

Что же  касается мисс Мэри, то ее горе при отъезде Эмилии я просто не берусь описать. С  самого детства она виделась с Эмилией ежедневно и так страстно привязалась к  этой милой, хорошей женщине, что при виде поместительной коляски, которая  должна была увезти Эмилию к роскоши и довольству, мисс Клеп лишилась чувств в  объятиях своего друга, а сама Эмилия разволновалась едва ли не меньше этой  славной девочки. Она любила ее, как родную дочь. На протяжении одиннадцати лет  девочка была ее неизменным другом. Разлука с ней очень огорчала Эмилию. Но,  конечно, было решено, что Мэри будет часто гостить в большом новом доме, куда  уезжала миссис Осборн и где, по уверению Мэри, она никогда не будет так  счастлива, как была в их смиренной хижине, – так мисс Клеп называла  родительский дом на языке своих любимых романов.    

Будем  надеяться, что она ошибалась. Счастливых дней в этой смиренной хижине у бедной  Эмми было очень мало, Суровая судьба угнетала ее там. Эмилии никогда уж не  хотелось возвращаться в этот дом и видеть хозяйку, которая тиранила ее, когда  бывала в дурном настроении или не получала денег за квартиру, а в хорошие дни  держалась с грубой фамильярностью, едва ли менее противной. Теперь, когда  счастье снова улыбнулось Эмми, угодливость и притворные комплименты прежней  хозяйки тоже были ей не по душе. Миссис Клеп ахала от восторга в каждой комнате  нового дома, превознося до небес каждый предмет обстановки, каждое украшение;  она ощупывала платья миссис Осборн и высчитывала их стоимость, она клялась и  божилась, что такой прелестной леди к лицу любая роскошь. Но в этой пошлой  лицемерке, теперь угодничающей перед нею, Эмми по-прежнему видела грубую  тиранку, которая много раз унижала ее и которую ей приходилось умолять  повременить с квартирной платой, которая ругала ее за расточительность, если  Эмилия покупала какие-нибудь лакомства для немощных отца с матерью, которая  видела ее унижение и попирала ее ногами.    

Никто  никогда не слышал об этих огорчениях, выпавших на долю бедной маленькой женщины.  Она держала их в тайне от своего отца, безрассудство которого было причиной  многих ее бедствий. Ей приходилось выносить все попреки за его ошибки, и она  была до того кротка и смиренна, словно сама природа предназначила ей роль  жертвы.    

Я  надеюсь, что Эмилии не придется больше страдать от грубого обращения. А  поскольку, как говорят, можно найти утешение в любом горе, я тут же упомяну,  что бедная Мэри, которая после отъезда своего друга совсем расхворалась от  слез, поступила на попечение того самого молодого человека из больницы и  благодаря его заботам вскоре поправилась. Покидая Бромптон, Эмми подарила Мэри  всю обстановку своей квартиры, увезя с собой только портреты (те два портрета,  что висели у нее над кроватью) и фортепьяно – то самое маленькое фортепьяно,  которое теперь достигло преклонного возраста и жалобно дребезжало, но которое  Эмилия любила по причинам, известным ей одной. Она была ребенком, когда впервые  играла на нем, – ей подарили его родители. Оно вторично было подарено ей,  как, наверное, помнит читатель, когда отцовский дом рассыпался в прах и  инструмент был извлечен из обломков этого крушения.    

Майор  Доббин, наблюдавший за устройством дома для Джоза и старавшийся, чтобы новое  помещение было красиво и удобно, страшно обрадовался, когда из Бромптона прибыл  фургон с чемоданами и баулами переселенцев и в нем оказалось также и старое  фортепьяно. Эмилия захотела поставить его наверху в своей гостиной, миленькой  комнатке, примыкавшей к отцовской спальне, – старый Седли сидел в этой  гостиной по вечерам.    

Когда  носильщики стали перетаскивать старый музыкальный ящик и Эмилия распорядилась  поставить его в вышеупомянутую комнату, Доббин пришел в полный восторг.    

– Я  рад, что вы его сохранили, – сказал он прочувствованным голосом. – Я  боялся, что вы к нему равнодушны.    

– Я  ценю его выше всего, что у меня есть на свете, – отвечала Эмилия.    

– Правда,  Эмилия? – воскликнул майор Доббин.    

Дело в  том, что так как он сам его купил, хотя никогда не говорил об этом, то ему и в  голову не приходило, что Эмми может подумать о каком-либо ином покупателе.  Доббин воображал, что Эмилии известно, кто сделал ей этот подарок.    

– Правда,  Эмилия? – сказал он, и вопрос, самый важный из всех вопросов, уже готов  был сорваться с его уст, когда Эмми ответила:    

– Да  может ли быть иначе? Разве это не его подарок!    

– Я  не знал, – промолвил бедный старый Доб, и лицо его омрачилось.    

Эмми в  то время не заметила этого обстоятельства; не обратила она внимания и на то,  как опечалился честный Доббин. Но потом она призадумалась. И тут у нее внезапно  явилась мысль, причинившая ей невыносимую боль и страдание. Это Уильям подарил  ей фортепьяно, а не Джордж, как она воображала! Это не был подарок Джорджа,  единственный, который она думала, что получила от своего жениха и который  ценила превыше всего, – самая драгоценная ее реликвия и сокровище. Она  рассказывала ему о Джордже, играла на нем самые любимые пьесы мужа, просиживала  за ним вечерние часы, по мере своих скромных сил и умения извлекая из его клавиш  меланхоличные аккорды, и плакала над ним в тишине. И вот оказывается, что это  не память о Джордже. Инструмент утратил для нее всякую цену. В первый же раз,  когда старик Седли попросил дочь поиграть, она сказала, что фортепьяно отчаянно  расстроено, что у нее болит голова, что вообще она не может играть.    

Затем,  по своему обыкновению, она стала упрекать себя за взбалмошность и неблагодарность  и решила вознаградить честного Уильяма за ту обиду, которую она хотя и не  высказала ему, но нанесла его фортепьяно. Несколько дней спустя, когда она  сидела в гостиной, где Джоз с большим комфортом спал после обеда, Эмилия  произнесла дрогнувшим голосом, обращаясь к майору Доббину:    

– Мне  нужно попросить у вас прощения за одну вещь.    

– За  что? – спросил тот.    

– За  это… за маленькое фортепьяно. Я не поблагодарила вас, когда вы мне его  подарили… много, много лет тому назад, когда я еще не была замужем. Я думала,  что мне его подарил кто-то другой. Спасибо, Уильям.    

Она  протянула ему руку, но сердце у бедняжки обливалось кровью, а что касается  глаз, то они, конечно, принялись за обычную свою работу.    

Но  Уильям не мог больше выдержать.    

– Эмилия,  Эмилия! – воскликнул он. – Да, это я купил его для вас! Я любил вас  тогда, как люблю и теперь. Я должен все сказать вам. Мне кажется, я полюбил вас  с первого взгляда, с той минуты, когда Джордж привез меня к вам в дом, чтобы  показать мне Эмилию, с которой он был помолвлен. Вы были еще девочкой, в белом  платье, с густыми локонами; вы сбежали к нам вниз, напевая, – вы  помните? – и мы поехали в Воксхолл. С тех пор я мечтал только об одной женщине  в мире – и это были вы! Мне кажется, не было ни единого часа за все минувшие  двенадцать лет, чтобы я не думал о вас. Я приезжал к вам перед отъездом в  Индию, чтобы сказать об этом, но вы были так равнодушны, а у меня не хватило  смелости заговорить. Вам было все равно, останусь я или уеду.    

– Я  была очень неблагодарной, – сказала Эмилия.    

– Нет,  только безразличной! – продолжал Доббин с отчаянием. – Во мне нет  ничего, что могло бы вызвать у женщины интерес ко мне. Я знаю, что вы  чувствуете сейчас. Вас страшно огорчило это открытие насчет фортепьяно; вам  больно, что оно было подарено мною, а не Джорджем. Я забыл об этом, иначе  никогда бы не заговорил. Это я должен просить у вас прощения за то, что на  мгновение, как глупец, вообразил, что годы постоянства и преданности могли  склонить вас в мою пользу.    

– Это  вы сейчас жестоки! – горячо возразила Эмилия. – Джордж – мой супруг и  здесь и на небесах. Могу ли я любить кого-нибудь другого? Я по-прежнему  принадлежу ему, как и в те дни, когда вы впервые увидели меня, дорогой Уильям.  Это он рассказал мне, какой вы добрый и благородный, и научил меня любить вас,  как брата. И разве вы не были всем для меня и для моего мальчика? Нашим самым  дорогим, самым верным, самым добрым другом и защитником? Если бы вы вернулись в  Англию на несколько месяцев раньше, вы, может быть, избавили бы меня от этой…  от этой страшной разлуки. О, она едва не убила меня, Уильям! Но вы не  приезжали, хотя я желала этого и молилась о вашем приезде, и мальчика тоже  отняли у меня… А разве он не чудесный ребенок, Уильям? Будьте же по-прежнему  его другом и моим…    

Тут ее  голос оборвался, и она спрятала лицо на плече у Доббина.    

Майор  обнял Эмилию, прижал ее к себе, как ребенка, и поцеловал в лоб.    

– Я  не изменюсь, дорогая Эмилия, – сказал он. – Я не прошу ни о чем,  кроме вашей любви. Пусть все останется так, как было. Только позвольте мне быть  около вас и видеть вас часто.    

– Да,  часто, – сказала Эмилия.    

И вот  Уильяму было предоставлено смотреть и томиться, – так бедный школьник, у  которого нет денег, вздыхает, глядя на лоток пирожницы.    

 ГЛАВА LX

  Возвращение в  благородное общество    

     

Фортуна  начинает улыбаться Эмилии. Мы с удовольствием увлекаем ее из низших сфер, где  она прозябала до сих пор, и вводим в круг людей избранных – правда, не столь  аристократический и утонченный, как тот, в котором вращалась другая наша  приятельница, миссис Бекки, но все же с немалыми претензиями на аристократизм и  светскость. Друзья Джоза были все из трех президентств, и его новый дом  находился в благоустроенном англо-индийском районе, центром которого является  Мойра-Плейс. Минто-сквер, Грейт-Клайв-стрит, Уоррен-стрит, Гастингс-стрит,  Октерлони-Плейс, Плеси-сквер, Ассей-террас (меткое слово «сады» в 1827 году еще  не применялось к оштукатуренным домам с асфальтовыми террасами по фасаду) –  кто не знает этих респектабельных пристанищ отставной индийской аристократии,  этого района, который мистер Уэнхем называет «Черной ямой»! Общественное  положение Джоза было недостаточно высоко, чтобы дать ему право занять дом на  Мойра-Плейс, где могут жить только отставные члены совета Компании да владельцы  индийских торговых фирм (которые банкротятся, после того как переведут на своих  жен тысяч сто капитала, и удаляются на покой в скромное поместье с жалким  доходом в четыре тысячи фунтов). Джоз нанял комфортабельный дом второго или  третьего ранга на Гилспай-стрит, накупил ковров, дорогих зеркал и красивой  мебели работы Седдонса у агентов мистера Скейпа, недавно вступившего  компаньоном в крупный калькуттский торговый дом «Фогл, Фейк и Краксмен», в  который бедный Скейп всадил семьдесят тысяч фунтов – все сбережения своей  долгой и честной жизни – и где занял место Фейка, удалившегося на покой в  роскошное имение в Сассексе (Фоглы давно уже вышли из фирмы, и сэр Хорее Фогл  будет, кажется, возведен в пэры и получит звание барона Банданна), –  вступившего, говорю я, в крупную фирму «Фогл и Фейк» за два года до того, как  она лопнула с миллионным убытком, обрекши половину англо-индийской публики на  нищету и разорение.    

Честный,  убитый горем Скейп, разорившись в шестьдесят пять лет, поехал в Калькутту  ликвидировать дела фирмы. Уолтер Скейп был взят из Итона и отдан на службу в  какой-то торговый дом. Флоренс Скейп, Фанни Скейп и их матушка украдкой отбыли  в Булонь, и о них никто больше не слышал. Короче говоря, Джоз занял их дом,  скупил их ковры и буфеты и любовался собою в зеркалах, в которых когда-то  отражались хорошенькие женские личики. Поставщики Скейпов, с которыми те  полностью рассчитались, оставили свои карточки и усердно предлагали снабжать  товарами новое хозяйство. Рослые официанты в белых жилетах, прислуживавшие на  званых обедах у Скейпов – по своей приватной профессии зеленщики, посыльные,  молочники, – сообщали свои адреса и втирались в милость к дворецкому.  Мистер Чамми, трубочист, чистивший в доме трубы при трех последних семействах  жильцов, пытался умаслить дворецкого и его малолетнего помощника, на  обязанности которого было, нарядившись в куртку со множеством пуговиц и в брюки  с лампасами, сопровождать в качестве телохранителя миссис Эмилию, когда ей  угодно было выйти погулять.    

Лишней  прислуги в доме не держали. Дворецкий был в то же время камердинером Джоза и  напивался не больше всякого другого дворецкого в маленькой семье, питающего  должное уважение к хозяйскому вину. При Эмми находилась горничная, взращенная в  загородном поместье сэра Уильяма Доббина, – хорошая девушка, доброта и  кротость которой обезоружили миссис Осборн, сперва испугавшуюся мысли, что у  нее будет своя служанка. Эмилия совершенно не знала, как ей пользоваться  услугами горничной, и всегда обращалась к прислуге с самой почтительной  вежливостью. Но эта горничная оказалась очень полезной в домашнем  обиходе, – она искусно ухаживала за старым мистером Седли, который почти  не выходил из своей комнаты и никогда не принимал участия в веселых собраниях,  происходивших в доме.    

Много  народу приезжало повидать миссис Осборн. Леди Доббин с дочерьми были в восторге  от перемены в ее судьбе и явились к ней с визитом. Мисс Осборн с Рассел-сквер  приехала в своей великолепной коляске с пышным чехлом на козлах, украшенным  гербами лидских Осборнов. Говорили, что Джоз необычайно богат, и старик Осборн  не видел препятствий к тому, чтобы Джорджи в добавление к его собственному  состоянию унаследовал еще и состояние дяди.    

– Черт  возьми, мы сделаем человека из этого парнишки! – говаривал старик. –  Я еще увижу его членом парламента. Я разрешаю вам навестить его мать, мисс  Осборн, хотя сам я никогда не допущу ее к себе на глаза!    

И мисс  Осборн поехала. Можете быть уверены, что Эмми очень обрадовалась свиданию с ней  и возможности быть ближе к Джорджу. Этому молодому человеку было разрешено навещать  мать гораздо чаще. Раз или два в неделю он обедал на Гилспай-стрит и командовал  там слугами и родственниками точно так же, как и на Рассел-сквер.    

Впрочем,  к майору Доббину Джорджи всегда относился почтительно и в его присутствии  держал себя гораздо скромнее. Джорджи был умный мальчик и побаивался майора. Он  не мог не восхищаться простотой своего друга, его ровным характером, его  разнообразными познаниями, которыми Доббин без лишнего шума делился с  мальчиком, его неизменной любовью к правде и справедливости. Джордж еще не  встречал такого человека на своем жизненном пути, а настоящие джентльмены  всегда ему нравились. Он страстно привязался к своему крестному, и для него  было большой радостью гулять с Доббином по паркам и слушать его рассказы.  Уильям рассказывал Джорджу об его отце, об Индии и Ватерлоо, обо всем  решительно, – но только не о себе самом. Когда Джордж бывал сверх  обыкновенного дерзок и заносчив, майор подшучивал над ним, причем миссис Осборн  считала такие шутки очень жестокими. Однажды, когда они отправились вместе в  театр и мальчик не пожелал занять место в партере, считая это вульгарным, майор  взял для него место в ложе, оставил его там одного, а сам спустился в партер.  Очень скоро он почувствовал, что кто-то берет его под руку, и затянутая в  лайковую перчатку ручка маленького франта стиснула Доббину локоть: Джорджи  понял глупость своего поведения и спустился из высших сфер. Нежная улыбка  озарила лицо старого Доббина и мелькнула в его взоре, когда он взглянул на  маленького блудного сына. Доббин любил мальчика, как любил все, что принадлежало  Эмилии. Она же была в полном восторге, услышав о таком прекрасном поступке Джорджа!  Глаза ее глядели на Доббина ласковее обычного. Ему показалось, что она  покраснела, взглянув на него.    

Джорджи  не уставал расхваливать майора своей матери.    

– Я  люблю его, мама, потому что он знает такую уйму всяких вещей; и он не похож на  старого Вила, который всегда хвастается и употребляет такие длинные слова. Ведь  правда? Мальчишки называют его в школе «Длиннохвостым». Это я выдумал прозвище!  Здорово? Но Доб читает по-латыни, как по-английски, и по-французски тоже, и  по-всякому. А когда мы с ним гуляем, он рассказывает мне о папе и никогда  ничего не говорит о себе. А я слышал у дедушки, как полковник Баклер говорил,  что Доббин – один из храбрейших офицеров в армии и очень отличился. Дедушка был  страшно удивлен и сказал: «Этот молодец? А я думал, что он и комара не обидит!»  Но я-то знаю, что он обидит. Ведь верно, мама?    

Эмми  рассмеялась, подумав, что, по всей вероятности, на это-то майора хватит!    

Если  между Джорджем и майором существовала искренняя приязнь, то между мальчиком и  его дядей, нужно сознаться, не было особенной любви. Джордж усвоил манеру  раздувать щеки, засовывать пальцы в карманы жилета и говорить: «Разрази меня  господь, не может быть!» – так похоже на старого Джоза, что просто невозможно  было удержаться от хохота. Во время обеда слуги прыскали со смеху, когда  мальчик, обращаясь с просьбой подать ему что-нибудь, чего не было на столе,  делал эту гримасу и пускал в ход любимую фразу дяди. Даже Доббин разражался  хохотом, глядя на мальчика. Если маленький озорник не передразнивал дядю перед  его же носом, то только потому, что его сдерживали строгие замечания Доббина и  мольбы перепуганной Эмилии. А достойный чиновник, терзаемый смутным  подозрением, что мальчуган считает его ослом и выставляет на посмешище, сильно  робел в присутствии Джорджи и оттого, конечно, еще пуще важничал и пыжился.  Когда становилось известно, что молодого джентльмена ожидают к обеду на  Гилспай-стрит, мистер Джоз обычно вспоминал, что у него назначено свидание в  клубе. Нужно думать, что никто особенно не огорчался его отсутствием. В такие  дни мистера Седли уговаривали выйти из его убежища в верхнем этаже, и в  столовой устраивалось небольшое семейное сборище, участником которого по  большей части бывал и майор Доббин. Он был ami de la maison[141] – другом старика Седли,  другом Эмми, другом Джорджи, советником и помощником Джоза.    

– Мы  так редко его видим, что для нас он все равно что в Мадрасе! – заметила  как-то мисс Энн Доббин в Кемберуэле.    

Ах, мисс  Энн, неужели вам не приходило в голову, что майор не на вас мечтал жениться!    

Джозеф  Седли проводил жизнь в полной достоинства праздности, как и подобало особе его  значения. Разумеется, первым его шагом было пройти в члены «Восточного клуба»,  где он просиживал целые утра в компании со своими индийскими собратьями, где он  обедал и откуда привозил гостей к себе обедать.    

Эмилия  должна была принимать и занимать этих джентльменов и их дам. От них она узнавала,  скоро ли Смит будет советником; сколько сотен тысяч рупий увез с собою в Англию  Джонс; как торговый дом Томсона в Лондоне отказался принять к оплате векселя,  выданные на него бомбейской фирмой «Томсон, Кибобджи и Кo», и как все считают,  что калькуттское отделение фирмы также должно прогореть; как безрассудно – если  не сказать более – миссис Браун (супруга Брауна, офицера иррегулярного  Ахмедиагарского полка) вела себя с юным Суонки из лейб-гвардейского: просиживала  с ним на палубе до поздней ночи и заблудилась вместе с этим офицером, когда они  ездили кататься верхом во время стоянки на мысе Доброй Надежды; как миссис  Хардимен вывезла в Индию своих тринадцать сестер, дочерей деревенского викария,  преподобного Феликса Рэбитса, и выдала замуж одиннадцать из них, причем семь  сделали очень хорошую партию; как Хорнби рвет и мечет, потому что его жена  пожелала остаться в Европе, а Троттер назначен коллектором в Амерапуре. Вот  такие или подобные им разговоры происходили обычно на всех званых обедах. Все  беседовали об одном и том же; у всех была одинаковая серебряная посуда,  подавалось одинаковое седло барашка, вареные индейки и entrees. Политические  вопросы обсуждались после десерта, когда дамы удалялись наверх и заводили там  беседу о своих недомоганиях и о своих детях.    

Mutato  nomine[142]  – везде одно и то же. Разве жены стряпчих не беседуют о делах судебного округа?  Разве военные дамы не сплетничают о полковых делах? Разве жены священников не  рассуждают о воскресных школах и о том, кто кого замещает? И разве самые  знатные дамы не ведут бесед о небольшой клике, к которой они принадлежат?  Почему бы и нашим индийским друзьям не вести своих особых разговоров? Хотя я  согласен, что это малоинтересно для людей непосвященных, которым иной раз  приходится сидеть молча и слушать.    

Вскоре  Эмми обзавелась книжечкой для записи визитов и регулярно выезжала в карете,  навещая леди Бладайер (жену генерал-майора сэра Роджера Бладайера, кавалера  ордена Бани, службы бенгальской армии); леди Хафф, жену сэра Дж. Хаффа,  бомбейского генерала; миссис Пайс, супругу директора Пайса, и т. д. Мы  быстро привыкаем к жизненным переменам. Карету ежедневно подавали на  Гилспай-стрит; мальчик с пуговицами вскакивал на козлы и соскакивал с них,  разнося визитные карточки Эмми и Джоза. В определенные часы Эмми и карета  появлялись у клуба, чтобы захватить Джоза и увезти его подышать воздухом; или  же, усадив в экипаж старика Седли, Эмилия возила его покататься по  Риджент-парку. Собственная горничная, коляска, книжка для записывания визитов и  паж в пуговицах – все это вскоре стало для Эмилии так же привычно, как раньше –  бедность и скука бромптонской жизни. Она приспособилась ко всему этому, как  приспособлялась раньше к другому. Если бы судьба определила ей быть герцогиней,  она исполнила бы и этот долг. Дамы, составлявшие общество Джоза, единогласно  постановили, что Эмилия довольно приятная молодая особа, – ничего  особенного в ней нет, но она мила и все такое!    

Мужчинам,  как и всегда, нравилась бесхитростная приветливость Эмилии и ее простые, но  изящные манеры. Галантные индийские щеголи, проводившие в Англии отпуск, –  невероятные щеголи, обвешанные цепочками, усачи, разъезжающие в бешено мчащихся  кебах, завсегдатаи театров, обитатели вест-эндских отелей, – восторгались  миссис Осборн, охотно отвешивали поклон ее карете в Парке и бывали рады чести  нанести Эмилии утренний визит. Сам лейб-гвардеец Суонки, этот опасный молодой  человек, величайший франт во всей индийской армии, ныне пребывающий в отпуску,  был однажды застигнут майором Доббином tete-a-tete с Эмилией, которой он с  большим юмором и красноречием описывал охоту на кабанов. После этого он долго  рассказывал об одном треклятом офицере, вечно торчащем в доме, – таком  длинном, тощем, пожилом чудаке, при котором человеку просто невозможно  поговорить.    

Обладай  майор хотя бы немного большим тщеславием, он, наверное, приревновал бы Эмилию к  такому опасному молодому франту, как этот обворожительный бенгальский капитан.  Но Доббин был слишком прост и благороден, чтобы хоть сколько-нибудь сомневаться  в Эмилии. Он радовался, что молодые люди оказывают ей внимание, что все  восхищаются ею. Ведь почти с самого ее замужества ее обижали и не умели ценить!  Майор с удовольствием видел, как ласковое обращение выявляло все лучшее, что  было в Эмилии, и как она расцвела с тех пор, как ей стало легче житься. Все,  кто ценил Эмилию, отдавали должное здравому суждению майора, – если только  о человеке, ослепленном любовью, вообще можно сказать, что он способен на здравые  суждения!    

После  того как Джоз был представлен ко двору, куда он – можете в том не сомневаться –  отправился как истый верноподданный (предварительно показавшись в полном  придворном костюме в клубе, куда Доббин заехал за ним в потертом старом  мундире), наш чиновник всегда-то бывший заядлым роялистом и сторонником Георга  IV, стал таким ревностным тори и таким столпом государства, что решил  обязательно взять с собою и Эмилию на один из дворцовых приемов. Джоз пришел к  убеждению, что его долг – поддерживать общественное благополучие и что монарх  не будет счастлив, пока Джоз Седли и его семейство не соберутся вокруг него в  Сент-Джеймском дворце.    

Эмми  смеялась:    

– Не  надеть ли мне фамильные брильянты, Джоз?    

«Ах,  если бы вы позволили мне купить вам брильянты, – подумал майор. –  Лишь бы удалось найти такие, которые достойны вас!»    

 ГЛАВА LXI,

  в которой гаснут два  светильника    

     

Настал  день, когда благопристойные развлечения, которым предавалось семейство мистера  Джоза Седли, были прерваны событием, какие случаются в очень многих домах.  Поднимаясь по лестнице вашего дома от гостиной к спальням, вы, должно быть,  обращали внимание на небольшую арку в стене прямо перед вами, которая  пропускает свет на лестницу, ведущую из второго этажа в третий (где обычно  находятся детская и комнаты слуг), и вместе с тем имеет и другое полезное  назначение, – о нем вам могут сообщить люди гробовщика. К этой арке они  прислоняют гробы, и она же позволяет им повернуть, не потревожив холодных  останков человека, мирно спящего в темном ковчеге.    

Ах, эта  арка второго этажа в лондонских домах, освещающая сверху и снизу лестничный  пролет, господствующая над главным путем сообщения, которым пользуются  обитатели дома! Этим путем тихонько пробирается еще до зари кухарка,  направляясь в кухню чистить свои горшки и кастрюли; этим путем, оставив в  прихожей сапоги, крадучись, поднимается юный хозяйский сын, возвращаясь на  рассвете домой с веселого вечера в клубе; по этой лестнице спускается  молоденькая мисс в кружевах и лентах, шурша кисейными юбками, сияющая и  красивая, приготовившаяся к победам и танцам; по ней скатывается маленький  мистер Томми, предпочитающий пользоваться в качестве средства передвижения  перилами и презирающий опасность: по ней супруг нежно песет вниз на своих  сильных руках улыбающуюся молодую мать, твердо ступая со ступеньки на  ступеньку, в сопровождении сиделки из родильного покоя, в тот день, когда врач  объявляет, что прелестная пациентка может спуститься в гостиную; вверх по ней  пробирается к себе Джон, зевая над брызгающей сальной свечой, чтобы потом, еще  до рассвета, собрать сапоги, ожидающие его в коридорах. По этой лестнице носят  вверх и вниз грудных детей, водят стариков, по ней торжественно выступают  гости, приглашенные на бал, священник идет на крестины, доктор – в комнату  больного, а люди гробовщика – в верхний этаж. Какое memento о жизни, смерти и  суете всего земного такая лестница и арка на ней – если хорошенько вдуматься,  сидя на площадке и поглядывая то вверх, то вниз! И ко мне и к вам, о мой друг в  колпаке с бубенцами, поднимется в последний раз доктор! Сиделка, раздвинув  полог, заглянет к вам, но вы уже не заметите этого, а потом она широко  распахнет окна и проветрит спальню. Потом ваши родные опустят шторы по всему  фасаду дома и перейдут жить в задние комнаты, а потом пошлют за стряпчим и  другими людьми в черном и т. д. Ваша комедия, как и моя, будет сыграна, и  нас увезут – о, как далеко! – от громких труб, и криков, и кривляния! Если  мы дворяне, то на стену нашего бывшего жилища прибьют траурный герб с  позолоченными херувимами и девизом, гласящим, что существует «покой на  небесах». Ваш сын обставит дом заново или, быть может, сдаст его внаем, а сам  переедет в какой-нибудь более модный квартал; ваше имя на будущий год появится  в списке «скончавшихся членов» вашего клуба. Как бы горько вас ни оплакивали,  все же вашей вдове захочется, чтобы ее траурное платье было сшито красиво; кухарка  пошлет узнать или сама поднимется спросить насчет обеда; оставшиеся в живых  скоро смогут без слез смотреть на ваш портрет над камином, а потом его уберут с  почетного места, чтобы повесить там портрет царствующего сына. Кого же из  умерших оплакивают с наибольшей печалью? Мне кажется, тех, кто при жизни меньше  всего любил своих близких. Смерть ребенка вызывает такой взрыв горя и такие  отчаянные слезы, каких никому не внушит ваша кончина, брат мой читатель! Смерть  малого дитяти, едва ли узнававшего вас как следует, способного забыть вас за  одну неделю, поразит вас гораздо больше, чем потеря ближайшего друга или вашего  старшего сына – такого же взрослого человека, как вы сами, и имевшего  собственных детей. Мы строги и суровы с Иудой и Симеоном, – но наша любовь  и жалость к младшему, к Вениамину, не знает границ. Если же вы стары, мой  читатель, – стары и богаты или стары и бедны, – то в один прекрасный  день вы подумаете: «Все, кто меня окружает, очень добры ко мне, но они не будут  горевать, когда я умру. Я очень богат, и они ждут от меня наследства»; или: «Я  очень беден, и они устали содержать меня».    

Едва  истек срок траура после смерти миссис Седли и Джоз только-только успел сбросить  с себя черные одежды и облечься в свои любимые цветные жилеты, как для всех,  окружавших мистера Седли, стало очевидным, что назревает еще одно событие и что  старик вскоре отправится на поиски жены в ту страну мрака, куда она ушла раньше  него.    

– Состояние  здоровья моего отца, – торжественно заявлял Джоз Седли в клубе, – не  позволяет мне в этом году устраивать большие вечера. Но, может быть, вы,  дружище Чатни, без особых церемоний придете ко мне как-нибудь в половине  седьмого и отобедаете у меня с двумя-тремя приятелями из нашей старой компании?  Я всегда буду рад вас видеть!    

Итак,  Джоз и его друзья в молчании обедали и пили свой кларет, а тем временем в часах  жизни его старика отца пересыпались уже последние песчинки. Дворецкий бесшумно  вносил в столовую вино; после обеда гости садились играть в карты; иногда в  игре принимал участие и майор Доббин; бывали случаи, что вниз спускалась и  миссис Осборн, когда ее больной, заботливо устроенный на ночь, забывался тем  легким, тревожным сном, что слетает к постели стариков.    

За время  своей болезни старый Седли особенно привязался к дочери. Он принимал лекарства  и пил бульон только из рук Эмилии. Заботы о старике сделались чуть ли не  единственным занятием в ее жизни. Постель ее была поставлена у самой двери,  выходившей в комнату старика, и Эмилия вскакивала при малейшем шуме или шорохе,  доносившемся с ложа капризного больного. Хотя надо отдать ему справедливость:  иногда он часами лежал без сна, молча и не шевелясь, не желая будить свою  заботливую сиделку.    

Он любил  теперь свою дочь так, как, вероятно, не любил с самых ранних дней ее детства. И  никогда эта кроткая женщина не была так хороша, как когда выполняла свой  дочерний долг. «Она входит в комнату тихо, словно солнечный луч», – думал  мистер Доббин, наблюдая за Эмилией; ласковая нежность светилась на ее лице, она  двигалась бесшумно и грациозно. Кто не видел на лицах женщин нежного  ангельского света любви и сострадания, когда они сидят у колыбели ребенка или  хлопочут в комнате больного!    

Так  утихла тайная вражда, длившаяся несколько лет, и произошло молчаливое примирение.  В эти последние часы своей жизни старик, растроганный любовью и добротой  дочери, забыл все причиненные ею огорчения, все проступки, которые они с женой  обсуждали не одну долгую ночь: как Эмилия отказалась от всего ради своего  мальчика; как она была невнимательна к престарелым и несчастным родителям и  думала только о ребенке; как нелепо и глупо, как неприлично она горевала, когда  у нее взяли Джорджи. Старый Седли забыл все эти обвинения, подводя свой  последний итог, и воздал должное маленькой мученице, кроткой и безответной.  Однажды ночью, тихонько войдя в комнату больного, Эмилия застала его  бодрствующим, и немощный старик сделал дочери признание.    

– Ох,  Эмми! Я все думал, как мы были нехороши и несправедливы к тебе! – сказал  он, протягивая ей холодную, слабую руку.    

Эмилия  опустилась на колени и стала молиться у постели отца, который тоже молился, не  выпуская ее руки. Друг мой, когда настанет наш черед, дай нам бог, чтобы кто-то  так же молился рядом с нами!    

Быть  может, в эту бессонную ночь перед мысленным взором старика проходила вся его  жизнь: молодость с ее борьбой и надеждами, успех и богатство в зрелом возрасте,  страшная катастрофа, постигшая его на склоне лет, и нынешнее его беспомощное  положение. И никаких шансов отомстить судьбе, одолевшей его; нечего завещать –  ни имени, ни денег… Даром прожитая, неудавшаяся жизнь, поражения, разочарования  – и вот конец! Что, по-вашему, лучше, брат мой читатель: умереть преуспевающим  и знаменитым или бедным и отчаявшимся? Все иметь и быть вынужденным отдать или  исчезнуть из жизни, проиграв игру? Должно быть, странное это чувство, когда в  один прекрасный день нам приходится сказать: «Завтра успех или неудача не будут  значить ничего; взойдет солнце, и все люди пойдут, как обычно, работать или  развлекаться, а я буду далеко от всех этих треволнений!»    

И вот  настало утро, когда солнце взошло и весь мир поднялся от сна и занялся своими делами  и развлечениями, – весь мир, кроме старого Джона Седли, которому не надо  было более бороться с судьбою, питать надежды, строить планы: ему оставалось  лишь добраться до тихого, безвестного приюта на бромптонском кладбище, где уже  покоилась его жена.    

Майор  Доббин, Джоз и Джорджи проводили его в карете, обтянутой черным сукном. Джоз  специально для этого приехал из «Звезды и Подвязки» в Ричмонде, куда он  удалился после печального события. Ему не хотелось оставаться в доме вместе с…  при таких обстоятельствах, вы понимаете? Но Эмми осталась и выполнила свой  долг, как всегда. Смерть отца не явилась для нее особенно тяжелым ударом, и  держалась она скорее серьезно, чем печально. Она молилась о том, чтобы ее  кончина была такой же мирной и безболезненной, и с благоговением вспоминала  слова, которые слышала от отца во время его болезни и которые свидетельствовали  об его вере, покорности судьбе и надежде на будущую жизнь.    

Да, в  конце концов такая смерть, пожалуй, лучше всякой другой. Предположим, вы богаты  и обеспечены, и вот вы говорите в этот последний день: «Я очень богат; меня  хорошо знают; я прожил свою жизнь в лучшем обществе и, благодарение богу,  происхожу из самой почтенной семьи. Я с честью служил своему королю и  отечеству. Я несколько лет подвизался в парламенте, где, смею сказать, к моим  речам прислушивались и принимали их очень хорошо. Я никому не должен ни гроша;  напротив, я дал взаймы старому школьному товарищу, Джеку Лазарю, пятьдесят  фунтов, и мои душеприказчики не будут торопить его с уплатой. Я оставляю  дочерям по десять тысяч фунтов – очень хорошее приданое; я завещал все серебро,  обстановку и дом на Бейкер-стрит, вместе с законной долей наследства, в  пожизненное владение жене, а мои земли, ценные бумаги и погреб с отборными  винами в доме на Бейкер-стрит – сыну. Я оставляю двадцать фунтов ежегодного  дохода своему камердинеру и ручаюсь, что после моей смерти никто не сыщет  предлога, чтобы очернить мое имя!»    

Или,  предположим, ваш лебедь запоет совсем другую песню, и вы скажете: «Я бедный, горемычный,  во всем отчаявшийся старик, всю мою жизнь мне не везло. Я не был наделен ни  умом, ни богатством. Сознаюсь, что я совершил сотни всяких ошибок и промахов,  что я не раз забывал о своих обязанностях. Я не могу уплатить свои долги. На  смертном ложе я лежу беспомощный и униженный, и я молюсь о прощении мне моей  слабости и с сокрушенным сердцем повергаю себя к стопам божественного  милосердия».    

Какую из  этих двух речей вы бы выбрали для надгробного слова на ваших похоронах? Старик  Седли произнес последнюю. И в таком смиренном состоянии духа, держа за руку  дочь, ушел из жизни, оставив позади всю мирскую суету и огорчения.    

– Вот  видишь, – говорил старик Осборн Джорджу, – как вознаграждаются  заслуги, трудолюбие и разумное помещение денег! Взять хотя бы меня, –  какой у меня счет в банке. Теперь возьми своего бедного дедушку Седли с его  злоключениями. А ведь двадцать лет тому назад он был куда богаче меня – на  целых десять тысяч фунтов!    

Кроме  этих людей и семьи мистера Клепа, приехавшей из Бромптона выразить свои соболезнования,  ни одна душа не поинтересовалась старым Джоном Седли и даже не вспомнила о  существовании такого человека.    

Когда  старик Осборн (о чем уже сообщал нам Джорджи) впервые услышал от своего друга  полковника Баклера, какой выдающийся офицер майор Доббин, он отнесся к этому с  презрительным недоверием и наотрез отказался понять, как может такой субъект  обладать умом и пользоваться хорошей репутацией. Но ему пришлось услышать  отличные отзывы о майоре и от других своих знакомых. Сэр Уильям Доббин был  весьма высокого мнения о своем сыне и рассказывал много историй, подтверждавших  ученость майора, его храбрость и лестное мнение света о его достоинствах.  Наконец имя майора появилось в списке приглашенных на званые вечера в самом  высшем обществе, и это обстоятельство оказало прямо-таки волшебное действие на  старого аристократа с Рассел-сквер.    

Поскольку  майор был опекуном Джорджи, а Эмилии пришлось отдать мальчика деду, между  обоими джентльменами состоялся ряд деловых свиданий, и во время одного из них  старик Осборн, отличный делец, просматривая отчеты майора по делам опекаемого и  его матери, сделал поразительное открытие, которое и огорчило его и порадовало:  часть средств, на которые существовала бедная вдова и ее ребенок, шла из  собственного кармана Уильяма Доббина.    

Когда  Осборн потребовал от Доббина объяснений, тот, как человек, совершенно не умеющий  лгать, покраснел, начал что-то плести и в конце концов признался.    

– Брак  Джорджа, – сказал он (при этих словах лицо его собеседника  потемнело), – в значительной степени был делом моих рук. Я считал, что мой  бедный друг зашел так далеко, что отступление от взятых им на себя обязательств  опозорит его и убьет миссис Осборн. И когда она оказалась без всяких средств, я  просто не мог не поддержать ее в меру своих возможностей.    

– Майор  Доббин, – сказал мистер Осборн, глядя на него в упор и тоже заливаясь  краской, – вы нанесли мне большое оскорбление, но позвольте сказать вам,  сэр, что вы честный человек! Вот моя рука, сэр, хотя мне никогда не приходило в  голову, что собственная моя кровь и плоть жила на ваши средства…    

И они  пожали друг другу руки, к великому смущению лицемера Доббина, чье великодушие  оказалось разоблаченным.    

Доббин  сделал попытку смягчить старика и примирить его с памятью сына.    

– Джордж  был такой молодец, – сказал он, – что все мы любили его и готовы были  сделать для него что угодно. Я, в те дни еще молодой человек, был польщен свыше  всякой меры тем предпочтением, которое Джордж мне оказывал, и не променял бы  его общества даже на самого главнокомандующего! Я никогда не видел никого, кто  сравнился бы с ним в храбрости или в других качествах солдата. – И Доббин  рассказал старику отцу все, что мог припомнить о доблести и подвигах его  сына. – А как Джорджи похож на него! – добавил майор.    

– Он  так похож на него, что мне иной раз просто страшно становится, – признался  дед.    

Раза два  майор приезжал к мистеру Осборну обедать (это было во время болезни мистера  Седли), и, оставшись вдвоем после обеда, они беседовали о почившем герое. Отец,  по обыкновению, хвастался сыном, самодовольно перечисляя его подвиги, но  чувствовалось, что он смягчился, что его гнев против бедного молодого человека  остыл, и доброе сердце майора радовалось такой перемене в суровом старике. На  второй вечер старый Осборн уже называл Доббина Уильямом, как в те времена,  когда Доббин и Джордж были мальчиками. И честный наш майор усмотрел в этом  доброе предзнаменование.    

На  следующий день за завтраком, когда мисс Осборн с резкостью, свойственной ее  возрасту и характеру, рискнула слегка пройтись насчет внешности и поведения  майора, хозяин дома перебил ее:    

– Ты  сама с удовольствием подцепила бы его, голубушка! Но зелен виноград! Ха-ха-ха!  Майор Уильям прекрасный человек!    

– Вот  это правда, дедушка, – сказал одобрительно Джорджи и, подойдя к старому  джентльмену, забрал в горсть его длинные седые бакенбарды, ласково улыбнулся  ему и поцеловал его. А вечером передал весь этот разговор своей матери, и та  полностью согласилась с мальчиком.    

– Конечно,  он превосходный человек! – сказала она. – Твой дорогой отец всегда  это говорил: Доббин – один из лучших и справедливейших людей.