1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
Джанель пренебрежительно рассмеялась.
    
— Таблетки хороши для мужчин. Вы готовы трахать кого угодно. Но женщины никогда не знают заранее, тем более за час или два, будут они трахаться или нет.
    
— Что ж, — весело воскликнул я, — тогда позволь дать тебе дельный совет. Не трахайся с молодыми — от пятнадцати до двадцати пяти лет. В этой возрастной категории венерические болезни у мужчин встречаются в десять раз чаще, чем в любой другой. А еще, прежде чем подпускать к себе парня, погоняй ему шкурку.
    
— Это еще зачем?
    
— Если на кончике пениса появится желтоватая жидкость, значит, он заражен. У проституток это правило. — Произнося эти слова, я знал, что зашел слишком далеко. Она злобно глянула на меня, но я как ни в чем не бывало продолжил: — Еще одна опасность — герпес. В принципе это не венерическая болезнь и обычно передается необрезанными мужчинами. Но герпес может привести к раку шейки матки. Сама видишь, как все оборачивается. При половом акте ты можешь подцепить герпес, подцепить сифилис и долгое время ничего об этом не знать. Вот почему женщины не могут трахаться так же свободно, как и мужчины.
    
Джанель захлопала в ладоши.
    
— Браво, профессор! Думаю, что теперь я буду трахать только женщин.
    
— Не самая плохая идея, — ответил я.
    
Эти слова дались мне легко. К любовницам я ее не ревновал.
   
   
    
     
Глава 41
    
    
Месяц спустя, вновь прилетев в Лос-Анджелес, я позвонил Джанель, и мы решили вместе пообедать и пойти в кино. В ее голосе чувствовался легкий холодок, и я сразу насторожился и тем самым подготовился к сюрпризу, который она мне приготовила.
    
Элис открыла дверь, я поцеловал ее, спросил, как Джанель, и она закатила глаза, всем своим видом показывая, что у Джанель определенно поехала крыша. Крыша, конечно, у нее не поехала, но, выйдя из спальни, она меня сильно удивила. В таком наряде я ее никогда не видел.
    
Белая мягкая шляпа с красной лентой, сдвинутая на карие, с золотыми блестками глаза, идеально сшитый мужской костюм из белого шелка, белая шелковая рубашка, великолепный галстук в красно-синюю полоску и даже изящная нежно-кремовая тросточка от Гуччи, набалдашником которой она не преминула ткнуть меня в живот. Это был прямой вызов. Я знал, что она делает: выходит из тени и объявляет всему миру о своей бисексуальности.
    
— Как тебе это нравится? — полюбопытствовала она.
    
— Великолепно! — Такой роскошной лесбиянки видеть мне не доводилось. — Куда поедем обедать?
    
Она оперлась на трость, окинула меня холодным взглядом.
    
— Я думаю, пообедаем в «Скандии», а потом, впервые за время нашего знакомства, ты пригласишь меня в ночной клуб.
    
Никогда раньше мы не ходили в модные рестораны. И уж тем более в ночные клубы. Но я согласно кивнул. Мне представлялось, что я раскусил ее замысел. Она хотела, чтобы я публично признал, что люблю ее, несмотря на бисексуальность, она хотела проверить, выдержу ли я насмешки и шуточки насчет лесбиянок. Но я с этим давно примирился, а мнение остальных меня не интересовало.
    
Мы отлично провели вечер. В ресторане все только на нас и смотрели, и, должен признать, выглядела Джанель потрясающе. Чем-то она напоминала Марлен Дитрих, только в белокуром варианте и с поправкой на красавицу с Юга. Потому что, несмотря на мужской наряд, она так и лучилась женственностью. Но я знал, скажи я ей об этом, она бы меня возненавидела. Ибо этим выходом в свет пыталась наказать меня.
    
У меня же роль лесбиянки, которую она играла, вызывала восхищение, поскольку я знал, какая она женственная в постели. Наслаждался я происходящим и потому, что Джанель рассчитывала пробудить во мне злость и наблюдала за каждым моим движением. Я же определенно ничего не имел против. Моя реакция сначала разочаровала ее, а потом порадовала.
    
На поход в ночной клуб я наложил вето, но мы заглянули в «Поло лаундж», где, к полному удовольствию Джанель, нас смогли лицезреть многие и ее, и мои знакомые. За одним столиком я увидел Дорана, за другим Джеффа Уэгона. Оба мне подмигнули. Джанель радостно помахала им рукой, потом повернулась ко мне, чтобы сказать:
    
— Хорошее здесь место. И выпить можно, и повидаться с друзьями.
    
Я широко ей улыбнулся.
    
— Полностью с тобой согласен.
    
Домой я привез ее около полуночи. Тросточкой она похлопала меня по плечу.
    
— Ты держался отменно.
    
— Благодарю.
    
— Ты мне позвонишь?
    
— Обязательно.
    
Вечер действительно удался. Мне нравилось, что и метрдотель, и швейцар, и даже дежурный на стоянке получали двойные чаевые. И Джанель наконец-то показала всем свое истинное лицо.
    * * *
    
А вскоре наступил тот период времени, когда я любил Джанель как личность. То есть я не просто хотел ее трахать. Или смотреть в карие глаза. Или целовать в алый рот. Я хотел все и сразу. В том числе не спать ночами и слушать ее истории, рассказывать ей о своей жизни, узнавать мельчайшие подробности ее жизни. Короче, пришло время, когда я понял, что главная и единственная ее цель — сделать меня счастливым. А моя задача — добавить немного счастья в ее жизнь и не злиться на нее, когда ей не удавалось осчастливить меня.
    
Я не говорю, что стал одним из тех парней, которые влюбляются в девушку и любовь эта лишает их счастья. Я никогда не понимал, как такое может быть. Я всегда верил, что в любой сделке должен иметь свою долю, будь то жизнь, литература, семья, любовь, даже отцовство.
    
Я не хочу сказать, что научился измерять количество счастья подарками, хотя мне и нравилось дарить их Джанель. Или подбадривать ее, когда она пребывала в миноре, то есть убирать препятствия с ее пути, чтобы она могла заниматься главным делом: дарить мне счастье.
    
И вот что интересно: после того как она «предала» меня, после того как мы стали пусть чуть-чуть, но ненавидеть друг друга, после того как мы подкопили друга на друга компромат, только тогда я полюбил ее как личность.
    
Джанель действительно была хорошим человеком. Иногда так и говорила: «Я хороший человек», — и не грешила против истины. Ее отличала абсолютная честность, если речь шла о чем-то важном. Да, она трахалась с другими мужчинами и с женщинами тоже, но ни от кого нельзя требовать невозможного. Ведь она по-прежнему любила те же книги, что и я, тех же людей, те же фильмы. Если она лгала мне, то лишь для того, чтобы не причинять мне боль. А говоря правду, руководствовалась частично тем, что хотела уязвить меня (я любил в ней и ее мстительность), но в основном — приходя в ужас от того, что мне будет гораздо хуже, если эту самую правду я узнаю от других.
    
И, разумеется, со временем я все больше понимал, что жизнь ее не зацикливается на мне. Что жизнь у нее куда более сложная. А у кого нет?
    
И в конце концов вся фальшь и иллюзии ушли из наших отношений. Мы стали настоящими друзьями. Я восхищался ее мужеством, стойкостью, с которой она сносила разочарования в профессиональной жизни, предательства — в личной. Я так хорошо ее понимал. И всегда брал ее сторону.
    
Но тогда почему нам уже не было так хорошо, как прежде? Почему секс потерял в остроте ощущений? Куда подевался тот экстаз, в который мы приводили друг друга?
    
Магия, магия, черная или белая. Волшебство и чары, ведьмы и алхимики. Неужели звезды действительно определяют нашу судьбу, а лунная кровь может оживить воск и глину? Неужели бесчисленные галактики правят нами? Или все дело в том, что нельзя быть счастливым, лишившись иллюзий?
    
Похоже, в любом романе наступает время, когда женщина начинает злиться из-за того, что ее возлюбленный слишком уж счастлив. Конечно, она знает, что это ее заслуга, ее работа. Но она делает вывод, что этому сукиному сыну все достается очень уж легко. Особенно если у мужчины есть семья, а у женщины — нет. И получается, что их связь решает все его проблемы, но отнюдь не ее.
    
И приходит час, когда одному из партнеров необходимо устроить ссору, а уж потом заниматься любовью. Джанель перешагнула эту черту. Обычно мне удавалось подавить ссору в зародыше, но иногда и у меня возникало желание пособачиться. Особенно если она напоминала мне, что я остаюсь женатым и не обещаю ей вечной любви.
    
В ее дом в Малибу мы приехали после кино. Глубокой ночью. Из спальни мы смотрели на океан с высвеченной на нем лунной дорожкой, которая напоминала длиннющую светловолосую косу.
    
— Пошли спать, — предложил я. Мне не терпелось заняться любовью. Мне всегда не терпелось заняться с ней любовью.
    
— О господи! — вырвалось у нее. — Тебе лишь бы трахаться.
    
— Нет, — возразил я, — я хочу заняться с тобой любовью. — Меня переполняла сентиментальность.
    
Джанель холодно оглядела меня, в ее карих глазах сверкнула злость.
    
— Послать бы тебя куда подальше с твоей гребаной наивностью. Ты прямо-таки прокаженный без колокольчика.
    
— Грэм Грин, — указал я.
    
— Да пошел ты, — но она рассмеялась.
    
Причина заключалась в том, что я никогда не лгал. А она хотела, чтобы я лгал. Хотела, чтобы я навешивал ей на уши всю ту лапшу, которую вешают женатики на уши женщин, которых трахают. Вроде: «Мы с женой собираемся развестись». Вроде: «Мы с женой давно уже не трахаемся». Вроде: «Мы с женой спим в разных спальнях». Вроде: «Я несчастлив с женой». Поскольку в моем случае ничего такого не было, я этих фраз и не произносил. Я любил жену, мы делили одну спальню, не чурались секса, были счастливы друг с другом. Я прекрасно жил в двух мирах и не собирался отказываться ни от одного из них. Вот мне за это и отливалось.
    
Если Джанель смеялась, значит, тучи рассеялись на какое-то время. Вот и теперь она пошла в ванную, пустила горячую воду. Мы всегда принимали ванну, прежде чем лечь в кровать. Она мыла меня, я — ее, мы дурачились, как подростки, потом выпрыгивали из ванны, вытирали друг друга большими махровыми полотенцами и ныряли под простыню, чтобы тут же найти друг друга.
    
Но в тот вечер, перед тем как лечь в кровать, она закурила. Опасный сигнал. Ей определенно хотелось поцапаться. Из ее сумочки выкатился пузырек с таблетками стимулятора, меня это зацепило, и во мне тоже начала закипать злость. Какая уж тут ночь любви! Таблетки стимулятора потянули за собой цепочку умозаключений. Зная, что у нее любовница, зная, что она спит с другими мужчинами, когда я нахожусь в Нью-Йорке, я уже не мог, как прежде, любить ее без памяти, и таблетки стимулятора натолкнули меня на мысль, что они нужны ей, чтобы трахаться со мной, потому что она затратила слишком много энергии на траханье с другими. В общем, о любви уже не думалось. Она это почувствовала.
    
— Я не знал, что ты читала Грэма Грина. Эта фраза насчет прокаженного без колокольчика. Видать, ты приберегала ее для меня.
    
Она щурилась сквозь сигаретный дым. Роскошные белокурые волосы обрамляли изумительной красоты лицо.
    
— Ты знаешь, это правда. Ты можешь вернуться домой и трахать свою жену, и это нормально. А во мне видишь шлюху, потому что у меня есть и другие любовники. Ты меня больше и не любишь.
    
— Я по-прежнему тебя люблю.
    
— Если и любишь, то не так сильно.
    
— Достаточно сильно для того, чтобы заниматься с тобой любовью, а не трахать тебя.
    
— А ты у нас ловкач. Наивный ловкач. Ты только что признал, что любишь меня меньше, но обставил все так, словно я хитростью выманила из тебя это признание. Но на самом деле ты хотел, чтобы я это знала. Почему? Почему женщины не могут иметь одних любовников и любить других мужчин? Ты всегда говоришь мне, что все еще любишь жену, но меня любишь больше. Что это разная любовь. Почему для меня это запретный плод? Почему это запретный плод для всех женщин? Почему мы не можем иметь сексуальную свободу и мужчин, которые будут по-прежнему нас любить?
    
— Потому что ты знаешь наверняка, что это твой ребенок, а мужчины — нет. — Я, конечно, пошутил. Во всяком случае, думал, что пошутил.
    
Она откинула простыню, вскочила.
    
— Я не могу поверить, что ты это сказал. Я не могу поверить, что вижу перед собой отъявленного мужчину-шовиниста.
    
— Я пошутил, — ответил я. — Честное слово. Но и ты должна реально смотреть на жизнь. Ты хочешь, чтобы я обожал тебя, чтобы любил тебя, чтобы боготворил тебя, словно Прекрасную Даму. Как в достославные времена. Но ты сама отвергла все эти ценности. Ты хочешь, чтобы я видел в тебе Святой Грааль, и при этом жить как свободная женщина. А это уже другая система ценностей. Я не могу любить тебя так, как ты того хочешь. Как я тебя любил.
    
Она заплакала.
    
— Я знаю. Господи, мы так любили друг друга! Знаешь, я трахалась с тобой, даже когда у меня голова раскалывалась от боли. Плевать я на это хотела, принимала таблетку перкодана, и все дела. И мне это нравилось. Нравилось. А сейчас секс далеко не так хорош, не правда ли? Теперь, когда мы честны друг с другом?
    
— Не так, — согласился я.
    
Она вновь обозлилась. Начала кричать, и голос ее напоминал кряканье утки.
    
Стало ясно, что ночь предстоит долгая. Я вздохнул, потянулся за сигаретой. Трудно, знаете ли, прикуривать, когда прямо перед тобой стоит обнаженная красавица, а ее надушенная «киска» маячит на уровне твоего рта. Но мне это удалось, и выглядело это настолько забавным, что Джанель, смеясь, повалилась на кровать.
    
— Ты права. Но тебе известны практические доводы, говорящие за то, что женщина должна хранить верность мужчине. Я говорил тебе, что женщина зачастую не знает о том, что у нее венерическое заболевание. И помни: чем с большим числом мужчин ты трахаешься, тем больше у тебя шансов получить рак шейки матки.
    
Джанель расхохоталась.
    
— Ты лжец.
    
— Как бы не так, — покачал я головой. — Все старые табу имеют под собой практическую основу.
    
— Вы мерзавцы. Все мужчины — мерзавцы-везунчики.
    
— Так уж устроено природой, — самодовольно ответил я. — А когда ты начинаешь кричать, голос у тебя становится, как у Дональда Дака.
    
Естественно, меня ударили подушкой, и я получил повод броситься на Джанель и подмять под себя, после чего мы и занялись привычным для постели делом.
    
Потом, когда мы курили одну сигарету на двоих, она вернулась к прерванному спору:
    
— Но ты знаешь, что я права. Мужчинам слишком хорошо живется. Женщины имеют полное право иметь столько сексуальных партнеров, сколько пожелает их душа. Ответь мне, только серьезно. Разве не так?
    
— Так. — Серьезностью я уже не уступал ей. И говорил то, что думал. Рассудком я понимал ее правоту.
    
Она прижалась ко мне.
    
— Вот почему я тебя люблю. Ты действительно понимаешь. При всем своем отвратительном мужском шовинизме. Когда придет революция, я постараюсь спасти твою жизнь. Скажу всем, что ты был хорошим мужчиной, что тебя просто сбили с толку.
    
— Премного тебе благодарен.
    
Она затушила окурок, выключила свет.
    
— Ты действительно не любишь меня меньше из-за того, что я сплю с другими, так?
    
— Так.
    
— Ты знаешь, что люблю я только тебя.
    
— Да.
    
— И не считаешь меня шлюхой за то, что я сплю с кем-то еще?
    
— Нет, — ответил я. — Давай спать.
    
Потянулся к ней, но она отпрянула.
    
— Тогда почему ты не бросаешь свою жену и не женишься на мне? Говори правду.
    
— Потому что умный телок двух маток сосет.
    
— Мерзавец! — И пальцем она ткнула меня в яйца.
    
Больно, однако.
    
— Господи! Только потому, что я безумно влюблен в тебя, только потому, что говорить с тобой мне интереснее, чем с кем бы то ни было, только потому, что мне жутко нравится с тобой трахаться, у тебя возникли мысли, что я могу бросить жену и уйти к тебе?
    
Она не знала, серьезно я говорю или нет. Решила, что шучу. И погорячилась:
    
— Очень даже серьезные. Честно скажу: я хочу это знать. Почему ты остаешься с женой? Приведи хоть один веский довод.
    
Прежде чем ответить, я свернулся в клубок:
    
— Потому что она не шлюха.
    
Как-то утром я отвез Джанель на студию «Парамаунт», где ей дали роль в эпизоде одного из фильмов.
    
Мы приехали рано, а потому погуляли по очень реальному макету маленького городка. Там был даже ложный горизонт — перемещающаяся вверх-вниз полоса металла. А фасады домов ничем не отличались от настоящих. Я даже открыл дверь книжного магазина, ожидая увидеть столы и полки с выставленными на продажу книгами. Но за дверью меня встретили трава и песок. Джанель весело рассмеялась, и мы продолжили экскурсию.
    
В другом фасаде на окне стояли бутылочки и медицинские препараты девятнадцатого столетия. Снова я открыл дверь, чтобы увидеть те же траву и песок. Мы зашагали дальше. Я открывал все новые и новые двери. Джанель больше не смеялась, лишь улыбка играла на ее губах. Наконец мы подошли к ресторану с навесом над частью тротуара. Под навесом мужчина в комбинезоне подметал пол. Вот этот дворник и обманул меня. По какой-то причине я решил, что мы покинули съемочную площадку и ресторан настоящий. В витрине я увидел меню и спросил дворника, открылся ли ресторан. Дворник с лицом старика-актера прищурился, потом широко мне улыбнулся и подмигнул.
    
— Вы серьезно? — спросил он.
    
Я подошел к двери ресторана, открыл ее и остолбенел. Действительно изумился, увидев все те же траву и песок. Закрыл дверь и повернулся к дворнику. Он просто корчился от смеха, словно сам устроил мне эту ловушку. Словно он был господом богом, которому я задал вопрос: «Жизнь — это серьезно?» — на что он и ответил: «Вы серьезно?»
    
Когда мы направлялись к площадке, на которой снималась Джанель, она спросила меня:
    
— Это же макет. Как ты мог так купиться?
    
— Я не купился.
    
— Но ты Ожидал, что они настоящие. Я наблюдала за тобой, когда ты открывал двери. А уж ресторан точно провел тебя. — Она игриво ткнула меня в бок локтем. — Тебя нельзя отпускать одного. Ты такой глупый.
    
Мне пришлось согласиться. Потому что мне хотелось верить, что за этими дверями что-то есть. Потому что я не мог смириться с самым очевидным фактом: за рисованными фасадами — пустота. Потому что я полагал себя магом и, открывая двери, ожидал, что за ними окажутся реальные комнаты, реальные люди. Даже ресторан. Потому что перед тем, как открыть в него дверь, перед моим мысленным взором возникли столики, накрытые красными скатертями, бутылки вина из темного стекла и молчаливые люди, ожидающие, пока метрдотель посадит их. И я действительно изумился, не обнаружив за дверью ни столов, ни бутылок, ни людей.
    
Я понимал, что открывать двери меня заставлял некий сдвиг в голове, однако радовался тому, что поддался искушению. Я не имел ничего против того, что и Джанель, и этот дворник-актер смеялись надо мной. Господи, я просто хотел все знать наверняка. Если бы я не открыл эти двери, я бы до конца своих дней гадал: а что за ними скрывается?
   
   
    
     
Глава 42
    
    
Озано прилетел в Лос-Анджелес на переговоры о продаже прав на экранизацию какой-то своей книги и пригласил меня на обед. Я взял с собой Джанель, потому что ей ужасно хотелось встретиться с ним. После обеда, когда мы пили кофе, Джанель попыталась завести разговор о моей жене. Я, конечно же, не пошел ей навстречу.
    
— Ты никогда об этом не говоришь, не так ли?
    
Я промолчал. Она не отставала. Раскраснелась от вина, чувствовала себя неловко в присутствии Озано. Злилась.
    
— Никогда не говоришь о своей жене, потому что думаешь, что это бесчестно.
    
Я молчал.
    
— Ты по-прежнему о себе высокого мнения, не так ли? — Злость Джанель уже перешла в холодную ярость.
    
Озано, улыбаясь, счел нужным вмешаться и сгладить острые углы. Роль знаменитого умницы-писателя удавалась ему без труда.
    
— Он никогда не говорит и о том, что был сиротой. В действительности все взрослые — сироты. Мы теряем родителей, как только вырастаем.
    
Джанель тут же переключилась. Она говорила мне, что восхищена умом Озано и его книгами.
    
— Я думаю, это блестящая мысль. И это правда.
    
— Это чушь, — возразил я. — Если вы оба собираетесь использовать язык как средство общения, слова, которые вы произносите, должны соответствовать их значению. Сирота — это ребенок, который растет без родителей, а очень часто и без родственников. Взрослый — не сирота. Он — гребаный говнюк, которому больше не нужны отец и мать, потому что от них одни только хлопоты.
    
Возникшую паузу прервал Озано:
    
— Ты, конечно, прав, но при этом тебе очень уж не хочется делить со всеми свой особый статус.
    
— Да, возможно, — признал я и повернулся к Джанель: — Ты и твои подруги обращаетесь друг к другу «сестра». Сестры — это дети женского пола, рожденные от одних родителей. Обычно у них одни и те же травмирующие воспоминания детства. В памяти сохраняются, естественно, и воспоминания друг о друге. То есть сестра может быть хорошая или плохая. А когда ты называешь подругу «сестрой», это чушь собачья.
    
— Я снова развожусь, — сменил тему Озано. — Опять алименты. Но больше я точно не женюсь. Деньги на алименты у меня закончились.
    
Я рассмеялся.
    
— Да кто тебе поверит! Ты последний оплот института семьи.
    
Тут мы рассмеялись все, и я сказал, что не хочу идти в кино. Очень устал.
    
— Так пойдем в «Пипс», — предложила Джанель. — Выпьем чего-нибудь и поиграем в триктрак. Научим Озано.
    
— Почему бы вам не пойти вдвоем? — холодно спросил я. — А я вернусь в отель и высплюсь.
    
Озано наблюдал за мной с грустной улыбкой. Ничего не сказал. А Джанель сверлила меня взглядом, словно требовала, чтобы я повторил только что сказанное. Я не заставил ее ждать.
    
— Послушайте, я не шучу. Вы оба мои лучшие друзья, но я действительно ужасно хочу спать. Озано, будь джентльменом и займи мое место, — произносил я все это без тени улыбки. Мое лицо напоминало каменную маску.
    
Озано сразу же догадался, что я к нему ревную.
    
— Как скажешь, Мерлин. — Плевать он хотел на мои чувства. Он думал, что я веду себя как мудак. И я знал, что он поедет с Джанель в «Пипс», потом отвезет ее домой и трахнет, даже не вспомнив про меня. По его разумению, меня это абсолютно не касалось.
    
Джанель покачала головой:
    
— Не говори глупостей. Я еду домой на своей машине, а вы двое делайте что хотите.
    
Я, конечно, читал ее мысли. Эти две шовинистские свиньи пытаются ее поделить. Она также знала, что, уйдя с Озано, даст мне повод никогда с ней больше не видеться. И я, наверное, знал, что делаю. Действительно искал повод возненавидеть ее и, если бы она поехала в «Пипс» с Озано, возненавидел бы ее и порвал с ней.
    
В итоге Джанель поехала в отель со мной. Но я чувствовал ее холодность, хотя наши тела и дышали жаром. А чуть позже она отодвинулась, и, уже засыпая, я услышал, как она встала с кровати. Сонно пробормотал: «Джанель, Джанель».
   
   
    
     
Глава 43
    
    
Я — хороший человек. Мне без разницы, кто что думает, я — хороший человек. Всю мою жизнь мужчины, которых я действительно любила, унижали меня, и унижали именно за то, что, по их словам, любили во мне. Но они не желали смириться с тем, что меня могут интересовать другие люди, не только они. Вот это все и портило. Сначала они влюблялись в меня, потом хотели, чтобы я превратилась в кого-то еще. Даже человек, которого я любила больше всех, этот сукин сын, Мерлин. Он был хуже остальных. Но и самым лучшим. Он меня понимал. Второй такой мужчина мне не встретился, и я действительно любила его, а он действительно любил меня. И он старался как мог. И я старалась как могла. Но нам так и не удалось одолеть мужской шовинизм. Если меня интересовал другой мужчина, ему становилось дурно. Я видела по его лицу, что ему дурно. Конечно, и я не терпела, если у него завязывался интересный разговор с другой женщиной. Что тут такого? Но он был умнее меня. Маскировался. В моем присутствии он не обращал ни малейшего внимания на других женщин, даже когда они липли к нему. Мне на это ума не хватало, а может, я полагала, что все это фальшь. И его отношение к другим женщинам тоже фальшь. Но срабатывало. Заставляло меня еще сильнее его любить. А вот моя честность приводила к тому, что он любил меня меньше.
    
Я любила его, потому что он был чертовски умен. Во всем, кроме женщин. Тут оставалось только дивиться его тупости. Может, дело не в тупости, а в том, что он жил в мире иллюзий. Он как-то говорил мне об этом, сказал, что я должна быть лучшей актрисой, чтобы создавать лучшую иллюзию своей любви к нему. Я это понимала и старалась. Но чем больше я любила его, тем хуже у меня получалось с иллюзией. Я хотела, чтобы он любил именно меня, какая я есть. Может, никто не может любить человека таким, какой он есть… никто не может любить правду. И, однако, я не могу жить, не пытаясь быть собой. Конечно, я лгу, если это важно, но потом, если мне кажется, что наступил подходящий момент, я всегда признаюсь во лжи. И это все портит.
    
Я всегда рассказываю о том, как мой отец сбежал, когда я была маленькой девочкой. А напившись, говорю незнакомцам о том, что в пятнадцать лет пыталась покончить с собой, но никогда не называю причины. Истинной причины. Пусть думают, что виноват сбежавший отец, может, так оно и было. Я знаю, что я не ангел. Если мужчина, который мне нравится, угощает меня роскошным обедом и прилагает все силы, чтобы понравиться мне еще больше, я ложусь с ним в постель, пусть и люблю кого-то еще. Почему это считается ужасным? Мужчины постоянно это проделывают. Им можно. Но мужчина, которого я любила больше всех на свете, когда я ему об этом рассказала, подумал, что я дешевая шлюха. Он не мог понять, что все это ничего не значащая ерунда. Что мне просто захотелось потрахаться. Для любого мужчины это обычное дело.
    
Я никогда не обманывала мужчину в главном. Никогда не прибегала к трюкам, на которые горазды многие из моих подруг. Я никогда до такого не опускалась, никогда не говорила мужчине, что люблю его, если не любила, во всяком случае, вначале. Случалось, что потом говорила, после того как я переставала его любить, а он все любил, и мне не хотелось причинять ему боль. Но после этого уже не могла изображать любовь, и мужчины это понимали, охладевали ко мне, и мы окончательно разбегались. И я никогда не могла ненавидеть мужчину, которого когда-то любила, какие бы гадости он ни делал мне после нашего разрыва. Это мужчины мстят женщинам, которых больше не любят, во всяком случае, большинство мужчин, мне — так точно. Может, потому, что они по-прежнему любят меня, а я их потом любить не могу или могу чуть-чуть, что ничего не значит. Это большая разница: любить кого-то без памяти и совсем немного.
    
Почему мужчины всегда сомневаются в том, что ты их любишь? Почему мужчины всегда сомневаются в том, что ты им верна? Почему мужчины всегда уходят от тебя? О боже, почему все это так болезненно? Я не могу их больше любить. Мне надоела вся эта боль, а они такие говнюки. Такие мерзавцы. Они обижают тебя походя, как дети, но детей можно простить, что с них взять? Хотя и они, и мужчины могут довести до слез. Но с меня хватит и детей, и мужчин.
    
Любовники так жестоки. Больше любви, больше жестокости. Я не про казанов, не про донжуанов, не про «бабников», как называют их остальные мужчины. Эти подонки не в счет. Я про мужчин, которые действительно любят тебя. Или ты их действительно любишь, и они говорят, что любят, и я знаю, что это правда. И я знаю, что они причинят мне больше боли, чем любые другие на этом свете. Я хочу сказать: «Не говори, что любишь меня». Я хочу сказать: «Я тебя не люблю».
    
Однажды, когда Мерлин сказал, что любит меня, мне захотелось заплакать, потому что я искренне любила его и знала, каким жестоким он станет позже, когда мы действительно узнаем друг друга, когда все иллюзии уйдут, когда моя любовь выйдет на пик, а он будет любить меня куда меньше.
    
Я хочу жить в мире, где мужчины никогда не будут любить женщин так, как любят их сейчас. Я хочу жить в мире, где я никогда не полюблю мужчину так, как люблю сейчас. Я хочу жить в мире, где любовь никогда не меняется.
    
Господи, позволь мне жить в грезах. Когда я умру, отправь меня в рай лжи, где тебя не выводят на чистую воду, где тебе все прощают, где возлюбленный будет любить тебя вечно или не любить вовсе. Даруй мне таких нежных обманщиков, которые никогда не причинят мне боль истинной любовью, позволь мне обманывать их от всей души. И пусть никогда не раскроется наша ложь, пусть нам всегда и все будет прощаться. Вот тогда мы сможем верить друг другу. Пусть нас разлучают войны и катастрофы, голод и безумие, но не время. Убереги меня от доброты, не позволь впасть в грех наивности. Позволь мне быть свободной.
    
Однажды я сказала ему, что трахнулась со своим парикмахером. Видели бы вы его лицо. Отразившееся на нем ледяное презрение. Таковы мужчины. Они трахают секретарш, и это нормально. Но они ни во что не ставят женщину, которая трахается со своим парикмахером. А ведь это куда более логично. С парикмахером устанавливается непосредственный контакт. Он прикасается к тебе руками, а у некоторых удивительно нежные, чувственные руки. И парикмахеры понимают женщин. Со своим я трахнулась только раз. Он всегда говорил, как хорош он в постели, и однажды мне ужасно хотелось потрахаться, вот я и кивнула. Он приехал в тот же вечер. А когда трахал меня, наблюдал, я это видела, как нарастает мое сексуальное возбуждение. Для него это было очень важно. Умел он работать и руками, и языком, знал, какие слова и когда надо произнести. Признаю, трахался он хорошо. Но с холодной головой. И когда я кончила, у меня возникло ощущение, что сейчас он даст мне зеркало, чтобы я увидела, как хорошо он уложил мои волосы на затылке. Когда он спросил, понравилось ли мне, я ответила, что более чем. Он сказал, что надо бы со временем повторить, и я ответила: само собой. Но он больше мне ничего не предлагал, хотя я и ответила бы отказом. Значит, я тоже не произвела на него впечатления.
    
Но что в этом плохого? Почему мужчины, слыша подобную историю, начинают держать женщину за шлюху? Они, значит, имеют право перепихнуться, сукины дети, а женщина — нет. Это же ничего не значит. И нисколько не умаляет моего достоинства. Да, я трахнулась с ничтожеством. А сколько мужчин, даже лучшие из них, трахаются не пойми с кем и далеко не единожды?
    
Я должна бороться, чтобы не впасть в грех наивности. Когда мужчина любит меня, я хочу быть ему верной и до конца жизни ни с кем больше не трахаться. Я хочу делать для него все, но я знаю, что такая идиллия долго не продлится. Они начинают смотреть на меня свысока и этим заставляют любить их все меньше. Самыми разными способами.
    
Любовь моей жизни, этот сукин сын, я действительно любила его, а он действительно любил меня. Но я ненавидела его любовь. Я была для него святилищем, куда он убегал, когда его доставал окружающий мир. Он всегда говорил, что чувствует себя в полной безопасности, оставаясь наедине со мной в номере отеля. Менялись стены, менялись кровати, диваны, ковры, неизменными оставались только наши обнаженные тела. Впрочем, нет. Однажды я удивила его. Сделала операцию. Мне всегда хотелось иметь большие груди, красивые, круглые, стоячие, вот я и отправилась к хирургам. Ему понравилось. Я сказала, что сделала это только для него, пусть это и была не вся правда. Я воспользовалась силиконом для того, чтобы меньше стесняться, пробуясь на роль, в которой приходится частично обнажаться. Продюсеры иногда смотрят на твою грудь. Я сделала это и для Элис. Но я сказала ему, что единственная причина — он, и мерзавец в это поверил. И оценил мои груди по достоинству. Мне всегда нравилось, как он меня любит. В наших отношениях это играло немаловажную роль. Он действительно любил меня, мое тело и всегда говорил, что тело это особенное, поэтому в конце концов я поверила, что он не сможет заниматься любовью с кем-либо, кроме меня. Я впала в грех наивности.
    
Но возможно ли, чтобы что-то длилось вечность? Конечно же, нет. Так не бывает. Всему когда-то приходит конец. Мне вот нравятся женские груди, и что в этом неестественного? Мне нравится сосать грудь другой женщины, и почему мужчины находят это отвратительным? Им это доставляет удовольствие, почему они считают, что женщины сделаны из другого теста? Мы все когда-то были детьми. Младенцами.
    
Не потому ли женщины так много плачут? Страдают от того, что не могут вновь стать младенцами? Мужчины-то могут. Это правда. Отцы могут вновь стать младенцами. Матери — нет.
    
Он всегда говорил, что со мной чувствует себя в полной безопасности. И я знала, о чем он. Когда мы оставались вдвоем, я видела, как напряжение уходило с его лица. Глаза становились мягче. А когда мы ложились в постель, теплые и голые, когда я обнимала его и искренне любила, он буквально мурлыкал, как котенок. И я знала, что он, пусть и на короткое время, абсолютно счастлив. И то, что я делаю, — чистая магия. И такой, как я, во всем мире нет. Я не просто шлюха, которую надо трахать. Я не просто собеседница, с которой приятно поговорить. Я настоящая волшебница, волшебница любви, добрая волшебница, и меня это безумно радовало. В такие моменты мы могли умереть счастливыми в прямом смысле этого слова. Мы могли без страха взглянуть в лицо смерти. Но только на короткое время. Нет постоянства в этом мире. Да и мы сами сознательно сокращали отпущенные нам мгновения блаженства, приближали конец нашего счастья, теперь я это понимаю. И однажды он просто сказал: «Я больше не чувствую себя в безопасности», — и больше я его не любила.
    
Я не Молли Блум. Этот сукин сын Джойс. Когда она говорила: «Да, да, да», ее муж отвечал: «Нет, нет, нет». Я не буду трахаться с мужчиной, который говорит: «Нет». Никогда больше.
    * * *
    
Мерлин спал. Джанель вылезла из кровати, пододвинула кресло к окну. Закурила. Она слышала, как за спиной Мерлин мечется в беспокойном сне. Он что-то пробормотал, но она даже не повернула головы. Пошел он на хер! Вместе со всеми остальными мужчинами.
    * * *
    
Джанель в боксерских перчатках, тускло-красных, с белыми шнурками. Она застыла передо мной в классической боксерской стойке: левая рука прикрывает корпус, правая изготовлена к удару. На ней длинные белые трусы и черные тапочки. Лицо ее сурово. Губы плотно сжаты, подбородок касается плеча. Выглядит она угрожающе. Но я зачарован ее голой грудью, кремово-белой, с круглыми красными сосками, набухшими от адреналина, источник которого не любовь, а желание сразиться.
    
Я ей улыбаюсь. Но не вижу ответной улыбки. Ее левая выстреливает, чиркает мне по губам. «Ах, Джанель!» — вырывается у меня. И я получаю еще два тычка левой. Меня пронзает боль, я чувствую, как кровь выплескивается в рот. Джанель подается назад. Я поднимаю руки, на них тоже красные перчатки. Я подтягиваю трусы. В этот момент Джанель бьет меня правой. Я буквально вижу зеленые и синие звезды. Она отскакивает, я вижу, как подпрыгивают груди, танцующие красные соски завораживают меня.
    
Я загоняю ее в угол. Она уходит в глухую защиту, красные перчатки защищают голову. Я пытаюсь ударить левой в ее круглый животик, но пупок, который я столько раз вылизывал, останавливает мою руку. Мы входим в клинч. «Джанель, прекрати, — шепчу я. — Я же люблю тебя, сладенькая». Она вновь отпрыгивает и бьет меня. Словно кошка когтями, расцарапывает мне бровь, течет кровь, заливает глаза. Я слепну, слышу свой голос: «О боже!»
    
Смахнув с глаз кровь, вижу, что она стоит в центре ринга и ждет меня. Светлые волосы схвачены на затылке заколкой из горного хрусталя. Ее блеск гипнотизирует меня. Она бьет меня дважды, красные перчатки жалят как осы. Но теперь она открылась, и я могу ударить ее классическое лицо. Но руки отказываются мне подчиниться. Я понимаю, что спасти меня может только клинч. Она старается держать дистанцию, но я хватаю ее за талию, а когда она пытается вырваться, разворачиваю к себе спиной. Я вижу ее спину и круглые полные ягодицы, к которым обожал прижиматься, когда мы лежали в кровати. Чувствую острую боль в сердце, задаюсь вопросом: а почему она дерется со мной? Шепчу ей на ухо: «Ляг на живот». Она резко поворачивается ко мне лицом. Бьет правой. Я не успеваю защититься и медленно валюсь на пол. Перед глазами все плывет. Потрясенный ударом, поднимаюсь на одно колено и слышу, как ее нежный голосок, который всегда помогал мне кончить, отсчитывает секунды. Я покачиваюсь на одном колене и смотрю на нее.
    
Она улыбается, и я слышу финальное: «Десять, десять, десять!» Торжествующая улыбка растягивает ее рот до ушей, она вскидывает руки, подпрыгивает от радости. Я слышу рев миллионов женщин, зашедшихся от восторга. Другая женщина, тяжеловес, обнимает Джанель. На ней толстый свитер с воротником под горло и надписью «ЧЕМПИОН» поверх огромных грудей. Я плачу.
    
Джанель подходит ко мне, помогает встать. «Это был честный поединок, — говорит она. — Я побила тебя в честном бою». «Нет, нет и нет», — сквозь слезы отвечаю я.
    
Тут я проснулся и потянулся к ней. Но в кровати рядом со мной ее не было. Я встал, голый прошел в гостиную. В темноте увидел огонек ее сигареты. Она сидела на стуле, наблюдая, как над городом загорается заря.
    
Я подошел, коснулся ладонями ее лица. Никакой крови, никаких ссадин. Ее бархатная рука накрыла мою, как только та легла на обнаженную грудь.
    
— Мне без разницы, что ты говоришь, — сказал я. — Я люблю тебя, что бы это ни значило.
    
Она мне не ответила.
    
А несколько минут спустя поднялась и повела меня к кровати. Мы занялись любовью, а потом заснули в объятиях друг друга. Уже в полусне я прошептал: «Господи, ты чуть меня не убила».
    
Джанель рассмеялась.
   
   
    
     
Глава 44
    
    
Что-то вырвало меня из глубокого сна. Сквозь жалюзи на окне номера отеля я видел розовый свет калифорнийской зари. Наконец понял, что звонит телефон. Полежал еще несколько секунд. Увидел белокурую головку Джанель, едва виднеющуюся из-под простыни. Она откатилась далеко от меня. Телефон все звонил. Меня охватила паника. В Лос-Анджелесе еще раннее утро, следовательно, звонят из Нью-Йорка. Жена! Валери звонила лишь в случае чрезвычайных обстоятельств, значит, что-то случилось с кем-то из детей. Чувство вины сокрушило меня: дома беда, а я в постели с Джанель. Оставалось надеяться, что она не проснется, когда я возьму трубку.
    
— Это ты, Мерлин? — спросили на другом конце провода.
    
Женский голос, но я его не узнал. Не Валери.
    
— Да, кто это?
    
Звонила жена Арти, Пэм. Ее голос так дрожал, что изменился до неузнаваемости.
    
— Этим утром у Арти был сердечный приступ.
    
Как только она произнесла эти слова, я успокоился. С ним уже такое случалось, и я не видел особых поводов для волнений.
    
— Я вылечу первым же рейсом. Он в больнице?
    
Ее голос я услышал после долгой паузы:
    
— Мерлин, его сердце не выдержало.
    
Я не понимал, что она говорит. Просто не понимал. Все еще не испытывал ни изумления, ни ужаса. Потом спросил:
    
— Ты хочешь сказать, что он умер?
    
— Да, — ответила она.
    
Я сумел сохранить ровность голоса:
    
— Самолет вылетает в девять утра. В пять я буду в Нью-Йорке и сразу приеду к тебе. Ты хочешь, чтобы я позвонил Валери?
    
— Да, пожалуйста.
    
Я не сказал, что очень сожалею. Я ничего не сказал, кроме:
    
— Все будет хорошо. Я прилечу вечером. Ты хочешь, чтобы я позвонил твоим родителям?
    
— Да, пожалуйста.
    
— Ты в порядке? — спросил я.
    
— Да, я в порядке. Пожалуйста, возвращайся. — И она положила трубку.
    
Джанель уже сидела на кровати и смотрела на меня. Я снова взялся за телефон, набрал номер Валери. Поставил в известность о случившемся. Попросил встретить меня в аэропорту. Она хотела поговорить, но я ответил, что мне надо собрать вещи и успеть на самолет. Что сейчас у меня нет времени, так что поговорим в Нью-Йорке. Потом позвонил родителям Пэм. К счастью, трубку взял ее отец. Выслушав меня, сказал, что он и его жена вылетят в Нью-Йорк первым же самолетом, и пообещал позвонить дочери.
    
Я положил трубку. Джанель изучающе смотрела на меня. Она все поняла, но ничего не говорила. Я же забарабанил кулаком по кровати, повторяя: «Нет, нет, нет, нет!» Я и не знал, что кричу. Потом начал плакать, все тело свело от непереносимой боли. Чувствуя, что теряю сознание, я схватил одну из бутылок виски, что стояли на комоде, и присосался к ней. Сколько выпил, не помню, да и из последующего помнил только, как Джанель одевала меня, выводила из отеля и сажала в самолет. Я превратился в зомби. Лишь гораздо позже, когда я вернулся в Лос-Анджелес, она рассказала мне, что ей пришлось уложить меня в ванну, чтобы я чуть протрезвел и пришел в себя, после чего она одела меня, заказала билет, довела до самолета и передала на руки стюардессам. Полет напрочь вылетел из моей памяти, но внезапно я оказался в Нью-Йорке. Валери встретила меня, и я уже был в норме.
    
Мы сразу поехали к Арти. Организацию похорон я взял на себя. Арти и его жена решили, что его похоронят по католическому обычаю на католическом кладбище. Я съездил в местную церковь, договорился о погребальной службе. Я делал все, что полагалось делать в подобных ситуациях, и был в норме. Я не хотел, чтобы он долго лежал в морге, так что похоронили Арти на следующий день. Вместе со всеми я проводил его в последний путь и понял, что никогда уже не буду таким, как прежде. Что переменилась и моя жизнь, и окружающий меня мир: моя магия ушла из них вместе с Арти.
    * * *
    
Почему смерть брата так подействовала на меня? Он был обычный, я бы даже сказал, заурядный человек. Разве что честный до мозга костей. И в этом я никого не мог поставить с ним рядом.
    
Иногда он рассказывал мне о борьбе с коррупцией и административным давлением, которую ему приходилось вести на работе, когда его просили смягчить выводы об опасности того или иного препарата. Он никогда не прогибался. Но его истории никогда не вызывали отторжения, в отличие от рассказов многих других людей, которые хвастались тем, что отказались продаться. Наверное, потому, что в его голосе не слышалось негодования, лишь холодная рассудительность. Его нисколько не возмущало, что богатые люди пытались кого-либо подкупить ради получения большей прибыли. И его совершенно не удивляло то обстоятельство, что он не брал предлагаемых ему взяток. Он ясно давал понять, что борется за правое дело отнюдь не из чувства долга.
    
И он не обольщался насчет результатов своей борьбы. Те, кто очень этого хотел, могли его обойти. Он рассказывал о том, как другие химики-аналитики Администрации делали повторные исследования и выдавали положительные заключения. Но мой брат на это не шел. И всегда смеялся, рассказывая эти истории. Он знал, что вокруг него коррумпированный мир. Он знал, что его собственная честность не стоит и ломаного цента. Он не оценивал ее деньгами.
    
Он просто отказывался расстаться с ней. Как человек отказывается расстаться с глазом или ногой. Будь он Адамом, отказался бы расстаться с ребром. Так я, во всяком случае, думаю. И таким он был во всем. Я знал, что он никогда не изменял жене, хотя едва ли кто из женщин смог бы устоять перед его красотой. В мужчинах и женщинах он ценил ум, но и этим, в отличие от многих, женщины не могли его соблазнить. Он никогда не брал взаймы. Не просил милосердия к себе. И не судил других. Он редко говорил, всегда слушал, потому что ему это нравилось. И от жизни требовал самый минимум.
    
Эта самая запредельная честность проявлялась в нем с самого детства. Он не жульничал в спортивных играх, никогда и ничего не крал, не дурил голову девушкам. Не хвалился и не врал. Я завидовал его чистоте тогда и завидую сейчас.
    
И он умер. Завершил свой трагичный, обреченный на поражение путь, но я завидовал ему. Впервые я осознал сущность утешения, которое находили люди в религии, те люди, которые верили в праведность бога. Меня могла бы утешить мысль о том, что мой брат не отказался бы от награды за свою праведность. Но я знал, что все это досужие вымыслы. Я-то жил. И знал, что должен жить дальше, чтобы стать богатым и знаменитым, чтобы наслаждаться плотскими радостями на этом свете, чтобы прославиться, в отличие от человека, которого так скромно предали земле.
    * * *
    
Пепел, пепел, пепел. Я плакал, как никогда в жизни, как не оплакивал отца или мать, ушедшую возлюбленную или очередное поражение в жизни. Во всяком случае, мне достало совести, чтобы испытывать душевную боль от смерти брата.
    
Скажите мне кто-нибудь, почему так происходит? Я не мог смотреть на мертвое лицо моего брата. Почему не я лежал в этом гробу, почему не мою душу волокли черти в ад? Лицо моего брата никогда не было таким сильным, таким цельным, таким умиротворенным, спокойным, и неважно, что оно посерело, словно его присыпали гранитной пылью. А потом подошли пятеро его детей, одетых в черное, преклонили колени перед его гробом для прощальной молитвы. Я почувствовал, как разрывается сердце, слезы хлынули помимо моей воли. Я вышел из церкви.
    
Но душевная боль не могла длиться вечно. На свежем воздухе я окончательно убедился в том, что жив. Что завтра буду обедать, а в недалеком будущем рядом со мной окажется любимая женщина, что я напишу рассказ и смогу прогуляться по берегу океана. Только те, кого мы любим, могут принести нам смерть, и именно их мы должны остерегаться больше всего. Наши враги не в силах навлечь на нас беду. И сила добродетельности моего брата заключалась в том, что он не боялся ни своих врагов, ни тех, кого любил. Это и принесло ему смерть. Добродетель сама по себе награда, и дураки те, кто умирает. Но прошли недели, и я услышал другие истории. О том, как его жена тяжело заболела — случилось это в первые годы после свадьбы — и он, плача, пришел к ее родителям, чтобы одолжить деньги на лечение. О том, как перед самой смертью, когда его свалил инфаркт, он не позволил жене сделать ему искусственное дыхание. Отмахнулся, когда она наклонилась над ним. Что означал его предсмертный жест? Что жизнь стала слишком тяжела для него, что груз добродетели окончательно придавил его к земле? Я вновь вспомнил Джордана. Он тоже был добродетельным человеком?
    
В надгробном слове над самоубийцами обычно клеймят мир и винят его в их смерти. Но возможно, что те, кто решил добровольно уйти из жизни, верили, что ничьей вины в этом нет, что некоторые особи должны умирать? И осознавали это куда более ясно, чем их скорбящие близкие и друзья?
    
Но такие рассуждения слишком опасны. Я подавил и горе, и логику и отгородился моими грехами как щитом. С тем чтобы грешить, беречься и жить во веки вечные.
   
  
  
   
    
КНИГА VII
   
   
    
     
Глава 45
    
    
Неделей позже я позвонил Джанель, чтобы поблагодарить за помощь. Но мне ответил голос автоответчика, с французским акцентом, который предложил мне оставить сообщение после звукового сигнала.
    
Когда я заговорил, меня перебил ее настоящий голос.
    
— От кого ты прячешься? — спросил я.
    
Джанель засмеялась.
    
— Если бы ты слышал свой голос. Такой мрачный…
    
Рассмеялся и я.
    
— Я прячусь от твоего друга Озано. Он не перестает мне звонить.
    
У меня заныло под ложечкой. Я не очень-то удивился. Но я так любил Озано, и он знал о моих чувствах к Джанель. Меня мутило при мысли о том, что он мог так поступить со мной. А потом мне стало на все наплевать. Никакого значения это уже не имело.
    
— Может, он хотел узнать, где я.
    
— Нет, — ответила Джанель. — Посадив тебя на самолет, я позвонила ему и обо всем рассказала. Он очень тревожился из-за тебя, но я заверила его, что ты в порядке. Так?
    
— Так.
    
Она не стала задавать вопросов насчет того, чем я занимался в Нью-Йорке. За это я ее любил. Она понимала, что говорить об этом у меня нет ни малейшего желания. И я знал, что она не рассказала Озано о том, что произошло в то утро, когда мне сообщили о смерти Арти, как я полностью потерял контроль над собой.
    
Я попытался изобразить хладнокровие.
    
— А почему ты прячешься от него? Тебе же понравилась его компания, когда мы вместе обедали. Я думал, ты с удовольствием ухватишься за возможность вновь встретиться с ним.
    
Последовала пауза, а по изменению ее голоса я понял, что она разозлилась. Уж очень спокойным стал ее голос. Слова она словно чеканила. Они напоминали стрелы, которые она посылала, раз за разом натягивая лук.
    
— Это правда, и когда он позвонил в первый раз, я обрадовалась, и мы отправились обедать. Он такой весельчак.
    
— А потом ты улеглась с ним в постель? — Остатки ревности заставили меня задать этот вопрос, хотя на честный ответ я не рассчитывал.
    
Вновь пауза, и я буквально услышал, как зазвенела тетива, отправив в полет очередную стрелу.
    
— Да.
    
Мы долго молчали. Мне стало муторно, но у нас были свои правила. Мы больше не упрекали друг друга, только мстили.
    
Автоматически я спросил:
    
— Ну и как?
    
Ответила она веселым голосом, словно говорили мы о каком-то фильме:
    
— Забавно. Знаешь, он устроил такое шоу, подбираясь к «киске», что мое самомнение заметно возросло. — Очередная пауза, звон тетивы, и обида, смешавшаяся в голосе с воинственностью: — Ты не имеешь права злиться. Ты не имеешь права злиться на меня за то, чем я занимаюсь с другими людьми. Мы с этим уже определились.
    
— Ты права, — ответил я. — Я не злюсь.
    
И я не злился. Просто в этот момент перестал ее любить. Я столько раз говорил Озано, что люблю Джанель. А Джанель знала о моем отношении к Озано. Они оба предали меня. Другого слова я найти не мог. К Озано, правда, пусть это и покажется странным, претензий у меня не было. Только к ней.
    
— Ты злишься. — Она говорила со мной, как с неразумным ребенком.
    
— Нет, я не злюсь. — Она мстила мне за то, что я не ушел от своей жены. Она мстила мне за многое другое, но, если бы я не спросил, переспала ли она с Озано, она бы мне ничего не сказала. Она не была такой жестокой. Но и не желала больше мне лгать. Однажды она сказала мне об этом и с тех пор не отступалась от своих слов. То, чем она занималась с другими людьми, меня не касалось.
    
— Я рада, что ты позвонил, — продолжила она. — Мне тебя недостает. А насчет Озано не сердись. Больше я с ним не увижусь.
    
— Почему? — спросил я. — Что тебя останавливает?
    
— О, черт! Он, конечно, очень забавный, но у него не встает. Черт, я же обещала себе, что не скажу тебе об этом. — И она рассмеялась.
    
Тут нормальному ревнивому любовнику следовало бы порадоваться тому, что его лучший друг — импотент. Но с моих губ сорвались совсем другие слова:
    
— Может, это твоя вина. В Нью-Йорке женщины бегают за ним табуном.
    
— Знаешь, я старалась изо всех сил, — радостно сообщила она. — Могла бы оживить мертвого. — И вновь до меня донесся серебристый смех.
    
Теперь, как ей того и хотелось, я представлял себе, как она обхаживает Озано, целует и сосет его крючок, щекоча тело белокурыми волосами. Меня чуть не вырвало.
    
Я вздохнул.
    
— Ты ударила слишком сильно. Я закругляюсь. Слушай, еще раз спасибо, что позаботилась обо мне. Я просто не могу поверить, что ты уложила меня в ванну.
    
— Не зря же я хожу в тренажерный зал. — Джанель хихикнула. — Я очень сильная, знаешь ли. — Голос ее изменился. — Мне очень жаль, что Арти больше нет. Я бы очень хотела полететь с тобой в Нью-Йорк и помочь тебе с похоронами.
    
— Я бы тоже этого хотел. — На самом деле меня радовало, что в Нью-Йорк она полететь со мной никак не могла. Я стыдился того, что она видела, как я сломался. И чувствовал, что теперь ее отношение ко мне переменилось.
    
— Я тебя люблю, — донеслось из трубки.
    
Я не ответил.
    
— А ты по-прежнему любишь меня?
    
Теперь пришла моя очередь прищучить ее:
    
— Ты же знаешь, ничего такого мне говорить не дозволено.
    
Она молчала.
    
— Ты сама сказала мне, что женатый мужчина может говорить женщине о любви только в том случае, когда собирается уйти от жены. Более того, он может говорить об этом, лишь фактически уйдя от нее.
    
В трубку зло задышали.
    
— Пошел ты на хер. — И она бросила трубку.
    
Я бы ей перезвонил, но знал, что услышу голос автоответчика: «Мадемуазель Ламберт нет дома. Пожалуйста, назовите ваше имя и оставьте сообщение после звукового сигнала». Вот мысленно я и послал ее туда же. Но знал, что до окончательного разрыва дело еще не дошло.
   
   
    
     
Глава 46
    
    
Джанель и представить себе не могла, что я испытал, когда она рассказала мне о том, что трахнулась с Озано. Я же знал, что он пытался затащить в постель любую женщину, за исключением отъявленных уродин. И то, что Джанель клюнула на его уловки, стала для него легкой добычей, принизило ее в моих глазах. Показало, что она такая же одноночка, как и большинство женщин. И я понимал, что Озано теперь презирает меня. А как еще можно относиться к мужчине, который страстно влюблен в женщину, готовую после вкусного обеда улечься в постель с первым встречным?
    
В общем, сердце у меня, конечно, не разбилось, но в депрессию Джанель меня вогнала. Я хотел сказать ей об этом, но потом решил, что это будет глас вопиющего в пустыне. Да, она поймет, что выглядит в моих глазах дешевкой. Но я знал, что дело закончится очередной ссорой. Почему она не может ложиться в постель, если ей того хочется? Разве мужчины не стремятся трахать всех подряд? И пусть Озано руководили только плотские желания. Он обаятельный, интеллигентный, талантливый, симпатичный, и ему хотелось ее трахнуть. Так почему же ей не трахнуть его? И какое мне до этого дело? А свое мужское эго я могу засунуть известно куда, вот и весь разговор. Разумеется, я мог бы рассказать ей секрет Озано, но это была бы лишь жалкая месть.
    
Однако она загнала меня в депрессию. Справедливо это или нет, но теперь она нравилась мне гораздо меньше.
    
И в мой следующий приезд в Калифорнию я Джанель не позвонил. Мы уже находились на ближних подступах к открытой вражде — классической стадии подобных романов. Как обычно, на сей предмет я перечитал всю имеющуюся литературу и стал ведущим экспертом по финалам любовных отношений. Мы уже говорили друг другу: «Прощай», — но изредка продолжали встречаться, чтобы смягчить удар окончательного расставания. Вот я и не звонил ей, зная, что в действительности все уже закончено, а может, хотел, чтобы закончилось.
    
Тем временем Эдди Лансер и Доран Радд уговорили меня вновь включиться в работу над сценарием. Никакого удовольствия я не получал. Лучшие дни Саймона Беллфорда остались в далеком прошлом. Он, конечно, старался, но уже ничего не мог и до смерти боялся Джеффа Уэгона. Ассистент Саймона, Ричетти, на самом деле его «шестерка», и тот пытался давать нам советы. Наконец, услышав от него на редкость дерьмовое предложение, я сказал Саймону и Уэгону:
    
— Уберите его отсюда.
    
Возникла неловкая пауза. Я-то решение уже принял. Собрался встать и уйти, и они, должно быть, это почувствовали, потому что Джефф Уэгон меня опередил.
    
— Фрэнк, — обратился он к Ричетти, — почему бы тебе не подождать Саймона в моем кабинете?
    
Ричетти поднялся и вышел за дверь.
    
— Простите, что сорвался, — сказал я. — Но мне хочется знать, нужен нам этот гребаный сценарий или нет?
    
— Нужен, — коротко ответил Уэгон. — Так что займемся делом.
    
На четвертый день, после работы на студии, я решил пойти в кино. Позвонил на регистрационную стойку, чтобы мне вызвали такси, попросил водителя отвезти меня к «Уэствуду». Как обычно, в кассу стояла длинная очередь, и я пристроился в хвост. Я взял с собой книгу, чтобы скоротать время в очереди, а после кино намеревался пообедать в ресторане по соседству, вновь вызвать такси и добраться до отеля.
    
Очередь на какое-то время застыла. Молодежь со знанием дела говорила о кино. Симпатичные девушки и не менее симпатичные юноши с бородками и длинными волосами а-ля Христос.
    
Я уселся на бордюрный камень, благо очередь не двигалась, и углубился в книгу. Никто не обращал на меня никакого внимания. В Голливуде чтение на улице не считалось проявлением эксцентричности. Я так увлекся, что далеко не сразу услышал настойчивые автомобильные гудки. Наконец поднял голову. В шаге от меня застыл фантастически красивый «Фантом Роллс-Ройс», за рулем которого сидела ослепительная Джанель.
    
— Мерлин, что ты тут делаешь? — спросила она.
    
Я поднялся.
    
— Привет, Джанель, — небрежно поздоровался, увидел мужчину на пассажирском сиденье. Молодого, красивого, в прекрасно сшитом сером костюме и сером шелковом галстуке. Он, похоже, не возражал против короткой остановки: дама имела полное право поговорить с заинтересовавшим ее пешеходом.
    
Джанель представила нас. Упомянула, что «Роллс» принадлежит молодому человеку. Я, конечно, принялся восхищаться его автомобилем, а он в ответ сообщил, что в восторге от моей книги и с нетерпением ждет выхода фильма. Джанель сказала, что молодой человек — топ-менеджер одной студии. Она хотела показать мне, что не просто раскатывает с каким-то богачом на «Роллс-Ройсе», что у нее деловая прогулка.
    
— А как ты сюда попал? Только не говори, что сел за руль.
    
— Нет. Приехал на такси.
    
— А почему ты стоишь в очереди?
    
Я отвел глаза в сторону и сказал, что при мне нет красавицы-подруги с членской карточкой Академии, которая могла бы купить билет без очереди.
    
Она знала, что я шучу. Когда мы ходили с ней в кино, она всегда норовила использовать свою членскую карточку, лишь бы не стоять в очереди.
    
— Ты бы ею не воспользовался, даже если бы она у тебя была. — Она повернулась к своему дружку: — Он у нас глуповат, — сказала она, но в ее голосе слышались нотки гордости. Она любила меня за то, что я, в отличие от нее, никогда не стремился воспользоваться положенными привилегиями.
    
Я видел, что Джанель жалеет меня. Как же, я приехал к кинотеатру на такси, один, теперь вот стою в очереди за билетом. Она рисовала себе романтический сценарий. Я — ее прежний, пребывающий в забвении муж, который смотрит в окно и вдруг видит ее, свою бывшую жену, со счастливыми детьми и новым спутником жизни. На ее карие, с золотыми блестками глаза навернулись слезы.
    
Я знал, что выигрыш будет за мной. А вот симпатичный парень на пассажирском сиденье «Роллса» понятия не имел, что эту партию ему суждено проиграть. Но для этого мне предстояло потрудиться. Я начал задавать вопросы о его работе, и он запел как соловей. Я изобразил крайний интерес, он нес и нес обычную голливудскую чушь, и я, конечно, видел, что Джанель нервничает и злится. Она-то знала, что он пустышка, но не хотела, чтобы это стало известно мне. А потом я снова стал восхищаться автомобилем, и вот тут парень вошел в раж. Через пять минут я знал о «Роллс-Ройсе» куда больше, чем мне хотелось. Но я продолжал восхищаться чудом английской техники и повторил слово в слово шутку Дорана, которую уже не раз слышала Джанель. Сначала спросил, сколько стоит машина, а потом с милой улыбкой сказал:
    
— За такие деньги она должна и минет делать.
    
Джанель эту шутку ненавидела.
    
А парень смеялся, смеялся и смеялся.
    
— Никогда не слышал ничего более смешного.
    
Кровь бросилась в лицо Джанель. Она посмотрела на меня, но тут я увидел, что очередь вновь двинулась и мне пора занимать свое место. Я сказал парню, что рад был с ним познакомиться, заверил Джанель, что новая встреча с ней доставила мне безмерное удовольствие.
    
Два с половиной часа спустя, выйдя из кинотеатра, я увидел припаркованный у тротуара «Мерседес» Джанель. Сел на переднее сиденье.
    
— Привет, Джанель. Как тебе удалось избавиться от него?
    
— Сукин ты сын, — процедила она.
    
Я рассмеялся, наклонился к ней, она меня поцеловала, и мы поехали в мой отель, где и провели ночь.
    
В ту ночь она очень любила меня. Но один раз спросила:
    
— Ты знал, что я приеду за тобой?
    
— Да, — без запинки ответил я.
    
— Мерзавец.
    
Ночь мне запомнилась, но утром все выглядело так, будто ничего особенного и не произошло. Мы попрощались.
    
Она спросила, надолго ли я приехал. Я ответил, что через три дня возвращаюсь в Нью-Йорк.
    
— Ты мне позвонишь? — поинтересовалась Джанель.
    
Я ответил, что времени у меня в обрез.
    
— Я же говорю не о встрече, а о телефонном звонке.
    
— Позвоню, — пообещал я.
    
Позвонил, но ее не было дома. Автоответчик, все с тем же французским акцентом, предложил мне оставить сообщение. Я оставил, а потом улетел в Нью-Йорк.
    * * *
    
В последний раз я встретился с Джанель совершенно случайно. Я сидел в своем люксе в отеле «Беверли-Хиллз», у меня оставался час до обеда с друзьями, вот я и не смог устоять перед желанием позвонить ей. Она согласилась увидеться со мной в баре «Ла Дольче Вита», который находился в пяти минутах ходьбы от моего отеля. Я пошел туда сразу и опередил ее на несколько минут. Мы посидели в баре, выпили, поболтали, как случайные знакомые. Она развернулась на стуле к бармену, чтобы тот дал ей прикурить, и туфелькой легонько задела мою штанину, даже не испачкала, но сказала:
    
— Извини.
    
По какой-то причине это слово занозой вонзилось мне в сердце, и когда, прикурив, она посмотрела на меня, я не выдержал:
    
— Не делай этого.
    
В ее глазах стояли слезы.
    
В литературе об окончательном разрыве уделяется достаточно внимания последним мгновениям нежности, последним искоркам затухающего костра любви, последнему вздоху перед смертью. Тогда я об этом не думал.
    
Взявшись за руки, мы вышли из бара и направились в мой люкс. Я позвонил друзьям и отменил встречу. Мы с Джанель пообедали в моем люксе. Я, как всегда, лег на диван, она уселась рядом. Смотрела сверху вниз на мое лицо, чтобы по выражению глаз сразу уловить, когда я ей лгу. Я же любовался ее красотой.
    
Какое-то время мы молчали, а потом, заглядывая мне в глаза, она спросила:
    
— Ты еще любишь меня?
    
— Нет, — ответил я, — но без тебя мне очень плохо.
    
Заговорила она после долгой паузы:
    
— Я серьезно, правда, серьезно. Ты еще любишь меня?
    
— Конечно, — с той же серьезностью ответил я, но тоном дал ей понять, что любовь моя не имеет никакого значения, что нашим отношениям уже не быть такими, как прежде, что она потеряла свою власть надо мной, и я увидел, что она все поняла.
    
— Почему ты так говоришь? Ты не можешь простить мне наших ссор?
    
— Я могу простить тебе все, — ответил я, — кроме Озано.
    
— Но это же ничего не значило. Я просто легла с ним в постель, и на этом все закончилось. Это же мимолетный эпизод.
    
— Неважно. Этого я тебе никогда не прощу.
    
Она обдумала мои слова, поднялась с дивана, чтобы налить себе стакан вина, выпила несколько глотков, а потом мы отправились в спальню. И я подумал: а не может ли глупый романтизм любовных историй служить основой для научного факта? Вполне возможно, что среди многих миллионов клеток организма человеческого существа, которое встречается с человеческим существом противоположного пола, есть непарные клетки, которые находят себе пару среди клеток другого существа. И это никак не связано с социальным положением, богатством или умом, никак не связано с добродетелью и грехом. Это естественная реакция клеток организма. Как легко бы тогда многое объяснялось!
    
Мы занимались любовью, когда Джанель вдруг села, отодвинулась от меня.
    
— Мне надо домой.
    
Она не собиралась наказывать меня, я видел, что ей просто невыносимо мое общество. Тело ее сжалось, груди опали, лицо перекосило, как от боли, и она смотрела мне в глаза, не пытаясь извиниться, не пытаясь умаслить мое оскорбленное эго. Просто повторила:
    
— Мне надо домой.
    
Я не решился прикоснуться к ней, не решился отговорить. Встал и начал одеваться.
    
— Хорошо. Я понимаю. Я провожу тебя до машины.
    
— Нет. — Она уже одевалась. — Провожать меня не обязательно.
    
Я видел, что ей хочется как можно скорее избавиться от меня. Я открыл дверь люкса. Обошлись без прощального поцелуя. Она попыталась улыбнуться, прежде чем отвернулась от меня, но губы ей не подчинились.
    
Я закрыл и запер дверь, лег в кровать. Несмотря на то что мы не довели дело до конца, сексуального возбуждения я не испытывал. Отвращение, которое она испытывала ко мне, убило всякое желание, но вот мое эго обиды не чувствовало. Наоборот, меня охватило безмерное облегчение. Заснул я мгновенно. И спал без всяких сновидений, как никогда крепко.
   
   
    
     
Глава 47
    
    
Калли, окончательно решив избавиться от Гронвелта, не считал себя предателем. О Гронвелте позаботятся, он получит огромные деньги за свою долю в казино, люкс останется в его полном распоряжении. Все будет, как раньше, только Гронвелта лишат реальной власти. Конечно, «карандаш» ему оставят. Он по-прежнему сможет приглашать друзей, чтобы те воспользовались услугами казино «Ксанаду». Гости Гронвелта не приносили убытков.
    
Калли полагал, что он никогда не пошел бы на такое, если бы не инсульт Гронвелта. С тех пор отлаженный механизм отеля «Ксанаду» начал давать сбои. Гронвелту просто не хватало сил для быстрой реакции и принятия правильных решений.
    
Но все же Калли чувствовал себя виноватым. Он помнил годы, проведенные рядом с Гронвелтом. Гронвелт всячески способствовал его подъему в управленческой структуре «Ксанаду». Калли любил слушать истории Гронвелта, сопровождать его по игорному залу. Это было счастливое время. Он даже предоставил Гронвелту возможность первому вкусить прелестей Кэрол, очаровательной Чарли Браун. На мгновение задумался: а где сейчас Чарли Браун, почему убежала с Озано? И тут же вспомнил, как он ее встретил.
    
Калли всегда нравилось сопровождать Гронвелта в его ночных обходах игорного зала, которые тот устраивал после обеда с друзьями и уединения с девушкой в своем люксе. Отдав должное наслаждениям плоти, Гронвелт совершал прогулку по своей империи. Искал предателей, как засланных, так и своих, пытавшихся лишить его казино положенной прибыли.
    
Калли шел чуть сзади, наблюдая, как у Гронвелта с каждым шагом прибавляется сил, как распрямляется его спина, розовеют щеки, словно он подпитывался энергией, черпая ее от игроков.
    
Однажды вечером в секции для игры в кости Гронвелт услышал, как игрок спросил у одного из крупье, который час. Крупье взглянул на часы и ответил:
    
— Не знаю, часы остановились.
    
Гронвелт мгновенно подобрался, пристально посмотрел на крупье. Часы у него были с большим черным циферблатом.
    
— Позвольте взглянуть на ваши часы.
    
На лице крупье отразилось недоумение, потом он вытянул руку. Ловкие пальцы Гронвелта мгновенно расстегнули ремешок. Он улыбнулся крупье:
    
— Часы полежат в моем кабинете. Через час вы подниметесь за ними или уволитесь из казино. Если подниметесь, я перед вами извинюсь. И в качестве компенсации вы получите пятьсот долларов. — И Гронвелт вышел из секции с часами в руке.
    
В кабинете Гронвелт показал Калли, как устроены часы. Полый корпус вмещал фишку, которая попадала туда через специальную щель. Достав из ящика маленькую отвертку, Гронвелт в считаные минуты вскрыл часы. Внутри лежала черная стодолларовая фишка.
    
— Интересно, — промурлыкал Гронвелт, — он один пользовался этими часами или сдавал в аренду коллегам? Неплохая идея, но прибыль уж очень мала. Сколько он мог украсть за смену? Триста-четыреста долларов. — Гронвелт покачал головой. — Если бы и остальные довольствовались такой суммой, я бы мог не беспокоиться.
    
Калли спустился в казино. Питбосс сказал ему, что крупье уволился и уже покинул отель.
    
В тот же вечер Калли встретил Чарли Браун. Увидел ее у рулеточного колеса. Прекрасную стройную блондинку с лицом ангела. Он даже подумал, а не слишком ли она молода для азартных игр? Одевалась она неплохо, сексуально, но без особого шика. Калли догадался, что приехала она не из Лос-Анджелеса или Нью-Йорка, а откуда-нибудь со Среднего Запада.
    
Калли поглядывал на нее, пока она играла в рулетку, последовал за ней к столику для блэкджека. Постоял рядом, убедился, что с тонкостями игры она незнакома, завел разговор, стал объяснять, когда и на что надо ставить. С его помощью игра у нее пошла на лад, горка фишек перед ней стала быстро расти. На Калли она уже смотрела как на родного. Когда он спросил, одна ли она в городе, девушка ответила, что приехала с подругой.
    
Калли дал ей свою визитную карточку, на которой значилась его должность: «Вице-президент, отель „Ксанаду“».
    
— Если вам что-нибудь понадобится, позвоните мне. Хотите посмотреть сегодня наше шоу и пообедать? Я угощаю.
    
— Одна или с подругой? — не замедлила спросить девушка.
    
— С подругой, — ответил Калли. Что-то чиркнул на визитке, прежде чем отдать ее девушке. — Покажите ее метрдотелю перед шоу. Если вам понадобится что-то еще, позвоните, — и отошел.
    
Конечно же, после шоу ему позвонили. Он снял трубку и услышал голос девушки:
    
— Это Кэрол.
    
— Я и так узнал ваш голос, Кэрол. Вы играли в блэкджек.
    
— Да. Я звоню, чтобы поблагодарить вас. Мы прекрасно провели время.
    
— Я рад. Если снова приедете в город, обязательно мне позвоните. Буду счастлив, если смогу чем-нибудь вам помочь. Если вы не сможете забронировать номер, сразу звоните мне, я все устрою.
    
— Спасибо. — В голосе Кэрол слышалось легкое разочарование.
    
— Одну минуту. Когда вы уезжаете из Вегаса?
    
— Завтра утром.
    
— Тогда позвольте мне угостить вас и вашу подругу прощальным коктейлем. Доставьте мне такое удовольствие.
    
— С радостью.
    
— Отлично. Встретимся у стола для игры в баккара.
    
Подруга Кэрол оказалось брюнеткой с роскошной грудью. Одевалась она более консервативно, чем Кэрол. Калли не стал форсировать события. Купил им по коктейлю в баре казино, узнал, что они из Солт-Лейк-Сити, пока еще нигде не работали, но надеялись стать манекенщицами.
    
— Может, я смогу вам помочь? — улыбнулся им Калли. — У меня есть друзья в модельном бизнесе в Лос-Анджелесе. Возможно, у них найдется работа для двух таких красавиц. Почему бы вам не позвонить мне в середине следующей недели? Я уверен, что у меня будут для вас хорошие новости. Устроим вас здесь или в Лос-Анджелесе.
    
С тем они и отбыли.
    
На следующей неделе, когда ему позвонила Кэрол, он дал ей телефон модельного агентства в Лос-Анджелесе, где у него работал приятель, и пообещал, что там ей обязательно найдется дело. Кэрол сказала, что приедет в Вегас на следующий уик-энд.
    
— Почему бы вам не остановиться в нашем отеле? — спросил Калли. — Я вас приглашаю. Все за счет заведения.
    
Кэрол с радостью согласилась.
    
Уик-энд прошел, как и предполагал Калли. Ему позвонили, как только Кэрол зарегистрировалась в отеле. Он проследил за тем, чтобы в номер прислали цветы и фрукты, потом позвонил Кэрол и спросил, не пообедает ли она с ним. Понятное дело, она не возражала. После обеда они пошли посмотреть шоу на Стрип, поиграли в других казино. Он объяснил, что в «Ксанаду» играть не может, так как его фамилия значилась в лицензии. Он дал ей сто долларов — сыграть в рулетку и блэкджек. Она разве что не визжала от удовольствия. Калли пристально следил за ней и отметил, что она не пыталась спрятать в сумочку фишки. Сие означало, что девушка она честная. Для нее, естественно, не осталось незамеченным почтение, с которым встречали Калли метрдотель и питбоссы разных казино. Так что Кэрол уяснила для себя, что в Вегасе он большой человек. По возвращении в «Ксанаду» Калли спросил:
    
— Хочешь взглянуть на люкс вице-президента?
    
Ее лицо осветила наивная улыбка, и она ответила:
    
— Конечно.
    
Когда они поднялись в люкс, как и полагалось, Кэрол поахала от восторга, а потом распласталась на диване, картинно демонстрируя крайнюю усталость.
    
— Уф! Вегас — это тебе не Солт-Лейк-Сити.
    
— А тебе не хотелось бы здесь жить? — спросил Калли. — В Вегасе такая красивая девушка сможет отлично проводить время. Я бы познакомился тебя с лучшими людьми города.
    
— Правда?
    
— Конечно. Кто откажется от знакомства с такой красавицей?
    
— Ну, не так уж я и красива, — заскромничала Кэрол.
    
— Очень даже красива, — возразил Калли. — И ты это знаешь.
    
К тому времени он уже сидел рядом с ней на диване. Положил руку ей на живот, наклонился. Поцеловал в губы. Очень нежные, теплые и сладкие. Рука с живота переместилась под юбку. Не встретив ни малейшего сопротивления. Она ответила на поцелуй. А Калли, держа в голове стоимость обивки дивана, предложил:
    
— Пойдем в спальню.
    
— Хорошо, — согласилась Кэрол.
    
Держась за руки, они прошли в спальню. Калли ее раздел. Такое красивое тело ему доводилось видеть считаные разы. Молочно-белая кожа. Золотистый лобок. Высокая, упругая грудь. И никакой застенчивости. Когда Калли разделся, она пробежалась руками по его животу и бедрам, уткнулась носом в пупок. Он чуть надавил на ее голову, и она сделала то, чего ей и хотелось. Несколько мгновений Калли ей не мешал, а потом увлек к кровати.
    
Они занялись любовью, а потом она прижалась лицом к его шее, обняла и удовлетворенно вздохнула. Пока они отдыхали, Калли оценивал ее достоинства. Конечно, красива и может взять в рот, но до высшего пилотажа ей еще далеко. Надо учиться и учиться. И все же такие красотки встречались крайне редко, невинное личико в сочетании со сладострастным телом очень даже возбуждало. В одежде она выглядела худенькой. Без одежды удивляла классической пышностью форм. Не девственница, конечно, но очень уж неопытна, совершенно не затасканная. Вот тут Калли осенило. Он может использовать эту девушку как орудие. Средство борьбы за власть и могущество. Да, в Вегасе сотни красоток. Но они или слишком тупы, или слишком жадны, или у них не было хороших наставников. Он мог превратить Кэрол в нечто особенное. Не в шлюху. Сам он никогда не будет сутенером. Никогда не возьмет с нее ни цента. Но с его помощью Кэрол станет мечтой каждого игрока, приезжающего в Вегас. Сначала, однако, ему предстояло влюбиться в Кэрол и разжечь в ней ответную любовь. К делу они могли перейти лишь после того, как догорели бы последние угольки костра любви.
    * * *
    
Кэрол уже не вернулась в Солт-Лейк-Сити. Она стала любовницей Калли и не вылезала из его люкса, хотя он и снял ей квартиру в доме неподалеку от отеля. По настоянию Калли она брала уроки тенниса и танцев. Одна из самых стильных актрис варьете отеля «Ксанаду» научила ее искусству макияжа и объяснила, что и когда следует надевать. Он устроил ее на работу в лос-анджелесское модельное агентство и притворился, что ревнует ее. Задавал вопросы о том, как она проводила ночи в Лос-Анджелесе, если ей приходилось ночевать там, и какие у нее отношения с фотографами агентства.
    
Кэрол задабривала его поцелуями и говорила: «Сладенький, теперь я могу заниматься любовью только с тобой».
    
Ему представлялось, что голос ее звучал искренне. Он мог бы приглядывать за ней, но не видел в этом особого смысла. Роман длился три месяца, но как-то вечером, когда она, как обычно, сидела в его люксе, Калли сказал:
    
— Гронвелт сегодня очень уж мрачен. Получил дурные известия. Я пытался уговорить его выпить с нами, но он не желает выходить из своего люкса.
    
Кэрол многократно видела Гронвелта в казино, а один раз обедала с ним и Калли. Конечно же, Гронвелт ее очаровал.
    
— Как грустно.
    
Калли улыбнулся.
    
— Я знаю, что настроение у него улучшается, когда он видит тебя. Очень уж ты красивая. А такого лица, как у тебя, просто ни у кого нет. Мужчины обожают невинные лица. — И он не грешил против истины. С огромными, широко посаженными глазами и крохотными веснушками, рассыпанными по коже, она напоминала вкусную карамельку. Да еще волосы цвета спелой пшеницы, взъерошенные, как у ребенка.
    
— Ты выглядишь прямо-таки как девочка из комиксов, — продолжил Калли. — «Чарли Браун». — И с того момента иначе ее в Вегасе и не звали.
    
— Я всегда нравилась зрелым мужчинам. — Чарли Браун улыбнулась. — Некоторые друзья отца подкатывались ко мне.
    
— Естественно, подкатывались, — пожал плечами Калли. — А как ты реагировала?
    
— Во всяком случае, никогда не злилась. Мне это льстило, и я ничего не говорила отцу. Они же были очень милы. Всегда дарили подарки и не делали ничего плохого.
    
— У меня идея. Я сейчас позвоню Гронвелту и скажу, что ты составишь ему компанию. Мне все равно надо спуститься в казино. А ты точно сможешь подбодрить его. Не возражаешь? — Он улыбнулся, но лицо Чарли Браун осталось серьезным.
    
— Нет.
    
Калли отечески поцеловал ее.
    
— Ты понимаешь, о чем я, не так ли?
    
— Я понимаю, о чем ты. — И на мгновение, глядя на это ангельское личико, Калли почувствовал острый укол вины. Но Чарли Браун ослепительно улыбнулась: — Я не против. Он мне нравится. Но ты уверен, что он захочет меня?
    
У Калли на этот счет сомнений не было.
    
— Не волнуйся, сладенькая. Иди к нему, а я пока позвоню. Он будет тебя ждать, а ты держись естественно. Он будет от тебя без ума. Поверь мне, — и потянулся к телефону.
    
Он позвонил Гронвелту и уловил нотки приятного удивления в его голосе:
    
— Если ты уверен, что она хочет прийти, бога ради. Она очаровательная девушка.
    
Положив трубку, Калли повернулся к Чарли Браун:
    
— Пошли, сладенькая. Я отведу тебя.
    
Они направились к люксу Гронвелта. Калли представил ее как Чарли Браун, и по выражению лица Гронвелта понял, что тот от псевдонима в восторге. Калли наполнил стаканы, они посидели, поболтали. Потом Калли сослался на дела и вышел, оставив их одних.
    
В ту ночь он Чарли Браун уже не увидел: она провела ее с Гронвелтом.
    
— Все в порядке? — спросил он Гронвелта на следующий день.
    
— Очаровательная, очаровательная девушка, — ответил Гронвелт. — Просто прелесть. Я попытался дать ей денег, но она не взяла.
    
— Ты же знаешь, она еще слишком молода. Для нее это внове. Но ты остался доволен?
    
— Более чем.
    
— Если захочешь увидеть ее вновь, только скажи.
    
— О нет, — покачал головой Гронвелт. — Для меня она слишком молода. Мне как-то не по себе с такими малышками, особенно если они не берут денег. Слушай, а почему бы тебе не купить ей подарок от меня в нашем ювелирном магазине?
    
Вернувшись в кабинет, Калли позвонил Чарли Браун в ее квартиру.
    
— Хорошо провела время?
    
— Отлично, — ответила Чарли Браун. — Он показал себя настоящим джентльменом.
    
Тут Калли заволновался.
    
— Что значит — показал себя джентльменом? У вас ничего не было?
    
— Да было. Было, — ответила Чарли Браун. — Он такой молодец. Никогда бы не подумала, что в его возрасте можно быть таким молодцом. Я готова подбодрить его в любое время.
    
Калли договорился встретиться с ней за обедом и положил трубку. Откинулся на спинку стула, глубоко задумался. Он-то надеялся, что Гронвелт влюбится в нее и она станет его орудием против Гронвелта. Но Гронвелт, конечно же, это просчитал. Через женщин Калли подобраться к Гронвелту не мог. У него их было слишком много. И слишком часто он убеждался в их продажности. Он знал, что есть добродетель, а потому не мог влюбиться. И, уж конечно, страсть не могла заманить его в ловушку любви. «С женщинами на теорию вероятностей уповать не стоит, — говорил ему Гронвелт. — С ними можно проиграть все и разом».
    
Вот Калли и подумал, что Чарли поможет ему найти подход если не к Гронвелту, то к другим городским шишкам. Поначалу неудачу с Гронвелтом он списал на неопытность Чарли. Все-таки молоденькая, не профессионал в любви. Но за прошедшее время он многому ее научил и уже не мог утверждать, что она ничего не умеет. Ну да ладно, решил он. С Гронвелтом не выгорело, хотя это был идеальный вариант, но на нем свет клином не сошелся. И в последующие месяцы Калли «раскручивал» Чарли. Уик-энды она проводила с крупнейшими игроками. Калли учил ее не брать с них денег и не требовал, чтобы она в первый же вечер укладывалась с ними в постель. Приводил ей свои резоны: «Ты контактируешь только с большими шишками. Мужчинами, которые должны влюбиться в тебя, тратить на тебя много денег, делать тебе дорогие подарки. Но они не станут этого делать, если подумают, что, трахнув тебя, смогут отделаться парой сотней баксов. Они не должны видеть в тебе шлюху. Так что иной раз и не стоит отдаваться им при первом же свидании. Пусть поухаживают за тобой, как в старые добрые времена. А если уж ты им отдаешься, обставь все так, чтобы они могли отнести эту победу за счет собственной неотразимости».
    
Он не удивлялся тому, что Чарли соглашалась на все. Еще в первую ночь он отметил мазохизм Чарли, свойственный многим красивым женщинам. С этим ему приходилось сталкиваться и раньше. Недостаток самоуважения, желание услужить всякому, кто, по их разумению, заботился о них. Собственно, на этой особенности женского характера и строилось благополучие сутенеров. Но Калли сутенером никогда не был и старался ради блага Чарли. Правда, не забывая и о себе.
    
У Чарли Браун обнаружилось и еще одно положительное качество. Ее отличал отменный аппетит. И она просто поразила Калли, когда в первый раз дала себе волю. Съела стейк с вареным картофелем, лобстера с жареным картофелем, кусок торта, мороженое, а потом доела то, что оставалось на тарелке Калли. Мужчины обожали женщин, которые любили поесть. Приглашали Чарли на обед и с восторгом наблюдали, как она сметает еду со стола. Чарли никогда не жаловалась на аппетит и при этом совершенно не полнела.
    
У нее появился автомобиль, лошади для верховой езды. Она купила дом, в котором сдавала квартиру, и давала Калли деньги, чтобы он положил их в банк. Калли открыл для нее специальный накопительный счет. Ее налоговую декларацию готовил его консультант по налогам. Он устроил Чарли на работу в казино, чтобы у нее был легальный источник доходов. С ее заработков он не брал себе ни цента. За несколько лет она перетрахала всех менеджеров казино и нескольких владельцев отелей. Она трахалась с богатыми игроками из Техаса, Нью-Йорка, Калифорнии. Калли подумывал над тем, чтобы подложить ее Фуммиро, посоветовался с Гронвелтом, но тот, не объясняя причин, возразил: «Нет, Фуммиро обойдется».
    
Калли спросил, почему, на что Гронвелт ответил: «В этой девушке чувствуется какая-то ненадежность. Не рискуй самыми крупными игроками». Калли не стал оспаривать его мнение.
    
Но самого большого успеха Калли добился, подложив Чарли судье Бранки, возглавлявшему в Лас-Вегасе отделение Федерального суда. Встречи организовывал Калли. Чарли ждала в одном из номеров отеля. Судья заходил в офис Калли, выходил через черный ход и прямиком направлялся в номер. Виделись они раз в неделю. А когда Калли начал просить судью об услугах, оба знали, что деваться тому некуда.
    
Тот же трюк Калли провернул с членом Комиссии по играм. Чарли и здесь оказалась на высоте. Ее невинное личико, ее великолепное тело били без промаха. Судья Бранки брал ее в отпуск, когда отправлялся половить рыбку. Некоторые банкиры брали ее в деловые поездки, чтобы трахать в свободное от работы время. Когда они занимались делами, она ходила по магазинам, когда их обуревала страсть, они трахали ее. Чарли не требовала ухаживаний и брала деньги только на покупки. Умела она заставить их поверить, что она в них по уши влюблена, что они лучше всех и в жизни, и в постели. При этом она ничего от них не требовала. Один звонок, ей или Калли, и она была к их услугам.
    
За Чарли числился только один недостаток — не любила она наводить дома порядок. К тому времени ее подруга Сара уже перебралась к ней из Солт-Лейк-Сити, и Калли, после тренировочного цикла, пристроил и ее. Иногда он приходил к ним в квартиру, и его просто возмущал царивший там бардак. Однажды утром, заглянув на кухню, он вытряхнул их обеих из кровати, заставил перемыть и отчистить все кастрюли, сковороды и раковину и повесить новые занавески. Они надулись, но все сделали, зато потом, когда он пригласил их на обед, так развеселились, что ночь провели втроем в его люксе.
    
Чарли Браун была девушкой мечты Вегаса, но внезапно, когда Калли особенно нуждался в ее услугах, сбежала с Озано. Калли так и не смог понять ее мотивов. Вернувшись, она вроде бы стала прежней Чарли Браун, но Калли знал: позови ее Озано, она тут же покинет Вегас.
    * * *
    
Долгое время Калли был верным и надежным помощником Гронвелта. Пока не начал думать о том, чтобы занять его место.
    
Росток предательства взошел в голове Калли, когда ему предложили купить десять процентов акций отеля «Ксанаду» и казино.
    
Его вызвали в люкс Гронвелта, где он впервые встретился с Джонни Сантадио, мужчиной лет сорока, в строгом, но элегантном английском костюме. В нем сразу чувствовалась военная выправка. И действительно, Джонни четыре года проучился в Вест-Пойнте. Его отец, один из боссов нью-йоркской мафии, использовал свои политические связи, чтобы устроить сына в военную академию.
    
Отец и сын были патриотами. До того момента, когда отцу пришлось уйти в подполье, чтобы избежать вызова в комиссию Конгресса. Однако ФБР заставило его покинуть убежище, взяв в заложники сына и пригрозив, что у того будут серьезные неприятности. Старший Сантадио дал показания в комиссии Конгресса, но Джонни ушел из Вест-Пойнта.
    
Джонни Сантадио никогда ни в чем не обвиняли и уж тем более не признавали виновным. Его даже не арестовывали. Но Комиссия по играм штата Невада отказалась выдать ему лицензию и разрешить стать совладельцем отеля «Ксанаду» только потому, что его отец считался одним из главарей мафии.
    
На Калли Джонни Сантадио произвел самое благоприятное впечатление. Выдержанный, с прекрасным английским, он мог бы сойти за выпускника Лиги плюща[20] и отпрыска родовитой американской семьи. Даже внешне он ничем не напоминал итальянца.
    
— Не хотел бы ты купить акции этого отеля? — спросил Гронвелт, как только Калли занял указанное ему кресло. В кабинете они были втроем.
    
— С удовольствием, — ответил Калли. — Расписку готов написать прямо сейчас.
    
Джонни Сантадио улыбнулся. И его улыбка Калли понравилась, интеллигентная, даже мягкая.
    
— Судя по тому, что говорил о тебе Гронвелт, ты такой славный парень, что я готов дать деньги на твои акции.
    
Калли все понял. Ему предлагалась роль номинального владельца.
    
— Я не возражаю.
    
— Комиссия по играм выдаст тебе лицензию? За тобой не числится никаких грешков?
    
— Безусловно, выдаст. Если только у них нет закона, запрещающего трахать телок.
    
На этот раз Сантадио улыбаться не стал. Просто подождал, пока Калли договорит.
    
— Я одолжу тебе деньги на эти акции. Ты напишешь на них долговую расписку. В расписке будет указано, что получены они тобой под шесть процентов годовых, и ты будешь их выплачивать. Но, поверь мне на слово, ты ничего не потеряешь, выплачивая этот процент. Ты это понимаешь?
    
— Да, — кивнул Калли.
    
— Мы проводим совершенно законную операцию, Калли, — заговорил Гронвелт, — и я хочу, чтобы ты это четко уяснил. Но очень важно, чтобы никто не знал о том, что твоя долговая расписка находится у мистера Сантадио. Только за это Комиссия по играм может отказаться внести твою фамилию в нашу лицензию.
    
— Я понимаю, — кивнул Калли. — А если со мной что-то случится? Если меня собьет автомобиль или я упаду на землю вместе с самолетом? Как тогда мистер Сантадио получит свои акции?
    
Гронвелт улыбнулся, похлопал его по плечу.
    
— Ты для меня что родной сын, не так ли?
    
— Конечно, — искренне ответил Калли. Причем говорил, что думал. И Сантадио, похоже, одобрил его искренность.
    
— Тогда ты напишешь завещание и оставишь мне свои акции. Если с тобой что-нибудь случится, Сантадио будет знать, к кому прийти за акциями. Тебя это устроит, Джонни?
    
Джонни Сантадио кивнул, потом повернулся к Калли:
    
— Как по-твоему, есть ли у меня возможность получить лицензию? Может Комиссия по играм пропустить меня, закрыв глаза на отца?
    
Калли понял, что Гронвелт рассказал Сантадио о члене Комиссии по играм, который прочно сидел у него на крючке.
    
— Это сложное дело, — ответил он, — которое потребует и времени, и денег.
    
— Сколько времени?
    
— Пару лет. Вы хотите, чтобы вашу фамилию внесли в лицензию?
    
— Совершенно верно.
    
— Когда Комиссия по играм будет «прокручивать» вас, она не найдет ничего компрометирующего?
    
— Нет, за исключением того, что я сын своего отца. И множество слухов и донесений в архивах ФБР и нью-йоркской полиции. Но никаких доказательств.
    
— Чтобы отказать вам, Комиссии по играм достаточно и этого.
    
— Знаю. Поэтому мне и нужна твоя помощь.
    
— Я попытаюсь.
    
— Вот и отлично, — подал голос Гронвелт. — Калли, ты можешь пойти к моему адвокату и составить завещание. Один экземпляр пусть пришлет мне. А я и мистер Сантадио позаботимся обо всем остальном.
    
Сантадио пожал Калли руку, и последний вышел из кабинета.
    * * *
    
Прошел уже год после того, как Гронвелт перенес инсульт. Когда он находился в больнице, Сантадио приехал в Вегас и встретился с Калли. Тот заверил Сантадио, что Гронвелт обязательно поправится, а сам он продолжает работать с Комиссией по играм.
    
— Ты знаешь, твои десять процентов — не единственный мой интерес в казино, — сказал ему Сантадио. — У меня есть друзья, которым также принадлежит часть акций «Ксанаду». И сейчас нас волнует, сможет ли Гронвелт управлять отелем после инсульта. Я хочу, чтобы ты все правильно понял. Я очень уважаю Гронвелта. Если он сможет и дальше управлять отелем, отлично. А если не сможет, если механизм начнет давать сбои, я хочу, чтобы ты дал мне знать.
    
В этот момент Калли пришлось выбирать: до конца оставаться с Гронвелтом или попытаться самому определить свое будущее. Он решил руководствоваться интуицией.
    
— Хорошо, — кивнул он. — Я забочусь не только о ваших интересах или моих, но и о мистере Гронвелте.
    
Сантадио улыбнулся.
    
— Гронвелт — великий человек. Я хочу, чтобы мы сделали для него все, что в наших силах. Это естественно. Но никому из нас не будет пользы, если отель вылетит в трубу.
    
— Да, конечно, — согласился Калли. — Я буду держать вас в курсе.
    * * *
    
Из больницы Гронвелт вышел вроде бы в полном здравии, и Калли вновь, как и прежде, согласовывал с ним все свои действия. Но по прошествии шести месяцев он уже ясно видел, что Гронвелту не хватает сил для эффективного руководства отелем и казино, о чем и доложил Джонни Сантадио.
    
Сантадио прилетел в Вегас, в присутствии Калли встретился с Гронвелтом и прямо спросил, не хочет ли тот продать свои акции и передать управление в другие руки.
    
Гронвелт — после болезни он еще больше высох — сидел в кресле и спокойно поглядывал на Калли и Сантадио.
    
— Твоя позиция мне понятна, — ответил он Сантадио. — Но я думаю, что в самое ближайшее время я начну справляться с работой в полном объеме. Вот что я тебе скажу. Если через шесть месяцев дела не пойдут лучше, я приму твое предложение, и, естественно, мои акции в первую очередь будут предложены тебе. Тебя это устроит, Джонни?