1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– старую,  потемневшую каплю золотого счастья, золотого вина? Счастье пробегает по нему,  его счастье смеется. Так – смеется Бог. Тише! –    

– «Для  счастья, как мало надо для счастья!» – так говорил я когда-то и считал себя  мудрым. Но это была хула, этому научился я теперь. Мудрые дурни говорят  лучше.    

Ибо все  самое малое, самое тихое, самое легкое, шорох ящерицы, дуновение, мгновение,  миг – малое, вот что составляет качество лучшего счастья. Тише!    

– Что  случилось со мною: слушай! Не улетело ли время? Не падаю ли я? Не упал ли я –  слушай! – в колодец вечности?    

– Что  происходит со мною? Тише! Меня кольнуло – о, горе! – в сердце? В самое  сердце! О, разбейся, разбейся, сердце, после такого счастья, после такого  укола!    

– Как?  Не стал ли мир сейчас совершенен? Круглым и зрелым? О золотой круглый зрак –  куда летит он? Разве я бегу за ним! Тише! Тише» (– тут Заратустра потянулся и  почувствовал, что спит). «Вставай, ты, сонливец! – говорил он самому  себе. – Ты, спящий в полдень! Ну, вставайте, вы, старые ноги! Уже пора,  давно пора, еще добрый конец пути остался вам. –    

Теперь  вы выспались, долго ли спали вы? Половину вечности? Ну, вставай теперь, мое старое  сердце! Много ли нужно тебе времени после такого сна – чтобы проснуться?»    

(Но тут  он снова заснул, а душа его противилась, защищалась и опять легла) – «Оставь же  меня! Тише! Не стал ли мир сейчас совершенен? О золотой круглый шар!» –    

«Вставай, –  говорил Заратустра, – ты, маленькая воровка, тунеядка! Как? Все еще потягиваться,  зевать, вздыхать и падать в глубокие колодцы?    

Кто же  ты, о душа моя!» (и тут испугался он, ибо солнечный луч упал с неба на лицо  ему).    

«О небо  надо мной, – сказал он, вздыхая, и сел, – ты глядишь на меня? Ты  слушаешь странную душу мою?    

Когда  выпьешь ты эту каплю росы, упавшую на все земное, – когда выпьешь ты эту  странную душу, –    

     

– когда,  о родник вечности! ты, радостная, ужасающая полуденная бездна! когда обратно  втянешь ты в себя мою душу?»    

Так  говорил Заратустра и поднялся с ложа своего у дерева, как бы после странного  опьянения; а солнце все еще стояло прямо над головою его. Из этого вполне можно  было заключить, что Заратустра в тот раз спал недолго.    

     Приветствие    

     

Лишь  поздно вечером, после долгих напрасных исканий и блужданий, Заратустра опять  вернулся к пещере своей. Но когда он остановился перед нею не более как в  двадцати шагах, случилось то, чего он теперь ожидал всего менее: снова услыхал  он великий крик о помощи. И, поразительно! на этот раз крик исходил из  его собственной пещеры. Но это был долгий, сложный, странный крик, и Заратустра  ясно различал, что он состоит из многих голосов: только издали можно было  принять его за крик из одних только уст.    

Тогда  Заратустра бросился к пещере своей, и вот какое зрелище ожидало его тотчас  после этого слушалища! Там сидели в сборе все, с кем провел он день: король  справа и король слева, старый чародей, папа, добровольный нищий, тень,  совестливый духом, мрачный прорицатель и осел; а самый безобразный человек  надел на себя корону и опоясался двумя красными поясами – ибо он любил, как все  безобразные, красиво одеваться. Посреди же этого печального общества стоял орел  Заратустры, взъерошенный и тревожный, ибо он должен был на многое отвечать, на  что у гордости его не было ответа; а мудрая змея висела вокруг шеи его.    

На все  это смотрел Заратустра с великим удивлением; затем разглядел он отдельно  каждого из гостей своих со снисходительным любопытством, читал в душе их и  удивлялся снова. Тем временем собравшиеся поднялись с мест своих и почтительно  ожидали, чтобы Заратустра заговорил. Заратустра же говорил так:    

«Вы,  отчаявшиеся! Вы, странные люди! Это ваш крик о помощи слышал я? И теперь  знаю я, где надо искать того, кого тщетно искал я сегодня: высшего  человека –    

– в  моей собственной пещере сидит он, высший человек! Но чему удивляюсь я! Не сам  ли я привлек его к себе медовыми жертвами и хитрыми приманками счастья своего?    

Однако  мне кажется, что вы не годитесь для совместного общества, вы, взывающие о помощи,  вы смущаете сердце друг другу, сидя здесь вместе. Сперва должен прийти некто,    

– некто,  который опять заставит вас смеяться, добрый, веселый шутник, танцор, ветер, сорвиголова,  какой-нибудь старый дурень – как кажется вам?    

Но  простите мне, вы, отчаявшиеся, что я обращаюсь к вам с такой ничтожной речью,  недостойной, поистине, таких гостей! Но вы не догадываетесь, что делает  бодрым сердце мое, –    

– вы  сами и вид ваш, простите меня! Ибо всякий, кто смотрит на отчаявшегося,  становится бодрым. Чтобы утешить отчаявшегося – для этого считает себя каждый  достаточно сильным.    

Мне  самому придали вы эту силу – драгоценный дар, мои высокие гости! Настоящий подарок  гостей! Ну что ж, не сердитесь, что я предлагаю вам свой.    

Здесь  царство мое и владения мои: но все мое на этот вечер и эту ночь должно быть и вашим.  Пусть звери мои служат вам; пусть будет пещера моя местом отдохновения вашего!    

В моем  доме, у очага моего никто не должен отчаиваться, в моих владениях защищаю я  каждого от диких зверей их. И первое, что предлагаю я вам, – безопасность!    

Второе  же – мой мизинец. И если он у вас, возьмите и всю руку, ну что ж! и  сердце в придачу! Милости просим, поклон вам, желанные гости мои!»    

Так  говорил Заратустра и смеялся, полный любви и злобы. После этого приветствия  гости его вторично поклонились ему в почтительном молчании; король же справа  отвечал ему от их имени.    

«По  тому, о Заратустра, как ты предложил нам руку и привет свой, узнаем мы в тебе  Заратустру. Ты унизился перед нами, почти оскорбил наше уважение к тебе –    

– но  кто сумел бы, как ты, унизиться с такой гордостью? Это – ободряет нас  самих, это услада для глаз и сердец наших.    

Чтобы  видеть только это, мы охотно поднялись бы на более высокие горы, чем эта гора.  Ибо, как любители зрелищ, пришли мы, мы хотели видеть, что делает ясным  печальный взор.    

И вот,  уже прекратился всякий крик наш о помощи. Уже открыты мысли и сердца наши и  восхищены. Еще немного – и наше мужество станет бодрым.    

Ничего,  о Заратустра, не растет на земле более радостного, как высокая, сильная воля:  она прекраснейшее из произведений ее. Целый ландшафт оживляется от одного  такого дерева.    

С пинией  сравниваю я, о Заратустра, всякого, кто вырастает подобно тебе: высокий, молчаливый,  твердый, одинокий, сделанный из лучшего гибкого дерева, господственный, –    

– простирающий  крепкие зеленые ветви за пределы господства своего, мощно вопрошающий  ветры и бурю и все, что от века близко к высотам,    

– еще  мощнее отвечающий, повелевающий, победоносный; о, кто бы ни поднялся на высокие  горы, чтобы только посмотреть на такие деревья?    

Под  деревом твоим, о Заратустра, оживляется и печальный и неудачник, при виде тебя  успокаивается беспокойный и исцеляется сердце его.    

И,  поистине, на гору твою и к дереву твоему обращены сегодня многие взоры;  возникла великая тоска, и многие научились спрашивать: кто такой Заратустра?    

И все,  кому ты некогда по каплям вливал в уши песню свою и мед свой; все, кто  прятался, кто жил одиноко или одиночествовал вдвоем, заговорили сразу к сердцу  своему:    

«Жив ли  еще Заратустра? Не стоит больше жить, все равно, все тщетно, – или мы  должны жить с Заратустрой!»    

«Почему  не приходит тот, кто так давно возвестил о себе? – так вопрошают  многие. – Не поглотило ли его одиночество? Или мы должны сами пойти к  нему?»    

Теперь  случается, что само одиночество истлело и распадается, подобно могиле, которая  распадается и не может больше держать мертвецов своих. Всюду видны воскресшие.    

Теперь  волны поднимаются все выше и выше вокруг горы твоей, о Заратустра. И как ни  высока высота твоя, многие должны подняться к тебе; твой челн уже недолго  останется на суше.    

И то,  что мы, отчаявшиеся, теперь пришли в пещеру твою и уже свободны от  отчаяния, – служит лишь предзнаменованием, что лучшие находятся на пути к  тебе, –    

– ибо  он сам находится на пути к тебе, последний остаток Бога среди людей, а таковы  именно: все люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения,    

– все,  что не хотят жить, если только не научатся снова надеяться – если только  не научатся у тебя, о Заратустра, великой надежде!»    

Так  говорил король справа и схватил руку Заратустры, чтобы поцеловать ее; но  Заратустра уклонился от его почитания и отступил с испугом, молча и как бы  внезапно отлетая в широкую даль. Но немного спустя был он уже опять у гостей  своих, смотрел на них ясным, испытующим взором и говорил:    

«Гости  мои, вы, высшие люди, я хочу говорить с вами по-немецки и ясно. Не вас ожидал  я здесь, в этих горах».    

(«По-немецки  и ясно? Боже упаси! – сказал тут король слева в сторону; заметно, он не знает  милых немцев, этот мудрец с востока!    

Но он  хочет сказать «по-немецки и грубо» – ну что ж! По нынешним временам это еще не  худший вкус!»)    

Пусть,  поистине, вы будете, вместе взятые, высшими людьми; но для меня – вы недостаточно  высоки и недостаточно сильны.    

Для меня  это значит: для неумолимого, что молчит во мне, но не всегда будет молчать. Если  вы и принадлежите мне, то все же не так, как правая рука моя.    

Ибо кто  сам ходит на больных и слабых ногах, подобно вам, тот хочет прежде всего, знает  ли он это или скрывает от себя: чтобы щадили его.    

Но ни  рук моих, ни ног моих не щажу я, я не щажу своих воинов: как же могли бы  вы годиться для моей войны?    

С вами  погубил бы я всякую победу. И многие из вас упали бы, услыхав громкий бой барабанов  моих.    

Также вы  для меня недостаточно прекрасны и недостаточно благородны. Я употребляю чистые  и гладкие зеркала для учения своего; а на вашей поверхности искажается даже  собственный образ мой.    

Ваши  плечи давит много тяжестей, много воспоминаний; много злых карликов сидят,  скорчившись, в закоулках ваших. Даже в вас есть скрытая чернь.    

И пусть  вы высоки и более высокого рода: многое в вас криво и безобразно. Нет в мире  кузнеца, который мог бы исправить и выпрямить вас.    

Вы  только мост: пусть высшие перейдут через вас! Вы означаете ступени; не  сердитесь же на того, кто по вас поднимается на высоту свою!    

Быть  может, из семени вашего некогда вырастет настоящий сын и совершенный наследник  мой – но это еще далеко. Сами вы не те, кому принадлежит наследство мое и имя  мое.    

Не вас  жду я здесь, в этих горах, не с вами спущусь я вниз в последний раз. Только как  предзнаменование пришли вы ко мне, что высшие люди находятся уже на пути ко  мне, –    

– не  люди великой тоски, великого отвращения, великого пресыщения и не те, кого  назвали вы последним остатком Бога.    

– Нет!  нет! трижды нет! Других жду я здесь, в этих горах, и без них не шевельну  я ногой, чтобы уйти отсюда.    

– высших,  более сильных, победоносных, более веселых, таких, у которых прямоугольно  построены тело и душа: смеющиеся львы должны прийти!    

О  желанные гости мои, вы, странные люди, – неужели вы еще ничего не слыхали  о детях моих? И что они находятся на пути ко мне?    

Говорите  же мне о садах моих, о блаженных островах моих, о новом прекрасном потомстве  моем, – почему не говорите вы мне о них?    

Об этом  даре прошу я у любви вашей, чтобы говорили вы мне о детях моих. Ими богат я,  через них обеднел я: чего не отдал я, –    

– чего  ни отдал бы я, чтобы иметь лишь одно: этих детей, эти живые  насаждения, эти деревья жизни воли моей и моей высшей надежды!»    

Так  говорил Заратустра и внезапно прервал речь свою: ибо им овладела тоска его, и  он сомкнул глаза и уста, так велико было движение сердца его. И все гости его  также молчали, неподвижные и смущенные: один только старый прорицатель делал  знаки рукою и выражением лица своего.    

     Тайная вечеря    

     

На этом  месте прорицатель прервал приветствие Заратустры и гостей его: он протеснился  вперед, как тот, кому нельзя терять времени, схватил руку Заратустры и  воскликнул: «Но, Заратустра!    

Одно  бывает необходимее другого, так говоришь ты сам: ну что ж, одно для меня  теперь необходимее всего остального.    

Кстати:  разве не пригласил ты меня на трапезу? И здесь находятся многие совершившие  длинный путь. Не речами же хочешь ты накормить нас?    

Кроме  того, все мы уже слишком много говорили о замерзании, утоплении, удушении и  других телесных бедствиях: но никто не вспомнил о моей беде, о страхе  умереть с голоду». –    

(Так  говорил прорицатель; но, когда звери Заратустры услыхали слова эти, они со  страху убежали. Ибо они видели, что всего принесенного ими в течение дня будет  недостаточно, чтобы накормить досыта одного только прорицателя.)    

«Включая  сюда и страх умереть от жажды, – продолжал прорицатель. – И хотя я  слышу, что вода здесь журчит, подобно речам мудрости, в изобилии и неустанно:  но я – хочу вина!    

Не  всякий, как Заратустра, пьет от рожденья одну только воду. Вода не годится для  усталых и поблекших: нам подобает вино – только оно дает  внезапное выздоровление и импровизированное здоровье!»    

При этом  удобном случае, пока прорицатель просил вина, удалось и королю слева, молчаливому,  также промолвить слово. «О вине, – сказал он, – мы позаботились, я с  моим братом, королем справа: у нас вина достаточно – осел целиком нагружен им.  Так что недостает только хлеба».    

«Хлеба? –  возразил Заратустра, смеясь. – Как раз хлеба и не бывает у отшельников. Но  не хлебом единым жив человек, но и мясом хороших ягнят, а у меня их два:    

– пусть  скорее заколют их и приправят шалфеем: так люблю я. Также нет недостатка  в кореньях и плодах, годных даже для лакомок и гурманов; есть также орехи и  другие загадки, чтобы пощелкать.    

Мы скоро  устроим знатный пир. Но кто хочет в нем участвовать, должен также приложить  руку, даже короли. Ибо у Заратустры даже королю не зазорно быть поваром».    

Это  предложение пришлось всем по сердцу; только добровольный нищий был против мяса,  вина и пряностей.    

«Слушайте-ка  этого чревоугодника Заратустру! – сказал он шутливо. – Для того ль  идут в пещеры и на высокие горы, чтобы устраивать такие пиры?    

Теперь  понимаю я, чему он некогда нас учил, говоря: «Хвала малой бедности!», почему и  он хочет уничтожить нищих».    

«Будь  весел, как я, – отвечал Заратустра. – Оставайся при своих привычках,  превосходный человек! жуй свои зерна, пей свою воду, хвали свою кухню – если  только она веселит тебя!    

Я –  закон только для моих, а не закон для всех. Но кто принадлежит мне, должен  иметь крепкие кости и легкую поступь, –    

– находить  удовольствие в войнах и пиршествах, а не быть букой и Гансом-мечтателем, быть  готовым ко всему самому трудному, как к празднику своему, быть здоровым и  невредимым.    

Лучшее  принадлежит моим и мне; и если не дают нам его, мы сами его берем: лучшую пишу,  самое чистое небо, самые мощные мысли, самых прекрасных женщин!» –    

Так  говорил Заратустра; но король справа заметил: «Странно! Слыханы ли когда-нибудь  такие умные речи из уст мудреца?    

И,  поистине, весьма редко встречается мудрец, который был бы умен и вдобавок не  был бы ослом».    

Так  говорил король справа и удивлялся; осел же злорадно прибавил к его речи И-А.  Это и было началом той продолжительной беседы, которая названа «тайной вечерей»  в исторических книгах. Но за нею не говорилось ни о чем другом, как только о высшем  человеке.    

     О высшем человеке

  1    

     

Когда в  первый раз пошел я к людям, совершил я глупость отшельника, великую глупость: я  явился на базарную площадь.    

И когда  я говорил ко всем, я ни к кому не говорил. Но к вечеру канатные плясуны были  моими товарищами и трупы; и я сам стал почти что трупом.    

Но с  новым утром пришла ко мне и новая истина – тогда научился я говорить: «Что мне  до базара и толпы, до шума толпы и длинных ушей ее!»    

Вы,  высшие люди, этому научитесь у меня: на базаре не верит никто в высших людей. И  если хотите вы там говорить, ну что ж! Но толпа моргает: «Мы все равны».    

«Вы,  высшие люди, – так моргает толпа, – не существует высших людей, мы  все равны, человек есть человек, перед Богом – мы все равны!»    

Перед  Богом! – Но теперь умер этот Бог. Но перед толпою мы не хотим быть равны.  Вы, высшие люди, уходите с базара!    

     2    

     

Перед  Богом! – Но теперь умер этот Бог! Вы, высшие люди, этот Бог был вашей  величайшей опасностью.    

С тех  пор как лежит он в могиле, вы впервые воскресли. Только теперь наступает  великий полдень, только теперь высший человек становится – господином!    

Поняли  ли вы это слово, о братья мои? Вы испугались: встревожилось сердце ваше? Не зияет  ли здесь бездна для вас? Не лает ли здесь адский пес на вас?    

Ну что  ж! вперед! высшие люди! Только теперь гора человеческого будущего мечется в  родовых муках. Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.    

     3    

     

Самые  заботливые вопрошают: «Как сохраниться человеку?» Заратустра же спрашивает,  единственный и первый: «Как превзойти человека?»    

К  сверхчеловеку лежит сердце мое, он для меня первое и  единственное, – а не человек: не ближний, не самый бедный, не самый  страждущий, не самый лучший.    

О братья  мои, если что я могу любить в человеке, так это только то, что он есть переход  и гибель. И даже в вас есть многое, что пробуждает во мне любовь и надежду.    

Ваша  ненависть, о высшие люди, пробуждает во мне надежду. Ибо великие ненавистники  суть великие почитатели.    

Ваше  отчаяние достойно великого уважения. Ибо вы не научились подчиняться, вы не  научились маленькому благоразумию.    

Ибо  теперь маленькие люди стали господами: они все проповедуют покорность, скромность,  благоразумие, старание, осторожность и нескончаемое «и так далее» маленьких  добродетелей.    

Все  женское, все рабское, и особенно вся чернь: это хочет теперь стать  господином всей человеческой судьбы – о отвращение! отвращение! отвращение!    

Они неустанно спрашивают: «как  лучше, дольше и приятнее сохраниться человеку?» И потому – они господа  сегодняшнего дня.    

Этих  господ сегодняшнего дня превзойдите мне, о братья мои, – этих маленьких  людей: они величайшая опасность для сверхчеловека!    

Превзойдите  мне, о высшие люди, маленькие добродетели, маленькое благоразумие, боязливую  осторожность, кишенье муравьев, жалкое довольство, «счастье большинства»! –    

     

И лучше  уж отчаивайтесь, но не сдавайтесь. И поистине, я люблю вас за то, что вы  сегодня не умеете жить, о высшие люди! Ибо так вы живете – лучше всего!    

     4    

     

Есть ли  в вас мужество, о братья мои? Есть ли сердце в вас? Не мужество перед  свидетелями, а мужество отшельника и орла, на которое уже не смотрит даже Бог?    

У  холодных душ, у мулов, у слепых и у пьяных нет того, что называю я мужеством.  Лишь у того есть мужество, кто знает страх, но побеждает его, кто видит  бездну, но с гордостью смотрит в нее.    

Кто  смотрит в бездну, но глазами орла, кто хватает бездну когтями орла –  лишь в том есть мужество.    

     5    

     

«Человек  зол» – так говорили мне в утешение все мудрецы. Ах, если бы это и сегодня было  еще правдой! Ибо зло есть лучшая сила человека.    

«Человек  должен становиться все лучше и злее» – так учу я. Самое злое нужно для  блага сверхчеловека.    

Могло  быть благом для проповедника маленьких людей, что страдал и нес он грехи людей.  Но я радуюсь великому греху как великому утешению своему.    

Но все  это сказано не для длинных ушей. Не всякое слово годится ко всякому рылу. Это  тонкие, дальние вещи: копыта овец не должны топтать их!    

     6    

     

О высшие  люди, не думаете ли вы, что я здесь для того, чтобы исправить то, что сделали  вы дурного?    

Или что  хочу я отныне удобнее уложить вас спать, страдающих? Или указать вам, беспокойным,  сбившимся с пути и потерявшимся в горах, новые, более удобные тропинки?    

Нет!  Нет! Трижды нет! Все больше все лучшие из рода вашего должны гибнуть, –  ибо вам должно становиться все хуже и жестче. Ибо только этим путем –    

– только  этим путем вырастает человек до той высоты, где молния порождает и убивает его:  достаточно высоко для молнии!    

На  немногое, на долгое, на дальнее направлена мысль моя и тоска моя – что мне до  вашей маленькой, обыкновенной и короткой нищеты!    

По-моему,  вы еще недостаточно страдаете! Ибо вы страдаете собой, вы еще не страдали человеком.  Вы солгали бы, если бы сказали иначе! Никто из вас не страдает тем, чем страдал  я. –    

     7    

     

Мне  недостаточно, чтобы молния не вредила больше. Не отвращать хочу я ее: она  должна научиться работать – для меня.    

Моя  мудрость собирается уже давно, подобно туче, она становится все спокойнее и  темнее. Так бывает со всякою мудростью, которая должна некогда родить молнии. –    

Для этих  людей сегодняшнего дня не хочу я быть светом, ни называться им. Их –  хочу я ослепить: молния мудрости моей! выжги им глаза!    

     8    

     

Вы не  должны ничего хотеть свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, кто хочет  свыше сил своих.    

Особенно  когда они хотят великих вещей! Ибо они возбуждают недоверие к великим вещам,  эти ловкие фальшивомонетчики, эти комедианты –    

– пока  наконец они не изолгутся, косые, снаружи окрашенные, но внутри разъедаемые червями,  прикрытые великими словами, показными добродетелями, блестящими поддельными делами.    

Будьте  тут особенно осторожны, о высшие люди! Ибо нет для меня сегодня ничего более  драгоценного и более редкого, чем правдивость.    

Не  принадлежит ли это «сегодня» толпе? Но толпа не знает, что велико, что мало,  что прямо и правдиво: она криводушна по невинности, она лжет всегда.    

     9    

     

Будьте  сегодня недоверчивы, о высшие люди, люди мужественные и чистосердечные! И  держите в тайне основания ваши! Ибо это «сегодня» принадлежит толпе.    

Чему  толпа научилась верить без оснований, кто мог бы у нее это опровергнуть – основаниями?    

На  базаре убеждают жестами. Но основания делают толпу недоверчивой.    

И если  когда-нибудь истина достигала там торжества, то спрашивайте себя с недоверием:  «Какое же могучее заблуждение боролось за нее?»    

Остерегайтесь  также ученых! Они ненавидят вас: ибо они бесплодны! У них холодные, иссохшие  глаза, перед ними лежит всякая птица ощипанной.    

Они  кичатся тем, что они не лгут: но неспособность ко лжи далеко еще не есть любовь  к истине. Остерегайтесь!    

Отсутствие  лихорадки далеко еще не есть познание. Застывшим умам не верю я. Кто не может  лгать, не знает, что есть истина.    

     10    

     

Если вы  хотите высоко подняться, пользуйтесь собственными ногами! Не позволяйте нести  себя, не садитесь на чужие плечи и головы!    

Но ты  сел на коня? Ты быстро мчишься теперь вверх к своей цели? Ну что ж, мой друг!  Но твоя хромая нога также сидит на лошади вместе с тобою!    

Когда ты  будешь у цели своей, когда ты спрыгнешь с коня своего, – именно на высоте  своей, о высший человек, – ты и споткнешься!    

     11    

     

Вы,  созидающие, вы, высшие люди! Бывает беременность только своим ребенком.    

Не  позволяйте вводить себя в заблуждение! Кто же ближний ваш? И если  действуете вы «для ближнего», – вы созидаете все-таки не для него!    

Разучитесь  же этому «для» вы, созидающие: ибо ваша добродетель требует, чтобы вы не имели  никакого дела с этим «для», «ради» и «потому что». Заткните уши свои от этих  поддельных, маленьких слов.    

«Для  ближнего» – это добродетель только маленьких людей: у них говорят: «один стоит  другого» и «рука руку моет»; у них нет ни права, ни силы для вашего эгоизма!    

В  эгоизме вашем, вы, созидающие, есть осторожность и предусмотрительность  беременной женщины! Чего никто еще не видел глазами, плод, – он охраняет,  бережет и питает всю вашу любовь.    

В  ребенке вашем вся ваша любовь, в нем же и вся ваша добродетель! Ваше дело, ваша  воля – «ближний» ваш; не позволяйте навязывать себе ложных ценностей!    

     12    

     

Вы,  созидающие, вы, высшие люди! Кто должен родить, тот болен; но кто родил, тот не  чист.    

Спросите  у женщин: родят не потому, что это доставляет удовольствие. Боль заставляет  кудахтать кур и поэтов.    

Вы,  созидающие, и в вас есть много нечистого. Это потому, что вы должны быть  матерями.    

Новорожденный:  о, как много новой грязи появилось с ним на свет! Посторонитесь! И кто родил,  должен омыть душу свою!    

     13    

     

Не  будьте добродетельны свыше сил своих! И не требуйте от себя ничего  невероятного!    

Ходите  по стонам, по которым уже ходила добродетель отцов ваших! Как могли бы вы  подняться высоко, если бы воля отцов ваших не поднималась с вами?    

Но кто  хочет быть первенцем, пусть смотрит, как бы не сделаться ему последышем! И где  есть пороки отцов ваших, там не должны вы желать разыгрывать святых!    

Что было  бы, если бы потребовал от себя целомудрия тот, чьи отцы посещали женщин и  любили крепкие вина и кабанов?    

Это было  бы безумием! Для него, поистине, будет уже много, если будет он мужем одной,  двух или трех женщин.    

И если  бы основывал он монастыри и писал над дверью: «дорога к святому», – я  все-таки сказал бы: к чему! ведь это новое безумие!    

Он  основал для себя самого смирительный дом и убежище, – на здоровье! Но я не  верю этому.    

В  уединении растет то, что каждый вносит в него, даже внутренняя скотина. Поэтому  отговариваю я многих от одиночества.    

Существовало  ли до сих пор на земле что-нибудь более грязное, чем пустынножители? Около них  срывался с цепи не только дьявол, – но и свинья.    

     14    

     

Оробевшими,  пристыженными, неловкими, похожими на тигра, которому не удался прыжок его:  такими, о высшие люди, видел я часто вас, когда крались вы стороною. Игра в  кости не удалась вам.    

Но что ж  из этого, вы, играющие в кости! Вы не научились играть и смеяться, как нужно  играть и смеяться! Не сидим ли мы всегда за большим столом насмешек и игр?    

И если  вам не удалось великое, значит ли это, что вы сами – не удались? И если не  удались вы сами, не удался и – человек? Если же не удался человек – ну что ж!    

     15    

     

Чем  совершеннее вещь, тем реже она удается. О высшие люди, разве не все вы – не удались?    

Будьте  бодры, что из этого! Сколь многое еще возможно! Учитесь смеяться над собой, как  надо смеяться!    

Что ж  удивительного, что вы не удались или что удались наполовину, вы, полуразбитые!  Не бьется ли и не мечется ли в вас – будущее человека?    

Все, что  есть в человеке самого далекого, самого глубокого, звездоподобная высота его и  огромная сила его, – все это не бродит ли в котле вашем?    

Что ж  удивительного, если иной котел разбивается! Учитесь смеяться над собой, как  надо смеяться! О высшие люди, сколь многое еще возможно!    

И,  поистине, сколь многое удалось уже! Как богата эта земля маленькими, хорошими,  совершенными вещами, вещами, вполне удавшимися!    

Окружайте  себя маленькими, хорошими, совершенными вещами, о высшие люди! Их золотая  зрелость исцеляет сердце. Все совершенное учит надеяться.    

     16    

     

Что было  здесь на земле доселе самым тяжким грехом? Не были ли этим грехом слова того,  кто говорил: «Горе здесь смеющимся!»    

Разве не  нашел он на земле никаких оснований для смеха?    

Значит,  искал он плохо. Дитя находит здесь основания для смеха.    

Он –  недостаточно любил: иначе он полюбил бы и нас, смеющихся? Но он ненавидел и позорил  нас, плач и скрежет зубовный предрекал он нам.    

Надо ли  тотчас проклинать, где не любишь? Это – кажется мне дурным вкусом. Но так делал  он, этот безусловный. Он происходил из толпы.    

И он сам  недостаточно любил; иначе он меньше сердился бы, что не любят его. Всякая великая  любовь хочет не любви: она хочет большего.    

Сторонитесь  всех этих безусловных! Это бедный, больной род, род толпы – они дурно смотрят  на эту жизнь, у них дурной глаз на эту землю.    

Сторонитесь  всех этих безусловных! У них тяжелая поступь и тяжелые сердца – они не умеют  плясать. Как могла бы для них земля быть легкой!    

     17    

     

Кривым  путем приближаются все хорошие вещи к цели своей. Они выгибаются, как кошки,  они мурлычут от близкого счастья своею, – все хорошие вещи смеются.    

Походка  обнаруживает, идет ли кто уже по пути своему, – смотрите, как я  иду! Но кто приближается к цели своей, тот танцует.    

И,  поистине, статуей не сделался я, еще не стою я неподвижным, тупым и окаменелым,  как столб; я люблю быстрый бег.    

И хотя  есть на земле трясина и густая печаль, – но у кого легкие ноги, тот бежит  поверх тины и танцует, как на расчищенном льду.    

Возносите  сердца ваши, братья мои, выше, все выше! И не забывайте также и ног! Возносите  также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше – стойте на голове!    

     18    

     

Этот  венец смеющегося, этот венец из роз, – я сам возложил на себя этот венец,  я сам признал священным свой смех. Никого другого не нашел я теперь достаточно  сильным для этого.    

Заратустра  танцор, Заратустра легкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц,  готовый и проворный, блаженно-легко-готовый –    

Заратустра  вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий  прыжки и вперед, и в сторону; я сам возложил на себя этот венец!    

     19    

     

Возносите  сердца ваши, братья мои, выше! все выше! И не забывайте также и ног! Поднимайте  также и ноги ваши, вы, хорошие танцоры, а еще лучше – стойте на голове!    

Существуют  и в счастье тяжеловесные звери, есть неуклюжие от рожденья. Они делают смешные  усилия, как слон, старающийся стоять на голове.    

Но лучше  быть дурашливым от счастья, чем дурашливым от несчастья, лучше неуклюже  танцевать, чем ходить, хромая. Учитесь же у мудрости моей: даже у худшей вещи  есть две хорошие изнанки, –    

– даже  у худшей вещи есть хорошие ноги для танцев: так учитесь же вы сами, о высшие  люди, становиться на настоящие ноги свои!    

Разучитесь  же скорби и всякой печали толпы! О, какими печальными кажутся мне сегодня  народные шуты. Но это «сегодня» принадлежит толпе.    

     20    

     

Подражайте  ветру, когда вырывается он из своих горных ущелий: под звуки собственной  свирели хочет он танцевать, моря дрожат и прыгают под стопами его.    

Хвала  доброму неукротимому духу, который дает крылья ослам, который доит львиц, который  приходит, как ураган, для всякого «сегодня» и для всякой толпы:    

– который  есть враг всем чертополошным и взбалмошным головам, всем увядшим листьям и  сорным травам; хвала этому духу бурь, дикому, доброму и свободному, который  танцует по болотам и по печали, как по лугам!    

Который  ненавидит чахлых псов из толпы и всякое неудачное мрачное отродье; хвала этому  духу всех свободных умов, смеющейся буре, которая засыпает глаза пылью всем,  кто видит лишь черное и сам покрыт язвами!    

О высшие  люди, ваше худшее в том, что все вы не научились танцевать, как нужно танцевать, –  танцевать поверх самих себя! Что из того, что вы не удались!    

Сколь  многое еще возможно! Так научитесь же смеяться поверх самих себя!  Возносите сердца ваши, вы, хорошие танцоры, выше, все выше! И не забывайте  также и доброго смеха!    

Этот  венец смеющегося, этот венец из роз, – вам, братья мои, кидаю я этот  венец! Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня –  смеяться!    

     Песнь тоски

  1    

     

Когда  Заратустра говорил эти речи, стоял он близко ко входу в пещеру свою; но с последними  словами незаметно ускользнул он от гостей и выбежал на короткое время на чистый  воздух.    

«О  чистый запах, – воскликнул он, – о блаженная тишина, меня окружающие!  Но где звери мои? Сюда, сюда, орел мой и змея моя!    

Скажите  мне, звери мои: эти высшие люди все вместе – быть может, они пахнут не  хорошо? О чистый запах, окружающий меня! Теперь только знаю и чувствую я, как я  люблю вас, звери мои».    

– И  Заратустра повторил еще раз: «Я люблю вас, звери мои!» Орел же и змея  приблизились к нему, когда он произнес эти слова, и подняли на него взоры свои.  Так стояли они тихо втроем и вдыхали и втягивали в себя чистый воздух. Ибо  воздух здесь, снаружи, был лучше, чем у высших людей.    

     2    

     

Но едва  покинул Заратустра пещеру свою, как поднялся старый чародей, лукаво оглянулся и  сказал: «Он вышел!    

И вот  уже, о высшие люди, – позвольте и мне, подобно ему, пощекотать вас этим  льстивым именем – и вот уже овладевает мною мой злой дух, обманщик и чародей,  мой демон тоски,    

– который  до глубины души противник этого Заратустры, – простите это ему! Теперь хочет  он показать вам свои чары, ибо настал час его: тщетно борюсь я с этим  злым духом.    

Всем  вам, какое бы почитание ни воздавали вы себе на словах, будете ли вы называть  себя «свободомыслящими», или «правдивыми», или «кающимися духом», или  «освобожденными от оков», или «алчущими и жаждущими»,    

– всем  вам, страдающим подобно мне великим отвращением, для которых умер старый  Бог, а новый Бог даже не лежит еще спеленутым в колыбели, – всем вам мил  мой дух и демон-чародей.    

Я знаю  вас, о высшие люди, я знаю его, – я знаю также этого демона, которого  люблю против воли, этого Заратустру: он сам часто кажется мне похожим на  прекрасную маску святого,    

– похожим  на новый удивительный маскарад, в котором находит удовольствие мой злой дух,  мой демон тоски, – я люблю Заратустру, часто кажется мне, ради моего злого  духа. –    

Но он  уже овладевает мною и угнетает меня, этот дух тоски, этот демон вечерних  сумерек; и, поистине, о высшие люди, ему хочется –    

– шире  раскройте глаза! – ему хочется прийти нагим, мужчиной или женщиной,  еще не знаю я; но он идет, он гнетет меня, горе! шире раскройте чувства ваши!    

День  отзвучал, для всех вещей наступает теперь вечер, даже для лучших вещей;  слушайте теперь и смотрите, о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли,  женщина ли, этот дух вечерней тоски!»    

Так  говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.    

     3    

     

Когда  яснеет воздух и на землю,    

Как  утешение, роса нисходит    

Стопой  невидимой, неслышанной и    

нежной,    

Как все  несущее успокоенья сладость,    

–    

Ты  вспоминаешь ли, горячая душа,    

–    

Какою  жаждою томилась ты когда-то    

По  ниспадающим с небес слезам-росинкам,    

Усталая  в изнеможенье жалком,    

Под  злыми взглядами спускавшегося    

солнца,    

Спешившего  тропинкой пожелтевшей    

Злорадно  ослеплявшими лучами    

Между  дерев, черневших вкруг меня.    

Ты истины  жених? так тешились    

они.    

Нет, ты  поэт, и только.    

Ты  хищный, лживый, ползающий зверь,    

Который  должен лгать,    

Под  маской хитрой жертву карауля,    

Сам  маска для себя    

И сам  себе добыча.    

И это  истины жених? О нет!    

Лишь  скоморох, поэт, и только!    

Хитро  болтающий под маскою затейной,    

Ты,  рыскающий вкруг, карабкаясь,    

всползаешь  –    

По  ложным из нагроможденных слов    

мостам,    

По  лживым радугам среди небес обманных.    

Лишь    

скоморох,  поэт, и только!    

     

И это  – истины жених? О нет!    

Ты не  стоишь холодный, неподвижный,    

Как  образ божества, спокойный,    

Как  изваяние его пред храмом,    

Как врат  Господних страж…    

Ты  добродетельной устойчивости враг,    

Не в  храмах дома ты, а в дикой чаще,    

Ты полн  упрямого, кошачьего стремленья,    

Рад  выпрыгнуть в окно под всякий    

случай    

И лесу  девственному рад кричать    

приветно,    

Что в  чаще непролазной ты носился.    

Средь  пестрых хищников в косматых    

шкурах,    

Греховной  красоты здоровья полный,    

–    

Что,  сладострастно ноздри раздувая,    

Насмешливый  в блаженстве кровожадном,    

Ты  хищничал и крался полный лжи.    

     

Порой  орлу подобно с высоты,    

Уставив  в глубину недвижный взгляд,    

В свое  владенье, в пропасть    

смотришь  долго,    

Как,  вглубь стремясь, она все ниже,    

вниз    

Змеится  кольцами, спускаясь внутрь    

–    

И вдруг    

Затем    

В  падении отвесном    

Полет,  как меч, направив,    

В ягнят  ударил ты,    

Стремительно  бросаясь с хищным жаром    

Терзать  ягнят    

Со  злобой против всех овечьих душ    

И  яростно кипя на все, что смотрит    

Овцеподобно,  ягнеоко и курчаво,    

С  приветной тупостью ягнят молочных.    

     

Вот так    

Пантеры  свойств, орлиных качеств    

Исполнены  поэта ощущенья,    

Они твои  под тысячью личин.    

Твои,    

поэт и  скоморох!    

     

Ведь это  ты, признавший в человеке    

Так  безразлично Бога и овцу,    

И  божество терзая в человеке,    

В нем  также и овцу терзаешь ты,    

Терзаешь,  радуясь.    

     

Твое  блаженство в этом,    

Блаженство  злой пантеры и орла,    

Блаженство  скомороха и поэта.    

     

Когда  яснеет воздух и луна    

Серпом  зеленоватым между тучек,    

Среди  полос пурпурных вдруг мелькнувши,    

Прокрадется,  завистливо, как враг,    

Дневного  света враг, –    

Она все  ближе, ближе подступает,    

Подрезывая  тайно, постепенно    

Ковры из  роз, гирляндами висящих,    

Пока  цветы с головкой побледневшей    

Не  опрокинутся в ночную тьму.    

     

Так я  упал когда-то с высоты,    

Где в  сновиденьях правды я носился    

–    

Весь  полный ощущений дня и света,    

Упал я  навзничь в тьму вечерней    

тени,    

Испепеленный  правдою одною    

И  жаждущий единой этой правды. –    

     

Ты  помнишь ли еще, горячая душа,    

Как мы  тогда томились этой жаждой,    

Томились  тем, что ты в изгнанье    

вечном    

От  всякой правды далеко,    

Лишь  скоморох, поэт, и только.    

      О науке    

     

Так пел  чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, тоскливого  сладострастия. Только совестливый духом не был пойман им: он быстро выхватил  арфу из рук чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите  Заратустру! Ты делаешь воздух этой пещеры удушливым и ядовитым, ты, старый,  злой чародей!    

Лживый и  утонченный, ты соблазняешь к неведомым страстям и к неведомым пустыням. И горе,  если такие, как ты, говорят об истине и придают значение ей!    

Горе  всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Они должны  проститься со свободой своей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь назад, в  темницы, –    

– ты  старый, мрачный демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на  тех, кто своей похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»    

Так  говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой  своей, и оттого проглотил досаду, причиненную ему совестливым. «Помолчи! –  сказал он скромным голосом. – Хорошие песни должны хорошо отзываться в  сердцах: после хороших песен надо долго хранить молчание.    

Так  поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В  тебе очень мало от духа чародея».    

«Ты  хвалишь меня, – возразил совестливый, – отделяя меня от себя; ну что  ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите еще с похотливыми глазами –    

о  свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы кажетесь мне похожими на тех,  кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами  начали танцевать!    

В вас, о  высшие люди, еще много есть из того, что чародей называет своим злым духом  обмана и чар, – мы, конечно, должны быть различны.    

И,  поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра  вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы знать, что мы различны.    

И мы ищем  различного даже здесь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше устойчивости,  потому и пришел я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля –    

– теперь,  когда все колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу глаза ваши, какие  вот сейчас у вас, я скорее поверил бы, что вы ищете побольше неустойчивости,    

– побольше  трепета, побольше опасности, побольше землетрясения. Вы хотите, так кажется  мне, простите предположение мое, о высшие люди, –    

– вы  хотите самой трудной, самой опасной жизни, внушающей мне наибольший  страх, жизни диких зверей, хотите лесов, пещер, горных стремнин и непроходимых  ущелий.    

И не те,  что выводят вас из опасности, нравятся вам больше всего, а те, что  отвращают вас в сторону от всех дорог, совратители. Но если такое желание истинно  в вас, все-таки оно кажется мне невозможным.    

Ибо  страх – наследственное, основное чувство человека; страхом объясняется все,  наследственный грех и наследственная добродетель. Из страха выросла и моя  добродетель, она называется: наука.    

Ибо  страх перед дикими животными – этот страх дольше всего воспитывается в  человеке, включая и страх перед тем животным, которого человек прячет и  страшится в себе самом. – Заратустра называет его «внутренней скотиной».    

Этот  долгий, старый страх, ставший наконец тонким и одухотворенным, – нынче,  сдается мне, называется: наука».    

Так  говорил совестливый; но Заратустра, который только что вернулся в пещеру свою и  слышал последние слова и угадал смысл их, кинул совестливому горсть роз и  смеялся над «истинами» его. «Как! – воскликнул он. – Что слышал я  только что? Поистине, кажется мне, что или ты глупец, или я сам, – и твою  „истину“ мигом поставлю я вверх ногами.    

Ибо страх  – исключение для нас. Но мужество, дух приключений, любовь к неизвестному, к  тому, на что никто еще не отважился, – мужеством кажется мне вся  предшествующая история человека.    

Самым  диким, самым мужественным животным позавидовал он и отнял у них все добродетели  их: только этим путем стал он – человеком.    

Это мужество, ставшее наконец  духовничьим, духовным, это мужество человеческое, с орлиными крыльями и змеиною  мудростью: это мужество, сдается мне, называется теперь…»    

«Заратустрой!»  – крикнули в один голос все собравшиеся и громко рассмеялись; но от них  поднялось как бы тяжелое облако. Чародей также засмеялся и сказал с лукавым  видом: «Ну что ж! Он ушел, мой злой дух!    

И разве  я сам не предостерегал вас от него, когда говорил, что он обманщик, дух лжи и обмана?    

Особенно  когда он показывается нагим. Но разве я ответствен за козни его! Разве я  создал его и мир?    

Ну что  ж! Будем опять добрыми и веселыми! И хотя Заратустра смотрит уже сердито –  взгляните же на него! он сердится на меня, –    

– но  прежде чем наступит ночь, научится он снова меня любить и хвалить, он не может  долго жить, не делая этих глупостей.    

Он – любит врагов своих; это  искусство понимает он лучше всех, кого только я видел. Но за это он мстит –  друзьям своим!»    

Так  говорил старый чародей, и высшие люди согласились с ним; так что Заратустра  стал обходить друзей своих, пожимая им руки со злобой и любовью, – как  тот, кому у каждого нужно испросить прощенья в чем-то и что-нибудь загладить.  Но когда подошел он к вратам пещеры своей, ему опять захотелось на чистый  воздух и к зверям своим – и он уже собрался ускользнуть к ним.    

     Среди дочерей пустыни

  1    

     

«Не  уходи! – сказал тут странник, называвший себя тенью Заратустры. –  Останься с нами, – иначе прежняя, удушливая тоска опять овладеет нами.    

Уже  лучшим образом угостил нас этот старый чародей всем худшим, что было у него, и  смотри, добрый благочестивый папа сидит уже со слезами на глазах и готов плыть  по морю тоски.    

Эти  короли, кажется мне, еще делают перед нами хорошую мину: ибо этому научились они  у всех нас сегодня лучше всего! Но не будь свидетелей, держу пари, и у них  опять началась бы скверная игра, –    

– скверная  игра ползущих облаков, влажной тоски, заволоченного неба, украденных солнц,  завывающих осенних ветров, –    

– скверная  игра нашего плача и крика о помощи – останься у нас, Заратустра! Здесь много  скрытой нищеты, которая хочет говорить, много сумрака, много туч, много  удушливого воздуха!    

Ты  напитал нас крепкой пищею мужей и подкрепляющими изречениями – не допускай же,  чтобы нами, на десерт, опять овладели изнеженные женские духи!    

Ты один  делаешь окружающий тебя воздух крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь на  земле такой чистый воздух, как у тебя в пещере твоей?    

И  однако, много стран видел я, нос мой научился различать и оценивать разный  воздух, – но только у тебя испытывают ноздри мои величайшую радость!    

Кроме, –  кроме, – о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну старую застольную  песнь, которую я некогда сложил среди дочерей пустыни.    

Ибо и у  них был такой же хороший, чистый воздух Востока; там был я всего дальше от  старой Европы, покрытой тучами, сырой и тоскливой!    

Тогда  любил я этих девушек Востока и другие царства с лазоревыми небесами, над которыми  не висели ни облака, ни мысли.    

Вы не  поверите, как чинно сидели они, когда не танцевали, глубокие, но без мыслей,  как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, как десертные орехи, –    

     

пестрые  и чуждые, поистине! но без туч: загадки, которые легко разгадывались, – в  честь этих девушек сочинил я тогда свой застольный псалом».    

Так  говорил странник, называвший себя тенью Заратустры, и, прежде чем кто-либо  успел ответить ему, он уже схватил арфу старого чародея и, скрестив ноги,  оглянулся вокруг, спокойный и мудрый; затем он медленно, испытующе потянул  воздух ноздрями, как тот, кто в новых странах пробует новый чужой воздух. Потом  он запел с каким-то завываньем.    

     2    

     

Пустыня  ширится сама собою: горе тому, кто сам в себе свою пустыню носит.    

     

– Ха!  Торжественно!    

Достойное  начало!    

Торжественно,  по-африкански, да!    

     

Достойно  даже льва    

Иль  обезьяны – ревуна морали;    

Но ведь  совсем ничто для вас,    

Прелестные  мои подруги.    

А между  тем сидеть у ваших ног    

Мне,  европейцу, у подножья пальм    

На долю  счастье выпало. Села.    

     

Да, это  удивительно: сижу я    

Почти в  самой пустыне, и, однако,    

По-прежнему  далекий от нее    

И  опустыненный в Ничто.    

Сказать  яснее: проглотил меня    

Оазис  маленький,    

Который,  вдруг зевнув,    

Мне  ротик свой открыл навстречу,    

И в эти  тонко пахнущие губки    

Попал я  вдруг и там пропал,    

Ворвался,  проскочил, и вот я среди    

вас,    

Подруги  мои милые. Села.    

     

Да  слава, слава оному киту,    

Коль так  же хорошо в нем было гостю!    

Ведь  ясен вам, не правда ли, вполне    

Намек  ученый мой?    

Да  здравствует вовек китово чрево,    

Когда  оно таким же милым было    

Оазисом-брюшком,  как мой приют;    

Но это мне  сомнительно, конечно,    

Ведь  прибыл к вам я из Европы,    

Что  недоверчивей всех старых женок    

в мире.    

Пусть  сам Господь исправит то!    

Аминь.    

     

Переслащенный,  словно финик смуглый,    

И  вожделений золотистых полн, как    

он,    

Я с вами  здесь в оазисе-малютке,    

–    

Как он,  томлюсь по девичьей мордашке,    

По  зубкам-грызунам, по белоснежным,    

Как  девушки, и острым и холодным;    

По  ним-то именно сердца тоскуют    

Всех  распаленных фиников. Села.    

     

Как этот  южный плод, и сам    

Похожий  на него сверх меры,    

Лежу я  здесь, летучим роем    

Жучков крылатых  окруженный,    

И вкруг  меня в игривой пляске рея,    

Мелькают  также крохотные ваши,    

Язвительно  затейливые ваши    

Причуды  и желаньица…    

Вы,  окружившие меня облавой молчаливой,