1 2 3 4 5 6 7 8 
– Вы  видели ее лицо?    

– На  ней была черная вуаль.    

– О  чем они говорили?    

– Ну,  ханжа с молитвенником в руках… что она могла сказать? Просила благословления аббата,  стала на колени…    

– И  долго они беседовали? – спросил судья.    

– Меньше  пяти минут; но никто ни слова не понял из их беседы, они, как видно, говорили  по-испански.    

– Расскажите  нам все, сударь, – продолжал генеральный прокурор. – Повторяю,  мельчайшая подробность имеет для нас существенный интерес. Да послужит это вам  уроком.    

– Она  плакала, господин граф.    

– Она  в самом деле плакала?    

– Видеть  этого мы не могли, она закрыла лицо носовым платком. Она оставила триста франков  золотом для заключенных.    

– Это  не она! – вскричал Камюзо.    

– А  Биби-Люпен, – продолжал г-н Го, – закричал: «Это шильница!»    

– Он  знает в этом толк! – сказал г-н де Гранвиль. – Отдайте приказ об  аресте, – прибавил он, глядя на Камюзо, – тотчас же опечатайте у нее  все! Но как она добилась рекомендации у господина де Серизи?.. Принесите мне  разрешение префектуры… Ступайте, господин Го! Пришлите сюда, да поскорей, этого  аббата. Пока он тут, опасность не возрастает. Ну, а за два часа беседы можно  найти путь к душе человеческой.    

– В  особенности такому генеральному прокурору, как вы, – тонко заметил Камюзо.    

– Нас  будет двое, – учтиво отвечал генеральный прокурор.    

И он  снова погрузился в размышления.    

– Следовало  бы, – сказал он после долгого молчания, – учредить во всех приемных  Консьержери должность надзирателя с хорошим окладом, в виде пенсии для самых  опытных и преданных полицейских агентов, уходящих в отставку. Хорошо бы  Биби-Люпену окончить там свои дни. У нас был бы свой глаз и ухо там, где  требуется наблюдение более искусное, чем сейчас. Господин Го не мог рассказать  нам ничего определенного.    

– Он  чересчур занят, – сказал Камюзо, – но в системе сообщения между  секретными и нашими кабинетами существует большой недостаток. Чтобы попасть из  Консьержери к нам, надо пройти коридорами, дворами, лестницами. Бдительность  наших агентов ослабевает, тогда как заключенный постоянно думает о своем деле.  Мне говорили, что какая-то дама уже очутилась однажды на пути Жака Коллена,  когда его вели из секретной на допрос. Женщина добралась до жандармского поста,  что наверху лесенки Мышеловки. Приставы мне об этом доложили, и я по этому  случаю выбранил жандармов.    

– О,  здание суда нужно полностью перестроить, – сказал г-н де Гранвиль, –  но на это потребуется двадцать – тридцать миллионов!.. Подите-ка попросите  тридцать миллионов у палаты депутатов для нужд юстиции!    

Послышались  шаги нескольких человек и лязг оружия. По-видимому, привели Жака Коллена.    

Генеральный  прокурор надел на себя маску важности, под которой скрылись все человеческие  чувства; Камюзо последовал примеру главы прокуратуры.    

Когда  служитель отпер дверь, вошел Жак Коллен; он был спокоен.    

– Вы  желали говорить со мною, – сказал судья, – я вас слушаю!    

– Господин  граф, я Жак Коллен, я сдаюсь!    

Камюзо  вздрогнул, генеральный прокурор был невозмутим.    

– Вы,  верно, понимаете, что у меня есть причины поступить так, – продолжал Жак  Коллен, окидывая обоих судейских насмешливым взглядом. – Я, видимо,  доставляю вам много хлопот: ибо останься я испанским священником, вы прикажете  жандармерии довезти меня до Байонны, а там на границе испанские штыки избавят  вас от меня!    

Судьи  хранили спокойствие и молчали.    

– Господин  граф, – продолжал каторжник, – причины, побуждающие меня действовать  так, гораздо важнее тех, что я указал, хотя они сугубо личные; но я могу их  открыть только вам… Ежели бы вы не побоялись…    

– Кого  бояться? Чего? – сказал граф де Гранвиль. Осанка, лицо, манера держать  голову, движения, взгляд этого благородного генерального прокурора являли живой  образ судьи, обязанного подавать собою прекраснейший пример гражданского  мужества. В этот миг он был на высоте своего положения, достойный старых судей  прежнего парламента, времен гражданских войн, когда они, сталкиваясь лицом к  лицу со смертью, уподоблялись изваяниям из камня, воздвигнутым позднее в их  честь.    

–…Остаться  наедине с беглым каторжником.    

– Оставьте  нас одних, господин Камюзо, – с живостью сказал генеральный прокурор.    

– Я  хотел предложить вам связать мне руки и ноги, – продолжал холодно Жак  Коллен, обводя судей ужасающим взглядом. Помолчав, он продолжал серьезно: –  Господин граф, я вас уважал, но сейчас я восхищаюсь вами…    

– Стало  быть, вы считаете себя страшным? – спросил судейский с презрительным  видом.    

– Считаю?.. –  сказал каторжник. – Зачем? Я страшен, и я знаю это. – И Жак Коллен,  взяв стул, уверенно сел, как человек, сознающий себя равным своему противнику в  беседе, где одна сила вступает в полюбовную сделку с другой силой.    

В это  время Камюзо, уже переступивший порог и собиравшийся закрыть за собою дверь, воротился,  подошел к г-ну де Гранвилю и передал ему две сложенные бумаги.    

– Вот,  пожалуйста, – сказал следователь генеральному прокурору, показывая ему  одну из этих бумаг.    

– Верните  господина Го! – крикнул граф де Гранвиль, как только прочел знакомое ему  имя горничной г-жи де Монфриньез.    

Вошел  начальник Консьержери.    

– Опишите, –  сказал ему вполголоса генеральный прокурор, – женщину, получившую свидание  с подследственным.    

– Малого  роста, пухлая, дородная, коренастая, – отвечал г-н Го.    

– Особа,  которой выдано разрешение, высокая и сухощавая, – заметил г-н де  Гранвиль. – Ну, а возраст?    

– Лет  шестьдесят.    

– Дело  касается меня, господа? – сказал Жак Коллен. – Знаете ли, –  продолжал он добродушно, – не трудитесь понапрасну. Эта особа – моя тетка,  родная тетка, женщина, старуха. Я могу избавить вас от лишних хлопот… Вы  отыщете мою тетку только тогда, когда я этого захочу… Если мы будем так  колесить, мы далеко не уедем.    

– Господин  аббат изъясняется по-французски уже не как испанец, – сказал г-н  Го, – он больше не путается в словах…    

– Потому  что положение и так достаточно запутано, дорогой господин Го! – отвечал Жак  Коллен с горькой усмешкой, называя тюремного начальника по имени.    

В эту  минуту г-н Го стремительно бросился к генеральному прокурору и шепнул ему:    

– Берегитесь,  господин граф, этот человек в ярости!    

Господин  де Гранвиль внимательно посмотрел на Жака Коллена, и ему показалось, что тот  спокоен; но вскоре он признал справедливость слов начальника. Под этой  обманчивой внешностью таилось холодное, внушающее страх раздражение дикаря.  Глаза Жака Коллена говорили об угрозе вулканического извержения, кулаки были  сжаты. Это был настоящий тигр, весь подобравшийся, чтобы кинуться на свою  жертву.    

– Оставьте  нас одних, – серьезным тоном сказал генеральный прокурор, обращаясь к тюремному  начальнику и следователю.    

– Вы  хорошо сделали, что отослали убийцу Люсьена!.. – сказал Жак Коллен, не  заботясь, слышит его Камюзо или нет. – Я не совладал бы с собою, я бы его  задушил…    

Господин  Гранвиль вздрогнул. Никогда он не видел таких налитых кровью человеческих глаз,  такой бледности лица, такого обильного пота на лбу, такого напряжения мускулов.    

– Какой  смысл имело бы для вас это убийство? – спокойно спросил генеральный  прокурор преступника.    

– Каждый  день вы мстите или думаете, что мстите за общество, господин граф, и спрашиваете  меня, в чем смысл мести? Вы, стало быть, никогда не ощущали в своих жилах  буйства крови, жаждущей мести… Разве вы не знаете, что этот болван следователь  погубил его; ведь вы любили его, моего Люсьена, и он любил вас! Я знаю вас  наизусть. Мой милый мальчик рассказывал мне обо всем вечерами, возвратясь домой;  я укладывал его спать, как нянька укладывает малыша, и заставлял рассказывать…  Он доверял мне все, до мельчайших ощущений… Ах, никогда самая добрая мать не  любила так нежно своего единственного сына, как я любил этого ангела! Если бы  вы знали! Добро расцветало в этом сердце, как распускаются цветы на лугах. Он  был слабоволен – вот его единственный недостаток! Слаб, как струна лиры, такая  звучная, когда она натянута… Это прекраснейшие натуры, их слабость не что иное,  как нежность, восторженность, способность расцветать под солнцем искусства,  любви, красоты, всего того, что в тысячах форм создано творцом для человека!..  Короче, Люсьен, так сказать, был неудавшейся женщиной. О, зачем я не сказал  этого, пока был тут этот грубый скот… Ах, сударь, я совершил в моем положении  подследственного перед лицом судьи то, что бог должен был сделать, чтобы спасти  своего сына, если бы, пожелав его спасти, он предстал вместе с ним перед  Пилатом!    

Поток  слез пролился из светло-желтых глаз каторжника, что еще недавно горели, как  глаза волка, изголодавшегося за шесть месяцев в снежных просторах Украины. Он  продолжал:    

– Этот  болван ничего не хотел слушать и погубил мальчугана!.. Сударь, я омыл труп мальчика  своими слезами, взывая к тому, кого я не ведаю, но кто превыше нас! Это  сделал я, не верующий в бога!.. (Не будь я материалистом, я не был бы самим  собой!..) Этим я сказал все! Вы не знаете, ни один человек не знает, что такое  горе, я один познал его. Скорбь иссушила мои слезы, и этой ночью я уже не мог  плакать… А теперь я плачу, ибо я чувствую, что вы меня понимаете. Я увидел в  вас, вот тут, сейчас, образ Правосудия… Ах, сударь… храни вас бог (я начинаю  верить в него!), храни вас бог от того, что я испытываю… Проклятый следователь  отнял у меня душу. Ах, сударь, сударь! В эту минуту хоронят мою жизнь, мою  красоту, мою добродетель, мою совесть, все мои душевные силы! Вообразите себе  собаку, из которой химик выпускает кровь… таков я! Я – это собака. Вот почему я  пришел вам сказать: «Я Жак Коллен, я сдаюсь!..» Я это решил нынешним утром,  когда пришли вырвать у меня это тело, которое я целовал, как безумец, как мать,  как, верно, Дева целовала Иисуса в гробнице… Я хотел отдать себя в распоряжение  правосудия без всяких условий… Теперь я вынужден поставить условия; вы сейчас  узнаете, почему…    

– Вы  говорите с де Гранвилем или с генеральным прокурором? – сказал судья.    

Два  человека, имя которым преступление и правосудие, смотрели друг на  друга. Каторжник глубоко взволновал судью, поддавшегося чувству божественного  сострадания к этому отверженному. Он разгадал его жизнь и его чувства. Короче  сказать, судья (судья всегда остается судьею), которому жизнь Жака Коллена со  времени его побега была неизвестна, подумал, что можно овладеть этим  преступником, виновным в конце концов лишь в подлоге. И он пожелал  воздействовать великодушием на эту натуру, которая представляла собою, подобно  бронзе, являющейся сплавом различных металлов, сочетание добра и зла. Притом  г-н де Гранвиль, доживший до пятидесяти трех лет и не сумевший внушить к себе  любовь, восхищался чувствительными натурами, подобно всем мужчинам, которые  никогда не были любимы. Как знать, не отчаяние ли – удел многих мужчин, которым  женщины дарят лишь уважение и дружбу, – составляло основу глубокой  близости де Бована, де Гранвиля и де Серизи? Ибо общее несчастье, как и  взаимное счастье, заставляет души настраиваться созвучно.    

– У  вас есть будущее! – сказал генеральный прокурор, бросая испытующий взгляд  на угнетенного злодея.    

Человек  махнул рукой с глубоким равнодушием к своей судьбе.    

– Люсьен  оставил завещание, по которому вы получите триста тысяч франков…    

– Бедный!  Бедный мальчик! Бедный мальчик! – вскричал Жак Коллен. – Он был слишком  честен! Что до меня, я воплощение всех дурных чувств; а он олицетворял собою  добро, красоту, благородство, все возвышенное! Такие прекрасные души не  изменяются! Он брал от меня только деньги, сударь!    

Отречение,  столь глубокое, столь полное, от собственной личности, в которую судья не мог  вдохнуть жизнь, подтверждало так убедительно страшные признания этого человека,  что г-н де Гранвиль стал на сторону преступника. Но оставался генеральный  прокурор!    

– Ежели  ничто более вам не дорого, – спросил г-н де Гранвиль, – что же вы  желали мне сказать?    

– Разве  недостаточно того, что я сдался вам? Вы, правда, напали на след, но ведь вы не  держали меня еще в руках? В противном случае я причинил бы вам чересчур большие  хлопоты.    

«Вот так  противник!» – подумал генеральный прокурор.    

– Вы  собираетесь, господин генеральный прокурор, отрубить голову невинному, а я  нашел виновного, – продолжал серьезным тоном Жак Коллен, осушая  слезы. – Я пришел сюда не ради них, а ради вас. Я пришел, чтобы избавить  вас от угрызений совести, ведь я люблю всех, кто оказывал какое-либо внимание  моему Люсьену, и я буду преследовать своей ненавистью всех, кто помешал ему  жить… Какое мне дело до каторжника? – продолжал он после короткого  молчания. – Каторжник в моих глазах почти то же, что для вас муравей. Я  похож на итальянских разбойников, этих смельчаков! Если ценность путника выше  ценности пули, они уложат его на месте! Я думал только о вас. Я поговорил по  душам с этим молодым человеком, который мог довериться только мне, он мой  товарищ по цепи! У Теодора доброе сердце; он хотел услужить любовнице, взяв на  себя продажу или залого краденых вещей; но в нантерском деле он повинен не  более, чем вы. Он корсиканец, а в их нравах – мстить, убивать друг друга, как  мух. В Италии и в Испании жизнь человеческая не пользуется уважением, и все это  там просто. Там думают, что у нас есть душа, нечто, созданное по образу и подобию  нашему, то, что переживет нас, что будет жить вечно. Попробуйте-ка рассказать  этот вздор нашим летописцам! В странах атеистических и философских за жизнь  человека заставляют расплачиваться того, кто посягает на нее, и они правы, ведь  там признают лишь материю, настоящее! Ежели бы Кальви указал вам женщину,  передавшую ему краденые вещи, вы бы нашли не настоящего преступника, ибо он уже  в ваших когтях, а сообщника, которого бедный Теодор не хочет погубить, потому  что это женщина… Что вы хотите? В каждой среде есть своя честь, есть она и на  каторге, есть и у жуликов! Теперь мне известен и убийца двух женщин и виновники  этого преступления, дерзкого, беспримерного, загадочного; мне рассказали об  этом во всех подробностях. Отложите казнь Кальви, вы все узнаете; но дайте мне  слово, послав его снова на каторгу, смягчить наказание… Разве мыслимо в моем  горе утруждать себя ложью? Вы это знаете. То, что я вам говорю, сущая правда…    

– Для  вас, Жак Коллен, хотя бы я этим умалил правосудие, ибо оно не должно вступать в  подобные соглашения, я считаю возможным смягчить суровость моих обязанностей и  снестись по этому делу с кем следует.    

– Дарите  ли вы мне эту жизнь?    

– Возможно.    

– Умоляю  вас, сударь, дайте мне ваше слово, этого мне достаточно.    

Чувство  оскорбленной гордости заставило вздрогнуть г-на де Гранвиля.    

– В  моих руках честь трех знатных семейств, а в ваших – только жизнь трех  каторжников, – продолжал Жак Коллен, – я сильнее вас.    

– Вы  можете опять очутиться в секретной; что вы тогда сделаете?.. – спросил  генеральный прокурор.    

– Э-э!  Значит, игра продолжается, – сказал Жак Коллен, – Я-то говорил  начистоту! Я говорил с господином де Гранвилем; но ежели тут генеральный  прокурор, я опять беру свои карты и иду с козырей… А я уже было собрался отдать  вам письма, посланные Люсьену мадемуазель Клотильдой де Гранлье!    

Это было  сказано таким тоном, с таким хладнокровием и сопровождалось таким взглядом, что  г-н де Гранвиль понял: перед ним противник, с которым малейшая ошибка опасна.    

– И  это все, что вы просите? – спросил генеральный прокурор.    

– Сейчас  я буду говорить и о себе, – ответил Жак Коллен. – Честь семьи Гранлье  оплачивается смягчением наказания Теодора: это называется много дать и мало  получить. Что такое каторжник, осужденный пожизненно?.. Если он убежит, вы  можете легко отделаться от него! Это вексель, выданный гильотине! Но однажды  его уже запрятали в Рошфор с малоприятными намерениями, поэтому теперь вы  должны дать мне обещание направить его в Тулон, приказав, чтобы там с ним  хорошо обращались. Что касается до меня, я желаю большего. В моих руках письма  к Люсьену госпожи де Серизи и герцогини де Монфриньез, и что за письма! Знаете,  господин граф, публичные женщины, взявшись за перо, упражняются в хорошем слоге  и возвышенных чувствах, ну а знатные дамы, что всю свою жизнь упражняются в  хорошем слоге и возвышенных чувствах, пишут точь-в-точь так, как девки  действуют. Философы найдут причину этой кадрили, я же не собираюсь ее  искать. Женщина – низшее существо, она слишком подчинена своим чувствам. По  мне, женщина хороша, когда она похожа на мужчину. Потому-то и письма этих милых  герцогинь, обладающих мужским складом ума, верх искусства… О! Они превосходны  от начала до конца, как знаменитая ода Пирона…    

– В  самом деле?    

– Желаете  поинтересоваться? – сказал Жак Коллен, улыбаясь.    

Судье  стало стыдно.    

– Я  могу дать вам их прочесть… Но довольно шутить! Ведь мы играем в открытую?.. Вы  потом вернете мне письма и запретите шпионить за лицом, которое их принесет,  следовать за ним и опознавать его.    

– Это  отнимет много времени? – спросил генеральный прокурор.    

– Нет,  сейчас половина десятого… – ответил Жак Коллен, посмотрев на стенные  часы. – Ну что же! Через четыре минуты мы получим по одному письму каждой  дамы; прочтя их, вы отмените гильотину! Окажись они иными, я не был бы так  спокоен. К тому же дамы предупреждены…    

Господин  де Гранвиль жестом выразил удивление.    

– Они  теперь, верно, в больших хлопотах; они подымут на ноги министра юстиции,  дойдут, до чего доброго, и до короля… Послушайте, даете мне слово не узнавать,  кто принесет письма, не следить за этим лицом и не преследовать его в течение  часа?    

– Обещаю!    

– Хорошо!  Вы-то не пожелаете обмануть беглого каторжника. Вы из породы Тюреннов[164] и  верны своему слову, даже если дали его ворам. Ну, так вот! В настоящую минуту  посреди залы Потерянных шагов стоит одетая в лохмотья старуха нищенка. Она,  верно, беседует с одним из писцов о какой-нибудь тяжбе из-за смежной стены;  пошлите за ней служителя, пускай он скажет так: «Dabor ti mandana». Она придет…  Но не будьте жестоки понапрасну!.. Либо вы принимаете мои предложения, либо вы  не желаете связываться с каторжником… Я повинен лишь в подлоге, имейте в  виду!.. Так вот! Избавьте Кальви от страшной пытки туалета…    

– Казнь  уже отложена… – сказал г-н де Гранвиль Жаку Коллену. – Я не хочу, чтобы  правосудие оказалось в долгу у вас!    

Жак  Коллен посмотрел на генерального прокурора с некоторым удивлением и увидел, что  тот дернул шнурок звонка.    

– Вам  не вздумается сбежать?.. Дайте мне слово, я этим удовольствуюсь. Ступайте за  этой женщиной…    

Вошел  канцелярский служитель.    

– Феликс,  отошлите жандармов, – сказал г-н де Гранвиль.    

Жак  Коллен был побежден.    

В этом  поединке с судьею он хотел поразить его своим величием, мужеством, великодушием,  но судья его превзошел. И все же каторжник чувствовал немалое превосходство в  том, что он разыграл правосудие, убедив его в невиновности преступника, и  победоносно оспаривает человеческую голову; но то было превосходство немое,  тайное, скрытое, тогда как Аист посрамлял его открыто, величественно!    

В эту  самую минуту, когда Жак Коллен выходил из кабинета г-на де Гранвиля,  генеральный секретарь совета, депутат граф де Люпо, входил туда с каким-то  болезненным на вид старичком. Этот старичок с пудреными волосами, холодным,  мертвенным лицом, одетый в красновато-коричневое ватное пальто, как будто еще  на дворе стояла зима, шел, точно подагрик, не доверяя собственным ногам, в  непомерно больших башмаках из орлеанской кожи, опираясь на трость с золотым  набалдашником; шляпу он держал в руке, в петлице сюртука красовалось семь  орденских ленточек.    

– Что  случилось, мой дорогой Люпо? – спросил генеральный прокурор.    

– Я  послан принцем,[165]  – сказал он на ухо г-ну де Гранвилю, – Вам предоставляются неограниченные  полномочия для изъятия писем госпожи де Серизи и госпожи де Монфриньез, а также  мадемуазель Клотильды де Гранлье. Вы можете условиться с этим господином…    

– Кто  это? – шепотом спросил генеральный прокурор графа де Люпо.    

– От  вас, мой дорогой прокурор, у меня нет тайн! Это знаменитый Корантен. Его  величество поручает вам лично изложить ему все обстоятельства этого дела и  указать ему путь к успешному его завершению.    

– Не  откажите в услуге, – отвечал все так же тихо генеральный прокурор, –  доложить принцу, что все закончено, что мне уже не понадобился этот  господин, – прибавил он, указывая на Корантена. – Я буду просить у  его величества указаний по поводу завершения этого дела, подлежащего ведению  министра юстиции, ибо речь идет о двух помилованиях.    

– Вы  поступили мудро, предупредив события, – сказал де Люпо, пожимая руку  генеральному прокурору, – король не желает накануне подготовляющихся  больших перемен[166]  видеть пэрство и знатные фамилии ославленными, замаранными; это уже не просто  уголовный процесс, это дело государственной важности…    

– Но  не забудьте сказать принцу, что, когда вы пришли, все уже было закончено!    

– В  самом деле?    

– Полагаю.    

– Ну,  быть вам министром юстиции, когда теперешний министр юстиции станет канцлером,  мой дорогой…    

– Я  не честолюбив, – отвечал генеральный прокурор.    

Де Люпо,  улыбаясь, направился к выходу.    

– Попросите  принца исходатайствовать для меня аудиенцию у короля минут на десять, так около  половины третьего, – прибавил г-н де Гранвиль, провожая графа де Люпо.    

– И  вы не честолюбивы! – сказал де Люпо, бросив на г-на де Гранвиля лукавый  взгляд. – Полноте, у вас двое детей, вы желаете быть по крайней мере пэром  Франции…    

– Если  письма находятся у вас, господин генеральный прокурор, мое вмешательство излишне, –  заметил Корантен, оставшись наедине с г-ном де Гранвилем, который разглядывал  его с весьма понятным любопытством.    

– Такой  человек, как вы, никогда не может быть лишним в столь щекотливом деле, –  отвечал генеральный прокурор, рассудив, что Корантен либо все понял, либо все  слышал.    

Корантен  кивнул головой почти покровительственно.    

– Известна  ли вам, сударь, личность, о которой идет речь?    

– Да,  господин граф, это Жак Коллен, главарь общества Десяти тысяч, казначей трех  каторг, беглый каторжник, скрывавшийся пять лет под сутаной аббата Карлоса  Эррера. Как могли ему дать поручение от испанского короля к нашему покойному  королю? Мы все здесь запутались в поисках истины! Я ожидаю ответа из Мадрида,  куда я послал с доверенным лицом запрос. Этот каторжник владеет тайнами двух  королей…    

– Да,  он человек крепкого закала! У нас может быть только два решения: либо привязать  его к себе, либо избавиться от него, – сказал генеральный прокурор.    

– Наши  мысли совпали, это большая честь для меня, – отвечал Корантен. – Я  вынужден обдумывать столько вещей и для стольких людей, что я не могу не  натолкнуться в конце концов на умного человека.    

Это было  сказано так сухо и таким ледяным тоном, что генеральный прокурор промолчал и  стал просматривать папки с какими-то неотложными делами.    

Трудно  себе вообразить удивление мадемуазель Жакелины Коллен, когда Жак Коллен появился  в зале Потерянных шагов. Она стояла как вкопанная, упершись руками в бока,  наряженная торговкой овощами. Как ни привыкала она к проделкам своего  племянника, последняя превосходила все.    

– Ну,  долго ли ты будешь еще смотреть на меня, как на какое-то музейное  чучело? – сказал Жак Коллен, взяв тетку за руку и выходя с ней из залы  Потерянных шагов. – Нас примут за какую-то диковинку, того и гляди,  остановят, и мы потеряем время.    

И он  спустился с лестницы Торговой галереи, что ведет на улицу Барильери.    

– Где  Паккар?    

– Он  ожидает меня у Рыжей и прогуливается по Цветочной набережной.    

– А  Прюданс?    

– Она  там же, в качестве моей крестницы.    

– Идем  туда…    

– Смотри,  не следят ли за нами…    

Рыжая  торговка скобяным товаром на Цветочной набережной была вдовой известного убийцы,  одного из общества Десяти тысяч. В 1819 году Жак Коллен честно передал этой  девушке двадцать с лишним тысяч франков от имени любовника после его казни.  Обмани-Смерть один знал о близости девушки, модистки в ту пору, с его  товарищем.    

– Я  даб твоего парня, – сказал тогдашний жилец г-жи Воке этой модистке,  вызвав ее в Ботанический сад. – Он, вероятно, говорил с тобою обо мне, моя  крошка? Кто меня выдаст, тот умрет в тот же год! Кто верен мне, тому нечего  опасаться меня. Я из тех дружков, которые умрут, но словом не обмолвятся  во вред тому, кому желают добра. Предайся мне, как иная душа предается дьяволу,  и ты на этом выгадаешь. Я обещал твоему бедняге Огюсту, что ты будешь  счастливой… он так мечтал окружить тебя роскошью! И дал себя скосить из-за  тебя. Не плачь! Слушай, никто в мире не знает, что ты была любовницей убийцы,  которого охладили в субботу; никогда и никому я не скажу об этом. Тебе  двадцать два года, ты красотка, в кармане у тебя двадцать шесть тысяч франков;  забудь Огюста, выходи замуж, будь честной женщиной, если можешь. В награду за  это мирное житье я прошу тебя служить мне и тому, кого я к тебе буду посылать,  но служить слепо. Никогда я не попрошу от тебя ничего такого, что опорочило бы  тебя, или твоих детей, или твоего мужа, ежели он у тебя будет, или твою родню.  В моем ремесле часто встречается надобность в надежном месте, где можно  побеседовать, спрятаться. Мне нужна верная женщина, чтобы отнести письмо, взять  на себя поручение. Ты будешь всего только моим почтовым ящиком, моей сторожкой,  моим посланцем. Ты больно белокурая; мы с Огюстом прозвали тебя Рыжей,  так ты и будешь называться. Моя тетка, торговка в Тампле, с которой я тебя  познакомлю, единственный в мире человек, которому ты должна повиноваться;  говори ей все, что бы с тобой ни случилось; она выдаст тебя замуж, она будет  тебя очень полезна.    

Так был  заключен один из дьявольских договоров, в духе того, которым Жак Коллен на долгое  время привязал к себе Прюданс Сервьен и которые этот человек всегда старался  закрепить, ибо у него, как и у дьявола, был страсть вербовать приверженцев.    

Около  1821 года Жакелина Коллен выдала Рыжую замуж за старшего приказчика владельца  оптовой торговли скобяным товаром. Приказчик заканчивал в этот момент  переговоры о покупке торгового дома своего хозяина, дела его процветали, у него  было двое детей, и он являлся помощником мэра в своем районе. Никогда Рыжая,  став г-жой Прелар, не могла пожаловаться на Жака Коллена и на его тетку, но  всякий раз, когда к ней обращались с просьбой об услуге, г-жа Прелар дрожала с  головы до ног. Вот почему вся краска сбежала у нее с лица, когда на пороге ее  лавки появились эти две страшные личности.    

– Мы  пришли к вам по делу, сударыня, – сказал Жак Коллен.    

– Мой  муж здесь, – отвечала она.    

– Ну  что ж! Пока мы обойдемся и без вас; я никогда не беспокою людей понапрасну.    

– Пошлите  за фиакром, крошка, – сказала Жакелина Коллен, – и попросите мою  крестницу. Я надеюсь устроить ее горничной к одной знатной даме, которая  прислала за ней своего домоуправителя.    

Тем  временем Паккар, похожий на жандарма, одетого зажиточным горожанином, беседовал  с г-ном Преларом о крупном заказе на проволоку для какого-то моста.    

Приказчик  пошел за фиакром; и спустя несколько минут Европа, или, чтобы не называть ее  именем, под которым она служила у Эстер, Прюданс Сервьен, а также Паккар, Жак  Коллен и его тетка, – все, к великой радости Рыжей, уселись в фиакр, и  Обмани-Смерть приказал кучеру ехать к заставе Иври.    

Прюданс  Сервьен и Паккар, трепещущие от страха перед дабом, напоминали души  грешников перед лицом бога.    

– Где  семьсот пятьдесят тысяч франков? – спросил даб, вперяя в них  свой пристальный и ясный взгляд, до такой степени волновавший кровь этих  погибших душ, когда они чувствовали за собою вину, что им казалось, будто им в  мозг вонзается столько булавок, сколько волос на их голове.    

– Семьсот  тридцать тысяч франков, – отвечала Жакелина Коллен своему  племяннику, – в надежном месте, я поутру передала их Ромет в запечатанном  пакете…    

– Ваше  счастье, что вы передали деньги Жакелине, – сказал Обмани-Смерть, –  иначе отправились бы прямо туда… – прибавил он, указывая на Гревскую площадь,  мимо которой проезжал фиакр.    

Прюданс  Сервьен, по обычаю своей родины, перекрестилась, точно над нею грянул гром.    

– Прощаю  вас, – продолжал даб, – но впредь остерегайтесь подобных  ошибок и служите мне, как служат эти два пальца, – сказал он, показывая на  указательный и средний палец правой руки. – Большой палец – это она, моя  добрая маруха! – И он похлопал по плечу свою тетку. –  Слушайте! – продолжал он. – Отныне ты, Паккар, можешь ничего не  бояться, шатайся по Пантену, сколько твоя душа пожелает. Я разрешаю тебе  жениться на Прюданс.    

Паккар  схватил руку Жака Коллена и почтительно ее поцеловал.    

– А  что я должен делать? – спросил он.    

– Ничего!  У тебя будет рента и женщины, кроме собственной жены, ведь у тебя вкусы в духе  Регенства, старина!.. Вот что значит быть чересчур красивым мужчиной!    

Паккар  покраснел, получив эту насмешливую похвалу от своего султана.    

– А  тебе, Прюданс, – продолжал Жак, – нужно иметь свое дело, хорошее  положение, нужно обеспечить будущее и по-прежнему служить мне. Слушай меня  хорошенько. На улице Сент-Барб существует отличное заведение, принадлежащее той  самой госпоже Сент-Эстев, у которой моя тетка при случае заимствует фамилию…  Отличное заведение, с хорошей клиетурой; оно приносит годового дохода тысяч  пятнадцать – двадцать… Сент-Эстев поручила управление этим заведением…    

– Гоноре, –  сказала Жакелина.    

– Марухе  бедного Чистюльки, – сказал Паккар, – мы с Европой улизнули туда в  день смерти бедной госпожи Ван Богсек, нашей хозяйки…    

– Болтать,  когда я говорю? – гневно сказал Жак Коллен.    

Глубокое  молчание воцарилось в фиакре, Прюданс и Паккар не осмеливались более взглянуть  друг на друга.    

– Итак,  дом управляется Гонорой, – продолжал Жак Коллен. – Ежели ты с Прюданс  укрывался там, я вижу, Паккар, что ты достаточно умен, чтобы вкручивать баки  фараонам (проводить полицию), но недостаточно хитер, чтобы втереть очки  подручной даба… – продолжал он, потрепав свою тетушку за  подбородок. – Теперь я догадываюсь, как она тебя нашла… Это получилось  очень кстати! Вы вернетесь опять к Гоноре… Продолжаю. Жакелина вступит с  госпожой Нуррисон в переговоры о покупке ее заведения на улице Сент-Барб;  будешь умненько себя вести, составишь себе там состояние, крошка, – сказал  он, глядя на Прюданс. – В твои-то годы и уже игуменья! Это бывает лишь с дочерьми  французского короля, – прибавил он ядовитым тоном.    

Прюданс  бросилась на шею Обмани-Смерть и поцеловала его; но резким ударом, обнаружившим  его недюжинную силу, даб так сильно оттолкнул ее, что, не будь тут  Паккара, девушка угодила бы головой в окно и разбила бы стекло.    

– Руки  прочь! Не люблю я этих манер! – сухо сказал даб. – Это значит  не оказывать мне должного уважения.    

– Он  прав, малютка, – сказал Паккар. – Понимаешь, ведь выходит, что даб  дарит тебе сто тысяч франков. Лавка стоит того. Это на бульваре, напротив  театра Жимназ, с той стороны, где бывает театральный разъезд…    

– Я  сделаю больше: куплю и дом, – сказал Обмани-Смерть.    

– И  вот через шесть лет мы миллионеры! – вскричал Паккар.    

Раздосадованный  тем, что его перебивают, Обмани-Смерть изо всех сил ударил Паккара ногой по  голени; но у Паккара были стальные нервы и резиновые мускулы.    

– Довольно,  даб! Мы молчим, – отвечал он.    

– Уж  не думаете ли вы, что я мелю вздор? – продолжал Обмани-Смерть, тут только  заметивший, что Паккар хлебнул несколько лишних стаканчиков. – Слушайте! В  этом доме, в погребе, зарыты двести пятьдесят тысяч франков золотом…    

В фиакре  снова воцарилось глубочайшее молчание.    

– Золото  лежит в каменной кладке, очень крепкой. Надо его извлечь оттуда. А в нашем распоряжении  только три ночи. Жакелина нам поможет… Сто тысяч пойдут на покупку заведения,  остальное пусть лежит на месте.    

– Где? –  спросил Паккар.    

– В  погребе? – воскликнула Прюданс.    

– Молчите! –  сказала Жакелина.    

– Да,  но для такой поклажи при перевозке потребуется разрешение от фараонова  племени, – заметил Паккар.    

– Получим, –  сказал сухо Обмани-Смерть. – Чего ты вечно суешься не в свое дело?    

Жакелина  взглянула на племянника и была поражена, как исказилось его лицо, несмотря на  бесстрастную маску, под которой этот человек, столь владевший собой, скрывал  обычно свое волнение.    

– Дочь  моя, – сказал Жак Коллен, обращаясь к Прюданс Сервьен, – моя тетка  передаст тебе семьсот пятьдесят тысяч франков.    

– Семьсот  тридцать, – сказал Паккар.    

– Добро!  Семьсот тридцать, – продолжал Жак Коллен. – Сегодня же ночью надо во  что бы то ни стало попасть в дом госпожи Эстер. Ты влезешь через слуховое окно  на крышу, спустишься по трубе в спальню твоей покойной госпожи и положишь в  матрац на ее постели приготовленный ею пакет…    

– А  почему не через дверь? – сказала Прюданс Сервьен.    

– Дура,  ведь на ней печати! – возразил Жак Коллен. – Через несколько дней там  произведут опись имущества, и вы окажетесь неповинными в краже…    

– Да  здравствует даб! – вскричал Паккар. – Что за доброта!    

– Стой!.. –  крикнул кучеру своим могучим голосом Жак Коллен.    

Карета  остановилась против стоянки фиакров возле Ботанического сада.    

– Ну,  а теперь удирайте, ребята! – сказал Жак Коллен. – И не делайте  глупостей! Вечером, в пять часов, приходите на мост Искусств, и там моя тетка  скажет вам, не отменяется ли приказ. Надо предвидеть все, – шепнул он  своей тетке. – Жакелина объяснит вам завтра, – продолжал он, –  как безопаснее извлечь золото из погреба. Это дело тонкое.    

Прюданс  и Паккар соскочили на мостовую, счастливые, как помилованные воры.    

– И  какой же молодчина наш даб! – сказал Паккар.    

– Это  был бы король среди мужчин, если бы он не презирал так женщин!    

– Ну,  он очень обходителен! – вскричал Паккар. – Ты видела, как он меня  хватил ногой! Мы заслужили, чтобы нас отправили на ad patres [167];  ведь в конце концов это мы поставили его в затруднительное положение…    

– Лишь  бы он не впутал нас в какое-нибудь дело, – сказала умная и хитрая  Прюданс, – чтобы отправиться на лужок…    

– Он-то!  Да если бы ему пришла в голову такая фантазия, он бы сказал бы нам все начистоту,  ты его не знаешь! Какую расчудесную жизнь он тебе устроит! Вот мы и буржуа.  Какая удача! Уж если этот человек кого полюбит, не найдешь равного ему по  доброте…    

– Голубушка! –  сказал Жак Коллен своей тетке. – Позаботься о Гоноре, нужно будет усыпить  ее; через пять дней ее арестуют и найдут в ее комнате сто пятьдесят тысяч  франков золотом; эти деньги сочтут за остаток суммы, украденной при убийстве  стариков Кротта, родителей нотариуса.    

– Она  угодит за это на пять годков в Мадлонет, – заметила Жакелина.    

– Похоже  на то, – отвечал Жак Коллен. – И это будет причиной того, что  Нуррисонша захочет избавиться от дома; она не может сама управлять им, а  управляющих по своему вкусу найти не так-то легко. Таким образом, ты отлично  сумеешь оборудовать это дельце. У нас будет там свой глаз. Но все эти  три операции зависят от начатых мною переговоров по поводу писем. Ну-ка, распарывай  свой мундир и давай мне образчики товаров. А где находятся наши три пакета?    

– У  Рыжей, шут их дери!    

– Эй,  кучер! – крикнул Жак Коллен. – Поезжай обратно к Дворцу правосудия, и  во весь опор!.. Я похвалился быстротой действия, а вот уже полчаса, как  отсутствую, это слишком долго! Жди у Рыжей и, когда служитель из прокуратуры  спросит госпожу де Сент-Эстев, отдай ему запечатанные пакеты. Частица де  будет служить условным знаком, и он должен тебя сказать: «Сударыня, я послан  господином генеральным прокурором, а зачем, вы знаете». Дежурь у дверей Рыжей и  глазей на цветочный рынок, чтобы не привлечь внимание Прелара. Как только ты  передашь письма, займись Паккаром и Прюданс.    

– Я  вижу тебя насквозь, – сказала Жакелина, – ты хочешь занять место  Биби-Люпена. У тебя ум за разум зашел после смерти малыша!    

– А  Теодор? Ведь ему уже собирались сбрить волосы, чтобы скосить его сегодня  в четыре часа дня! – вскричал Жак Коллен.    

– Впрочем,  это разумно! Мы кончим жизнь честными людьми, как настоящие буржуа, в красивом  поместье, в прекрасном климате, в Турени.    

– А  что мне оставалось? Люсьен унес с собой мою душу, все счастье моей жизни;  впереди еще лет тридцать скуки и пустое сердце. Вместо того чтобы быть дабом  каторги, я стану Фигаро правосудия и отомщу за Люсьена. Ведь только в шкуре лягавого  я могу безопасно уничтожить Корантена. А когда тебе предстоит слопать человека,  значит, жизнь еще не кончена. Всякое положение в этом мире лишь видимость; и  единственная реальность – это мысль! – прибавил он, ударяя себя по  лбу. – Много ли еще добра в нашем казначействе?    

– Пусто, –  сказала тетка, испуганная тоном и манерами племянника. – Я все отдала тебе  для твоего малыша. У Ромет в ее торговле не более двадцати тысяч. У госпожи  Нуррисон я взяла все; у нее было около шестидесяти тысяч франков собственных  денег… Да, влипли мы в грязную историю, и вот уже целый год прошел, а никак не  отмоемся. Малыш проел весь слам дружков, наше добро и все, что было у  Нуррисон…    

– Это  составляет…    

– Пятьсот  шестьдесят тысяч…    

– Сто  пятьдесят тысяч золотом должны Паккар и Прюданс. Сейчас я скажу тебе, где взять  остальные двести тысяч. Мы их получим из наследства Эстер. Надобно вознаградить  Нуррисоншу! С Теодором, Паккаром, Прюданс, Нуррисоншей и тобой я живо создам  священный отряд, который мне нужен… Послушай, мы подъезжаем…    

– Вот  эти три письма, – сказала Жакелина, сделав последний надрез ножницами в  подкладке своего платья.    

– Добро! –  отвечал Жак Коллен, получив три драгоценных автографа, три веленевых бумажки,  сохранившие еще аромат духов. – Случай в Нантере – дело рук Теодора.    

– Так  это он!..    

– Молчи,  время дорого! Ему нужно было подкормить корсиканскую птичку по имени Джинета…  Поручи Нуррисонше разыскать ее, а я дам тебе нужные сведения в письме, которое  передаст тебе Го. Подойди к калитке Консьержери через два часа. Задача в том,  чтобы подбросить эту девчонку одной прачке, сестре Годе, и чтобы она пришлась  там ко двору… Годе и Рюфар-сообщники Чистюльки в краже и убийстве, совершенных  у Кротта. Четыреста тысяч пятьдесят франков в целости; треть их в погребе  Гоноры, это доля Чистюльки; другая треть в спальне Гоноры, это доля Рюфара;  третья часть спрятана у сестры Годе. Мы начнем с того, что изымем сто пятьдесят  тысяч франков из копилки Чистюльки, потом сто из копилки Годе и сто из копилки  Рюфара. Если Рюфар и Годе погорят, пусть сами отвечают за то, что не хватает в  их ширмане. Я сумею убедить Годе в том, что мы бережем для него сто тысяч,  а Рюфара и Чистюльку в том, что Гонора спасла эти деньги для них!.. Прюданс и  Паккар будут работать у Гоноры. Ты и Джинета, а она мне кажется продувной  бестией, начнете орудовать у сестры Годе. Ради моего первого выступления в  комических ролях я дам Аисту возможность отыскать четыреста пятьдесят  тысяч франков, украденных у Кротта, и найти виновников. Я делаю вид, что  раскрываю убийство в Нантере. Мы получим обратно наше рыжевье и попадем  в самое логово лягавых! Мы были дичью, а становимся охотниками, вот и  все! Дай три франка кучеру.    

Фиакр  остановился перед Дворцом правосудия. Жакелина, совершенно ошеломленная, заплатила.  Обмани-Смерть стал подниматься по лестнице, в кабинет генерального прокурора.    

Крутой  перелом в жизни – это момент настолько острый, что, несмотря на свою решимость,  Жак Коллен медленно подымался по ступеням, ведущим с улицы Барильери к Торговой  галерее, где под перистилем суда присяжных находится мрачный вход в  прокуратуру. Какой-то политический процесс собрал целое скопище людей возле двойной  лестницы, ведущей в суд присяжных, и каторжник, ушедший в свои думы, был на  некоторое время задержан толпой. Налево от этой двойной лестницы стоит,  напоминая массивный столб, один из контрфорсов дворца, в этой громаде можно  заметить маленькую дверь. Она выходит на винтовую лестницу, которая ведет к  Консьержери. Через нее проходят генеральный прокурор, начальник Консьержери,  председатели суда присяжных, товарищи прокурора и начальник тайной полиции. По  одному из этих разветвлений этой лестницы, ныне замурованному, прошла  Мария-Антуанетта, королева Франции, в Революционный трибунал, заседавший, как  известно, в большой зале торжественных заседаний кассационного суда.    

Сердце  сжимается, когда увидишь эту страшную лестницу и вспомнишь о том, что тут проходила  дочь Марии-Терезии, для которой, с ее прической, фижмами и пышной свитой, была  тесна парадная лестница в Версале! Быть может, она искупала преступление своей  матери – возмутительный раздел Польши? Монархи, совершая подобные преступления,  не думают, очевидно, о возмездии, которое готовит им судьба.    

В ту  минуту, когда Жак Коллен вступил под перистиль главного входа, направляясь к  генеральному прокурору, Биби-Люпен выходил из потайной двери в колонне.    

Начальник  тайной полиции шел из Консьержери и также направлялся к генеральному прокурору.  Легко понять удивление Биби-Люпена, когда он признал сюртук Карлоса Эррера,  который он поутру так внимательно изучал. Он ускорил шаг, желая его обогнать.  Жак Коллен обернулся. Враги очутились лицом к лицу. Оба они застыли на месте, и  их столь непохожие глаза метнули одинаковый взгляд, подобно двум дуэльным  пистолетам, разряженным одновременно.    

– Ну,  теперь-то я тебя поймал, мошенник! – сказал начальник тайной полиции.    

– Валяй!.. –  отвечал Жак Коллен с насмешливой улыбкой. У него мелькнула мысль, что г-н де  Гранвиль приказал следить за ним, – и удивительная вещь! – он  огорчился, решив, что этот человек не так великодушен, как ему казалось.    

Биби-Люпен  храбро схватил за горло Жака Коллена, а тот, глядя в глаза своего противника,  резким ударом так отшвырнул его, что Биби-Люпен упал навзничь в трех шагах от  него; потом Обмани-Смерть степенно подошел к Биби-Люпену и протянул ему руку,  чтобы помочь встать, точь-в-точь как уверенный в силе своих кулаков английский  боксер, который охотно начал бы борьбу сначала. Биби-Люпен был слишком  выдержан, чтобы поднять крик, но он вскочил на ноги, побежал ко входу в коридор  и знаком приказал одному из жандармов стать там на караул. Потом с молниеносной  быстротой воротился к своему врагу, который спокойно наблюдал за ним. Жак  Коллен подумал, что либо генеральный прокурор не сдержал слова, либо Биби-Люпен  не посвящен в дело, и решил выяснить положение.    

– Ты  хочешь арестовать меня? – спросил Жак Коллен своего врага. – Отчечай  без уверток! Неужто я не знаю, что в гнезде у Аиста ты сильнее меня? Я  убил бы тебя одним пинком, но мне не одолеть жандармов и солдат. Хватит шуметь;  куда ты хочешь меня вести?    

– К  господину Камюзо.    

– Идем  к господину Камюзо, – отвечал Жак Коллен. – А почему бы нам не пойти  к генеральному прокурору?.. Это ближе, – прибавил он.    

Биби-Люпен  отлично знал, что он в немилости у высших судебных властей, которые подозревали,  что его состояние нажито за счет преступников и их жертв, поэтому он был не  прочь явиться в прокуратуру с такой добычей.    

– Пойдем, –  сказал Биби-Люпен. – Это мне кстати! Но раз ты сдаешься, позволь-ка мне привести  тебя в порядок, я боюсь твоих пощечин! – И он вытащил из кармана  наручники.    

Жак  Коллен протянул руки, и Биби-Люпен надел на них наручники.    

– Ну,  а раз ты такой покладистый, – продолжал он, – скажи мне, как ты вышел  из Консьержери?    

– Так  же, как и ты, по малой лестнице.    

– Стало  быть, ты опять наклеил нос жандармам?    

– Нет.  Меня отпустил на честное слово господин де Гранвиль.    

– Ты  что, смеешься?    

– Вот  увидишь!.. Гляди, как бы на тебя не надели цепочку!    

В эту  минуту Корантен говорил генеральному прокурору:    

– Сами  изволите видеть, сударь, ровно час, как наш молодчик ушел. Вы не думаете, что  он насмеялся над вами?.. Быть может, он уже на пути в Испанию, где нам его не  найти. Испания полна чудес.    

– Либо  я не разбираюсь в людях, либо он вернется; все его интересы обязывают его к  этому; он больше должен получить от меня, чем дать мне…    

В эту  минуту вошел Биби-Люпен.    

– Господин  граф, – сказал он, – я принес вам добрую весть: сбежавший Жак Коллен  пойман.    

– Вот  как вы держите слово! – вскричал Жак Коллен, обращаясь к г-ну де  Гранвилю. – Спросите вашего двуличного агента, где он меня поймал.    

– Где? –  спросил генеральный прокурор.    

– В  двух шагах от прокуратуры, под сводом, – отвечал Биби-Люпен.    

– Освободите  этого человека от ваших наручников, – строго сказал господин де Гранвиль  Биби-Люпену. – И помните, пока вам не прикажут арестовать его, оставьте  этого человека в покое. Ступайте! Вы привыкли решать и действовать, словно в вашем  лице соединились правосудие и полиция.    

И  генеральный прокурор повернулся спиной к побледневшему начальнику полиции, который,  встретив взгляд Жака Коллена, предрекавший ему падение, побледнел еще более.    

– Я  не выходил из кабинета, ожидая вас; можете не сомневаться, я держал свое слово,  как вы сдержали ваше, – сказал г-н де Гранвиль Жаку Коллену.    

– В  первую минуту я усомнился в вас, сударь, и как знать, что подумали бы вы, будь  вы на моем месте? Но, рассудив, я понял, что неправ. Я приношу вам больше, чем  вы мне даете; не в ваших интересах меня обманывать…    

Судья  обменялся быстрым взглядом с Корантеном. Этот взгляд, не ускользнувший от Обмани-Смерть,  внимание которого было всецело обращено на г-на де Гранвиля, обнаружил диковинного  старичка, сидевшего в креслах, поодаль. Тотчас же предупрежденный тем живым и  безошибочным инстинктом, который дает вам знать о присутствии врага, Жак Коллен  всмотрелся в эту фигуру; он сразу же заметил, что глаза человека не  соответствуют возрасту, на который указывает одежда, и признал маскарад. В одно  мгновение Жак Коллен отыграл у Корантена первенство, которое тот благодаря  своей редкой наблюдательности взял над ним, разоблачив его в номере гостиницы у  Перада.    

– Мы  не одни!.. – сказал Жак Коллен г-ну де Гранвилю.    

– Нет, –  сухо отвечал генеральный прокурор.    

– И  этот господин, – продолжал каторжник, – один из моих лучших знакомых…  если я не ошибаюсь?    

Он  шагнул вперед и узнал Корантена, настоящего виновника падения Люсьена.  Кирпично-красное лицо Жака Коллена стало на одно короткое, неуловимое мгновение  бледным, почти белым; вся кровь у него прихлынула к сердцу, таким жгучим и  яростным было желание броситься на это опасное животное и растоптать его; но он  подавил это зверское желание и сдержал себя тем бешеным напряжением воли, которое  делало его таким страшным. Он принял любезный вид и приветствовал старичка с  вкрадчивой учтивостью, столь привычной для него с той поры, как он вошел в роль  духовного лица высокого ранга.    

– Господин  Корантен, – сказал он, – смею спросить, какой случайности я обязан  удовольствием встретиться с вами? Уж не моя ли особа имеет счастье служить  причиной вашего посещения прокуратуры?    

Удивление  генерального прокурора достигло высшей степени, и он не мог отказать себе в  удовольствии наблюдать встречу этих двух людей. Все движения Жака Коллена и  тон, каким были сказаны эти слова, указывали на сильнейшее нервное возбуждение,  и ему было любопытно узнать его причины. При этом неожиданном и чудодейственном  опознании его личности Корантен поднялся, как змея, которой наступили на хвост.    

– Да,  это я, любезный аббат Карлос Эррера.    

– Уж  не явились ли вы сюда, – сказал ему Обмани-Смерть, – в качестве  посредника между господином генеральным прокурором и мною?.. Неужто я имею  счастье служить предметом одной из тех сделок, в которых вы блещете своими  талантами? Послушайте, сударь, – сказал каторжник, обернувшись к  генеральному прокурору, – чтобы вам не терять даром ваше драгоценное  время, читайте, вот образчики моих товаров… И он протянул г-ну де Гранвилю три  письма, вынутые им из бокового кармана сюртука. – Покамест вы будете  знакомиться с ними, я, если позволите, побеседую с этим господином.    

– Большая  честь для меня, – отвечал Корантен, невольно вздрогнув.    

– Вы,  сударь, достигли полного успеха в нашем деле, – сказал Жак Коллен. –  Я был побит… – прибавил он шутливым тоном проигравшего игрока, – но при  этом у вас сняли несколько фигур с доски… Победа досталась вам не дешево…    

– Да, –  отвечал Корантен, принимая шутку. – Ежели вы потеряли королеву, то я  потерял обе ладьи…    

– О!  Контансон был только пешкой! – возразил насмешливо Жак Коллен. – Его  можно заменить. Позвольте мне в глаза воздать вам хвалу. Вы, даю в том честное  слово, человек незаурядный.    

– Полноте,  полноте! Я склоняюсь перед вашим превосходством, – сказал Корантен с видом  заправского балагура, как бы говоря: «Хочешь паясничать, изволь!» – Ведь я  располагаю всем, а вы, так сказать, на особняка ходите…    

– О-о!.. –  протянул Жак Коллен.    

– И  вы чуть было не взяли верх, – сказал Корантен, услыхав это  восклицание. – Вы самый необыкновенный человек, какого я встречал в жизни,  а я на своем веку видел много необыкновенных людей, ибо все те, с кем я веду  борьбу, примечательны по своей дерзости, по смелости своих замыслов. Я был, к  несчастью, чересчур близок с его светлостью, покойным герцогом Орантским; я  работал для Людовика Восемнадцатого, когда он царствовал, а когда он был в  изгнании, то для императора и для Директории. У вас закал Лувеля, отменнейшего  орудия политики, какое я когда-либо видел, притом у вас гибкость князя  дипломатии. А какие помощники!.. Я бы дал отрубить много голов, чтобы получить  в свое распоряжение кухарку бедняжки Эстер… Где только вы находите таких  красоток, как та девушка, что некоторое время подменяла собою эту еврейку для Нусингена?..  Я просто теряюсь, откуда их брать, когда они нужны мне…    

– Помилуйте,  сударь, – сказал Жак Коллен. – Вы меня смущаете… От этих похвал, услышанных  от вас, нетрудно потерять голову…    

– Они  вами заслужены! Да ведь вы обманули самого Перада! Он принял вас за  полицейского чиновника!.. Слушайте, не виси у вас на шее этот несмышленыш,  которого вы опекали, вы бы нас провели.    

– О  сударь, вы забываете Контансона в роли мулата… и Перада на ролях англичанина!..  Актерам помогает театральная рампа; но так бесподобно играть роль среди бела  дня в любой обстановке, на это способны только вы и ваши…    

– Полноте! –  сказал Корантен. – Мы оба знаем себе цену и важность наших заслуг. Мы оба  с вами одиноки, глубоко одиноки; я потерял старого друга, вы – вашего  питомца. – Я в эту минуту сильнее вас, – почему бы не поступить нам,  как в мелодраме «Адретская гостиница»[168]!  Я предлагаю вам мировую и говорю: «Обнимемся, и делу конец!» Обещаю вам в  присутствии генерального прокурора полное и безоговорочное помилование, и вы  станете одним из наших, первым после меня, быть может, моим преемником.    

– Стало  быть, вы предлагаете создать мне положение?.. – спросил Жак Коллен. –  Завидное положение! Из черненьких прямо в беленькие…    

– Вы  окажетесь в той сфере деятельности, где ваши таланты будут хорошо оценены,  хорошо оплачены и где вы будете поступать по своему усмотрению. У полиции  политической и государственной есть опасные стороны. Я сам, каким вы меня  знаете, уже дважды сидел в тюрьме… Но это мне ничуть не повредило. Можно  путешествовать! Быть тем, кем хочешь казаться… Чувствуешь себя настоящим  мастером полических драм, вельможи относятся к тебе с учтивостью… Ну-с,  любезный Жак Коллен, устраивает вас это?..    

– Вам  даны на этот счет указания? – спросил его каторжник.    

– Мне  дано неограниченное право… – сказал Корантен, восхищенный собственной выдумкой.    

– Вы  шутите; вы человек большого ума и, конечно, допускаете, что можно и не доверять  вам… Вы предали немало людей, упрятав их в мешок и притом заставив их влезть  туда якобы добровольно. Я знаю ваши блестящие баталии: дело Симеза, дело  Монторана… [169]  О! Это настоящие шпионские баталии, своего рода битвы при Маренго![170]    

– Так  вот, – сказал Корантен, – вы питаете уважение к господину  генеральному прокурору?    

– Да, –  сказал Жак Коллен, почтительно наклонившись. – Я восхищаюсь его  благородным характером, его твердостью, великодушием и отдал бы свою жизнь,  лишь бы он был счастлив. Поэтому я прежде всего выведу из опасного состояния, в  котором она находится, госпожу де Серизи.    

Генеральный  прокурор не мог скрыть чувства радости.    

– Так  вот, спросите же у него, – продолжал Корантен, – властен ли я вырвать  вас из того унизительного положения, в котором вы пребываете и взять вас к себе  на службу?    

– Да,  это правда, – сказал г-н де Гранвиль, глядя на каторжника.    

– Чистая  правда? Мне простят мое прошлое и пообещают назначить вашим преемником, ежели я  докажу свое искусство?    

– Между  такими людьми, как мы с вами, не может быть никаких недоразумений, – продолжал  Корантен, проявляя такое великодушие, что обманул бы любого.    

– А  цена этой сделки, конечно, передача писем трех дам?.. – спросил Жак  Коллен.    

– Мне  кажется, нет нужды говорить об этом…    

– Любезный  Корантен, – сказал Обмани-Смерть с насмешкой, достойной той славы, какую  стяжал Тальма в роли Никомеда, – благодарю вас, я вам обязан тем, что  узнал себе цену, и понял, какое значение придают тому, чтобы вырвать из моих  рук мое оружие… Я этого никогда не забуду… Я всегда и во всякое время к вашим  услугам и вместо того, чтобы говорить, как Робер Макэр: «Обнимемся!..» –  я первый вас обниму.    

Он с  такой быстротой схватил Корантена поперек туловища, что тот не успел уклониться  от этого объятия. Он прижал его к своей груди, как куклу, поцеловал в обе щеки,  поднял, точно перышко, распахнул дверь кабинета и опустил его на пол в  коридоре, всего измятого этими грубыми объятиями.    

– Прощайте,  любезный, – сказал он, понизив голос, – Нас отделяют друг от друга  расстояние в три трупа; мы скрестили шпаги, они одной закалки и равны по  размеру… Сохраним уважение друг к другу; но я хочу быть равным вам, а не вашим  подчиненным. Вы оказались бы так вооружены, что были бы, по-моему, слишком  опасным начальником для вашего помощника. Проложим ров между нами. Горе вам,  если вы ступите в мои владения!.. Вы именуетесь Государством точно так же, как  лакеи носят имя своих господ; а я хочу именовать себя Правосудием; мы будем  часто встречаться, и нам следует проявлять в наших отношениях тем больше  достоинства и приличия, что мы всегда останемся отъявленными канальями, –  шепнул он ему на ухо. – Я дал тому пример, поцеловав вас…    

Корантен  растерялся впервые в жизни и позволил своему страшному противнику пожать себе  руку.    

– Если  так, – сказал он, – я полагаю, что в наших интересах быть друзьями…    

– Мы  будем сильнее каждый в отдельности, но вместе с тем и опаснее, – прибавил  Жак Коллен тихим голосом. – Итак, разрешите мне просить у вас завтра  задаток под нашу сделку…    

– Ну  что ж! – сказал Корантен добродушно, – Вы отнимаете у меня ваше дело,  чтобы передать его генеральному прокурору; вы будете причиной его повышения; но  не могу не сказать вам, что вы избрали благую долю… Биби-Люпен слишком  известен, он свое отслужил. Если вы его замените, вы займете единственное  подходящее для вас положение; я восхищен видеть вас там… честное слово…    

– До  скорого свидания, – сказал Жак Коллен.    

Вернувшись  в кабинет, Жак Коллен, увидел, что генеральный прокурор сидит за столом, обхватив  голову руками.    

– И  вы можете уберечь графиню де Серизи от грозящего ей безумия?.. – спросил  г-н де Гранвиль.    

– В  пять минут… – отвечал Жак Коллен.    

– И  вы можете вручить мне всю переписку этих дам?    

– Вы  прочли эти три письма…    

– Да, –  сказал генеральный прокурор с живостью. – Мне стыдно за тех, кто писал эти  письма.    

– Ну,  мы теперь одни! Запретите входить к вам, и побеседуем, – сказал Жак  Коллен.    

– Позвольте…  Правосудие прежде всего должно выполнить свой долг, и господин Камюзо получил  приказ арестовать вашу тетушку.    

– Он  никогда не найдет ее, – сказал Жак Коллен.    

– Произведут  обыск в Тампле у некой девицы Паккар, которая держит там заведение…    

– Там  найдут только одно тряпье: наряды, брильянты, мундиры. И все же надо положить конец  рвению господина Камюзо.    

Господин  де Гранвиль позвонил и приказал служителям канцелярии попросить г-на Камюзо.    

– Послушайте, –  сказал он Жаку Коллену, – пора кончать! Мне не терпится узнать ваш рецепт  для излечения графини…    

– Господин  генеральный прокурор, – сказал Жак Коллен очень серьезно, – я был,  как вы знаете, присужден к пяти годам каторжных работ за подлог. Я люблю  свободу!.. Но эта любовь, как всякая любовь, была мне во вред; чересчур пылкие  любовники вечно ссорятся! Я бежал неоднократно, меня ловили, и так я отбыл семь  лет каторги. Стало быть, вам остается простить мне только отягчение наказания,  заработанное мною на лужке… виноват, на каторге! В действительности я отбыл  наказание, и пока мне не приписывают никакого скверного дела – а это не удастся  ни правосудию, ни даже Корантену! – я должен быть восстановлен в правах  французского гражданина. Жить далеко от Парижа, под надзором полиции, –  разве это жизнь? Куда мне деваться? Что делать? Вам известны мои способности…  Вы видели, как Корантен, этот кладезь коварства и предательства, бледнел от  страха передо мной и воздавал должное моим талантам… Этот человек отнял у меня  все! Он был один, не знаю, какими средствами и в каких целях, обрушил здание  счастья Люсьена… Все это сделали Корантен и Камюзо…    

– Не  защищайте себя, обвиняя других, – сказал г-н де Гранвиль, –  переходите к делу.    

– Так  вот, дело в следующем! Этой ночью, держа в своей руке ледяную руку мертвого юноши,  я дал себе клятву отказаться от бессмысленной борьбы, которую я веду в  продолжение вот уже двадцати лет против общества. Я изложил вам свои взгляды на  религию, и вы, конечно, не сочтете меня способным лицемерить… Так вот, я  двадцать лет наблюдал жизнь с ее изнанки, в ее тайниках, и узнал, что ходом  вещей правит сила, которую вы называете провидением, я называю случаем,  а мои товарищи фартом! От возмездия не ускользнет ни одно злодеяние, как  бы оно ни старалось его избегнуть. В нашем ремесле бывает так: человеку везет,  у него все козыри и его первый ход; и вдруг свеча падает, карты сгорают, или  внезапно игрока хватает удар!.. Такова история Люсьена. Этот мальчик, этот  ангел, не замарал себя и тенью злодейства; он плыл по течению и не боролся с  этим течением. Он должен был жениться на мадемуазель де Гранлье, получить титул  маркиза, у него было состояние! И что ж? Какая-то девка травится, да еще прячет  куда-то выручку от продажи процентных бумаг, и здание его благополучия,  возведенное с таким трудом, рушится в один миг! И кто первый наносит нам удар!  Человек, запятнанный гнусными преступлениями, чудовище, совершившее в мире  наживы такие злодеяния (см. Банкирский дом Нусингена), что каждый  червонец из его миллионов оплачен слезами какой-нибудь семьи, – Нусинген,  этот узаконенный Жак Коллен в мире дельцов! Да ведь вы сами знаете не хуже меня  о распродажах имущества, обо всех гнусных проделках этого человека, который  заслуживает виселицы. А на всех моих поступках, даже самых добродетельных,  будет вечно оставаться след моих кандалов! Играть роль мячика между двух ракеток,  из которых одна именуется каторгой, другая полицией, это значит жить жизнью,  где победа – вечный труд, где покой, по-моему, невозможен. Господин де  Гранвиль, Жак Коллен умер вместе с Люсьеном, которого кропят сейчас святой  водою и готовятся везти на кладбище Пер-Лашез. Теперь мне нужно найти себе  такое место, где бы я мог если не жить, то доживать… При настоящем положении  вещей вы, правосудие, не пожелали заняться гражданским и общественным  положением бывшего каторжника. Если закон и удовлетворен, то общество не  удовлетворено: оно по-прежнему чувствует к нему недоверие и всячески старается  оправдать свою подозрительность в собственных глазах; оно обращает бывшего  каторжника в существо нетерпимое в своей среде; оно формально возвращает ему  все права, но запрещает жить в известной зоне. Общество говорит этому  отверженному: «Париж и такие-то его пригороды, единственное место, где ты  можешь укрыться, для тебя запретны». Потом оно отдает бывшего каторжника под  надзор полиции. И вы думаете, что в таких условиях можно жить? Чтобы жить, надо  работать, с каторги не возвращаются с рентой! Вы стараетесь, чтобы каторжник  имел ясные приметы, был легко опознан вами, был лишен выбора местожительства, а  после этого вы еще можете думать, что граждане доверчиво раскроют ему свои  объятия, когда общество, правосудие, весь окружающий его мир не питает к нему  никакого доверия? Вы обрекаете его на голод или преступление. Он не находит  работы, его роковым образом толкают к прежнему ремеслу, а оно ведет на эшафот.  Поэтому, как я ни хотел отказаться от борьбы против закона, я не нашел для себя  места под солнцем. Одно только мне подходит: стать слугой той власти, которая  нас угнетает. И стоило лишь блеснуть этой мысли, как сила моя, о которой я вам  говорил, проявилась в самой наглядной форме. Три знатных семьи в моих руках! Не  бойтесь, я не собираюсь шантажировать… Шантаж – гнуснейшее из  злодеяний. В моих глазах это более подлое злодеяние, нежели убийство. Убийца  хотя бы должен обладать отчаянной смелостью. Я подтверждаю свои слова, ибо  письма – залог моей безопасности, оправдание моего разговора с вами как равного  с равным в эту минуту, преступника с правосудием, – письма эти в вашем  распоряжении… Служитель вашей канцелярии может пойти от вашего имени за  остальными, они будут ему вручены… Я не прошу выкупа, я ими не торгую! Увы,  господин генеральный прокурор, когда я их откладывал в сторону, я думал не о  себе, а о том, что когда-нибудь Люсьен может оказаться в опасности! Если моя  просьба не будет уважена, ну что ж! У меня больше мужества, больше отвращения к  жизни, нежели нужно для того, чтобы пустить себе пулю в лоб и освободить вас от  себя… Я могу, получив паспорт, уехать в Америку и там жить отшельником; я  обладаю всеми склонностями дикаря… Вот в каких мыслях провел я эту ночь. Ваш секретарь,  вероятно, передал вам мои слова, я просил его об этом. Увидев, какие меры  предосторожности вы принимаете, чтобы оберечь память Люсьена от бесчестия, я отдал  вам свою жизнь – жалкий дар! Я больше не дорожил ею, она казалась мне  невозможной без света, озарявшего ее, без счастья, которое ее одушевляло, без  надежды, составлявшей весь ее смысл, без юного поэта, который был ее солнцем, и  мне захотелось отдать вам все эти три связки писем…    

Господин  де Гранвиль склонил голову.    

– Выйдя  в тюремный двор, я нашел виновников злодеяния, совершенного в Нантере, и узнал,  что нож гильотины занесен над моим юным товарищем по цепи за небольшое  соучастие в этом преступлении, – продолжал Жак Коллен. – Я узнал, что  Биби-Люпен обманывает правосудие, что один из его агентов – убийца супругов  Кротта; не было ли это, как говорят у вас, волей провидения?.. Итак, мне  представился случай сделать доброе дело, употребить способности, которыми я  одарен, а также приобретенные мною печальные познания на служение обществу,  быть полезным, а не вредным; и я осмелился положиться на ваш ум, на вашу  доброту.    

Доброжелательность,  прямодушие, прямота этого человека, его исповедь, в которой не было ни  язвительности, ни философского оправдания порока, внушавших ранее ужас  слушателю, невольно заставляли поверить в его перерождение. То был уже не он.    

– Я  верю вам настолько, что хочу быть всецело в вашем распоряжении, –  продолжал он со смирением кающегося. – Вы видите, я стою на распутье трех  дорог: самоубийство, Америка и Иерусалимская улица. Биби-Люпен богат, от отжил  свое время; этот ваш блюститель закона – двурушник, и, если бы вы пожелали дать  мне волю, я бы его вывел на чистую воду через неделю. Если вы назначите меня на  должность этого негодяя, вы окажете большую услугу обществу. Лично мне уж ничего  не нужно. У меня все качества, необходимые в этой должности. Я образованнее  Биби-Люпена, я дошел до класса риторики; я не так глуп, как он; я умею себя  держать, когда захочу. Предел моего честолюбия – быть частицей порядка и  возмездия, вместо того, чтобы олицетворять собою безнравственность. Я впредь  никого не буду вовлекать в великую армию порока. Когда на войне берут в плен  вражеского главнокомандующего, его не расстреливают, не правда ли? Ему  возвращают шпагу и предоставляют какой-либо город в качестве тюрьмы; так вот, я  главнокомандующий каторги, и я сдаюсь… Меня сразило не правосудие, а смерть…  Только эта область, в которой я хочу действовать, а значит и жить, подходит для  меня, тут я разверну все способности, которые в себе чувствую… Решайте…    

И Жак  Коллен замолк в покорной и почтительной позе.    

– Вы  отдаете письма в мое распоряжение? – сказал генеральный прокурор.    

– Можете  послать за ними, их передадут вашему посланцу…    

– Но  куда?    

Жак  Коллен читал в сердце генерального прокурора и продолжал свою игру.    

– Вы  обещали заменить смертную казнь Кальви двадцатью годами каторжных работ. О! Я  упоминаю об этом не для того, чтобы ставить условия, – сказал он с  живостью, заметив жест генерального прокурора. – Но эта жизь должна быть  спасена по другой причине: мальчик невиновен…    

– Куда  послать за этими письмами? – спросил генеральный прокурор. – Мой долг  и мое право знать, тот ли вы человек, за которого вы себя выдаете. Я хочу  получить вас без всяких условий…    

– Пошлите  верного человека на Цветочную набережную, там, в дверях скобяной лавки, под  вывеской «Щит Ахилла»…    

– Лавка  со Щитом?..    

– Вот  именно: там хранится мой щит, – сказал Жак Коллен с горькой  усмешкой. – Ваш посланец встретит там старуху, наряженную, как я вам  говорил, зажиточной торговкой рыбой, с серьгами в ушах, настоящую рыночную  щеголиху! Пускай он спросит г-жу де Сент-Эстев. Не забудьте частицу де… Пускай  скажет: «Я пришел от имени генерального прокурора; а зачем, вы знаете…» В  ту же минуту вы получите три запечатанных пакета…    

– И  в них все письма? – сказал г-н де Гранвиль.    

– Ну  и подозрительны же вы! Недаром занимаете такое место, – сказал Жак Коллен,  улыбаясь. – Я вижу, вы считаете меня способным, испытывая вас, всучить вам  чистую бумагу… Вы не знаете меня! – прибавил он. – Я доверяю вам, как  сын отцу.    

– Вас  отведут обратно в Консьержери, – сказал генеральный прокурор, – и вы  будете ожидать там решения вашей участи.    

Генеральный  прокурор позвонил, вошел служитель его канцелярии, которому он сказал:    

– Попросите  сюда господина Гарнери, если он у себя.    

Помимо  сорока восьми полицейских приставов, охраняющих Париж, как сорок восемь ходячих  привидений низшего ранга, носящих прозвище четверть глаза, данное им  ворами, потому что их приходится по четыре на каждый район, и помимо тайной  полиции, имеются еще два пристава, прикрепленных одновременно и к полиции и к  прокуратуре для выполнения щекотливых поручений, а зачастую и для замены  следователей. Канцелярия этих двух судебных чиновников, ибо полицейские  приставы являются судебными чинами, называется канцелярией особых поручений, и,  действительно, когда нужно произвести обыск либо арест, это всегда поручается  им. Для такой должности требуются люди зрелые, с испытанными способностями,  высоконравственные, умеющие хранить тайну; и то, что такие люди всегда  находятся, можно приписать только чуду, которое провидение совершает на благо  Парижа. Описание структуры суда будет неполным, если не упомянуть об этих  судебных органах, так сказать предварительного порядка; ибо если  правосудие, силою вещей, и утратило долю своей былой пышности, былого  богатства, то нельзя не признать, что оно выиграло по существу. В Париже в  особенности механизм судопроизводства удивительно усовершенствовался.    

Господин  де Гранвиль послал г-на де Шаржбефа, своего секретаря, на похороны Люсьена;  доверить письма можно было лишь человеку не менее надежному, а г-н де Гарнери  был одним из двух полицейских приставов для особых поручений.    

– Господин  генеральный прокурор, – продолжал Жак Коллен, – я уже дал вам  доказательство того, что у меня есть свои понятия о чести… Вы разрешили мне  свободно уйти, и вот я вернулся. Скоро одиннадцать часов… сейчас кончается  заупокойная месса по Люсьену, его повезут на кладбище… Не посылайте меня в  Консьержери, позвольте проводить тело моего мальчика до кладбища Пер-Лашез; я вернусь,  и тогда я ваш пленник…    

– Ступайте, –  сказал г-н де Гранвиль голосом, исполненным доброты.    

– Последнее  слово, господин генеральный прокурор. Деньги этой девицы, любовницы Люсьена, не  украдены… В то краткое время, что я был с вашего позволения на свободе, я успел  поговорить со своими людьми… Я так же уверен в них, как вы уверены в ваших  чиновниках особых поручений. Стало быть, деньги, вырученные Эстер Гобсек от  продажи процентных бумаг, будут найдены где-нибудь в ее комнате, когда скинут  печати. Горничная намекнула мне, что покойница была очень подозрительна и, как  она выразилась, большая скрытница; она, верно, спрятала банковые билеты в своей  постели. Пускай обыщут тщательно постель, пускай все перетряхнут, вскроют  матрацы, подушку, и деньги найдутся.    

– Вы  в этом уверены?    

– Я  уверен в относительной честности моих мошенников, они никогда не обманывают меня…  Я распоряжаюсь их жизнью и смертью, я сужу, выношу приговоры и привожу их в  исполнение без всяких этих ваших формальностей. Вы имели случай убедиться в  моей власти над ними. Я отыщу деньги, украденные у супругов Кротта; я изловлю  на месте одного из агентов Биби-Люпена, его правую руку, и открою тайну  нантерского преступления… Это задаток! Если вы возьмете меня на службу  правосудию и полиции, вы через год будете поражены моими разоблачениями; я  честно буду тем, чем должен быть, и сумею с успехом выполнить все дела, какие  мне поручат.    

– Я  ничего не могу обещать вам, кроме моего расположения. То, о чем вы меня  просите, зависит не от одного меня… Только король, по предоставлению министра  юстиции, имеет право помилования, а назначение на должность, которую вы желаете  получить, утверждает префект полиции.    

– Господин  Гарнери, – доложил служитель канцелярии.    

По знаку  генерального прокурора вошел полицейский пристав особых поручений и, окинув  Жака Коллена взглядом знатока, подавил свое изумление, когда услышал, как г-н  де Гранвиль сказал Жаку Коллену: «Ступайте!»    

– Не  угодно ли вам будет дозволить мне, – сказал Жак Коллен, – обождать  здесь, пока господин Гарнери не принесет то, что составляет всю мою силу, и  пока вы не выскажете мне свое удовлетворение?    

Это  смирение, эта совершенная добросовестность тронули генерального прокурора.    

– Ступайте! –  сказал судья. – Я уверен в вас.    

Жак  Коллен низко поклонился – поклоном низшего перед высшим. Десять минут спустя  г-н де Гранвиль получил письма в трех пакетах. Но важность этого дела и  выслушанная им исповедь заслонили в его памяти обещание Жака Коллена исцелить  г-жу де Серизи.    

Очутившись  на улице, Жак Коллен испытал невыразимую радость бытия, он почувствовал себя  свободным и возрожденным к новой жизни; от Дворца правосудия он быстрым шагом  направился к церкви Сен-Жермен-де-Пре, где месса уже кончилась. Гроб кропили  святой водой, и он пришел вовремя, чтобы проститься по-христиански с бренными  останками нежно любимого юноши; потом он сел в карету и проводил тело до  кладбища.    

В Париже  на похоронах толпа, переполняющая церковь, обычно редеет по мере приближения к  Пер-Лашез, за исключением тех редких случаев, когда имеют место обстоятельства  чрезвычайные или умирает естественной смертью какая-нибудь знаменитость. Для  выражения сочувствия времени достаточно и в церкви; у каждого свои дела, и все  спешат к ним вернуться. Поэтому из десяти траурных карет едва ли четыре были  заняты. Когда погребальное шествие приблизилось к кладбищу, сопровождающих было  человек двенадцать, и среди них Растиньяк.    

– Как  хорошо, что вы верны ему, – сказал Жак Коллен своему старому  знакомому.    

Растиньяк  выразил удивление, встретив тут Вотрена.    

– Будьте  спокойны, – сказал ему бывший жилец г-жи Воке, – я ваш раб хотя бы  уже потому, что вижу вас здесь. Не пренебрегайте моей поддержкой. Я сейчас или  очень скоро буду, как никогда, в большой силе. Вы спрятали концы в воду, вы  очень ловки, но, как знать, не понадоблюсь ли я вам когда-нибудь? Я всегда к  вашим услугам.    

– Кем  же вы собираетесь стать?    

– Поставщиком  каторги, вместо того, чтобы быть ее обитателем, – отвечал Жак Коллен.    

Растиньяк  жестом выдал свое отвращение.    

– А  ежели вас обокрадут?..    

Растиньяк  ускорил шаг, он желал отделаться от Жака Коллена.    

– Вы  не знаете, в каких обстоятельствах можете оказаться!    

Подошли  к могиле, вырытой рядом с могилой Эстер.    

– Два  существа, любившие друг друга и познавшие счастье, соединились, – сказал  Жак Коллен. – Все же это счастье – гнить вместе. Я прикажу положить меня  здесь.    

Когда  тело Люсьена опустили в могилу, Жак Коллен упал навзничь без сознания. Этот человек,  обладавший столь сильной волей, не выдержал легкого стука комьев земли,  брошенных могильщиками, в ожидании чаевых, на крышку гроба.    

В эту  минуту подошли два агента тайной полиции, узнали Жака Коллена, подняли его и отнесли  в фиакр.    

– Что  там опять случилось? – спросил Жак Коллен, очнувшись.    

Он сразу  же увидел, что по обе его стороны сидят в фиакре агенты полиции, и один из них  Рюфар; он кинул на него взгляд, проникший в душу убийцы, до самой тайны Гоноры.    

– Дело  в том, что генеральный прокурор требует вас, – отвечал Рюфар. – Вас  искали повсюду и вот нашли на кладбище. А вы чуть было не сковырнулись в могилу  этого молодого человека.    

– Это  Биби-Люпен послал вас меня разыскивать? – помолчав, спросил Жак Коллен у  второго агента.    

– Нет,  это распорядился господин Гарнери.    

– И  он ничего вам не сказал?    

Агенты  выразительно переглянулись, как бы советуясь друг с другом.    

– Ну,  а как именно он отдал вам приказ?    

– Он  приказал отыскать вас немедленно, – отвечал Рюфар, – сказав, что вы в  церкви Сен-Жермен-де-Пре, а если покойника уже вынесли, то вы на кладбище…    

– Меня  спрашивал генеральный прокурор?..    

– По-видимому.    

– Так  и есть, – отвечал Жак Коллен, я ему нужен!    

И он  опять погрузился в молчание, встревожившее обоих агентов. Около половины  третьего Жак Коллен вошел в кабинет г-на де Гранвиля и застал там новое лицо:  то был предшественник г-на де Гранвиля, граф Октав де Бован, один из представителей  кассационного суда.    

– Вы  забыли о том, в какой опасности находится госпожа де Серизи, а вы обещали мне  спасти ее.    

– Спросите-ка  у них, господин генеральный прокурор, – сказал Жак Коллен, делая агентам  знак войти, – в каком состоянии эти шалопаи нашли меня.    

– Без  памяти, господин генеральный прокурор! На краю могилы молодого человека, которого  хоронили.    

– Спасите  госпожу де Серизи, – сказал г-н де Бован, – и вы получите все, о чем  просите!    

– Я  не прошу ни о чем, – сказал Жак Коллен. – Я сдался на милость  победителя. Господин генеральный прокурор должен был получить…    

– Все  письма получены! – сказал г-н де Гранвиль. – Но вы обещали спасти  рассудок госпожи де Серизи. Можете вы это сделать? Не пустое ли это  хвастовство?    

– Надеюсь,  что нет, – скромно отвечал Жак Коллен.    

– Так  поедемте со мной! – сказал граф Октав.    

– Нет,  сударь, я не могу ехать в одной карете с вами… – сказал Жак Коллен. – Я  еще каторжник… Пожелав служить правосудию, я не начну с оскорбления его…  Скажите ей, что приедет лучший друг Люсьена, аббат Карлос Эррера… Весть о  предстоящей встрече со мной безусловно окажет на нее впечатление и ускорит  перелом в болезни. Прошу меня извинить, мне придется еще раз принять обличье  испанского каноника – затем лишь, чтобы оказать вам эту большую услугу!    

– Мы  встретимся там около четырех часов, – сказал г-н де Гранвиль. – Я  должен ехать с министром юстиции к королю.    

Жак  Коллен пошел к своей тетке, ожидавшей его на Цветочной набережной.    

– Ну  как! Ты, выходит, отдался в руки Аисту? – сказала она.    

– Да.    

– Рискованное  дело!    

– Ничуть.  Я должен был спасти жизнь бедняге Теодору. Его помилуют.    

– А  ты?    

– Я  буду тем, чем должен быть. Я по-прежнему буду держать в страхе всю нашу братию!  Но надо приниматься за дело! Ступай скажи Паккару, чтобы принимался за работу,  а Европе – чтобы выполнила мои приказания.    

– Ерунда!  Я уже знаю, как быть с Гонорой! – сказала страшная Жакелина. – Я не  теряла времени попусту, не сидела сложа руки!    

– Чтобы  Джинета, эта корсиканская девка, была найдена, и завтра же! – продолжал  Жак Коллен, улыбаясь тетке.    

– Надо  ее выследить!    

– Тебе  поможет Манон-Блондинка, – отвечал Жак.    

– У  нас еще целый вечер впереди! – возразила тетка. – Чего ты петушишься?  Неужто пахнет жареным?    

– Я  хочу превзойти с первого же своего шага все, что было самого удачного в работе  Биби-Люпена. У меня состоялся коротенький разговор с чудовищем, убившим моего  Люсьена, и я живу только ради того, чтобы отомстить ему. У нас с ним будет  равное положение, одинаковое оружие, те же покровители! Мне понадобится  несколько лет, чтобы разделаться с этой гадиной! Но он получит удар прямо в  сердце.    

– А  он, верно, и сам думает подложить тебе поросенка от той же свиньи, –  сказала тетка. – Ведь он приютил у себя дочь Перада, помнишь ту девчонку,  что была продана госпоже Нуррисон?    

– Наша  первая задача – это поставить ему слугу.    

– Трудновато!  Он знает в этом толк, – сказала Жакелина.    

– Что  же, ненависть помогает жить! Впряжемся в работу!    

Жак  Коллен взял фиакр и поехал на набережную Малакэ в свою келью, где он жил, рядом  с квартирой Люсьена. Привратник, чрезвычайно удивленный его появлением, вздумал  рассказывать ему по происшедших событиях.    

– Я  все знаю, – сказал ему аббат. – Меня оклеветали, несмотря на святость  моей жизни, но благодаря вмешательству испанского посла я освобожден.    

И быстро  поднявшись в свою комнату, он вынул из-под обложки молитвенника письмо,  написанное Люсьеном г-же де Серизи, когда он впал у нее в немилость,  показавшись у Итальянцев в ложе Эстер.    

В  отчаянии, Люсьен, считая себя погибшим навеки, решил не посылать письма; но Жак  Коллен прочел этот образец эпистолярного искусства, и, так как каждая строчка,  написанная рукою Люсьена, была для него священна, он спрятал письма в  молитвенник, высоко оценив поэтические выражения этой тщеславной любви. Когда  г-н де Гранвиль рассказал ему, в каком состоянии находится г-жа де Серизи, этот  столь проницательный человек правильно рассудил, что первопричинаа отчаяния и  нервного расстройства знатной дамы кроется в размолвке между нею и Люсьеном, в  которой она была повинна. Он знал женщин, как судья знает преступников, он  угадывал самые сокровенные движения их сердца и сразу же подумал, что графиня,  должно быть, приписывает смерть Люсьена также и своей суровости и горько себя  за это упрекает. Несомненно, человек, обласканный ее любовью, не расстался бы с  жизнью! Узнав, что несмотря на ее резкий поступок, ее любили по-прежнему, она  могла выздороветь.    

Если Жак  Коллен был искусным командующим армией каторжников, надо сознаться, что он не в  меньшей мере был искусным целителем душ. Появление этого человека в особняке де  Серизи было позором и вместе с тем надеждой. В маленькой гостиной, смежной со  спальней графини, собралось несколько человек: граф, врачи; но, оберегая свою  честь от малейшей тени, граф де Бован выслал оттуда всех, оставшись лишь со  своим другом. Для вице-председателя государственного совета, для члена тайного  совета появление в его доме столь темной и зловещей личности было ощутительным  ударом.    

Жак  Коллен переоделся. На нем были черные суконные панталоны и сюртук, его поступь,  взгляд, движения – все было совершенно безукоризненно. Он поклонился обоим  государственным мужам и спросил, может ли он войти в спальню графини.    

– Она  ждет вас с нетерпением, – сказал г-н де Бован.    

– С  нетерпением? Она спасена, – сказал этот грозный чародей. И в самом деле,  побеседовав полчаса, Жак Коллен отворил дверь и сказал: «Пожалуйте, граф, вам  больше нечего опасаться рокового исхода».    

Графиня  прижимала письмо к сердцу; она была спокойна: казалось, она примирилась сама с  собой. Увидев ее, граф не мог сдержать свою радость.    

«Вот  они, эти люди, вершители нашей судьбы и судьбы народов! – подумал Жак  Коллен, пожав плечами, когда два друга вошли в спальню. – Нечаянный вздох  женщины выворачивает их мозги наизнанку, как перчатку! Они теряют голову от  одного ее взгляда! Юбка покороче или подлиннее – и вот они в отчаянии бегают за  ней по всему Парижу. Женские причуды отзываются на всем государстве! О, как  выигрывает человек, когда он, подобно мне, освобождается от этой тирании  ребенка, от этой пресловутой честности, низвергаемой со своих высот страстью,  от детской злости, от этого чисто дикарского коварства! Женщина, гениальный  палач, искусный мучитель, была и всегда будет гибелью для мужчины. Генеральный  прокурор, министр, все они ослеплены: они поднимают все вверх дном ради писем  герцогини или девчонки, ради спасения рассудка женщины, которая все равно и в  здравом уме будет безумнее, нежели потерявши рассудок. – Он высокомерно  улыбнулся. – Они мне верят, они прислушиваются к моим откровениям и  оставят место за мною. Я буду всегда господствовать над этим миром, который вот  уже двадцать лет повинуется мне…»    

Жак  Коллен применил и здесь ту удивительную силу, при помощи которой он некогда воздействовал  на Эстер, ибо он владел, как неоднократно видел читатель, умением укрощать безумцев  словом, взглядом, жестом, и он изобразил Люсьена как бы унесшим с собою в душе  образ графини.    

Ни одна  женщина не устоит перед мыслью, что она была любима безраздельно.    

«У вас  нет более соперницы!» – было последним словом этого холодного насмешника.    

Он  пробыл целый час в гостиной, забытый всеми. Г-н де Гранвиль, войдя, увидел, что  он стоит мрачный, погруженный в раздумье, подобное тому, какое должно  овладевать человеком, решившимся произвести 18 брюмера в своей жизни.[171]    

Генеральный  прокурор направился в спальню графини, где пробыл несколько минут, потом,  вернувшись, подошел к Жаку Коллену и спросил его:    

– Тверды  ли вы в ваших намерениях?    

– Да,  сударь.    

– Так  вот, вы смените Биби-Люпена, а наказание осужденному Кальви будет смягчено.    

– Его  не пошлют в Рошфор?    

– Ни  даже в Тулон. Вы можете дать ему у себя работу. Но эта милость и ваше  назначение зависят от того, как вы себя проявите в вашей должности за те шесть  месяцев, пока вы будете помощником Биби-Люпена.    

     

В первую  же неделю помощник Биби-Люпена возвратил четыреста тысяч франков семье Кротта,  выдал Рюфара и Годе.    

Выручка  за продажу государственных процентных бумаг Эстер Гобсек была найдена в постели  куртизанки, и г-н де Серизи передал Жаку Коллену триста тысяч франков,  отказанных ему по завещанию Люсьеном де Рюбампре.    

Надгробие,  выбранное Люсьеном для себя и Эстер, считается одним из самых красивых на  кладбище Пер-Лашез, и место в их изножии предназначено для Жака Коллена.    

Прослужив  почти пятнадцать лет на своем посту, Жак Коллен ушел на покой около 1845 года.    

     

1838  – 1847